"Наркотики. Единственный выход" - читать интересную книгу автора (Виткевич Станислав Игнаций)

Алкоголь (C₂H₅OH)

О разнесчастном алкоголе написано уже столько, что плохо делается, когда по этому вопросу «берешься за перо», как в каком-то интервью говорил (кстати, негативно) Фердинанд Гетель. Что поделаешь — надо что-то сказать и на эту тему, коли за пятнадцать лет выпито «немало» гектолитров этой жидкости и приобретены такие познания как о ее положительных, так и об отрицательных свойствах.

Я за абсолютный запрет на спиртное[36], но должен признать, что иногда — хотя можно, в конце концов, без него обойтись — алкоголь снимает многие недоразумения, как внутренние, так и внешние. По-моему, он должен быть разрешен, до поры до времени, художникам и литераторам, которые знают абсолютно точно, что вскоре могут «исписаться» и, безусловно, без помощи алкоголя ничего ценного не создадут. Но эта проблема также теряет свою — уже мнимую — жгучесть, ввиду несущественности литературы, для которой наше время — начало конца (о чем подробнее — где-нибудь еще), и ввиду кончины искусства, которая, кажется, даже для величайших гигантов оптимизма перестает быть мифом[37]. Что кому до этого и стоит ли, чтоб даже художники отравлялись наркотиками, — ведь их последние формальные судороги никому уже на самом деле не нужны. А в других сферах, если не прямо сейчас, то, во всяком случае, в последние несколько лет, алкоголь дает психические последствия столь пагубные, что естественным порывом каждого уважающего себя человека и общества должны быть абсолютное (исключена даже маленькая кружка пива!!) воздержание и сухой закон. И пусть не ноют так называемые «умеренные» алкоголики (наихудшая разновидность) о росте спроса на другие наркотики, о том, что малые дозы «укрепляют здоровье», о неизбежности употребления суррогатов и т. п. вздоре. Так ни одна великая идея никогда не была бы проведена в жизнь. Только когда небольшая группа людей ставит вопрос ребром, оказывается возможной постепенная инфильтрация перемен в инертную плоть обществ. Но потом лишь организованная акция может хотя бы отчасти закрепить положительный результат и превратить концентрат идеи в закваску, поначалу слабую, чья крепость тем не менее будет непрерывно возрастать по мере постоянного напряженного действия. Умеренность в постановке вопроса заранее обрекает дело на гибель. Мир движется вперед (или, в некоторых сферах, назад) скачкообразно — и без революций, в широчайшем смысле, мы бы до сих пор пребывали на стадии тотемизма, магии и людоедства. Может, мы были бы счастливей — кто знает? Но если уж однажды общество подавило индивида, оно должно быстро дожать его до конца. Лживый период демократических псевдосвобод близится к финалу. Понятие демократии было последней маской гибнущих прежних ценностей в фазе распада. Поэтому я убежден: несмотря на то, что Европа нервно потрясена и деформирована войной, и несмотря на временный кризис, который может быть вызван таким шагом, следует стремиться к полному запрету на спиртное в сочетании с психологическим, а не физиологическим просвещением всех граждан. Даже если пока что умеренный алкоголизм может по видимости положительно сказываться в менее болезненной механизации человечества, позднее это будет оплачено депрессией, последствия которой придется устранять сотни лет, тогда как воздержание может быть достигнуто ценой однократного морального и физического потрясения одной генерации.

Факт, что благодаря алкоголю можно совершить поступки, которых без его помощи именно в эту минуту ты бы не совершил. Вопрос в том, стоит ли в данной профессии и при данной психической структуре рисковать будущим ради воздействия поступков и произведений, в конечном счете достижимого, при большем трудовом усилии, и без помощи алкоголя.

