"Приключения капитана Робино" - читать интересную книгу автора (Маркуша Анатолий Маркович)
Глава первая
АВТОР: Валеруса я знал о-о-ой сколько лет! Может — сто, может — даже больше: мы жили в одном доме. Он на пятом, а я на втором. Он был постарше, конечно, но такое положение не сильно мешало, во всяком случае мне. Как-то раз встречаю Валеруса на улице, около парадного и он говорит, чтобы я зашел к нему на работу: есть, мол, серьезный разговор. Какая у него работа, я тогда понятия не имел. А он объясняет: контора его или не контора — кто тут разберет — находится там, где наш районный ЗАГС, но на втором этаже. Спрашивает, понял ли я, куда идти? Ну, я отвечаю, что понял и, мол, ладно, постараюсь забежать. Тут Валерус смеется каким-то глупым смехом и заявляет: не ладно, но постараюсь, а чтобы завтра в два, как из пушки! Он будет ждать.
Иду. А чего было не ходить? Тем более ЗАГС рядом. Поднимаюсь на второй этаж, толкаю дверь и оказываюсь в глухом, плохо освещенном тамбуре, толкаю вторую дверь и не пойму, куда меня занесло: слева солдат и справа — солдат. Тогда, правда, слово солдат употребления не имело, говорили — боец. Бойцы стоят при винтовках с прим-кнутыми штыками. Признаться, я решил, что не туда забу-ровился, но включить задний ход мне не позволили, объяснили — меня ждут, показали дверь с голым номером на стеклянном квадратике — 8. Велели ждать, вызовут. Время подползло к двум. Никакого шевеления. Думаю: или уйти? Только сомнительно, что те, с примкнутыми штыками, выпустят.
Позвали меня в три. Понял? Час меня продержали под дверью в порядке моральной подготовки: вспоминай, мальчик, думай, переживай… Только вспоминать-то мне было нечего, какие особые воспоминания в семнадцать лет? Сообразив, куда я попал, честно скажу: я не столько испугался, сколько разозлился. Дальше — больше! Серьезный разговор, обещанный Валерусом оказался как-то не всерьез. Но все-таки я догадался, куда он клонит — хочет приручить к своему заведению. Для чего, я не задумался. Полиция, милиция, тайные службы никогда не были хрустальной мечтой моего детства. Поговорили мы, так сказать, на общие темы, покрутились вокруг да около главного, и я уже решил: ну, вроде бы ничья получается — и ошибся. Оказалось, что к концу подошел только первый раунд.
— Пойдем, — говорит вдруг Валерус, — к начальству. На тебя хочет взглянуть Сам. И так это он многозначительно произнес — «Сам», что я заробел.
Но делать было нечего. Валерус охорашивается и ведет меня к Самому. Тот оказался на мой взгляд, довольно пожилым, аккуратным — от пробора до ногтей блестит, весьма обходительным. Для начала он стал мне объяснять, в какой сложной международной обстановке мы существуем и сколь важна в такое трудное время бдительность. Здесь ему пришлось сделать паузу: в кабинет вошли два здоровенных «лба». Оба в одинаковых темно-синих костюмах штатского покроя. Один поблескивал золотой фиксой на переднем зубе, другой никакими особыми приметами не отличался. Лбы четко, по-военному, доложили о своем прибытии и обменялись с Самим несколько малопонятными мне словами. После чего Сам махнул рукой в сторону шкафа — мол, берите, что нужно и уматывайте, не мешайте. Молодцы распахнули шкаф, а там… как книжки в библиотеке, плечом к плечу были натыканы на специальных стеллажах пистолеты или револьверы — я тогда не очень еще разбирался в оружии…
Дальнейшие события разворачиваются быстро. «Лбы» берут по два пистолета каждый. И я впервые вижу, как под пиджаком, у подмышки подвешивается кобура, а второй пистолет исчезает за брючным ремнем. Ну, чистое кино. А мне, не забывай, всего семнадцать лет!
