"Наркотики. Единственный выход" - читать интересную книгу автора (Виткевич Станислав Игнаций)НикотинГоворят, Лев Толстой утверждал, будто человек, который ни разу в жизни не курил, не способен на настоящее преступление в полном смысле слова. Тут есть определенное преувеличение: известно, что, например, в Европе — хоть и задолго до появления табака — люди убивали друг друга вполне успешно. Может, им помогал в этом алкоголь — черт его знает; всеобщая история наркотиков — не моя задача. Впрочем, когда-то не было и алкоголя. Но стоит заглянуть подальше в историю человечества, как тут же натыкаешься на какие-нибудь «наркотические обольщения». Очевидно, сознание, достигшее определенной степени остроты, просто не могло само себя вынести среди метафизического ужаса бытия и должно было чем-то смягчить собственную проницательность. Употребление наркотиков всегда было связано с религиозными обрядами, составляло неотъемлемую часть различных культов. Ведь когда-то религия и искусство тоже были завесами над Вечной Тайной, чей яркий свет из черной бездны Бытия был слишком страшен. Лишь с Греции ведет отсчет понятийная борьба с этой тайной — борьба, которая, разумеется, кончится поражением. Мы живем в эпоху великого перелома. Все элементы прошлого и нарождающегося будущего в наше время смешаны. Я полагаю, что в связи с общественной гармонизацией, к которой мы устремлены, близится час, когда настанет конец всяческим обольщениям, а вместе с ним — и конец наркотикам. Нынешнее бедствие наркомании — последние предсмертные судороги на смешанном фоне прошлого и будущего. А поскольку лучше, чтоб нечто, уже пораженное гангреной и неспособное к жизни, отпало поскорее, я хочу своей работой содействовать ускорению этого процесса. То, что раньше было уместным и творческим, сегодня может стать балластом, затрудняющим консолидацию будущего уклада человечества. К такому балласту безусловно относятся и наркотики, хотя пока иные из них (никотин и алкоголь) могут кому-то казаться общественно полезными по своей роли. Пусть преувеличено мнение, приписываемое Толстому, я тоже утверждаю: никотин может служить отличным введением в алкоголизм и во всяческое одурманивание — он вырабатывает определенный тип психической механики, применимый к любому другому пороку. Курящий человек — уже на той наклонной плоскости, откуда можно скатиться в любую пропасть, на дне которой может оказаться и преступление, даже если к нему никакой особой склонности не было. Редки закоренелые пьяницы, которые бы совсем не курили. Под пьяницей в истинном смысле я подразумеваю того, кто постоянно, ежедневно употребляет алкоголь до конца жизни — разве что страх смерти уже почти в последнюю минуту, когда дни сочтены, запретит ему употреблять убийственную жидкость и таким образом несколько продлит загубленное в целом существование. Люди пьющие, но не курящие, что, как я утверждаю, встречается относительно редко, обычно бросают пить вовремя, до того, как наступит критический момент, примерно лет в сорок, и они в состоянии закончить жизнь в относительной ясности духа. Классический пример — Бой: когда-то он писал, как-никак, хвалебные гимны алкоголю, теперь же пьет лишь изредка, в особо торжественных случаях. Поэтому продуктивность его работы не ослабевает, и он сможет внутренне развиваться до конца дней своих. В человеке есть известная неспособность насытиться бытием как таковым, первичная, необходимо связанная с самим фактом существования личности; я называю ее метафизической ненасытимостью, и — если только она не убита чрезмерным насыщением жизненных чувств, трудом, властью, творчеством и т. п. — она может быть смягчена лишь с помощью наркотиков. Кажется, кто-то сказал: «Für elende Müßiggänger ist Opium geschaffen»[15]. Мнимое противоречие этого суждения и последующих размышлений о «социальности» никотина и алкоголя (если они употребляются в дозах, не превышающих критического предела) будет разъяснено ниже, в связи с проблемой общественной механизации. В целом я делю наркотики на лжесоциальные и отчетливо асоциальные, но — об этом потом. Так вот, эту ненасытимость, о которой шла речь выше и которая вытекает из ограниченности всякого индивида во Времени и Пространстве и его противостояния бесконечной целостности Бытия, я назвал когда-то метафизическим чувством. Оно выступает в разнообразнейших связях с прочими чувствами и состояниями, создавая с ними различные амальгамы, и основано на непосредственно данном единстве нашего «я» — личности. Метафизическое чувство как таковое может вести к самым разным поступкам или придавать особый оттенок действиям, не являющимся его непосредственным проявлением. Если оно доминирует в психике данного индивида, оно становится причиной религиозного, художественного или философского творчества. Когда же оно — лишь подчиненная составляющая целостной психики, оно может либо метафизически окрашивать произвольные сферы деятельности соответствующего индивида, либо только придавать специфический характер его внутренним переживаниям. Я не буду здесь резюмировать свои философские и эстетические взгляды. Последние выражены в уже изданных книгах: «Новые формы в живописи...», «Эстетические очерки» и «Театр». Что касается философии, возможно, вскоре я опубликую свою главную работу на эту тему. А пока, пожалуй, хватит вышеприведенных пояснений. Итак, я утверждаю, что все наркотики, как «социальные» — поначалу и в малых дозах, — так и асоциальные, до известной степени утоляют порождаемые самой сутью бытия, то есть ограниченностью индивида, ненасытимость и тоску, чтобы в дальнейшем совершенно их притупить и убить. Подобным же образом действуют религия, искусство и философия: поначалу они разными способами выражают метафизическую тревогу, приглушая завесами конструктивной упорядоченности — метафизических чувств в культах, художественных форм в искусстве и понятийных систем в философии — ужас одиночества индивида среди абсурда Бытия, но затем, по мере общественной гармонизации, приходят в упадок и исчезают вместе с этой тревогой, угасание которой было ими ускорено. Еще один вопрос: когда-то Дебора Фогель (dr phil.[16] и поэтесса) поставила мне в упрек известную непоследовательность теории исторического развития художественных форм в связи с моим тезисом, что метафизическое чувство, определенное выше, пройдя точку максимально интенсивного выражения, начинает по мере обобществления человечества уменьшаться, стремясь в пределе к нулю. Я доказывал это фактами — упадком религии, агонией философии в тупике негативного определения границ познания и непреодолимой разнузданностью художественных форм. «Однако как же утрату выражаемого содержания, единого во всем искусстве, т. е. чувства единства во множестве как такового, — коварно спросила Дебора, — примирить с разнузданностью экспрессии?» Может, я неточно цитирую ее слова, но нечто в этом роде она «изрекла». На что я сурово «возразил»: «Упрек несправедлив. В старину люди были здоровее духовно, жизнь меньше их торопила. Теперь духовные силы личности примерно те же, а натиск общества растет, требуя все большего напряжения от индивидов, которые все меньше соответствуют требуемым стандартам труда и отдачи. Общество начинает по всем показателям превосходить способность своих элементов к выполнению возложенных на них функций. Прежние творцы искусства подолгу вгрызались в материал, подолгу