"Горянка" - читать интересную книгу автора (Гамзатов Расул Гамзатович)

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Баюкает Каспий мятежный В объятьях своих небосвод, Где город Махача прибрежный, На белый похож пароход. Я помню, как в солнечных бликах Сверкал он в преддверии дня, Когда в остроклювых чарыках Впервые увидел меня. Безусый юнец, не без страха На город глазел я в пути. Большая, как туча, папаха Весь лоб закрывала почти. Окрашенный краской багряной, С висячим железным замком, В руке чемодан деревянный Был с дедовским схож сундуком. Пустой, но закрытый, он, видно, Тому из дворов был под стать, Овец на котором не видно, Но пса продолжают держать. Шла улица, как портупея, Вдоль города наискосок. И щепкой казался себе я, В людской угодивший поток. Хотелось вернуться мне в горы. Они громоздились вдали, Но ты удержал меня, город, Мы вместе с тобою росли. Влюбляться не раз еще буду Во многие я города. А спросят, встречая: «Откуда?», А спросят, прощаясь: «Куда?» — Я гордо тогда — не иначе — Вновь имя твое назову, О доблестный город Махача, Ушедший по плечи в листву! Лишь на море гляну — и близкий Встает предо мною моряк, Что вынес на берег каспийский, Огнем полыхающий флаг. Ночные туманы, растаяв, Росой покрывают причал. О, если б Махач Даходаев Из смертного плена восстал! Он гордо расправил бы плечи, Увидел бы город в цвету. И сорок гортанных наречий Его б окружили в порту. Пред ним бы предстали впервые — На нас, военком, мол, взгляни — И вышки в строю нефтяные, И лова ночного огни. Он, помнящий грохот тачанок, В час утренний встретил бы тут С портфелями юных горянок, Шагающих в свой институт. Снега, на вершинах растаяв, Несутся по склонам, звеня. Хочу, чтобы горский Чапаев На цоколе вздыбил коня. Хочу, чтобы ночью и днем он Привычно встречал поезда И чаек проснувшихся гомон Над ним не смолкал никогда. Хочу, чтобы видел он зори, Бульваров и улиц красу И то, как в распахнутом море Братается с Волгой Койсу. По Цельсию тридцать четыре. Колышется воздух. Жара. Как будто бы в каждой квартире Печь топит хозяйка с утра. Стал мягок асфальт, как резина, И, в полной дорожной красе, Покрытая пылью машина К почтамту свернула с шоссе. Водитель в кабине горячей Сказал, не скрывая тепла: «Желаю, студентка, удачи! Пока…» И машина ушла. Ушла в направленье вокзала Какой-то разыскивать склад. И очень тоскливо вдруг стало На сердце моей Асият. Ей людная площадь казалась Шумящим чужим островком. Она постояла здесь малость И двинулась дальше пешком. Зеленый бульвар. На дорожке Прохладные тени лежат, И тоненьких веток ладошки Тянулись к плечам Асият. И тот, кто так памятен с детства Приехавшей девушке с гор, Ее поздравляя с приездом, Навстречу он руку простер. И на сердце не потому ли Растаяла горечь, как снег, Что встретился, словно в ауле, Ей этот родной человек. «Иди! Я надеюсь, что цели Ты сможешь, горянка, достичь. Не бойся ни бурь, ни метели», — Безмолвно сказал ей Ильич. Прошла еще несколько улиц. Вот каменный красный фасад. Заветные двери, волнуясь, Открыла моя Асият. * * * Средь улиц, сей повести близких, Есть в горской столице одна, Что в честь комиссаров бакинских Давно уже наречена. Был в каменном здании красном Во время войны еще тут Решением партии властным Особый открыт институт. Табличка у входа.                            Не глянув, Читаю ее наизусть. Друзья, с институтом горянок Я вас познакомить берусь. Зачеты папахи носившим В нем не приходилось сдавать, Как не приходилось кассиршам Стипендию им выдавать. Не роясь в студенческом списке, С любым я поспорить готов, Что здесь комендант для прописки Не брал у парней паспортов. Я многое видел на свете, Но только скажу без прикрас: Нигде института не встретил Такого, как этот у нас. Звонков его всех расписанье Когда-то неплохо я знал И с ним по соседству свиданья Студентке одной назначал. Марьям ее звали… Забуду ль? Была из Мискинжа она… Любовь моя,                    молодость,                                     удаль, Да будет вам память верна!.. …Седой, с красноватым оттенком, Рокочет вечерний прибой. Давай в общежитье к студенткам Заглянем, читатель, с тобой. На час невидимками станем, Чтоб нас не заметил никто. Нашла у себя в чемодане Одна из студенток чохто. Смеется. «Ей-богу, девчата. Сойти можно просто с ума! В Анди эту тряпку когда-то Не я ли носила сама?!» А тонкая девушка справа, Шитье разложив на столе, Сказала:              «У всех свои нравы. Вот в нашем Кахибском Кале Украшены бронзой у женщин Чохто с незапамятных лет. Два с четвертью фунта — не меньше Уходит на это монет. Для тонкости талий полезный, Не кожаный носят они, А кованый пояс железный, Что обручу только сродни. И головы также несчастным Пред свадьбою брили». — «Вот жуть!..» «И мазали сливочным маслом…» «Да ты сочиняешь?»                               «Ничуть! Мол, если луч солнца заметит На темени хоть волосок, Согласно старинной примете, Оставит без дождика бог. Должна пред аулом экзамен Была там невеста держать. Серп — в руки:                     Посмотрим, мол, сами, Как можешь ты, девушка, жать? Вручали топор для потехи, Тупой, как балды голова: «Колоть ты умеешь орехи, А как, мол, ты колешь дрова?..» Не в девичьей горской натуре Бежать разговора подруг, И девушка из Хелетури С улыбкою вспомнила вдруг: «На клубной играла я сцене, А тот, кто признался в любви, Сказал мне порою весенней: «Оставь увлеченья свои!» Устроил он ревности сцену (При всех целовалась с другим): «Пускай драмкружковцы замену Найдут. Не обязана им». Пришлось мне сказать поневоле: «Чудак, не тебе ли под стать Сегодня все женские роли, Как в древнем театре, играть?» И спор наш окончился длинной Размолвкой.                    Но месяц назад Явился жених мой с повинной: «Прости, говорит, виноват…» Есть в каждом ауле обычно И речка своя, и родник, И даже особый, отличный От прочих селений язык. Вот так и у девушки каждой, Что учится здесь, приглядись: Свой день за плечами вчерашний, Судьба своя,                    чаянья,                               жизнь. Как звезды в полуночной сини, В круг судьбы сошлись их.                                         Я рад, Что в этом созвездье отныне Ты будешь сиять, Асият. * * * Экзамены. Памятна многим Тревожная эта пора. А сдашь их — забыты тревоги, Что так волновали вчера. Пока все идет без оказий, Уже на «четыре» и «пять» Сданы два экзамена Асей. А третий ей в среду сдавать. Пять дней впереди, и к тому же Устала уже голова. Ей отдых немедленный нужен: Подруга, пожалуй, права. И вышла с подругою этой Она погулять вечерком. Аварский цветок, мной воспетый, Сдружился с кумыкским цветком. Был возраст у них одинаков, Как хочешь его назови. То возраст несорванных маков, Проснувшейся жажды любви. Обид, остывающих скоро, Заветных надежд золотых… Шли девушки рядом. И город Смотрел, как влюбленный, на них. Он будто затем, чтобы взгляды Привлечь этих юных подруг, Театра и летней эстрады Афиши развесил вокруг. Вокзал. Не отсюда ли разве Идут на Москву поезда? И тут же увидели Каспий, Что был величав, как всегда. И обе смотрели на море, Как будто бы на мудреца, Что много поведать историй От первого может лица. Знал Каспий и скорбь, и напасти, Пьет реки, бегущие с гор, Шторма, словно бурные страсти, Волнуют его до сих пор. То станет седым, разъяренным, То синий он, как небосклон. То кажется полем зеленым, То в красный наряд облачен. То лунным ремнем подпоясан, То в тучи, как в бурку, одет. Наверное, в жизни обязан Я многим ему как поэт. Заставив разуться красавиц, Он нежно коснулся их ног. И брызги его оказались У девушек в ямочках щек. И долго еще целовал он Следы их ступней на песке, На берег бросавшийся в алом, Вечернем своем башлыке. Подруги в кино побывали, А вышли когда из кино, Окутались сумраком дали, Звезд на небе стало полно. Серебряный месяц лобастый Вплывал уже с моря в горсад. Вдруг голос послышался: «Здравствуй! Откуда ты здесь, Асият?» И юноша гор в гимнастерке С улыбкою к ней подошел. Простой, как слова в поговорке, Смутился, а с виду — орел. И были при свете фонарном От снятых погон полевых Заметны у этого парня Следы на плечищах крутых. Подруга сейчас же смекнула В сторонку тайком отойти. «Вах! Здравствуй, Юсуп! Из аула Давно ли ты?»                      «Месяц почти. Твой голос случайно в толпе я Услышал — и сразу вослед, Шагаю, окликнуть робею, Все думаю: ты или нет?» И встретились.                        «Люди не горы, Хоть время летит, как поток С высокой вершины…»                                  «В который Ты бросила красный цветок…» Дошли до дверей института. Свет падал на них из окна. Печальна прощанья минута… «Пора мне», — сказала она. «Когда же мы встретиться сможем?» «Не знаю». — «Ты занята?» — «Да…» Он думал: оглянется все же. Да где там! Знать, слишком горда. Тонка, как серебряный месяц. Светла, точно свет из окна. Кто знает, быть может, раз десять В душе оглянулась она. У встреч есть особое свойство: Приносят иные из них Блаженнейшее беспокойство Горячим сердцам молодых. Понять ее чувства несложно: Давно этот парень ей люб. И сладко душе, и тревожно, Ах, что ты наделал, Юсуп? Подруга смешком залилася: «Клянусь, не пойму ничего! Ведь ты говорила мне, Ася: Не знаю, мол, здесь никого». Ответила Ася смущенно, Зардевшись, как спелый кизил: «То парень один из района, В соседнем ауле он жил…» * * * Подруги уснули. Уж поздно. Не спит только Ася одна. В окно заглядевшись на звезды, Чуть слышно запела она: «Море ворчит, словно спящий медведь. На небе белую вижу тесьму. Бедное сердце мое, ты ответь: Сон не приходит ко мне почему? Месяц как брат самоходной ладьи, Каспий седой погрузился во тьму. Иль часовые вы, очи мои, Гоните сон от себя, почему? Счастлив утес, на груди у него Свила голубка гнездо себе вновь. Без разрешения ты моего Сердце в гнездо превращаешь, любовь. Мысли, как лани, когда