"Карский рейд" - читать интересную книгу автора (Вайнер Аркадий Александрович, Вайнер...)Часть II ПОХОДЧерез замерзшие вологодские болота, заснеженные печерские леса, пустынную кемскую тундру шел к Архангельску поезд. Необычный эшелон. Впереди — платформа со шпалами, рельсами, потом бронеплощадка с морской трехдюймовкой «Канэ». Два астматически дышащих паровоза на дровяном топливе, три классных вагона, несколько теплушек, еще одна бронеплощадка и снова грузовая платформа. Поезд полз сквозь ночь, визг ветра, плотную поземку. Лихорадочно дрожали разбитые, расшатанные во всех узлах своих старые вагоны. Неожиданно поезд останавливался посреди поля или леса, и люди выходили, чтобы не рисковать при переезде через взорванный и кое-как, на скорую руку, восстановленный мост. Или дождаться ремонта пути. Или нарубить дров для топки. Или разобрать завал на путях. Но железнодорожное бытие ничем не унять. В купе, скупо освещенном свечой, ехали Неустроев, Лена, Шестаков, Иван Соколков. Было холодно, и они пили чай. Шестаков угрелся, на лбу даже выступили бисеринки пота. Он подлил из жестяного чайника буряково-красную жидкость в кружку Неустроева, спросил: — Константин Петрович, я в прошлый раз спорить не стал, но, сколько потом ни старался, так и не вспомнил, в какой из своих работ Литке выказал такое пренебрежение к нашим возможностям? Что, мол, для нас устье Енисея недостижимо? Ведь сам Литке был мореход отчаянный! Неустроев засмеялся: — В трудах отчаянного морехода и выдающегося открывателя Литке вы ничего подобного и не найдете. То, о чем я говорил, увы, лишь резолюция Литке, уже генерал-адъютанта и вице-президента Географического общества. Резолюция на официальном документе! — По какому поводу? Неустроев грустно покачал головой: — История эта длинная, печальная и по-своему возвышенная. Это история борьбы горячего российского духа открывательства и познания сущности холодной природы Севера и прямо-таки ледяной сущности имперской бюрократии… — Известное дело — царской империи Север ни к чему, — заметил степенно Соколков. Неустроев удивленно посмотрел на него. И продолжил: — Идею предстоящей нам экспедиции впервые попытался осуществить шестьдесят лет назад замечательный человек — Михаил Константинович Сидоров, купец и промышленник по положению, исследователь и ученый по своему неукротимому духу. — Среди богатых тоже умные люди бывали, — вновь согласился Иван, которому Неустроев явно нравился своей ученостью. Неустроев добродушно улыбнулся, кивнул. — Сидоров снарядил под командой внука великого Крузенштерна — лейтенанта Павла Крузенштерна — парусную шхуну «Ермак», — сказал он. — Шхуна должна была через Карское море прорваться в устье Енисея. — А что его привлекло именно к этому маршруту? — спросила Лена. — Дешевый морской путь. Если бы Сидорову удалось проложить его, то из Сибири в Европу можно было бы выбросить огромное количество леса, избыточного хлеба, смолы, мехов, орехов… — Я слышал, что шхуну затерло льдами, где-то в районе Югорского Шара и отнесло к побережью Ямала, — сказал Шестаков. — Так, кажется, Константин Петрович? — Да, так. Команде пришлось покинуть судно и возвратиться через Обдорскую тундру. — И что, Сидоров смирился с неудачей? — Ни в коей мере! Он отправился в Петербург, чтобы лично доказать возможность научного и коммерческого мореплавания из Европы в Сибирь и обратно. Он заявил, что готов послать судно на свои средства в устье Енисея и предложил премию в двадцать тысяч золотых рублей первому судну, которое пройдет по этому маршруту… — Неужто двадцать тыщ не взяли?! — ахнул Иван. — Не взяли, — сокрушенно покачал головой Неустроев. — Вот как раз тогда Литке и заявил, что у нас нет подходящих моряков. Даже Вольное экономическое общество отказалось от этой идеи. Они считали, будто только в Британии есть навигаторы и моряки для плавания в ледовых условиях… — А коммерсанты почему отказались? — спросил Шестаков. — Они ведь не бюрократы, они ведь проворный народ? — Отказались именно потому, что — коммерсанты. В своем проворстве они сразу сообразили, что открытие Северного прохода даст выход на мировой рынок дешевому сибирскому хлебу и лесу. Прибыли упадут! В те времена, между прочим, на весь хлеб, ввозимый из-за Урала, налагалась специальная пошлина! — И что же Сидоров?.. — Ничего! Он не успокоился и нашел способ подать цесаревичу Александру — «покровителю флота» — докладную записку. — Отказали небось? — уловивший настроение Соколков махнул рукой. — Дело не в том, что отказали. Я запомнил наизусть резолюцию, которую наложил воспитатель наследника престола генерал Зиновьев на докладную записку Сидорова… Неустроев прикрыл глаза и четким голосом фельдфебельской команды на плацу, взмахивая по-унтерски в такт правой рукой, будто отрубая конец предыдущего предложения, прочитал по памяти: — Так как на Севере постоянные льды и хлебопашество невозможно!.. И никакие другие промыслы немыслимы!.. То, по моему мнению и мнению моих приятелей!.. Необходимо народ удалить с Севера во внутренние страны государства!.. А вы хлопочите наоборот и объясняете о каком-то Гольфштроме!.. Которого на Севере быть не может!.. Такие идеи могут проводить только помешанные!.. — М-да-аа… — только и выдавил из себя Шестаков, а Неустроев закончил удрученно: — Вот вам окончательное заключение государственного мужа! «Моему мнению и мнению моих приятелей»! Кто эти приятели? Ведь не Литке же, хотя он с резолюцией и согласился! Уму непостижимо!.. — И Сидоров оставил свои усилия? — ужаснулась Лена. — Нет. Он лишь оставил усилия решить проблему с помощью царского правительства. Михаил Константинович поехал в Англию и там опубликовал свой проект в газетах, обещая все ту же огромную премию. Потом перебрался в Норвегию и увлек своим планом Норденшельда… За окном глухо треснул ружейный выстрел, потом еще раз, гулко хлопнула пуля по стене вагона. Шестаков быстро поднялся, задул свечу, прижался лицом к непроглядно-черному стеклу. С бронеплощадки раскатисто затарахтел пулемет, рявкнуло орудие — больше, видимо, для острастки. Ходу поезд не сбавлял, и ружейные выстрелы вскоре затихли. Шестаков уселся на место, твердыми пальцами не спеша затеплил свечу в фонаре. — Ничего, если никаких новых чудес не случится, завтра будем