его переваривали, плоды их трудов созревали неспешно. Художники, глубоко переживая свое «я», созидали формы спокойные и величественные, а зрители и слушатели получали мощные художественные впечатления от произведений простых и лишенных элемента перверсии, т. е. создания гармоничного целого из частей, по своему непосредственному действию неприятных. Сегодня, когда угасают чувства, связанные с ощущением единства и единственности «я», основополагающие для искусства, художник, если он хочет выдрать из себя момент метафизического восторга, вынужден аккумулировать далеко идущие средства выражения. Зритель или слушатель, имея весьма скудный запас метафизических чувств, способен пережить разрядку только под воздействием произведений, которые с достаточной силой бьют по нервам. К этому добавляется вопрос о пресыщении и истощении художественных средств по мере развития искусства, что уже сейчас вырисовывается вполне отчетливо. Прежде художник лишь ненамного опережал эпоху, отличаясь от предшественников минимальным, по нынешним меркам, изменением общей концепции и вытекающими из нее деформациями действительности и чувств. По мере обобществления человечества, нарастания механизации и ускорения жизни именно художнику, как субъекту, специализирующемуся в непосредственном выражении метафизических чувств, пришлось в смысле форм экспрессии отдалиться от общественного субстрата, функцией коего он является в смысле житейском. Отсюда нарастающий разлад между н а с т о я щ и м и художниками и обществом, организующимся в формы будущего, и то, что сущностное понимание произведений ограничено малыми группами исчезающих субъектов данного типа. Так что, я полагаю, ясно, почему угасание метафизических чувств ведет к неистовству художественных форм, которое знаменует собой конец искусства на нашей планете». Но довольно об этом — не стоит вдаваться в забытые и никому уже не нужные художественные теории. Итак, наркотики поначалу заменяют определенным немногочисленным субъектам искусство, религию и философию (я говорю, конечно, о тех, кто пристрастился к ядам высшего порядка), а затем опустошают их, резко понижая личностное самосознание, и совершенно уничтожают во всех смыслах, отрезая от общества, запирая в недоступном мире безумных переживаний и деформируя их чувство реальности до предела, за которым всякое общение с нормальными людьми становится невозможным. Иначе обстоит дело с алкоголем в малых дозах и никотином. Эти яды отупляют раздраженного современного человека медленно, тоже уничтожая в нем личность, но не разрушая ее до такой степени, чтоб он был не способен к выполнению механических функций в сегодняшнем обществе. Европа, при ее ветхой культуре и глубокой деградации населения, возможно, не вынесет резкого запрета на алкоголь и табак из-за несоизмеримости жизни с угасающими метафизическими чувствами, которые, однако же, остаются помехой — как маленький камушек, случайно попавший в шестерни точной машины. Но малые начальные дозы табака и алкоголя, на первых стадиях порока способные успокоить разболтанные нервы европейцев, неизбежно возрастают, при этом постоянно и совершенно неоправданно растет число потребителей в следующих поколениях, которые, при соответствующей дрессуре, могли бы успокаиваться совсем по-иному. Старшие отравляют себя все сильнее, преждевременно теряя трудоспособность, а молодежь, следуя их примеру, все раньше начинает пить и курить, из-за чего утрачивается даже успокоительное значение табака и алкоголя, а время кризиса, то есть время, когда эти яды начинают действовать асоциально, смещается к началу жизни — происходит систематическое сокращение периода человеческой продуктивности и преждевременный износ самых способных личностей, наделенных наиболее тонкой нервной системой. Отрицательными последствиями скоро будут превышены положительные, и тогда будет в известном смысле слишком поздно — чем дальше в будущее, тем сильней окажется шок реакции в случае резкого запрета, который рано или поздно все равно станет неизбежным. Похоже, те, кто управляет, слепо сосредоточены на одном направлении — экономическом и не отдают себе отчета в том, насколько весомы психические проблемы отдельных личностей, сложение которых дает высокие коэффициенты в итоговой социальной сумме. Общество кокаинистов было бы чем-то просто чудовищным — это всякий знает. Но не всякий в состоянии понять, что в сравнении с тем, чем было бы общество, свободное от наркотиков, народ курильщиков и умеренных алкоголиков есть нечто пропорционально столь же страшное. А ведь среди таких народов мы теперь живем, мы — их элементы, не ведающие, в какой ужасной атмосфере пребываем и каковы мы сами. Резкий запрет на алкоголь и табак могут себе позволить страны относительно молодые, у граждан которых нет такой старой культуры и таких расшатанных нервов, как у людей послевоенной Европы. Надо учитывать и степень алкоголизации и никотинизации конкретных стран. У нас, похоже, она возрастает чуть ли не ежеминутно, и потому положение наше угрожающее. Я утверждаю, что общая борьба с табаком и алкоголем должна пройти краткий (скажем, десятилетний) период систематических ограничений, после чего во всех странах Европы, невзирая на связанные с этим экономические проблемы, необходимо ввести абсолютный запрет на оба эти ужасных assommoir[17]’а, а сопутствующие осложнения и потери будут быстро компенсированы психическим здоровьем и высокой производительностью труда граждан. По отношению к тем, кто безнадежно впал в порок, то есть к тем, кому абстиненция грозит смертью, можно применить систему регистрации и рационирования, что тут же пресечет контрабанду. Говорят, американцы благодаря такой системе искоренили кокаинизм в некоторых штатах, а японцы — опиумизм на Формозе. Впрочем, не мое это дело — обдумывать технику исполнения плана, ограничусь психологией. Стало быть, никотин и его верная помощница — окись углерода (CO). Кому из курильщиков не знакомы чудесные и неприятные последствия первых сигарет. Начало курения обычно совпадает с периодом «первых Любовей» и так называемых «вельтшмерцев»[18], то есть просто более или менее осознанных метафизических переживаний, — вообще со временем первичной, эмбриональной консолидации индивидуальности, той эпохой человеческой жизни, когда формируется характер на годы вперед. Основное действие сигарет в эту эпоху — приглушение беспредметного отчаяния и смягчение разных объективных житейских огорчений. Несмотря на неприятности вроде головной боли, тошноты (а то и рвоты) и мерзкого вкуса во рту, психическое состояние сдвигается от злости к меланхолии, не лишенной очарования, даже по-своему приятной, причем возникает известное интеллектуальное возбуждение и мнимая ясность ума в сочетании с легкостью работы. И это почти все, чего можно ждать от табака. Действие такого рода длится весьма недолго — у некоторых лишь несколько месяцев, — после чего начинаются негативные симптомы, превозмогаемые лишь повышением дозы яда. Если бы те, кто даже не пытается усилием воли изменить свой внутренний настрой и смягчить ужас мира, шажок за шажком овладевая действительностью, если б они знали, что теряют в отдаленной перспективе из-за своего увиливания от проблем при помощи табака, они бы ужаснулись и бросили порок в зачаточном состоянии. Оценить жуткие перемены, незаметно происходящие в психической структуре под