их вспугнет Выстрел охотника у родника. Ветер, сорвись ко мне с горных высот, Сердце мое остуди хоть слегка». * * * Два сердца держу на примете. И вновь убеждаюсь и вновь Я в том, что бывает на свете Невысказанная любовь. Давно о Юсупе и Асе Речь эта зайти бы должна. В десятом учился он классе, И в пятом училась она. Экзамены сдал не без блеска, А через четыре денька Из военкомата повестка — Он призван в ряды РККА. Для проводов люди по тропам Сходились. Был стар тут и млад. Юсуп на коне белолобом Подъехал в толпе к Асият. И девочка на годекане Зарделась вдруг ярче огня, Когда протянул на прощанье Он руку, склонившись с седла. Уехал далеко, а вскоре Рванулась к оружью страна: Народу на горькое горе Как гром, разразилась война. И ветры, пропахшие дымом, Касаясь крылами земли, Вначале родным и любимым Печальные вести несли. Казалось, с простреленных крыльев Кровь наземь роняют они… Был слух, что Юсупа убили На Припяти в первые дни. Потом говорили, что ранен, Что сгинул в германском плену. Трудились в полях аульчане И слали сынов на войну. А матери в гордой печали На танки сыночкам своим Алмазные серьги сдавали И кольца с огнем золотым. Ох, кто эти годы забудет, Беду, отступленья, бои! Но чудо свершили вы, люди, Товарищи, боги мои! В письме сообщал аульчанин: «День каждый на фронте горяч. Сегодня смертельно был ранен В атаке Алиев Махач. Дополз до ложбинки он, силясь Снять с пояса флягу свою. Из боя Юсуп его вынес, Хоть сам был, контужен в бою. И кто-то вернувшийся в горы Кому-то при встрече сказал, Что будто бы в чине майора В Берлине Юсупа видал. Весною победного года, Чуть сдвинув фуражку свою, Военный — видать, из похода — У школы присел на скамью. Прислушался жадно к урокам, Морщинки легли возле губ. В окно посмотрел ненароком, Воскликнула Ася: «Юсуп!» Юсуп! Это он, без сомненья, Звонок прозвучал через миг. И девушками в окруженье Без боя был взят фронтовик. Забыв об исхоженных далях, Пред ними сержант, не майор, При двух орденах и медалях Стоял, улыбаясь в упор. Волос его тьму полуночи Прорезала млечная нить. Шепнул Асият он, что хочет До дому ее проводить. Она опустила ресницы, Вся вспыхнув, как спелый ранет, Пошла по тропе, что змеится, А парень за нею вослед. Она от него, как нарочно, Пустилась бежать до дверей, И утром с мальчишкой-нарочным Записку отправил он ей. Она не взяла той записки, А дня через три, как судьба, У речки, взметающей брызги, Свела их случайно тропа. И парень сказал, что учиться Он едет в сельхозинститут И хочет он с Асей проститься, Обидных не помня минут. И Ася с тревогою новой На парня взглянула в тоске И бросила в речку пунцовый Цветок, что держала в руке. * * * «Взгляни, Асият, будь любезна! — Ажай закричала чуть свет. — Не твой ли внизу у подъезда, Под окнами бродит сосед?» Вмиг девушки все повскакали. Повеяла в окна теплынь. И шеи у девушек стали Длинны, как у белых гусынь. «Он красного солнышка ране Поднялся сегодня, видать!» «Чтоб Асе назначить свиданье!» «Иль «доброе утро» сказать!» «Подвиньтесь! Мне глянуть охота!» «Красавец! Ему не до нас!» «А может быть, Ася, он что-то Забыл у тебя в прошлый раз? Верни поскорее обратно Не мучай его, Асият!» «Любовь он забыл, вероятно!» «Вернуть ее трудно назад!» * * * Наполнено сердце тревогой. «На счастье» билет со стола Перед комиссией строгой Алиева Ася взяла. Испуганно, хоть и прилежно, Глядела в билет Асият. Потом на подружек с надеждой Растерянный бросила взгляд. И в нем, убежден глубоко я, Легко прочитали бы вы: «Да как же могло вдруг такое — И вылететь из головы!» Мне бедную девушку жалко! Я был бы воистину рад, Когда б от подруги шпаргалка Попала тайком к Асият. Она погибает в пучине Реки, ей знакомой давно. Досаду, что горше полыни, На сердце унять мудрено. Юсуп ли виновен был в этом — Он сердцу смятенье принес — Иль хитрый, как ларчик с секретом, Доставшийся Асе вопрос? А может быть, просто устала, Как лань устает на бегу? «Сегодня, — чуть слышно сказала, — Экзамен держать не могу…» Отчаянно сердце забилось, Ладонями голову сжав. На жесткую койку свалилась Она, в общежитье вбежав. Лицо все омыто слезами. Несчастна моя Асият. «О, горе! С какими глазами Вернусь я в аул свой назад? Что Вера Васильевна скажет? Больнее не знала я ран. Во всем себя блеске покажет, Смеясь надо мною. Осман. «Ха-ха! — загогочет ехидно Он, щипля подстриженный ус. — Ты очень способная, видно: Так быстро окончила вуз…» Достигнутых с боем, обратно Нельзя отдавать рубежей. О, как мне близка и понятна Печаль героини моей! Волнуясь, пишу до полночи И слезы над строками лью. А вдруг издавать не захочет Редактор поэму мою?! * * * Бумажка — попутчица века, С печатью сойдясь гербовой, Живого не ты ль человека Порой заслоняешь собой? Стремишься быть главным мерилом Способности, знанья, ума, Хоть видом болезненно-хилым Всегда отличалась сама. Дочь замуж родные толкнули — Шестнадцати девочке нет. Два года ей в горном ауле