"Карта монаха" - читать интересную книгу автора (Дейч Ричард)

Глава 1

Майкл Сент-Пьер мчался во весь опор по улице Монблан в Женеве, уворачиваясь от машин и автобусов, огибая фонарные столбы и перепрыгивая через спящих бездомных.

Был вторник, два часа ночи. Ветром с гор принесло неожиданный для конца зимы снегопад, и скользкие улицы Женевы покрыла тонкая белая пелена. Здания, словно сошедшие со страниц старинных сказок, со своими приглушенными снегом цветами, проносясь мимо, сливались в размытое пятно. Никогда прежде он не бегал с такой скоростью. Прошло всего сорок пять секунд с тех пор, как он покинул современное натопленное помещение, а уши уже ничего не чувствовали. Темно-голубые глаза Майкла слезились от ветра, снежинки впивались в кожу щек крошечными иглами, жестокий ветер трепал густые каштановые волосы.

При повороте на слабо освещенную улицу его занесло, отчасти из-за тяжелого черного рюкзака за спиной. Восстановив равновесие, он припустил по направлению к историческому центру города, срезая углы в безлюдных переулках. В своем черном обтягивающем комбинезоне он растворился в тенях, слился с ночью. Отрывистое дыхание Майкла эхом отдавалось от стен зданий.

Через некоторое время он вынырнул из паутины улочек во дворе дома номер двадцать четыре по рю де Флер. Казавшееся пустым пятиэтажное здание выглядело ничем не примечательным. Но Майкл прекрасно знал, что все значительное и ценное чаще всего скрывается именно за обыденным, там, где его меньше всего можно ожидать.

Снег пошел тише. Вставив пальцы рук в щель между двумя гранитными блоками, Майкл повис, проверяя прочность хватки. Текстурированные перчатки обеспечивали дополнительное сцепление. Он бросил взгляд на крышу. Из-за непрерывно падающих снежинок казалось, что предстоящий подъем ведет в какой-то потусторонний белый мир, населенный призраками.

Сосредоточившись, Майкл постарался выкинуть из головы все отвлекающие мысли. До начала фейерверка осталось меньше минуты; меньше минуты есть у него на то, чтобы исполнить ее последнее желание.

— Nascentes morimur. Рождаясь, мы умираем, — так говорил священник, и его черные как смоль волосы развевались на ветру.

Священник был высок и широкоплеч. Перебирая грубыми руками четки, он большим пальцем потирал утолщение на распятии. Отец Симон Беллатори походил скорее на полковника в отставке, чем на духовное лицо. Ему, с его звучным голосом истинного итальянца, более пристало отдавать приказы, нежели благословлять.

— Для одних тело — тюрьма, в которой томится жаждущая избавления от оков плоти бессмертная душа. Для других жизнь просто имеет конец. Для верующих же она полна надежды и обещаний небесного блаженства. Потому что именно там — на небесах, в раю — есть настоящая вечная жизнь, и там будет вовеки обитать наша сестра Женевьева.

Небольшая группа провожающих собралась на старинном кладбище на окраине Рима. От холода серой итальянской зимы пробирал озноб. Майкл посмотрел вдаль — на город, на Ватикан — и вновь склонил голову, слушая молитвы за упокой души подруги. Немногие собравшиеся держали в руках молитвенники, Майкл же мертвой хваткой вцепился в конверт из манильской бумаги. Украшенный голубым гербом с распятием, этот конверт прибыл ровно неделю тому назад.

Она сама вручила его Майклу семью днями ранее на пороге его дома, когда он открыл ей дверь. Сидя на ступеньке лестницы, она ласкала собак Майкла — Ястреба и Ворона, гладила по животу то одного, то другого. Огромные псы радостно повизгивали, как щенята.

— Доброе утро, соня! — тепло улыбаясь, приветствовала его Женевьева.

В своем длинном белом пальто, с убранными в пучок волосами, она выглядела утонченно и благородно. На запястье — ниточка жемчуга, на шее — цепочка со старинным крестом. Майкл не мог не улыбнуться — так великолепно она смотрелась на фоне белого снега, в обнимку с лохматыми сенбернарами.

Майкл вышел за порог, в холодное зимнее утро.

— Если бы я знал, что ты приедешь…

— Что бы ты тогда сделал? Побрился? Навел порядок в доме? — со своим мягким итальянским акцентом произнесла Женевьева.

— Что-то в этом роде. — Майкл присел на ступеньку рядом с ней. — Приготовить тебе завтрак?

Она в ответ посмотрела ему в глаза. В ее взгляде светилась теплота, но в то же время и печаль, которую она не сумела скрыть. Никогда прежде Майкл не замечал за ней такого.

Они познакомились на поминках по жене Майкла. Женевьеву прислал отец Симон Беллатори, хранитель архивов Ватикана, выразить соболезнования от имени Ватикана и самого Папы по случаю смерти Мэри Сент-Пьер.

В том факте, что Женевьева на свои деньги содержала сиротский приют, заключалась своеобразная ирония судьбы; отец Симон не случайно послал именно ее. Майкл осиротел в раннем детстве, и хотя ему повезло и его усыновили люди, заменившие ему любящих родителей (теперь его приемные родители уже умерли), все же пережитое роднило его с обиженными судьбой и заброшенными, а также с теми, кто открыл для них свое сердце.