Кажется, единственная сфера, в которой проблема эта  п о к а  е щ е  (обращаю внимание на «пока еще») имеет видимость существенной, — художественное и литературное творчество. Потому что, в конце-то концов, раньше или позже угаснет данный «писака» или «художник-шут» (именно так следует определить этот вымирающий вид ci-devant[38] работников умственного труда ввиду величия социальных перемен), — невелика радость или беда, тем более что (в противоположность иным сферам деятельности) тут мы никогда не сможем предвидеть, что еще он мог бы совершить и вовремя ли он угас. Сферу эту отличает фантастика психологии, непредсказуемость и нервность — в ней присутствует элемент так называемого «вдохновения». Я говорю это, не воздевая очи горе, а совершенно просто — вдохновение есть факт, причем факт в известном смысле столь же обычный, как еда и питье. Вот только нельзя точно познать условий его возникновения — иногда и рюмка водки может стать причиной создания вещей действительно великих в качестве point de déclenchement[39] (нет соответствующего польского слова — а жаль). Все зависит от дистанции, на которую рассчитана данная жизнь и данное творчество. Я лишь обращаю внимание некоторых на неприятный факт: можно считать себя бегуном на короткую дистанцию — и, до срока основательно поистрепавшись и не создав произведений, обещанных себе и другим, оказаться в плену бешеных амбиций на следующем этапе, когда не будет уже ни достаточных сил, ни соответствующей внутренней организации для их воплощения. Вдохновение тоже не поймать произвольно, вне определенных границ, когда оно само тебе «навязывается». Если кто-то в промежутках между этими мгновениями будет только пить, ухлестывать за девочками, торчать в кино или дансинге, он загубит в себе дарование очень быстро. Единственное, что годится для художников и литераторов, — заполнить творческую пустоту интеллектуальным трудом. Но сегодня мало кто так поступает. Им это скучно, бедолагам — они предпочитают развлекаться; да только недалеко они уйдут по этой дороге. Все видно уже по предыдущему поколению, а «самые младшие», похоже, транжирят энергию в еще более быстром темпе, и алкоголь с никотином участвуют в этом процессе неспроста. Однако хватит о художниках — это раса вымирающая. Она могла бы вымирать в чуть более изящных и крепких формах — но что поделать. Применительно ко всем прочим деятелям и трудящимся мы должны безусловно выступить против алкоголя.

Сам я до тридцати лет почти не пил. Потом иногда употреблял спиртное при написании первого наброска сценических пьес. Причем вовсе не писал в пьяном виде — а только, желая быстро набросать целое, вынужден был подкрепляться парой рюмок водки, просто чтобы поддержать силы. Романы мои, вопреки мнению некоторых — полностью «narkotik- und alkoholfrei»[40]. А вот рисовать спьяну мне доводилось, это я признаю; причем не только спьяну: я экспериментировал со всеми известными наркотиками и, хотя соответствующих состояний как таковых не ценю, именно в портретах, сделанных в этих состояниях, достиг — в очень малом масштабе — того, чего без этого никогда бы достичь не сумел. Отмечу только, что считаю эти работы не завершенными произведениями искусства, а чем-то в своем роде абсолютно особенным. Портрет как таковой есть психологическая забава с использованием художественных средств, но не произведение искусства — разумеется, он мог бы им быть при определенных условиях, так же, как три яблока на салфетке или бой быков. Но довольно об этом — нудно все это как холера, — ни искусством, ни теорией я больше не намерен заниматься.

Итак, кто не знает странности первых минут знакомства с алкоголем? Не буду углубляться в анализ этих моментов, чтоб ненароком не увлечь кого-нибудь желанием их изведать. В алкоголизм человек втягивается гораздо быстрее, чем привыкает к никотину. Я был пьяницей весьма относительным, но кое-что об этом знаю. Алкоголь действует сильнее, чем никотин, — он, как говорят, «окрыляет» и мысли, и чувства. Все представляется доступным и близким, и кажется, самое трудное — вот оно, стоит руку протянуть. Протягиваешь, и действительно — в первый, во второй раз кое-что в руке остается. Тянешься в третий и в четвертый — остается все меньше. Но удовольствие от легкости «протягивания» велико, и человек так быстро «втягивается», что вот уже ничего не осталось, а он все тянется, ограничиваясь уже одним только намерением дотянуться. Алкоголики живут намерениями — они перестают объективно оценивать результаты своих мнимых усилий. Ибо усилие-то мнимо, и всякий раз, призывая на помощь «прозрачную жидкость», мы ослабляем свою способность к подлинному волевому акту, который дает основу для дальнейших действий. Алкоголь разрушает эту основу, приучая своего подданного заменять истинную волю протезом. Если никотин — лишь вспомогательное средство (он служит допингом, но в конце концов делать все приходится самому), то алкоголь порождает  и л л ю з и ю  созидания, и в этом его высшая опасность. Ведь это только иллюзия: он позволяет комбинировать известный материал, но не создавать новое, разве что в случаях, когда играют роль технические навыки, просто ловкость рук (или иных членов): при быстром рисунке (особенно с натуры), импровизации — например, фортепианной, при игре в бильярд (малые дозы!!), в импровизационном танце и других, менее возвышенных, деяниях. Но алкоголь безусловно вреден везде, где необходимо оперировать понятиями. Он облегчает сочетания — может помочь сконструировать ad hoc[41], например, юмористическую речь, но от него нет проку там, где нужна четкая работа высших центров, — при сочинении поэзии, драм и романов (не важно, что первые две сущности — произведения искусства, а третья нет — сырье-то у них общее: понятия). Чувственные ассоциации приходят быстро и без усилий, часто из них, как из материала, на трезвую голову еще можно вылепить высшие ценности, но в самом процессе «сочинения» участие алкоголя — мнимо, особенно у типов шизоидных. Пикник еще кое-как справится с коротким замыканием в мозгу благодаря слоям липоидов, которыми выстелены его нервы и ганглии. Но для «шиза», даже начинающего, алкоголь убийствен. Он оголяет нервы, которые, правда, вибрируют и ходят ходуном, однако — словно части какой-то расхлябанной рухляди, а не в здоровом ритме мощной машины. Сиюминутное удовольствие больше — алкоголь устраняет скуку, эту интегральную часть по-настоящему великого творчества, он слишком развлекает самим творческим актом, а контролировать результат не дает из-за оптимистического тона процесса в целом — это касается не только работы, но и всего вообще. Ибо алкоголь не позволяет видеть отрицательные стороны явления, лишает критицизма, повелевает восхищаться любой никудышной галиматьей, заставляет видеть скрытую конструкцию там, где царит помоечный хаос, дезорганизация и гниль. Посему алкоголь — причина возникновения психологии «непризнанного гения», особенно распространенной у нас и в России, — возможно, именно по причине злоупотребления выпивкой. Все это следствия алкоголя, можно сказать, положительные, но мимолетные.