в Архангельске, — пообещал он уверенно. — Нам сразу же понадобится очень много людей, — думая о своем, отозвался Неустроев. — Не беспокойтесь, Константин Петрович, я говорил по прямому проводу с командармом-шесть, товарищем Самойло. — Самойло будет обеспечивать военную подготовку нашей экспедиции? — И не только военную. Он меня заверил, что у них все уже идет полным ходом. Лена отложила книгу, которую с трудом читала при тусклом свете свечи. — А правда, что Самойло — этакий красный Мюрат? — спросила она. — В каком смысле? — Я слышала, будто он до войны был безграмотным батраком и выдвинулся только в годы революции. Шестаков расхохотался: — История романтическая, но недостоверная. Основательно выдвинулся по службе еще предок его, Самойло Кошка, — он был гетманом запорожским и известен, помимо прочего, тем, что провел у турок в плену двадцать шесть лет, потом бежал и прославился воинскими подвигами. — Значит, с родословной у него все в порядке, — улыбнулась Лена. — Да, безусловно, — с полной серьезностью подтвердил Шестаков. — Что касается самого Александра Александровича, то я его очень хорошо знаю — мы воевали в этих местах почти два года. — Так он профессиональный военный? — И не просто профессиональный военный. Александр Александрович один из образованнейших и умнейших русских военных. Был генералом, помощником начальника разведотдела генерального штаба… Шестаков протер платком запотевшее окно, всмотрелся в ночную темень, повернулся к Лене: — Забавно, что его непосредственным начальником был генерал-лейтенант Миллер, главнокомандующий войсками Севера… — А что? — А то, что теперь именно Самойло выпер Миллера из пределов Республики. С треском… — Действительно, смешно, — сказала Лена. Помолчав, задумчиво добавила: — Как революция все на нашей земле изменила, все смешала… — Да-а, перемешалось здесь все крепко, — кивнул Шестаков. — Помню в прошлом году белое командование сообщило, что хотят встретиться с нами для передачи официального документа командарму Самойло. От наших пошли комиссар Чубаров, я и Иван Соколков… — Так точно, я лично присутствовал, — авторитетно подтвердил Соколков. Шестаков покосился на него, усмехнулся и продолжил: — Да-а, так вот, встречаемся мы, значит, на нейтральной полосе, глядь — знакомые все лица! От миллеровцев — каперанг Чаплицкий, начальник их контрразведки, и лейтенант Веслаго — мы с ними служили в минной дивизии в Або-Асландских шхерах… Лена вздрогнула, быстро взглянула на отца, но Шестаков, не обратив на это внимания, продолжал неторопливо рассказывать: — Мы все от неожиданности растерялись. Потом Чаплицкий мне говорит: «Гражданин комиссар, или как вы там нынче называетесь, мне поручено передать вашему командующему, оберпредателю русского народа, смертный приговор Высшего Военного трибунала Северного правительства. Приговор вынесен заочно и будет приведен в исполнение незамедлительно после ареста Самойло…» Снова вмешался Иван Соколков: — Я тогда сразу сказал Николаю Палычу: раз мы эти… как его… парамен… — Парламентеры, — подсказал Шестаков. — Ага, парламентеры. Дык вот, раз, говорю, мы парламентеры, то давайте сразу и пристрелим их, шкур недобитых, белогвардейских! Лена испуганно посмотрела на него, но Иван сокрушенно развел руками: — Николай Палыч, конечно, против: нельзя, говорит, врагов, говорит, честные люди убивают в бою. У нас с тобой — диплома-ти-чес-кая миссия. Мис-си-я! — Ну, и как же вы поступили? — сухо, с неожиданным ожесточением спросила Лена. Шестаков пожал плечами: — Я сказал Чаплицкому, что его смелость превосходит здравомыслие: максимум через полгода все вы будете пленными командарма Самойло. Лена как бы из вежливости, без любопытства, сказала: — А что он?.. — А он за это пообещал меня повесить на одном фонаре с командармом. Я, разумеется, душевно поблагодарил за честь, и мы расстались. — И что же с ними стало? — так же вежливо и спокойно спросила Лена. Безразлично, как о чем-то малозначительном, совсем неинтересном. Шестаков удивился: — С этими, Чаплицким и Веслаго? Понятия не имею. Скорее всего, бежали вместе с Миллером. Чаплицкий, насколько мне известно, заправлял у Миллера всеми делами в последнее время. А почему вы об этом спрашиваете, Елена Константиновна? — Да так, просто показалось любопытным… Чаплицкого я знала когда-то, во времена незапамятные… Лена плотнее запахнула шубку и раскрыла книгу, пододвинула ее поближе к свече… Скрипя сапогами по плотно слежавшемуся снегу, Чаплицкий и ротмистр Берс направились из старого архангельского порта через задворки Соломбалы в город. Берс натужно кашлял, на ходу задыхался. — Я, кажется, совсем разболелся, — пожаловался он Чаплицкому. Думая о чем-то своем, Чаплицкий пробормотал: — Терпите, Берс, терпите. Скоро мы будем в тепле. Там я вас вылечу… Берс, покосившись на Чаплицкого, сказал с неуверенным смешком: — Когда вы так говорите, дорогой друг, я начинаю думать, что вы пропишите мне порошок Бертоле. Чаплицкий удивился: — Порошок Бертоле? — Ну да! Лучшее успокаивающее средство — это сухой черный порошок. Чаплицкий засмеялся: — У вас действительно не в порядке нервы. Я собираюсь лечить вас проверенными народными средствами. — Прекрасно! В учении Заратустры соискатель на лекарское звание должен был вначале вылечить трех пациентов из низшей касты — врагов Аруга-Мазды… — Эту ступень я одолел давным-давно, — скромно сказал Чаплицкий. — А дальше что? — Только после этого лекарь мог практиковать и в высшей касте — среди друзей Агура-Мазды… Чаплицкий молча слушал. Остановившись, чтобы прокашляться, Берс воздел палец: — Не забывайте, что по своему положению и происхождению я друг Агура-Мазды! Чаплицкий ухмыльнулся: — По своему положению вы беглый белогвардеец и враг революции. Ясно? Пошли! Они двинулись дальше, и Чаплицкий продолжил: — Поэтому… — Стой! Кто идет? — И вместе с криком прямо перед ними из темноты вырос патруль: солдат с винтовкой наперевес и мужик в сером драном азяме. У мужика в руках было старое охотничье ружье. Он вгляделся в путников и требовательно спросил: — Пароль? Чаплицкий, отодвигая назад Берса, выступил вперед: — Знамя! Свои, товарищи! Солдат кивнул, и Чаплицкий быстро сказал: — Мы из ЧК. Здесь несколько минут назад мужчина с женщиной в белом платке не