действием курения, могут только те, кто никогда не курил постоянно и часто прерывал это психофизическое свинство, хотя бы так борясь против систематического, чрезмерно быстрого увеличения ежедневной дозы отупляющего дыма. Однако уже на первых стадиях курения проявляется определенная самозащита организма — симптоматичное чувство упадка после каждого злоупотребления табаком. Начинающему курильщику всегда кажется, будто он дымит в виде исключения — в связи с особыми обстоятельствами, ради каких-то экстренных целей, но Боже сохрани, вовсе не намерен всерьез пристраститься к этой гнусной процедуре. Прежде чем табак незаметно станет ежеминутной потребностью, к нему прибегают только в связи с событиями, возвышающими над серостью буден: какая-нибудь вечеринка, напряженные дебаты, ситуация, усилить мгновенное очарование которой кажется важнее, чем быть всю жизнь здоровым, или необходимость срочно выполнить какую-то работу — вот вещи, ради которых якобы стоит пожертвовать приличным завтрашним самочувствием, отсутствием мерзкого осадка, физического и духовного отвращения к самому себе, а главное — ясностью разума. Но менее всего такой легкомысленный субъект отдает себе отчет в том, что каждая уступка убийственной диалектике наркотика все туже затягивает петлю у него на шее, мешая выбраться из западни, в которую он столь безрассудно угодил — нередко из-за снобизма, дешевой погони за впечатлениями, а то и по самой банальной глупости. Я сейчас пишу в состоянии «К» после нескольких дней «НК» и потому так ясно вижу всю мерзость курения: в положительном смысле оно не дает мне абсолютно ничего, как и большинству курильщиков, кроме чисто внешнего удовольствия — потрафления жалким вкусо-нюхо-осязательным прихотям. Объективная ценность работы «под табачок», если отбросить ее мнимую быстроту, безусловно понижена, учитывая, сколько усилий требуется в нее вложить для полного завершения. Ведь работа курильщика никогда не бывает безупречна изначально: потом приходится долго и тщательно «шлифовать» и исправлять произведение, вместо того чтоб исторгнуть его из себя сразу в идеальном виде, соответствующем изначальному замыслу. И применимо это не только к продуктам умственного труда, но и ко всякому производству вообще. Просто в некоторых областях труднее это проверить: дескать некто — заурядный сапожник или портной, и баста. Остается невыясненным, что именно злоупотребление табаком застопорило внутреннее развитие и сделало невозможным технический прогресс. У меня была возможность убедиться в этом на примере живописи, в которой важны как ясность ума, так и технический навык. На больших временных отрезках тезис мой подтверждается абсолютно. Только не у каждого есть соответствующий опыт, достаточная способность к интроспекции (самонаблюдению), а главное — добрая воля. Обычно говорят: и так как-нибудь обойдется — и потихонечку ползут себе под откос прогрессирующего упадка. Поначалу все не так уж плохо — пока не достигнута точка, после которой вредоносность увеличения дозы растет в геометрической прогрессии. Но скоро все большие порции наркотика перестают действовать как «допинг» — начинается настоящая трагедия: выкури в день хоть полтораста сигарет, уже ничего из себя не выжмешь. Может, кто-то вообще не способен ничего из себя выжать — это другой вопрос. Но я убежден, что у курильщиков в девяноста таких случаях из ста причина — в отравлении никотином и окисью углерода, которой, из-за неполного сгорания табака и бумаги, много в сигаретном дыме. Отупение и пришибленность возрастают с каждой затяжкой убийственным дымом, в то же время нарастает тревога. Хуже всего — противоречивые чувства, а табак как раз и вызывает злейшую из таких пар: поверхностное возбуждение и невозможность им воспользоваться из-за паралича высших центров. Я отчетливо ощущаю это сейчас, когда пишу эти слова, но впредь буду систематически, ежедневно писать в состоянии «НК», и всякий читатель заметит разницу. А если нет? Это было бы ужасно — доказывало бы, что я курю уже слишком давно и отвыкание невозможно без исключительно негативных последствий в самом начале абстиненции. Но нет, трижды нет — дело только во времени. Конечно, если кто надумает бросить под конец жизни, когда из-за хронического беспрерывного курения дошел уже до доз чрезмерных, для такого надежды нет, да оно и лучше, если он кончит в отупении, не позволяющем ему даже видеть свой упадок со всей ясностью. Это случаи, подлежащие регистрации (непристойное слово — лучше не пускать его в оборот). Сдается мне, тот факт, что у нас, в России и на Балканах столь редки так называемые «великие старцы», имеет своим истоком курение взатяжку. Люди у нас, passez mois l’expression grotesque[19], «идут в расход» раньше времени, как в жизни, так и в литературе, — они повторяются во все худших изданиях, не более того. Но чтобы некто, будучи почтенным старцем в расцвете мудрости и сил — как жизненных, так и художнических — сотворил шедевры или совершил великие деяния, — такое в вышеупомянутых странах встречается крайне редко. Я готов приписать это скорее воздействию курения, нежели пьянству. Алкоголь, по крайней мере, быстро сжигает свои жертвы, порой творчески, причем дозы растут очень быстро. А проникотиненные «живые трупы» бесплодно мыкаются иногда еще очень долго, живя лишь воспоминаниями о добром старом времени и былой славой, но не творят, как правило, уже ничего. Немцы курят в основном сигары, а сигарами редко кто затягивается, то есть втягивает дым в легкие, где большая абсорбирующая поверхность впитывает огромную часть содержащихся в нем ядов. Количество никотина, поглощаемого слизистой оболочкой горла и носа, а со слюной и желудком, ничтожно мало в сравнении с тем, что могут впитать легкие. Французы в основном не затягиваются вовсе — заникотиненный француз это случай исключительный. Хотя надо признать: число людей, курящих взатяжку, выросло после войны и в западных странах. Англичане спасаются трубкой, из-за чего, возможно, больше яда вместе со слюной попадает им в желудок, но число затягивающихся так называемых «сынов Альбиона» сравнительно невелико. А вот мы, русские и всякого рода балканцы, не говоря уж о настоящем Востоке, втягиваем гнусный дым до самых пупков и отравляемся процентов на 80 сильнее, чем люди Запада. У нас те, кому за пятьдесят, — по большей части люди конченые. Убереглись те, кто либо не курил вовсе (напр., Бой), либо, как Жеромский или мой отец, вовремя бросили из-за болезни легких. И пусть не болтают оптимисты, будто «нам это ничуть не вредит, мы можем себе это позволить». Повторяю: тот, кто никогда не бросал на длительный срок, понятия не имеет, кем он мог бы стать, если б не курил вообще никогда или окончательно бросил, прежде чем наступило необратимое отупение и дезорганизация воли. Известно, что большинство курильщиков рано или поздно вынуждено начать пить либо в больших количествах потреблять кофе или чай. Исключение составляют люди, которые механизировались в какой-либо бессмысленной работе и уже ничего сами от себя не требуют. Ведь алкоголь и кофеин (теин оказался тем же кофеином) — лучшие антидоты против никотиновой кретинизации и могут, в известных пределах, компенсировать постыдную спячку коры мозга, угоревшего в табачном дыму. Так доходят и до злостного алкоголизма и кофеинизма, которые тоже имеют предел как допинг и неизбежно ведут к