Кто его знает, была то инсценировка, рассчитанная на охмурение мальчишки, или детективам так на самом деле полагается вести себя, судить не берусь, не авторитетен. Одно думаю. «Сам» почуял, как меня колыхнуло это представление, потому что вдруг сказал:
— Ладно ступай пока, сынок, — чувствуешь, какое обращение — не гражданин хороший, не молодой человек или еще как-нибудь, а — сынок, — ступай, подумай, вот тебе мой телефончик, — на бумажке был написан номер и его имя и отчество, — подумай и позвони. А это расписка о неразглашении. Не обижайся, таков порядок. Черкни внизу, что об ответственности предупрежден и болтать, где и зачем был не будешь.
Дальше оказываюсь на вольном воздухе, в скверике, что когда-то зеленел около нашего районного ЗАГСа, усаживаюсь на неопределенного цвета скамейку и начинаю соображать. Туго это у меня получается: в голове разухабистая музыка звучит и нижутся одно к одному слова: болтай — не болтай, шалтай, мордухай, ай-ай-ай-я-яй, не забывай… Что бы такая ерунда могла значить? Почему болтай не болтай вцепилось в меня бульдожьей хваткой?! Медленно доходит: он сказал «не болтай». Сам! А если я болтаю во сне и наяву, если я болтун от рождения? Это же диагноз! Нет, тогда, на обшарпанной лавочке, всего до конца я еще не додумал, но зарубочка на памяти получилась.
Бумажку с телефоном «Самого» я казнил самым безжалостным образом — сперва сжег, потом пепел спустил в сортир. Для чего? На всякий случай, чтобы вдруг не позвонить «Самому». И не надо улыбаться! Разве так не случается — не хочу, не хочу, не хочу, даже не помышляю, и нате вам, — бац, женился… или что-нибудь еще в таком роде выкинул — крупноубыточное? Примеров сколько угодно.
А жизнь хромала себе дальше.
В техникум ходить надо, в аэроклуб — охота, и гребную секцию бросать жалко. А тут еще Галька… Врать не в моих привычках, поэтому не буду напускать туману и делать вид, будто тот поход к Валерусу я начисто выкинул из головы и живу себе, как жил. Все помнил: и лисью морду Валеруса и как он меня заманил в свое заведение, и молодцов — один с фиксой, другой — без. И «Самого» тем более помнил, и где-то едва ли не печенкой ощущал тревогу. Не-е-ет, бяка еще не кончилась. Продолжение следует.
Прошло время, на меня навалились новые психнагруз-ки. В аэроклубе мы готовились к парашютным прыжкам. Это вовсе не сахар — прыгать, особенно в первый раз. С одной стороны охота себя испытать, а с другой — жим-жим где-то в кишках: никуда не деться — страшно… К тому времени я был свидетелем, как с плоскости учебного самолетика свалился темным комком человек и падал, и падал, и падал, а за ним трепался белым шлейфом нераскрывшийся толком купол… И был удар о зеленую землю, сопровождавшийся звуком, как мне показалось, гигантского мокрого шлепка.
Мало этих переживаний, так еще Галька добавляла. Нацелуешься с ней — губы, как вареники вздутые, намучаешься в первой готовности ее лапать и — полное атанде! «Запевай веселей, запевала эту песенку юных бойцов…» Она шепчет: «Ты, что не понимаешь, от этого же дети бывают?» Правильно, конечно, но разве мне легче такое слышать?
И как раз в это время получаю повестку: «настоящим предлагается вам… явиться в комнату номер восемь, к четырнадцати ноль-ноль… Вот, сбывается. Что? А то — складываю тренировочный парашют, пересчитываю стропы, а где-то в стороне от укладочного стола мерещится хитроватый профиль Валеруса и вроде слышится его голос: «Проверь пятую стропу». Или — тискаю Гальку, расстегиваю на ней пуговицы, вдруг чудится будто за спиной стоит и посмеивается лоб со сверкающей фиксой на переднем зубе…
 |
Кто не жил в то окаянное время, когда люди исчезали, как привидения, тому трудно поверить — целое поколение было инфицировано страхом, мы все решительно испытали такое, чего и врагу не пожелаешь.
В назначенный день к 14.00 явился в комнату № 8.
Валерус был почему-то в форме. В его знаках различия я не разобрался, но понял или скорее почувствовал — чин у Валеруса, где-то на уровне коленок, если «Сам» свое ведомственное достоинство держит на высоте груди. Валерус сказал строго:
— Сейчас тебя примет «Сам». Имей в виду: у него десять минут зарезервированы на тебя, так что давай без манной каши…
— А с горчицей можно?