проходили? Солдат задумался: — В белом платке? Баба?.. Чегой-то не видали. А вы пропуск свой мне все-таки покажьте. Не обижайтесь, граждане чекисты, время как-никак военное. Чаплицкий простецки засмеялся: — А чего ж обижаться? Наоборот, хвалю за революционную бдительность. Вот мой мандат… Он протянул солдату бумажку, тот взял ее в руки, приблизил к глазам, чтобы получше рассмотреть в темноте. В тот же миг Чаплицкий выхватил из кармана кастет-револьвер и со страшной силой ударил патрульного в переносицу. Быстро переступил через осевшее тело и в длинном беззвучном прыжке достал выскочившим из рукоятки «лефоше» лезвием мужика в драном азяме. В горло. Захлебнулся мужик кровяным бульканьем и, заваливаясь круто на спину, сипло вздохнув, успел напоследок выстрелить из старой кремневки вверх, в зябко дрожащие, неуверенные звезды… Чаплицкий тихо скомандовал: — За мной, быстро! Они побежали по темному проулку, хрипло, загнанно продыхиваясь. Визжал под ногами плотный снег. И в молчаливой устремленности затравленных хищников ощущалась смертельная угроза. Бежали долго, и, когда Берс остановился, поняв, что в следующую секунду он умрет, Чаплицкий шепнул: — Здесь! Сможете перелезть через забор? Берс молча покачал головой. — Влезайте мне на спину! Чаплицкий подсадил, поднял, резко подтолкнул ротмистра, потом подпрыгнул сам. Подтянулся на руках, рывком перемахнул через саженный заплот. Упал в сугроб, вскочил, несильно пнул ногой Берса: — Не сидите на снегу! Застудитесь. Вставайте! Ну, вставайте — мы пришли… Зала — главная горница крепкого дома бывшего купца Солоницына Никодима Парменыча — была непроходимо заставлена разностильной мебелью, забита до отказа дорогой утварью и украшениями. Павловский буфет, а в нем корниловский и кузнецовский фарфор, чиппендейл с тарелками из орденских сервизов, гамбсовские пуфы, шереметьевские резные буфеты с яйцами фаберже. На стенах — ростовская монастырская финифть вперемешку с лубочными олеографиями. Чаплицкий и Берс сидели за богато накрытым столом и смотрели на все это с изумлением, как рассматривают геологи откос рухнувшего берега с обнажившимися слоями наносного грунта — здесь так же отчетливо были видны пласты добра, собранного после схлынувших волн белогвардейского бегства через Архангельск. Чаплицкий поднял рюмку: — Ваше здоровье, Никодим Парменыч! — Заимно! — Солоницын солидно прикоснулся бокалом к офицерским рюмкам, проглотил коньяк, густо крякнул, вытер усы. Закусил маринованным груздем. Офицеры ели жадно, торопливо, давясь непрожеванными кусками. Солоницын внимательно смотрел на них, еле заметно, в бороду усмехался. Подкладывал, дождавшись перекура, спросил Чаплицкого: — Ну-с, Петр Сигизмундович, теперя, можно сказать, закончились ваши дела здеся? Чаплицкий прожевал кусок копченого угря, по-простому вытер губы куском хлеба, проглотил его, затянулся табачным дымом, неторопливо ответил: — Нам с вами, Никодим Парменыч, как людям глубоко религиозным, отныне и присно надлежит смиренно внимать божественным откровениям отцов церкви… Солоницын степенно склонил голову. Чаплицкий продолжал: — Святитель казанский Гурий указывает нам: «Подвизаться должно, несмотря ни на какие трудности и неудобства, чинимые сатаной…» Солоницын засмеялся, погладил себя по вислому, гусиным яйцом, животику, сказал дорогому гостю добро, предостерегающе, отечески: — Эх, Петр Сигизмундович, ваше благородие! Шибко прыткий ты господинчик. Все тебе укороту нет! А ведь комиссары-то, пропади они пропадом, чай, тоже не дремлют? — Думаешь? — вскинул брови Чаплицкий. — А как же? Они шастают и рыщут, как псы исковые! Гляди, отловят тебя — панькаться не станут. Сразу на шибеннице ножками задрыгаешь… — А сам-то, Никодим Парменыч комиссаров нешто не боишься? — Бояться-то боюсь, конешно. Но все ж таки я не охфицер, как-никак, не контра. Я человек тихий, торговый. А без торговли при всех властях жисти промеж людей быть не может. Устаканится все помаленьку, глядишь, снова можно будет покумекать — што да как… Чаплицкий посмотрел на Берса, которого развезло в тепле, и спросил купца: — А мне чего посоветуешь? Как жить подскажешь? Солоницын сказал веско: — У тебя, ваше высокоблагородие, один путь: через Чухонскую границу на Запад драпать. — А чего так? — лениво поинтересовался Чаплицкий, с удовольствием раскуривая вторую толстую сигарету с золотым обрезом, английского происхождения. — Может быть, и мне подождать, пока все устаканится? Солоницын даже со стула поднялся: — Петр Сигизмундович, голубь ты мой, упросом тебя прошу, послушай старика. Обогрелись — поспите чуток, харчишки я вам в дорогу соберу, и берите ноги в руки! Для убедительности он прижал короткие толстые ручки к сердцу: — Петр Сигизмундович, дружка твоего — ладно, не знаю я, а ты, хотя и молодые годы твои, кровушки людской рекой пустил! Не дай бог большевичкам в руки попасть. Они тебе вспомянут… — Вот так, значит? — серьезно, задумчиво переспросил Чаплицкий. — Ай-яй-яй… Вы слышали, геноссе Берс? Оказывается, наше дело — табак. У вас есть какие-нибудь соображения по этому поводу? Берс приоткрыл осоловевшие глаза: — Я согрелся, сыт, слегка пьян и потому спокоен. Ибо сутры Прагна Парамита утверждают, будто вся наша жизнь есть очень, очень, долгий сон с повторяющимися сновидениями, прекрасными и кошмарными. — Замечательно! — Чаплицкий гибко поднялся из глубокого кресла и показал рукой на Солоницына: — В таком случае внимательно взгляните на этого постного старичка, похожего на туза треф… Солоницын обиженно зажевал губами, а Чаплицкий, прогуливаясь по горнице, спокойно продолжал: — Я знаю Никодим Парменыча много лет. Был он маленький лавочник, пустяковый человечек, просто паршивенький дедушка. Так бы и сгнил со временем, если бы не я — настоящий, вдумчивый искатель в сердцах людских. Я открыл на пользу всему человечеству его дарование… Берс заинтересовался: — Дарование? Какое же? — Никодим Парменыч — гениальный шпик и талантливейший провокатор! Солоницын вздрогнул, быстро перекрестился. Его ноздреватое, желтое, как подсохший лимон, лицо начало медленно сереть. Снова перекрестился. Чаплицкий театральным жестом указал на него: — Во-во-во! Смотрите, Берс, сейчас будет приступ благочестия. Вот так же он обмахивался, когда я приказал расстрелять