мозговому оцепенению и распаду телесного каркаса. Такого субъекта в исключительных случаях еще можно побудить к тому, чтоб он внезапно дал выход своей энергии, но его обыденная «rendement»[20] уменьшается при употреблении этих противоядий прямо-таки с поразительной скоростью. Особенно кофеин заставляет наращивать дозы — гораздо быстрее, чем никотин и алкоголь. Что касается истинного удовольствия от курения, то его получают только курильщики начинающие либо те, кто в силу невероятно редкого, специфического свойства — неспособности привыкания к никотину — сохранил первоначальную свежесть восприятия, ограничившись несколькими — не более полутора десятков — сигаретами в день. Настоящий никотинщик — а таких среди курящей братии огромное большинство — смолит сигарету за сигаретой, немедленно подавляя первый же позыв. Это чисто негативное и не достойное человека удовольствие, состоящее в том, чтоб устранить минимальное неудобство, вместо того чтоб его по-настоящему преодолеть. Именно так складывается общий психологический механизм, который при необходимости рутинно применяют к любой задаче: вместо прямой атаки — в обход, скорее уклониться от трудностей, чем их преодолеть. Это ведет к атрофии воли, создает готовый тип реакции на другие раздражители, ведя к алкоголизму и высшим «белым безумиям». Всякую жизненную сложность затушевывают на основе первых опытов положительного возбуждения, выкуривая все больше сигарет, сигар или трубок, пока в конце концов не достигнут той критической точки, когда никакая доза уже не достаточна и приходится прибегать к иным средствам и довольствоваться частичным решением проблем или неполным преодолением трудностей, поскольку особь, патологически склонная выносить трудности за скобки, рассчитывать на нечто вне самой себя, уже не способна к подлинному усилию воли и тому творчеству «из ничего», которое только и существенно. Новички обычно не курят с утра, сберегая лучшие часы дня. Некоторые начинают пополудни, после того как более или менее плотно подкрепятся. Другие выкуривают первые сигареты только вечером, когда усталый аппарат восприятия не в силах самостоятельно принимать впечатления и без искусственной подпитки трудно ощущать радость жизни и во всей полноте переживать удовольствия. Вместо того чтоб просто-напросто лечь спать и отдохнуть, человек испытывает потребность принять еще что-нибудь после целого дня работы, к которой его вынуждает крайне напряженная, натужная наша нынешняя жизнь. Так начинают проживать капитал. Но время курения имеет свойство быстро растягиваться от вечера до полудня и до утра. Потом оно захватывает утро с первого завтрака, затем приходит курение натощак, даже ночью, когда не спится, и вот уже мы имеем дело с субъектом, который стремительно движется к полному отупению, постепенно забывая о том, кем он был, кем должен был стать и на что был способен когда-то, прежде чем его «обольстили клубы на вид пленительного дыма». Даже очень далеко зашедший курильщик после ночного перерыва просыпается относительно свежим и здоровым. Кто никогда не бросал курить, тот не знает, сколь чудесно продление этого состояния, вплоть до полной победы над пороком, когда работа движется легче, чем при занаркотизованности, эффективность ее повышается, а бесплодная нервозность, сказывающаяся в беспокойных движениях, безумном блуждании взора и дрожи в неверных руках, уступает место ощущению силы, направляемой чистой волей. Да — таким просыпается обычный курильщик, если он при этом не тяжкий неврастеник, для которого всякое начало будничного дня вообще есть нечто неприятное и тягостное. Тот грезит о первой сигарете так, словно только она может придать первичную ценность начинающемуся утру. А потом с туманом в башке проваливается в этот будничный день с безропотностью человека, попавшего в зубчатые передачи машины, чтобы лишь под вечер прийти к выводу, что вообще-то «жить можно». Но даже если мы имеем дело с этим тяжелейшим случаем, состояние утренней подавленности можно при соответствующем режиме сократить с двух-трех часов до двух-трех минут. Только Боже сохрани в таком настроении закурить, потому как утренняя депрессия, задавленная было никотином, к полудню вновь поднимает голову и длится порой до поздних послеполуденных часов, чтобы перейти в нарастающее вечернее возбуждение и «ночное безумие», не дающее вовремя уснуть, что вызвано опять-таки увеличением табачной дозы. Так мелкие, мимолетные недомогания переходят в серьезный психоз, охватывающий весь день, даже сутки напролет, и перерастающий с годами в полную неспособность к нормальной жизни. Наиболее склонны так омрачать свое существование типы шизоидные, физические астеники. Но даже отъявленные пикники под действием наркотиков претерпевают «шизоидный сдвиг» либо, если материал в данных типах перемешан, их шизоидная компонента значительно усиливается. Пикники вообще-то менее податливы к действию любых ядов, но и они сворачивают под их влиянием далеко с той дороги, которая предопределена их психической структурой. Они тратят безумное количество энергии на противодействие наркотикам, несмотря на то, что якобы растормаживаются под их влиянием и вроде бы способны на какие-то чрезвычайные шизоидные проявления: фанатизм в вере, формальное художественное творчество, создание метафизических концепций. Все это вздор: пикники должны знать свое место, а шизоиды — свое. Шизофрения для шизофреников — принцип Монро в психологии и психиатрии. Любопытен факт, что тот, кто курит натощак (а это особенно вредно для сердца, желудка и нервной системы), меньше ощущает немедленное дурное воздействие первой сигареты, чем курильщик менее страстный, который принимается дымить лишь после завтрака. Возможно, он слишком погружен в приятное созерцание того, как на миг отступает то пакостное состояние, в котором он проснулся. Но уже следующие несколько сигарет дают ему познать в миниатюре все, что будет в нем нарастать в течение дня, а потом изо дня в день всю жизнь. Неестественное возбуждение повышается к полудню. Умывание (и притом тщательное — о чем пойдет речь в «Appendix»[21]’е) несколько рассеивает действие яда. (Тот предрассудок, что, не закурив, якобы невозможно как следует побриться или написать письмо, опровергается первым же экспериментом. Глупейшие дурные привычки — и только.) При одновременном допинге, который, однако, не удается положительно использовать, наступает отупение и некое рассеяние. Это может благоприятствовать лишь работе механической, не требующей творческого усилия. Поэтому я утверждаю: табак может быть терпим лишь в странах малой степени механизации и старой культуры — там, где у людей особенно разболтаны нервы, и тогда, когда требуется максимальное число людей оболванить до такой степени, чтоб они перестали быть опасны и автоматически тупо выполняли свои функции. В конечном счете, при дальнейшем общественном развитии, так оно наверняка и будет во всем мире. Однако успокоительное действие табака преходяще и возможно лишь при определенной дозе, в определенный период жизни. Увеличение дозы ведет к полному психофизическому расстройству и делает курильщиков неспособными даже к пустячному труду: они притворяются, что работают, но работу не выполняют — делают все как попало, лишь бы отделаться, не заботясь о подлинной эффективности. Не этим ли объясняются наши вошедшие в пословицу