— Кончай шутить, Рабинович! Надо все-таки соображать, где мы находимся.
Как и в прошлый раз он собственноручно привел меня в начальственный кабинет. Интерьер сохранился в прежнем виде. Пистолетный шкаф, как я заметил, был опечатан. «Сам» вроде никуда не торопился, даже чаю с лимоном мне предложил. Расспрашивает про маму, папу, про успехи в аэроклубе, спрашивает, как дела в техникуме? Разговор звучит совершенно по-родственному, пока он не выговаривает внезапно:
— Ну?
— Сорок три. — Говорю я в ответ.
— Что — сорок три?
— А, что, извините, — ну?
Молчит. И я не спешу солировать, жду, что произойдет дальше. Кишки малость похолодели, во рту слегка пересохло. Вижу, «Сам» делает над собой усилие, чтобы не шваркнуть кулаком по столу, не рявкнуть на меня, и сдержанно так интересуется:
— Да или нет?
— Нет, — молча мотаю я головой из стороны в сторону.
— Почему?
— Мне стыдно…
— Что тебе стыдно?
— …Сказать.
— Не понимаю, — тихо говорит «Сам», — мы хотим оказать тебе доверие, большое доверие, сынок. А ты? Если говоришь нет, то, надо думать, у тебя должна быть серьезная причина. Правильно?
— Причина есть.
— Какая?
— Мне стыдно. — Ну, соображаю я, кажется, пора, а то недолго и перестараться. Делаю рожу, если не последнего дурачка на деревне, то — предпоследнего, хлопаю ресницами и, заикаясь, спрашиваю:
— А вы никому не расскажете?
— Что? — Изумляется «Сам».
— Ну-у-у, то, что я вам открою?
Сам в ответ улыбается, стукает себя кулаком в грудь:
— Могила, будь спокоен.
— Мне стыдно, — я показываю, чтобы он пригнулся, — я по секрету… на ушко…
Наверное со стороны это выглядело достаточно юмористически — перегнувшись через стол, «Сам» склоняется ко мне ухом, а я быстро-быстро нашептываю ему свою «тайну».
Спокойно, не ерзай от нетерпения, не пытайся угадать, что я мог шепнуть ему такого. Обещал — расскажу. Я популярно объяснил Самому, что болен, страдаю, извините, недержанием…
— Ссышься? — растерянно спросил он.
— Нет, у меня недержание речи. Треплюсь я, обязательно должен раззвонить все, что только узнаю. Меня к невропатологу уже водили, велели лечиться… но пока слабо помогает, вроде даже хуже делается… — Я вру и чувствую — меня охватывает вдохновение, жалею себя. Вот приходится отказываться от такого важного предложения… но я честный человек и не могу вас обманывать… У меня даже слезы на глаза наворачиваются.
— Ладно. — Хмуро говорит «Сам». — Пока иди, мы подумаем, как тебе помочь.
Прощаюсь и ухожу встревоженным. Они еще будут думать? А вдруг придумают, как мне «помочь»?
Это заведение я вспоминал долго, даже очень долго, и это не способствовало укреплению мужества. А теперь, мне кажется, можно и выдать кое-что из военных мемуаров.
A.M.: Больше с той организацией ты уже не встречался? Они действительно о тебе забыли?
АВТОР: Не гони лошадей! Все в свое время. Пока слушай про дела военные.
Аэроклуб мне закончить не удалось. Кто виноват? Исключительно немец виноват! Я уже заканчивал вывозную программу, инструктор собирался меня выпускать в самостоятельный полет, когда немцу приспичило начать войну, и меня моментально определили в авиационные механики: с техникумом я успел только-только расправиться.
Как началось, загремело и поперло по нашей земле, рассказывать не стану, все уже давно и без меня известно. А вот конкретную картину нарисую.
Вообрази: полевой аэродром пустой как биллиардный стол — кто смог, улетел еще накануне, кто не смог улететь, уехал. А я остался при подбитом самолете… мне велели сжечь машину и догонять полк подручными средствами, так сказать.