За полгода, прошедшие с момента первой встречи, отношения Женевьевы и Майкла развились и окрепли. Для него она стала как старшая сестра; она понимала его душевную муку и боль. В словах утешения она всегда была немногословна, но чутка, как человек, понимающий, что всякий переживает потерю по-своему и скорбь любого человека уникальна. Она не осуждала Майкла за прошлое и говорила, что некоторые люди одарены талантами, представляющими собой одновременно и дар, и бремя, и что все зависит от того, какое применение этим талантам найдет человек. Майкла такой взгляд на вещи поражал: она всегда, при любых обстоятельствах, умела находить хорошее и позитивное. Женевьева ничего не боялась и обладала способностью видеть свет и доброту даже в самой беспросветной душе.

— Что ж, соседями нас вроде не назовешь: от Байрем-Хиллз до Италии почти три с половиной тысячи миль. Сомневаюсь, что ты проделала этот путь только затем, чтобы позаимствовать у меня снегоочиститель.

Женевьева ответила улыбкой и негромким коротким смешком.

— Мне надо кое о чем тебя попросить. — Эти слова она произнесла быстро, почти выпалила, как человек, который испытывает потребность сказать что-то и оставить позади неприятный момент.

— Можешь просить о чем угодно.

— Пожалуйста, не торопись отвечать. Я попрошу тебя обдумать то, о чем сейчас расскажу.

— Хорошо, — согласился он, стараясь тоном успокоить ее.

По ее голосу он понял, что она колеблется. Он склонил голову, приготовившись сочувственно слушать; никогда прежде она не говорила так непонятно.

— Есть одна картина. Картина принадлежит мне, уже много лет она является собственностью нашей семьи. Это одна из двух знаменитых работ кисти неизвестного мастера. Картина пропала, и долгое время я считала ее потерянной, но недавно выяснилось, что полотно всплыло на черном рынке. В нем заключен семейный секрет, очень важный.

Женевьева умолкла и погладила Ястреба по животу. Заговорив снова, она не сводила глаз с собаки.

— Нет, я не хочу получить картину обратно; совсем напротив, я желаю, чтобы она была уничтожена прежде, чем попадет в руки человека, которому не должна достаться ни при каких обстоятельствах.

Майкл слушал и отчетливо понимал, что его просят пойти ради друга на преступление. Он посмотрел на конверт, который сжимал в руке, на голубой крест в украшающем его семейном гербе Женевьевы. Бесконечное мгновение тянулось, а ледяной воздух зимнего утра, казалось, проникал в самое сердце.

— За мной охотятся, Майкл. Преследуют, чтобы получить доступ к разгадке этого произведения.

— Как это «охотятся»? — Майкл мгновенно насторожился, в его голосе зазвучал гнев. Резко выпрямившись, он весь обратился в слух.

— У человека, жаждущего заполучить эту картину, нет сердца. Он лишен сострадания и не знает, что такое угрызения совести. Ради достижения цели он не остановится ни перед чем. Нет такой жизни, которую он пощадит, и нет злодеяния, которым погнушается. Он в отчаянном положении, и, подобно животному в капкане, готовому ради свободы отгрызть собственную лапу, он сделает что угодно. А ведь дорога, которая кажется ему спасением и на которую его должна вывести эта картина, на самом деле ведет к гибели.

— Откуда тебе это известно? — В голосе Майкла звучало одно лишь сочувствие, без тени скептицизма. — Не может быть такого, что ты торопишься с выводами? Охотиться за человеческим существом… Кто может быть настолько бездушным?

— Мне стыдно в этом признаваться, но человек, о котором я говорю, тот, кто меня преследует… — Женевьева посмотрела на Майкла, и в этом взгляде выразилась бесконечная печаль ее сердца. — Это мой собственный сын.

Майкл, не отводя взгляда от нее, пытался осознать услышанное. Ее глаза, в которых прежде всегда читалась внутренняя сила, теперь были как у заблудившегося испуганного ребенка.

Наконец, щелкнув медной застежкой темно-коричневой кожаной сумочки, Женевьева достала ключи от машины. Встала, пригладила волосы. К ней возвращались ее обычные выдержка и достоинство.

Майкл молча поднялся, встал рядом.

— Я не знаю, что сказать.

Приблизившись почти к самому его лицу, Женевьева нежно поцеловала его в щеку.

— Сейчас и не надо ничего говорить. Мне самой стыдно, что я тебя об этом прошу. — Она постучала по конверту из манил ьской бумаги, который он продолжал сжимать в руке. — Если ты откажешься, я пойму; более того, я даже надеюсь, что ты откажешься. Глупо было с моей стороны приезжать.

— Женевьева… — начал он, но не нашел, что еще сказать.

Она отступила.

— Я позвоню через неделю. — Она повернулась и пошла прочь.

Майкл смотрел, как она проходит по заснеженной дорожке, садится в машину и отъезжает.

На протяжении последующих дней Майкл обдумывал просьбу Женевьевы: может быть, это чрезмерная, параноидальная реакция на предательство сына? Отчаяние в ее глазах… это так не похоже на нее, а мольба Женевьевы проникала прямо в душу. При всех одолевавших Майкла сомнениях, он ни разу не усомнился в том, что Женевьева не играет с ним ни в какие игры и, какова бы ни была истинная ценность картины, всем своим существом верит, что именно в ней заключены гибель или спасение.

