"Органы государственной безопасности и Красная армия: Деятельность органов ВЧК — ОГПУ по обеспечению безопасности РККА (1921–1934)" - читать интересную книгу автора (Зданович Александр Александрович)

§ 1. Угрозы безопасности для РККА и РККФ

В теоретических работах и научной литературе по проблемам безопасности с достаточной полнотой разработан вопрос об угрозах[95]. Авторы сходятся на том, что угрозы для безопасности какой-либо сферы функционирования государства либо отдельных его институтов следует разделять на внешние и внутренние, исходя из места нахождения источника угрозы.

Угрозы всегда увязываются с жизненными интересами объекта защиты, ущерб которым не позволит сохранить устойчивое его функционирование и поступательное развитие.

Исходя из этих общих посылов, можно говорить и об угрозах для безопасности Вооруженных сил Советской России, а затем СССР с конца 1920 по 1934 год. Однако в зависимости от конкретного исторического периода представление об угрозах, их источниках, их потенциальности или реальности, несомненно, менялось. То, что казалось реальной угрозой с точки зрения действовавших тогда партийных деятелей, сейчас нам, на основании более полной информации о зарождении и развитии многих событий исследуемого периода, представляется в ином свете.

Исключительное значение имеет субъективная сторона восприятия угроз. Несмотря на их объективную природу, в сознании людей угрозы сплошь и рядом не совпадают с реальным положением вещей. Известные специалисты, изучающие теорию безопасности, — Г. А. Минаев и А. А. Прохожев совершенно справедливо отметили, что «оценка объективно существующей угрозы всегда несет в себе элементы субъективизма и уже в силу этого является искажением объективной действительности»[96]. Иногда восприятие угрозы носит гипертрофированный характер, а в иных случаях она недооценивается, и субъекты обеспечения безопасности не знают об этом, не осознают надвигающейся опасности.

Причинами неадекватной оценки угроз могут быть: ограниченность полученной о них достоверной информации, низкий уровень ее аналитической обработки, слабая подготовленность персонала субъекта обеспечения безопасности и т. д.

В связи с этим следует подчеркнуть, что в данном исследовании мы опираемся на архивные материалы органов госбезопасности, даем анализ и оценку взглядов на те или иные угрозы с позиции руководящих оперативных сотрудников ВЧК — ОГПУ. Отсюда и соответствующий набор угроз безопасности для Вооруженных сил страны, о которых говорится в тексте. Очевидно, что спектр угроз был шире, но над их устранением работали другие ведомства, включая Разведывательное управление штаба РККА.

При рассмотрении вопроса о защите от угроз нам представляется необходимым разделять субъекты обеспечения безопасности вооруженных сил (как внутриармейские, так и действующие вне рамок военного ведомства) по степени их вовлеченности в процесс выявления, предупреждения и пресечения реальных и потенциальных угроз. За основу деления следует брать круг функциональных обязанностей и полномочий, а также решаемые субъектами текущие задачи. Последние изменяются значительно чаще и зависят от оценки конкретной военно-политической, международной и социально-экономической обстановки соответствующими властными структурами. Поэтому мы выделяем в качестве субъектов органы государственной безопасности, прежде всего военной контрразведки, командования и политорганов, а также военной прокуратуры и трибуналов.

Необходимо отметить, что в той или иной конкретной исторической ситуации чекисты и военные порой по-разному смотрели на содержание, направленность и степень реальности угроз войскам. Особенно это касается взглядов на внутренние угрозы безопасности вооруженных сил. К примеру, борьбу группировок военачальников или обострение военно-теоретических и исторических споров подавляющее большинство командиров и политработников вообще не воспринимало как угрозу. По крайней мере нам не удалось найти соответствующих оценок в официальных документах военного ведомства. Чекисты, в свою очередь, придавали указанному вопросу большое значение, о чем свидетельствуют материалы агентурно-наблюдательного дела «Генштабисты»[97].

Ничем иным, как разницей во взглядах на угрозы для войск, нельзя объяснить и суть выступления М. Фрунзе на Первом Всеукраинском съезде начальников особых отделов Госполитуправления в конце 1922 г.

К примеру, несмотря на недавнее бегство в Польшу одного из ответственных сотрудников штаба Киевского военного округа, бывшего генерала Фастыковского, командующий войсками Украины и Крыма не только не упомянул об этом факте, но и вообще не поднял вопрос о военспецах и контроле за ними.

Создается впечатление, что М. Фрунзе выступал не на чекистском форуме, а на совещании руководителей хозяйственных органов. «Теперь отдал приказ, — говорил он, — что все упущения, небрежность, халатность, бесхозяйственность и неинициативность будут караться, и здесь на вас как раз… лежит ответственная задача — следить по своей линии за тем, чтобы эти требования командования везде и всюду встречали должное внимание, чтобы все требуемые 100 % работы были даны»[98].

Расхождение точек зрения представителей двух «силовых ведомств» определялось, в первую очередь, характером выполняемой работы. У командиров и политработников после окончания боевых действий на фронтах Гражданской войны и подавления массовых восстаний наступил достаточно рутинный период обучения войск и подготовки их к возможным реальным столкновениям с внешним противником. В противоположность им сотрудники органов госбезопасности продолжали борьбу на тайном фронте.

Спецслужбы иностранных государств не бездействовали в межвоенный период, меняли свою тактику, формы и методы разведывательно-подрывной работы. Они стремились использовать в своих интересах любые возможности, включая имевшиеся противоречия и трудности в строительстве и укреплении Красной армии и Флота.

Все приказы и директивы по оперативной части нацеливали чекистов на борьбу с врагами Советской власти, где бы они ни находились — во вне или внутри страны. В документах утверждалось, что подрывные акции будут только усиливаться, становиться все более и более изощренными и конспиративными. Поэтому любые осложнения в функционировании частей, штабов и учреждений военного ведомства предлагалось рассматривать как результат деятельности скрытых врагов[99].

Итак, еще раз подчеркнем: ведомственный подход к оценке угроз для безопасности вооруженных сил ярко проявлялся в межвоенный период. К сожалению, так происходило и позднее, не исключая новейшей истории. Здесь кроются истоки многих конфликтных ситуаций между представителями командования и сотрудниками органов ВЧК — ОГПУ.

В случае, когда мы понимаем под субъектом обеспечения безопасности вооруженных сил не государственную структуру, а имеем в виду конкретных лиц из руководящих звеньев власти и исполнителей, то для максимально объективного реконструирования исторических событий должны учитываться субъективные факторы. Сюда относятся: побудительные мотивы деятельности, личностное отношение к конкретным фактам и явлениям, оценка субъектом степени риска для своей жизни, а также возможности сохранения своего должностного положения и социального статуса в ходе реализации мероприятий по обеспечению безопасности вооруженных сил.

Рассмотрение вопроса об угрозах с использованием психологического подхода поможет не только «оживить» прошлое, наполнить его своеобразным восприятием окружающего мира действующими персонажами, но и поможет сделать понятнее некоторые исторические события[100].

Под внешними угрозами безопасности РККА и Флоту в нашем исследовании понимается разведывательно-подрывная деятельность иностранных спецслужб и связанных с ними белоэмигрантских (военных, политических и националистических) центров. Противодействие им составляло одну из основных задач чекистских аппаратов.

Идея защиты от внешних источников угроз в ходе ее реализации с неизбежностью персонифицируется в образе врага. Наличие врага является неотъемлемым компонентом обеспечения безопасности. Среди врагов обязательно выделяется главный, на борьбе с которым концентрируются основные силы, средства и ресурсы.

Главный противник определяется в зависимости от развития международной обстановки в целом и взаимоотношений с отдельными странами в частности, наличия идеологических расхождений, территориальных претензий одного государства к другому, амбиций правящих элит, субъективных устремлений их лидеров.

С этим и другими факторами непосредственно связана интенсивность и масштабность деятельности разведок и контрразведок, определение ими объектов для агентурного проникновения и сбора информации с легальных позиций. Безусловно, к таким объектам в рассматриваемый период относились в первую очередь вооруженные силы и оборонная промышленность. Интерес к военным секретам стоял в 20-е — начале 30-х годов на первом месте, что подтверждается содержанием заданий, полученных разоблаченными в тот период агентами разведорганов вероятных противников нашей страны.

Анализ архивных документов и уже опубликованных материалов позволяет нам сделать вывод: главным противником после окончания Гражданской войны и вплоть до начала 1935 г. для чекистов и военных являлась Польша, за которой стояли капиталистические «титаны» — Франция и Англия[101]. Как известно, только в июле 1932 г. в Москве удалось подписать польско-советский договор о ненападении[102]. А до этого времени «синдром войны 1920 г.» довлел над взаимоотношениями двух соседних государств. В этом отношении характерны оценки ситуации, которые давал в середине 20-х годов председатель ОГПУ Ф. Э. Дзержинский. В связи с подготовкой обсуждения в Политбюро ЦК РКП(б) вопроса о международных отношениях, он писал своему заместителю В. Менжинскому: «Мне ситуация представляется следующей: то, что происходит в Польше с падением валюты, — происходит не без активного участия Англии… Польша могла бы все свои военные и шпионские силы (хотя бы и сокращенные) бросить против нас. По этой линии идет и демонстрация дружбы Румынии с Польшей. По этой линии идет и огромная работа Польши в Турции против нас… Надо собрать все материалы и дать анализ ситуации и игры и вместе с тем наметить ряд мер по линиям НКВД, НКвоен, нашей и Внешней торговли…»[103]

Менее чем через год, в связи с приходом к власти Ю. Пилсудского, руководитель чекистских органов отмечает, что «переворот Пилсудского, как это очевидно для меня сейчас, является выражением националистических сил в Польше, направленных против России… целиком поддержанных Англией»[104]. Ф. Дзержинский делает вывод: все силы следует направить на подготовку к обороне от весьма вероятного и скорого по времени нападения поляков на СССР.

Как главного противника определили Польшу и аналитики Разведывательного управления штаба РККА В многостраничном исследовании «Будущая война», появившемся весной 1928 г., они отмечали, что именно Польша в коалиции с Румынией и при поддержке Франции представляет и будет представлять в ближайшие годы основную угрозу[105].

Рижский мирный договор, подписанный РСФСР и УССР с одной стороны и буржуазно-помещичьей Польшей — с другой, о прекращении войны был подписан 18 марта 1921 года[106].

Новые, во многом случайные границы между советскими республиками и Польшей почти нигде не совпадали с этническим размежеванием. В результате войны к Польше отошла половина Белоруссии и четверть Украины. Линия границы прошла всего в нескольких десятках километров от столицы одной из советских республик — Минска и значительно приблизилась к центру другой — Киеву. Это создавало атмосферу осажденной крепости, постоянной нестабильности и напряженности, угрозы конфликтов со стороны соседа. В результате по обе стороны границы вскоре утвердились соответствующие стереотипы, больше свойственные состоянию войны, чем мирной обстановке. Польский историк З. Залуский в своей книге «Пути к достоверности», опубликованной в Варшаве в 1986 г., отмечал: «Реальные обстоятельства польско-советских отношений в межвоенном двадцатилетии сформировали события 1920 г. Люди, которые разрабатывали и реализовывали политику на протяжении всего межвоенного периода и в Варшаве, и в Москве, — это были люди, сформированные в 1920 г.»[107]. За 1919–1920 гг. около 1,5 млн граждан России, Украины и Белоруссии прошли через бои на Западном фронте с Польшей, лично столкнулись с «панами» и усвоили определенные негативные психологические и политические представления. Среди этих людей был и большой отряд чекистов. Еще со времени боевых действий борьбой с польской разведкой активно занимались будущие руководители Особого и Контрразведывательного отделов ОГПУ А. Артузов и Я. Ольский, начальник Секретно-оперативного управления Е. Евдокимов, начальник Особого отдела Западного фронта И. Апетер и некоторые другие высокопоставленные сотрудники органов госбезопасности. Именно они определяли на протяжении 20-х и начала 30-х годов стратегию и тактику противодействия польскому шпионажу.

Аналогичная «личностная» ситуация сложилась и в польских спецслужбах. Длительное время начальником польской разведки оставался И. Матушевский[108]. В Первую мировую войну он служил в одном из гвардейских полков царской армии, отличился в боях, а с 1918 г. перешел на разведывательную работу в Войско Польское, возглавлял крупную шпионскую организацию в тылу красных войск в районе Минска. Позднее (в 1920 г.) он создал и руководил нелегальной резидентурой на территории Украины.

Польша определялась главным противником не только в секретных документах Штаба РККА и аппарата ВЧК — ОГПУ, но и в средствах массовой информации. На страницах газет и журналов культивировался образ «хищной», «белопанской», «буржуазно-помещичьей» Польши. Она стала символом «агрессивного капиталистического окружения» Страны Советов, воплощением «образа главного врага». В журнале «Военное дело» была, к примеру, напечатана статья бывшего в то время начальником Оперативного управления Полевого штаба РВСР, будущего Маршала Советского Союза Бориса Шапошникова, «проникнутая насквозь духом грубого шовинизма». В этой статье «природное иезуитство ляхов противопоставлялось честному и открытому духу великорусского племени»[109].

Правда, необходимо отметить, что в данном случае Реввоенсовет одернул Б. Шапошникова и даже приостановил издание журнала до полной замены редакции[110].