Сказано — сожги! А жалко, тем более, что натурального немца еще не было видно или хотя бы слышно. Короче, за ночь я «ероплан» кое-как наладил. Теперь вопрос: летчик где? Оказалось, нет летчика, и вообще никого уже нет. Что же получается — неисправную машину я не сжег, а подремонтированную — немцам в руки?.. И, когда утром от шоссе пошел еще отдаленный танковый грохот, я решил: и так плохо, и так нехорошо, трусы в карты не играют… Зря, что ли, меня в аэроклубе учили?! Надел парашют, запускаю движок от баллона и рулю. Если без брехни, должен признать — сперва он немного потанцевал, но ведь и лошадь, бываете, приплясывает даже не под таким мастером, как я. Потом он успокоился, покатил ровно: заволновался я — взлечу или не взлечу? Но выбирать не приходилось: приближающийся танковый грохот все еще стоял в ушах… Словом, я дал газ. Он побежал вроде с некоторым удивлением, а я начал поднимать хвост, не надо смеяться, я даже не заметил, как мы взлетели. Клянусь, мы полетели. Довольно скоро я понял — истребитель — это действительно самолет, а не какой-нибудь «кукурузник» на котором я ползал в аэроклубе.
Летел я на восток. О чем думал? Ну, конечно, чтобы меня не засек какой-нибудь шальной «мессер», не прищучил сходу. Потом думал, как сберечь машину. Приборы я читать умел и очень заботился, как бы не запороть движок. А еще успел принять решение: буду лететь до самого упора, пока палка крутится, а когда палка, то есть винт, встанет, выпрыгну с парашютом.
Но я от рождения нахал. И через час примерно сообразил: я же сумел взлететь, так почему бы не попытаться сесть? Может, у меня прирожденные летные способности? Серьезно! Лечу и не падаю. Кто его знает? Но, чтобы сесть, нужен аэродром или подходящая ровная площадка. Велел себе думать в этом направлении. Лечу, озираюсь… Правильно умные люди говорят: дуракам везет! Пока я соображал — эта площадка, вроде, годится, но та, пожалуй, лучше, аэродром сам нашел меня. Какие-то идиоты шарахнули в мою сторону, дай им бог здоровья, из зениток, приняли за немца скорей всего. Сбить не сбили, а я увидал, откуда идут трассы, и таким образом обнаружил плохо замаскированный аэродром. «Т», понятно, мне никто не выложил, но стрелять перестали, поняли — этот заходит на посадку. И вот тут в самый неподходящий момент горючее кончилось, винт встал, высоты было маловато… Размышлять не приходилось, я подвернулся вдоль полосы и плюхнулся на землю с убранными колесами. И получилось довольно удачно. Винт я, конечно, погнул, а все остальное было цело или чуть-чуть помято.
И вот я попадаю в чужой штаб, а там и без меня полнейшая суматоха: кругом идет отступление, всякие слухи тревожные бродят…
— Кто ты? Фамилия? — меня спрашивают.
— Рабинович, — из такого-то полка, называю номер открытым текстом, без этих глупых штучек — из почтового ящика я.
— Звание, должность?
— Старший сержант…
— Документы, — перебивает меня капитан, — есть документы?
— Документы я сжег.
— То есть?
— Танки уже вторгались на наш аэродром, что ж оставалось делать старшему сержанту Рабиновичу, как не сжечь…
— И комсомольский билет тоже?
— К сожалению, пришлось.
Меня выслушали и предложили отдохнуть в соседнем сарайчике до выяснения обстоятельств отступления моего полка и установления личности. Немножко я на самом деле там отдохнул, я же не спал всю предыдущую ночь, а потом оторвал доску от задней стенки и… ноги в руки. Почему? Пока я отдыхал, мне представилась комната номер восемь, что располагалась на втором этаже нашего районного ЗАГСа и молодцы, которые придут выяснять, кто я на самом деле, а, главное, почему приземлился на пузо и таким образом вывел машину из строя? Представив такой разговор, я сказал себе: если хочешь жить как человек, тикай, куда глаза глядят, а там, кто его знает, может еще повезет.