неаккуратность, неточность, лень, самообман? Я по себе хорошо знаю этот механизм — разумеется, в миниатюре. Знаю, сколько сил стоило мне удержаться в рабочей кондиции в периоды курения — так как одно я должен за собой признать: никотину я не сдался. Но стоит ли осложнять себе жизнь или понижать ее тонус ради убогого удовольствия от втягивания зловонного дыма и вдобавок при столь отрицательных психических последствиях? Что же касается производительности труда, то в дальней перспективе табак и алкоголь, даже в малых дозах, ощутимо ее понижают, вызывая ложные, субъективные оценки. Поэтому в странах более молодых, где не назрела проблема успокоения нервов у людей наиболее продуктивного возраста (от двадцати до пятидесяти), мы наблюдаем тенденцию к запрету даже невинных, по видимости, «социальных» наркотиков. В Европе же наказуемо злоупотребление алкоголем (жаль, нет наказаний за злостное курение), а умеренное потребление, напротив, даже поощряется, так как дает доход государству. Это политика «короткой дистанции», недальновидная, без заботы об отдаленном будущем. Вместо того чтоб рассчитывать на «быстрое успокоение» граждан (пускай, мол, пострадает одно поколение с разболтанными нервами), надо позаботиться о том, чтобы граждане могли после механического переутомления распрямиться и расслабиться каким-то более существенным образом, не тратя энергию на глупости, а скорее накапливая ее для повышения уровня своего труда. Но осовевший от алкоголя и табака субчик не может себе этого позволить — желая отдохнуть, он ищет развлечений, еще более одуряющих, чем его работа, а таковых у него предостаточно: кино, исчерпанное до дна и безуспешно пытающееся стать художественным, радио — в смысле «радионадувательство» — либо, самое большее, чувственная наркотизация музыкой — подобно тому, как ею упивается воющий «под гармошку» пес, вне глубоких художественных впечатлений (для них необходима подлинная культура и музыкальное, а не «ревунье» понимание музыки), безнадежный хронический дансинг, самое чудовищное из неосознанных бедствий современного общества, затем — не худшее среди развлечений — спорт, который (если б его держали в рамках, а не раздували смехотворно до масштабов какого-то жреческого служения) мог бы по крайней мере содействовать физическому возрождению, не уничтожая своим идиотизирующим воздействием высших интересов у людей молодых и здоровых. Добавьте к этому пухнущую день ото дня ежедневную газету, чтение которой — единственное «серьезное» умственное усилие по крайней мере для 80% человечества. Это неисправимый курильщик еще худо-бедно выдержит, но о том, чтобы по окончании профессиональных дел он занялся какой-нибудь более или менее интенсивной умственной работой, и речи быть не может. Его все что-то гонит, погоняет, подталкивает и грубо вышвыривает вовне — из него самого и за порог дома. Он непременно должен куда-нибудь «заскочить хоть на минутку», тут поболтать, там якобы «уладить» нечто важное, что вовсе не важно, тут посидеть, потому что кто-то без него «жить не может», что уже полный вздор, еще где-то от чего-то спасти кого-то, кому это спасение абсолютно не нужно, и т. д., и т. п. Неистощима изобретательность курильщика, направленная на то, чтоб оправдать в собственных глазах свою несносную раздражительность, беспокойство и неспособность сосредоточиться, — я привожу здесь скромные, простейшие примеры — процесс этот может принимать самые разные формы, в зависимости от психической структуры и жизненной ситуации данного субъекта. Тот, кто отравлен никотином, найдет тысячи поводов оправдать этот мерзкий «гон», который вызван в нем проклятым бесплодным ядом. О полноценной сосредоточенности речи нет — работа делается лихорадочно, она мнима, неэффективна: заникотиненный прикидывается, что работает, нагло обманывая себя и других чисто внешней «суетой» и «беготней», в сущности он выдает фальшивый товар в обмен на безвозвратно, попусту растраченные дары божьи — время и энергию. По-настоящему дескать все устроится не сегодня-завтра, но завтра всякий раз — еще хуже. Так идут насмарку любые замыслы и проекты — вонючий дым уносит их в сферу невыполнимого (так называемых «невыполнибул»). После никчемного вечернего «потрясеньица» возникает потребность в чем-то более сильном, еще более «assommant»[22] — что ж, двери дансингов открыты. А потом до поздней ночи, травясь убойным количеством сигарет, читают глупейшие романы, оригинальные и переводные, которыми теперь завалены книжные лавки, чтобы наутро проснуться с головой как помойное ведро, гнусным привкусом во рту и отвращением к жизни, пока еще преодолимом с помощью новой порции вонючей отравы. Так и живешь — «как-нибудь», одним днем, с каждой минутой все больше теряя ощущение значимости происходящего, незаметно превращаясь в бездумную желеобразную тварь, совершенно не похожую на того конструктивно цельного индивида, каким ты мог быть. Временность, духовная близорукость, нарастающая нетребовательность к себе и другим, поверхностность во всем — от философии до общественных концепций, поиск любой, самой скверной компании, лишь бы она не требовала никаких умственных усилий, — вот качества отпетого курильщика. Только б день как-нибудь пролетел, лишь бы отделаться от проблем, затуманить в собственных глазах невероятный кошмар жизни, требующей напряжения всех сил, если хочешь на деле справиться с ужасающими проблемами, которые эта жизнь ставит. Все, мол, как-нибудь само собой образуется. А под маской оживления и суеты — смертная скука, усиливающаяся буквально с каждой затяжкой дымом отвратного сорняка, и угрюмая онанистическая апатия, следствие того, что немедленно утоляется малейшее желаньице запакостить себе мозги дьявольским угаром. В основе всего этого — неуважение к себе. Как может человек, сознающий, что с каждым часом он становится все худшим кретином, позволять себе никудышненькое удовольствие, которое его в кретина и превращает, — это просто непостижимое чудо. Разве что он этого не осознает. Цель данной книги — именно открыть глаза тем, кто гибнет от непонимания, а не из-за отсутствия воли. Всякий курильщик — руина того, кем он мог бы стать, если б не курил. Разумеется, я привожу крайний пример, обобщая определенные замеченные на себе явления, которые — поскольку я частенько переставал курить — не развились до последней стадии. Но надо полагать, что — с малыми отклонениями — курение подобным образом влияет на каждого, даже на величайшего титана. Один лучше переносит это дело, другой хуже, но, несмотря на различные коэффициенты напряженности, изменения у разных субъектов будут качественно идентичны. «Hinter dieser glänzenden Fassade sind nur Ruinen»[23], — как говорит о вымирающих шизофрениках Кречмер, чью книгу «Körperbau und Charakter»[24] обязан знать абсолютно каждый мало-мальски интеллигентный человек. Может, наконец кто-нибудь решится перевести на польский это великолепное сочинение? У нас книжный рынок завален гнусным чтивом для кретинов, этими чудовищными криминальными романами, от которых даже те, кто поумнее, превращаются в идиотов, а подлинные ценности мировой литературы тщательно замалчиваются. Мало того: обманутые выдающимися финансовыми достижениями иностранных акул псевдолитературы, наши акульчата тоже принялись штамповать свою смердящую дешевку, вконец опозорив нашу, и без того подыхающую, литературу. Тьфу! — просто паскудство