Кто является главным врагом, обозначало и военно-политическое руководство Советской России, а затем и СССР. Ничем иным нельзя объяснить решение Политбюро ЦК РКП(б) о возвращении М. Тухачевского на должность командующего Западным фронтом в 1922 г. Это можно рассматривать как открыто выраженную советской стороной угрозу начать боевые действия против Польши в случае начала десантных операций врангелевских войск на юге России[111]. Через три года, выступая на 7-м Всебелорусском съезде Советов в Минске, М. Тухачевский, явно с позволения высшего руководства, призвал правительство Белоруссии «поставить в повестку дня вопрос о войне» с Польшей[112].

Специальная «польская» комиссия Политбюро Центрального комитета большевистской партии, рассмотрев вопрос о совещании в Риге представителей генеральных штабов Польши, Латвии и Эстонии, пришла к выводу, что именно Польша, руководимая Францией, проявила наибольшую активность на этом совещании в деле сколачивания «единого антисоветского блока граничащих с СССР на Западе государств…»[113]. Исходя из такой оценки Политбюро на своем заседании 9 апреля 1925 г. признало необходимым «максимальное усиление боевой и мобилизационной готовности Красной армии, а также принятие мер по усилению охраны границ»[114].

Готовность Польши пойти на военное вмешательство во внутренние дела СССР подчеркивалась в постановлении Политбюро от 15 марта 1930 г. «Об Украине и Белоруссии»[115].

Как на самого реального врага указывали на Польшу и чекистские руководители во многих предназначенных для неукоснительного исполнения на местах приказах и циркулярах. К примеру, в ноябре 1932 г. Особый отдел ОГПУ разослал в территориальные органы и аппараты военной контрразведки указание «Об усилении борьбы со шпионско-диверсионной деятельностью 2-го отдела Польского главштаба»[116]. В документе отмечалось, что резко активизировалась работа польской разведки, проведена ее реорганизация. Этот факт расценивался в разрезе реальной подготовки к вооруженным действиям.

Таким образом, можно констатировать факт оценки Польши, ее армии и разведывательной службы в качестве реального главного противника, представляющего серьезную угрозу безопасности страны и ее вооруженным силам. Такого взгляда придерживались члены высшего исполнительного органа большевистской партии — Политбюро ЦК, военные лидеры и руководители советских органов госбезопасности. Эта оценка практически не менялась на протяжении 20-х — начала 30-х годов.

С другой стороны, новейшая историография, материалы доступных ныне архивных фондов как у нас в стране, так и за рубежом свидетельствуют о том, что Польша не готовилась к наступательной войне с Советским Союзом. Однако, опасаясь удара с советской стороны и вероятной поддержки его действиями германских войск, настойчиво совершенствовала свои вооруженные силы и специальные службы, тратила огромные финансовые средства на оснащение их новыми видами техники и вооружения, обращала серьезное внимание на разведывательно-подрывную деятельность в СССР, оценивая его как своего главного вероятного противника.

На протяжении всего рассматриваемого периода польское руководство стремилось проводить политику «равного удаления» от Москвы и Берлина и приближалось несколько то к одной, то к другой стороне в зависимости от обострения обстановки на восточной или западной границе.

Чтобы вовремя определить «критическую точку» напряжения во взаимоотношениях с СССР и Германией, польское правительство стремилось иметь как можно больше реальной политической, военной и экономической информации, направляя острие своих спецслужб на советскую армию и флот, оборонную промышленность и транспорт.

В лице польской спецслужбы органы госбезопасности столкнулись с серьезной силой, имевшей более продолжительную историю своего существования, чем ВЧК — ОГПУ. И если отечественные аппараты разведки и контрразведки опирались на идеологический фактор, притягательность идей равенства и справедливости, классовой солидарности, то поляки базировались прежде всего на националистических настроениях населения, беря в расчет и поляков, проживающих в Советском Союзе, и основывались на весьма распространенной в то время ненависти к русским, порожденной политикой царских властей, которую продолжили большевики. Достаточно вспомнить тот факт, что, перейдя в 1920 г. этническую границу Польши, Красная армия ощутила на себе мобилизацию сил всего польского общества перед лицом не столько революционной, сколько русской опасности для недавно освободившегося от «русского гнета» государства[117].

Фактически польская разведка была создана и вела подрывную работу в Российской империи задолго до начала Первой мировой войны. Польские националисты во главе с Ю. Пилсудским установили контакт с руководителем львовского разведцентра Учетного бюро австрийского генерального штаба. В итоге австро-венгерская разведка получила в свое распоряжение целую агентурную сеть под условным наименованием «Конфидент — R», состоящую из 15 представителей Союза боевых активистов (СБА-ZWC)[118].

К 1913 г. эта разведсеть разрослась до 250 человек. Ячейки «Конфидент — R» имелись во Львове, Кракове и Перемышле, откуда отдельные агенты командировались Ю. Пилсудским в Петроград, Москву, Одессу, Ригу, Киев и Вильно. Накануне Первой мировой войны «Конфидент — R» имела только в российской столице 38 агентов. Они работали достаточно активно. По подсчетам польского историка А. Пеплонского, всего за 6 предвоенных месяцев разведсеть Ю. Пилсудского направила своим хозяевам 389 письменных донесений и 119 устных сообщений[119]. Передаваемая информация касалась прежде всего военной проблематики.

В дальнейшем разведывательная деятельность партии Ю. Пилсудского (Польской социалистической партии — ППС) базировалась на членах созданной им Польской войсковой организации (ПОВ). Она состояла в подавляющем большинстве из молодых, националистически настроенных поляков. ПОВ осуществляла свою деятельность на Украине, в Белоруссии, Смоленской губернии, а также в Петрограде и Москве. На Украине, к примеру, действовало главное командование ПОВ, которому подчинялись окружные командования в Киеве, Житомире, Одессе и Харькове[120].

В период Гражданской войны разведывательная резидентура ПОВ была нацелена на проникновение в центральные советские военные учреждения. Руководитель резидентуры К. Заблоцкий (окончивший до войны кадетский корпус в Москве) через свои связи среди бывших царских офицеров добился зачисления на службу во Всероссийский Главный штаб. Чтобы облегчить себе добывание необходимой информации, он даже вступил в члены большевистской партии. Лишь только к концу мая 1919 г. чекистам удалось разоблачить его деятельность. Однако завербованные им бывшие офицеры не попали в поле зрения Особого отдела ВЧК[121].

В ходе советско-польской войны разведка нашего противника эволюционировала от чисто «ПОВской», организационно исходящей из возможностей добывать военные сведения при помощи польского гражданского населения, к новой системе, взяв за основу разведслужбу французского генштаба[122]. Однако сотрудники ПОВ составили костяк польской военной разведки.

В период становления Польского государства, до конца советско-польской войны и подписания Рижского мирного договора в 1921 г. всей польской разведкой руководил II отдел Верховного главнокомандования армии[123]. При штабах семи армий имелись разведывательные отделы.

В июне 1921 г. польское руководство осуществило крупную реорганизацию своих спецслужб с учетом наступления мирного времени. Верховное главнокомандование было переименовано в Генеральный штаб, в составе которого был создан разведывательный отдел — основное подразделение II отдела Польского генштаба (ПГШ)[124]. Именно этот орган, хотя и претерпевший в межвоенные годы ряд реорганизаций, в течение всего исследуемого периода являлся основным аппаратом проведения разведывательно-подрывной работы против СССР. Основной его задачей являлся сбор военной и военно-политической информации. Небезынтересно отметить, что с самого начала функционирования разведывательного отдела в его составе выделяется специальное подразделение — подреферат «А-1», которое отвечало за проведение диверсионных акций на военных, промышленных объектах и транспорте, а также осуществляло подготовительные мероприятия на случай новой войны с нашей страной[125]. Для этих целей польские разведчики создали особую лабораторию по изучению и применению ядов, бактериологических препаратов, проводили эксперименты в области боевых отравляющих веществ[126].

II отдел ПГШ организовывал разведку прежде всего в отношении наиболее вероятных своих противников — СССР и Германии. Соответственно, существовали рефераты «Восток» и «Запад». Однако центр тяжести явно был смещен в сторону восточного соседа. Это утверждение можно подкрепить данными о распределении финансовых средств, выделяемых из польского государственного бюджета. Начальник разведки II отдела ПГШ майор И. Матушевский, считая, что главная опасность исходит от Советской России, Украинской и Белорусской Советских Республик, ассигновал в 1921 г. на работу там 120 тысяч польских крон, а на все западное направление — лишь 57 тысяч[127]. Учитывая достаточно эффективную деятельность советской контрразведки по польской линии, II отдел ПГШ выделял для работы на советской территории наиболее квалифицированных, проверенных на практике офицеров и служащих[128].

Для проведения разведывательно-подрывных акций в СССР руководство польской разведки создало ряд экспозитур — филиалов II отдела. Находившаяся в Варшаве экспозитура N 2 по заданию и при поддержке центрального аппарата сосредоточила свои усилия на контактах с эмигрантами на территории Польши и на заброске в СССР агентуры, завербованной среди белогвардейцев, а также украинских и белорусских националистов. Экспозитура N 1, дислоцированная в Вильно, вела разведку по Ленинградскому и Белорусскому военным округам. Украинский и Северокавказский военные округа входили в круг ведения экспозитуры N 5 во Львове[129].

Непосредственно на территории нашей страны действовали разведывательные резидентуры II отдела ПГШ под прикрытием посольства Польши в Москве, шести консульств (в Киеве, Харькове, Минске, Ленинграде, Тифлисе и Новониколаевске), а также репатриационных и иных комиссий, торговых организаций, отделения Польского телеграфного агентства и т. д.[130]

Разведкой в приграничной полосе занимались вторые отделения штабов корпусов Департамента охраны края (ДОК) — погранвойск, которые тесно контактировали в своей работе с рефератом «Восток» II отдела ПГШ и получали от него соответствующие директивы[131].

Проведению разведывательно-подрывной деятельности польской разведки в СССР способствовал ряд обстоятельств, выделенных нами в ходе анализа документов:

1) наличие по обе стороны границы большого количества польских граждан, знающих русский, украинский и белорусский языки;

2) наличие разведывательной базы в лице поляков, проживающих в СССР, сплоченных на религиозной, националистической и культурной основе. Исследователи истории советско-польских отношений подсчитали, что после Октябрьской революции на территории нашей страны оставались проживать от 2,5 до 4 млн поляков[132];

3) большое количество поляков среди командного и политического состава РККА, работников партийных и советских органов, в военной промышленности и даже в органах государственной безопасности. Многие из них были допущены к сведениям, составлявшим военную и государственную тайну. К примеру, по состоянию на 1923 г. в военную элиту входил 41 «генерал» РККА, и 11 % из них являлись по национальности поляками[133]. И этот процент лишь ненамного изменится до середины 30-х годов.

Указанные выше обстоятельства, несмотря на меры, предпринимаемые по линии советской контрразведки, позволяли полякам добывать большой объем военной информации, особенно относительно дислокации воинских частей в приграничных округах, передвижения войск и оснащения их новой военной техникой.

Председатель ВЧК Ф. Дзержинский обратил на это внимание подчиненных уже в первые месяцы после советско-польской войны. В своей записке от 19 января 1921 г. руководителю чекистских органов на Украине В. Манцеву он отмечал: «По имеющимся у нас данным, поляки обратили сугубое внимание на Киев и Правобережье Украины. Работа их и Петлюры в полном ходу… Польская разведка на Правобережье работает великолепно. Сведения у нее точные и быстро получаемые…»[134]

Одной из причин безнаказанности польской агентуры в 1921–1922 гг. являлась слабость войсковой охраны и оперативного прикрытия наших западных границ. Ошибочным, на наш взгляд, явилось решение о закреплении за приграничными губернскими чрезвычайными комиссиями соответствующих территориальных участков границы. Дело в том, что в 1920 г. и в первой половине 1921 г. вся ответственность за политическую охрану границы лежала на едином чекистском органе — особом отделе окружного уровня, который мог своевременно обобщать и анализировать всю необходимую информацию, вырабатывать единую тактическую линию работы на границе и в прилегающих районах[135].

Не удовлетворяясь получением сведений военного характера из прикордонных районов, II отдел ПГШ стремился насадить свою агентуру на всей европейской части СССР и даже за Уралом. В 1924 г. руководство разведки осуществило перестройку работы реферата «Б-1» (позднее реорганизованного в реферат «Восток») с целью более глубокого проникновения в военную, экономическую и политическую сферы жизни Советского Союза. Все разведывательные резидентуры были разделены на три группы:

1) резидентуры типа «А», действующие на советской территории;

2) резидентуры типа «Б», организованные в соседних с нашей страной государствах, также ориентированные на подрывные акции в СССР;

3) резидентуры типа «Ц», которые занимались вербовкой агентуры в среде эмиграции как в сопредельных государствах, так и в иных странах (Франция, Германия, Турция, Италия, Китай)[136].

Резидентуры типа «Б» развернули свою работу в Ревеле («Балт»), Вильно («Норд»), Хельсинки («Финн»), Бухаресте («Шпекач»), Турции («Консполь»)[137].