Пожалуй, я еще дурее, чем сам о себе думаю, на шоссе мне снова крупно повезло. Но по порядку: из сарая я выбрался и никто за мной не погнался, должно быть, не заметили, а возможно махнули рукой — баба с воза, кобыле легче. Это — раз. На дороге меня едва не сбила шальная полуторка, но я уцелел. Это — два. А в кабине той полуторки обнаружился начвещ из нашего разбежавшегося гарнизона. Дрожал он, как последний сукин сын: имущество было утрачено, актов нет. И когда я сказал, как и откуда смотался под натиском танковой колонны противника, он мне обрадовался, как родному, и первым делом откуда-то из-под спуда вытащил кожаный летный реглан с голубыми петличками, правда, без кубарей или шпал, велел быстро лезть в кузов и держаться за него — капитана. Это — три.
— Будешь свидетелем, — сказал начвещ, — подтвердишь, как на нашем аэродроме все рвалось и горело, когда немец снова и снова бомбил…
Возражать я не стал, хотя мог бы… Горело? Чего не было, того не было. Извиняюсь, но бомбить нас как раз не бомбили. А полуторка покатила дальше. Меня потряхивало, и, может быть, по этой причине мысли в голове несколько путались и переключались с одного на другое. Он хочет сделать из меня свидетеля? Перед кем? Где? В чем? Ему, понятно, свидетель нужен. А какая польза мне лезть… И вообще, кто я такой? Личность в подозрительно новом летном реглане, без документов. Ведь каждому ясно — без бумажки, ты подозрительная букашка, а если еще учесть — букашка оттуда, и я тот, кто приласкал на живот новенький истребитель… И я снова велел себе: ноги в руки — срывайся!
На железнодорожном переезде, когда шофер сбавил скорость, я аккуратно перевалился за борт. Получилось удачно — даже не споткнулся, не то чтоб упал.
Каюсь, реглан с небесно-голубыми петличками я прихватил с собой. Реглан не мог заменить документов, но был
Полуторка уехала без меня. Оглядевшись, и обнаружив, что начинает темнеть, подумал: надо, пока суд да дело, выспаться. Когда еще будет такая, возможность! Залез в кусты. Завернулся в реглан, послушал ласковое стрекотание какой-то живности — городской человек, я понятия не имел, кто бы мог так старательно меня убаюкивать — и заснул. Теперь пропускаю двадцать четыре такта, все равно всю войну не рассказать, даже Симонов не смог.
На перекладных я добрался до окрестностей столицы и без особого намерения, чисто случайно, приперся на подвернувшийся по пути аэродром. Летную столовую нашел по запаху, нахально поглядел в ясные очи самой «сисястой» подавальщицы и сказал доверительно:
— Дай пожрать, ласточка, выручай, подруга. Три дня рвал когти оттуда, — здесь я неопределенно махнул рукой в направлении предполагаемого запада. — Талоны в ужин принесу.
Сработало. Накормила меня «сисястая» без звука, еще и посочувствовала, как, мол, тяжко нашим соколам приходится, кошмар…
Вышел из столовой и соображаю, куда бы податься, чтобы не угодить комендантской службе на глаза. Бдительных много, это я понимал четко, едва сам не оказался в числе бдящих. И тут окликает меня мужик, из себя видный, не второй и, пожалуй, даже не третьей молодости. Одет в обтрепанную летную куртку, кожа до белизны вытерта, особенно на рукавах. Знаков различия не вижу. Судя по белому шарфу на шее, может и не кадровый вовсе. Спрашивает:
— Летчик? — Видать положил глаз на мой реглан с голубыми петличками, я его небрежно так на плечи накинул.
— Мы, друзья — перелетные птицы… — сам удивляюсь, как я эту строчку из фильма предугадал, когда картины еще и не было, кажется. Это потом запели: «Небо наш, небо наш родимый дом…», ну, и так далее.
— У меня второго убили, — говорит мужик, — а ты вроде безлошадный, слыхал я твой треп в столовой, здорово ты официантке заливал: три дня не жравши, оттуда…
Короче, мне опять невероятно повезло. Привел меня мужик на «Дуглас» и мы полетели сначала в Саратов, оттуда через Пензу снова в Саратов. Возили какие-то железяки секретного назначения. Покуда я с ним туда-сюда мотался, выложил человеку всю правду: так, мол, и так вышло, что делать, чтобы каким-то образом легализоваться, с какого конца действовать, ума не приложу?