какое-то — «вот бредни бутафорские», как говаривал один генерал. Курильщик привыкает принимать неестественное, безысходное возбуждение за творческое состояние, перестает различать суть вещей и маску, теряет всякую способность что-либо критически оценивать. Собственные никудышные шуточки он принимает за чистейший «esprit»[25], экскрементальные, низкопробные измышления считает откровением, а дерьмоватое пустословие — последним писком «козерства»[26]. Требовательность его падает, и все, чего он ищет, — скопище дураков, перед которыми он мог бы еще блеснуть своим померкшим интеллектом, а общество людей высокой пробы ему скучно и в тягость. Всякое умственное усилие и сосредоточение становятся настоящей пыткой, и праздный, гниющий в зловонном собственном соку никотинщик цинично смеется над своим падением и думает: «Э, да что там, как-нибудь обойдется. Один раз живем. Зачем себе отказывать. В жизни и так немного удовольствий», — хотя где-то в глубине души, особенно на первых стадиях отравления, таинственный голос еще лепечет в нем об иной, лучшей жизни, которую он столь безнадежно в себе загубил. Он старается этого голоса не слышать и ненавидит тех, кто пробуждает в нем сомнения. Я знаю, чем рискую, когда пишу такие слова, ведь 95% нашего общества курит и, что хуже всего, взатяжку, а из них, в свою очередь, по 50% — ибо существуют только два вида курильщиков — это либо бездумные автоматы, либо психопаты (кто в легкой, кто в тяжелой форме). Ну да ладно... Мне уж и так ничто не повредит. Еще одно: табак абсолютно лишает отваги. Если табачное отупение еще позволяет относительно сносно пережить потерю человеческого облика, вызываемую, например, тюрьмой, окопной войною, тяжкой болезнью, бездумной работой, то сопротивляемость курильщика внезапным опасностям (когда требуется характерная «добыча силы из ничего», чтобы пережить чрезвычайные минуты и разумно защититься) безусловно падает. Разве что он уже настолько отупел, что ему все едино. Такой пусть себе курит досыта, пускай себе, собачий сын, укурится насмерть и поскорее исчезнет с лица планеты, чтоб не похабить своим живым трупом этот мир, который как-никак, а бывает порой прекрасен. Вопреки бредням интуитивистов и антиинтеллектуалов — а они сами не понимают тех слов, которые произносят, желая прикрыть ими свое мозговое убожество, — одной из немногих великих и прекрасных вещей на свете остается, пожалуй, человеческий разум. Это трюизм. И тот самый разум — систематически уничтожать, получая взамен выцветшую картину мира[27], психическую депрессию и гнусную раздражительность, выдающую себя за силу и напряжение! А вы, бабы, — может, разум вам и не так важен, как нам, но красивая кожа — еще как. Так вот, вы свою замшу и бархат, персики и алебастры добровольно меняете на заскорузлые, грязные, пожелтевшие лохмотья. Может, хоть это наконец подействует на ваш ум, при том, что вообще-то у вас его меньше, чем у нас. Даже Антоний Слонимский, который не признает определения понятий (смотри, если хочешь, кошатик, замечательную, по-моему, его полемику о «Серебряном сне Саломеи» с Помировским в «Литературных ведомостях»), вскричал как-то раз: «Мир — это вам не мяч надувной! Покоряют мир — головой», — и эту-то голову ради пустейшего наслажденьица превращать в бездарный балаган и свалку, где ничего нового и ценного родиться не может, — ужас!! Вот почему я призываю родителей, чтоб они смертным боем били детей, начинающих курить, если иначе их убедить не сумеют. Но они имеют на это право лишь в том случае, если сами не курили или бросили курить. Пусть некурящие мужья тиранят (вплоть до пыток) жен, которые курят, а жены пусть максимально (как только они, похоже, умеют) отравляют жизнь мужьям, покуда решительно все не бросят к чертовой матери этот гнусный порок. Друзья пусть состязаются в благородном спорте «НК» — увы, столь мало у нас распространенном. Пускай влюбленные... — но довольно. Дальше я расскажу вам по порядку о переживаниях того, кто резко бросил курить, но, к сожалению, только завтра — поскольку эти слова я пишу с паршивой «пахитосиной» в поганой морде, вконец отравленный и с трудом удерживаясь от того, чтоб послать подальше такую относительно легкую работу, как писание данного «трактатца», который тем не менее должен быть всеми прочитан и переведен на все языки. Да, завтра, только завтра — ничего не поделаешь. Но уж завтра поглядим, не станет ли мой отказ от табака правдой и не покажу ли вам я, «Великий Магистр Временного Некурения», высочайший класс, не брошу ли курить навсегда. А если кто меня с сигареткой в зубах застукает, тот будет вправе счесть, что я отказался прожить остаток дней на высшем уровне, на какой способен, и вообще отрекся от самого себя. Я не стану говорить здесь о таких вещах, как: склероз, раннее старение и порча желудка (à propos[28]: те, кто утверждает, что без «К» не может как следует «про... это самое», пусть попробуют есть сливы и делать гимнастику Мюллера и тогда увидят), — меня интересует только психика. Все прочее оставляю специалистам, но и они должны бросить курить, дабы иметь объективное суждение и опыт. Ага — вот еще что: нехорошо, не испытав благотворных последствий временного некурения, с первой же попытки бросать раз и навсегда, безо всяких манигансов[29] — с первой попытки, подчеркиваю. Тот, кто никогда не бросал и вдруг бросил, не покурит год, от силы два, а потом вернется к курению и никогда уже с ним не покончит. Снова начнет с трех сигарет в день, а придет к шести десяткам, а то и к сотне, даже не мечтая повторить попытку. Пагубные последствия курения заметны (даже в зеркале) и ощутимы ясно и отчетливо, когда сызнова закуришь после трех-четырехдневного перерыва. Помимо чисто скотского удовольствия (неужели нету лучших, черт побери!!) от первого или, ну, скажем, третьего глотка вонючего дыма, сразу наступает то состояние, которое кроме симптомов чисто физических (головокружения, дряблости икр, общей разбитости, желания пойти хоть куда-нибудь, вкуса гнусной гари) являет собой образчик (Muster[30], échantillon[31]) тех психических изменений, которые есть удел любого курильщика, с той разницей, что, прервав краткое воздержание, он обретает их в виде сконденсированном, а не растянутом на всю жизнь. Итак, прежде всего это характерное сожаление: «и зачем только я закурил (-а)?» Из-за сомнительного вкусо-обонятельного удовольствия (ведь есть же, есть и получше, черт возьми!) ощущаешь, как мысли в голове мутятся, к тому же — приходит неприятное отчуждение от себя, неловкость, безответственность, нерешительность в малейших вопросах, словно самый пупок личности развязан, к тому же общая слабость (известно, что такое сигареты для спортсменов — полная гибель, хуже алкоголя), а сверх того — специфическое п о т у с к н е н и е реальности, знакомое лишь тем, кто закуривал после перерыва в несколько дней, этот разлив пошлости и скуки, сравнимый с тем, как если б на цветастый ковер выплеснули ведро густых серых нечистот. Жизнь моментально теряет очарование, все покрывается быстрозастывающим налетом банальности, бесплодности и заурядности. Человек чувствует себя измученным и грязным, пусть даже за полчаса до того он начисто выскоблил себя щеткой братьев Зеннебальдт из Бялой и был весел как птичка. Кажется, что каждая клеточка облеплена омерзительной вонючей подливой — чем-то вроде гадкого клейстера, какой