Особой активностью отличалась подрезидентура «Р-7» в Ревеле, руководимая помощником военного атташе, а затем и военным атташе Польши в Эстонии капитаном В. Дриммером (псевдоним «Найденов»)[138]. В своих воспоминаниях он, в частности, писал: «Как каждому военному агенту в государствах, граничащих с новой, Советской Россией, мне тоже было дано разведывательное задание — изучение России с военной точки зрения. Место моей службы было особенно удобным для выполнения этого задания вследствие недавно заключенного Эстонией мира с Россией, относительной стабилизации границы и значительного транзитного морского движения в Россию и из нее как товаров, так и людей»[139].

Одним из основных поручений, данных В. Дриммеру польским генштабом, было получение советского мобилизационного плана. Для реализации задания он добился создания в Москве, но подчиненной ему лично резидентуры «Р-7/1», существовавшей с 1924 по 1927 г. Эта резидентура под руководством поручика Вернера (псевдоним «Иванов») поддерживала связь с организацией «М», способной, по польским оценкам, добыть вышеуказанный план[140]. Под шифром «М» в материалах II отдела ПГШ значилась легендированная советскими контрразведчиками Монархическая организация центральной России (МОЦР), более известная теперь, как «Трест», деятельность которой будет раскрыта в следующей главе.

Летом 1926 г. с приходом к власти в Польше Ю. Пилсудского отношения между нашими странами вновь начали осложняться. Председатель ОГПУ Ф. Дзержинский, пристально следивший за развитием ситуации, писал своему заместителю Г. Ягоде, что объектом возможной агрессии поляков станет прежде всего Белоруссия и Украина[141]. Он предполагал близкое начало войны.

Теперь, на основании анализа новых исторических источников, мы понимаем некоторую переоценку Ф. Дзержинским наступательных намерений со стороны Польши, его «алармистские» призывы в адрес подчиненных по ОГПУ, а также партийно-государственного руководства СССР. Однако в одном он был несомненно прав: польская разведка значительно усилит свою шпионскую и подрывную деятельность на нашей территории.

Действительно, по указанию Ю. Пилсудского была предпринята масштабная реорганизация центрального аппарата II отдела ПГШ и его экспозитур. Данные структуры были реформированы в том числе и в связи с разоблачением «Треста». Окончательно реформа завершилась к концу 1929 г.

Особый отдел ОГПУ зафиксировал активизацию противника на советском направлении и отметил повышение квалификации направляемой в СССР агентуры. Поляки пошли на создание специальных разведшкол. Чекисты установили, что в тактическом плане поляки отреагировали на высылку кулачества из районов сплошной коллективизации, прежде всего в УССР и БССР. Они приступили к вербовке агентуры в местах ссылки кулаков с последующей переброской завербованных лиц в Польшу для обучения в разведшколах. В дальнейшем предполагалось их использование при подготовке и совершении диверсий на военных и иных объектах[142].

Сотрудники Особого отдела добыли достоверную информацию о стремлении поляков вербовать источники разведданных непосредственно в армейской среде[143].

К концу 1930 г. в Польше произошла стабилизация режима Ю. Пилсудского, приобретшего откровенно диктаторские черты. В этот период внешнеполитическая линия поляков в отношении к СССР основывалась на том, чтобы обойти предложенный нашей страной пакт о ненападении и свести дело к простому соглашению о неприменении силы. В Москве отдавали себе отчет в том, что назначение полковников Бека и Шетцеля в МИД означало фактическое сращивание дипломатического ведомства с аппаратом польской разведки и переход его под контроль военщины. Это явно свидетельствовало о немирных намерениях Ю. Пилсудского[144].

Наряду с другими фактами, вписывающимися в контекст отношений между двумя странами в начале 30-х годов, характерен пример с раздуванием польскими СМИ, по указанию МИДа, дела военного атташе при посольстве СССР в Варшаве Богового, захваченного польской контрразведкой на встрече с подставленным ему агентом, передавшим якобы секретные военные сведения[145]. Поляки оценили деятельность Богового как признак активизации советской военной разведки, отражающий скрытые намерения военного ведомства СССР в отношении своего западного соседа.

Работа польских спецслужб была еще более усилена после неудавшейся по ряду причин попытки СССР и Польши снизить степень напряжения в двусторонних отношениях, предпринятой в конце 1930 — начале 1931 гг. В циркуляре ОГПУ от 28 ноября 1932 г. отмечалось произошедшее значительное укрепление польских разведывательных аппаратов в Турции, Румынии и Латвии. Они активизировали заброску агентуры в СССР. Увеличилось количество агентов, направленных на нашу территорию непосредственно центральным аппаратом II отдела ПГШ[146]. Только за полгода, отмечалось в циркуляре, было разоблачено 187 агентов виленской и львовской экспозитур. Эти филиалы польской разведки пытались продвинуть своих секретных сотрудников даже в тыловые районы СССР, включая Ленинград и Москву[147]. Контрразведке ОГПУ удалось вскрыть резидентские звенья поляков, имеющие выходы на военнослужащих РККА и конкретных лиц из комсостава[148].

Не осталось без внимания Особого отдела ОГПУ и то обстоятельство, что II отдел ПГШ поручил руководство всей разведывательной работой против СССР одному из наиболее активных и опытных сотрудников — поручику Незбжицкому, известному не только своим профессиональным мастерством, но и ненавистью к большевикам и вообще к русским[149].

Анализ изученных нами документов II отдела ПГШ, его филиалов — экспозитур и резидентур показывает, что польские спецслужбы интересовал широкий круг вопросов, имеющих отношение к РККА и Флоту: дислокация воинских частей, развитие технических родов войск (бронетанковых и авиационных), ход военной реформы и ее результаты, разрешение проблемы единоначалия и т. д. Для советских контрразведчиков особенно важным показателем являлось настойчивое стремление польских спецслужб добыть персональные данные и детальные характеристики на конкретных военачальников и лиц из их близкого окружения. Это однозначно свидетельствовало о поиске противником агентурных подходов к наиболее осведомленным секретоносителям, таким как нарком по военным делам, члены Реввоенсовета СССР, крупные штабные работники, командующие военными округами, комкоры и комдивы.

Таким образом, вышеизложенное подтверждает вывод о том, что именно польская разведка была главным противником для органов ВЧК — ОГПУ, обеспечивавших безопасность страны в целом, РККА и Флота в частности.

Однако не только поляки пытались добывать информацию о Вооруженных силах СССР. В тесной связке с ними действовали разведслужбы лимитрофов — Эстонии, Латвии, Литвы и Финляндии.

К концу 1920 г. все Прибалтийские государства уже прекратили боевые действия против Советской России и, несмотря на сопротивление стран Антанты, после подписания мирных договоров занялись налаживанием отношений с восточным соседом. Это касалось прежде всего торгово-экономической сферы, рассмотрения и разрешения вопросов репатриации и оптации.

И тем не менее весь межвоенный период эти государства основным источником опасности для своего недавно обретенного суверенитета продолжали считать Советскую Россию, а затем СССР.

Надо признать, что, как минимум, до середины 20-х годов советские партийные руководители и коминтерновские деятели всячески стимулировали революционную активность в Прибалтике. Ярким примером реализации такой линии может служить противоправительственное восстание в Эстонии в 1924 г., подготовленное структурами Коминтерна и эстонскими коммунистами при самом активном кадровом и финансовом участии Разведывательного управления штаба РККА[150].

Однако нельзя односторонне подходить к попыткам «революционной экспансии» и сбрасывать со счетов стремление политических лидеров СССР того времени любым путем обезопасить нашу страну на северо-западном направлении и таким образом получить возможность для Красной армии сосредоточить свои силы на западной границе с целью противостоять главному потенциальному противнику — Польше в случае ее агрессии. С середины 20-х годов уже не делалась ставка на мировую революцию. И. Сталин и его единомышленники считали своей главной задачей обеспечить строительство социализма в одной стране — СССР[151].

Крупные европейские державы и США признали де-юре Прибалтийские государства и рассматривали их в сложившейся международной ситуации в качестве составной части «санитарного кордона». Чтобы не дать распространиться «эпидемии коммунистической заразы», они прилагали всевозможные усилия по созданию и укреплению национальных армий в Эстонии, Латвии и Литве, а также их специальных служб: разведок, контрразведок и органов политической полиции.

В 1924 г. в столице Финляндии состоялась конференция Прибалтийских стран, основной целью которой являлось создание единого антисоветского фронта. На конференции удалось достигнуть соглашения об объединении разведывательных возможностей в СССР, об оказании всяческого содействия разведкам Англии и Франции в добывании интересующей их информации. В последующие годы обмен полученными по СССР сведениями стал нормой взаимоотношений стран-участниц этой конференции[152].

Подчеркнем, что разведки Прибалтийских государств создавались исключительно как военные структуры, призванные добывать информацию для своих генеральных штабов. Отсюда и направленность их деятельности — разведывательное обеспечение потребностей вооруженных сил в организации отпора возможной агрессии со стороны Советской России — СССР.

Основной костяк руководящего состава разведок Эстонии, Латвии и Литвы составляли бывшие офицеры царской армии, в том числе специалисты штабной службы. К примеру, одним из организаторов эстонской разведки стал полковник Энкель, несколько лет до начала Первой мировой войны отвечавший в Главном управлении Генерального штаба за агентурную работу в Скандинавии[153].

Объектами приложения усилий прибалтийских разведок являлись Ленинградский, а также Московский и частично Белорусский военные округа. Активно действовали их посольские резидентуры в столице нашей страны, а также разведывательные офицеры под прикрытием сотрудников консульств в других городах.

В первые послевоенные годы они настойчиво искали пути проникновения к военным и иным секретам, используя агентуру из числа своих соотечественников, стремившихся сменить российское гражданство и покинуть страну. На предмет возможной вербовки подвергались оценке все потенциальные оптанты, посещавшие посольства и консульства, а также российские граждане, имевшие родственников в Прибалтийских государствах. Характерным в этом отношении является пример с дочерью царского генерала Боева. Чтобы выехать к отцу-эмигранту в Литву, она согласилась выполнять задания литовского военного атташе Свилоса и даже помогла последнему завербовать приятеля своего отца — Генштаба генерал-майора К. Рыльского, проходившего службу на должности начальника управления по подготовке войск штаба РККА[154].

Одним из методов получения необходимой информации по военной проблематике являлся разведопрос лиц, прибывших на законных основаниях или бежавших из СССР. Один из руководителей латвийской разведки П. Мельбарт, задержанный советскими органами госбезопасности в 1940 г., показал на допросе, что в 20-е годы он добывал сведения о расположении частей Красной армии вдоль границы с Латвией и по другим вопросам от перебежчиков, включая и дезертиров из РККА[155].

Почти ничем не отличалась в своей работе от эстонской, латышской и литовской разведок спецслужба Генштаба Финляндии.

Суммируя изложенное по спецслужбам Прибалтийских государств, можно констатировать их постоянный интерес к двум основным вопросам. Во-первых, к планам военного командования Советской России — СССР на случай получения указания от высшего государственного руководства о применении силы в отношении их стран и к способности РККА реализовать приказы из Москвы, исходя из ее организационного, технического и морального состояния. Во-вторых, к деятельности Коминтерна и национальных прибалтийских коммунистических представительств на территории СССР по провоцированию и развертыванию революционных выступлений.

Фактически все разведывательные отделы генеральных штабов Прибалтийских государств можно рассматривать как крупные резидентуры английской Сикрет Интелледженс Сервис (СИС) и армейской спецслужбы Франции. Недостаток финансирования со стороны военных ведомств самих государств во многом компенсировали могущественные партнеры из ведущих европейских стран, щедро оплачивая передаваемые им сведения об СССР и выполненные по их заданиям разведывательно-подрывные акции на советской территории.

Весьма осторожная в своей деятельности и конспиративная английская разведка, учтя опыт неудачной попытки ее агента С. Рейли осуществить в 1918 г. государственный переворот в Советской России, в 20-30-е годы действовала, в основном, из Прибалтийских стран, Румынии, Турции и Ирана. Там при английских посольствах и консульствах функционировали «паспортные бюро». Они были созданы еще в период Первой мировой войны и являлись прикрытием для резидентур СИС.

Основная резидентура, организующая работу против нашей страны, действовала тогда в Гельсингфорсе (Финляндия). С 1921 по 1925 г. ею руководил опытнейший разведчик Э. Бойс[156].

Ближайшими его помощниками в Финляндии являлись бывшие царские офицеры — полковник Н. Бунаков и штабс-капитан П. Соколов.

Независимо от своих подчиненных в подрезидентурах в Ревеле, Риге и Вильно Э. Бойс пытался и лично наладить агентурную работу в Советском Союзе, завербовав для этого и организовав переброску туда бывшего крупного агента царской военно-морской разведки А. Гойера. Ему ставилась задача наладить получение для англичан сведений по следующим вопросам:

1) состояние подводного флота в СССР;

2) поставка из Германии подводных лодок для РККФ;

3) существование планов взаимодействия советских и немецких военно-морских учреждений;

4) тактико-технические характеристики боевых кораблей, возможности судостроительных и судоремонтных заводов;

5) развитие советской авиации и поступление на вооружение новых типов самолетов[157].

Территорию Украинского и Северокавказского военных округов обследовала резидентура СИС в Бухаресте. Резидент Г. Гибсон полагался, в основном, на своего помощника, бывшего офицера врангелевских войск В. Богомольца. Последний достаточно быстро поставил разведывательную работу и получил даже возможность добывать копии приказов штаба КВО[158].