Просьба подруги тяжелым камнем лежала на сердце Майкла; она хочет, чтобы он вновь вступил в мир, который оставил далеко позади, от которого отрекся со времени кончины Мэри. Он находил удовольствие в такой жизни, в память о жене, чьи нравственные убеждения были тверже стали. Кроме того, его навыки наверняка заржавели, а ум, как он опасался, с возрастом начал утрачивать свою остроту. Она просит его не только похитить картину, но и сделать так, чтобы полотно никогда не попало в руки ее сыну.

Три дня спустя Майкл решился позвонить, поговорить с ней, поддержать ее морально, как она в свое время поддержала его. Свой вежливый отказ он выскажет в самом конце беседы. Она хочет, чтобы он выкрал картину из галереи, действующей на черном рынке, да и то лишь по слухам. И даже если вообразить, что он каким-то немыслимым образом разыщет эту галерею, все равно проникнуть в нее будет практически невозможно.

Когда выяснилось, что телефон Женевьевы отключен, сердце у Майкла забилось в тревожном предчувствии. Повесив трубку, он сразу же набрал номер Симона. Слов не понадобилось; уже по тону, каким ответил друг, он понял, что произошло.

Женевьева была мертва.

О существовании «Беланжа», как о призраке, можно было узнать только из слухов. Эта фирма специализировалась на товарах для утонченного вкуса, продаваемых и покупаемых на черном, сером и «каком угодно, только не официальном» рынке. То есть на полотнах, скульптурах, ювелирных изделиях: в частности, на таких, которые считались навсегда утраченными. По слухам, эта организация занималась легендарными артефактами. Однако слухи, по сути, были безосновательными. Потому что под именем «Беланж» скрывалась вовсе не организация в общепринятом смысле этого слова, а человек, которого звали Киллиан Макшейн. Можно сказать, это было предприятие из одного человека; свой бизнес он развернул по десяти адресам в Швейцарии, а также в Амстердаме. Несмотря на то что Киллиан Макшейн любил искусство всей душой и профессионально им занимался, ни по одному из этих адресов нельзя было найти ни единого свидетельства этого факта. Каждое из принадлежащих Макшейну зданий представляло собой элегантный городской дом; обитали там чаще всего представители финансовых структур. В цокольном этаже каждого из этих домов Макшейн содержал офис, в который наведывался не чаще двух раз в год.

Макшейн, действуя в качестве тайного торговца забытыми сокровищами художественного мира, брал пятнадцать процентов за каждую сделку. Его осмотрительность и умение хранить секреты могли сравниться лишь с его же ревностным отношением к вопросам безопасности, и уж что-что, а безопасность в доме номер двадцать четыре по рю де Флер была обеспечена на высочайшем уровне. В здании круглосуточно дежурили трое охранников: один у главного входа, один в вестибюле и один на крыше. Охранников брали не из обычного агентства; Макшейн выбирал только бывших военных полицейских, владеющих навыками, необходимыми, чтобы обеспечить надлежащую защиту при проведении операций. При отборе кандидатов предпочтение отдавалось обладателям двух основных, с точки зрения Макшейна, талантов: умения вовремя обнаружить опасность и меткости в стрельбе. В отношении того, каким образом применять эти таланты, охранникам предоставлялась полная свобода действий. Электронные меры безопасности обеспечивались высокотехнологичным оборудованием того же класса, что и аналогичное военное, а также противоположное по назначению, но не менее мощное, музейное. Все это показалось бы неслыханным любому, кто не чувствует себя в воровском мире как рыба в воде.

Каждое полотно или другой ценный предмет доставляли в это неприметное здание с соблюдением строжайших мер безопасности и помещали в специальную комнату с функцией климат-контроля, где на объект можно было смотреть, но не более того. По завершении переговоров доставлялась оплата, которая вручалась Макшейну. Ни одна из сторон — участниц соглашения ничего не знала о другой стороне и не представляла, с кем именно заключает сделку, и даже сам Макшейн оставался анонимной фигурой, действуя через посредников. Оплата, дабы избежать банковской волокиты с непременным «бумажным шлейфом», всегда производилась в форме облигаций на предъявителя. После доставки облигации удерживались в доме двадцать четыре часа, для проверки действенности. По истечении этого срока оплата и произведение искусства вручались сторонам — участницам сделки, при этом не оставалось никаких свидетельств того, что упомянутая сделка когда-либо имела место.

Сексуальный фейерверк прошел в точном соответствии с планом. Предполагалось, что такого зрелища не выдержит даже самый хладнокровный охранник: ведь в схватке инстинкта с разумом первый обладает фундаментальным преимуществом, — и это предположение полностью оправдалось. Действо производилось пиротехниками — специалистами по экспрессии страсти. На крыше здания, через дорогу от дома номер двадцать четыре и при этом на этаж ниже, появились две дамы в сопровождении студента. Игнорируя ночную прохладу, леди сняли меховые пальто, под которым не оказалось ничего, кроме нежных тел идеальных пропорций. Под плеер с громыхающим «техно» они принялись развлекать своего двадцатилетнего спутника столь чувственными картинами, что его собственное буйное воображение, без сомнения, пасовало перед этой реальностью. Шоу, однако, адресовалось ему лишь для виду, на самом же деле его устроили для одинокого зрителя на крыше через дорогу.