Никотин вызывает слабую реакцию — алкоголь просто чудовищную. Наутро возникает легкий пока абстинентный синдром — так называемый «Katzenjammer»[42], или, по-нашему, «глятва». Тут можно в зародыше наблюдать финальную стадию, которая кое у кого наступает уже через год-два с момента, когда данный индивид начал злоупотреблять спиртным, в зависимости от силы нервной системы и других органов. Это состояние должно быть залито новой дозой, если не немедленно (что порой полезно, когда доза не слишком велика и не служит затравкой для нового пьянства), то через некоторое время, ибо отравление длится три-четыре дня, а в итоге, даже по миновании острых симптомов, ведет к характерной алкогольной хандре: кажется, что все не то, дальний горизонт загажен, и что бы ни началось, все кончится поражением, гнилой пессимизм, дескать, жизнь коротка, ни за что не стоит браться — э, да что там, ну, лет на пять меньше проживу, и хлоп — давай-ка по одной; обычно приползает кто-нибудь в таком же состоянии, что значительно облегчает начало нового цикла, и амба — данный субъект уже заскользил по наклонной. Возвращается прежний самообман: все не так уж плохо, с утра начнется новая жизнь, ведь я не стану больше пить. Надо было лишь увидеть то, что на дне. А там еще кое-что осталось, так что, конечно, под влиянием водяры все это бурлит, и булькает, и перекатывается волнами, и вот уже пошлая лужа повседневности кажется грозным, величественным морем, а гонимый алкогольными парами мусор имитирует большие корабли, везущие сокровища к неведомым берегам. Мало кто остановится после трех рюмок. По большей части (тип русского пьяницы) кувырком летят на самое дно, не довольствуясь тем, что взволновали поверхность своего болотца. Там наступает прозрение — очевидна пустота, отсюда необходимость хлестать водку еще и еще, до полной утраты всякой способности оценивать что-либо, чтобы мерзопакостно и трагически пресмыкаться в собственной несостоятельности, находя в этом окончательное удовлетворение.