В циркулярном письме ОГПУ от 28 ноября 1932 г. подводился некий итог противодействия английской разведке более чем за десятилетия.

Небезынтересна вводная часть этого документа, где дается оценка противника. Отмечается, в частности, что «английская разведка, опирающаяся на свой долголетний опыт, располагающая огромными средствами, тщательно подбирающая личный состав… глубоко конспирирующая свою деятельность, безусловно является наиболее серьезным, наиболее опытным и опасным противником»[159].

На основании материалов следственных дел, агентурных разработок контрразведчики определили иерархию задач СИС в разведывательно-подрывных акциях в СССР. На первом месте, безусловно, оказалось сдерживание советского влияния на страны Ближнего Востока. Отсюда — поддержка сепаратистских националистических проявлений на Северном Кавказе, в Закавказье и Средней Азии, включая подпитку оружием и деньгами басмаческого движения.

В области политической разведки СИС многое делала для парирования деятельности Коминтерна в целом и его национальных секций.

Далее следовала задача получения точной информации о советской оборонной промышленности и армейских тыловых базах, об их готовности к насыщению армии всем необходимым на случай начала войны.

Исключительное внимание штаб-квартира СИС уделяла нашему флоту (как военному, так и гражданскому).

Что касается сухопутных войск, то акцент делался на СКВО как базе кавалерийских формирований[160].

На реализацию указанных выше и других задач английское правительство выделяло необходимые финансовые средства. Известный исследователь истории британской разведки Н. Вест утверждает, что в середине 20-х годов СИС получала ежемесячно 20 600 фунтов стерлингов, однако глава разведки адмирал Синклер требовал увеличить сумму более чем в два раза[161].

Не менее активно, чем английская, действовала в военной сфере и французская разведка. Она также использовала для работы в СССР свои резидентуры в Прибалтийских государствах, получала развединформацию через своих агентов и официально от спецслужб Эстонии, Латвии и Литвы. Особые отношения французы поддерживали с польской разведкой, в создании которой принимали самое непосредственное участие. По крайней мере до 1926 г. объем обмена добытыми в СССР сведениями был достаточно значительным. В непосредственном контакте со II отделом ПГШ находилась французская миссия. Представители ее разведывательной секции имелись при всех экспозитурах и пограничных разведаппаратах. Непосредственно в СССР дело дошло до того, что посольскую резидентуру французской разведки в Москве в течение почти двух лет возглавлял польский офицер-разведчик поручик Ковальский, действовавший под прикрытием корреспондента Польского телеграфного агентства[162].

В то же время в ответ на отказ французского правительства в 1926 г. предоставить возможность создания официального представительства разведки ПГШ в Париже, польские власти распорядились запретить функционирование в Варшаве аналогичного аппарата II Бюро генштаба Франции[163].

Несмотря на некоторое охлаждение в отношениях, обмен военными сведениями между двумя спецслужбами продолжался вплоть до 1939 г.

Военная проблематика занимала главное место в работе всех резидентур французской разведки, нацеленных на СССР. На этом направлении выделялись резидентуры в Бухаресте, Варне, Константинополе, Анкаре и Тегеране.

В одном из обзоров ОГПУ отмечалось, что достаточно интенсивную разведывательно-подрывную деятельность ведут майор Дераш с территории Польши и военный атташе в Константинополе капитан Жоссе. Их интересы пересекались на Юге Украины, Юго-Востоке России и на Кавказе[164].

Французская разведка практиковала и непосредственную заброску в СССР своих агентов из числа коммерсантов и корреспондентов. Как и другие иностранные спецслужбы, она широко использовала белоэмигрантов, включая тех, кто возвращался в нашу страну по каналу реэмиграции.

Вербовались агенты и из состава судовых команд французских и других иностранных судов, заходивших в советские порты. Таким агентам ставились задачи по сбору сведений о нашем военно-морском флоте, береговых укреплениях, а также по связи с действующей в СССР шпионской сетью. Резидентуры в Териоках (Финляндия) и Константинополе выделяли специальных офицеров для руководства указанной выше работой. Первый из них отвечал за разведку Балтийского флота, а второй — Черноморского[165].

Ленинградский и Московский военные округа обслуживались резидентурой в Риге, руководимой полковником Пижоли[166].

Военно-морской атташе Франции в Латвии корвет-капитан Стилл сумел получить вполне реальную информацию о состоянии береговых батарей Балтийского флота на 1929 г. Тогда же агентура сообщила ему о строительстве новых подводных лодок в Ленинградских доках, данные об открытиях профессора В. Ипатьева в области военной химии, об оснащении крейсера Черноморского флота «Червона Украина» новыми гидросамолетами[167].

В конце 1922 г. органам ГПУ удалось добыть перечень сведений, которые интересовали французов по РККА. Это были сведения о настроениях высшего командного состава, взаимоотношениях между «краскомами» и кадровыми офицерами, о состоянии крупных военных складов, дислокации войск, их оснащенности новыми видами вооружения, боевой техникой т. д.

Особое место в указанном перечне отведено активно развивающемуся советско-германскому тайному сотрудничеству в военной области. Из девяти разделов перечня этому вопросу посвящена одна треть, причем именно данные разделы были наиболее детально прописаны. Важным для советской контрразведки представлялось то обстоятельство, что центральный аппарат французской разведки требовал от своих резидентур и отдельно действующих агентов добиваться получения персональных данных на участников советско-германских контактов[168].

Здесь явно просматривалось желание выделить вербовочную базу для последующих активных мероприятий по приобретению хорошо информированных источников из числа комсостава Красной армии и работников военной промышленности.

То, что отмечалось в перечне, продолжало интересовать французскую разведку и в более поздние годы.

Разведактивность немецких спецслужб против Вооруженных сил Советской России, а затем СССР проявлялась на фоне особых отношений между нашими странами и прежде всего существовавшего практически весь исследуемый период советско-германского взаимодействия в военной и военно-промышленной сфере и была тесно связана с ним.

Следует иметь в виду, что в первые годы после начала контактов (с 1921 г.) военно-разведывательные органы Веймарской Германии находились в состоянии полного упадка. Официальное существование их запрещалось Версальским договором.

Те из политиков, дипломатов и военных специалистов, кто кропотливо работал над мирным договором, подписанным 28 июня 1919 г., не без основания считали, что теперь будет положен конец германской военной машине и сделает ее воссоздание невозможным.

В соответствии с текстом пятой части договора, разоружение Германии сводилось к следующему: армия — не более 100 тысяч человек, используемая исключительно для поддержания общественного порядка внутри страны; офицерский корпус ограничивался 4 тысячами; генштаб распускался, и организация его впредь не разрешалась. Все ограничения должны были строго контролироваться особыми межсоюзническими комиссиями.

Как утверждает немецкий историк Г. Бухгайт, лишь в 1921 г. германским военным удалось организовать свою спецслужбу в виде группы Абвер в составе военно-статистического отдела Войскового управления Рейхсвера. Аппарат группы состоял всего лишь из трех офицеров генштаба и семи гражданских служащих. Абвер решал исключительно контрразведывательные задачи[169].

Сбор информации из-за рубежа практически не осуществлялся, поскольку финансирование группы было достаточно скромным, а разведка требовала значительных затрат.

«Разведка в Советском Союзе, — констатирует исследователь истории Абвера, — в то время систематически не велась. До начала 1930-х годов заброска агентов и связников в СССР могла осуществляться лишь в единичных случаях»[170].

Изучение архивных материалов ОГПУ подтверждает вывод Г. Бухгайта. О деятельности Абвера не упоминается даже в циркулярном письме КРО ОГПУ по немецкой разведке и борьбе с ней, разосланном в местные органы госбезопасности в июле 1924 года[171].

Однако центральный аппарат ОГПУ указывал подчиненным органам на активную разведывательную работу в нашей стране сотрудников так называемых «восточных» отделов крупных германских промышленных и торговых фирм. Разведку по Франции, Польше и Советскому Союзу вели также частные информационные бюро, внешне независимые от Абвера и вообще от военного командования. Средства на их содержание поступали, в частности, от концерна Гутенберга, организации «Рейхсфербанд дер Дойче индустри» и других экономических структур.

Источник берлинской резидентуры ИНО ОГПУ А. Хомутов (псевдоним «А/1»), внедренный в начале 1920-х годов в агентурную сеть немецких спецслужб, сообщал, что в деле разведки одним из основных было «Бюро Нунция». Руководство и контроль за деятельностью бюро конспиративно осуществляла группа Абвер Рейхсверминистериума. Задачами «Нунции» являлись: во-первых, разведка в интересах военного министерства; во-вторых, собирание сведений промышленного и коммерческого характера, могущих интересовать оборонную индустрию Германии.

По данным агента, «Нунцию» возглавляли майор Лизер и капитан Рау — бывшие сотрудники немецкой разведки периода Первой мировой войны. Они хорошо владели русским языком, поскольку являлись выходцами из России. Это обстоятельство позволило им довольно быстро войти в контакт с русскими военными эмигрантскими организациями и использовать их связи в СССР для сбора необходимой информации[172].

«Нунция» и другие информационные бюро активно привлекали к выполнению отдельных разведывательных заданий отставных офицеров Генштаба, работавших в фирмах, поддерживавших деловые отношения с различными предприятиями в нашей стране.

Тайное советско-германское сотрудничество в военной и военно-промышленной сферах, зародившееся в самом начале 1920-х годов, позволяло немецкой разведке осуществлять сбор сведений в СССР, не прибегая к дорогостоящим агентурным методам. На совершенно легальной основе, например в ходе контактов с высокопоставленными командирами РККА, при посещении военно-учебных заведений, участвуя в качестве наблюдателей на маневрах и т. д., германские разведчики без труда получали необходимую информацию.

Как известно, по Версальскому мирному договору Германии запрещалось направлять военных атташе в другие страны. Однако объем проблем, решаемых в ходе сотрудничества с советской стороной, постоянно возрастал. Ограничиваться отдельными приездами в СССР германских военных представителей было уже недостаточно. Тогда было принято решение об учреждении неофициального военного представительства, которое с 1924 г. стало функционировать в Москве под вывеской постоянной комиссии по контролю за хозяйственной деятельностью немецких концессионных предприятий на территории Советского Союза. В секретных документах данное представительство именовалось как «Центр — Москва» («Ц-МО»)[173].

«Ц-МО» возглавил полковник Лит-Томсен (бывший военный летчик), однако фактически всей работой руководил его заместитель — полковник О. Нидермайер, опытный разведчик, отличившийся на этом поприще в годы Первой мировой войны. Будучи арестованным советскими органами госбезопасности в 1945 г., Нидермайер на допросе показал: «Я признаю, что, находясь в Советском Союзе с 1924 по 1927 г., занимался разведывательной деятельностью в пользу Германии, используя все легальные, а также нелегальные возможности для сбора сведений экономического и военно-политического характера…»[174]

Нидермайер утверждал, что после неудачной попытки завербовать одного из военнослужащих РККА получил категорический приказ из Берлина от начальника III отдела (отдел иностранных армий) Генштаба полковника Фишера о прекращении какой-либо разведывательной деятельности в СССР по линии «Ц-МО».

Однако можно утверждать, что военному руководству в Берлине информация продолжала поступать по другим каналам. Германская разведка успела за первые годы тайного военного сотрудничества с нашей страной добыть значительный объем данных о РККА. «По имеющимся и проверенным нами закордонным сведениям, — отмечали в одном из циркулярных писем заместитель председателя ОГПУ Г. Ягода и начальник контрразведывательного отдела А. Артузов, — в штабе фашистских организаций Германии имеются точные сведения о состоянии, вооружении, расположении и настроении нашей Красной армии»[175].

В 1929 году произошло объединение немецких военно-разведывательных служб. К Абверу перешла вся работа, проводимая разведкой ВМФ, «Нунцией» и другими информационными бюро. Разведывательные операции за границей теперь становятся его основной задачей. С приходом Гитлера к власти на разведывательно-подрывную деятельность стали ассигновать значительно больше бюджетных средств[176].

Когда доминирующей политической силой в Германии стала национал-социалистическая партия, военному руководству в Берлине стало понятно, что советско-германское военное сотрудничество не имеет перспектив и легальные источники сбора обширной информации вскоре иссякнут.

В этих условиях немецкая разведка резко активизировала деятельность на советском направлении. По некоторым признакам это зафиксировали в ОГПУ. В середине 1932 г. появилось специальное циркулярное письмо по данному поводу. В документе отмечалось, что работа германской разведки в СССР все более и более переходит на нелегальные методы, которые лишь дополняются усилиями аппарата военного атташе при посольстве в Москве[177].

Завершая рассмотрение разведывательно-подрывной деятельности германских спецслужб в отношении СССР, необходимо подчеркнуть ее важную отличительную особенность. Реалистично оценивая возможности, вытекающие из многолетнего и достаточно тесного сотрудничества двух стран в такой специфической сфере, как военная, разведчики и их руководители из министерства Рейхсвера сделали ставку вовсе не на банальный шпионаж, а на выстраивание системы подчинения своему влиянию отдельных советских военачальников и даже некоторых звеньев оборонного ведомства Советского Союза. Еще в начале 1926 г. руководитель отдела иностранных армий Войскового управления Рейхсвера полковник Фишер в секретной переписке с неофициальным представителем в Москве Лит-Томсеном отмечал возрастающую заинтересованность немецкого военного руководства в том, «чтобы вскоре приобрести еще большее влияние на русскую армию, Воздухофлот и флот»[178].