Майкл, не замеченный дрожащим от возбуждения охранником, перебрался через парапет на дальней от стража стороне крыши. Пока что все шло гладко: стену составляли одинакового размера гранитные блоки, разделенные в местах стыковки желобками. За них удобно было цепляться и использовать как опору для пальцев ног, так что он без особого труда взобрался по стене пятиэтажного здания. Попав в выступающую над поверхностью крыши лифтовую надстройку, он беззвучно открыл сумку с принадлежностями, из которой сначала извлек армированный канат, а потом закрепил его на случай аварийного бегства. Поместив сверху и снизу от двери лифтовой надстройки по большому магниту, он тем самым заблокировал рычаги аварийной сигнализации: теперь сигнала о взломе не поступит. Быстро справившись с дверным замком, Майкл проскользнул в кабину и беззвучно, без единого щелчка, затворил за собой дверь. Сопоставив информацию, предоставленную ему Женевьевой, с тем, что он узнал благодаря своим значительным контактам в преступном мире, Майкл сумел вычислить данный адрес фирмы «Беланж» и получить подтверждение о транзакции в статусе «ожидающая подтверждения предполагаемой сделки». Гораздо более сложным делом оказалось приобретение чертежей здания, и возможность просмотреть их появилась у него буквально в самую последнюю минуту.

Майкл заглянул в глубь старинной шахты лифта; тут же в нос ему ударил застарелый, затхлый земляной запах. Вытащив из рюкзака тельфер[1], он закрепил его на раме лифта вверху. Защелкнул карабин обвязки на спусковом канате, проверил, закрыт ли рюкзак, и беззвучно канул во мрак, на глубину сразу в шесть этажей. Скорость, с которой тельфер опускал человека, регулировалась с пульта дистанционного управления. Ценность этого приспособления заключалась не только в его роли во время спуска, но и в эффекте мгновенного эластичного подъема, который он обеспечит в случае благоприятного развития событий, когда Майклу по завершении дела останется только подняться наверх.

Он затормозил, не долетев двух дюймов до крыши лифтовой кабины, припаркованной на ночь в подвале. Встав ногами на крышу, прижался ухом к холодному металлу двери. Приветствуемый лишь тишиной, осторожно разъединил дверцы, откатив их по желобам каждую в свою сторону, и вступил в темный коридор.

В мире искусства, как в бизнесе, балом правит выгода. Цена машины, компьютера, даже проститутки выше всего тогда, когда они новенькие, свежеиспеченные, не изношенные, не битые жизнью и не старые. Произведению же искусства, подобно дорогому вину, напротив, чтобы быть высоко оцененным, требуется время. Только после того, как творец скончается и исчезнет самая возможность того, что он пожнет плоды созидательного труда своей души, произведение достигает зенита ценности. В живописи, как и вообще в искусстве, все определяется интерпретацией создателя: полотно есть результат сочетания уникального видения и восприятия художника с его неповторимыми средствами выражения. Каждая работа есть плод любви, каждая подобна младенцу, рожденному в муках творчества для обожания и восхищения. И все же автору, как ни тяжко он трудится над своим творением, скорее всего, не удастся пожать плоды своих усилий. Барыш достанется не ему, а инвестору, обладателю толстой мошны, тому, кто знает входы и выходы на рынке; чаще всего это человек, не способный отличить холст от бумаги, кисть от авторучки, масляные краски от чернил. И хотя у некоторых из них есть инстинкт, благодаря которому они догадываются, когда в руки им попадает нечто прекрасное, все же движет ими не любовь к искусству. Счастьем и гордостью их наполняет чувство обладания. Потому что они завладевают уникальным объектом, единственным в своем роде, воспроизвести который невозможно, поскольку создатель отошел в мир иной.

Истинным коллекционером движет желание получить недосягаемое. Обладать тем, что недоступно другим. Заполучить артефакты, давно числящиеся канувшими в Лету или пропавшими в горниле исторических перипетий и военных бедствий. И, как диктует экономическая модель, цена определяется исключительно спросом и предложением.

«Завещание» Чосера Говьера, созданное художником в пору расцвета его таланта, являлось истинным шедевром во всех смыслах этого слова. Этой и еще одной его работе, созданным одна за другой, приписывался статус величайших творений живописца, столь невероятно прекрасных и исполненных такого чувства, что он и сам знал: ничего подобного никогда больше не напишет. Бог на короткое время благословил его творческим озарением, и результатом стало достижение божественного.

При жизни Говьер не был известен, но в будущем его истории суждено было прогреметь на весь мир. Благодаря недавней находке — дневнику его сестры, подлинность которого была подтверждена. Большая часть дневника представляла собой не слишком примечательное описание подробностей жизни Говьера, однако последняя страница привлекла к себе всеобщее внимание. В ней повествовалось о смерти художника в 1610 году, и благодаря этому рассказу в художественном мире начался пир. Жизнь Говьера по своему драматизму превзошла жизнь Ван Гога.