— Дело твое исключительно говенное. Рабинович без документов и летает? Кто допустил, кто утвердил, кто направил?.. Надо думать, надо очень сильно думать, как тебя выручить? — И он думал, а я тем временем тоже думал — как побыстрее насобачиться на «Дугласе» шуровать. Ночевали мы как-то в Челябинске, кажется, в пункте Ч., как тогда газеты писали. С устатку приняли по полкило на грудь и вышел у нас памятный разговор:
— Слушай, а почему тебя вообще в авиацию потянуло? Вот, в аэроклуб ты с какими мыслями пошел? — Примерно так командир меня спросил. Не придерешься — культурно вопрос поставлен. Но у меня нюх…
— А вы считаете, мне бы следовало идти по торговой части? — спросил я.
— Почему обязательно по торговой? — не смутился командир, — Мог бы свободно в науку двинуть, например — в медицину, там ваших полно, или за милую душу в музыкальное училище поступить.
Конечно, я мог бы вякнуть: родина предписала нам, молодым, покорять небесные просторы, сам товарищ Сталин поставил задачу — летать дальше всех, летать быстрее всех, летать выше всех, но я ничего такого выговаривать не подумал.
— Скорее всего я выбрал авиацию из духа протеста…
— Кому? — командир явно удивился и не стал этого скрывать.
— Всем! И не только тем, кто не любит Рабиновичей, так сказать, принципиально, а в еще большей степени той сволочной среде, в которой я вырос. Меня окружали густопсовые, самоуверенные мещане. Надо было слышать, с каким тупым апломбом они втолковывали мне: что такое летчик? Это — профессия? Ха! Это же воздушный извозчик! Нашел себе занятие.
А в техникуме я очутился, когда меня вышибли из десятилетки. Выдал по морде учителю рисования. У него была привычка дразнить тех, кто картавил. Сперва я попробовал ему объяснить, что Ленин тоже картавил. Но он не внял и довел, уже в какой раз, тихую Иду Рубь до слез. Тогда я прямо в классе и съездил ему по физиономии. Меня в тот же день из школы выперли. Я в техникум пошел авиационный, чтобы еще раз своему окружению поперек горла стать. Как я их всех, гораздых жрать, сплетничать, делать деньги, политиканствовать и жаловаться на свою тяжкую судьбу ненавидел, как впрочем и они меня ненавидели.
— Интересно, — задумчиво сказал командир, — первый, раз в жизни такое слышу.
— Не удивляйтесь, командир, я тоже первый раз в жизни произношу такое вслух.
А.М.: Мне было любопытно услышать от АВТОРА какие-нибудь подробности из его детства, понять, что же за люди стояли с ним рядом, вообразить, как они выглядели, «услышать», как говорили, чем интересовались. Ненависть на пустом месте не вырастает. Попытался спросить его, что он думает на этот счет.
АВТОР: Чешуя, не заслуживает твоей натуги. Пропускаем двадцать четыре такта и едем дальше. Как командир сумел, точно не знаю, но в конце концов он сделал мне наполовину липовый, но все-таки документ. С его подачи я заимел красноармейскую книжку с пометкой — «ДУБЛИКАТ», в ней была записана военная специальность — пилот. Кажется, для этого ему пришлось предъявить начальнику строевого отдела, своему давнему приятелю, кучу полетных листов, где я был, вписан, так сказать, де-факто, вторым пилотом, сочинить рапорт-сказку о пожаре в воздухе, который я геройски тушил собственной гимнастеркой с документами. Ну, а еще был использован универсальный ускоритель — добрый литр чистого, как слеза младенца, спирта.
Мы пролетали в любви и согласии чуть больше года. Он многому научил меня. И не только в технике пилотирования, но и по жизни. Только так не бывает, чтобы мед, мед и опять мед… Моего командира нашла глупая шальная пуля. Одна! Достала в полете, когда мы бреющим чесали с временного партизанского аэродрома в Москву. Шальная, так сказать, штучная пуля с земли угодила в голову… и наповал.
Долетел я самостоятельно, а так как время выдалось горячее, мне тут же подсадили на правое сиденье вторым пилотом гражданского летчика, тотальника, как тогда говорили, и — вперед! Мужик оказался — лучше не бывает. Раскусил меня на первом же маршруте, но в амбицию не ударился, а начал доводить своего «командира» до кондиции.