политически неблагонадежных рабочих на его лесопильном заводе. Конечно, по его просьбе: не надо платить жалованье за полгода, а остальным можно снизить ставки… Берс укоризненно покачал головой: — Ай-яй-яй! Кто бы мог подумать!.. А Чаплицкий заверил: — Вы не можете себе представить, Берс, что в этом богобоязненном старце клокочет гордыня Рябушинского и тщеславие Форда. При моем содействии за три года он купил… — Чаплицкий принялся неторопливо загибать пальцы: — лесозавод, причал, свечную фабрику, буксир, четыре лихтера и трактир в порту… Чаплицкий остановился рядом с Солоницыным: — И все на чужие имена. Правильно я говорю, Никодим Парменыч, ничего не забыл? Солоницын прикрыл глазки, пожал плечами: говори, мол, говори. Не обращая на это внимания, Чаплицкий сказал не без гордости: — Должен вам заметить, герр Берс, что этот лапоть, этот серый валенок подготовил мне лучших доносчиков и соглядатаев… — И снова обратился в купцу: — Все их рапорты вместе с вашими, Никодим Парменыч, записочками пока припрятаны. — Это вы к чему, ваше высокоблагородие? — ершисто спросил Солоницын. — Это я к тому, многоуважаемый господин Солоницын, что вы напрасно собрались дожидаться мира и благодати при большевичках. Вы солдат армии, из которой можно демобилизоваться, только померев. Уйдя в мир иной. Преставившись, так сказать. Все поняли? Солоницын покорно склонил голову: — Должен был понять. Што тут не понять. Значится, теперя прикажешь мне по ночам на улицах бегать да комиссаров стрелять? Али штаб ихний поджечь? — Вот это я без вас управлюсь, — засмеялся Чаплицкий. — Ваша другая задача. Мы теперь будем жить у вас, пока вы нам другое жилье, поспокойней, не подыщете. Это раз. Во-вторых, срочно приготовьте мне — к завтрему — четыре тысячи рублей… — В «моржовках» али в нынешних? — деловито спросил Солоницын. — «Моржовками» и нынешними можете оклеить вот эту свою уютную гостиную. Я человек крепких взглядов — нужны, золотые николаевские червонцы. Солоницын покачал мясистым клювом: — Стоко не соберу. — Соберете, соберете, — успокоил его Чаплицкий. — И хочу вам напомнить в последний раз: вы мне махонький подчиненный и впредь никогда не смейте вступать со мной в пререкания. Иначе я вас застрелю — прямо вот здесь… под святыми образами. Солоницын тяжело вздохнул: — Господи, круты же вы, господин Чаплицкий! Сколько людей поубивали, а все вам неймется. Чаплицкий похлопал его по плечу: — Вы, Никодим Парменыч, убитых не жалейте, бабы новых нарожают… Бы-ыстро… В помещении штаба Шестой армии было тепло, накурено, душно — шло совещание, которое проводил командарм Самойло. С докладом выступал председатель Губчека Болдырев — худой высокий человек с неровным чахоточным румянцем. Он говорил взволнованно: — Белогвардейские недобитки стали реальной угрозой общественному спокойствию и правопорядку. Они грабят и мордуют мирное население, нападают на заставы и патрули. Вчера ночью снова было зарезано двое патрульных. Никаких следов не обнаружено. Особенно настораживает, что бандиты, по всей вероятности, знали вчерашний ночной пароль, иначе патруль не допустил бы их к себе вплотную… Это очень тревожный факт. Есть, значит, утечка секретных сведений. Командарм Самойло оторвался от бумаг: — Что вы предлагаете? Болдырев решительно рубанул рукой: — Мы просим выделить для разовых операций ЧК регулярный полк! — Что это даст? — С такими силами мы сможем провести массовые облавы в трущобных районах порта и в Саломбале. Самойло задумался — выделить целый полк было нелегко. Он еще не принял решения, когда открылась дверь и в штаб вошли Шестаков и Неустроев. Самойло секунду смотрел на них с удивлением, потом вскочил им навстречу: — Николай Павлович, дорогой! Шестков вытянулся по стойке «смирно» и четко доложил, держа руку под козырек: — Товарищ командарм! Особоуполномоченный Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета для проведения Сибирской хлебной экспедиции военмор Шестаков прибыл в ваше оперативное подчинение! И бросился в объятия Самойло. Они долго радостно тискали друг друга, потом Шестаков представил своего спутника, который с улыбкой наблюдал встречу друзей: — Познакомьтесь, Александр Александрович, начальник Сибирской экспедиции, замечательный мореплаватель, капитан дальнего плавания Неустроев Константин Петрович… Пока они знакомились, Шестаков осмотрелся. И увидел сидевшего за столом начальника связи Щекутьева. Тот улыбался ему со своего места весело и приветливо. С радостным удивлением Шестаков пожал ему руку, подмигнул — мол, потом поговорим. Расстегнул объемистый портфель и достал из него большую плотную папку и красную коленкоровую коробочку с изображением ордена Красного Знамени. Снова вытянулся по стойке «смирно»: — Товарищ командарм! Всероссийский Центральный Исполнительный Комитет поручил мне огласить приказ Реввоенсовета Республики и вручить вам орден Красного Знамени, которым вы награждены за разгром армии генерала Миллера и ликвидацию Северного фронта… Самойло тоже встал смирно и внимательно выслушал приказ Реввоенсовета. Шестаков торжественно вручил командарму грамоту ВЦИК и орден. Самойло пожал ему руку, смущенно примерил орден. — Этот орден для меня и честь, и радость. И утешение, — добавил он, улыбаясь. — Утешение? — переспросил Шестаков. — Да, утешение. Прошлой зимой во время голода жена обменяла все мои старые ордена на пуд ржаной муки и два пуда картошки… Болдырев сказал проникновенно: — Рабоче-крестьянская Россия наградит вас, Александр Александрович, благодарностью миллионов людей, чью свободу вы отстояли… Самойло махнул рукой: — Ну… зачем же так возвышенно… Давайте лучше за дело, товарищи! Прошу высказываться… Пока выступал заместитель начальника штаба, прибывшие устраивались за столом. Шестаков уселся рядом с Самойло, Неустроев оказался на стуле около Болдырева. Шестаков деловито спросил: — В первую голову — как с углем? — На складах Архангельского порта имеется около тысячи тонн, — отозвался Самойло. Шестаков дождался, пока закончит заместитель начальника штаба, встал. — Товарищи! — начал он. — Сегодня же должен быть издан приказ о переводе электростанции, всех городских кочегарок на дрова. Уголь — это вопрос всех вопросов на сегодняшний день. Необходимо реквизировать его у всех торговцев. Прошу