Одни выпивают именно «пару рюмочек» и потом еще что-то делают — это тип в перспективе более опасный: кандидаты в бытовые алкоголики. Другие напиваются вдрызг, и им приходится делать перерывы в несколько месяцев, недель, потом дней. Но в итоге обе «эволюционные линии» конвергируют: первые наращивают дозу от «пары рюмочек» до двадцати, тридцати и более, а вторые сокращают интервалы между так называемыми большими «бросками». И тем и этим грозит одно и то же — превращение в идиотов, атрофия воли, немощь, неспособность ни к какому значительному делу. Конечно, оптимисты скажут на это, что у них был «дядя», который умер бодрым, розовым старичком девяноста двух лет и при этом за обедом и ужином всегда опрокидывал «стаканчик» vel[43] «стопочку» чистой водяры, или бабка, которая сутрева дула «целебные травки», то есть каждые два часа высасывала по рюмашке водчонки, подкрашенной какой-нибудь безвредной, впрочем, травкой. Но этим я опять-таки отвечу: исключения ничего не значат, старичок-то был бы, может, еще бодрее, а бабка померла бы не восьмидесяти пяти, а ста лет от роду. Старики нередко твердят, что живут слишком долго — так, может, лучше пускай себе пьянствуют? Кто его знает? Не буду здесь вдаваться в эти неопсевдомальтузианские проблемы. В Австралии съедают старцев и лишних детей по причине кочевой и бесквартирной жизни тамошних племен, вымирающих от дегенерации. Этика — вещь относительная, она основывается на отношении индивида к общественной группе, зависящем от тысячи переменных факторов. Принцип безвредности алкоголя применим только к ультрапикникам и не может приниматься в расчет, когда речь идет о тонусе и пульсе всего общества, хотя, по-моему, в целом пикники начинают брать верх над хиреющими шизоидами, перигелием которых был конец восемнадцатого века. Вообще, почитайте-ка Кречмера, читатели — вам это пойдет на пользу, хотя критик г-н Фурманский предпочитает и даже рекомендует «Дикарку» (чье это, даже не знаю) после прочтения моего романа, который побочной целью имел приохотить всех к большему интеллектуальному наполнению даже будничного дня.

Так вот, возвращаясь к алкоголю: алкоголь скучен. Об этом знают все, кто хоть немного начал им злоупотреблять. Поначалу он дает иллюзию беспредельных просторов духа, которые якобы можно завоевать с его помощью. (Никотин тоже скучен, но он, по крайней мере, почти ничего не обещает.) После первых (в жизни вообще, а затем — в начале «popojki») рюмок кажется, что в алкоголе скрыты неслыханные, сулящие откровение достоинства. Единственно легкость комбинирования известных элементов дает неискушенному пьянице эту иллюзию. А когда он поймет, что обманулся, часто бывает уже слишком поздно менять заданное направление. С отчаянием в душе он катится под уклон деградации, все новыми дозами «огненной воды» заливая страх перед отупением и специфической похмельной угрюмостью, наращивая дозу в надежде вернуться к первым минутам экстаза. Все впустую. Как всякий наркотик, сиречь эксцитанс[44], алкоголь имеет свои границы. Кроме первой дозы, он уже не дает того начального упоения, которым заманивал несчастного в свои сомнительной ценности сезамы (простонародно выражаясь). И вот — предел возбуждения: отчаяние может быть побеждено лишь отупением. Но даже в период своей наивысшей «интересности» алкоголь может стать причиной полного искажения жизни, толкнуть ее на какую-нибудь локальную боковую ветку, а то и в тупик, тут же после станции отправления — причем независимо от дурных последствий в перспективе, а уже из-за того только, что он представляет одурманенному его чувства, переживания и людей (прежде всего — женщин) в совершенно ложном свете. Частенько такой зигзаг под мимолетным воздействием C₂H₅OH сказывается потом всю жизнь и в дальнейшем может вызвать программный алкоголизм как единственное средство отражения ударов судьбы, не говоря уж об ужасных ссорах, убийствах и т. п. вещах, о которых уже столько написано. Но это, так сказать, в заключение либо как исключение. Я же намерен осветить самое начало алкоголизма, в котором эти явления скрыты, показать те «глятвенные» состояния, когда можно их наблюдать в зародыше. Однократное опьянение, а более всего последующая «глятва», нередко в миниатюре отражают всю безнадежно загубленную позднее жизнь.