Чтобы платить за краски, Говьер подрабатывал разнорабочим в монастыре Святой Троицы. Раз в неделю он приезжал в Северо-Шотландское нагорье: доставить монахам необходимые товары, что-то починить и подправить. Однажды в воскресенье, когда он замазывал дегтем дыру в крыше, у него завязался разговор с умирающим монахом, который называл себя житником[2]. Рассуждали о погоде, природе и жизни. Впрочем, Говьеру стоило некоторых усилий понять английский старика, со столь заметным русским акцентом тот говорил. Наконец разговор зашел об искусстве и Боге, предметах, важных для обоих собеседников. Житник, вызвав острую заинтересованность Говьера, стал рассказывать о великих произведениях искусства, хранящихся в Москве и особенно в Кремле. С его уст сходили легенды и истории о Боге и ангелах, так впечатлившие молодого художника, что умиление и восторг не покинули его и после девяти вечера, когда пришло время расставаться. Говьер уже направился к двери, но монах окликнул его, подозвал к себе и вручил два куска толстого холста. Он сопроводил свой жест просьбой создать две картины, на которых бы изображались те истории, которые он рассказал. Написанные картины надлежало послать по указанному им адресу на юге Европы. Сняв с себя нательный крест, он вручил его Говьеру с наказом, когда тот будет посылать картины, приложить крест в подтверждение личности отправителя. В качестве оплаты монаху нечего было предложить, кроме молитв; напутствуемый благословениями, Говьер отбыл.

В восторге и вдохновении, он приступил к работе немедленно и трудился без отдыха две недели. Он изобразил на холстах истории, рассказанные монахом, — так появились «Завещание» и «Извечный». Однажды утром, завершив труд, Говьер оросил картины слезами восторга, упился их красотой, истинностью передачи в них божественного и, как просил монах, отослал полотна, приложив крест, по указанному адресу. Но после этого, не выдержав натиска посетившей его гениальности, он прыгнул с Башенного моста в бушующие воды реки Святой Анны, разбив о камни вместе с телом свой талант.

«Извечный» вскоре исчез, «Завещание» же переходило из рук в руки, перемещалось по Европе, пока наконец не завершило свой путь в поместье семейства Трепо неподалеку от Парижа. Там оно пребывало до 14 июня 1940 года, даты, когда в город ворвались нацисты. Эрвин Роммель без особых усилий захватил город, попутно сгребая произведения искусства, в числе которых оказалось и «Завещание». Большая часть добычи перешла в его частную коллекцию, и вплоть до смерти Роммеля в 1945 году в африканской пустыне украденные шедевры находились вне поля зрения науки и считались утраченными.

Но когда речь идет о гениальных произведениях искусства, то «утрачены» они могут быть лишь в относительном смысле. «Завещание» все пережило, поменяло множество хозяев, стало объектом несчетного числа сделок, участники которых неизменно обогащались. Теперь полотно находилось в оборудованном климат-контролем помещении в цокольном этаже дома, принадлежащего фирме «Беланж». В месте, известном лишь Макшейну, покупателю «Завещания» да еще человеку в черном, бегущему в эти мгновения по подвальному коридору.

В алюминиевых «кошках» на руках и коленях, Майкл приник к потолку. Всего несколько сантиметров отделяло его от зоны охвата камеры. Каждые двадцать секунд камера начинала двигаться, описывая дугу в сто пятьдесят градусов. Майкл окинул взглядом комнату. Обстановка отличалась простотой, из мебели только два массивных кресла да кушетка. Стены отделаны темной вишней, а освещение мягкое — горит лишь одна лампа да из-за двери сочится бледный свет, обрисовывая по периметру дверной проем. На полу зеленый ковер частого переплетения, с пропущенной сквозь нити мелкоячеистой металлической сеткой. Этот защитный экран не бросается в глаза, но стоит непрошеному гостю зазеваться и ступить на пол, и горе несчастному! — на него обрушится удар, как от электрошокового оружия. Мгновенно парализованный, он превратится в нечто жалкое и бесформенное, ползающее по полу, обливающееся слюной.

Майкл посвятил много часов изучению картины Говьера. И, несмотря на всю эту подготовку, оказавшись перед подлинным полотном, почувствовал, что не готов. Сказать, что картина совершенна, значило ничего не сказать. Разрабатывая план, он больше размышлял о том, как картина висит, закрепленная на консолях с сигнализацией, о толщине стен в комнате, о сложности системы безопасности в здании и о квалификации персонала. Сейчас, однако, созерцая произведение со своего мушиного насеста на потолке, он осознавал, что перед ним — настоящий шедевр.

Следя за движениями камеры, рассчитывая их, Майкл четырежды прокрутил в уме свой следующий шаг, представил себе все до мельчайших деталей так, как будто он уже совершает это действие. И затем, совершенно спокойно, словно делая нечто обычное, он разжал руки и, удерживаясь на поверхности потолка одними только коленями, всем телом откачнулся вниз и назад. Нож в его руке превратился в туманное пятно, так стремительно провел он им вдоль внутреннего периметра рамы, с треском вырезая холст. В заключение одним молниеносным движением он заменил вырезанное полотно копией. Благодаря магнитному слою на обратной стороне копии она мгновенно приклеилась к консоли, на которой крепилась рама. Реплика представляла собой всего лишь увеличенную и грубо раскрашенную фотографию, но, чтобы обмануть камеру, этого было достаточно. Выждав момент, когда камера опять начнет описывать свою стопятидесятиградусную дугу, Майкл, не задев картину, рывком поднялся обратно к потолку.