подумать, какие имеются резервы для экономии и сбора угля? Болдырев с места сказал: — Незамедлительно объявить трудовую мобилизацию среди буржуазии, купцов и всех нетрудовых элементов. Всех бросить на заготовку топлива… — Дельно, — одобрил Шестаков. — Надо продумать и другие меры… Неустроев наклонился к Болдыреву и тихо спрашивал его о чем-то… А Шестаков напористо излагал программу необходимых для обеспечения похода действий: — В ближайшие дни надо провести партийную конференцию на судоремзаводе и механическом заводе Лида! Нужно обратиться с воззванием к трудовому населению Архангельска — разъяснить громадность стоящей перед нами задачи… Щекутьев, внимательно слушая Шестакова, что-то торопливо помечал в своем блокноте. — Центральный Комитет партии, ВЦИК и Реввоенсовет Республики призывают губернскую партийную организацию, — звучал над ними голос Шестакова, — бросить на самые трудные участки экспедиции коммунистов, сознательных пролетариев, лучшую часть старого офицерства… Вскоре совещание окончилось. В коридоре Шестаков и Щекутьев долго обнимались, радостно восклицали что-то, хлопали друг друга по плечам. — Привел все-таки бог свидеться, — довольно говорил Шестаков. — Ведь с шестнадцатого года нас с тобою где только не мотало… — Меня-то не очень, — смеялся Щекутьев. — Как в январе семнадцатого перевели на Север, так и трублю в Архангельске бессменно. — Ты и тут по части радио командуешь? — Начальник службы связи! — гордо сообщил Щекутьев. К ним подошел Неустроев, и Шестаков представил ему Щекутьева: — Знакомьтесь, Константин Петрович, — военмор Щекутьев Сергей Сергеевич, мой соратник по минной дивизии, а ныне главный архангельский Маркони… Неустроев приветливо поклонился: — Весьма рад… — И мне очень приятно, Константин Петрович, — искренне сказал Щекутьев. — Я еще в Морском корпусе, в гардемаринах был про вас наслышан. — Ну уж, ну уж… — смущенно улыбаясь, Неустроев отошел. — А я частенько вспоминал, как мы с тобой в Данциге повоевали, — мечтательно прищурился Щекутьев. — Ох, и операция была лихая! — Лихая, ничего не скажешь, — согласился Шестаков и, немного помолчав, добавил душевно: — Я очень рад, Сережа, что ты с нами. — Ну, еще бы! — охотно поддержал его Щекутьев. — Мне тут довелось с Шуриком Новосельским столкнуться, когда белые отступали… Щекутьев задумался, и Шестаков поторопил его: — Ну-ну, так что Шурик? Щекутьев посуровел, сказал неприязненно: — Враг. Да еще какой! Злобы сколько… А ведь койки в кубрике рядом висели… Хлебом делились… — Диалектика революции, — развел руками Шестаков. — Я потому и радуюсь тебе… Ну, дружок, я помчался — дел невпроворот. Как устроюсь — дам знать. Пока… — Оревуар!.. — улыбнулся Щекутьев. Четыре тысячи Солоницын достал. И теперь в горнице Чаплицкий и Берс вместе с хозяином пили чай. В комнате было почти темно — лишь вялый огонек лампады под образами еле колебал сумрак. На столе перед Чаплицким лежали ровные столбики золотых монет. — Ну, вот видите, господин Солоницын, нашлись денежки, так? А вы опасались не собрать, — не то улыбался, не то по-волчьи скалился Чаплицкий. — Соберешь, пожалуй, — тяжело вздохнул Солоницын. — Пока рубашку с меня последнюю не сымите, не успокоитесь ведь… — Не агравируйте, господин купец. Сиречь — не преувеличивайте, — лениво заметил Берс. — Под вашим последним бельем еще толстый слой золотого жирка… Он допил чай, расслабленным шагом прошелся по зале, сказал поучительно: — Царь Кудгадан, отец великого Будды, заповедывал нам думать не о золоте, а о жизни вечной… Солоницын неприязненно покосился на него. Чаплицкий прямо в сапогах улегся на диван, неторопливо закурил и сказал Солоницыну: — Не тужите, Никодим Парменыч! Вам надо только дождаться победы нашего дела… — И что тогда? — А тогда я дам вам на откуп все рыбные промыслы! На девяносто девять лет! — Ага! Буду дожидаться. Коли тебя, ваше высокоблагородие, завтра Чека где-нибудь не подшибет. И будут мне тогда промыслы! — Все мы в руке божьей, — сладко потянулся Чаплицкий. — В Евангелии от Иоанна сказано: «Да не смущается сердце ваше и да не устрашится!» — А-а! — небрежно махнул рукой Солоницын. — Вот-вот, господин меняла, все беды от неверия нашего! Солоницын встал, бормотнул угрюмо: — Пойду скажу, чтобы свет запалили. — Не надо! — неожиданно резко бросил Чаплицкий. — Не надо! Сейчас ко мне придет гость, нам лишний свет не нужен. Не нужны лишние глаза, уши и языки. Вы, Никодим Парменыч, не маячьте здесь. Идите к себе наверх, отдохните после чая, помолитесь… — Подумал и добавил: — Вас ротмистр проводит… Чтобы соблазна не было ухо сюда свесить. И едва он произнес эти слова, раздался короткий двойной стук в дверь. Чаплицкий поднялся и скомандовал Берсу: — Ну-ка, ротмистр, воздымите его степенство! Быстренько! Солоницын, недовольно бормоча себе под нос что-то невразумительное, отправился вместе с Берсом в мезонин. А Чаплицкий подошел к двери, прислушался, потом отодвинул засов. В горницу вошел человек, закутанный в башлык поверх тулупа. Лица его в сумраке не было видно. Чаплицкий дождался, пока он разделся, проводил в горницу, предложил: — Обогреетесь? Есть чай, можно водочки… — Сейчас, к сожалению, не могу, Петр Сигизмундович, — отозвался гость. — Я должен вскорости вернуться на место. — Понял. Какие новости? — Неважные. Сегодня из Москвы прибыл особоуполномоченный комиссар Шестаков… — Николай Шестаков? — живо переспросил Чаплицкий. — Он самый, Николай Павлович. Ему поручено организовать морскую экспедицию, чтобы перебросить сюда и в Мурманск сибирский хлеб. На Оби и Енисее скопилось свыше миллиона пудов… Чаплицкий присвистнул: — Ничего себе! Но ведь это невозможно! — Почему? — Миллер в прошлом году пытался это сделать с помощью английских ледокольных пароходов. — А чем кончилось? — Полным фиаско: прорвалось только одно судно, да и то вмерзло в материковые льды. Все коммерсанты, вложившие в это предприятие деньги, понесли большие убытки. Гость хрипло засмеялся: — Это действительно неосуществимо. Для английских торгашей и наших спекулянтов. Но где Миллер, и где мы сейчас? Я согласен, до сих пор такая экспедиция никому еще не представлялась возможной. Но большевикам, к сожалению, удалось многое, что до них не удавалось никому. Вернулся Берс. Чаплицкий, не