"Взгляд василиска" - читать интересную книгу автора (Мах Макс)

Глава 2. Поворот винта

Говорят, что римский софист, писавший по-гречески,Клавдий Элиан человека, который опасен даже на расстоянии, неизменно сравнивал с василиском.

Караваева Зоя Лукинична (15 марта 1964, Салоники – ) – симультанный переводчик с английского, французского и испанского языков.

Кетко Полина Михайловна (8 декабря 1968, Архангельск – ) – студентка врачебного факультета Психоневрологического института им. В.М. Бехтерева.

Казареева Лилиан (12 июня 1966, Сан-Франциско – ) – журналистка.

Аэропорт "Ландскрона",[16]Петров,Русский каганат,16 сентября 1991года.

Смотрели не на него. Это Илья понял сразу, как и то, что человек невнятной наружности в зале прилета смотрел на Зою совсем не так, как должен был бы смотреть мужчина на незнакомую красивую женщину. Было в этом взгляде что-то знакомое, легко узнаваемое и, следовательно, настораживающее, но сам Караваев, как ни странно, наблюдателя совершенно не заинтересовал. Тот лишь скользнул по нему "пустым", равнодушным взглядом и снова уставился на Зою. И это Илье не понравилось еще больше.

Теоретически, это могло быть и случайностью. Мелкой флуктуацией в ткани обыденной жизни. Ошибка в опознании, например. Не исключалось и то, что Зоя действительно была похожа на кого-то другого. В конце концов, похожих людей гораздо больше, чем привыкли думать обыватели. Впрочем, могло случиться и так, что этот тип так смотрит на всех молодых красивых женщин. Однако интуиция, которая ни разу в жизни его не подвела, подсказывала, что все это не так. Впрочем, в любом случае, время "дергаться" еще не наступило, и, отложив свои впечатления "на потом", Илья вывел "свою семью" из здания аэропорта, нанял извозчика на "Русском кабриолете", достаточно вместительном, чтобы загрузить в него все многочисленные чемоданы Зои, и назвал адрес арендованной от его имени квартиры, на Двинской улице.

Было уже поздно, и, как всегда осенью в Петрове, холодно. Однако в салоне машины было тепло, и Вероника сразу же заснула, а Илья и Зоя с интересом смотрели в окна на проносящиеся мимо ярко освещенные улицы одного из красивейших городов Европы. Поток машин в этот час заметно поредел, хотя и не исчез вовсе, и извозчик почти всю дорогу гнал под семьдесят, пользуясь тем, что ночью патрульная служба смотрела на это сквозь пальцы. Он даже на желтый свет пару раз проскочил, но "прилипший" к их Кабриолету темный внедорожник с тонированными стеклами, хоть и держал дистанцию, ни разу их не потерял.

"Не хорошо, – резюмировал Караваев свои наблюдения, когда они уже подъезжали к Двинской. – Не красиво".

По всему выходило, что "Бюро услуг", в лучшем случае, напортачило, потому что в худшем – оно сознательно нарушило взятые на себя обязательства. И, хотя Илья Константинович предполагал уйти на покой – а, может быть, как раз потому, что он действительно хотел это сделать – он такое поведение людей, подписавших контракт, оставить без последствий не мог. Даже у преступников – "Положим, не у всех, но все же…" – существует, или, во всяком случае, должен существовать свой кодекс чести. А коли так, то люди из Бюро ошиблись еще, как минимум, дважды. Они не учли того, что клиент N107 человек отнюдь не простой, и они не догадывались, разумеется, что знает он о них, гораздо больше, чем им хотелось бы.

– Ты… – Зоя остановилась напротив Ильи, по-видимому, совершенно не представляя себе, какое впечатление производят на него ее глаза и мягкие движения губ. Впрочем, сейчас она была настолько напряжена, что, вероятно, не обратила бы внимания на выражение его глаз и на то, как он на нее смотрит, даже если бы он позволил себе это ей показать.

– Нет, – покачал головой Илья, отвечая на так и не заданный вопрос.. – Иди, устраивайся, принимай душ и ложись спать. – Он сделал короткую паузу, проверяя, поняла ли она то, что он хочет ей сказать, но, очевидно, женщина была слишком взвинчена, чтобы улавливать нюансы, хотя к слежке это никакого отношения не имело. Зоя о "хвосте" просто не знала.

– Ни о чем не думай, – сказал он тогда. – Я еще чаю попью и посмотрю телевизор, а потом лягу с краю и тебя не потревожу.

Вообще-то контракт предусматривал Matrimonium instum,[17] и, положа руку на сердце, Илья был бы теперь совсем не против реализовать свои "супружеские права и обязанности". Однако что-то мешало ему поступить так, как предусматривало "достигнутое соглашение". Зоя, по его личным, не поддающимся, разумеется, мгновенному анализу ощущениям, была слишком хороша для той игры, в которую подрядилась играть. И дело было не во внешности, или, во всяком случае, не только в ней. Вот в чем штука.

– Иди, иди, – сказал он ей успокаивающе и хотел, было, подтолкнуть в сторону спальни, но удержался, почувствовав, что даже такое дружеское прикосновение будет сейчас лишним.

Вот теперь она его поняла, и, кажется, он умудрился ее удивить и, пожалуй, даже озадачить.

"Господи, – подумал Илья, никак не реагируя внешне на выражение ее лица и растерянный взгляд. – Они когда-нибудь бывают вполне довольны?"

Впрочем, Зоя так ничего и не сказала. Только кивнула молча и ушла в спальню, оставив его в гостиной наедине со своими мыслями.

Илья проводил Зою взглядом, дождался, пока закроется за ней дверь, и только тогда подошел к бару, встроенному, в старый, если не сказать, старинный, буфет красного дерева, высившийся в дальнем углу просторной комнаты наподобие средневекового замка. Вообще, квартира была очень хорошая – "Ну, за такие деньги хуже и предлагать было бы стыдно" – просторная и удобная, хотя по планировке напоминала скорее старые, "довоенные" еще европейские квартиры, чем современные. Но в этом, несомненно, была своя прелесть. Кухня, например, не вторгалась в пространство гостиной, как это зачастую делалось теперь, а находилась там, где порядочной кухне и положено было быть – в конце длинного коридора, проходившего вдоль всех четырех жилых комнат, как бы нанизывая их на единую ось.

Илья открыл дверцу буфета, осмотрел приготовленные для них хозяевами напитки – выбор был не богат, но в гостинице и того, пожалуй, не было бы – и, выбрав бутылку старки, налил себе в толстостенный хрустальный стакан на треть. Напиваться он не собирался, но немного алкоголя помешать ему никак не могло. Он сделал глоток, но смаковать оказалось нечего. Водка была так себе, средняя.

"Надо будет купить завтра что-нибудь нормальное, – подумал он, сделав еще один медленный глоток. – И что-нибудь для Зои… Вино, ликер, коньяк? Что она пьет? И пьет ли вообще?"

Впрочем, могло случиться и так, что завтра им будет уже не до вина, да, и в любом случае, при нынешних обстоятельствах, Зою и Веронику оставлять одних было теперь нельзя, но и таскать их за собой по винным лавкам было бы не умно. На самом деле, столь внезапно обнаруженная им слежка вызывала у Ильи, чем дальше, тем большее недоумение и беспокойство. Дело в том, что, хотя вели их вполне грамотно, до настоящей имперской наружки эти неизвестные ему люди явно не дотягивали. Не тот класс, не государственный почерк. А значит, следили все-таки не за ним, а за Зоей – "Ну, не за Вероникой же, в самом деле!" – и это, судя по настойчивости преследователей, никакой ошибкой быть, не могло. За всеми их действиями прослеживалось четкое намерение. Знать бы, какое?

"Во что же ты вляпалась, девочка?" – увы, не зная ее прошлого, ничего определенного Илья предположить, не мог. Это мог быть кто угодно, и причины у слежки могли быть самые разные. Однако кто бы это ни был, своими действиями он грубейшим образом нарушал планы Караваева, а тот этого очень не любил. Илья подумал мимолетно о том, где бы можно было по быстрому раздобыть в Петрове какое-нибудь приличное оружие, но потом решил, что дергаться пока не следует, а если ситуация вдруг обострится, то он, пожалуй, справится и без оружия, хотя с каким-нибудь "бердышом"[18] или "протазаном"[19] было бы куда спокойнее.

Илья сделал еще один глоток и, добавив в стакан еще немного "старки", отправился на кухню. Судя по звуку льющейся воды, его "жена" уже была в ванной. Караваев на мгновение представил себе Зою, стоящую под душем, но тут же закрыл тему, приказав себе больше этого не делать. Но мгновенный образ невысокой чуть смуглой женщины с покатыми бедрами, крепкими ногами и небольшой, но как ему почему-то привиделось, упругой грудью преследовал его до самой кухни и стоял перед глазами все время, пока он кипятил воду и заваривал чай.

"Вот же хвороба на мою голову!" – он попробовал чай и остался им совершенно не доволен, точно так же, как до этого не понравилась ему чужая водка. Заварка хоть и была цейлонской, но совсем не того качества, которое бы он теперь предпочел. Вообще-то Илья мог пить, что угодно. И гнилую воду из болота пить приходилось, и жуткий азиатский самогон, черт знает, из чего сваренный. Но если был выбор, если позволяли обстоятельства, то Караваев, знавший толк не только во взрывчатке и снайперских комплексах, умел выбрать лучшее и никогда в этом "лучшем" не ошибался.

Впрочем, чай он все-таки выпил и "старку" допил, так что пришлось снова идти в гостиную за новой порцией. Алкоголь его сегодня совершенно не брал. Голова была ясная, и это, в принципе, было хорошо, но зато никак не удавалось расслабиться. И телевизор не помог. Караваев попробовал на удачу несколько программ, но ничего подходящего не нашел. Все было скучно или того хуже, и он продолжал – под невнятное бормотание приемника – прокручивать в голове варианты поведения и действий на все возможные и не возможные случаи жизни. А вариантов таких было много. Пожалуй, даже слишком много. Ситуация-то, как ни крути, оставалась абсолютно не проясненной. Кто, как, почему? Иди, знай, как все может сложиться!

Илья достал из кармана пачку сигарет, прикинул расстояние до детской, и, решив, что если закрыть дверь, то дым до Вероники не дойдет, все-таки закурил. И в тот момент, когда, открыв форточку, он прикуривал от зажигалки, Илья вдруг с удивлением сообразил, что, обдумывая возможные свои действия, совершенно игнорировал самое простое – и наверняка, первым делом пришедшее бы ему в голову еще сутки назад – решение. Самым правильным для него было бы исчезнуть. Уйти, тихо притворив за собой дверь, и раствориться в ночи, не ввязываясь ни в какие авантюры из-за совершенно чужой ему женщины. Но вот, что интересно, мысль такая ему даже в голову не пришла. А когда все-таки мелькнула, то так же незаметно, как появилась, и сгинула.

Петров,Русский каганат,17сентября 1991года.

Было уже начало третьего, когда, почти прикончив бутылку, которую он, в конце концов, унес из гостиной к себе на кухню, Илья решил, что может уже, как давеча выразился, "прилечь с краю". Кровать у них в спальне была широкая, так что "край" должен был оказаться вполне для него достаточным. Караваев докурил сигарету, поставил стакан и чашку в мойку, и, захватив по дороге смену чистого белья – его сумка так и стояла не разобранная в коридоре – отправился принимать душ.

Ванная комната оказалась просторная и, если и не роскошная, то, во всяком случае, на такое определение претендующая. Она была отделана голубой метлахской плиткой и серовато-голубым мрамором. Впечатление дополняли темно-синие – кобальтовые – раковина и сложной формы широкая ванна, зеркало во всю стену и золотистый свет нескольких искусно упрятанных в неглубокие ниши ламп.

"Не дурно", – Илья бросил белье на стоящее в углу около крохотного столика полукресло – "А это здесь зачем?" – скользнул взглядом по расставленным на полочках синего с золотым узором стекла баночкам и бутылочкам, принадлежащим, по-видимому, его "жене", и, проверив приготовлено ли и для него чистое полотенце, начал раздеваться. Потом он пустил воду и хотел уже встать под душ, но неожиданно остановился, задержав взгляд на своем отражении в зеркале. Обычно он этого не делал, так как все, что следует, знал о себе и так. И то, что сейчас он поступил в разрез своим обыкновениям, было им тут же замечено.