Такую амбициозную задачу не ставили перед собой военные круги других иностранных государств. По нашему мнению, лишь откровенно антикоммунистическая и антисемитская политика Гитлера и его окружения не дала возможности германскому генералитету продвигаться в указанном направлении.

Как показывает проведенный автором анализ ряда архивных документов, включая и циркулярные письма о работе по немецкой линии, руководство органов госбезопасности, к сожалению, недооценило оборотной стороны военного сотрудничества с Германией. Основной упор в работе чекистам предлагалось делать на выявление и пресечение фактов сбора сведений о Красной армии и оборонной промышленности, а не на обнаружение влияния немецкого генералитета и разведки на командиров РККА, участвующих в реализации совместных проектов. Ярким примером того является отсутствие должной реакции на сообщение берлинской резидентуры ИНО ОГПУ в 1932 г. о наличии в СССР некой военной партии, действующей в контакте с Генеральным штабом Германии. Такое же отношение проявилось и к подготовленной в июне 1933 г. докладной записке на имя Г. Ягоды о тайной работе немцев в СССР. Автором записки был начальник немецкого отделения ИНО ОГПУ О. Штейнбрюк, возглавлявший в течение ряда лет аналогичное отделение в советской контрразведке. «Многими не понималась тогда, — писал он позднее в ЦК ВКП(б), — вся тонкая и подрывная работа немцев против СССР… Будучи еще в НКВД и занимаясь в течение 15-ти лет работой по немцам, я знал, что в Разведупре РККА существует подобная же недооценка действительной опасности Германии и ее армии»[179].

Еще одной внешней силой, не только проводившей разведывательные и террористические акции против РККА и Флота, но и стремившейся влиять на наши вооруженные силы, являлись эмигрантские организации. Безусловно, это относится прежде всего к Русскому общевоинскому союзу (РОВС).

Одним из важных, можно сказать, даже базовых вопросов, над решением которого не один год бились лидеры союза, — это превращение Красной армии в русскую национальную, способную активно участвовать в свержении большевистского режима. «По общему мнению, которое я и сам разделяю, — писал в своем дневнике представитель П. Врангеля в Берлине, руководитель отдела РОВСа полковник А. фон Лампе, — у нас один путь для работы — союз с Красной армией и террор в самой России»[180].

Один из идеологов монархического крыла эмиграции, бывший депутат Государственной думы В. Шульгин прогнозировал в середине 20-х годов, что «армия и флот будущей России должны объединить в себе всех воинов независимо от того, под какими знаменами они стояли в тяжелейшей период смуты, за исключением тех в Красной армии, которые станут в момент свержения большевистской власти на ее защиту»[181].

На первом монархическом съезде в Рейхен-галле (Германия) в мае — июне 1921 г. отмечалась необходимость развернуть в России боевые организации и вести усиленную работу в Красной армии[182].

Достижение влияния на армию ставилось на одно из первых мест и в программных документах савинковцев. Последние считали, что комиссары с трудом сдерживают неприязнь Красной армии к Советской власти, и поэтому необходимо только установить связь между воинскими частями и повстанческими крестьянскими отрядами. Информационное бюро савинковского «Союза защиты Родины и свободы» за несколько месяцев в 1921–1922 гг. издало более 3 миллионов экземпляров пропагандистской литературы, в основном направленной на обработку командиров и солдат Красной армии[183].

Однако савинковцы не получали должной отдачи от своих действий. Один из агентов ИНО ГПУ из близкого окружения Б. Савинкова сообщал, что по внутренним оценкам Информационного бюро конец 1921 года и весь 1922 год считается провальным периодом в плане установления связи с Красной армией.

Командный состав РККА из числа бывших офицеров определялся как монархически настроенный, а социал-революционеры были для них одиозней большевиков. В результате во второй половине 1923 года савинковцы окончательно отказались от работы в Красной армии и сосредоточили свою деятельность на рабочих и крестьянах[184].

Общая формула действий, проектируемых активными эмигрантскими организациями, состояла в следующем:

1. Целенаправленное и многоканальное идеологическое воздействие на комсостав, с упором на бывших офицеров и генералов царской и белых армий, создание из их числа организационных звеньев на случай восстания, приуроченного к началу вероятной войны против СССР. Предполагалось нанести удар изнутри по РККА, захватить руководство в ней, уничтожить структуры ВКП(б) и таким образом повернуть ее на свою сторону.

2. Насаждение «крестьянских (кулацких) настроений» в красноармейской массе и связь «казармы» с повстанческими отрядами на селе.

3. Всемерное давление на руководящие правительственные круги и военных деятелей иностранных государств в плане побуждения их к началу новой интервенции на территорию СССР.

Для реализации замыслов «активной работы» РОВС, в том числе и против РККА, в середине 20-х годов был создан специальный «Фонд спасения России», который именовался в секретных эмигрантских документах «особой казной для ведения политической работы по связи с Россией»[185].

Особо пристально эмигранты следили за борьбой различных группировок внутри РКП(б) — ВКП(б) и отражением этой борьбы в РККА и на Флоте. Возможное ослабление влияния коммунистической партии в войсках увеличивало шансы на реализацию вышеизложенных планов.

Характерно, что угасшие было к концу 20-х годов надежды на внутреннее восстание в СССР с непосредственным участием частей РККА вновь возродились при возникновении «правой оппозиции», действовавшей в условиях начавшейся коллективизации. В русском зарубежье считалось, что армия, пропитанная «крестьянскими настроениями», будет на стороне группы Н. Бухарина и А. Рыкова.

Руководитель «активной» работы РОВС генерал А. Драгомиров даже приступил в 1931 г. к организации переброски офицеров (генштабистов и представителей технических видов войск), а также крупных партий оружия на Кавказ для повстанческих целей[186].

В ОГПУ уловили намерения белоэмигрантов и предпринимали все зависящие от контрразведки меры для своевременного выявления и пресечения на самой ранней стадии попыток распространения монархических и вообще реставраторских идей среди военнослужащих. На вскрытие возможных контактов отдельных лиц из числа комсостава РККА и Флота с белоэмигрантами была нацелена вся агентура КРО и ОО ОГПУ, активно использовался контроль международной корреспонденции. Указанная задача была одной из основных в ходе проведения таких оперативных игр, как «Трест», «С-2», «С-4», «Д-7», «М-8», «Ласточка», «Заморское» и других.

Необходимой предпосылкой обеспечения безопасности армии и флота является определение не только внешних, но и внутренних угроз. На устранение либо снижение негативных воздействий внутренних угроз были направлены усилия различных партийных и государственных органов.

Перечень этих структур необходимо начинать с Политбюро ЦК РКП(б) — ВКП(б), на заседаниях которого систематически рассматривались военные вопросы вообще и меры по устранению явлений, угрожающих вооруженным силам, в частности.

Ныне опубликованные повестки дня заседаний высшего исполнительного партийного органа не оставляют в этом сомнений[187].

Прежде всего на Политбюро выносились проблемные бюджетные позиции по военному ведомству, которые с завидной настойчивостью снижал Наркомфин, создавая недофинансированием проблемы во всех областях военного строительства и укрепления вооруженных сил страны.

Много внимания члены Политбюро уделяли различным аспектам реформирования и модернизации Красной армии и Флота, устранению вскрывшихся по ходу дела серьезных недочетов.

Специальному рассмотрению подвергалось морально-политическое состояние войск и непосредственно командных кадров. Здесь особо следует отметить решения, направленные на недопущение попыток оппозиционных групп внутри правящей партии, прежде всего троцкистов, проводить свои идеи в войсках, побуждать военнослужащих к коллективным протестным действиям. В этом отношении характерно дело ответственного сотрудника Политического управления РККА, убежденного троцкиста Я. Дворжеца. Его активные действия разбирались на заседаниях Политбюро пять раз, при этом заслушивались отчеты Ф. Дзержинского и других руководящих сотрудников органов госбезопасности[188].

Члены Политбюро не оставляли без внимания конфликтные ситуации между высокопоставленными командирами РККА, отдавая себе отчет, что они отрицательно сказываются на стабильности и эффективности функционирования руководящих звеньев НКвоен, на решении важных вопросов в области военного строительства.

Особо следует отметить деятельность Политбюро в плане разрешения конкретных проблем, связанных с перевооружением Красной армии и Флота. Отставание в этом важнейшем вопросе грозило тяжелейшими последствиями для армии и страны в целом в случае нападения иностранных государств на СССР.

Со второй половины 20-х годов, наряду с оснащением войск новыми системами оружия и техники, Политбюро волновали и все более участившиеся аварии и катастрофы, особенно в авиации и на военном флоте.

Отдельные из указанных выше вопросов выносились на заседания пленумов, конференций и съездов РКП(б) — ВКП(б).

Во многих случаях среди подготовительных к партийным форумам и заседаниям Политбюро материалов фигурируют, иногда как базовые, специальные доклады органов государственной безопасности.

Это обстоятельство нисколько не снижало озабоченности и самого военного ведомства устранением угроз вооруженным силам, возникающих в ходе их жизнедеятельности. На заседаниях РВС СССР многократно рассматривались «угрожающие» вопросы, принимались практические решения по устранению многих проблем. В этом направлении активно действовал аппарат НКВМ, Штаба РККА, другие органы военного управления. Однако как «независимый контролер» (именно в такой роли партийно-государственное руководство хотело видеть чекистов) органы ВЧК — ОГПУ также вскрывали серьезные проблемы, которые представляли собой потенциальные либо уже ставшие реальными внутренние угрозы, используя свои, прежде всего негласные возможности, и наблюдали за ходом устранения недостатков во всех сферах жизнедеятельности РККА.

Здесь необходимо отметить исключительно важное обстоятельство, в определенной степени составлявшее угрозу и влиявшее в негативном плане на деловые взаимоотношения представителей Наркомата по военным и морским делам и чекистского ведомства.

Если относительно внешних угроз, т. е. деятельности иностранных разведок и разного рода эмигрантских центров, их взгляды совпадали, то по внутренним угрозам картина была во многом иная. В частности, разногласия наблюдались, во-первых, при определении некоторых явлений армейской жизни как угроз вообще; во-вторых, в степени оценки реальности и потенциальности той или иной угрозы в конкретный исторический момент, а также в характеристике причин и условий, их порождающих.

Несовпадение взглядов разных ведомств коренилось прежде всего в предназначении каждого из них.

Если мы рассматриваем вооруженную борьбу с интервентами и белогвардейцами на Дальнем Востоке как продолжение Гражданской войны, то она окончилась в октябре 1922 г. изгнанием противника из Приморья. После этого Красная армия и Флот занимались уже боевой подготовкой в мирных условиях. Понятие «враг» постепенно превращалось в некую абстракцию, в обобщенный образ буржуазных государств и их армий. Противник стал условным, и РККА успешно «била» его части в ходе разноуровневых учений, не неся, естественно, реальных потерь в живой силе и технике.

Военная служба в межвоенный период становилась рутинной, однообразной. К спокойным условиям достаточно быстро привыкали и командиры, и политработники, не обращая внимания на те или иные индикаторы внутренних угроз. Их реакция в ряде случаев проявлялась лишь после констатации наступления отрицательных последствий.

В этом отношении характерна речь командующего войсками Украины и Крыма М. Фрунзе на Первом Всеукраинском съезде особых органов в 1922 г., отрывок из которой был приведен ниже[189].

В бездеятельности и бесхозяйственности М. Фрунзе видел в тот период основные внутренние угрозы для армии и, соответственно, нацеливал особистов именно на их устранение. Он даже не вспомнил, к примеру, о недавно введенном в действие уголовном кодексе и обозначенных в нем государственных и воинских преступлениях[190]. Не упомянул он и о Положении об особых отделах ГПУ, утвержденном совсем недавно (в феврале 1922 г.) высшим органом государственной власти, где были четко обозначены задачи данных подразделений органов госбезопасности[191]. А в это время в одном из приказов (с красноречивым названием «О текущем моменте и задачах органов ГПУ по борьбе с контрреволюцией») указывалось: «Советская Россия вновь стоит перед возможной вооруженной интервенцией… Местные органы ГПУ — будьте на страже. Усильте свою работу и усильте ее на всех участках нашего внутреннего фронта, ибо контрреволюция производит свой нажим на все стороны нашей жизни…»[192] Далее перечислялись направления, по которым противник уже ведет подрывную работу. Это военная промышленность, штабы Красной армии, флот, бывшее кадровое офицерство (военспецы) и т. д.[193] Об этих угрозах командующий даже не обмолвился.

Как видим, задачи чекистов выходили далеко за рамки, очерченные будущим военным наркомом М. Фрунзе.

Основу некоторых разногласий определяло еще и то обстоятельство, что сотрудники ВЧК — ОГПУ обязаны были вскрывать преступные деяния на стадии их подготовки, не допускать наступления какого-либо негативного результата. Отсюда понятно, что их работа строилась на фиксации даже отдельных признаков враждебных действий, на которые редко обращали внимание командиры и политработники. Плюс к тому, в силу секретности, чекисты не имели права посвящать комполитсостав в замысел и планирование оперативных мероприятий и даже ставить в известность о времени начала их реализации, включая и аресты отдельных военнослужащих.