Итак, далее: до определенной точки алкоголь оживляет воображение, рождает видимость новых понятийных комбинаций, создает флюид взаимопонимания между несовместимыми, по сути, типами и облегчает эмоциональное согласие, усиливая порой воздействие определенных разговоров и переживаний до грани экстаза. Но всегда после того, как очнешься от восторга, а особенно во время неизбежно наступающей «глятвы», видишь, что пережитые состояния и произнесенные слова гроша ломаного не стоят, — увы, часто бывает слишком поздно, чтобы повернуть назад, и тогда снова пьют, мечтая вернуться в «искусственный рай», где исчезает чувство абсурда вселенной и все представляется необходимым в своем совершенстве, подобно элементам настоящего произведения искусства, соединенным общей, формальной концепцией. Лживый утешитель — алкоголь — на время придает бестолковой мешанине жизни иллюзорную форму, форма эта развеивается, как туман, вместе с парами спирта, хотя всего несколько часов назад она казалась железобетонной конструкцией: действительность разевает свою мерзкую студенистую пасть, издевательски уставившись на нас, и взгляд ее плывет от дьявольского наслаждения ложью — все немилосердно окарикатурено из-за общего обесценивания и внутренней дряблости вследствие послеалкогольной «глятвы». Но до поры до времени еще можно, увеличив дозу яда, вернуться к прежнему экстазу и обрести хотя бы скудную иллюзию жизни. После «popojek» все же остаются воспоминания о лучшем мире, несмотря на то что в периоды воздержания все труднее использовать результаты так называемых «призрачных взлетов» к поистине неземному совершенству. Пришибленность, злость по пустякам, безобразное отношение к самым близким и доброжелательным людям, даже к тем, кого любишь больше всего, невозможность сосредоточиться, метания в поисках хоть самой завалящей компашки, какая-то кисло-горькая тревога, ночью бессонница, а поутру тяжкий сон, от которого трудно пробудиться, вместо радости пробуждения страх перед жизнью, утрата мужества — как гражданского, так и воинского, и невыносимая тяжесть в голове при малейшем умственном усилии — вот первые (пока еще слабые) симптомы того, что близка развязка первого акта трагедии. Еще можно без труда повернуть назад. Да только кто же станет это делать. В этой фазе все кретины, даже самые разумные среди вас — а вид переродившейся печени вас еще не пугает. Симптомы следует «залить» — вот ваш единственный выход.

Но потом (первый период сугубо индивидуален по продолжительности — у одного он может длиться год, а у другого — и все двадцать лет) приходит время, когда той дозы алкоголя, которую организм переносит без острого отравления, уже не хватает для снятия вышеперечисленных состояний. Хуже того: уже вскоре проявляются признаки алкогольной скуки, и это время трагическое для истинного алкоголика, действительно привязанного к своей любимой жидкости (он себя чувствует по меньшей мере, как верная любовница, которой изменили), а затем наступает период усиления дурных состояний под влиянием C₂H₅OH. Это время, когда категорически не следует пить, поскольку дальнейшее служение пороку грозит уже не только все худшей «глятвой» и лишь чуть меньшими страданиями окружающих, но также уголовно-судебной ответственностью за различные, не только моральные, повреждения среды. Начинается период злобы — алкоголь добрался до дна, а там, в глубине — пустота, созданная постоянным проживанием капитала, систематически заливаемый упадок духа и надежда на решение проблем при содействии «пары рюмочек». Уже под влиянием нескольких рюмок алкоголик впадает в злобу. Улетучились прежние «сердечные» переживания, исчезла идеализация людей и мира, поначалу вызванная тем, что ганглии были залиты ужасающей жидкостью. Все худшее так и прет наружу: ведь человек — всего лишь дрессированный скот, не более. Роль укротителя играет общество, которое даже вопреки своим высоко метящим инстинктам (а у этой твари есть формальные инстинкты с незапамятных времен, еще с эпохи тотемных кланов) допускает умеренный алкоголизм в целях оперативного утихомиривания метафизически-животных состояний своих «граждан».

Итак, друзья превращаются во врагов, а дурное отношение к ним начинается с того, что им выдают так называемую «горькую правду», которой — единственно ради их же блага — не жалеет для них страстный обличитель-пропойца, мнимый защитник истины и враг всяческой фальши — он, тот, кто сам фальшив до мозга костей из-за своего порока, несчастный ошметок человека, права не имеющий взглянуть в глаза трезвому индивиду. Самые святые чувства превращаются для него в символы упадка, он не щадит и самых близких, более того — они оказываются главной причиной его несчастья и разложения. Так что прежде всего страдают женщины — часто (не всегда) ни в чем не повинные. Убежденный в своем безусловном превосходстве, он относится к ним хуже, чем к собакам, вплоть до битья (и убиения включительно). Затем идет общество, которое расправилось с «крупной индивидуальностью». И такого рода проявления налицо не только в «низах», но и в «верхах» общества, даже во времена объективного успеха. Ибо рожденные алкоголем мегаломания и эгоизм безграничны. Староста крохотной деревушки не утолит жажды владычества, покуда не станет по меньшей мере сиамским королем, мелкий щелкоперишка претендует быть великим, знаменитым на весь мир писателем, всякий офицерик — верховным вождем, который как топнет сапогом, так мильоны в прах падут, никчемный свиноватый бизнесменчик — великим трансактором вселенской мамоны, и уж тогда он осыплет человечество благодеяниями. Мир слишком мал для этакого господина. Он желал бы все сожрать, все выблевать и еще раз сожрать, да вместо зубов у него в пасти — только поганый язык и ядовитая слюна, которой он от зависти оплевывает все, что еще недавно могло быть для него святыней, а нынче — лишь предмет болезненной похоти пресыщенного импотента. Малейшие признаки такого рода — а их можно наблюдать везде: от придорожных угловых забегаловок (обязательно угловых — кабаки любят уголки) до дворцов и кабинетов высочайших моголов и главнюков, правящих данною страной, — должны служить последним сигналом для алкоголика, чтобы он безоговорочно бросил пить и, пройдя через муки абстиненции, в несколько месяцев вырвался из щупалец сосущего его полипа. Но ему ведомо лишь одно спасение: накачиваться водярой до полного окретинивания, если только прежде до него на доберется прокуратура. А потом — конец. Если этот слизняк таки вылечится, даже он может безвредно жить — ничего, ни хорошего, ни дурного, не совершая: такой человек — уже абсолютная тряпка, разве что он художник (бррр!). Тогда он еще может с развалин своего «я» совершить последний интересный прыжок в небытие. Но есть художники, которые самоуничтожаются творчески, а есть такие, кто только пропивает собственное ничтожество, — не считая удивительной разновидности — те, кто, творя, сам создает себя как люди.