Прибавила ты — не секрет. То взятка в тебе отзовется, — И можешь, спорхнув со стола, Ты мула назвать иноходцем, Из ворона сделать орла. По мненью чинуш аккуратных, На папках покоится мир. С бумажкой о подвигах ратных К ним смело войдет дезертир. И, строгие, без канители Они обласкают его. А честные шрамы на теле Не значат для них ничего. В бою не до справок солдату. Там писарь порою и тот, Очки протерев, не по штату С другими в атаку идет. И справку о том, что здоровью Работа в колхозе вредит, Имеющий шею воловью Порой поднимает, как щит. Бывает крива в человеке Душа, как дверная скоба, И в руки не бравший вовеки Ни молота, ни серпа, Неправду скрепляет святою Печатью Советской страны. Где молот и серп над звездою Колосьями обрамлены… …Мой добрый читатель, постой-ка, Ты, видно, подумал, собрат, Что нос свой склонившая двойка Решила судьбу Асият; Что люди с холодностью строгой, На двойку взглянув, не учтут, Какой каменистой дорогой Горянка пришла в институт, Что вряд ли коснется их слуха Стук сердца в груди Асият И что в канцелярии сухо Ей школьный вернут аттестат. Пожалуй бы, так и случилось, Когда б, по привычке дурной, Суть дела была бы на милость Душе отдана ледяной. Но с этой привычкою круто Вступила в решительный спор Директор того института, Сама она — женщина гор. Вплелась седина в ее прядки, Собрались морщинки у глаз. Ей, как говорится, на пятки Беда наступала не раз. Умела она, коммунистка, Где надо, быть твердой, как сталь. И к сердцу горячему близко Людей принимала печаль. Когда бы так мало на свете Мог значить внимательный взгляд, Вопрос на ученом совете Не встал о моей Асият. Она не спешит восвояси, В аул, на родное крыльцо. Студентки Алиевой Аси Счастливое вижу лицо. * * * Лохматые тучи нависли Над морем и дальней горой. И осень в студенческих письмах Свой след оставляет порой. Все ново на первом семестре, Кругом интересного — тьма. Пусть дома, в родимом семействе, Узнают о том из письма. Уже на рассвете морозит, На юг потянуло гусей. И кто-то деньжат уже просит Прислать на пальто поскорей. Спешат из аулов нагорных К студентам посылки.                                 И в них Находится белых и черных Немало вещей шерстяных. Шарфы, башлыки и перчатки, Из козьего пуха платки, Жакеты на теплой подкладке И вязки цутинской носки. Под небом, что сделалось строже, Летят Асият моей дни, Но чем-то с апрельскими схожи Счастливыми днями они. Багрянцем и золотом ясень Осыпал приморский бульвар. Скучать не приходится Асе: То лекции, то семинар. То снова над книгой склонится В том зале моя Асият, Где шелест рождают страницы, Где шепотом лишь говорят… Влюбленный коня через пропасть Бросает, настойчив и смел. Преодоленная робость — Влюбленной горянки удел. Проводит почти каждый вечер С Юсупом теперь Асият. То падает дождь им на плечи, То под ноги листья летят. Иль купит заранее в кассе Юсуп два билета в кино И шепчет там на ухо Асе Заветное слово одно. Иль снова они на галерке В театре бок о бок сидят И хлопают в шумном восторге, Чтоб спела еще Рагимат (Поет свои песни артистка На десяти языках), Звучит ли на сцене даргинский Кумуз у артиста в руках, Звенит ли волшебницей лакской, Как будто в ауле, зурна, — Глядит на любимую с лаской Юсуп: «Как прелестна она!» Любви их волшебные нити Чисты и светлы, как апрель, Когда Асият в общежитье Вернется и ляжет в постель, Она, о Юсупе подумав, Ресницы смежит и уснет. И, может быть, вновь к ней угрюмый Отец в сновиденьях придет. Ладонь — не приветствия ради — На сердце положит: болит, Все чаще приходится за день Класть руку на сердце, как щит. Он скажет:                 «При людях не в силе Я гнев свой неправым признать. Сам выгнал тебя я.                             В могиле Мне было бы легче лежать. Теперь ни тебя, ни Махача — Забыл меня, видно, аллах…» Иль явится мать к ней и, плача, Вздыхая, промолвит в слезах: «Одна я и в доме и в поле, Все валится нынче из рук. Письмо написала б ты, что ли, Спасла б меня, дочка, от мук. Велел бы, шумя для порядка, Отец его бросить в огонь, Но сам прочитал бы украдкой, К груди прижимая ладонь…» Спит все общежитье устало. Еще далеко до светла, Но Ася встревоженно встала, Настольную лампу зажгла. И, вспомнив печальную маму, Достала перо Асият. В тиши об оконную раму Дождинки стучат и стучат. * * * «Здравствуй, милая мама. Отцу и тебе Столько шлю пожеланий, согретых приветом, Сколько желтых песчинок на горной тропе И травинок на пастбище летом. Может, весточки этой — пиши не пиши — Ты не станешь читать, не окажешь ей чести. Но я — дочка твоя. Как рукой ни маши, Пальцы все остаются на месте. Уж, наверно, хабары пошли обо мне, Люди грязные рады ославить другого. Но спокойно могу я в родной стороне Глянуть в очи отца дорогого. Можно жажду свою утолять без конца, Но упавшей слезы не заметишь в кувшине. Чистой совесть моя была в доме отца И ничем не запятнана ныне. Распахнул институт предо мной свою