Покачиваясь из стороны в сторону, он быстро пересек потолок и, ухватившись за верхнюю раму дверного проема, перемахнул наружу. Приземлившись, разложил картину на полу и стал внимательно ее разглядывать. Прежде чем сделать то, что надо было сделать, он на несколько кратчайших мгновений предался восхищению.

Разглядывая так холст, он почувствовал, что его одолевают сомнения. Проводя пальцами по холсту, он впитывал ощущение грубой текстуры, внимательно изучал обратную, серую сторону полотна в поисках того ужасного, что, по словам Женевьевы, должно было там находиться. Но не обнаружил ничего. Не считая подписи Говьера внизу, обратная сторона картины была пуста.

Майкл поднял холст над полом и, прижав к оборотной стороне картины фонарик, попытался разглядеть что-нибудь, но свет не проникал сквозь полотно и красочные слои. Покрутив картину так и этак, Майкл в конце концов стал с торца рассматривать края. И тут его внимание было привлечено необычной толщиной материала.

Раскрыв складной нож, он провел им вдоль края холста, взывая внутренне ко всем святым, чтобы не ошибиться и чтобы это разрушение драгоценного произведения искусства не было бессмысленным. Лезвие вошло в холст по самую рукоятку, так что кончик его оказался примерно посередине картины. Майкл повел нож по одной стороне, повернул на углу и продолжал движение до тех пор, пока не оказался в начальной точке. Два слоя полотна отпали друг от друга, как отпадает от плода кожа очищенного банана. Ухватив за края то, что, как стало ясно теперь, было двумя полотнами, он развел их в стороны. Положил на пол. На оборотной стороне бесценного произведения не было ничего. Зато вторая картина… Майкл смотрел на нее не отрываясь. Полотно размерами три на пять футов заполняла прорисованная в тончайших деталях карта, многомерное изображение прозрачных зданий небывалой красоты, испещренное надписями на латыни и русском. Работа Говьера была шедевром, но эта карта потрясала. Именно она вызывала в Женевьеве такой страх и в конечном итоге стоила ей жизни.

Положив полотна одно на другое, Майкл скатал их, сунул в цилиндрический футляр за спиной и пустился бежать.

Вернер Хайнц слез с крыши по лестнице. Сердце у него все еще колотилось после сексуального шоу, свидетелем которого он только что стал. Не произнеся ни слова, он пересек вестибюль, прошел мимо Филиппа Олава и прямиком направился на кухню; ополоснув лицо холодной водой, налил себе чашку кофе и направился обратно к лестнице.

— Полюбуйся, что творится на крыше, там такие образчики местной фауны, закачаешься! — произнес он по-немецки, обращаясь к своему напарнику Олаву.

— Мой сменщик придет только через час, — отозвался Олав, не отрывая взгляда от мониторов.

— Ну как знаешь, — улыбнулся Хайнц и ступил на пожарную лестницу.

Филипп шумно выдохнул, не в силах больше скрывать любопытство.

— Ну ладно, расскажи про местную фауну.

— Сначала проверю подвал. — И Хайнц направился вниз.

Добежав до конца коридора, Майкл перебросил мотки веревок за спину и спрыгнул в шахту лифта. С мгновенно вернувшейся прежней, профессиональной, ловкостью он пристегнулся к подъемному тросу и, не теряя времени, нажал на кнопку. Его вздернуло в темную высоту с такой скоростью, что он пролетел шесть этажей быстрее чем за три секунды и приземлился на крыше, на пол лифтовой надстройки.

Приоткрыв дверь, он осмотрелся и, к своему удивлению, не обнаружил поблизости охранника. Воспользовавшись внезапной спокойной минутой, он некоторое время просто стоял на крыше и рассматривал ночную Женеву. Опять пошел снег, припудривая белым улицы, делая их чистыми, придавая сказочный, новогодний вид старинным зданиям, образцам швейцарской архитектуры. Река Рона серпантином вилась по городу, из которого ей предстоял долгий путь: во Францию через Арль — именно там Ван Гог в своей «Звездной ночи» изобразил водную массу реки, — а оттуда в Средиземное море. Ночь была беззвездной, но город в этот ночной час сверкал красотой. Майкл думал о Женевьеве, о том, как ей, должно быть, понравился бы город, своим названием так напоминающий ее имя. Подумал он и о внезапной кончине подруги, и в этот момент на его лице даже появилась улыбка, потому что он сумел исполнить последнее желание Женевьевы. Но безмятежность минуты скоро была нарушена.

Люк пожарной лестницы в пристройке распахнулся. Выстрелы грянули еще до того, как Майкл успел разглядеть преследователя. Кинувшись к парапету, он пристегнулся к заранее закрепленной на нем веревке и приготовился к спуску по боковой стене здания. Но стрелять начали и снизу. О стену ударялись пули, откалывая куски от кирпичей. Недолго думая, Майкл перемахнул через парапет обратно на крышу и стремглав бросился к ее противоположной стороне. Свистящие кругом пули рикошетили от парапета. Наконец Майкл разглядел преследователя: во всем черном, держа пистолет двумя вытянутыми руками, тот целился с колена. С первого взгляда было видно, что это профессионал. Майкл не стал тратить время на рассматривание его лица; добежав до края здания, он, ни секунды не колеблясь, прыгнул в пустоту. Миновав расстояние в четырнадцать футов — пять этажей, с грохотом приземлился на крышу соседнего здания, как раз туда, где предавалась своим радостям развеселая компания. Когда загремело железо от обрушившегося на крышу Сент-Пьера, девицы завизжали, а молодой человек принялся лихорадочно натягивать одежду. Майкл тем временем уже был на ногах. В мгновение ока сдернув со спины свернутый в моток спусковой конец, он щелчком зафиксировал его на карабине обвязки и возобновил бег. Достигнув противоположной стороны крыши, остановился, закрепил канат на водосточной трубе, обхватил ее руками и понесся вниз. Перчатки у него на руках, казалось, вот-вот загорятся от трения. Со свистом пролетев шестьдесят футов, он с глухим ударом приземлился в переулке. Помчавшись по рю де Мон-Блан, он не стал оглядываться: знал, что преследователи не за горами.