"Ну, что ж, – решил он, почти весело подмигнув своему двойнику, уставившемуся на него из своего зазеркалья. – Если бес в ребро, то начинаешь внимательнее относиться к седине в бороде. Не так ли?"

На самом деле седины у него пока было не много, да и та, что имелась, едва ли была сильно заметна в коротко стриженных светло-каштановых волосах. А в остальном он мог быть собою вполне доволен. Не смотря на возраст, Караваев все еще был в форме. Поджарый, сухой и крепкий. Не красавец, но и не урод. Нормальный мужик, который, если его побрить, да приодеть, вполне мог бы сойти за молодого. Но это, если не заглядывать в глаза. Впрочем, тот, кто заглянул бы в эти глаза, увидел там отнюдь не возраст, а кое-что пострашнее.

"Пожалуй, стоит завести очки, – решил Илья, без лишних эмоций принимая взгляд жестоких голубых глаз зазеркального близнеца. – Такие, понимаешь, с дымкой, чтобы…"

Но додумать мысль до конца он не успел. За спиной скрипнула, отворяясь, дверь, и в рамке зеркала появилась Зоя. Вскидываться по этому поводу Илья не стал. Голый, значит, голый. Не юноша, чтобы "краснеть" по таким пустякам. И оборачиваться не стал, только посмотрел в отражения ее глаз, пытаясь понять, что привело ее сюда в середине ночи.

– Почему ты не спишь? – смакуя какое-то очень не обычное выражение ее глаз, спросил Илья.

– Почему ты такой? – вопросом на вопрос ответила Зоя.

– Какой? – сухо осведомился Караваев, начиная кое-что понимать.

– Не знаю, – сказала она, не меняя выражения лица. – Не как другие? Так?

"Н-да… "

– Не такой, – сказал он медленно. – Не тех ты встречала, девочка. Вот в чем дело. Да и про меня много ли ты знаешь?

– Не много, – согласилась она. – Но достаточно. Ты… хороший.

"Ну, вот, я уже и хороший. Анекдот… "

– Вообще-то, – сказал он, по-прежнему, не оборачиваясь. – Справедливости ради, тебе тоже следовало бы раздеться. А то я тут, понимаешь, стою перед тобой в чем мать родила, а ты философские вопросы со мной обсуждаешь. Как-то не по-людски это. Как полагаешь?

– Как скажешь, – Зоя одним, очень ловким и каким-то особенно женственным движением сбросила халат, полы которого придерживала до сих пор руками, и сразу же начала стягивать через голову ночную рубашку, открывая взору Ильи свои колени, округлые бедра, плоский живот и небольшие упругие груди с повернутыми чуть вверх темными сосками. – Теперь все в порядке?

"Н-да, а сон-то в руку!"

– Нет, – покачал он головой. – Теперь, как раз, нет.

Он повернулся к ней лицом, секунду постоял, любуясь – но разве можно было ею налюбоваться? – потом шагнул ближе и обнял за плечи.

– Ты еще можешь уйти спать, – сказал он, глядя ей прямо в глаза, и открывая перед ней то, что обычно пытался от всех скрыть. – Я пойму.

– Я не хочу спать, – она вдруг качнулась к нему, прижалась к груди и запрокинула голову, подставляя полураскрытые губы для поцелуя. Глаза ее были закрыты.

Спал он всего часа три, но ему этого вполне хватило. Много спать, как говаривали старики в их станице, жизни не видать. Но и то, правда, таким уж он уродился.

Илья осторожно снял со своей груди руку спящей Зои, выбрался из-под одеяла и огляделся вокруг в поисках чего-нибудь, чем можно было бы прикрыть срам. Но все его вещи так и остались в ванной комнате. Поэтому пришлось воспользоваться банным полотенцем Зои, которое она с вечера оставила на стуле перед трюмо. И, как, оказалось, поступил он совершенно правильно, потому что, едва только Илья выскользнул из спальни, как встретил заинтересованный взгляд больших лазоревых глаз, наблюдавших за ним сквозь щель в приоткрытой двери в детскую.

– Доброе утро, – заговорщицким тоном сказал Илья. – Как спалось, почивалось, сударыня?

Но девочка его, разумеется, не поняла.

– Извини, – улыбнулся Караваев, переходя на "американа".[20] – Совсем твой папка дурной! Ты же по-русски не понимаешь. Доброе утро!

– Здравствуй, – сказала девочка, но дверь шире не открыла.

– Я хочу маму, – сообщила она через мгновение и поджала губы.

– Мама спит, – сказал Илья, присаживаясь перед Вероникой на корточки и придерживая, норовящее слететь полотенце, на бедрах. – Давай дадим ей поспать. Она вчера устала, знаешь ли. Пусть поспит, хорошо?

– Я хочу кушать, – сказала девочка и посмотрела на Караваева с вызовом.

– Сейчас я тебя накормлю, – пообещал Илья. – Давай, я только умоюсь быстренько, оденусь и пойдем кушать.

Вероника на секунду задумалась, очень смешно нахмурив при этом брови, но, видимо, решила, что не много подождать может.

– Только ты не долго, – строго предупредила она. – А то я буду плакать.

– Я мигом! – Пообещал Илья и едва ли не бегом бросился в ванную.

Он действительно действовал быстро и споро, как когда-то в учебке Второго казачьего корпуса. Сполоснул лицо и руки, почистил зубы, оделся, и уже через минуту – до норматива в сорок пять секунд он все же не дотянул – снова был в коридоре.

– Ну, вот и я, – сообщил Караваев с приличествующей случаю улыбкой, но благодарности не дождался.

– Тебя долго не было, – категоричным тоном сообщила Вероника, впрочем, одновременно, открывая дверь шире, и выходя в коридор. – Где ты был?

– Я был в ванной, – объяснил Караваев, хотя девочка и так должна была это знать, ведь он ей говорил, да и дверь в ванную комнату из ее щели прекрасно просматривалась. – Извини, но надо же мне было одеться? Пойдем!

И он первым пошел в сторону кухни, слыша за собой топоток детских ножек и какое-то, то ли веселое, то ли совсем наоборот, сопение.

– Так, – сказал Караваев, останавливаясь посередине кухни. – Что будем есть?

– Цони! – сказала девочка, залезая на один из стульев около кухонного стола.

– Что такое "цони"? – спросил Илья, понимая уже, что влип. Он не имел ровным счетом никакого представления, что теперь, в конце двадцатого века, едят дети.

– Цони, – ответила девочка, глядя на Караваева, как на сумасшедшего, и снова нахмурилась.

"Черт!"

– Цони это слоник, – объяснила из коридора очень вовремя пришедшая ему на помощь Зоя. – Это такой йогурт с фруктами.

"Ну, да, – сообразил вдруг Илья, вспомнив обычные рекламные заставки на телевидении. – Это такие баночки…"

Но какие именно это баночки, он, разумеется, не знал.

– Боюсь, что у нас этого нет, – сказал он и, подойдя к холодильнику, удостоверился, что был прав. Какие-то продукты в холодильнике, конечно, наличествовали, но то, что здесь не было детских йогуртов, было очевидно и без дополнительной проверки.

Вероника захныкала.

– А может быть, кукурузные хлопья? – но, уже спрашивая, Караваев знал, что хлопья – это полеатив, а на полеатив ни один уважающий себя ребенок не пойдет.

– Вот что, – сказал он через пару минут, когда выяснилось, что все попытки склонить девочку к омлету, гречневой каше, которую он готов был сварить ей сам, и даже пирожному "эклер", покрытому шоколадной глазурью – тщетны. – Я выскочу на улицу. Кажется, напротив есть магазин…

Вообще-то, оставлять своих женщин одних, он категорически не хотел, но в сложившихся обстоятельствах готов был пойти на компромисс. Тем более, что ночь прошла спокойно, и это обнадеживало.

– Никому не открывай! – предупредил он Зою, выходя на лестницу.

– Почему? – совершенно искренне удивилась она, глядя при этом на Илью как-то по-особому, что было вполне понятно. Суть их отношений после прошедшей ночи ничуть не прояснилась, а объясниться они пока просто не успели.

"А может быть, – подумал он, успокоительно ей улыбаясь. – А может быть и хорошо, что не успели. Пусть все идет, как идет. А там, как бог решит!"

– Потому что мы в чужом городе, – уклончиво объяснил он свою просьбу-приказ. – Нравов местных не знаем, и вообще…

Он спустился по лестнице и вышел на улицу. Погода за ночь лучше не стала. По-прежнему накрапывал мелкий дождь, и сырой холодный воздух пах бензином и чем-то вроде горелых листьев. Вся проезжая часть довольно широкой улицы была занята медленно разгоняющимся – по-видимому, после пробки, возникшей где-то впереди – плотным потоком машин.

"Если тут так каждый день, – мысленно покачал головой Илья, "просачиваясь" между машин на противоположную сторону улицы, где действительно оказалась открытая продуктовая лавка. – Отсюда надо как можно скорее съезжать".

"Впрочем, – подумал он, входя в лавку. – Это, как сложится".

Лавка была расположена очень удачно. Сквозь стеклянную витрину Караваев мог видеть вход в дом, и это его успокаивало. Слежки он пока не замечал, но это, понятное дело, ни о чем не говорило. Наблюдатель мог устроиться где угодно, в одном из множества припаркованных вдоль улицы автомобилей, например, или в доме напротив, или в любом другом доме по эту сторону улицы. Вариантов было много, и проверять их в одиночку, не имея при этом возможности оставить "девочек" без присмотра, был, что называется, мартышкиным трудом.

Он быстро купил все необходимое – включая йогурты четырех разных сортов, потому что "цони" здесь, разумеется, не было – даже бутылку дорого марочного бренди "Арташат" присовокупил, и вышел на улицу как раз в тот момент, когда, опасно маневрируя, под оживленную перекличку клаксонов мимо проехал давешний внедорожник. Впрочем, возможно, это была совсем другая машина? Ответить на этот вопрос однозначно, Караваев не мог. Никаких специальных примет на том автомобиле не было, но чувство опасности обычно его не подводило, а оно сыграло "тревогу" сразу, как только Илья увидел этот темно-синий Дончак. Однако увидел Караваев не одну только машину потенциальных своих врагов. Взгляд его скользнул по двигающимся мимо него автомобилям, остановился на мгновение на стареньком пепельного цвета Нево, который совершенно по хамски подрезал внедорожник, пошел было дальше и тут же рефлекторно – раньше чем подключилось сознание – рванул назад. Но машинка за это время продвинулась чуть вперед, и Караваев увидел только профиль водителя, да и тот почти сразу сменился на затылок, чтобы еще через мгновение исчезнуть из виду вовсе.

"Померещилось? – спросил он сам себя, впрочем, больше для проформы, чем по необходимости. – Просто похожий человек?"

Но Илья был уверен, что не померещилось. Зрительная память у него была на редкость хорошая, просто уникальная, ну а в этом конкретном случае он и обычной бы вполне обошелся.

"Он?"

Караваев вернулся домой так быстро, как только мог, сгрузил покупки на кухонный стол и, не задерживаясь, бросился в гостиную, где на журнальном столике лежала, замеченная им еще прошлым вечером, городская телефонная книга.

Петров,Русский каганат, 17-18сентября 1991года.

"Гости" пришли в начале одиннадцатого.

Илья и Зоя сидели в гостиной и разговаривали "ни о чем". Как-то так вышло, что поговорить, нормально за весь день у них не получилось. Все время находились какие-то дела, или что-то отвлекало. Да и Вероника, оказавшись в совершенно новом для нее месте, в чужой стране, где никто не говорил на понятном ей "американа", в компании все время нервничающей мамы и "нового" незнакомого папы, капризничала и ни в какую не желала оставаться одна, ни чтобы поспать "после обеда", ни чтобы посмотреть мультики или поиграть в свои куклы, которых у нее был целый чемодан. Так что им с Зоей оставалось только взглядами обмениваться. Однако и теперь, когда наступил вечер, и Вероника, уставшая до чертиков после зоопарка, кондитерской, кино, еще одной кондитерской и долгой прогулки по Гостиному Двору, легла, наконец, в постель и мгновенно, едва, кажется, коснувшись головой подушки, уснула, разговор у них все равно не клеился. Честно говоря, Илья и сам не знал, зачем нужен, этот долбаный, разговор, и о чем, собственно, они должны теперь говорить. О любви, что ли? Но, по-видимому, и Зоя, которая сама же, вроде бы, и хотела объясниться, тоже не знала сейчас, что и как ему сказать. Вот и бродили вокруг да около, и Караваев надеялся только, что небольшая порция хорошего армянского коньяка снимет, в конце концов, Зоино напряжение, и она или разговорится, в конце концов, или, напротив, передумает, но перестанет нервничать, и, может быть, сегодня у них получится "не так нервно" и грубо, как вышло вчера, хотя видит бог, пенять там было на самом деле не на что. И тут пришли "гости".