накапливается в долго не чищенной трубке. Ищешь спасения во второй, третьей, десятой сигарете кряду, и вот — через пару часов ты опять на дне упадка и только вспоминаешь те дни без курева, как время, проведенное в каком-то чудесном краю кристально чистых красок, огня, воодушевления, довольства собой и потрясающих возможностей. А потом перестаешь тосковать даже об этом. Несчастный курильщик возвращается, как бедный конь в упряжку, чтоб обреченно тянуть лямку, вращая колесо обыденности, без надежды выбраться, без высших стремлений, лишь бы отпахать свое да по-скотски отдохнуть, не имея шанса развиться в каком-либо направлении, даже в сфере своего механического труда, — он конченый человек, хотя обычно не подозревает об этом. И все же где-то на донышке остается неясное воспоминание о слегка утомительных — что правда, то правда, — но зато чистых минутах борьбы с убийственным пороком, когда еще можно было выкарабкаться из западни. А он загубил все светлые перспективы жизни, предпочтя презренную возможность втягивать в легкие продукт неполного сгорания демонического сорняка из ада родом, справедливо называемого по-польски: «Ty-toń»[32]. Курильщик, вновь берущийся за сигарету после долгого перерыва (начиная с нескольких месяцев), не испытывает, как правило, вышеописанных симптомов. Напротив — он переживает то упоительное возбуждение, в которое пришел, закурив когда-то впервые, но только без отрицательных признаков приобщения к гнусному, унизительному пороку — без тошноты, головной боли и тому подобных явлений. Он думает: «И зачем я бросил курить. Это ж чудесная штука. Поехали дальше». И понемногу, начав с малых доз, но увеличивая их несравненно быстрее, чем тогда, вначале, он переходит в стадию привычного, по большей части уже безнадежного курения и отупения, следующего за ним шаг в шаг. У него нет тех критериев оценки своего упадка, что у курильщика, который пусть даже и не раз бросал и начинал снова, — он не чувствует последствий острого отравления, которые, из-за отсутствия антидотов, вырабатываемых организмом, выступают после короткого перерыва на фоне ярких симптомов абстиненции. Тот, кто сделал краткую попытку, или несколько таковых, непременно рано или поздно бросит на всю жизнь. Память о чудных минутах воздержания наверняка не даст ему покоя и даже в момент наилучшей забавы будет пугать призраком бездарно загубленной жизни, которая, несмотря на все, в чем ее можно упрекнуть, у нас как-никак одна-единственная. Поэтому те, кто то бросит, то опять начнет, не слишком этим огорчаются и не преувеличивают ужас своего положения. Обретенный опыт только придаст им сил, и в решающий момент они навсегда порвут с систематическим, прогрессирующим умственным самоубийством. Речь ведь не столько о легких, артериях, горле, сердце и желудке, сколько о мозге и нервной системе, о разуме и ясном видении действительности, без которых ни к чему ни легкие кентавра, ни свиной желудок. Чтобы бросить курить, нужно выбрать подходящий момент. Лучше не делать этого (неправильно поступают некоторые) в обстоятельствах исключительных: на отдыхе, в путешествии или сразу после того, как вы влюбились и даже обручились. Возвращение к повседневности сразу напомнит о недавней дурной привычке и заставит оправдать первую отрицательную реакцию на обыденную жизнь отсутствием наркотика, всегда готового с изощренным коварством поглотить ваши лучшие духовные силы. Лучше всего бросать на фоне самых обыкновенных будничных занятий. В крайнем случае можно сделать это в субботу или накануне какого-нибудь праздника (только не перед Рождеством и не перед Пасхой), чтобы иметь свободный день и привыкнуть к новому состоянию. Несколько дней ни под каким видом нельзя принимать вечерние приглашения. Сонливость сразу после ужина и невозможность поддержать обычную светскую беседу (бррр — что за мерзость!) — очень удобный повод «выкурить сигаретку». «Одна-то не повредит», — услужливо буркнет какой-нибудь курильщик, который, как все ревнители порока, любит видеть кузина, соседа или случайного гостя, и даже друга (а может, п р е ж д е в с е г о друга — кто знает?) в том же упадке, в котором пребывает он сам. Состояние непосредственно после того, как вы бросили, следует пережить в сосредоточенности, среди близких (правда, видеть дальних и желания-то нет), потому что время это (если наконец на третий или четвертый раз вы сдержали слово) никогда больше не вернется. А время-то необычное — словно вы приняли какой-то неизвестный наркотик. Да так оно и есть воистину. Систематически отравляемый организм вынужден вырабатывать некие антитела для борьбы с заливающей его отравой. Освобожденные от своих прискорбных обязанностей, эти — скорее противотела (зачем сцеплять иноземную приставку с исконным словом?) — бушуют сами по себе. Отравление антиникотином столь приятно, что стократ вознаграждает за неудобства воздержания. Надо только вслушаться в голос своих клеток, потрохов, а то и «психических глубин», и не внушать себе, будто без сигарет жить невозможно, не стонать беспрерывно: «хочу курить, не могу ни говорить, ни работать, ничего неохота делать» и т. п. Необходимо разговаривать, что-то делать, переживать — именно так, как велит данное расположение духа, — следует его специфическим образом использовать. И прежде всего — для работы: через три-четыре дня уже проявится положительный эффект отказа от табака — в повышении производительности труда, как умственного, так и физического, а то, что в первые три дня потеряно из-за некоторой, по-своему блаженной, вялости, окупится годами действительно «радостного творчества», пускай это будет всего лишь рубка дров или подсчеты на арифмометре. Но надо употребить то же усилие, что всегда, а не сваливать свое нежелание напрягаться на состояние «НК». (То же относится к состоянию «НП» — непития.) Вследствие некурения растет добросовестность всякой работы — так же, как изобретательность во всех направлениях, отсюда экономия усилий. Возрастает аппетит и потребность во сне — но только поначалу. Четыре-пять дней можно жрать сколько влезет, а потом уже легко обуздать этот — здоровый, впрочем — инстинкт организма, пробуждающегося к новой жизни. Вовсе незачем обжираться без удержу и жиреть, как свинья на откорме, как поступают некоторые. В течение трех недель, при минимуме доброй воли, проблема питания будет урегулирована полностью. Только не давать себе поблажки, не позволять себе все что угодно «в порядке компенсации», как вознаграждение за муки табачного голода. Другие наркотики, насколько я знаю, не дают этой положительно приятной первой фазы абстиненции. Мне немного (н е м н о г о — повторяю, сто тысяч чертей!) знаком алкогольный голод, так вот: он, как психическое состояние, в первый период, безусловно, несравненно тяжелее, чем голод табачный. Надлежаще использовать это великолепное состояние не всякий сможет, потому что не всякий умеет слушать голос своего даймониона. И потому на этот пункт я обращаю особое внимание. Достаточно отправиться на уединенную прогулку, чтоб иметь все козыри на руках. И пусть не болтают пессимисты, будто способность эта связана с индивидуальной конституцией, и якобы некоторые не могут, и что «meine Wahrheiten sind nicht für die Anderen»[33]. Все зависит от того, как настроишься заранее. Некоторым рекомендуется бросать курить после предшествующей «popojki» (если пить они еще не