Что до производительности труда в состоянии алкоголизации, то до поры до времени она заметно выше. Но алкоголь значительно сильнее изнашивает нервные центры, чем никотин, и реакция на износ будет столь глубока, что в перспективе пьянство безусловно не окупится. Есть множество иных средств, которые при срочной необходимости выполнить трудную работу, требующую больших умственных и даже физических усилий, могут полностью заменить убийственную прозрачную жидкость, не вызывая увядания утомленных центров, а главное — привыкания: кола (особенно при сочетании физических усилий с умственными), стрихнин, а более всего — глицерофосфат или фосфит. Все эти средства автор лично опробовал с превосходным результатом. Они дают неопасный допинг, а фосфорные препараты попросту питают обесфосфоренные трудом ганглии, не вызывая никакого возбуждения. Конечно, постоянное их употребление также привело бы к плачевному результату, неспособности к усилию без внешнего стимула. Здесь речь о случаях экстренных, из которых нужно выйти с минимальными потерями для организма. Вышеназванные препараты рекомендуются и людям, отвыкающим от курения и пития. Работа «под градусом» — хозяйствование хищническое, бесперспективное, а возникающая затем неспособность к нестимулированному усилию — месть чудовищная, она ввергает беднягу, пожелавшего обмануть основной закон функционирования его телесно-мозговой машины, в тот порочный круг, откуда уже нет иного выхода, кроме как упиться вусмерть или, что еще хуже — до белой горячки. Помешательство, столь, по-видимому неприятное в развитой форме, можно наблюдать в элегантном, миниатюрном варианте на примере хотя бы легкой «глятвочки» после славной маленькой «popojki». Дрожь во всем теле — и неизвестно, только ли в теле, — скорее, это содрогание души, отчаявшейся собрать воедино свои расчлененные части, невозможность говорить — человек мямлит что-то бессвязное, стыдясь этого и бросая вокруг скорбные взгляды, словно тщится найти спасение в равнодушном окрестном мире. Неясный страх перед какими-то ужасающими бедствиями, которые, кажется, подстерегают за каждым углом (обязательно за углом — есть нечто демоническое в углах домов, не правда ли?), страх, от которого пьянчуга то и дело озирается по сторонам и оглядывается назад с безумным выражением беспомощной озабоченности. Тревога нарушает координацию поступков — характерно, что человек все время рвется куда-то вперед и немедленно поникает в ощущении, что спасения нет нигде, кроме как в новой порции выпивки или в успокоительных средствах, а ведь они, если их долго применять (даже самые невинные: валерьянку, бромурал и т. п.), ведут к стабильному отупению, а когда принимать перестанешь, начнутся тревога и бессонница, от которых спасения может уже и не быть, разве что лечение в стационаре, но его не всякий может себе позволить. Уже по вышеописанным симптомам понятно состояние, в котором окажется алкоголик, если бросит пить, — разумеется, в чрезвычайном преуменьшении.