Замки они открыли на удивление тихо, так что Илья их даже не услышал – бормотание телевизора заглушило – но все же движение в коридоре уловил. Однако времени ни на что уже не оставалось, и единственное, что он успел сделать, это быстро сжать руку Зои, одновременно показывая глазами на дверь, и прикладывая палец к губам. Трудно сказать, поняла ли она его, но и то дело, что не вскочила, не закричала, не стала задавать дурацкие вопросы. А в следующее мгновение дверь в гостиную отворилась, и в нее быстро и почти бесшумно проникли несколько человек, стремительно и очень по-деловому распределившихся затем в пространстве комнаты так, чтобы отрезать сидящих за столом Зою и Илью и от дверей, и от окон.

– Добрый вечер, госпожа Караваева, – сказал, входя вслед за своими людьми, высокий молодой мужчина. – Извините, что нарушил ваш семейный покой.

Он был отменно хорош собой, этот незнакомый Илье, но, кажется, хорошо известный Зое, мужчина. Чуть смуглый, темноволосый, но все-таки скорее европеец, хотя и выраженного средиземноморского типа. И одет он был тоже по-европейски, и по-французски говорил, как житель метрополии, а не на одном из многочисленных американских или африканских диалектов.

"Не дилетанты, – отметил про себя Караваев, изображая лицом полное остолбенение, готовое вот-вот перейти в истерику. – Но и не профессионалы… Бандиты?"

– Я… – Зоя при виде "красавчика" побледнела, как полотно, и, вскочив на ноги, инстинктивно попятилась, но за спиной у нее оказался стол, и дальше отступать, таким образом, ей было просто некуда. Да и куда бы она теперь делась, даже не окажись здесь этого стола?

"Разве что, в окно", – судя по всему, "Бюро услуг" прокололось по-крупному. Они обязаны были проверить прошлое Зои самым решительным образом, но они этого не сделали. Почему?

"Сукины дети!" – но мысль эта прошла по самому краю сознания и исчезла в колодце памяти. До лучших времен.

– Что ты? – спросил "красавец", удивленно поднимая брови. – Ты что же думала, от нас так просто убежать?

– Простите?! – наконец, "ожил" Илья и встал со стула, опершись на его спинку рукой. Поза его должна была успокоить "гостей". Опасные люди так не говорят и так не встают. И стоят, оказавшись на ногах, не так. – Кто вы такие?! Что здесь происходит?! Я вызову полицию!

– Ты сядешь и заткнешься, – не хорошо улыбнулся "красавец", переводя взгляд своих карих чуть на выкате глаз на Караваева. – А не то, я отрежу тебе яйца.

"Нет, – окончательно убедился Илья, уловив улыбки на губах "гостей". – Не профессионалы, бандиты".

– Что? – голос его, разумеется, сорвался, и Караваев дал петуха.

Стоявший за его спиной бандит, даже не пытаясь сдержаться, громко захохотал.

– Я… – повторила между тем Зоя, но фразу не закончила. Судя по всему, ей просто нечего было сказать.

– Обоссалась сука? – довольно улыбнулся "красавец". – И правильно. Променять Князя на это чмо? На что, интересно, ты надеялась?

– Кто вы такие? – "выпадать в осадок" было еще рано. Нормальный мужик, а он, Караваев, был именно что нормальным мужиком, должен был еще немного "похорохориться". – Зоя, что здесь происходит? Кто эти люди?

– Молчи, мудак, – сказал тот, что стоял справа у двери, ведущей в спальню. – Тебе же сказано, молчать! Мы с тобой потом разберемся.

– Он здесь ни при чем! – это была первая осмысленная фраза, которую смогла произнести Зоя.

"Молодец, девочка", – отметил Илья, старательно тараща глаза и "в растерянности", крутя головой. Жалел он только о том, что никак не может вспотеть. Запах пота ему бы сейчас совсем не помешал.

– Оставь его, Поль! – между тем сказала Зоя. – Он все равно ничего не знает…

– Зато теперь узнает, – снова улыбнулся "красавец" и, повернувшись к Илье, заговорщитски ему подмигнул. – Хороша телка, приятель?

– Я… – теперь нечего сказать было ему. – Я…

– Ты, – согласно кивнул Поль. – Ты посмел трахать женщину Князя, приятель, а Князь, знаешь ли, это такой человек, что на него даже посмотреть косо, и то может плохо кончиться… Но тебе хоть понравилось? Ну!

– Что? – промямлил Илья, наконец, покрываясь потом.

– Трахать тебе ее понравилось? – все тем же любезным тоном спросил "красавчик". – Ты не молчи, друг! Я же у тебя, считай, совета спрашиваю. В какой позе порекомендуешь ее отодрать?

– Замолчи, мразь! – крикнула Зоя.

И Караваев тоже что-то такое из себя выдавил, но, видимо, это их выступление доставило "красавцу" одно лишь неподдельное наслаждение.

– Как скажешь, милая, – усмехнулся он, буквально лучась довольством. – Но только ты, плохо понимаешь свое положение, сладкая. Ты ведь не меня обидела, или еще кого. Ты Князю в душу плюнула. А он таких вещей не прощает. Поэтому он тебя мне отдал. И вот – ночь-то впереди длинная, Зоя – мы с ребятами получим полную сатисфакцию за все наши труды. Ищи тебя, понимаешь, по все Европе мотайся… Ну, да бог с тобой. Ты нам пососешь, вот и плата. А господин Караваев посмотрит, ему, наверное, интересно будет посмотреть, сколько ты выдержишь, нас ведь пятеро, учти.

"В квартире четверо, значит, пятый на улице".

– А потом я его убью, – с "приятной" улыбкой на чувственных, несколько даже женственных губах сообщил "красавчик" Поль. – Он ведь тоже Князя оскорбил, и то, как ты будешь обслуживать негров на африканских рудниках, он уже не увидит.

"Любят господа бандиты драмы… Теперь понятно, какой сволочью были все эти рыцари Марки…"[21]

– Я… – снова, каким-то хриплым, "больным" голосом повторил Илья, проверяя реакцию бандитов, но на него уже никто внимания не обращал.

"Любители… "

– Ну, что, Зоинька, – холодным деловитым голосом сказал Поль, явно работая на публику. – Чего резину тянуть! Давай, раздевайся!

– Мерзавец! – выплюнула Зоя.

– А ты думала! – рассмеялся Поль. – А ну, быстро! – тон его опять изменился, но теперь в нем действительно звучали похоть и жестокость. – Снимай трусы, сука! И поворачивайся задом, а то хуже будет!

"Пора", – Илья в это мгновение явно выпал из поля зрения всех четверых, поэтому никто и не заметил, как он плавно сместился в пространстве, сразу оказавшись рядом с бандитом, сторожившим дверь в спальню, и ударом щепотью в кадык отправил его к праотцам. Впрочем, плавно не значит медленно. Все это – движение в сторону, удар, поворот с одновременным перехватом руки уже умершего, но все еще не упавшего человека – произошло стремительно и практически незаметно для окружающих, оказавшихся всецело захваченными больным любопытством подонков, оказавшихся участниками группового изнасилования. Поэтому и второй бандит, тот, что стоял у окна, умер, так и не узнав, что же с ним случилось. А случилась с ним одна очень простая и крайне неприятная для него вещь. В перехваченной Ильей руке первого бандита был зажат Глок с глушителем, вот девятимиллиметровая пуля из этого самого пистолета и разнесла блондинистому гавнюку череп. Только и всего.

Вот теперь его, наконец, увидели, но тот, что сторожил дверь в коридор, оказался на редкость неловким сукиным сыном, а увлекшийся своей "сексуальной игрой" красавчик Поль был сейчас безоружен. Ему еще надо было потратить время на то, чтобы сообразить, что – черт возьми – здесь происходит, и адекватно отреагировать на изменившиеся обстоятельства жизни. В результате, не успевали оба. Выстрелив в первый раз, Илья сразу же выдернул пистолет из мертвых пальцев, снова развернулся, одновременно уходя с линии огня, которая, на самом деле, так и не возникла, и выстрелил снова. Остальное было уже относительно простым делом. Он успел к Полю раньше, чем тот выхватил из-за спины спрятанное под пиджаком оружие и одним ударом в лоб отправил его в объятия морфея. Все было кончено раньше, чем Зоя успела хоть что-нибудь понять.

– Найди веревку, – жестко приказал он, чтобы вывести ее из ступора. – Или шнур, провод… Что-нибудь. Быстро!

Зоя вздрогнула, глянула на него ошеломленно и опрометью выскочила из комнаты. На самом деле, никакая веревка Караваеву была не нужна. Четыре брючных ремня в опытных руках вполне могли заменить ручные и ножные кандалы. Поэтому, когда через пять минут она вернулась, неся в руках шнур от штор в спальне и какую-то жалкую веревочку из тех, которыми перевязывают пакеты, все было уже кончено. Поль лежал, связанный по рукам и ногам, и с кляпом во рту, а трупы его быков были обысканы и освобождены от документов, оружия и денег, а сам Илья выровнял, наконец, сбитое "акробатикой" дыхание и перетерпел приступ боли в боку.

– Вот, – сказала Зоя, входя в гостиную и показывая Илье свои находки.

– Спасибо, – кивнул Илья. – А теперь выпей коньяка, отдышись, и иди к Веронике. Сюда не заходи и вообще из детской ни ногой! Это приказ. Ты меня поняла?

– Да, – как-то совершенно по-детски кивнула Зоя.

– Молодец, – похвалил ее Илья, понимая, что пережитый всего пару минут назад ужас так просто ее не оставит. Он еще вернется, и сейчас важно было сделать так, чтобы его возвращение не оказалось для Зои фатальным.

Он быстро подошел к столу, налил в первый попавшийся под руку бокал коньяк почти до краев, и кивнул на него женщине:

– Пей! И без разговоров!

Она и не спорила. По-видимому, его тон и властная манера говорить, с которой Зоя еще не сталкивалась, подействовали на нее самым положительным образом. Она не стала ни о чем спрашивать, и на трупы не таращилась – "Приходилось видеть?" – а молча подошла к столу, взяла бокал и молча выпила его залпом. Потом постояла секунду, опираясь на столешницу и мотая головой, как будто пыталась вытрясти из волос, набившийся туда сор, и, едва только немного пришла в себя, сразу же схватила оставленную Ильей пачку "Ахтамара". Но руки ее не слушались, и Зое пришлось потрудиться, чтобы вытряхнуть сигарету – Илья не вмешивался – но с этим она, в конце концов, справилась, но только для того, чтобы вдруг застыть с зажатой в ощутимо дрожащих пальцах сигаретой, словно не знала теперь, что делать дальше.

Караваев щелкнул зажигалкой и дал ей прикурить.

– Еще хочешь? – спросил он, имея в виду коньяк.

– Нет, – мотнула она головой и посмотрела ему в глаза.

Ну что сказать? Все, что она не могла ему сейчас рассказать о своей жизни, и все, о чем хотела бы спросить, но не спросила, все это было в ее взгляде. А остальное Илья вполне мог домыслить и сам.

– Иди, – сказал он. – Разрешаю тебе сходить на кухню, – усмехнулся Илья. – Завари себе чай, или кофе свари, и иди к Веронике. И ни о чем не думай, это теперь мои заботы.

– Твои… – Зоя обвела гостиную долгим взглядом, как будто пыталась ее запомнить, или, напротив, вспомнить, потом задержала взгляд на все еще находящемся без сознания Поле, и, подойдя к нему вплотную (ей и идти-то, было – два шага сделать), остановилась над ним на мгновение и неожиданно резко и сильно ударила ногой в пах.

Удивительно, как много дел можно сделать за полтора часа. Но это факт, и за полчаса можно успеть не меньше, просто тогда нужно "бежать", а Илья никуда не торопился. Убраться из дома им следовало до рассвета, но "до" не означает немедленно. И, следовательно, времени у них – а значит, и у него – было более, чем достаточно.