Он был много старше меня и, к сожалению, стал называть меня — «сынок». Конечно не на публике, но все равно это было весьма огорчительно, а куда деваться — терпел.
Заходим на посадку, он подсказывает:
— Кренчик поменьше, сынок, и раньше, раньше начинай откручивать штурвал в обратную сторону… Вот так, видишь как славно получается, точно в створе сидишь…
Он учил меня старательно, никогда не ругал, как обычно ругает инструктор по должности, считающий своих подопечных сплошь недоумками, вот только — «сынок»… это обращение действовало на меня отвлекающе.
Время шло, и постепенно я стал забывать, кто же я на самом деле — самозванец, проходимец, авантюрист. Но теперь, научившись ползать в облаках и ночью — спасибо за это Гальченко! — это он натаскал меня и довел до ума, я, наконец почувствовал — могу. Что именно могу? Работать летчиком. Да-да, я стал летчиком, как собирался еще до войны.
При подходящем случае спросил Гальченко, а на черта ему нужно было возиться со мной, почему он, настоящий, многоопытный командир корабля, не заявил свои права на левое кресло?
— Откуда я знаю, что мне нужно или не нужно, когда
Так мы и летали в полном согласии и понимании, пока нас не перехватил шальной «мессер», забравшийся довольно далеко в наш тыл. Врезал он нам не смертельно, но очень внушительно. Приземлились мы на форменном «решете», можно сказать. Нас тут же списали. Машину — в утиль, экипаж — в резерв. А что такое резерв? Это бардак в бардаке, возведенный в квадрат. Иначе, как бы могли меня направить в научно-исследовательский институт, где рядовые испытатели хаживали в полковниках? Просто позарез им нужен был старший сержант, проходимец Рабинович, ты ж понимаешь!
Месяца два я там ошивался, ничего не делая, помалкивая и ожидая, чем все это может кончиться. Разоблачат или не разоблачат? Об этом старался не думать. Но ждать вечно — невозможно. Так просто не бывает — всякое ожидание чем-нибудь да заканчивается. На этот раз для меня ожидание завершилось Америкой. Про Америку немного позже. А сейчас надо сделать вставку про ленд-лиз. Только ты уж постарайся сделать это аккуратно. А то один мой знакомый мемуарист, очень приличный полковник танковых войск, когда редактор сказал ему, что в его воспоминаниях маловато природы, все больше стрельбы, брони и опять стрельбы, взял да и влупил страниц двадцать из Тургенева. Разбросал классика кусочками по своему тексту и думал — порядок! А рецензент на полях пометил: «описание природы совершенно неубедительное, красивость на красивости, а в чем смысл?» Понял? Так что вставку сделай деловую, чтобы читатель понимал, каким ветром меня могло во время войны занести аж в Америку.
A.M.: В ходе войны наша страна получала значительную помощь от США. В частности, американцы поставляли нам боевые самолеты, которых в первый период войны нам катастрофически не хватало. Чтобы пополнить потери, нужно было авиационные заводы эвакуировать в Сибирь и требовалось время, чтобы они там заработали.
Само понятие ленд-лиз в переводе с английского (цитирую по словарю иностранных слов) означает: «система передачи Соединенными Штатами Америки взаймы или в аренду вооружения, боеприпасов, продовольствия и других материальных ресурсов странам антигитлеровской коалиции в период мировой войны (1939–1945)».
АВТОР: Первым лицом в том институте, во всяком случае главным по части летания был генерал, которого я долгое время не видел, но однажды смог наблюдать, как он пилотировал на прототипе новейшего истребителя. На только-только испеченной машине генерал выдавал такое представление, просто с ума можно было сойти! Самолет-младенец только-только отрывается от бетона, тут же встает на дыбы, и пилот выдает форменный канкан, как будто ему завтра в Тушине перед самим Сталиным демонстрировать мощь советской авиации. Словом, генерала в лицо я не видел, но уже проникся к нему — тот, кто может подобным образом дразнить матушку-землю, по меньшей мере должен тянуть на нового Чкалова.