Ужас охватывает, когда видишь алкоголика, систематически заливающего спиртом свое, с каждой минутой все более гибельное положение, постоянно живущего над бездной самых ужасных душевных состояний, подернутых тончайшей, эфемерной дымкой алкогольных иллюзий. Специфическое легкомыслие, вызываемое длительным употреблением алкоголя, не позволяет ему видеть эту липкую сеть, возле которой он, словно радужная мушка, беззаботно порхает в теплых лучах августовского (именно августовского — а как же иначе) солнца и в которую рано или поздно неизбежно угодит, чтобы до исхода дней бессильно метаться в ее путах, которые с виду тонки, а на деле прочнее стали. Страшнее всего в никотине и алкоголе это свойство незаметно, коварно окружить жертву, которая введена в заблуждение относительно долгим периодом мнимой свободы и радуется новым впечатлениям и иллюзиям силы, не придавая значения характерным предостерегающим «глятвенным» симптомам, не чувствуя, что круг сужается и беспредельные горизонты, которые якобы открывает отрава, обрушились в черную вонючую нору, где таятся безумие и распад. А потом, чаще всего когда уже слишком поздно, вдруг приходит осознание ужаса положения. Они перед нами — эти тысячи и миллионы людей, которые только «доживают» остаток жизни, по существу, не веря ни в ее смысл, ни в смысл собственного труда и призрачных намерений исправиться. Общество, в котором господствует этот психоз временности, передающийся даже людям, не отравленным никакими ядами, не имеет будущего. Даже здоровые индивиды, воспитанные в такой атмосфере, проникаются ею и становятся не способны к жизни.

Трудно совсем перестать пить людям, постоянно потребляющим алкоголь малыми дозами, но еще трудней так называемым «Quartalssäufer»[45]’ам, пьяницам периодическим, на которых время от времени находит неукротимая потребность напиться в стельку — по-русски это именуется «zapoj». Я — за то, чтобы бросать резко и безапелляционно. Все эти постепенные отвыкания — лишь самообман несчастных, у которых нет сил поставить вопрос жестко. Хроническому алкоголику легче выполнить такое решение. Алкоголик периодический должен к моменту схватки накопить всевозможные питательные (фосфиты) и легкие успокоительные (валериана, бромурал и т. п.) средства — цель оправдает эти небольшие злоупотребления. Но кроме всего прочего, если он курит, необходимо одновременно полностью отказаться от курева. Абстинентные симптомы при отказе от никотина отлично помогают против его несравненно более мощного коллеги, создавая при этом дополнительный стимул для выработки воли. Вообще все задуманные внутренние и внешние перемены у людей курящих и пьющих должны начинаться с отказа от двух этих наркотиков, наиболее вредных в силу своей всеобщей распространенности и наиболее незаметно себе подчиняющих. Окончательно капитулировать перед кокаином или морфием может себе позволить лишь высшая аристократия среди дегенератов. Это люди в каком-то смысле и так конченые. Разумеется, борьба с теми ядами должна вестись столь же беспощадно, как с табаком и алкоголем, поскольку при дальнейшей деградации человечества и они могут демократизироваться и стать таким же предметом повседневного пользования, как «сигаретка» и «водочка», эти две якобы невинные малютки, скрывающие под масками милых девочек гнилые морды самых что ни на есть распоследних шлюх. Но мне немного смешна всемирная шумиха, раздутая вокруг аристократических «белых безумий», при том что бесконечно множатся (похоже, особенно у нас) магазины с заманчивыми витринами, в которых совершенно безнаказанно продаются две ужаснейших отравы, ведущие к катастрофе не только горстку гибнущих выродков, но и все общество, и его ценнейшее ядро, из которого должна проклюнуться Новая Жизнь.

Я начинаю борьбу, опираясь на собственный печальный опыт, в надежде на личное исправление и исправление тех, кто меня выслушает, но борьба может быть эффективна лишь в том случае, если в нее включится какая-нибудь мощная организация и ее поддержит государство — вместо того чтоб основывать львиную долю своих доходов на медленном отравлении граждан. Может быть, под влиянием этих слов несколько курильщиков и пьяниц, людей по-своему ценных, прекратят курить и пить до конца жизни, но воспитание новых поколений в здоровом духе станет возможным лишь при введении абсолютного запрета на табак и алкоголь. I have spoken[46]. Еще одна вещь: пьяница, бросающий пить, категорически не должен себе позволять ни так называемую «рюмочку винца», ни даже «маленькую кружечку пивка», ни «стакашек портера». Конец — шлюс. Я сам отчаянно люблю пиво только за его вкус, но хочу подчеркнуть, что однажды стакан портера стал причиной моего падения после четырнадцати месяцев полного воздержания. Только подлинный титан воли может позволить себе вкусовые удовольствия от горячительных напитков. Это наклонная плоскость, по которой, имея к тому определенную предрасположенность, легко скатиться на «дно упадка», поскольку каждый глоток не только поощряет к дальнейшим (даже при отвращении к самому вкусу водяры, как, например, у автора), но сознание, увы, становится все слабее: приходит растормаживание, специфический настрой «последнего раза», столь приятный для шизоидов, которые любят жить в подвешенном состоянии между намерением и исполнением, отвращением и вожделением, на самой грани воплощения существенных стремлений. Иное дело «пикнецы» — но даже им это не на пользу. À propos: один критик моего романа сетовал, что я употребляю слишком много психиатрических терминов. Так вот: я думал, что сумею его (и других тоже) заинтересовать вещами, которых они не знают, а узнать должны бы. По-моему, это безобразие, что великолепное, эпохальное произведение Кречмера «Körperbau und Charakter», как и множество других ценных книг, до сих пор не переведено на польский. (Русские немедленно все, что только есть ценного на свете, получают на своем родном языке.) Это может привести в сущее бешенство: когда некто обязан нечто знать, а он — последний неуч, как и большинство нашей инте- и псевдоинтеллигенции.