Первым делом он убил "пятого". Водитель, как и предполагал Илья, сидел в Дончаке, курил и слушал какую-то незатейливую современную музыку. Он был настолько уверен в своих комбатантах,[22] что даже не следил за подъездом дома. Караваеву не пришлось ни ловчить, ни прятаться. Не надо было только шуметь и совершать резких движений. Последнее было даже важнее первого. Музыка в салоне автомобиля гремела так, что этот рыжий мудак не услышал бы даже перестрелки. А вот на резкое, выбивающееся из фона движение он, пожалуй, мог и среагировать. Но Илья ему такого шанса не дал, и все закончилось, по сути, не успев и начаться. Единственным неудобством оказалось то, что труп пришлось оставить в машине. Ну не тащить же его, в самом деле, через пустынную улицу в дом! Какой-нибудь полуночник вполне мог оказаться в это время у окна. Поэтому Илья только перетащил тело назад и, уложив за задними сидениями, прикрыл найденным тут же брезентом, чтобы Вероника его не увидела и не испугалась.

Уладив, таким образом, дела с на улице, Караваев вернулся в дом и занялся, как раз успевшим придти в себя, "красавчиком" Полем. Тип этот был тертый, так что, очнувшись после "нокаута", наверняка, осознал, в какое дерьмо влип, и естественно попробовал "пободаться". К тому времени, когда Илья вошел в гостиную, "красавчик" успел уже добраться до стола, но освободиться от пут, разумеемся, не смог, точно так же, как и вытолкнуть языком кляп, прижатый к губам его же собственным носовым платком. Минуту или две, Илья стоял над ним, ничего не говоря, а, только внимательно рассматривая, покрытое потом лицо и бешено вращающиеся глаза, силящиеся вступить с ним в разговор. Потом так же молча вышел из гостиной, прошел в спальню, где на трюмо лежал большой маникюрный набор Зои, и заговорил только тогда, когда снова подошел вплотную к лежащему на ковре Полю.

– Ты даже не представляешь себе, парень, – сказал он спокойным "повествовательным" голосом, открывая на глазах у Поля большой кожаный футляр. – Что можно сделать с таким большим мальчиком, как ты, с помощью таких вот маленьких штучек. Тебе будет очень больно, приятель, но, главное, тебе будет очень обидно умирать евнухом, понимая, что все это геройство было напрасным, и вполне можно было просто получить пулю в лоб и так не мучиться. Ты меня понимаешь?

Впрочем, на быструю сговорчивость этого типа Караваев не надеялся, и потому совершенно не расстроился, когда, вынув Полю кляп, получил в ответ не благодарность, как можно было бы ожидать, и не согласие на добровольное сотрудничество, а поток банальной брани на четырех языках, включая сюда, и русский.

– Ну, извини, – сказал он, разводя руки. – Я хотел, как лучше.

"Материал" следовало дожимать. Без настоящей боли, такой человек, как этот, никогда не поверит, что пытать людей может не только он сам, но и среди этих других, которых он на самом деле за людей не считал, может найтись вдруг кто-то, кто не дрогнувшей рукой и, не изменившись при этом в лице, отрежет ему яйца и будет с вежливым интересом наблюдать за тем, как он корчится от нестерпимой боли на измазанном кровью бухарском ковре.

– Я же тебя предупреждал, парень, – сказал Илья, тщательно перебинтовав рану, и, освобождая теперь "клиента" от кляпа. – А ты мне не поверил. За лоха держал.

– Напрасно, – сказал он еще через секунду, закурив и выпуская в потолок дым. – Но ты не надейся. Это были еще цветочки. А умереть я тебе все равно не дам. Отпущу только тогда, когда расскажешь все, что знаешь. Ты меня понял?

Разумеется, теперь Поль все понял правильно. Его пришлось, конечно, еще пару раз "разогревать", но в целом сотрудничал он со "следствием" добровольно и с желанием, и, в конце концов, отдал Илье все, что тот хотел знать, даже такие второстепенные, в общем-то, подробности, как имена, адреса и телефоны. "Увлекшись", он сдал Караваеву даже два пустяковых банковских вклада, которые, впрочем, тоже могли в хозяйстве пригодиться. Но если все же говорить о подробностях, то самой интересной – и ценной в нынешних обстоятельствах – был адрес "гравера", проживавшего, по случаю, как раз в Петрове. Дело в том, что, тщательно обдумав ситуацию – а допрос бывшего "красавчика" ему в этом совершенно не мешал – Илья Константинович пришел к выводу, что менять своих планов не будет. Ему было не с руки возвращать Аспида в мир живых. Карл Аспид умер, и как раз сейчас, в эти самые дни, весть об этом эпохальном событии начала свое "триумфальное шествие" сквозь темные лабиринты маргинального подполья к чутким ушам кровно заинтересованных в этой информации спецслужб доброго десятка стран и государств. Вот и пусть покоится с миром, не тревожа более своим присутствие добропорядочных граждан. Но если так, то и выпутываться из очень, надо сказать, дерьмовой ситуации Караваеву предстояло в одиночку. Это у Карла были не только враги, но и друзья имелись, или, на худой конец, соратники. У Ильи не было никого, кроме Зои и маленькой Вероники. Такой расклад.

Они съехали с квартиры в половине пятого. На улице было еще совсем темно и все еще накрапывал мелкий дождь. Сначала Илья перенес в машину чемодан с детскими вещами и две дорожные сумки – свою и Зоину – с самыми необходимым, потом они спустились уже все вместе, причем Караваев нес на руках спящую девочку, а Зоя – сумку с продуктами. На плече у Ильи весела еще одна сумка, в которой тщательно завернутые в белье, лежали четыре трофейных пистолета. Вернее, пистолетов было три, четвертым был итальянский револьвер Матеба. Дрянь, конечно, но, как говорится, за неимением гербовой…. Зато за брючным ремнем у него, как в "старые добрые времена", был засунут германский девятимиллиметровый Зиг-Зауер. Не то, чтобы это доставляло ему радость, но по нынешним временам двенадцатизарядный пистолет мог оказаться совсем не лишним.

Разместившись в Дончаке, они около часа колесили по предрассветному городу, пока Илья не нашел подходящее место на одном из каналов около совершенно вымерших в половине шестого утра пакгаузов, и спустил там в мутную покрытую радужными разводами и всяким плавучим мусором воду тело водителя. Квартира их к этому времени должна была не только загореться, но и основательно выгореть. Во всяком случае, Илья сделал для этого все, что мог, а мог он много чего, даже если под рукой не было специальных материалов. В современном доме так много подходящих для этого вещей, что особой проблемы в том, чтобы хотя бы на время замести следы, не возникло.

В шесть двадцать он высадил Зою и хмурую, не выспавшуюся Веронику около бокового входа на Ковенский вокзал, так чтобы в половине седьмого они могли из него выйти, но уже через главный выход, и не одна, а в толпе пассажиров только что прибывшего Рижского экспресса. Так они и поступили – Илья следил за ними из машины – и, не привлекая к себе внимания, наняли извозчика и отправились на поиски подходящего пансиона. Извозчик, работавший на вокзале, наверняка, знал все подходящие места в городе, и уже через сорок минут, и трех неудачных попыток, его "женщины" высадились около опрятного двухэтажного дома на Староневском, недалеко от Александро-Невской лавры. Место Караваеву понравилось и, успокоительно кивнув Зое из окна Дончака, он поехал решать их дела на более серьезной основе, ведь нынешний их уход являлся всего лишь импровизацией. Через сутки, максимум двое, полиция, а значит и любой достаточно серьезный человек, способный получить допуск к полицейской информации, будут знать, что в квартире на Ковенской семейства Караваевых в момент пожара не было.

Петров,Русский каганат, 18-19сентября 1991года.

– А к стати, – сказал Давид, аккуратно салютуя бокалом с шампанским. – Я так и не понял, чем ты занимаешься?

Русский у Давида был таким, как если бы он никогда и никуда не уезжал. Даже легкое приволжское оканье, как случается у культурных, долго проживших в западных губерниях людей, осталось.

– Оно тебе надо? – Реутов тоже взял со стола свой бокал и, возвратив другу салют, прикоснулся губами к краю. Шампанского он терпеть не мог, но не заказывать же себе водку? – Это, Дэвик, скучные материи. Может, ну их?

– Так уж, и скучные? – Давид снова перешел на английский и чуть усмехнулся, показывая Вадиму, что хоть и хочется ему поболтать на "ридной мове", но и перед женой неудобно. – Но тебе же это интересно, не так ли? Мне кажется, ученые, как и художники, делают только то, что им интересно. Я ошибаюсь?

– Ошибаешься, разумеется, – усмехнулся Вадим и не удержался, скосил-таки взгляд на Полину.

То, что она красивая девушка, Реутов знал и так. Он, собственно, и обратил на нее внимание – на самом деле, это случилось еще на той памятной лекции – потому что Полина понравилась ему внешне. Тогда, в марте, даже в сером, грубой вязки свитере и длинной, едва ли не до щиколоток, тяжелой, темной юбке, она была чудо, как хороша. Но о том, что Полина может выглядеть так, как она выглядела сейчас, Вадим даже не подозревал. Волосы у нее были короткие, и обычно она их просто зачесывала назад. Но сегодня вечером Полина сделала с ними что-то такое, отчего они как будто дыбом встали. Впрочем, нет. Скорее, впечатление было такое, что Полина только что из постели выскочила, но расчесать растрепанные, "со сна", волосы забыла или просто не успела. Однако эффект от этой "артистической небрежности", помноженной на очень необычный цвет ее волос, золотистых с каким-то едва уловимым проблеском меди – не столько видимым, сколько угадываемым – получился совершенно невероятный. И если и этого мало, то были же еще тяжелые золотые серьги с золотисто-желтыми крупными камнями – "Топазы?" – замечательно гармонировавшими с цветом ее волос и глаз, которые именно такими и были, золотисто-желтыми, казалось, излучавшими янтарный – медовый – свет сами по себе.

Все это Реутов увидел сразу, едва только она появилась из толпы, идущей по Невской перспективе в сторону Новгородского вокзала. Просто, как если бы, солнечный луч вдруг прорвался сквозь плотный полог туч, накрывших город еще с утра. Высокая, стройная, в светлом длинном плаще с поднятым воротником… У Реутова даже дух захватило, причем не столько от того, какая она была, сколько оттого, что такая девушка… Что? Именно в этот момент он и подумал вдруг о том, что же дальше? Однако додумать, к счастью, не успел, потому что она уже подошла, улыбнулась благодарно, принимая букет роз, и, сразу же забыв о своих сомнениях, Вадим всецело переключился на Полину и на совершенно упущенное им днем обстоятельство, о котором он ей тогда не сказал. Впрочем, у нее не только внешность была замечательная. Она была умная и… вероятно, можно сказать, нормальная. Поэтому, вероятно, и известие, что они идут ужинать с приехавшим в Петров из-за границы другом детства Реутова, Полина восприняла совершенно спокойно, а когда узнала, что и Давид Казареев будет в ресторане не один, а с женой, кажется, даже обрадовалась. Такая реакция успокоила и Вадима, уже начавшего было по этому поводу – "Теперь и по этому…" – волноваться, и он даже "расслабился", болтая с Полиной по дороге в ресторан "ни о чем и обо всем", и чувствуя себя при этом удивительно хорошо. А в гардеробе ресторана, когда Полина сняла покрытый капельками мелкого дождя плащ, выяснилось, что удивила она его не только своей прической. На ней оказалось "простое" черное платье, закрытое, но зато очень эффектно подчеркивающее все, так сказать, особенности ее фигуры, оставляя открытыми только плечи и шею, по контрасту казавшиеся снежно-белыми. Реутов уловил, разумеется, что простота эта нарочитая, специальная, и, по-видимому, не дешевая, и даже удивился, потому что за всеми своими душевными терзаниями как-то совершенно не удосужился выяснить личные обстоятельства Полины. Оказалось, что он о ней, в принципе, ничего определенного не знает. Ни того, где и с кем, она живет, ни того, каково ее материальное положение. Получает ли она, скажем, стипендию, или где-то работает, или, может быть, ей помогают родители? Но и о ее семье Реутов ничего не знал.