дверь. Я такою счастливою не была сроду. Сто подруг у меня, и за них я, поверь, Хоть в огонь, хоть в январскую воду. Я одета, сыта, но лишь вспомню как дочь И тебя, и отца с его горем немалым, Я тайком ото всех плачу целую ночь Под казенным своим одеялом. Мне писала Файзу, что с отъездом моим Заросла наша крыша травой, как бедою. Что над нашей трубой не колышется дым И не ходишь ты, мать, за водою. Свет, как прежде, не льется у вас из окна, Нашу саклю покинула радость былая. Днем и ночью стоит на дворе тишина, И не слышно собачьего лая. Говорят, что женился Осман на Супе, Что колотит ее и живет она, мучась. А когда-то была (иль не страшно тебе?) Предназначена мне эта участь. Как мне грустно и больно, хоть криком кричи! Дождь увижу — в слезах предо мною ты снова. А раскаты прибоя услышу в ночи — Гнев отца вспоминаю седого. Когда из дому письма к подругам моим В общежитье приходят — о, если б ты знала, Как в душе я завидую, бедная, им! Хоть словечко бы ты написала. Холода наступили в столице у нас, С моря тучи летят, мое сердце пугая: Есть ли на зиму дров в нашем доме запас? И здорова ли ты, дорогая? Пусть письмо от тебя привезут хоть в арбе, Поклонюсь прямо в ноги я почте районной. Обращаюсь с единственной просьбой к тебе: Напиши от семьи отлученной. Умоляю об этом еще и еще. Лед обиды растает пускай до кусочка. Обнимает, целует тебя горячо Асият — непослушная дочка…» * * *
Полсуток уходит на то, чтоб, Поставив свой штемпель-клеймо, Махачкалинская почта В район отослала письмо. А писем написано много. И радости в них, и печаль. Машина идет, а дорога Петляет, как будто спираль. Чем выше, тем круче отроги Суровых, как крепости, гор. На всех поворотах дороги Сигналить обязан шофер. Покрыл сединою морозец Поблекшие склоны вдали. В ворота стучит письмоносец — Ни звука из дома Али. «Здесь раньше встречали с почетом!» Вновь стукнул раз десять подряд. Тут голос послышался: «Кто там?» «Письмо получай, Хадижат!» * * * Куда от тревог тебе деться? Стуча с незапамятных дней, О материнское сердце, Других ты слабей и сильней! Смелее других и пугливей, То мягче, чем воск, то алмаз. Всех прочих сердец терпеливей И беспокойней в сто раз. От радости ты молодеешь, Печаль тебя ранит, как нож. До смерти любить ты умеешь, До смерти надеждой живешь. О материнское сердце, Не помнишь ты зла, говорят. Куда от судьбы своей деться В ауле могла Хадижат? Любя, она дочку растила, Не смея ее баловать. Порой для науки бранила, Как всякая строгая мать. А если, бывало, невольно В сердцах она дочь ущипнет, То лишь для острастки, не больно: Мол, будешь умней наперед. Боялась и мужа, и бога, Адаты внушали ей страх. За это судить ее строго Решится ль рожденный в горах? Была б ее воля, едва ли Прислал бы к ним сватов Осман, Али это знал, но не знали Об этом в домах аульчан. Но страх обуял ее все же, Когда против воли отца И против адата — о, боже! — Пошла ее дочь до конца. Понятно, что было недолго Али разразиться грозой. Мол, нитка идет за иголкой, Козленок бежит за козой. «Не ты ль баловством распроклятым Испортила дочь?» — он басил И пальцем большим, крючковатым При этом свирепо грозил. Попробуй надеждой согреться, Коль в печке дрова не горят! И вновь материнское сердце Сжималось в груди Хадижат. К ней думы всю ночь до рассвета Одни лишь тревожные шли: «О дочь своевольная, где ты? Смягчи свою душу, Али!» * * * Когда ей Курбан-письмоносец От дочери подал письмо, Казалось, луч солнца сквозь осень Проник прямо в сердце само. И нетерпеливо хозяйка Сказала, тепла не тая: «Прошу, бисмаллах, прочитай-ка, Что пишет мне дочка моя. Открой осторожно, любезный, Гляди, чтоб письмо не порвал…» Очками в оправе железной Свой нос почтальон оседлал. И весточку, строчку за строчкой, Три раза прочел он подряд. «Не чаяла встретиться с дочкой», — Сказала ему Хадижат. Открылась печная тут дверца, Веселый огонь запылал. Запахло и мясом и перцем, Готовился срочно хинкал. Мальчишка соседский, сноровкой Напомнив лихую стрелу, Казенную с белой головкой Бутылку доставил к столу. Заметил Курбан не без толка: «Дела подождут. Ничего». И, как на ягненка у волка, Глаза разгорелись его. За первою стопкой вторая. Спешить за столом не резон. Поел. И, усы вытирая, Сказал «благодарствую» он. О материнское сердце! Достаточно капли тепла, Чтоб сразу могло ты согреться — Душой Хадижат ожила. От счастья, теперь уж понятно, Не валится дело из рук. В платок завернув аккуратно, Письмо положила в сундук. Походкой она молодою, От счастья дыша горячо, Пошла к роднику за водою, Поставив кувшин на плечо. Бежали мальчишки с урока, Был слышен задиристый смех. Макушку вершины далекой Чалмой повязал уже снег. От дома родник недалече, Лишь улочку надо пройти. Приветливо люди при встрече Здоровались с нею в пути. Как будто она уезжала И вот возвратилась назад. Сойдя к роднику, увидала: С кувшином стоит Супойнат. Изодраны старые туфли, На теле не платье — тряпье. От