И он не ошибался. Теперь их стало трое. Они приближались так быстро, что казалось, не бежали, а летели над дорогой. Майкл прибавил скорость. Он не мог скрыть от себя самого, что погоня вызвала в нем знакомое радостное возбуждение — наслаждение, смешанное со страхом. К такому может развиться привыкание, но и излечиваешься от зависимости очень быстро — как только поймают. В планы Майкла не входило лечить ее сегодня, так что он смаковал волнующее ощущение, одновременно усерднее работая ногами.

Снегопад усилился, началась пурга. Свирепый ветер закручивал снег в гигантские завывающие воронки. Дорога стала неровной и скользкой, пропала прежняя устойчивость. Однако в эти минуты Майкла меньше всего тревожила возможность упасть. Он сосредоточился на том, чтобы не попасть под машину и ни во что не врезаться, поспевая при этом уходить от погони. Он подумал о Женевьеве, о том, что она погибла под снежной лавиной; вспомнил о ее просьбе, о картине, которую нес за спиной, и еще прибавил ходу. Он обязан исполнить ее последнее желание.

Впереди вырисовывался силуэт моста. В четверть мили длиной, он соединял берега Роны. Сейчас темную воду испещряли многочисленные заплаты льдин. Именно мост был местом назначения, но здесь же все приключение имело шансы обрести печальный конец. Попасть на мост было все равно что влезть в бутылочное горлышко, где, начни свистеть пули, ему некуда будет деться. Там, где он находился сейчас, сколько угодно улиц и переулков и можно хотя бы на время укрыться, пересидеть опасность. Еще можно спуститься в один из туннелей, тогда есть шанс оторваться от преследователей окончательно. Почти любое место обещает больше шансов на спасение, чем мост.

И тут появились они: шесть полицейских машин с включенными мигалками затормозили у противоположной стороны моста так резко, что их занесло. Из машин, с оружием на изготовку, повыскакивали полицейские.

Майкл посмотрел направо и налево, еще раз мысленно отметил боковые улочки, которые могли бы стать его спасением. В голове эхом прозвучали скорбные слова Симона: «Nascentes morimur. Рождаясь, мы умираем». А потом…

Он вырвался на покрытый снегом мост, как скаковая лошадь, выпущенная на беговую дорожку. Трое преследователей сзади, шесть машин с полицейскими в четверти мили впереди. При таком раскладе ему некуда было деваться. Но он бежал, словно бы даже набрал скорость и постепенно стал отдаляться от погони. Мост в эти часы был пустынен, что практически исключало возможность появления случайных жертв. Так что применение оружия на поражение стало опасностью отнюдь не теоретической. И снег повалил гуще, подстегиваемый ледяными ветрами над открытой водой. Еще чуть-чуть — и метель на мосту разбушуется в полную силу. Вода в реке достигла грани замерзания, но благодаря недавнему краткому потеплению течение все-таки не остановилось и несло малые и большие куски льда, хотя температура все равно не превышала убийственные для живых организмов 0,5 градуса.

Мост озарялся красными и синими вспышками. Майкл добежал до середины. Его следы тут же замела метель. Трое преследователей позади замедлили свой бег, полицейские впереди заняли боевые позиции под прикрытием машин. С оружием наготове: каждый револьвер, каждая винтовка наведены на Майкла. И все же он, к вящему изумлению поджидающих в засаде, не остановился, а продолжал бежать. Видя перед собой все это оружие, он удвоил усилия и теперь несся еще быстрее.

А потом, без предупреждения, без малейшего колебания и следуя совершенно непонятной логике, Майкл метнулся влево и, перемахнув через перила, исчез в ледяных водах Роны. В одно мгновение он был — в другое его уже нет. Опешившие полицейские повскакали со своих мест за машинами. Оружие выпадало у них из рук, пока они, с отвисшими челюстями и выпученными глазами, смотрели на место, где только что находился человек, у них на глазах совершивший самоубийственный прыжок. Прошло несколько секунд, прежде чем они пришли в себя и ринулись на мост. Снег слепил им глаза, и они щурились, словно зрение их обманывало.

В тот же самый момент к месту событий подоспели трое его преследователей. Скользя и чуть не падая, они остановились там, где он только что был. Перегнувшись через перила, принялись вглядываться в шумную воду, но не видели ничего, кроме льдин и ледяных обломков, бьющихся об опоры моста. Под мостом не было ни единого клочка суши, так что укрыться было негде. Но охранники желали проверить все. Хайнц перелез через ограждение и заглянул в пространство, отделявшее поверхность моста как такового от приподнятой над ней проезжей части. Там никаких признаков Майкла тоже не обнаружилось. Время, казалось, остановилось. Полицейские, все разом, качали головами и тихо переговаривались, пораженные событием, свидетелями которого только что стали.