бросили). Одно другому замечательно помогает. В состоянии «НК» перед вторым завтраком они еще могут тяпнуть рюмку водки, но только одну, под вечер — выпить пива, а наутро — всему конец, и самочувствие — чудесное, кристально-чистое, возвышенное! Лучше не курить с самого утра. Надо приготовиться к тому, что первые полчаса будут малоприятны; после умывания уже легче. Но не всякий выдержит эти полчаса, которые и впрямь неприятны: в течение этого короткого времени надо без помощи сигареты одолеть всю мерзость утра, после того как ночью обкурился вдрызг. А можно и курнуть перед умыванием, чтобы, умывшись, тут же бросить. Можно и ровно в полдень, выйдя на прогулку, или в пять, а то и в семь вечера, но это уже только некая подготовка к тому, чтобы бросить с утра. Однако лучшая система — с момента пробуждения — с предшествующей «popojkoj» либо без оной — ввиду величия цели это даже почти безразлично. Прямо с утра проявится определенное оживление анкилозированных ядом клеток, причем не только мозговых и нервных, но и всего тела. Клетки чувствуешь так, как колесо ощущало бы свежепромытые и смазанные шарики вокруг оси. Конечно, сперва посещают мысли, точнее мыслительные клячи типа: «Однако чушь какая-то. На кой мне это! Буду курить, и все тут. Жил не тужил — и чего себе голову морочить какими-то абстиненциями: на них, может, уйдет еще больше энергии, чем на курение». На такие мысли надо просто плюнуть — с демоном наркотика нельзя вступать и в самую легкую дискуссию: понятно, что его диалектика, с о с т о я щ а я в и г н о р и р о в а н и и времени, неизбежно одержит верх. Тут уж воля, эта обычная, простая, несложная, порой скучная, как холера, воля, должна сказать свое: «Не буду курить, пускай там (где? где?) хоть не знаю что». И выдержать. Уже то, что ты выдержал (-а) в первый раз, даст точку опоры для следующего шага. А добрый даймонион не заставит долго ждать награды. Она явится в образе упоительного чувства вольности, свободы и того блеска остроумия, «igriwosti uma», о которой говорит Стефан Гласс, а я вслед за ним. Психофизическая энергия возрастает с каждой минутой, волны ее чередуются с волнами здоровой сонливости, здорового отупения и дикого аппетита. Жрать сколько влезет и дрыхнуть хоть бы и беспрерывно — ничего страшного. Наше дело правое — bonne la nôtre[34]. Только не взваливать всего улучшения на состояние «НК» и помимо основного усилия, «со стиснутыма зубома», постоянно прилагать самое обычное старание, необходимое, чтоб справиться с любым будничным делом и обязанностью. Хуже всего утро следующего дня, после ночи, когда человек (или же «продувная бестия в сюртуке») спал себе, как сорок паровых сусликов. Такому субъекту неохота просыпаться с мыслью, что его не ждет поутру мнимо сладостная утренняя «сигаретка», натощак или после так называемого «кофейка». Ощущение пустоты и скуки кажется непреодолимым. Чувство абсурда так велико, что закурить эту самую «сигаретку» представляется пределом смысла вообще — чем-то, без чего мир — невыносимый хаос, существование — тюрьма, а жизнь, в которую предстоит окунуться, — какая-то сплошная смрадная тягота. Нет уж — вскочить, не думать ни о чем, псякрев, отмахать восемь упражнений Мюллера, скрипя зубами — пусть хоть треснут, бух в резиновый тэб[35], металлический таз или ванну (об этом особо в «Appendix’е»), и — за дело, «wo czto by to ni stało» «coûte que coûte» (так называемое по-русски «kutkiekutnoje rozpołożenije ducha»). Да — это я признаю: приходят такие страшные минуты чувства всеобщего абсурда — не только Бытия в целом, но и самой что ни на есть обычной, счастливой скотской жизни, что хоть грызи гранит и запивай бензином. Выдержать: час, два, да хоть бы и три. Выпить крепкого чаю, даже кофе, если сердчишко в пятках, а пульс упал ниже пятидесяти в минуту. Ничего — вот-вот полегчает. Скоро придет это упоительное ощущение того, что ты властвуешь над гнусным слабым скотом в самом себе, ты над ним, ты едешь на нем верхом, как на бурой суке, к вечно недосягаемым целям своего предназначения, а не пластаешься, не елозишь и не скулишь под ним, потеряв человеческое достоинство и в клочья изодрав волю, — жалкая жертва предательского механизма, заведенного пожелтевшими лапами подлейшего из дьяволов — «повелителя никотина». Все больше будет таких минут, и после пяти-шести дней шатаний, после ужасного кризиса «абсурда Бытия вообще», на шестой (у некоторых на десятый) день ты чувствуешь, что основа заложена — и уже почти все хорошо. Не дать себя искусить этому «хорошо» и шпарить дальше — вот задача. Выработать в себе ощущение обязанности стремиться к совершенству — дурное самочувствие в этих обстоятельствах должно быть признано непозволительной роскошью, и точка. В момент, когда это ощущение появится (а в состоянии «НК» его на 100% легче испытать, чем в состоянии «К», не говоря уж о «П»), можно считать курильщика почти спасенным. Довольство тем, что ты покоряешь новые области духа, не омраченные одуряющим, кретинизирующим, дебилизирующим дымом, переходит в нечеловеческое наслаждение, отказаться от которого уважающий себя субъект (даже относительно довольно скотоватый и тупой) уже не в силах. А теперь — исповедь о переходе в некурение («НК») день за днем, записанная по горячим следам, абсолютно откровенно, без всяких пропагандистских натяжек. НК1 = Скотское наслаждение существованием. Достаточно ощутимое (временное, как показывает прежний опыт) снижение интеллекта. Бешеный аппетит и сонливость. Усиленная чувствительность ко всему — как отрицательная, так и положительная. Преодоление утреннего пессимизма без помощи «К» дало большое удовлетворение. НК2 = Минуты острого наслаждения «очищением». Усиливается чувство метафизической ненасытимости. Иногда дикое желание курнуть, чтоб избавиться от некоторой печали по поводу бренности бытия. Легкое ощущение отсутствия своей личности в мире. Сужение общепсихического поля зрения дает известный оптимизм, впрочем — несущественный, хотя и он хорош на первые дни «НК». Вся жизнь в состоянии «К» сплавлена в одну пилюлю. С небывалой отчетливостью всплывают воспоминания об очень давних периодах «НК». НК3 = Фаза утреннего уныния значительно сократилась. Короткие периоды довольно сильного, ничем не оправданного отчаяния быстро подавляются растущим желанием жить. Порой невыносимая бессмыслица всего в состоянии «НК» искушает покурить: дескать, что он такое, этот скромный дымок, в сравнении с тем, что и так ничто не имеет смысла. Но чувство дальнейшей перспективы и возможностей развеивает искушения. Дикое наслаждение внутренней чистотой усиливается к вечеру. Значительно повышена способность приспосабливаться к изменчивым условиям и неожиданностям. В нормальном состоянии свет сознания освещает множество предметов сразу, так что, с одной стороны, требуется известное усилие воли, чтоб сосредоточиться на чем-то одном, а с другой стороны — гибкость мысли облегчает неожиданные ассоциации. Затяжка сигаретой словно прикручивает фитиль сознания — освещен меньший круг: то, что прежде пребывало в полумраке, — теперь тонет во тьме. Поэтому легче — меньше выбор объектов — сконцентрировать внимание на одном предмете (отсюда и облегчение), но, с другой стороны, в туманной, задымленной атмосфере контуры вещей туманны и расплывчаты, теряется свежесть и острота видения, а обленившаяся мысль ассоциирует с трудом и ненадолго. |
||
|