– Ошибаешься, разумеется, – усмехнулся Вадим, отвечая на вопрос Давида. У нас, как и в любом другом деле, и своей рутины хватает, и обязательная программа имеется, – он отставил, наконец, свой бокал и, спросив взглядом, разрешения у дам, закурил. – Я, например, учительствовать люблю. По ощущениям то же самое, что на театре выступать. Серьезно. И с точки зрения физиологии, вот Полина не даст соврать, одна и та же реакция организма. Эндоморфины, адреналин, то да се… И по сути, то же лицедейство, – он вспомнил ту свою лекцию и то, как, натолкнувшись в какой-то момент взглядом на Полину, как минимум полчаса одной ей, по сути, и рассказывал об амплитудах и длительностях активации и о способах триангуляции источников возбуждения. – Но многие этого терпеть не могут, хотя и от преподавания отказаться нельзя. А что касается исследований, то и они разные бывают. Иногда интересные, иногда – нет.

– А то, чем ты занимаешься, оно интересное или не очень? – мило улыбнулась Лилиан.

– А черт его знает, – пожал плечами Реутов. – Когда, как… Э… – он тронул пальцами бокал с шампанским и посмотрел на Давида. – Может быть, коньячку за встречу, или виски? У вас же там, кажется, коньяк не в почете?

– У нас все в почете, – вместо Давида ответила Лилиан. – И граппа, и виски, и коньяк. Я за!

– Я тоже, – хмыкнул Давид.

– А я, с вашего позволения, буду пить шампанское! – от голоса Полины у Реутова даже мурашки по позвоночнику побежали. Такой это был голос. Или это только для него он таким был?

Не смотря на все опасения Реутова, встреча прошла на редкость хорошо. И выпили, вроде, не много (просто не успели), и причин для неловкости хватало (ведь, как ни крути, совершенно чужие друг другу люди), но уже через четверть часа за столом установилась, если и не дружеская (в конце концов, даже Вадим с Давидом не виделись целых тридцать шесть лет), то, во всяком случае, легкая, ни к чему не обязывающая атмосфера. Никто из себя ничего не изображал и других этим в неловкое положение не ставил. И говорили все по-людски, а не как на деловом совещании, где все как бы ходят по тонкому льду, или через болото идут, нащупывая шестом тропу. В общем, в какой-то момент, Вадим почувствовал, наконец, как уходит напряжение и забываются, кажется, только что обуревавшие его тревоги, но по-настоящему над этим даже не задумался, потому что и анализировать каждый свой шаг, перестал. Все это ушло куда-то в сторону, вытесненное теплым, уютным чувством, которое, вероятно, следовало бы назвать душевным покоем. Тем больше было удовольствие, потому что покоя на душе у Реутова, кажется, отродясь не бывало.

Конечно, по крайней мере, от части – или, вернее, большей частью – такое настроение Вадима объяснялось присутствием Полины, которая удивительно хорошо вписалась в не совсем простую для нее ситуацию и вела себя так просто и естественно, как если бы они с Реутовым не в первый уже раз вышли "в люди", и "люди" эти не совершенно незнакомые ей до сегодняшнего вечера иностранцы, а старые добрые приятели. Впрочем, такому повороту событий не мало способствовали и сами "иностранцы". О Давиде и говорить нечего, он все-таки был своим (пусть и в далеком прошлом), но и Лили, на поверку, оказалась приятным собеседником и легким в общении человеком. Она и анекдоты хорошо рассказывала, и улыбалась много и совсем не так, как обычно улыбаются аргентинцы, и разговор вела тактично, никого не перебивая, но и не отмалчиваясь. Ну а Давид с Вадимом просто вдруг как будто вернулись в Саркел пятидесятых, когда они были детьми, но когда они так же были самыми близкими друзьями, какими только могут быть два мальчика. И то, что оба они давно уже мальчиками не были, им совсем не мешало.

Лучшим показателем атмосферы, царящей в компании, является желание или нежелание участников продолжать общение. И они тоже вполне могли распрощаться сразу же после отменного ужина ("Тройка" славилась великолепной русской кухней на весь Петров), поставив, так сказать, галочку в списке обязательных к исполнению дел (пункт третий, ужинс другом детства, пункт четвертый…), но этого не случилось. Напротив, расходиться никто не хотел. Поэтому они заказали еще коньяка (и шампанского для дамы) и разнообразных сладостей на десерт, и продолжали свой приятный во всех отношениях разговор. Засиделись почти до закрытия ресторана, чего, кажется, даже не заметили. И расстались на хорошей ноте, перецеловавшись на заметно опустевшей по ночному времени улице, и, договорившись обязательно встретиться назавтра, разъехались по домам, в том смысле, что Казареевы, взяв извозчика, отправились в гостиницу, а Вадим, в очередной раз, наплевав на дорожную службу и дозу принятого в организм алкоголя, повез Полину к ней домой.

– Мне надо переодеться, – очень просто сказала Полина, оставляя за скобками любые возможные объяснения. – Мы ведь можем заехать на пять минут ко мне на Шпалерную?

"Так просто?" – удивлялся Реутов, выворачивая с Невской перспективы на Чухонскую улицу, чтобы уже по ней выехать к реке.

Впрочем, если честно, он был ей от всего сердца благодарен за эту "простоту", потому что, едва они остались вдвоем, как снова почувствовал давешнюю неловкость и, опять заплутав в трех соснах, не знал, что делать дальше. Конечно, он хорошо помнил, что именно сказала ему Полина во время их крайне необычного объяснения. И весь вечер они были на "ты", что вроде бы предполагало и все остальное. Все это так, но не успели они выйти из ресторана, как он тут же потерял всю свою былую уверенность в том, что понял ее правильно. Могло ведь случиться и так, что он выдавал желаемое за действительное. Могло, и, следовательно, Реутов снова оказался в области полной и окончательной неопределенности. И что в таком случае он должен был теперь говорить, и что делать – так, чтобы и Полину не обидеть, и себя полным дураком не выставить – становилось совершенно не понятно.

"Бедный Вертер", – сказал он себе с привычной уже горькой иронией, в десятый, вероятно, раз прокручивая в голове ее слова.

"Мне надо переодеться… "

И правильно, ведь завтра, вернее, уже сегодня, им предстоял обычный "рабочий" день, и как будет выглядеть в стенах института женщина в вечернем платье и на высоченных шпильках, делавших Полину почти одного роста с высоким от природы Реутовым?

– Останови, пожалуйста, здесь, – попросила Полина, когда они въехали на Шпалерную. – Да, спасибо. Я буквально на пять минут, – и, чмокнув его в щеку самым непосредственным образом (от чего у Вадима разом трепыхнулось в груди сердце), выскочила из машины и унеслась (только каблучки дробно простучали по пустой улице) к подъезду солидного пятиэтажного дома постройки начала века.

"А семья у нее, надо полагать, все-таки имеется, и не из простых смертных", – отметил Реутов, вылезая вслед за Полиной из своего Нево.

На Шпалерной жили люди не просто состоятельные, а, прежде всего, значительные. Петров, конечно, не Новгород, но все же второй по значению и второй же – после Итиля – по величине город империи. Так что серьезных людей в Петрове хватало, и у большинства из них, кроме загородных домов, расположенных в основном на Балтийском взморье или Карельском перешейке, обязательно имелись квартиры в городе.

Вадим закурил и попытался определить, на каком именно этаже живет Полина. Выходило, что на третьем. Именно в окнах третьего этажа – справа от подъезда – стал беспорядочно загораться свет.

"Пять минут, – повторил он про себя. – А хоть бы и пятнадцать".

Он вдруг понял, что никуда отсюда не уйдет, пока Полина не выйдет из дома, даже если для этого придется ждать до утра.

Время было позднее, и в этой, благополучной, части города, люди уже в основном отошли ко сну. Большинство окон в дамах были темными и даже машины по Шпалерной почти не проезжали. Вероятно, поэтому звук мотора быстро приближающегося автомобиля заставил Реутова оглянуться, и он увидел, как к тому месту, где он стоял, гася скорость, подъезжает большой черный Воевода, останавливается около тротуара, распахиваются двери, и на мостовую выходят трое хорошо одетых господ в длинных темных плащах и низко надвинутых фетровых шляпах.

Дело происходило как будто вечером. Ранние сумерки, или, может быть, это было перед грозой? Но воздух был уже не прозрачным, а каким-то сиреневым. И еще почему-то очень сильно пахло жасмином. Приторный этот запах запомнился особенно хорошо. Остальное много хуже. Кажется, он вышел из какого-то очень знакомого дома. В памяти вертелось что-то вроде "Штаба Войскового Круга", но Реутов в окружном штабе, вроде бы, с роду не бывал. Но не в этом дело. Он вышел из этого дома, спустился по пяти пологим ступеням на улицу, и пошел направо – все время почему-то неловко натыкаясь на спины прохожих – и поскольку очень быстро, и никуда не сворачивая, достиг "Набольшего Места", как все в городе называли площадь Единения, то, выходило, что шел он по проспекту Манасии. Впрочем, там и тогда, Вадим об этом, разумеется, даже не подумал. Он просто скользнул взглядом по конной статуе "царя" Иосифа – того самого, который присягнул на верность великому князю Витовту – и снова, как и прежде, свернул направо, направляясь в Ярославово городище.

Здесь улицы почти сразу стали узкими и извилистыми, а дома – старыми, выцветшими и какими-то кособокими. Запах жасмина усилился, и стало заметно темнее. И совсем исчезли люди, так что Реутов внезапно оказался совсем один. Было тихо. Он слышал только звук своего участившегося дыхания и позвякивание подковок – он что, в сапогах был? – о булыжник мостовой. Вообще атмосфера сгустилась, если так можно выразиться. Стало душно – может быть, действительно приближалась гроза? – и пот струйками побежал по спине. Реутов прибавил, было, шаг, но сразу же почувствовал, что ноги налились свинцом, и из его попытки ничего не вышло. Он знал, что надо спешить, однако ничего не мог поделать. Ноги были тяжелые, и переставлять их с каждым шагом становилось все труднее. И еще отяжелела, налилась мутью голова, и дыхание стало прерывистым и трудным, как после долгого бега.

Сколько времени это продолжалось, Вадим не знал, но ощущение было такое, что тащится он по бесконечному лабиринту, состоящему из узких, ни разу не прямых, улиц и еще более узких, смрадных и загаженных переулков, целую вечность. А потом он увидел дом, и сразу же его вспомнил, и обрадовался, что, наконец, нашел, потому что, оказывается, искал его и не мог найти почти всю свою жизнь. И сердце заторопилось, и даже сил как будто прибавилось, и он едва ли не бегом бросился к старой, рассохшейся и потерявшей свой первоначальный цвет, двери, и, схватившись за ручку, изо всех сил потянул ее на себя… Но на этом, собственно, все и закончилось. И дверь, и дом, и старый Итиль, все это исчезло, поглощенное глухим и полным опасностей мраком, а вслед за тем пришла боль.

Реутов очнулся, как и просыпался, сразу вдруг. Рывком. Очнулся и тут же почувствовал, как болят разбитое лицо, ребра и спина, и даже застонал от неожиданности, хотя, видит бог, боль была вполне терпимая. Однако протяжный и хриплый его стон, прозвучавший в каком-то гулком и "открытом" пространстве, был настолько необычен, что удивление буквально выдернуло Вадима из все еще не отпустившего его беспамятства, и он открыл глаза. Впрочем, в первое мгновение, увиденное показалось Реутову продолжением только что оборвавшегося – как всегда, на самом интересном месте – бредового сна, и это, как ни странно, его сразу же успокоило. Сон это ведь всего лишь сон. Какие к нему могут быть претензии? Присниться может все, но к реальной жизни это обычно имеет точно такое же отношение, как и галлюцинации. Однако уже в следующую секунду, ему стало ясно, что то, что он видит, это отнюдь не сон, а самая, что ни на есть, объективная реальность, но только такая, что лучше бы уж бред. Но ни испугаться по-настоящему, ни запаниковать, он не успел, потому что как раз в этот момент, его окликнули откуда-то сбоку.

– Эй! – крикнул чей-то очень знакомый голос. – Эй! Это кто там? Отзовись!

– Давид?! – удивился Реутов и хотел было повернуться на голос, но это оказалось невозможно.