Итак, можно констатировать следующее: в отличие от военных, чекисты не прекращали войну, пусть и на тайном фронте. Прежде всего в связи с тем, что деятельность иностранных спецслужб и белоэмигрантских центров не замерла с наступлением мира, а лишь видоизменилась, стала более конспиративной.

Все сказанное выше во многих случаях приводило к недоразумениям и даже столкновениям военных и сотрудников органов госбезопасности. И это необходимо подчеркнуть, прежде чем переходить к рассмотрению внутренних угроз для вооруженных сил, какими их видели чекисты.

Результаты проведенного нами анализа материалов съездов, конференций чекистских органов, приказов, указаний, директив и информационных писем ВЧК — ОГПУ за исследуемый период[194] позволяют сделать выводы о том, что именно рассматривали чекисты как внутренние угрозы безопасности вооруженных сил. Технология борьбы с нижеуказанными угрозами определялась через формулирование текущих и перспективных задач для местных аппаратов ВЧК — ОГПУ.

Взяв за основу деления сферы жизнедеятельности войск, мы выделили несколько групп угроз.

1. Упущения и даже преступные действия при решении проблем тылового обеспечения, недостатки в эксплуатации и хранении оружия, боевой техники и боеприпасов.

2. Просчеты в мобилизационном планировании и мобподготовке войск.

3. Проблемы в постановке боевой подготовки, обучении военных кадров.

4. Издержки при решении организационных и кадровых вопросов.

5. Снижение уровня морально-политического состояния войск и их лояльности (прежде всего командных кадров) существующему режиму.

Начнем рассмотрение этих угроз с последней в перечне (но не по важности) группы.

Незыблемость Советской власти и диктатуры пролетариата (в виде диктатуры коммунистической партии и ее вождей) в 20-х годах прошлого столетия не представлялась очевидной. Более того, большевистская доктрина построения социализма базировалась на том, что только пролетарские революции в ряде европейских стран, как минимум, обеспечат мирную и поступательную работу по достижению поставленной цели в Советской России и СССР. Лишь в 1925 г., выступая на V расширенном пленуме ИККИ, а затем и на заседании Политбюро, И. Сталин огласил свой тезис о возможности построения социализма лишь в одной стране[195]. И только через девять лет — в 1934 г., на XVII съезде партии («съезде победителей»), он смог заявить, что внутренних сил, способных свергнуть Советскую власть, уже не существует[196].

Поэтому все, что было связано с обеспечением политической лояльности войск, которые гипотетически могли «повернуть штыки» против большевистского режима, было весьма актуально в 20-х — начале 30-х годов.

Применительно к теме нашего исследования, политическую лояльность можно определить как степень признания отдельными категориями военнослужащих и войсками в целом легитимности и справедливости существующей политической власти, моральной готовности выполнить точно и в срок любые приказы высшего военно-политического руководства.

В структуре лояльности, как справедливо заметил исследователь данного феномена общественной жизни М. Лазарев, можно выделить три компонента: идеологический, правовой и нравственный[197].

Позиции власти стабильны, когда отношение к ней населения страны и, что было крайне важно в исследуемый период, военных кадров всех уровней характеризуется лояльностью во всех трех аспектах.

Теоретически можно разделить лояльность на три составляющие: режиму, партии и ее лидерам. Но в конкретно-исторической обстановке, сложившейся в 20-х — начале 30-х годов, это было неприменимо.

Открытые (пусть даже в узком кругу) нелояльные высказывания в отношении высших должностных лиц государства, партии и РККА однозначно воспринимались чекистами, армейскими и флотскими политработниками, а также многими командирами как контрреволюционные проявления. Они видели в этом потенциальную угрозу Советской власти. Поэтому, к примеру, были проведены специальные мероприятия в связи со смертью основоположника партии и государства В. Ленина, направленные на недопущение каких-либо антибольшевистских выступлений, в том числе и в войсках. В специальной шифротелеграмме всем полномочным представительствам, губернским и особым отделам ОГПУ Ф. Дзержинский потребовал выявлять настроения масс, не допускать паники, «оказать все содействие для поднятия духа армии»[198].

Крайней степенью нелояльности являлось предательство, измена Родине в трактовках Уголовных кодексов 1922 и 1926 годов.

В этом плане чекистов больше интересовала такая социокультурная группа командных и административных кадров, как бывшие офицеры. Из их общей массы органы госбезопасности выделяли несколько категорий. Критерием являлась потенциальная опасность для Советской власти и большевистского режима.

Бывшие офицеры и генералы ранжировались чекистами следующим образом:

1) те, кто воевал в составе белогвардейских армий или находился на занятой территории;

2) окончившие Академию Генерального штаба, либо причисленные к Генеральному штабу до октября 1917 г.;

3) морские офицеры;

4) насильственно, под угрозой репрессий, мобилизованные в ряды Красной армии;

5) добровольно вступившие в Красную армию из патриотических побуждений для участия в борьбе с внешним противником (Германией, Польшей) и по идейным причинам.

Отношение к бывшим офицерам сформировалось еще в годы Гражданской войны: их терпели в силу обстоятельств и поэтому именовали «военспецами», подчеркивая тем самым временное пребывание их в армии нового типа. Да и как могло быть иначе, если руководители партии и государства именно так смотрели на данную категорию военнослужащих. Особняком здесь, и то лишь в известной степени, стоял Л. Троцкий.

А вот Н. Бухарин, к примеру, отмечал, что пришедший к власти пролетариат в первую фазу своего господства будет иметь против себя значительные силы, включая бывших генералов и офицеров. «Все эти слои, классы, группы, — утверждал он, — неизбежно ведут активную борьбу против пролетариата под политической гегемонией представителей финансового капитала и под военной гегемонией генералитета. Эти атаки нужно отбить и врага дезорганизовать. Другие методы борьбы с его стороны (саботаж) нужно подавить и т. д. Все это может сделать только „концентрированное насилие“»[199].

Слова теоретика большевистской партии касались и белоэмигрантов, и советских «военспецов» (последних в особенности) в части борьбы с саботажем. Таким образом, Н. Бухарин и обозначил одну из внутренних угроз для Красной армии — саботаж со стороны бывших офицеров и генералов.

Такой взгляд на бывших офицеров одного из ведущих деятелей коммунистической партии явно сказался и на позиции авторов соответствующей статьи в шестом томе 1-го издания «Малой советской энциклопедии», увидевшей свет в 1931 г. «Офицеры, — отмечается там, — представляли замкнутую касту, доступ в которую был открыт преимущественно представителям господствующего класса… они являлись верной опорой самодержавия в его борьбе с революционным движением»[200].

Подобным образом бывшие офицеры описывались и в 1939 г. в «Большой советской энциклопедии». Особо подчеркивалось, что среди тех, кто был привлечен на службу в Красную армию, «оказалось немало предателей и шпионов, разоблаченных советской разведкой и понесших заслуженную кару»[201].

Подобные публичные оценки относились к достаточно многочисленной группе командного состава. На 1 января 1921 г. офицеры царской и белых армий составляли 34 % от общей численности руководящих кадров всех степеней в Красной армии[202]. Многие «военспецы» занимали высшие командные, штабные и административно-хозяйственные должности. Особенно большой была их концентрация в военно-учебных заведениях, прежде всего в Военной академии РККА.

В общей массе бывших офицеров особо выделялись те, кто служил в белогвардейских армиях и националистических формированиях.

В первые годы после окончания Гражданской войны, в условиях резкого сокращения Красной армии, указанную выше категорию комсостава стремились удалить с военной службы в первую очередь. На 1 января 1921 г. в рядах Красной армии проходило службу около 12 тысяч бывших белых офицеров, а к концу 1922 г. их оставалось уже менее двух тысяч[203].

Увольнение данной группы военнослужащих происходило на основе специальной инструкции Штаба РВСР от 21 мая 1921 г., предварительно согласованной с Особым отделом ВЧК[204].

После Кронштадтского мятежа особое внимание было обращено также на бывших офицеров царского военно-морского флота, однако решительному увольнению их препятствовало отсутствие подготовленных и преданных новой власти молодых кадров из рабочих и крестьян.

Оставляя на многих постах (прежде всего в штабах и учреждениях РККА) офицеров Генерального штаба, военно-политические лидеры РСФСР преследовали прагматические цели, при этом, однако, отдавая себе отчет в том, что лояльность их — лишь «внешняя оболочка». Такая оценка представляется вполне обоснованной в свете знания большевиками того положения, которое занимали генштабисты при царском режиме.

Оценивая «состояние умов» генштабистов в начале 1920-х годов, бывший полковник Г. Гирс описал его следующим образом: «Особенно консервативным по отношению к оценке политической жизни является „Генеральный штаб“, т. к. до революции служебная дорога генштабиста была полна привилегий и блеска… Принадлежность к корпусу Генерального штаба обеспечивала на всю жизнь хорошее служебное положение, к концу служебной карьеры она давала возможность занять в государстве высшие посты…»[205]

По утверждению Генерального штаба генерал-майора, одного из ведущих стратегов в царской, а затем и в Красной армии А. Снесарева, само положение «военспецов» лишало их надежды на будущее, на обеспеченную жизнь после выхода на пенсию. И только введение новой экономической политики (НЭП) вселяло в генштабистов надежды на скорое перерождение, а затем и падение Советской власти. При этом бывший генерал отмечал, что, «будучи людьми строгого отбора… отшлифованными для всех одинаково продуманной системой воспитания, испытанными в чистоте монархических убеждений… офицеры Генштаба вошли в новую для нас обстановку Советской власти… организованной и сплоченной группой»[206].

Заострим внимание на последней фразе А. Снесарева. Именно группировок, на какой бы почве они первоначально ни образовывались, больше всего опасались руководители партии и государства и транслировали эти взгляды в чекистское ведомство. А убеждать сотрудников органов безопасности не было нужды. Опыт борьбы с контрреволюционным подпольем в годы Гражданской войны не оставлял сомнений в реальной опасности группового действия бывших офицеров.

В инструкции к приказу ГПУ № 200 от 1 сентября 1922 г., посвященной организации наблюдения за командным составом РККА, прямо указывалось на необходимость «смотреть за элементами группирования» в среде бывших офицеров и, в необходимых случаях, через возможности командования раскассировать группировки, не ослабляя при этом оперативного контроля за наиболее активными лицами[207].

На усиление внимания к разного рода объединениям бывших офицеров указывал в своем докладе на Втором Всесоюзном съезде особых отделов в январе 1925 г. заместитель начальника, а в то время фактический руководитель ОО ОГПУ Р. Пиляр[208].

Это была установка на годы вперед. Любое организационное действие со стороны «военспецов» изначально расценивалось как верный признак подготовки к созданию антисоветской группы.

В организационном единении бывших офицеров, особенно генштабистов, крылась, по мнению чекистов и политического состава РККА, еще одна угроза безопасности — возможность захвата управляющих армией структур социально чуждыми элементами со всеми вытекающими отсюда негативными для власти последствиями. Речь шла о так называемой «технической измене».

Р. Пиляр прямо говорил, что первейшей задачей контрреволюционной общественности является овладение Красной армией, с учетом ее роли в обеспечении устойчивости Советской власти[209].

Взяв под постоянный контроль группировки бывших офицеров, чекисты распространили эту практику на командный состав вообще. Особенно пристально наблюдали они за высшим командным составом, учитывая его социокультурный облик.

Советская военная элита формировалась, как известно, в условиях революционного хаоса, стихии Гражданской войны, что не могло не отразиться на ее облике, взаимоотношениях между самими «красными генералами», восприятии ими сложившейся системы иерархии и подчиненности. Особо следует выделить необходимость подчинения не только приказам вышестоящего военного руководства, но и большевистским партийным директивам.

Многих представителей военной элиты не устраивал сложившийся двуединый механизм управления войсками, который составляли командиры, считавшие себя военными профессионалами, и военные комиссары, функционально предназначенные для контроля за политической благонадежностью комсостава и многие годы имевшие с ним практически одинаковые права.

Еще в период Гражданской войны известные «красные генералы» старались избавиться от коллективных органов решения армейских задач в лице Реввоенсоветов. И. Уборевич, к примеру, признаваясь, что лично сам слабо разбирается в политических вопросах, категорически отказался сформировать Реввоенсовет в 13-й армии, которой командовал. Несмотря на неоднократные приказания на сей счет со стороны командующего Южным фронтом М. Фрунзе, он им не подчинился[210].

Решительно высказывался за отмену института военных комиссаров М. Тухачевский. В газете «Революционный фронт» он еще в январе 1920 г. писал: «Реввоенсоветы — это бельмо на глазу нашей стратегии — сами себя изживают в доказательство того, что существование их противоречит сути дела»[211]. Будущий маршал не изменил своих взглядов и в послевоенные годы. В своей статье в журнале «Красная армия» он однозначно поставил вопрос о ликвидации Реввоенсовета Республики и Политического управления, действовавшего, кстати сказать, на правах военного отдела ЦК РКП(б)[212].