слез ее веки припухли, Разбита губа у нее. Она, растерявшись сначала, Угрюмый потупила взгляд И, горько вздохнув, прошептала: «Умнее меня Асият. Скажу, Хадижат, без обмана, — Я день ото дня все сильней, Как стала женою Османа, Завидую дочке твоей. Нередко бываю я битой. Кулак его — слиток свинца. Кричать начинаю: «Молчи ты!» Молчу: «Что не блеешь, овца?» Встаю — еще прячется зорька, Ложусь — аульчане все спят». Супа тут заплакала горько, Склонившись к плечу Хадижат. А та ее голову нежно Прижала к себе, словно мать. Была Супойнат безутешна, Она причитала опять: «Все ругань одна да угрозы. На радость наложен запрет. В подушку текут мои слезы, И дела до них ему нет. Я хуже последней прислуги, Несчастнее всех аульчан…» И тут оглянулась в испуге: Сходил по ступеням Осман. Усмешкой оскалившись криво, Моментом довольный вполне, Башку задирая спесиво, Он крикнул со злобой жене: «Одна, оторвавшись от дела, Пошла за огнем, говорят, Да выскочить замуж успела, Пока возвращалась назад! А та, что сюда посылалась, Быть может, останется тут?» «Иду! Посудачила малость, На пять задержалась минут». «Ворона, влетевшая в чащу, Всю жизнь провела на суку. С подружкой вполне подходящей Ты здесь разгоняешь тоску. Привет, Хадижат!                          Рад поздравить: Худая — спроси у людей — Повсюду идет неспроста ведь Молва о кобыле твоей. Гордясь поведеньем нестрогим, Кубанку надев, твоя дочь К парням прижимается многим, На танцах кружась что ни ночь. И дом побелить свой ты, кстати, Без извести сможешь теперь. Вполне на лице ее хватит Для этого пудры, поверь». И бросил с усмешкою новой, Крутя заострившийся ус: «Легко в институтской столовой К свинине привили ей вкус». «Осман! — Хадижат обратилась С нескрытым презреньем к нему. — Растут, ты ответь мне на милость, Усы у тебя почему?» «Мужчина, как ус, — говорится, Вогнать меня трудно в тоску». «Зачем же мужчине тащиться Вослед за женой к роднику? Черны твои сплетни, как деготь, А сам ты — бочонок пустой. Не смей Асият мою трогать Змеиной своей клеветой! Не всякий тот муж, кого небо Одарит усищами в срок. Усата и кошка. Тебе бы Папаху сменить на платок». «Усов ты моих не касайся. До этого я не охоч. Ты лучше сказать постарайся: Засватал не я ль твою дочь?!» «Своей назовет, как находку, Невесту не тот из парней, Кто первым засватал красотку, А тот, кто женился на ней». «Вах, чучело дряхлое, ты ли Стоишь предо мной или нет?! Знать, джинны тебя подменили, Что мелешь на старости лет? Давно ли ты, ветхое тело, Питалось страданьями лишь. Подумай, не очень ли смело Со мною сейчас говоришь?!» Папаху свою на затылок Он сдвинул, дыша, как гроза. По руслам набухших прожилок Кровь бросилась злобно в глаза. Взбешен был Осман не на шутку, Как будто хватил белены, И не подчинялись рассудку Слова его в брызгах слюны. Кричал он осипшим фальцетом, Грозил и ругался всерьез: «Еще пожалеешь об этом! Еще ты ослепнешь от слез!» На драку его подмывало, И был он поэтому рад, Что тут же с кувшином стояла, От страха дрожа, Супойнат. Иного иль слово, иль случай Рассердит в родной стороне, И, в саклю вернувшись, как туча, Он злобу сорвет на жене. Так глупый мочехец отару Дубасит, когда он сердит, А всадник коню дает жару, Хоть конь его птицей летит. Бываю на них я похожим: Коль дело идет не на лад, Спешу обвинить тебя тоже, Родная моя Патимат… Вспотело Османово темя, И, словно мочехец овцу, Супу, что молчала все время, Ударил Осман по лицу. Жену, как мужчина, законно Могу, мол, ударить со зла. «Бандит!»               Хадижат, возмущенно В глаза ему плюнув, ушла. Супа убежала, заплакав; «Терпела я. Хватит с меня!» Осман был похож на собаку, Схватившую мяса с огня. Он думал со злостью: «Ну, ладно, Плевок возвращу я назад!» Дыша тяжело и надсадно, Вернулась домой Хадижат. И выпила кружку студеной Воды родниковой до дна. И, будто ашуг вдохновленный, К письму приступила она. Как чуду, в горах Дагестана Я сам удивлялся не раз, Что тысячи строк безымянных Сложили горянки у нас. Их песни живут, словно злато, В них каждое чувство остро. Услышав их, я виновато Свое отстраняю перо. К закату в стихах сочинила Письмо своей дочери мать. Подругу ее пригласила И стала его диктовать. * * * «На душе и тень, и свет, Словно с двух сторон горы. Строчки твоего письма — Что волшебные дары. Мне от этих строчек вдруг Показалось, что досель Я твою, забыв про сон, Все качаю колыбель. Показалось, что домой Ты из школы без пальто Мчишься, звонко щебеча, Словно ласточка в гнездо. Белым дням вела я счет С той поры, как ты ушла: Четки белые мои Много раз перебрала. И ночам вела я счет С той поры, как ты ушла: Четки черные мои Много раз перебрала. Заглядевшись на звезду, Что роняла яркий свет, Снова думала: «А ты Видишь ли ее иль нет?» Я косулю на скале, Недоступную для пуль, Часто вижу. Может, ты Родом тоже из косуль? Узнавала о тебе Я от камушков речных: В час гаданья пред собой Я раскладывала их. Стукнет