В связи с этим напоследок — краткая лекция о теории Кречмера. (Внимание: некоторые ставят теории в упрек, что она несовершенна, не охватывает всех типов и т. п., и отвергают ее полностью. Но это же первый шаг на пути к классификации, а если бы все и всегда были так требовательны, то человечество не сделало бы вперед ни шагу. Наши интеллигенты весьма взыскательны, но только не по отношению к себе. Учитесь, а потом болтайте сколько угодно. Слишком умные статьи, слишком умные пьесы, слишком умные романы. Все для них слишком умно, потому как они не желают ничему учиться, сукины дети. Примите во внимание количество популяризаторских произведений в Германии. Там любой работяга знает побольше многих наших критических светил. А ведь постоянно опускаясь до уровня вкусов средней публики данного периода, вы воспитаете поколения кретинов, для которых и «Дикарка» будет «слишком умной». То, что творится с нашей литературой и театром, — просто скандал. Я отнюдь не выдаю себя за окончательный идеал мудреца, но могу заявить, что сделал почти все, чтоб удержаться на возможно более высоком умственном уровне. А этого не могут сказать о себе некоторые так называемые «светила». Возможно, моя философия окажется по ряду пунктов ошибочной. Дельная критика это прояснит. Но если люди пишут хотя бы с относительным пониманием сути основных вопросов философии, даже в их ошибочных решениях могут обнаружиться возможности подлинных открытий для других — тех, кто сумеет найти выход из обозначенных первыми трудностей.)

Итак, тезисы Кречмера состоят в следующем: человечество в основном делится на два типа, психика которых связана со строением тела. Каждый тип имеет два почти диаметрально противоположных полюса. Этого пока что, для самой общей классификации, вполне достаточно. (Второй тезис Кречмера таков: психиатрическую лечебницу он считает увеличительным стеклом, сквозь которое можно рассматривать общество нормальных людей, видя там все человеческие типы, развитые до предела, вплоть до полной карикатуры.) Таким образом, есть: а с т е н и к и — длинная стеблевидная шея, треугольный профиль, грудь впалая, конечности крупные, толстые кости и сочленения, телосложение худощавое. П с и х и ч е с к и й  т и п — ш и з о и д, в окончательном развитии — шизофрения: расщепление личности — отделение от жизни, раздвоение, противоречивые желания. Фанатизм, формализм. Полярные типы: чрезмерная впечатлительность и безразличие. Художники, основатели религий, люди недовольные, ненасытимые, метафизики, большое разнообразие. Короткие замыкания. Внезапные перемены настроений. Суровость. Замкнутость. Отсутствие сильных чувств.

Затем — п и к н и к и: короткая шея, голова низко посажена, сдвинута к груди, тучные, полные, суставы тонкие, конечности маленькие, профиль хорошо сформирован. П с и х и ч е с к и й  т и п — ц и к л о и д; в окончательном развитии — циклотимия: циркулярный психоз — от мании до меланхолии и обратно. Бизнесмены, организаторы, люди, стремящиеся к компромиссам, примирению противоположностей. Уравновешенность. Отношение к жизни открытое. «Dusza naraspaszku» и т. п. Полюса: возбужденный маньяк и меланхолик. Настроения устойчивы — мягкая изменчивость с долгими периодами. Большие радости и великие печали. Чувственность. К этому добавляются еще типы: атлетический и диспластический и их комбинации с предыдущими.

Может, я резюмирую не вполне точно. Я читал эту книгу один раз, но буду читать еще. Книга дает возможность совершенно по-новому отнестись к себе и другим и должна быть прочитана абсолютно всеми. Может, одним только музыкантам как таковым она не принесет пользы, но в жизни может и им пригодиться.