" Свиньи олимпийской породы." - читать интересную книгу автора (Давид Каспер)

 2.

 Старший прапорщик Рубцов был образцовым военнослужащим советских вооруженных сил. По крайней мере, он был идеальным старшиной в глазах высших офицеров, с удовольствием наблюдавшим, как Рубцов докладывает о том, что во вверенной ему роте никаких происшествий не произошло. Принимавший доклад, полковник, или подполковник, с чувством гордости за организацию, к которой принадлежал, взирал, как молодцевато чеканя шаг, балетно вытягивая носок зеркально начищенного сапога, к нему подходит статный гренадер с зелеными погонами. Впечатление усугублялось тем, что докладывая, старшина пожирал начальство глазами и орал, используя весь объем немалых от природы легких. У командира, в принципе, не могло появиться сомнения в том, что советский народ надежно защищен железной волей старшего прапорщика от поползновений понуро стоявшего за его спиной серого строя жуликоватых солдат, которые в силу своей подлой натуры постоянно стремятся что–нибудь украсть, выпить, или кого–нибудь изнасиловать, невзирая на возраст и пол объекта. О соблюдении воинской дисциплины осознанно, говорить не приходилось. Сознательность у советских солдат отсутствовала абсолютно. Единственная надежда была на суровость армейских законов к нарушителям, скорость и неизбежность наказания. Главными добродетелями, признанными всеми офицерами за Рубцовым являлись: туповатость, старательность и готовность немедленно исполнять самые нелепые приказы командования. Старший прапорщик Рубцов разительно отличался от своего предшественника — старшины Прокопенко, изгнанного со своей должности за подслушанное замполитом обращение к солдатам.

 Произошло это с полгода назад, в один из подслеповатых вечеров, когда лето давно прошло, а зима еще не наступила, и, значит, шинелей еще не выдали. Низкое черное небо засыпало ссутулившийся строй какой–то мелкой, ледяной гадостью, полуснегом–полудождем. В такое время Максиму очень хотелось куда–то забиться. Пусть бы там было даже вонюче и грязно. Главное, чтобы не дул этот мерзкий ветер, от которого невозможно защититься в неподвижном строю.

 Уставший от изучения трудов В.И.Ленина и от безрезультатных попыток вбить в чугунные лбы малограмотных солдат элементарную истину, что «диктатура пролетариата — есть высшая форма демократии» произнесенную гениальным провидцем и вождем всего прогрессивного человечества, замполит Мамырко с веселым изумлением наблюдал через окно канцелярии следующую сцену:

 После вечерней поверки, проведенной на плацу, перед тем, как подать команду «Рота! Для отбоя разойдись!», сильно пьяный старшина Прокопенко решил воззвать к совести военнослужащих срочной службы. Шатаясь и глотая слезы, подвывая из–за незаслуженной обиды и горечи от сознания, что жизнь проходит бесцельно, прапорщик, с тяжелым украинским акцентом спросил у солдат:

 - Хлопцы! Ну чтож гэто такое? — Он снял фуражку и вытер глаза. — Поноплэвалы, понохоркалы, собак нэкоторых поыблы… — Прокопенко икнул, и, зажав указательным пальцем правой руки одну ноздрю, высморкался на плац. С удивлением пронаблюдав за полетом сопли, плюгавый сверхсрочник продолжил: — Под зобором поносралы, на зоборэ написалы: «Прокопэнко тирэ йух». — Он поднял глаза к небу, призывая высшие силы стать свидетелями незаслуженности и неоправданной жестокости заборного обвинения. Вздрогнув и сжав зубы, он повернул голову и посмотрел в глаза непричастного к надписи Яцкевича. — Ну, разве я йух? — Прокопенко протянул палец с бурой бородавкой, указывая на Максима, но не выдержал и, закрыв лицо руками, зарыдал. — Разве я похож на йух?…

 Выскочившему из канцелярии замполиту с трудом удалось прекратить истерику, охватившую в результате этой речи воющий, рыдающий от хохота строй, и заставить солдат спокойно отойти к ночному отдыху.

 Вследствие этой бесплодной попытки пробудить остатки совести молодых хулиганов, Прокопенко был изгнан, а офицеры долго обсуждали, правда ли, что рядовые растлевают приблудившихся, прибившихся к роте дворняг. Надо сказать, что эти «друзья человека» были весьма необычны. Ну что ж, какие человеки, такие и друзья. Собаки, заботами жалевших их, но еще более несчастных «духов» и «карасей», растолстели на комбижире, потеряли агрессивность, шустрость и подлую хитрость. Нелепые, бочкообразные псы имели карикатурный вид.

 Старшина Прокопенко, к сожалению многих солдат, распростился с армией. Он был разгильдяем и пьяницей, а, следовательно, служилось при нем легче, чем при «рвущем задницу» перед начальством Рубцовым. Пьяная речь Прокопенки долго помнили военнослужащие Воронежского полка ПВО.

 С Рубцовым подобное происшествие произойти не могло даже теоретически. Будучи нетрезв он становился мрачным и угрюмым, а на любую шутку, исходившую от солдата, отвечал ударом здоровенного, покрытого рыжими волосами кулака в ухо. За крутой нрав старшину уважали и побаивались, а самые несчастные — любили, называя между собой «суровым, но справедливым».

 Сейчас, «суровый, но справедливый» снял фуражку и чесал голову, глядя на разгромленное спальное помещение.

 - Хиросима и Нагасаки, Хиросима и Нагасаки… Содом и Гоморра… — Приговаривал не по чину образованный старшина. Он заметил вышедшего из умывальной комнаты Максима и замахал рукой подзывая.

 - Яцкевич — зашептал он возбужденно. — Кидай свой зубной порошок, оденься и метнись на «Циклоиду». Туда Старовойтов пошел. Его Смерть… тьфу ты, командир полка ищет. А товарищ старший лейтенант в нетоварном виде. Скажи, пусть прячется.

 - Так позвоните, товарищ старшина. — подсказал Макс очевидное решение.

 - Нельзя мне. — Рубцов снова надел фуражку и пощелкал пальцем по козырьку. — Вдруг подслушивают? А ты его уважаешь, командир твой, все–таки.

 - А завтрак? — солдат подумал о пятнадцати граммах масла.

 - Придешь с дежурной сменой.

 - Мне же Дюбкова менять надо. Ну, ладно, побежал я.

 - Придумаешь чего–нибудь. Еврей ты или где?

 Яцкевич ничего не ответил на нелепый вопрос, схватил гимнастерку и, застегиваясь на ходу рванул, демонстрируя одобрительно хмыкнушему Рубцову готовность исполнить любой приказ Родины…. Ну, в крайнем случае — ее усатого представителя.

 Проводив взглядом Максима старший прапорщик тяжело вздохнул и пробурчал свою извечную жалобу на судьбу:

 - Ох… Как мне уже все это настоебло…

 И старшине жилось непросто.