Его резкое движение сработало, как триггер, и, державший Вадима в своей власти, внутренний запрет пал, и чувства сподобились, наконец, доложить разуму всю правду о состоянии его дел. А дела эти обстояли совершенно невероятным образом. Выяснилось, что совершенно голый Реутов лежит на железном полу, впивающемся ему в спину какими-то мелкими неудобными выступами, то ли заклепками, то ли головками болтов, или чем там скрепляют стальные листы. При этом правые рука и нога Вадима были прикованы кандалами – почему-то в голову пришло именно это архаичное слово – к каким-то непонятным сложнопереплетенным между собой трубам. Так что ни повернуться, ни даже сесть по-человечески он не мог, а лежать было мало, что неудобно, так еще и холодно, потому что в том месте, где он себя нашел, было холодно, а железный пол вообще ощущался, как глыба льда.

"Воспаление легких обеспечено", – но это, кажется, была последняя мысль, относящаяся к внезапно исчезнувшему миру нормальной обыденности, которая посетила его голову.

– Вадим! – показалось ему, или в голосе Давида действительно прозвучало удивление, граничащее с потрясением?

– Я! – крикнул Вадим. – Это я, Давид. Где мы?

Его окружал пропитанный запахом какой-то вонючей машинерии полумрак, едва рассеиваемый жидким светом забранного толстой проволокой фонаря, висевшего высоко над ним, так что пребывал Реутов как бы в пятне этого размытого света, за границами которого все тонуло в глухой непроглядной тьме. Все, что он мог видеть и ощущать, сводилось, таким образом, к немногим, но крайне странным деталям. Железный пол, "заводской" запах, какие-то трубы – или это была часть большой и сложной машины? – холод, мрак… Место было неожиданное и… да, страшное.

"Котельная? – подумал Реутов с какой-то неожиданно пришедшей к нему оторопью. – Какой-то завод?"

– Это корабль, – ответил на его недоумение Давид. – Ты что же, не видел, куда тебя привезли?! Это баржа…

– Какая, к черту, баржа?! – завопил испуганный и ничего не понимающий Реутов.

– Вот уж не знаю, – неожиданно спокойным голосом ответил откуда-то из темноты Давид. – Названия, ты уж извини, я прочесть не успел. Не до того было. А стоит она где-то около Смольного монастыря.

– Смольный монастырь? – опешил Реутов, чувствуя, как его начинает охватывать паника, вызванная ужасом неизвестности.

– Вадим, тебя что по голове били?

"Били? – тело отозвалось на эту мысль ноющей болью, свидетельствующей, что его, скорее всего, действительно били. – По голове?"

Реутов поднял левую руку к голове, но еще не коснувшись ее, почувствовал сильное жжение, как от ожогов, на висках, лбу и затылке, и, словно только и дожидаясь этого сигнала, картина произошедшего моментально и во всех деталях встала перед его внутренним взором, причем так, как если бы еще мгновение назад он не находился в полном беспамятстве, в изначальном, прямом смысле этого слова.Беспамятный, значит, не помнящий, забывший, оставшийся без воспоминаний…

– Капитан Колодный, – представился, подходя к нему вплотную один из мужчин. – Третье Главное Управление Канцелярии его Величества.

Перед совершенно растерявшимся от неожиданности Реутовым открылась какая-то кожаная книжечка – "Удостоверение?" – рассмотреть содержание которой в неярком свете уличного фонаря он все равно не мог.

– Чем могу быть полезен, господин Колодный? – спросил Вадим, пытаясь вспомнить, когда в последний раз вообще слышал об этом скоморошьем управлении.

– Капитан Колодный, – поправил его "плащ". – Предъявите документы!

– Какие документы? – не понял Реутов. – В чем дело?!

– Если у вас нет документов, или вы их откажетесь мне предъявить, – голос Колодного звучал сейчас сухо, как будто он зачитывал Реутову какой-то документ. Впрочем, может быть, так все и обстояло? – Я имею право арестовать вас на сорок восемь часов для удостоверения вашей личности. Что вы предпочитаете?

– Я предпочитаю, – в душе Реутова поднялось раздражение и даже злость. – Чтобы вы отсюда убрались. Мы не в Канаде, господинКолодный, и не в Орде! А я не совершил ровным счетом ничего, что позволило бы вам интересоваться моими документами!

– Ну-ну, – почти весело усмехнулся Колодный, доставая из кармана какой-то пластиковый пакетик. – А это разве не повод?

– Что это? – удивленно спросил Вадим, пытаясь рассмотреть, что там в пакетике.

– Пятьдесят грамм героина, только что изъятого при двух свидетелях, – он кивнул на молча стоящих по сторонам от Реутова мужчин. – Из вашей, господин Реутов машины. Там к слову еще не зарегистрированный ствол имеется, но если вы перестанете артачиться, про ствол можно забыть.

– Вы в своем уме? – спросил совершенно опешивший от таких новостей Реутов. – Что вы несете? Я полный профессор Петровского Университета! Меня в мире знают, а вы…

– Между прочим, – прервал тираду Реутова Колодный. – На том парабеллуме, о котором я только что упоминал, труп числится.

Это была какая-то невероятная фантасмагория, ни смысла, ни истинного характера которой Вадим уразуметь совершенно не мог. Он только ощутил вдруг полную беззащитность перед этими опасными людьми, явно преследующими какие-то не известные ему, но совершенно очевидным образом опасные цели.

– Покажите мне еще раз ваше удостоверение, господин капитан, – Реутов изо всех сил старался, чтобы его голос не дрожал. – И я требую сейчас же связаться с моим адвокатом!

На самом деле, никакого адвоката у Вадима не было, но Василий был юрисконсультом представительства Ганзы в Петрове и, наверняка, мог сойти – хотя бы на первый случай – за частного поверенного.

– Я требую, – повторил он твердо.

– Обязательно, – улыбнулся Колодный, как-то странно кивая. – Вызовем…

Удар по голове, обрушившийся на Реутова сзади, разом отключил его сознание, и конца фразы он уже не услышал.

Очнулся Реутов в каком-то очень странном помещении, которое пусть и не сразу он смог идентифицировать, как корабельную каюту. Во всяком случае, в комнате было слишком много металлических покрытых заклепками поверхностей и имелось круглое окно – иллюминатор. Это открытие Вадима крайне удивило, но еще больше он удивился, когда понял, что раздет догола и намертво привязан к стоящему посередине каюты тяжелому деревянному креслу.

"Что за… " – но додумать мысль до конца он не успел, в поле его зрения появился не высокий худощавый мужчина со строгим лицом, одетый в черный официальный костюм.

– Здравствуйте, Вадим Борисович, – сказал он хорошо поставленным "начальственным" голосом. – Как вы себя чувствуете?

– Плохо, – честно ответил Реутов, постепенно приходя в себя. Голова болела, особенно затылок, но главное… Сейчас он вполне оценил другие симптомы своего "недомогания" и с удивлением пришел к выводу, что его явно накачали каким-то наркотиком.

– Пить хотите? – поинтересовался мужчина.

– Хочу, – и тут он заметил, что сквозь не плотно прикрытый железной ставней иллюминатор просачивается дневной свет.

"Сколько же времени я был без сознания? – с оторопью подумал он. – Удар по голове так на долго меня бы не отключил. Значит, все-таки наркотик?"

– Хотите, разумеется, – кивнул мужчина. – Но придется потерпеть. Вот поговорим по душам, и все у вас будет, и чаек, и сигаретка, и коньячку можно будет абиселе.[23]

– Я не говорю на идиш, – сказал Реутов, рассматривая собеседника. На еврея тот похож не был. – Что здесь происходит? Кто вы такой?

– А что так? – вопрос Вадима собеседник совершенно игнорировал. – Вы разве не еврей?

– Я не еврей, – зло ответил Реутов. – Кто вы такой?

– А вот дедушку вашего звали Эфраимом, и по отчеству вы Борухович. Как же, тогда, не еврей?

– Я русский, – у Реутова пересохло в горле, но так вроде бы и должно было происходить. Клиническая картина, что называется, на лицо. – Дайте пить!

– Значит, русский, – протянул мужчина задумчиво. – А в церковь не ходите.

– Послушайте! – закричал выведенный из себя Реутов. – Я хочу пить!

Но вместо воды получил в зубы. Это было совершенно неожиданно, и поразило Вадима даже больше, чем все остальное. Мужчина ударил его не сильно, но ударил!

– Не кричать! – жестко сказал незнакомец. – Кричать будешь потом, а пока голоса не повышать! Ты меня понял?

– Послушайте… – начал, было, Вадим, но мужчина его перебил.

– Отвечать на вопросы!

– Чего вы хотите? – сдаваясь, спросил Реутов.

– Я хочу, чтобы вы, Вадим Борисович, – мужчина снова перешел на "вы". – Отвечали только на мои вопросы. Вы меня поняли?

– Да.

– Вот и славно, – кивнул мужчина и, достав пачку сигарет, неторопливо закурил.

– Так кто же вы по национальности, Вадим Борисович? – спросил он после паузы.

– Русский, – устало ответил Вадим, совершенно не понимавший, о чем они, собственно, говорят.

– А по вероисповеданию?

– Атеист.

– А если по рождению?

– Послушайте…

– Вас снова ударить?

– Нет. Хорошо. Отец – иудей хазарского толка, мать – православная христианка.

– Но вы же обрезанный.

– В наших краях, почитай, всех обрезают, – объяснил Реутов. – Вы что в Хазарии никогда не были. Там половина православных обрезаны, и католики тоже. Это же Поволжье, а не Великороссия.

– Да, да, – кивнул мужчина. – Я что-то такое слышал. А что вы…

Но тут их прервали. За спиной Реутова проскрипела железная дверь – "Точно каюта!" – и кто-то, всунувшийся, в помещение быстро сказал:

– Вас к телефону, господин полковник. Срочно!

– Дима, – обратился мужчина к кому-то, кто находился за спиной Реутова, и о присутствии которого Вадим до этого момента не догадывался. – Поговори пока с нашим профессором, я скоро вернусь.

И он поспешно вышел, а вместо него появился другой мужчина, и одет он был в военную форму.

Реутов от потрясения на мгновение даже забыл, что страшно хочет пить. Перед ним стоял, покачиваясь с каблука на носок, высокий черноволосый майор в повседневной общевойсковой форме, но со знаками различия жандармского отдельного корпуса. Означать это могло только одно, офицер этот служил в аэромобильной бригаде "Вой". На это же косвенно указывал и знак парашютиста, висевший на его широкой груди.

"Что это значит?"

– Майор Кабаров, – представился офицер казенным, лишенным эмоций голосом. – Скажите, Вадим Борисович, вы военнообязанный?

– Нет, – оторопело ответил Вадим. – Я… Я снят с учета по возрасту.

– Где проходили службу?

"Что за дурацкие вопросы?" – Реутов отказывался что-либо понимать, но и не отвечать ,как он уже понял, было нельзя.

– Во 2-м казачьем корпусе.

– Когда? – спросил майор Кабаров.

– Во время войны, – устало ответил Вадим.

– Вы участник войны?

– Да, дайте, пожалуйста, пить! Я очень…

– Дам, – кивнул майор. – Но еще не сейчас. Ваше звание?

– Сотник.

– Строевой?

– Так точно. Послушайте…

– Отвечайте на вопросы!