ставней ветерок, Всполошусь я: это ты! Кто ни ступит на порог, Всполошусь я: это ты! Вай, как вздрогнула, когда Замело тропу снежком! Ведь ушла — забыть ли мне! Ты из дому босиком! И от этого теперь Я совсем ночей не сплю. Завтра утром я тебе Вещи теплые пошлю. Ты здоровье береги. По ночам, моя краса, Глаз над книжкой не слепи — Не казенные глаза. Осторожней быть прошу Я тебя не без причин: Говорят, в Махачкале Табуны автомашин. Для меня, не для тебя Близится молитвы час. Чтоб аллах хранил тебя, Совершить спешу намаз!» * * * Ту зиму забудешь едва ли, Была она злее врага. Отары совсем отощали, И толстыми стали снега. Осталась трава под снегами, А снег неприступен почти. Голодные овцы губами Старались его разгрести. Но снегом колючим и твердым Лишь ранили губы они И падали, вытянув морды. О, сколько их пало в те дни! Как мог, укрывал от метели Ягнят на кутане Али. От стужи усы побелели И слезы к щекам приросли. Зима своим саваном белым Покрыла кутаны. Беда! И ночью, и днем то и дело Гудели о том провода. Недобрая весть торопилась Быстрей, чем на крыльях совы. Как снег, на аулы свалилась, Домчалась до самой Москвы. Хлестала пурга по кошарам, Мороз раскалялся все злей. Беда!          И на помощь отарам Направились сотни людей. Кубанское сено грузили В составы, которым даны «Зеленые улицы» были Железным приказом страны. Сквозь темень на каждом кутане Костры полыхали в ночи, И сеном груженные сани Тянули туда тягачи. Погода — не выдумать хуже, Но словно противнику в тыл, Над полчищем воющей стужи Во мгле самолет уходил. И сбрасывал вновь над кутаном Он сено в какой уже раз. Как в прошлой войне партизанам Заброшенный боеприпас. Трудились, как было ни круто, Среди леденеющей мглы Студенты сельхозинститута Из города Махачкалы. Хочу, чтоб о подвиге этом Вы, люди, забыть не могли… В степи перед самым рассветом Юсуп повстречался с Али. Студент с уваженьем безмерным, Хоть сам заслужил он почет, Сказал, поздоровавшись первым, Что дочка поклон ему шлет. И что Хадижат, мол, здорова, Как Асе писала о том. Насупивший брови, сурово Али его слушал.                           Потом Ответил печально и глухо, Что дочери нет у него. А если ей пишет старуха, То он не прощает того. И с нею — сама виновата! — Отныне не связан судьбой… И палкой, согласно адату, Он воздух рассек над собой. (Адат развенчанья нетруден. Лишь палкой взмахнуть вы должны И трижды промолвить при людях: «Свожу с себя имя жены!») Случается, после развода Муж кличет обратно жену. Я знаю, что был у народа Закон посложней в старину. Жену возвратить свою снова Муж право имел, но она Стать прежде женою другого Была, хоть на сутки, должна. И службу иной специально Для этого нес без забот. Одну отпускал моментально, Другую — держал целый год. * * * Звонок телефонный раздался, Чуть дверь приоткрылась, скрипя, И сторож в дверях показался: «Алиева Ася, тебя!» Взяла она трубку проворно, И голос того, кто был люб, Донесся из трубки из черной: «Юсуп? Ты откуда, Юсуп?» «Вернулся с кутана. Ты рада?» «Как будто не чувствуешь сам!» «Сегодня тебя у горсада К семи ожидаю часам. Твое я исполнил желанье: Пойдем мы смотреть «Айгази». «Спасибо». — «Чур, без опозданья». «Приду! Прибегу! Не проси! Но сам опоздать стерегись ты!» «И сто не задержат преград! С тобой мое сердце и мысли». «До вечера!» — «Жду, Асият!» И сразу две трубки покорных Уселись на двух рычагах, Как будто две курицы черных На жердочках в разных местах… Отглажены брюки что надо, Подстрижен Юсуп и побрит. Он, как часовой, у горсада Минут уже сорок стоит. Стоит в ожиданье любимой (Всех юношей это судьба). Машины проносятся мимо, А время ползет, как арба. Волнуясь, Юсуп в нетерпенье (Быстрей, может, время пройдет) Все до одного объявленья Прочел на доске у ворот. Потом комсомольской газеты Он две просмотрел полосы. «Ах, где же ты, милая, где ты?» И снова взглянул на часы. «Нельзя же так, честное слово, Она бессердечна совсем! Сейчас уже четверть восьмого, А мы ведь условились в семь. В театр теперь опоздали. Ах, что ж не идет Асият?» И начал, насупясь, в печали Ходить то вперед, то назад. И горько ему, и обидно. Что делать? Грусти не грусти, По-прежнему Аси не видно, Хоть восемь уже без пяти. Рассыпались в небе монеты. Свет желтый мерцал на столбе. Направился, бросив билеты, Юсуп в общежитье к себе. * * * Читатель, тревогой томимый, Ты хочешь узнать, почему Юсуп не дождался любимой? Что с ней? Охладела к нему? А может, помучить решила? О нет, дорогой мой, она На это свиданье спешила, Любви несказанной полна. Спешила, забыв про зачеты, А в городе, злом обуян, Ее уже с прошлой субботы Выслеживать начал Осман. Вечерние у института Теперь коротал он часы. «Еще я мужчина как будто, Еще не облезли усы. Нет, я их ношу не для виду. И пусть мне не видеть добра, Коль я не взыщу за обиду, Пора это сделать! Пора! Старухе, что дерзкою стала, Плевок я верну. Ничего!» Из-за голенища торчала Ножа