знакомя его с посетителем, уселся верхом на стул, упер лицо в ладони, задумчиво сказал: — Мы не можем этого допустить! Если они доставят сюда хлеб нам конец… Гость закурил, неспешно заметил: — Я еще не все сказал. Они планируют часть хлеба, масла, сала, пушнины выбросить на европейский рынок… Это конец всему белому движению. — Да. И еще — это начало конца Запада, — мрачно сказал Чаплицкий. — Но на Западе это пока не очень ясно понимают. Чувства курицы, которая уже находится в кипящей кастрюле, они представляют себе чисто умозрительно… Гость вскочил, вскинул кулаки: — Как же они могут не понимать, что у нас творится? — Буржуазия по природе своей безыдейна. А потому безнравственна, — зло уронил Чаплицкий. — Она жаждет только сиюминутных барышей. И в конце концов, в результате — она слепа, поскольку, давая передышку большевикам, готовит себе погибель! Повисла тяжелая пауза. А в коридоре плотно прильнул глазом к замочной скважине Солоницын. Гость тихо засмеялся: — Безыдейна, говорите, буржуазия-то? А вы, Петр Сигизмундович, не записались, часом, в РКП (б)? — Пока нет, — серьезно сказал Чаплицкий. — Я просто трезво смотрю на вещи. Краснопузые предложили черни такую стройную и привлекательную программу, которую наш мир никогда не сможет им пообещать. Мы им приказывали умирать за нас, а большевики предложили им жить для себя. — Надеюсь, вас еще не увлекла идея строительства новой прекрасной жизни для черни? — Перестаньте фиглярствовать. Сейчас меня занимает вопрос, как не дать им привезти хлеб. — Чаплицкий расхаживал по горнице, задумчиво потирая лоб. — Нет, хлеба я им не дам, пусть вымрут, гниды, все до единого! — У вас есть для этого реальные средства, господин каперанг? Чаплицкий стукнул кулаком по столу. — Они существуют объективно: неведомая ледовая трасса, бескормица, нет топлива, исправных судов… — Закурил и добавил уже более спокойно: — А мы должны все эти сложности сделать непреодолимыми. Чтобы караван вообще не смог выйти. Пришедший долго молчал, потом медленно сказал: — А если они все-таки преодолеют эти непреодолимые препятствия? Они ведь нам уже не раз показывали, как надо преодолевать непреодолимое. Чаплицкий засмеялся: — Похоже, что это вы записались в РКП(б), милый мой! — Нет, серьезно? — А если серьезно, то существует английский флот, наконец! — Он раздраженно фыркнул: — В конце концов, их это, черт побери, тоже касается! Гость покачал головой: — Англия сейчас на открытую войну не пойдет. А нападение на мирный караван — это война. Их так называемый пролетариат будет возражать… — Ерунда! — Чаплицкий решительным жестом отмел это предположение. — Английский флот — хранитель самых старых традиций государственного пиратства. — Не понял?.. — Для того чтобы за полчаса уничтожить караван, крейсеру «Корнуэлл» вовсе не нужен «Веселый Джек» на гафеле. И британский лев тоже. Просто неизвестное военное судно неустановленной государственной принадлежности. — Вы думаете, они на это пойдут? — Еще как! Не забывайте: в России пропадают миллионы их фунтов стерлингов. — Ну что ж. Может быть. Посмотрим. Да, позвольте полюбопытствовать: вырезанный патруль — ваша работа? Чаплицкий криво ухмыльнулся: — Был грех. Гость восхищенно покачал головой: — Чисто сделано. Но в порт не показывайтесь, Петр Сигизмундович. Там предстоят крупные облавы. — Хорошо. Теперь следующее: от человека, которого я послал за кордон, нет вестей? — Неужели я молчал бы об этом, Петр Сигизмундович! — с упреком воскликнул гость. — Правда, еще рано. У нас в запасе имеется по крайней мере неделя. — Имеется, — согласился Чаплицкий. — Но если не будет сведений, через неделю придется посылать нового… А Леонид Борисович Красин в это самое время принимал в Стокгольме группу шведских рабочих. Резиденция советской делегации находилась в небольшом, скромно обставленном помещении с высокими светлыми окнами. Пожилой швед с вислыми седыми усами обратился через переводчика к Красину с короткой речью, которую закончил словами: — Мы поздравляем вас, товарищ посол, с подписанием контракта. Мы, рабочие фирмы «Нюдквист и Холм», с большим волнением переживали все этапы переговоров… В разговор включился его товарищ — коренастый, спортивного вида рабочий: — Мы, товарищ посол, оказали на владельцев фирмы все свое влияние — политическое и экономическое, — чтобы добиться успеха в прорыве экономической блокады Советской Республики… Красин пригласил гостей к столу: — Друзья, я не могу угостить вас шампанским — хотя наш успех того стоит, но все деньги ушли на покупку паровозов. А вот русского крепкого чая с клюквенным вареньем напьемся вдоволь! Швед торжествующе выбросил вперед руку: — Тысяча паровозов для революционной России! Ваш чай покажется нам вкуснее шампанского! Дин скооль! Мин скооль! Ваше здоровье! — За нас всех, товарищи! — провозгласил Красин. — Вы себе и не представляете, какую оказали нам помощь своей поддержкой, как мы ее ощущали все время, как нам было это необходимо, дорого и важно! — Мы делали общее пролетарское дело, — сказал коренастый швед и прихлебнул горячего чая из чашки. Обжегся, замотал головой: — Крепко! Крепко! — И по-русски: — Го-ря-шо! — У нас нет шампанского, — смеялся Красин, — но с сегодняшнего дня мы, советские купцы, имеем кредит на сто миллионов крон. — Мы слышали, — подтвердил пожилой. — Шведский банк принял ваш залог на двадцать пять миллионов. Отворилась дверь, и вошел Виктор Павлович Ногин. В руках он держал телеграфный бланк. — Леонид Борисович! — сказал он радостно. — Ильич поздравляет нас с первыми торговыми соглашениями… Красин представил Ногина шведским рабочим, взял у него из рук депешу, просмотрел ее. С улыбкой объяснил гостям: — Ильич просит нас не забывать за крупными делами о закупках пил, топоров и кос. Шведы переспросили переводчика о чем-то. Он ответил им и пояснил Ногину и Красину: — Шведские товарищи поражены тем, что премьер-министр громадной страны помнит о таких мелочах. — Ах, дорогие друзья! Это для нас сейчас совсем не мелочи, — покачал головой Ногин. — Наша промышленность разрушена войной и интервенцией. В одном только Петрограде закрыты и бездействуют шестьдесят четыре крупных предприятия, даже такие, как Путиловский и Сестрорецкий заводы, фабрика «Красный треугольник» и другие. Чтобы