В том, что, очнувшись в трюме корабля ("Баржа, – вспомнил Реутов. – Давид сказал, что это баржа"), он не сразу вспомнил о допросе, ничего странного не было. Скорее, следовало удивляться тому, что сейчас – и при том так резко, как-то вдруг – Вадим вспомнил события, предшествовавшие беспамятству, во всех малоаппетитных подробностях. Он и удивился, потому что по роду своей деятельности отлично знал, каким должен быть эффект электрошока. Однако именно "машину Линдсмана" к нему, в конце концов, и применили. Сначала просто мотали жилы длинными разговорами "ни о чем", пытая жаждой, и отвешивая, время от времени, больные, но более того унижающие его человеческое достоинство, затрещины, потом начали обрабатывать резиновыми дубинками, ну а закончили прибором ЭфСЛ-7М[24]… Самое смешное, или, напротив, обидное, что Реутов не только хорошо знал этот прибор – он даже использовал его неоднократно, когда лет двадцать назад работал в лаборатории профессора Евреинова – он и с самим Линдсманом был знаком. Старик был еще крепкий и в маразм не впал, так что его участие в семинарах всегда было событием. А когда-то, в конце тридцатых, Михаил Линдсман в одночасье стал звездой первой величины в мире психиатрии, когда построил свою машину, предназначенную для лечения эпилепсии. До него тяжелые случаи эпилепсии купировали только операциями на мозге, которые больным, конечно, помогали, но и калечили их тоже. Электрошоковая терапия тоже не была лишена недостатков. Мозг не содержит нервных окончаний, и боли, соответственно, не чувствует, но вот череп, а электроды-то крепились на скальп, такой защиты лишен. Впрочем, со временем профессор Линдсман разработал систему местной анестезии, нашел более щадящие параметры самого "стимула", научился (уже на третьей модели) бить не по всему мозгу, а выборочно по тем зонам, которые были выбраны из чисто медицинских соображений. Одна беда: с точки зрения реакции организма на электрошок ничего существенно не изменилось. Потеря сознания, медленное и поэтапное его возвращение (от шестидесяти до сорока пяти минут), временное расстройство психических функций, и долгий (до восьми часов) "откат". Однако машиной Линдсмана пользовались до сих пор, и не в одном только каганате, но и во многих других странах. Вот только использовать ее на здоровых людях было строжайше запрещено. И опять-таки, Реутов знал это не понаслышке, а, что называется, из первых уст. В семьдесят восьмом Евреинов хотел использовать электрошок для выяснения дифференциальной работы полушарий головного мозга. Идея была богатая, потому что к тому времени уже было хорошо известно, что существует "окно" протяженностью от двадцати до тридцати минут, когда сознание к перенесшему шок пациенту уже возвращается – и, следовательно, с ним можно общаться – но отдельные структуры мозга еще в норму не пришли и как бы заторможены. И добровольцы, в основном из числа студентов-медиков, были, но высшая комиссия по этике министерства здравоохранения исследование запретило, как антигуманное. Тогда один из стариков и рассказал Реутову под большим секретом, что во время войны обе стороны активно использовали "машину Линдсмана" для допросов пленных. Варварство конечно, граничащее с военным преступлением, но речь ведь шла о войне…

Однако именно это с Вадимом и сделали. Причем не когда-то где-то, а здесь и сейчас. Первой его реакцией был ужас. Запредельный ужас нормального законопослушного гражданина цивилизованной демократической страны, который внезапно обнаружил себя в руках "представителей власти", которые чихать хотели на закон и на права личности. Бессилие перед этой страшной силой, чувство беззащитности и отчаяния, первые симптомы которых Реутов испытал еще ночью на Шпалерной, сейчас охватили его сознание, казалось, полностью и бесповоротно. Спасла его от полного исчезновения личности, а значит и от смерти, как ни странно, одна лишь привычка к логическому мышлению. Ну и рефлексии его интеллигентские, как ни странно, лишними сейчас не оказались. То, что отравляло Реутову жизнь на протяжении многих лет, в конце концов, его и спасло.

"Бред какой-то", – неожиданно подумал Вадим, и мысль эта, как ни странно, его успокоила, потому, вероятно, что относилась не к "состоянию больного", как бы плохо оно ни было, а к крайне противоречивой "клинической картине". Дело в том, что отдельные "симптомы" самым очевидным образом не образовывали "синдрома".[25]

Как ни далек был Реутов от мира тайных операций, газеты он все-таки иногда читал, телевидение опять же и радио… Не так давно, судили какого-то жандармского сотника за систематические избиения арестованных "антимонополистов" и анархистов. Дело получило широкий общественный резонанс. Его долго обсуждали в Думе и Губернских собраниях… А тут жандармский майор – "Есаул, разумеется" – без каких либо серьезных причин применяет к подследственному – "Или я должен рассматриваться, как арестованный, ведь прокуратура к этому делу, кажется неприкосновенна?" – запрещенный Мадридской конвенцией электрошок…

"Бред!"

И не в полицейском присутствии, не в какой-нибудь официальной, пусть и тайной тюрьме, или как это там у них называется? Дом предварительного заключения? Но баржа, баржа никак в картину легальной деятельности спецслужб не укладывалась. Она из этой предполагаемой картины совершенно выпадала. То, что успел увидеть здесь Реутов, даже на тайную штаб-квартиру какой-нибудь страшно засекреченной разведслужбы, как в романах Локшина, не тянуло. У них даже карцера ("Камеры", – поправил он себя) оборудованной не было. И допрос проводился в обыкновенной каюте… Но, если и этого было мало, то, где это видано, чтобы жандармы, полицейские и военные контрразведчики – а Вадим сейчас вспомнил, что все вроде бы так и обстояло – работали вместе? Причем, не сотрудничали, а именно, что составляли единую группу.

"Ряженые?"

Но было у Реутова неприятное ощущение, что в данном случае он не ошибается, и люди эти именно те, за кого себя и выдают. Однако, как это возможно, он совершенно отказывался понимать. И еще это сраное Третье Главное управление, с которого, собственно, весь разыгрывающийся вокруг Реутова театр абсурда и начался! Третье управление давным-давно являлось театром теней. Конечно, в девятнадцатом веке – ну, пусть, даже в начале двадцатого – оно являлось едва ли не самой страшной сыскной службой в Европе. Тайный политический сыск… Кровь в жилах стыла при одном упоминании о "псах государевых". Но то было и вообще жестокое время. Революционеры, бомбисты, то да се… Однако с тех пор, как каган стал конституционным монархом, Третье Главное управление его личной канцелярии превратилось в раритет, точно так же, как и пресловутый "черный кабинет", или императорская конвойная рота. Анахронизм, пережиток…

"Скоморохи".

Однако неожиданно скоморохи генерала Чуланова ожили и оказались прикосновенными к какому-то совершенно невообразимому безобразию, названия которому и подобрать было сложно.

И сам допрос… Чего они от него, собственно, хотели? Ради чего, сначала, накачали наркотиками, потом били, ну а под конец и вовсе применили к нему электрошок? Но ответа на этот вопрос у Реутова не было. Во всяком случае, в прямую ему так и не сказали, в чем он обвиняется или, хотя бы, что конкретно все эти люди от него хотят. Информации? Но, ради всех святых, какой? Анализ вопросов которые ему задавались во время допроса, картины не прояснял. Напротив, запутывал еще больше.

Взять хотя бы весьма странный для Русского каганата вопрос о его, Реутова, национальности и вероисповедании. Это же чистейшей воды бред! Кому это может быть интересно? В России, если Вадим помнил правильно результаты последней переписи, проживало 290 миллионов человек, из которых русскими были только 160 миллионов, а православными и того меньше, потому что, как минимум, двадцать пять миллионов русских, то есть, тех, кто достоверно знал, что ведет свой род от восточно-славянских племен, были иудеями пяти разных концессий, католиками, никонианами, лютеранами, и даже мусульманами. Впрочем, православными были не только русские, но и многие хазары, татары, чуваши…

Или взять вопросы о военной службе… Тоже глупость получается. Они ведь знали о Вадиме все, что можно узнать из официальных источников, зачем же, тогда, спрашивали?

"Действительно бред!"

Впрочем, сейчас Реутов вспомнил один очень странный эпизод, который за всеми событиями вчерашнего дня совершенно выпал из его памяти. Дело было около пяти часов дня, когда, завершив, наконец, свой дурацкий вояж по модным магазинам – и где, спрашивается, теперь этот замечательный темно-серый костюм и темно-синяя рубашка от Жукова? – Вадим вернулся домой. Как раз минут через десять после этого – Реутов только начал, было, приводить себя в порядок – зазвонил телефон.

– Здравствуйте, – сказал совершенно незнакомый голос. – Это квартира Реутовых?

– Реутова, – поправил Вадим, догадываясь, что звонят из какой-нибудь коммунальной службы или чего-нибудь вроде этого.

– Вадим Болеславович? – сразу же спросил "голос".

– Борисович, – снова поправил Реутов.

– Извините, – сказал мужчина с той стороны. – Вадим Борисович, не откажите в любезности. Я, собственно, разыскиваю одного своего однополчанина, Реутова Вадима, который служил в 7-м Петропавловском драгунском…

– Это не я, – сразу же оценив ситуацию, ответил Реутов. – Я в казачьем корпусе служил.

– Казак, значит, – явно расстроился "собеседник". – А я думал… А в драгунах, извините, у вас родственников…?

– Не было, – снова остановил его Вадим. – Из моей родни, в смысле, из Реутовых, воевал только мой кузен. Но он был летчиком и погиб под Будапештом.

– Сожалею, – сразу же откликнулся "голос". – Много тогда народу полегло. Извините.

– Да, не за что, – отмахнулся Вадим. – Война…

– А вы ведь с Волги, – вдруг спросил так и не представившийся человек, по-видимому, уловив окающее произношение Реутова.

– Так точно, – усмехнулся Вадим. – Итильские мы.

– Приятно было познакомиться…

"А ведь он меня проверял", – понял сейчас Реутов. – Этот сукин сын знал, что я не Болеславович, а Борисович, как знал и то, что никакой я не драгун. Он просто хотел удостовериться, что я тот человек, который ему нужен…"

Оставалось не понятным, зачем Реутов оказался нужен этому человеку, но разговор этот странным образом хорошо укладывался в схему допроса.

"Это они подход искали? Или просто совпадение?"

Могло быть и так. Ведь то, что однополчане никогда Реутова не беспокоили, ограничиваясь рассылкой обезличенных приглашений на редкие сборы и тому подобные мероприятия, на которые, впрочем, Вадим никогда не ездил, не означало, что какой-нибудь хворый казачина не вспомнит о нем от нечего делать и не позвонит. Однако было в этом разговоре что-то такое, что мешало Реутову принять любую из двух, всплывших в голове версий. И, кроме того, воспоминание о телефонном звонке вытянуло из памяти еще одну странную историю, такую же смутную и дурную, и тоже, по всей видимости, имеющую отношение к нынешней фантасмагории. Во всяком случае, полковник Веселов из военной контрразведки – а именно так, в конце концов, и представился тот тип, что первым начал допрос Реутова – тоже интересовался знакомством с Каменцом…

– Эй! – голос Давида буквально выдернул Вадима из состояния того особого "сознательного забытья", в которое он впал, углубившись в свои мысли. Такое с ним иногда случалось, и, как хорошо знал Реутов, продолжаться могло довольно долго. И сейчас, судя по напряженному полному тревоги голосу старого друга, с ним это самое и приключилось.

– Эй! Вадим! Да, не молчи ты, сукин сын! Ты живой?

– Я здесь, – крикнул в ответ Вадим, снова возвращаясь к безрадостной действительности холодного и вонючего трюма, и сразу же подумал о том, что присутствие здесь Давида запутывает ситуацию еще больше.

"А он-то здесь причем?"

– Ты тоже прикован? – спросил Реутов.

– Нет, – желчно отозвался Давид. – Я тут прогуливаюсь… в наручниках на все тело.

"Наручники… " – теперь, когда ему об этом сказали, Вадим увидел, что прикован он не какими-то мифическими кандалами, а обыкновенными полицейскими наручниками, множество раз виденными им в кино и по телевизору, и понял, почему так жмет ногу – браслет маловат был, вот какое дело.

– Слушай! – Вадим, наконец, сообразил, что еще ему мешает во всей этой, с позволения сказать, истории. – Но ты же иностранец!

– И что с того? – удивленно откликнулся Давид. – Я что могу пожаловаться в посольство?

Слова Давида окончательно расставили все точки над "И". Если у Реутова еще имелись какие-то сомнения, то интонация, с которой Казареев упомянул свое посольство, показывала, что он-то никаких иллюзий по поводу их положения не питает.

"Живыми нас не выпустят", – наконец сформулировал Реутов самую главную на данный момент мысль. Впрочем, если подумать, то вывод напрашивался сам собой. После всего, что натворили эти деятели, отпускать свидетелей им будет не с руки.

– А Лилиан? – на всякий случай спросил Вадим.

– А что, Лилиан? – тем же не внушающим оптимизма, хотя и совершенно ровным голосом, переспросил Казареев. – Или тоже сидит где-нибудь голая, или уже с богом разговаривает… Меня в баре отеля взяли. Позвали к телефону и… "здрасьте". Она в это время в номере была…

– Не слышу в твоем голосе беспокойства, – чисто автоматически сказал Реутов, который как раз сейчас вспомнил о Полине и при словах Давида даже похолодел – хотя, куда, казалось бы, больше – представив, что эти сукины дети могли с ней сделать.