Через минуту, не издав ни крика, ни другого громкого звука, один из них стал показывать на воду. В некотором отдалении от моста, вниз по течению, подбрасываемое то вверх, то вниз бурливой водой, плыло тело человека в черном. Полицейские по радио вызвали спасателей. Больше ни словом не нарушая молчания, охранники опять стали осматриваться; один из них не спускал глаз с тела, двое других продолжали вглядываться в водную поверхность.

Момент входа в воду был похож на прыжок в цистерну с лавой. Кожу лица и рук пронзило болью — так подействовало прикосновение ледяной воды. Под темным комбинезоном тело было милосердно защищено сухим костюмом, тем самым, который согревал его, не давая замерзнуть, тем, благодаря которому он и сейчас жив. Майкл сразу поплыл, гребя против течения. Другим концом веревки, закрепленной на поясе, он пристегнулся к большому мешку из металлической сетки, закрепленному, в свою очередь, на свае; теперь мешок служил якорем самому Майклу. Просунув руку, он извлек из мешка кислородный баллон. Прильнув к нему, наполнил с трудом вздымающиеся легкие драгоценным воздухом. Поток был так силен, что пузыри от выдоха сразу же отнесло вниз по течению, и там, в каше из воды и ледяных осколков, их невозможно было заметить. Майкл натянул капюшон с кислородной маской. Выдохнул через нос в маску, чтобы очистить ее от воды, и, глядя сквозь темную мутную воду, осмотрелся. Борясь с мощным течением, он закрепил баллон на спине, а жилет — компенсатор плавучести отрегулировал так, чтобы тот плотно облегал тело.

Завершив эти манипуляции, Майкл бросил взгляд на наручные часы: на все ушла минута. Одним движением распустив веревку мешка, он наблюдал, как из сетки выплывает манекен в черном костюме, как фигуру затягивает в поток и уносит вниз по течению. По его расчетам, должно пройти не меньше пятнадцати минут, прежде чем подоспеет лодка спасателей и полицейские, выудив из ледяной воды подсадную утку, поймут, что их обвели вокруг пальца.

Майкл подготовил свое снаряжение накануне, под покровом ночи и воды. Тогда он был в костюме другого класса, более плотном, и прибыл на место сверху по течению, на подводном скутере. Существовала опасность, что контейнер из металлической сетки, дожидаясь целые сутки своего часа, оторвется от сваи, на которой был закреплен, — но удача сопутствовала Майклу, и этого не случилось. Теперь, взявшись за рукоятки скутера, Майкл бросил взгляд на вмонтированный в одну из них компас и задал направление вверх по течению. Потом пинком завел мотор и крепче уцепился за рукоятки — малютка скутер рванул против течения, почти сразу развив скорость в пять узлов.

Майкл поднялся на поверхность в миле от точки старта, в месте, обозначенном тремя отяжелевшими от снега и медленно дрейфующими сучьями. Окинув взглядом лес, он вышел из воды, откопал из-под снега сумку защитной окраски, обсушился и переоделся в парку и джинсы. Затем, предоставив потоку относить прочь свое использованное и более не нужное снаряжение, подхватил сумку и направился через лес к автостоянке.

Открыв багажник «пежо» восемьдесят третьего года выпуска, он вытащил пятигаллонный бак и поставил его на землю. Потом надел пару плотных резиновых перчаток и отверткой, используя ее в качестве рычага, открыл крышку бака. Оторвавшись от своего занятия, он посмотрел вдаль: на мосту царила суета, полицейские, сбившись в кучу, наблюдали, как спасательная лодка, подскакивая на испещренной осколками льда упругой водной поверхности, мчится к покачивающемуся на воде телу. Майкл не смог сдержать улыбку при мысли о потрясении, которое копам предстоит испытать совсем скоро, когда они выловят «его» из воды.

Но отвлекаться было нельзя. Отвинтив крышку цилиндрического футляра, он извлек картину и карту и установил их вертикально на переднем сиденье машины. Он знал, что именно должен сделать, но это все равно причиняло боль. Перед ним было творение человека, проявление его души и сердца. Шедевр, считавшийся навсегда утраченным, и вот теперь…

Он стал рассматривать карту, истинный предмет своих поисков, и размышлять о тайной цели, руководившей ее создателем. Художник тщательнейшим образом выписал даже самые мелкие детали этой схемы подземного мира, скрытого под храмом-крепостью. Мира, известного одной лишь Женевьеве, с тайной внутри, которая ее сына приводила в восторг, а ее саму — в ужас. Майклу было все равно, куда можно прийти, руководствуясь этой картой, и какие тайны или клады обнаружатся в конце путешествия. Он думал лишь о том, что карта стоила его подруге жизни.

Не предаваясь больше размышлениям, он достал нож и изрезал карту и картину Говьера на узкие полоски. По очереди опустил полоски в бак и некоторое время наблюдал, как они растворяются в концентрированной кислоте. Ни одна живая душа их больше не увидит. На этот раз секрет монаха — шедевр Говьера, тайна давно забытых времен — и в самом деле навсегда стерт из книги жизни.