восстановить промышленность, надо накормить народ. А чтобы накормить народ, требуется обеспечить самым необходимым деревню. Поэтому Владимир Ильич Ленин сам помнит и нам постоянно напоминает о топорах и косах… Красин снова разлил по чашкам чай, добавил в розетки варенья и сказал гостям: — Вот, дорогие товарищи, вы свидетели тому, как мы сегодня с огромным трудом покупаем пилы, гвозди, косы, стекло. Запомните и другим расскажите, и взрослым, и детям: мы еще продемонстрируем всему миру невиданные, неслыханные чудеса технического прогресса! — Он повернулся к Ногину: — Виктор Павлович, подготовьте, пожалуйста, товарищу Ленину сообщение, что уже закуплено и будет доставлено в Ревель достаточное количество пил и топоров… — А кос? — спросил Ногин с подковыркой. И Красин ответил грустно: — Кос пока что больше полумиллиона достать не удалось. Но мы будем стараться… Апартаменты генерала Миллера в лондонской гостинице «Виктория» были приспособлены под его штаб. Торопились куда-то затянутые в ремни офицеры, щелкающие каблуками служащие, адъютанты с осиными талиями, праздно суетящиеся среди шикарной гостиничной обстановки, — все они были похожи на статистов какой-то нелепой оперетты. Во всем чувствовался налет придуманности, ненужности, игры прогоревшего театра при пустом зале. Прапорщик Севрюков смотрел с интересом и недоумением на лощеного Миллера, протиравшего белоснежным платком стекляшки пенсне. Закончив эту процедуру, бывший главнокомандующий спросил покровительственно: — И что, прапорщик, вы так и пересекли границу с собаками на нарах? — С вашего позволения, на нартах, господин генерал-лейтенант! — А ваш спутник? — Подпрапорщик Енгалычев скончался по дороге, — криво оскалился Севрюков. — Двоим, господин генерал-лейтенант, такой путь не пройти… Миллер испуганно оглянулся на сидевшего обочь генерала Марушевского. Тот понимающе кивнул, встал из глубокого кресла, перекрестился: — Царствие небесное ему! Важно, что Севрюков дошел и у нас теперь существует канал связи с Архангельском. Поздравляю вас капитан, голубчик! Знайте, что Родина вас не забудет! Потирая обмороженные черные щеки, Севрюков сказал: — Это уж точно! Мы там все такого наворотили, что она нас долго не забудет. Миллер важно кивнул: — И прекрасно! Шагреневую кожу России сжирает заживо зараза большевизма. И только огнем и железом можно остановить эту заразу. — Миллер резко повернулся к Севрюкову: — Капитан Севрюков, я намерен вас использовать при штабе для особых поручений. Надеюсь, вы все понимаете и вас не испугают никакие испытания? — Мне пугаться поздно, господин генерал-лейтенант, — равнодушно сказал Севрюков. — Только пускай поручения здесь будут. Назад больше не пойду. Генерал Марушевский произнес с глубоким вздохом: — Мне кажется, вы, Севрюков, недооцениваете здешних сложностей. Вы еще не огляделись, не знаете, что все есть — и риск, и опасность… — Ерунда! — отмахнулся Севрюков. — Здесь людишки на овсяной протирке да на жидком чае выросли. А там — тайга, человека даже лютый зверь опасается. Мне тут любой как комнатный кобелек мартовскому волку. На один щелк… В огромном заледенелом цехе судоремонтного завода шло собрание рабочих, матросов и красноармейцев архангельского гарнизона. В цеху было неуютно — на всем виднелись следы разрухи и запустения. От застоявшегося нестерпимого холода все беспрерывно притоптывали сапогами, валенками, хлопали рукавицами, терли щеки. На сбитой из досок трибуне шеренгой стояли Шестаков, Самойло, Болдырев, губернские начальники и армейские командиры. — Товарищи! Друзья! — обратился Шестаков к собравшимся. Был он, несмотря на унылую стылость цеха, румян, весел, энергичен, а шапку меховую держал в руке. — Владимир Ильич Ленин, выступая несколько дней назад на IX съезде Российской Коммунистической партии большевиков, сказал: «Мы не обещаем сразу избавить страну от голода. Мы говорим, что борьба будет более трудной, чем на боевом фронте. Но она нас более интересует, она составляет более близкий подход к нашим настоящим основным задачам. Она требует максимального напряжения сил, того единства воли, которое мы проявляли раньше и которое мы должны проявить теперь». Вот что сказал, товарищи, Ильич всей революционной России… В зале дружно зааплодировали. Шестаков помахал рукой, призывая к тишине. — Нас, друзья, эти слова вождя касаются в первую очередь, — продолжил он. — Ведь именно от нас зависит — избавим ли мы сотни тысяч людей от мук голода. Мы здесь должны с тем же мужеством, с которым сражались с белогвардейцами и наемниками международного капитализма, сделать все, от нас зависящее, чтобы хлеб был доставлен из Сибири. Никто не скрывает трудностей этого дела. Но мы преодолевали и большие трудности… Снова раздались аплодисменты. Шестаков улыбнулся: — Поэтому в экспедицию набираются только добровольцы. И я не сомневаюсь, что мы победим так же, как побеждали на боевых фронтах! Ура-а, товарищи! Матросы, солдаты, заводские рабочие дружно подхватили: «Ура-а!», «Даешь сибирский хлеб!», «Записыва-ай!»… Шестаков, несмотря на мороз, был возбужден, от головы его валил пар, он легко двигался по помосту, энергично махал шапкой: — Товарищи! Чтобы доставить хлеб, нужны суда. Судам нужен уголь. Вместо судов мы имеем только брошенные белогвардейцами дырявые, переломанные, ржавые самотопы. Но наши враги зря посчитали, что восстановить их нельзя. Поэтому первая наша задача — вопреки представлениям мировой белогвардейщины — восстановить эти суда, классно отремонтировать их. Второе — добыть любой ценой уголь… Имеется его пока что на складах всего около тысячи тонн. Из толпы раздались крики: — Как же ты их восстановишь? Завод-то стоит… — Запчастей нет, однако… — Уголь откудова возьмешь? Из-под ногтей нешто? — Ти-иха! Дайте говорить человеку!.. Шестаков сделал стремительный шаг к самому краю дощатой трибуны: — Мы! Мы сами пустим завод! Надо, чтобы завтра сюда пришли все моряки и солдаты, у кого есть хоть какие-нибудь технические специальности, — слесаря, электрики, кузнецы, плотники, котельщики, токаря, клепальщики. У кого нет в руках ремесла, пусть тоже приходит, подучим на скорый лад. Я уверен: вместе с рабочими завода мы за неделю пустим все цехи и начнем ремонт судов… — А уголь? Шестаков рубанул