рукоять у него. Втянув в худощавые плечи Башку, как испуганный кот, Готовый прождать целый вечер, Осман вдруг увидел: идет! Идет Асият торопливо, Белеет пуховый платок. Идет, улыбаясь счастливо, Скрипит под ногами снежок. Безлюдно вокруг, но нежданно Возник, как из тьмы, человек. Тяжел был кулак у Османа, И рухнула Ася на снег. В лице у нее ни кровинки. Лежит, и, склонившись над ней, Осман рукояткою финки Ударил ее меж бровей. Отрезал ей косу тугую И платье порвал на груди. «Теперь на тебя, на такую, Никто не польстится, поди!» И бросился тут же проворно Бежать, не теряя минут. Но крепкая чья-то за горло Схватила рука его тут. * * * Машина, сигналя протяжно, Летит из больничных дверей. Где были вы, люди? Мне страшно. Скорее, водитель, скорей! Такого лихого шофера В столице сейчас не найдешь. Ты выжал, что мог, из мотора, Ты «скорую помощь» ведешь. И темень прорезали фары. Сюда! Асият моя тут! И вижу я, как санитары Ее на носилки кладут. Захлопнулись белые дверцы, След рубчатый лег на снегу. Я, словно с простреленным сердцем, За белой машиной бегу. И вот предо мною больница. Наверх не пускают, хоть плачь. «Ну как там дела, фельдшерица?» «Приехал профессор Булач…» О бог милосердный науки, Свершал ты не раз чудеса. Ужель не спасут твои руки Алиевой Аси глаза? Должна она жить, и учиться, И чувствовать счастье свое. Из пединститута в больницу Примчались подружки ее. Внизу, возле лестницы самой, Шепнула одна из девчат: «Я думаю, что телеграммой Мы вызвать должны Хадижат». Кружился вокруг чуть заметный Снежок.             А в театре как раз Достичь своей цели заветной Спешил Айгази в этот час. Запел он: «О, выгляни, пери, О, брось из окошка хоть взгляд!» Зал полон. И только в партере Два кресла свободных стоят. * * * Лицо Хадижат как из мела: «О, горе мне! Ранена дочь!» Сбежались соседи, чтоб делом Иль добрым советом помочь. «Не плачь. Перемелется горе. Даст бог ей здоровья опять». «Я верю, что будем мы вскоре На Асиной свадьбе плясать». «Самой тебе дочку не худо Проведать. Она тебя ждет». «В Хунзах отправляйся, оттуда Доставит тебя самолет». Пятнадцать минут до отлета, И нет уже мест, говорят. Но, к счастью, отзывчивый кто-то Билет уступил Хадижат. Нагрелся мотор от работы, Летит самолет, а внизу Аулы похожи на соты, На ленту похожа Койсу. И зяби чернеют в долине, Хоть снег не сошел еще с гор. Летит самолет. И в кабине Два горца затеяли спор. Но в небе словесную схватку Закончить они не смогли: Пошел самолет на посадку, Коснулись колеса земли. * * * «Девчонки, идем». — «А не рано?» «Нет, если идти, то пора». Назначено дело Османа Сегодня на десять утра. Порядочно в зале народа. Студенты. Ишь, сколько их тут! Вот кто-то у самого входа Отрывисто крикнул: «Ведут!» Заложены за спину руки. И слева и справа конвой. Осман, озираясь в испуге, С поникшей вошел головой. Введен за свое преступленье Держать он ответ в этот зал. И, стоя, ему обвиненье Народный судья зачитал. Подружке Ажай прошептала, К ее наклонившись кудрям: «Судью как зовут, не слыхала?» «Гусейнова это Марьям!» Трудна у защиты тропинка. Всем ясно: Осман виноват. Лежит на столе его финка, А рядом коса Асият. И ставит с расчетом прицельным Вопросы Осману в упор, За столиком сидя отдельным, Крутой, как закон, прокурор. Слов сказано будет немало, И знаю одно наперед: Из этого строгого зала Осман под конвоем уйдет. * * * Согретый весеннею лаской, Мир сбросил свой снежный наряд. И, с белой расставшись повязкой, Открыла глаза Асият. Свет хлынул в спасенные очи. И не огорчает пусть вас, Что схожа с мальчишеской очень Прическа у Аси сейчас. Она и такая, поверьте, Мила мне во веки веков. А в небе, как в синем конверте, Белеют листки облаков. И, пахаря добрая птица, На пашню торопится грач. Прощай, расстаемся, больница! Спасибо вам, доктор Булач! В ресницах моей героини Я вижу улыбку опять. За это родной медицине Я руки готов целовать. Все улицы в солнечных вершах, И радости Ася полна. Под ручку Юсуп ее держит, И под руку маму — она. Еще Асият не окрепла, Еще, как снежинка, бледна. «Отец мой, я чуть не ослепла, — Подумала горько она. — Я верю, что там, на вершине, Где тучку ласкает утес, Откроет глаза тебе ныне Удар, что Осман мне нанес». Бегут ей навстречу подружки. Ах, что за девчонки!                                (В честь их Студенты не раз еще кружки Нальют в общежитьях мужских.) Широкой дорожкой горсада Идет Асият напрямик, И с девушки грустного взгляда Не сводит какой-то старик. Он думает: «Будь помоложе Я в жизни десятков на пять, Студенту счастливому тоже Я мог бы соперником стать». А море волною хрустальной Бьет в берег.                     Какой-то чудак Сезон открывает купальный: Подвыпил, наверно, земляк. Как будто у станции поезд, Что так задержался в пути, Подходит к концу моя повесть. О строгий мой критик, прости! В ней, может, не каждая строчка Удачна была и важна, Но знай, что и кадия дочка Бывает порою грешна.