И вот получаю приказ явиться к нему в кабинет. Вхожу, пытаюсь, как положено доложиться, но он машет рукой, дескать — давай без формальностей, говорит:
— Хочу послать тебя в весьма ответственную командировку. Надо лететь в Штаты. Поработаешь там на приемке летающих лодок. Нужен наш человек для наблюдения и контроля. На лодках ты не летал, знаю. Ничего! Предварительно провезем здесь, благо есть на чем. Мне некого послать из основного состава, много людей ушло на фронт, потеряли мы тоже порядочно народа. Что думаешь?
— Мне, товарищ генерал, думать не положено, мне положено исполнять.
— Не ерничай! Летчик не умеющий или тем более не желающий думать — покойник. Так что не прикидывайся Швейком. И хочу тебе сделать одно деликатное предложение, только постарайся понять меня правильно. А суть моего предложения такая: мы укорачиваем твою фамилию и в первом слоге заменяем «а» на «о»…
— Простите, товарищ генерал, но кому нужно это дополнительное обрезание? Неужели американцам?
— Американцы тут не при чем, — он смотрит на меня без тени смущения и поясняет: — я ведь только представляю летчиков на выезд, надо мной — спецслужба. И они охотнее примут тебя в качестве, например, капитана Робино… А мне надо сохранить кадры. Пойми, не от хорошей жизни, парень, я вынужден маневрировать в опасной близости от земли.
— Спасибо за откровенность, товарищ генерал. Мне сразу показалось: в вас есть что-то такое отличительное.
— И тебе спасибо за согласие. И хоть мы практически не знакомы, хочу дать совет. Надеюсь, ты прислушаешься: отучись ты от этого разговорного стиля, а'ля — мы из Жмеринки. Ты же вырос в Москве. Чем бравируешь? Хочешь всему миру показать, что не стыдишься своих корней? Нечего тебе стыдиться! Никто родителей себе не выбирает. Договорились? — И он смешно выговорил: — Чтоб я так жил, если ты не сможешь.
Через две недели я получил документы, они были в готовом уже виде.
За это время я успел немного подлетнуть на летающей лодке. И «Каталина» мне, между прочим, понравилась. А еще я перечитал всю, какую только нашел литературу, так или иначе связанную с гидроавиацией. И был готов ехать. Последнее, что со мной сделали — переодели в штатский костюм и — гуд бай!
Считается, будто случай, везенье — это понятия не диалектические. Не знаю, не знаю… вся моя жизнь, теперь уже сильно изношенная, всегда держалась на фантастической везухе и катила именно от одного неожиданного случая к другому.
Вот недавний пример. Выхожу из метро, одет по погоде — брюки серые, голубая рубашка с короткими рукавами, кроссовки и никаких отличительных знаков на мне, конечно, нет. И вдруг подходит совершенно незнакомый мужик, помоложе меня намного. Не пьян, так, чуточку поддатый, и спрашивает:
— Извините, можно задать вопрос: вы — летчик?
Ну, я просто обалдел. Да как ты узнал, интересуюсь, а он посмеивается и говорит:
— Секрет фирмы! Свой свояка видит издалека. И у вас мне не стыдно попросить, может добавите? — тут он достает из кармана смятые бумажки и поясняет: — вот, вся наличность.
Естественно, я не отказал человеку, и он предложил:
— Может составишь компанию, отец? Кажется, пора уже сделать перерыв. А то из «Сони» скоро, боюсь, дым пойдет.
A.M.: Понятно, мне ничего другого не оставалось, как согласиться. Перерыв несколько затянулся. И на этом закончилась первая глава.
А мне представилась возможность в какой уже раз подумать, что за удивительный народ — летчики. Конечно, и среди них попадаются и кусочники и крохоборы, но только в порядке исключения. А, как правило этот рисковый народ имеет свою особую авиационную гордость, всегда рвется летать, будто только в небе и бывает счастье. Людей преданнее я просто не знаю, никогда не встречал. Стоит полистать историю и узнаешь, как одноместный истребитель приземлился в тылу врага, чтобы забрать своего подбитого командира, фантастика — а ведь втиснул человека в тесную кабину, и взлетел, и привез к своим! А сколько их было, командиров кораблей, что, приказав экипажу покинуть борт горящего самолета, оставались в кабине, чтобы отвернуть машину от жилого квартала, так некстати оказавшегося под крылом.
Летчики — народ особенный и мне бесконечно жаль людей, которые этого не могут понять.
| © 2024 Библиотека RealLib.org (support [a t] reallib.org) |