В связи с вышесказанным стоит вспомнить и «самостийность» М. Тухачевского в августе 1920 г., когда он инициировал и подписал приказ по войскам Западного фронта, в котором подверг критике линию партийно-государственного руководства страны в вопросе о взаимоотношениях с Польшей[213].

Политбюро поручило РВСР отменить данный приказ, что было абсолютно правильным и подчеркивало факт выхода М. Тухачевского за пределы своей компетенции. Это был первый, но не единственный шаг одного из наиболее ярких представителей военной элиты в направлении диктата руководящим инстанциям своих оценок обстановки, навязывания им своей модели действий в военно-политической сфере.

Многое из того, что произошло в плане репрессий в отношении «красных генералов» и военспецов в 1930-е годы, можно объяснить с позиций социологических концепций и, в частности, образования и функционирования «групп интересов», выступающих на практике как «группы давления» (лоббистские группы; далее — ГД, ЛГ).

Руководители и члены «групп давления» не ставили перед собой в качестве цели приход к власти в стране, в отличие от политических групп и партий. ГД из числа военных деятелей, прежде всего высшего звена, безусловно, хотели обозначить перед политико-административными центрами выгодную им «повестку дня» в той или иной исторической обстановке, непосредственно участвовать в разработке внешне- и внутриполитических вопросов и добиваться выгодных для себя решений[214].

Такое поведение высокопоставленных военных деятелей в условиях ведения страной войны было бы во многом объяснимо. Другое дело в межвоенный период, когда роль армии в обществе естественно снижается и ей уделяется меньше внимания. Все это сказывается на общегосударственном статусе военных, бьет по самолюбию командиров, привыкших к почету и вниманию со стороны руководства страны и партии. Безусловно, нельзя отрицать и патриотических мотивов в действиях «групп давления» из числа видных представителей Наркомата по военным и морским делам, особенно в периоды «военной тревоги» — резкого возрастания угрозы войны.

Однако лоббирование должно иметь свои пределы. Особенно жестко данный вопрос стоял в условиях «диктатуры пролетариата», фактически же диктатуры большевистской партии, а затем и диктатуры одной личности — Генерального секретаря ЦК ВКП(б) И. Сталина. Здесь очень важна та грань, тот Рубикон, перейдя который «группы давления» расцениваются уже как претенденты на власть, а стало быть, приобретают образ врага в глазах вождей существующего режима.

Следить за недопущением «перехода Рубикона» призваны были в условиях 1920-х — 30-х годов (да и позднее) органы государственной безопасности. Соответствующие сигналы к началу реализации накопленной ранее информации они, как правило, получали от высшего партийно-государственного руководства, хотя иногда и сами инициировали отдельные решения в области репрессивных действий.

Таким образом, многое в поведении высших военных чинов РККА (М. Тухачевского, И. Уборевича, И. Якира и др.) можно отнести на счет возглавленных ими «групп давления» либо объединения усилий нескольких ГД для решения каких-либо задач в интересах «красных милитаристов».

Безусловно, нельзя согласиться с утверждением историка Н. Черушева о том, что вне зависимости от тех или иных действий «красных генералов» и офицеров органы ВЧК — НКВД априори считали их противниками режима, разрабатывали и реализовывали репрессивные меры, вылившиеся в итоге в феномен под условным названием «1937 год».

Подзаголовок его книги «Невиновных не бывает…» — «Чекисты против военных. 1918–1953» — отражает заблуждение, если не беспочвенную уверенность автора в правоте своих выводов. По мнению Н. Черушева, все действия сотрудников органов госбезопасности в отношении военных производились только для демонстрации перед высшим партийно-государственным руководством «своей силы, проницательности, оперативности в борьбе с врагами революции»[215].

Здесь необходимо еще раз подчеркнуть, что военные и чекисты далеко не всегда оценивали одинаково внутренние угрозы для безопасности армии, а тем более угрозы со стороны самой армии для безопасности существовавшего режима.

Недаром Н. Черушев не исследует «бонапартизм», признаки реальности которого проявились особенно в 1920-е годы.

В противоположность ему доктор исторических наук С. Минаков, изучая советскую военную элиту как социокультурный слой, уделил значительное внимание вышеуказанному вопросу и убедительно доказал вызревание бонапартистских явлений после окончания Гражданской войны[216].

Опыт Великой французской революции и последовавших за ней событий никогда не упускался большевистским руководством из виду. Руководители и члены высших партийных органов, большевики с дореволюционным стажем, знали и о роли военных (включая «головку» Ставки Верховного главнокомандующего и Петроградского округа) в февральско-мартовских событиях 1917 г. «Корниловщина» тоже не была «фантомом» для них. В своих показаниях следственной комиссии генерал Л. Корнилов не скрывал намерений применить военную силу для оздоровления внутриполитической обстановки в стране. Под этим однозначно подразумевалось установление военной диктатуры[217].

И. Сталин, а также деятели из его ближайшего окружения имели перед собой примеры и из более близкого прошлого. Особенно примечательны в этом плане были 1920-е годы. Достаточно вспомнить военный переворот в Болгарии в июне 1923 г., приведший к власти правого деятеля А. Цанкова, и возвращение к власти в Польше в 1926 г. Ю. Пилсудского. В обоих случаях — в результате действий военных. Наконец, в этом ряду стоит и болезненно воспринятый в Коминтерне и в советском партийно-политическом руководстве военный переворот в Китае, где генерал Чан Кайши, на которого ранее делались ставки, выступил в апреле 1927 г. против политики коммунистической партии. На совещании в ЦК ВКП(б) по китайскому вопросу член Дальбюро НККИ М. Рафес дал свой анализ причин, положивших конец власти коммунистов в Кантоне. «Коммунисты считали, — утверждал он, — что если они овладеют аппаратом ЦК Гоминьдана и аппаратом правительства, то могут действительно господствовать… В своей ранее поступательной политике они изолировались от близких элементов, оттолкнули группу центристов. Чан Кайши видел этот напор и говорил: если не я сделаю переворот, его произведут коммунисты, лучше я сделаю первый»[218].

В условиях, когда в ВКП(б) шла борьба с оппозиционными группировками, сторонникам И. Сталина и ему самому была далеко не безразлична позиция армейских верхов, которые под лозунгом укрепления безопасности «национального» государства и недопущения анархии в случае радикализации действий борющихся внутри партии сил могут предпринять нечто подобное предпринятому Чан Кайши.

Особенно остро «китайский синдром» мог проявиться у члена Политбюро, наркома по военным и морским делам и председателя китайской комиссии ПБ ЦК ВКП(б) К. Ворошилова. Его подчиненные — командиры РККА, работавшие длительное время в Китае в качестве военных советников, возвратившись на Родину, принесли с собой знания об обстоятельствах переворота Чан Кайши. Прибытие в сентябре 1927 г. одной из последних групп советников (включая и В. Блюхера) совпало с резким обострением внутрипартийной борьбы в ВКП(б), решительными действиями против троцкистов, среди которых имелись и видные военные работники, такие как В. Примаков, В. Путна и др. Значительная часть прибывших в Москву советников, как следует из доклада на имя К. Ворошилова, сделанного одним из них, оказывалась в невыгодных для себя условиях: «Они не получают не только своих прежних должностей, которые они занимали раньше, но даже получают понижение»[219]. Это, естественно, вызывало недовольство среди военных.

О движущих силах переворота Чан Кайши в лице генералов и офицеров, несомненно, давала информацию и резидентура Иностранного отдела ОГПУ в Китае.

Вероятность развития обстановки в СССР, особенно в его столице, по бонапартистскому варианту «а-ля Чан Кайши» не могли не учитывать в Кремле.

Вслух о возникновении «нового Бонапарта» никогда официально руководством партии не говорилось, дабы не бросать тень на высший командный состав РККА и не подтолкнуть его к каким-либо действиям. А вот различные оппозиционные группы в РКП(б) — ВКП(б) не раз указывали на это. В одном из изданий «децистов» 1927 г., озаглавленном «Под знаменем Ленина», отмечалось, что влияние пролетариата в армии ослабевает и в таких условиях «Красная армия грозит превратиться в удобное орудие для авантюр бонапартистского пошиба»[220]. К фигурам бонапартистского типа относили в 1920-е годы прежде всего М. Тухачевского и И. Уборевича[221].

С учетом установки органов госбезопасности на пресечение любых антиправительственных проявлений на самой ранней стадии становится совершенно ясно, что чекисты осуществляли постоянный мониторинг настроений в среде руководящих военных кадров, чтобы не пропустить признаков проявления «бонапартистских» идей.

Оппозиционеры, провозглашавшие наличие термидорианских устремлений у высших командиров РККА, сами предпринимали попытки работать в воинской среде, в том числе и подыскивать «бонапартов».

Они отчетливо понимали, что армия обладает серьезным потенциалом насилия в реализации методов осуществления политической власти. Поэтому, используя опыт большевиков по работе в армии в условиях царизма и власти Временного правительства, оппозиционеры предпринимали попытки, путем активной агитации, склонить высший и средний комсостав к поддержке их действий. Военные могли бы сыграть существенную, если не решающую роль в отстранении сталинской группы от руководства партией и страной.

Данное обстоятельство не осталось вне поля зрения ВЧК — ОГПУ и также рассматривалось как реальная угроза для Красной армии, угроза лояльности войск существующему режиму.

Все вышеизложенное можно выразить следующей формулой: не допустить, чтобы армия из объекта политического манипулирования со стороны властей предержащих превратилась в самостоятельный субъект политического действа, — одна из главных задач органов госбезопасности.

Однако этим процесс обеспечения безопасности вооруженных сил не ограничивался. Серьезные внутренние угрозы для РККА и Флота после окончания гражданской войны формировались в экономико-хозяйственной сфере.

С развитием НЭПа, пусть и усеченных, но рыночных отношений, с проявлениями частной инициативы во весь рост встала проблема все увеличивающихся масштабов коррупции, а также связанных с ней взяточничества и хищений государственных финансовых и материальных средств. Этому в том числе способствовала и проведенная в рамках сокращения армии децентрализация системы снабжения войск, прежде всего продовольствием и обмундированием.

Следует отметить в этой связи, что, рассматривая вопрос о сокращении и реорганизации аппарата снабжения, 3 мая 1922 г. Реввоенсовет Республики постановил: «…ломки аппарата снабжения не предпринимать, а вести всемерное сокращение аппарата»[222]. Однако несколько позднее, в рамках борьбы с бюрократизмом и волокитой, данное положение было пересмотрено. Уровень контроля за закупками обмундирования, продовольствия и фуража резко снизился, что создало питательную почву для злоупотреблений.

В условиях, когда в РККА и на Флоте не вели работу сотрудники милиции, а подразделения Военно-морской инспекции РКИ не занимались разыскной деятельностью, органы ВЧК — ОГПУ, и в первую очередь их особые и экономические отделы, взяли на себя всю тяжесть борьбы с хозяйственными преступлениями и взяточничеством в вооруженных силах.

Выступая на Втором Всесоюзном съезде особых отделов в начале 1925 г., председатель ОГПУ Ф. Дзержинский обозначил для собравшихся в качестве первоочередных задач оказание помощи командованию в устранении недостатков в снабжении и пресечение попыток хищения[223].

Ф. Дзержинский обратил внимание особистов на угрозы в области обеспечения армии и флота оружием и боевой техникой, особенно новыми, перспективными системами. «Вопрос военной промышленности, — отметил он, — является тем вопросом, от которого в значительной мере зависит успех обороны страны»[224].

А дела здесь были очень далеки от какой-либо нормы. Деньги из государственного бюджета выделялись большие, а результаты оказывались ничтожными. Одну из причин создавшейся угрозы председатель ОГПУ и одновременно руководитель ВСНХ видел в том, что бывшие казенные заводы еще с царского времени являлись заманчивым пирогом, которым питались всякие паразиты; «К сожалению, — продолжал свою мысль Ф. Дзержинский, — должен сказать, что в этом отношении у нас есть еще очень и очень многое, с чем приходится бороться…»[225]

С проблемой поставок в войска оружия, боеприпасов и боевой техники тесно соприкасалась другая — сохранность полученного. В этом мнения чекистов и военных совпадали, и они рассматривали предпосылки к взрывам, пожарам, хищениям как реальную угрозу для вооруженных сил в сфере поддержания высокой боеготовности частей и соединений. Да и как можно было относиться к этому иначе, когда из-за несоблюдения техническим персоналом правил безопасности 27 мая 1930 г. на аэродроме под г. Новочеркасском сгорели при пожаре в ангаре 20 боевых самолетов[226].

К угрозам относились, безусловно, и серьезные недостатки в эксплуатации техники, высокая аварийность, особенно в авиации и на флоте. Достаточно привести лишь несколько фактов. На крупных маневрах в районе Одессы в 1927 г. всего за несколько дней произошло 16 аварий, причем только четыре из них — из-за метеоусловий и отказа техники. В остальных случаях аварии были совершены по вине пилотов[227]. В 1932 г. в течение 15 дней июня разбилось 11 самолетов, погибло 30 человек[228]. А там, где проявляется так называемый «человеческий фактор», — немереное поле деятельности для воспитательной работы командного и политического состава и тщательного агентурного изучения ситуации со стороны органов госбезопасности.