– Я ей не сторож, – как-то странно откликнулся Давид.

– Но она же твоя жена! – Не поверил своим ушам Вадим.

– Эх, Вадим, – интонация невидимого в темноте Давида снова изменилась. – Если бы такие женщины, как Лилиан, велись на таких старых обормотов, как я, жизнь была бы куда, как интереснее, но, вряд ли, это была бы наша жизнь. Хотя вот у тебя…

"Так кто же она ему? Не жена… и, похоже, даже не любовница".

– Они тебе что-нибудь объяснили? – спросил Вадим, чтобы сменить тему.

– Не телефонный разговор, – усмехнулся в ответ Давид.

"Да, тут он прав".

– Холодно, – сказал он вслух.

– Не то слово!

"Отсюда надо бежать!"

– Ты не знаешь случайно, который теперь час?

– Я думаю, часов восемь или девять.

– Почему? – сразу же спросил Реутов.

– Меня допрашивали ночью, – объяснил Казареев. – А потом еще раз днем. Тебя тогда здесь не было. Потом меня притащили сюда, а много позже был шум… Это, значит, тебя доставили… Нет, по внутреннему ощущению – вечер. Может быть, не восемь, но семь наверняка.

"А если он ошибается?" – вот ошибиться в расчете времени им было никак нельзя. Если с баржи и можно было сбежать, то только в темноте. И с первой попытки, потому что второй не будет.

Вадим перевалился на бок и положил левую руку на трубу, к которой был прикован. Труба, что не удивительно, была тонкая. У его тюремщиков просто не было выбора, ведь она была единственной, на которую свободно надевался браслет наручников. Однако в этом заключалось не только ее достоинство. Длинная, прямая и относительно тонкая, труба ощутимо "пошла", когда Реутов потянул ее на себя. Впрочем, выломать ее из положения лежа, когда и ногами-то нормально не упереться, и правая рука ограниченно годная, было совсем не просто. Конечно, можно было бы попытаться сначала разорвать цепь наручников, но идея эта Вадиму не понравилась. Наручники ведь специально так и делаются, чтобы их было не разорвать.

"Не менее ста пятидесяти килограммов на разрыв", – это могло оказаться слишком много даже для Реутова, которого бог силой не обидел. Реутов вообще был очень сильным человеком, о чем мало кто, впрочем, догадывался, потому что силу свою он демонстрировать не любил, прекратив "демонстрации" еще в раннем детстве после серьезного разговора с дедом. Дед, который и сам обладал феноменальной силой – подковы не гнул, а рвал! – сказал ему тогда одну правильную вещь.

"От того, что ты Волгу переплывешь, или телка на плечи поднимешь, ты, Вадя, ни умнее,ни лучше не станешь. Такихбалбесовв любой деревнепучокна пятачок. Ты человеком стань, а сила она, как кошелек на дороге найти".

Однако сейчас ему было не пятнадцать, как тогда, а пятьдесят два. Но, с другой стороны, такое упражнение, как разрыв цепи, всего-то и требует, что крепких костей и сильных запястий и плеч.

"Ну, попытка не пытка", – решил Вадим, прилаживаясь к трубе, а второй раз подставлять голову под электрошок он никак не хотел.

От напряжения даже голову сжало, и красный туман застлал глаза, и потом прошибло, хоть и было здесь, в трюме, ужасно холодно, но уже в следующую секунду труба с диким скрежетом вылетела из креплений, и Реутов по инерции откатился вместе с ней прочь.

– Ты чего там? – испуганно спросил Давид.

– Да сесть хотел, – ответил Реутов, пытаясь отдышаться, и одновременно снимая с трубы браслеты. – Но головой неудачно задел.

Он встал с пола и сделал первый шаг. Идти с цепью на ноге было крайне неудобно, но главное, свободный браслет колотил теперь по полу. Тогда Реутов переложил трубу – какое ни какое, а оружие – в левую руку, нагнулся и, подцепив правой рукой свободный браслет, так, в согнутом состоянии, и поплелся в темноту, разыскивать Казареева.

На палубу они выбрались уже без наручников. Давид избавил их обоих от этого железа довольно быстро и ловко, как только Реутов снял с цепи его самого. И пяти минут не прошло, как Казареев нашел подходящий кусок проволоки и, немного над ним поколдовав, начал один за другим открывать браслеты, так будто этим всю жизнь только и занимался.

"Похоже, ему не впервой", – отметил Реутов, который уже догадывался, что если его старый друг и занимается финансовым консалтингом, то только в свободное от основной работы время. Однако от комментариев воздержался. Для трепотни время было самое что ни на есть не подходящее. Они пока всего-навсего "с цепи сорвались", а им еще надо было с баржи сбежать. Однако какими бы профессионалами ну были те подонки, которые их захватили, одновременно они оказались полными разгильдяями в том, что касалось охраны пленников. Ни часового у дверей, ни даже запора какого-нибудь… Иди, куда хочешь. Да еще и оружие без присмотра оставили: по пути наверх Вадим увидел пожарный щит и с удовольствием сменил железную трубу, драться которой он не умел, на пожарный топор, который оказался ему как раз по руке. Давид при виде этого перевооружения только хмыкнул, и к удивлению Вадима прихватил со щита только острый осколок стекла, разбитого Реутовым.

А вот на палубе, где действительно оказалось темно, потому что и вечер наступил и дождь шел, охранник все-таки оказался. Черт его знает, как Вадим его учуял – может шестое чувство от страха открылось – но только факт, уловил что-то смутное и придержал готового свернуть за угол Давида.

– Там кто-то есть, – одними губами прошептал он, надеясь, что Казареев эти движения увидит в утлом свете далекого фонаря.

Однако Давид увидел и понял, и теперь уже он придержал готового ломиться вперед с тапером наперевес Реутова.

– Нет, – покачал он головой. – Оставь мне.

И было в этом "нет" что-то такое, что Вадим не стал спорить, уступая инициативу другому, кто, по-видимому, лучше него знал, что и как теперь надо делать. В следующее мгновение, Давид невесомой тенью – как-то очень ловко и даже, как ни странно, очень знакомо – скользнул вперед и растворился в дожде, как будто его здесь и не было. И Реутов остался один. Он стоял, прижавшись спиной к ледяному железу, сжимал в руке топор, и, совершенно не чувствуя ни холода, ни боли, ни дождя заливавшего ему лицо, молча считал удары сердца, пытаясь понять, сколько времени длится это испытание неведением. По его расчетам получилось меньше минуты, но так ли это было на самом деле, сказать с определенностью он не мог. Впрочем, и не хотел, потому что в тот момент, когда перед ним снова появился Давид, все это стало уже не важно. Он только обратил внимание на то, что на плече друга висит теперь ремень с какой-то очень не простой кобурой или чем-то ее заменяющим, и из кобуры этой торчит нечто весьма внушительное, напоминающее пистолет-пулемет новых моделей.

– Пошли, – тихо сказал Давид. – Ты плавать-то не разучился?

– Нет, – мотнул головой Вадим, предполагавший, что Неву он переплывет и сейчас, особенно если очень надо.

– Не туда, – шепнул Казареев, удерживая за плечо. – К монастырю не надо, там полиции полно.

– Так нам же… – начал, было, Реутов, но Давид не дал ему договорить.

– Дело твое, – тихо сказал Давид. – Но я бы на твоем месте торопиться в прокуратуру не стал. Это, очень серьезные люди, Вадик, ты уж мне поверь на слово. И упустив тебя на барже, они первым делом станут искать там, куда ты отсюда можешь пойти. А куда пойдет такой олух, прости, я хотел сказать, законопослушный человек, как ты? Домой, к знакомым, в полицию, в больницу, в прокуратуру… куда еще?

– В жандармерию, – устало согласился с другом Реутов, вспоминая давешнего есаула.

– Поплывем на Староприходскую сторону, – предложил, а, вернее, приказал Казареев. – там заводы, склады… Всяко разно, есть где спрятаться.

"Нам еще одежда нужна", – подумал Реутов, но вслух этого говорить, разумеется, не стал. Нечего здесь было пока обсуждать.

Они осторожно приблизились к борту, обращенному к практически неразличимой за дождем Староприходской стороне, прошли немного вдоль него и довольно быстро – вот удача, так удача! – наткнулись на свисавший почти до самой воды конец, и, не мешкая, полезли вниз.

17.

Невская вода в октябре месяце обожгла Реутова не хуже кипятка. Даже дыхание пресеклось, и живот сам собой втянулся – а о яйцах он в тот момент даже не вспомнил – но жить в ней какое-то время было можно, особенно если двигаться. Они и двинулись.

Плыть было тяжело, но через минуту или две, Вадим все-таки поймал ритм и отвлекался теперь только на то, чтобы нет-нет а бросить взгляд на более субтильного Казареева, который и в детстве плавал гораздо хуже Реутова, хотя Волгу, кажется, один или два раза все-таки переплыл. Он и сейчас был, по-видимому, в хорошей форме и от Вадима не отставал.

"Может, и доплывем".

Однако чем дольше они находились в воде, тем тяжелее становилось плыть. Но главным врагом по-прежнему оставался холод. Усталость и боль кое-как можно было преодолеть, но если начнет сводить мышцы ног…

"Черт!"

Как накаркал! Едва Вадим подумал о спазмах, которые могли стать для них настоящей проблемой, как боковым зрением уловил изменение в ритме движения Казареева, и, уже сознательно повернув голову в его сторону, увидел, что Давид перестал плыть, а вместо этого закрутился на месте, по временам полностью скрываясь под водой.

– Плыви! – выдохнул Давид, разбрасывая воду, когда в очередной раз оказался на поверхности. – Догоню! У меня…

Но говорить он уже не мог, а только бился буквально в паре метров от Вадима, то и дело скрываясь под водой.

– Держись за меня! – крикнул Реутов, в два гребка, достигнув места, где самым очевидным образом погибал его друг.

И хотя он не был уверен, что вытянет двоих, оставить тонущего Давида он не мог тоже. Но помощь его, к счастью, оказалась тому не нужна. Вынырнув из под воды в очередной раз, Казареев вдруг шумно и едва ли не со стоном выдохнул воздух и сразу же успокоился.

– Все…

– Что…? – говорить они оба уже почти не могли.

– Я… стеклом… плывем.

"А, ну да… стекло".

И они снова поплыли, но сбой ритма вышел им боком. Теперь Реутов чувствовал, что сил остается все меньше, а сколько еще им было плыть до берега, оставалось неизвестно. И трудно сказать, чем бы все это для них кончилось, но внезапно прямо перед собой Реутов увидел плывущего ему навстречу человека.

"Что за…!" – возможно, его удивление было бы и больше, но у него уже не было на это сил. Даже на это. И ночного пловца, не находись тот буквально на одной линии с Вадимом, он бы в жизни не заметил. И сил уже не оставалось, и темно было, и дождь заглушал все звуки. Однако сейчас неизвестный, вынырнув из тьмы, пер прямо на Реутова, и единственное, что тот мог сделать, это шумно выдохнуть воздух прямо из-под воды, так что его "Фрр!" должно было прозвучать, как оклик или предостережение.

Самое странное, что чудак, не нашедший ничего лучше, чем устроить ночной заплыв в грязной, как сточная канава, реке, вода которой была покрыта мазутной пленкой и холодна, как полярные глубины, его услышал и, затормозив, поднял лицо над водой. Естественно, ничем, кроме галлюцинации, это быть не могло, но в этот момент Реутов отчетливо увидел перед собой бледное, как полотно, лицо Полины Кетко и совершенно от этого обалдел.

– Вадим! – удивленно выдохнула Полина и тут же свистнула.

И сразу же откуда-то из шевелящейся от дождя темноты раздался ответный свист, а еще через мгновение знакомый женский голос отчетливо произнес очень уместное в данной ситуации "Fuck you!"

– Ли?! – сразу же вскинулся затормозивший рядом с Вадимом Давид.

– I'm here! – сразу же ответила Лилиан, появляясь из мрака.

Но Реутову сейчас было не до радостной встречи.

– Далеко? – спросил он, экономя силы.

Но Полина его поняла и без пояснений, к тому же она и сама сидела сейчас в ледяной ванне осенней Невы.

– Сто метров… чуть больше…

– Вперед! – из последних сил простонал Вадим и поплыл к берегу, тяжело загребая воду отяжелевшими и окоченевшими руками.