Но, несмотря на принимаемые меры, ситуация с эксплуатацией авиатехники улучшалась крайне медленно. В результате катастроф гибли не только военнослужащие из числа летно-подъемного состава, но и перелетавшие к местам командировок государственные деятели и известные военачальники. Так, в марте 1925 г. в результате авиакатастрофы погибли член Реввоенсовета СССР, кандидат в члены ЦК ВКП(б) А. Мясников[229] и председатель Закавказской ЧК С. Могилевский.

В 1931 г. такая же участь постигла заместителя начальника Штаба РККА, автора многих военно-теоретических работ В. Триандафиллова. Нарком по военным и морским делам К. Ворошилов писал одному из своих подчиненных: «Триандафиллова мне жаль до физической боли. Истинную причину гибели людей и машины вряд ли удастся установить, как не удалось выяснить причин гибели Осадчего с его экипажем и еще ранее гибель Мясникова, Могилевского и др. Знаю, что во всех этих трагедиях наше проклятое „авось“, некультурность, беззаботность и прочая мерзость из этой серии были и, о горе нам, идиотам, еще и впредь будут главными причинами столь тяжелых утрат»[230].

В своих выводах нарком, видимо, был близок к реальности.

Однако это не освобождало чекистов от обязанности разбираться в чрезвычайных происшествиях.

К сожалению, установки высших партийно-государственных учреждений, даваемые органам ОГПУ с конца 20-х и в 30-е годы, нацеливали чекистов на необходимость за каждым взрывом, пожаром, катастрофой видеть диверсионные акты и вредительство. Это становилось первой и главной версией произошедшего.

Ответственность априори возлагалась на «классовых врагов», «социально чуждые элементы», в основном, из числа бывших офицеров и генералов, гражданских специалистов «старой школы». В то же время условия, в которых осуществлялась форсированная индустриализация страны, оставались зачастую вне рамок рассмотрения и оценки существа материалов конкретных уголовных и оперативных дел. Чрезвычайные происшествия, крупные недостатки в оснащении РККА новыми видами оружия и техники, в снабжении всеми видами довольствия, просчеты в планировании и проведении боевой, а также мобилизационной подготовки коренились в низком профессионализме части военных кадров, безответственности, попустительстве и в отсутствии надлежащего контроля.

Нельзя говорить, что в руководстве страны не знали об этом. Однако К. Ворошилов, к примеру, не раз скептически оценивал результаты действий чекистов в сфере борьбы с вредительством. В записке от 2 февраля 1928 г., адресованной его коллеге по работе в Политбюро ЦК ВКП(б) М. Томскому, он спрашивал: «Миша, скажи откровенно, не вляпаемся мы при открытии суда в Шахтинском деле? Нет ли перегиба в этом деле местных работников, в частности краевого ОГПУ?»[231] Однако сомнения — это не действия по недопущению необоснованных репрессий. Тот же К. Ворошилов постоянно голосовал на заседаниях Политбюро ЦК за ужесточение борьбы с вредителями еще задолго до 1936–1938 гг. Не возразил он и при утверждении Политбюро постановления «О мерах по борьбе с диверсиями». А в нем, в частности, предусматривалось усиление репрессий за халатность и приравнивание даже небрежности должностных лиц, повлекшей взрывы и пожары, к государственным преступлениям. ОГПУ получало право рассматривать дела о фактах вредительства и диверсии во внесудебном порядке, вплоть до применения высшей меры наказания — расстрела[232].

Поддержал он, равно как и все другие члены Политбюро, решение о проведении массовой операции органов ОГПУ (обыски и аресты по делам оперативных разработок) на всей территории СССР в июне 1927 г.[233] В рамках операции подверглись арестам и подозреваемые во вредительстве.

Из сказанного выше следует вывод: с конца 1920-х годов высшее руководство страны, пытаясь оправдать серьезные и объективно неизбежные издержки форсированной индустриализации страны, указывало ОГПУ на вредительство как на одну из основных угроз со стороны враждебных Советскому государству сил. Военная сфера рассматривалась в числе главных объектов означенной угрозы.

С позиции сегодняшнего дня вполне очевидно, что отдельные факты вредительства имели место, однако массовым явлением оно не было.

А вот разгильдяйство, халатность, безответственность со стороны части комсостава и рядовых военнослужащих, а также общеуголовная преступность в РККА и на Флоте были реальностью, негативно влияли на боеготовность воинских частей и учреждений.

Далеко не всегда морально-политическое состояние вооруженных сил соответствовало бравурным отчетам на партийных съездах и пленумах. Эти отчеты предназначались, скорее всего, для использования в пропагандистских целях, что называется, «для внешнего потребления». Нередко командиры разных уровней, вплоть до высших, «втирали очки» руководству наркомата и Реввоенсовета СССР.

В центральном архиве ФСБ РФ нами найден документ, ярко характеризующий сказанное. Это совершенно секретное письмо К. Ворошилова заместителю председателя ОГПУ и одновременно начальнику его Особого отдела Г. Ягоде, начальникам Политуправления А. Бубнову и главного управления РККА В. Левичеву, датированное 22 ноября 1927 г. «По всем имеющимся данным, — писал нарком, — политико-моральное состояние Красной армии представляется вполне благополучным (подчеркнуто в тексте — А. З.). Но в то же время статистика ПУРа и ОГПУ о правонарушениях красноармейцев дает столь высокие цифры, что они находятся в прямом противоречии с политико-моральным благополучием. В чем дело? (подчеркнуто в тексте — A. З.). Вопросы требуют самого тщательного обсуждения»[234]. Далее К. Ворошилов предложил рассмотреть ситуацию на специально созванном закрытом заседании РВС СССР, чтобы добиться решающего поворота к лучшему.

В области поддержания высокого морально-политического состояния войск особую угрозу представляли коллективные невыполнения приказов командиров со стороны рядового состава, коллективные протестные действия в виде отказа от пищи, отказов от получения некачественного обмундирования и т. д.

Особый отдел ОГПУ бил тревогу по этому поводу. Результаты проведенного нами анализа письменных информаций Особого отдела ОГПУ, адресованных высшему военному руководству в 1927 г. и посвященных изъянам в политико-моральном состоянии войск, показывают, что 22 % из них непосредственно касались коллективных действий красноармейцев[235]. В последующие годы обстановка поданному вопросу коренным образом не изменилась, несмотря на усилия комполитсостава.

По мнению Особого отдела ОГПУ, меры командования во многом теряли свою эффективность на фоне ослабления карательной политики военных трибуналов. А она выстраивалась с учетом курса кассационного отдела Военной коллегии Верховного суда СССР.

Чекисты письменно проинформировали наркома по военным и морским делам, а также руководство прокуратуры, что «изложенное положение создаст у начсостава частей впечатление об отсутствии поддержки в повседневной работе по укреплению дисциплины со стороны военных трибуналов»[236].

Реальную угрозу для безопасности вооруженных сил сотрудники органов госбезопасности видели и в сфере обеспечения режима секретности. Сохранение в тайне замыслов и планов командования, состояния готовности войск к отражению возможной агрессии, тактико-технических данных новых систем оружия и боевой техники являлось обязанностью соответствующих должностных лиц в армии и на флоте. Однако проблем в данном вопросе хватало и для чекистов. Чем выше удавалось поднять уровень мер по сохранению важной и государственной тайны, тем эффективнее была борьба со шпионажем. А это, в прямой постановке, не являлось задачей командиров и политработников. Во многих случаях они начинали принимать меры по исправлению положения в режимных вопросах лишь после вскрывшихся серьезных нарушений.

Чекисты, в свою очередь, во многих случаях явно перебарщивали: мелким нарушениям секретного делопроизводства, не повлекшим негативных последствий, давали самую серьезную оценку, требуя от командования более жесткого наказания виновных. Это порождало конфликтные ситуации. Причем порождало значительно чаще (как показывает изучение многих архивных документов), чем обнаруженные сотрудниками особых отделов изъяны в других сферах жизнедеятельности войск.

Однако надо иметь в виду, что не чекисты, а военные руководители определяли (на основе общих перечней), что конкретно составляет тайну и какие документы должны быть загрифованы. А в этом вопросе многие командиры предпочитали засекречивать слишком многое.

Совершенно не случаен в этом отношении специальный доклад, сделанный своему наркому начальником Штаба РККА М. Тухачевским в 1927 г. Уместно привести здесь следующий фрагмент из доклада: «Существующий порядок ведения совершенно секретной и секретной переписки, а равно и само определение понятия „сов. секретно“ и „секретно“ привели к тому, что свыше 50 % переписки стало „сов. секретной“ или „секретной“ и соответствующий гриф ставится не на секретные по существу документы, умаляя тем самым значение секретности…»[237]

Отметим, что в период, когда готовился указанный доклад, М. Тухачевского занимали куда более серьезные вопросы. Это было время «военной тревоги», когда страна находилась на грани возможной новой интервенции. Велась напряженная работа над первым пятилетним планом строительства Вооруженных сил СССР, в подготовке которого начальник Штаба РККА принимал самое деятельное участие. В конце декабря 1926 г. М. Тухачевский представил руководству страны свой доклад «Оборона Союза Советских Социалистических Республик» с категорическим выводом: «Ни Красная армия, ни страна к войне не готовы»[238]. В этих условиях вряд ли вопрос о грифовании документов имел для него первостепенное значение.

Факт появления доклада именно весной 1927 г. может быть объяснен тем, что в Штабе РККА произошел некий инцидент с секретными документами. Поэтому М. Тухачевский копию доклада направил в Особый отдел ОГПУ, излагая свою позицию и выдвигая конкретные предложения по нормализации ситуации.

Чекисты самым внимательным образом отнеслись к поступившему документу и срочно провели специальное совещание руководителей Особого и Контрразведывательного отделов[239].

К сожалению, нам не удалось обнаружить материалы, раскрывающие ход совещания и, главное, его итоги. Однако сам факт столь спешного реагирования на доклад М. Тухачевского показателен с точки зрения отношения руководящих сотрудников ОГПУ к вопросу упорядочения работы с важными закрытыми документами в военном ведомстве.

Но этим чекисты не ограничивались. Совокупный анализ материалов органов ВЧК — ОГПУ за изучаемый период позволяет нам выделить явления, рассматриваемые как угрожающие сохранению военной и государственной тайны. К ним можно отнести:

1) инициативные попытки отдельных военнослужащих передать секретную информацию иностранцам, либо вербовка последними секретоносителей;

2) побеги военнослужащих-секретоносителей за границу;

3) халатное отношение в обращении с секретными документами, могущее привести к их утрате, разглашение закрытых сведений;

4) недостатки в маскировке и зашифровке важных военных объектов.

Работа по вскрытию указанных явлений, их недопущению или минимизации негативных последствий была исключительно важной в плане обеспечения безопасности функционирования войск и учреждений РККА и Флота.

Подытоживая рассмотрение внешних и внутренних угроз Вооруженным силам нашей страны в изучаемый период, можно утверждать следующее: разведывательно-подрывная деятельность иностранных государств и эмигрантских центров против РСФСР, а затем СССР носила масштабный характер и своим острием направлялась прежде всего на РККА и РККФ. И это не случайно. Наши противники того времени реально опасались использования большевистским руководством своих вооруженных сил для насаждения «красными штыками» революций в сопредельных странах. Следовательно, как можно более полная информация о состоянии Красной армии и Флота, текущих и перспективных планах командования давала некую уверенность не быть застигнутыми врасплох. Это с одной стороны. А с другой, как становилось ясно из добываемой советскими спецслужбами информации, капиталистические государства не оставляли, особенно в 20-е годы, интервенционистских намерений, а разведобеспечение возможных боевых действий является обязательным элементом. Усиление разведывательно-подрывной активности являлось однозначно воспринимаемым индикатором агрессивных приготовлений.

С учетом сложившихся после Гражданской войны международных отношений и определения новых границ на западных рубежах советской страны, из всех вероятных противников главным, безусловно, являлась Польша. Она рассматривалась как ядро коалиции, куда могли войти Финляндия, Эстония, Латвия, Литва и Румыния. Указанные страны активно обменивались добытой военной и иной информацией по СССР.

По оценкам советского политико-государственного руководства, коалиция могла решиться на военные действия против «социалистического острова» только при военной и финансовой помощи Англии и Франции. Последние самостоятельно и через спецслужбы «лимитрофов», а также белоэмигрантов осуществляли разведывательные акции в СССР.

Основными объектами агентурного проникновения в целях разведки и непосредственного подрыва являлись штабы, учреждения и воинские части РККА и Флота, оборонные предприятия и транспорт. Это понимали военные и непосредственно ощущали в своей работе органы госбезопасности.

Наряду с внешними угрозами существовали и внутренние, которые, в случае их реализации, могли (возможно, даже в большей степени, нежели внешние) негативно сказаться на боеготовности наших вооруженных сил, породить у высших инстанций сомнения в политической лояльности Красной армии, способности ее выполнять точно и в срок любой приказ: будь то отражение агрессии или подавление внутренних беспорядков и вооруженных восстаний.

В этой связи можно говорить о двуединой задаче, поставленной органам ВЧК — ОГПУ. Первая ее составляющая — это обеспечение безопасности Вооруженных сил страны, что прямо указывалось в Положениях о ГПУ — ОГПУ и особых отделах Госполитуправления. А вторая — это необходимость обезопасить саму власть от армии, т. е. от попыток превращения ее в самостоятельный субъект политики и источник бонапартистских проявлений.