рукой перед собою: — Объясняю, внимание! Час назад я получил из Лондона телеграмму от народного комиссара Красина. Он сообщает, что советская торговая делегация ведет там переговоры о закупке парохода с углем. Да и мы тут вместе поскребем по сусекам. Ведь каждая горсть угля — это кусок хлеба, каждое ведро угля — спасенный от голодной смерти человек!.. По узким почерневшим доскам тротуара Чаплицкий и Берс, кутаясь в башлыки, прошли в столовую № 3 — бывшее процветающее питейное заведение братьев Муратовых. Здесь и сейчас было полно людей, по виду — типичных обитателей портовых трущоб. Толкотня, гам, теплая вонь. Посетителей лениво обслуживал Федор Муратов, а старший брат Тихон царил за буфетной стойкой, разглядывая людей с безразличным отвращением. Чаплицкий и Берс устроились в углу за свободным столиком, осмотрелись по сторонам. Берс сказал с ухмылкой: — Все, как в трактире Тестова. — Или наоборот — как в ресторане «Стрельна», — поморщился Чаплицкий. — Спросите у них, Петр Сигизмундович, пашотт с трюфелями, землянику, черный кофе. И сигару, — паясничал Берс. — Рюмку арманьяка, бокал шампанского, бенедиктин… Сил нет, как жрать хочется! — Спрошу, — неожиданно покорно согласился Чаплицкий. К столу подошел Федор Муратов, равнодушно глядя поверх их голов, сообщил: — Гуляш из тюленя, вареная треска, капустная солянка, щи. Все. Чаплицкий сбросил башлык, негромко проворчал: — Не больно ты меня балуешь, брат Федор! Вижу, что не загуляешь у тебя… Федор всмотрелся в лицо Чаплицкого, узнал, тихо ахнул: — Господи, никак Петр Сигизмундович? Вы же… вас же… Господи, радость-то какая!.. Чаплицкий открыто, сердечно улыбнулся: — И у меня сегодня радость, Феденька. Иди скажи Тишке — пусть накроет нам в задней комнате чего бог послал. Федор опрометью бросился к старшему брату. Берс воскликнул с нескрываемым восторгом: — Чаплицкий, вы гений! Не знаю, как насчет трюфелей, но человеческой едой, похоже, нас накормят. Чаплицкий похлопал его по плечу: — Были здесь и трюфели когда-то… А что касается человеческой еды, то мы ее заслужили, геноссе Берс. Сегодня у нас праздник. Вы себе даже не представляете, до какой степени я гений… — Чаплицкий сделал самодовольную паузу и закончил: — Севрюков добрался до места, он уже в Лондоне! — Что вы говорите, Чаплицкий! — Да, да! Связь установлена. Вчера поздно вечером пришло сообщение от Миллера… Берс подозрительно посмотрел на него: — Интересно, но недостоверно. Вы — здесь, Севрюков — в Лондоне, а вчера у вас — сообщение? — Ну и что? — Это похоже на сочинения господина Жюля Верна. Чаплицкий засмеялся: — Вы мне не верите? — Я-то вам верю, — пожал плечами Берс. — Но вы, судя по вашему рассказу, совсем не доверяете мне! Чаплицкий закурил, выпустил в потолок клуб дыма: — Берс, не говорите красиво. Вы мне верите, и я вам доверяю. Но не хочу обременять вашу память лишними сведениями. Если вам случится попасть в подвалы Чека, сами же будете меня благодарить. — За что? — удивился Берс. — За то, что вам вспомнить нечего… К их столу подошел оборванный опухший человек в драных офицерских сапогах, долго недоверчиво всматривался в Чаплицкого и, наконец, бросился к нему: — Петр Сигизмундович, голубчик! Дайте обнять вас, господин каперанг! — Тсс-ть! — оборвал его Чаплицкий, резко толкнул его в живот, и тот плавно плюхнулся на стул. Чаплицкий наклонился к нему и сказал сквозь зубы: — Еще раз на людях обнимешь — застрелю! Дурак! Твое счастье, что я тебя уже давно высмотрел, Колыванов. — Слушаюсь! — подавленно прошептал Колыванов. А Чаплицкий кивнул на него ротмистру: — Полюбуйтесь, Берс, на нашу гвардию: поручик Семеновского полка Алексей Дмитриевич Колыванов. — И, повернувшись к офицеру, гневно бросил: — В каком вы виде?! — А что делать? Как жить? — Из глаз Колыванова по опухшему лицу потекли пьяные бессильные слезы. — Документов нет, денег нет, в комендатуру идти боюсь — в расход могут пустить. От голода памороки случаются… Он высморкался в грязную серую тряпицу, стыдливо упрятал ее в карман, сказал обреченно: — Каждый день в облаву попасть рискуешь… Разве что самогоночки стакан засосешь — на душе отпускает… Чаплицкий сказал строго: — Стыдитесь Колыванов, вы же офицер! Разве можно так опускаться? Колыванов резко отшатнулся от него. Потом снова наклонился к Чаплицкому и сиплым шепотом проговорил: — Да вы зря, Петр Сигизмундович, голубчик… Зря срамите вы меня… у вас ведь одно передо мною преимущество — совесть у вас молчит… Зло прищурился Чаплицкий: — А ваша совесть бьет в набат… пустых бутылок? Колыванов медленно покачал головой: — Моя совесть, как крыса, в груди ворошится… Все сердце выела. Только она… да страх остались, да срам горький за все, что мы тут наворотили… — Что ж мы такого наворотили? — неприязненно пробормотал Чаплицкий. А Колыванов вдруг пьяно выкрикнул: — Родину-мамку мы снасильничали, вот что… — Прекратите истерику, ну! — прошипел Чаплицкий. — Баба несчастная. Колыванов замолчал, опустил голову. К столу подошел Федор Муратов, наклонился к Чаплицкому: — Петр Сигизмундович, извольте пожаловать в кабинет, ждет вас брат Тиша. Чаплицкий добро засмеялся, хлопнул по плечу Колыванова: — Не тужите, поручик, все еще будет в порядке. Сейчас вас накормят, дадут выпить, отогрейтесь, а потом вместе пойдем отсюда… — Он встал, велел Муратову: — Федечка, приласкай моего друга… Когда отошли на несколько шагов, Чаплицкий быстро шепнул трактирщику: — Какой-нибудь варнак у вас найдется? Муратов склонил голову: — Завсегда под рукой, Петр Сигизмундович. — Тогда, Федя, с этим… «другом» моим… Закончи. Совсем… Понял? — Понял! Они вошли в заднюю комнату трактира — «кабинет», — где их встретил с распростертыми объятиями Тихон Муратов. — Дорогим гостям честь и место! Чаплицкий, обнимая хозяина, сказал Берсу: — Знакомьтесь, ротмистр. Это мой друг, советчик и верный помощник Тихон Савельевич Муратов. — И обернулся к Тихону: — Что, Тиша, плохо живем? — Хуже некуда, Петр Сигизмундович. Голодуют людишки шибко, до края дошли. Чаплицкий бросил насмешливо: — А тебе их, Тиша, жалко? Муратов с жаром возразил: — Не-е! Чего их жалеть! Это им только помстилось, будто все — всем стадом, значит, — могут сладко есть да пить. Не было так никогда и не будет. Звереют они, однако. Боюсь, конец нам всем, ежли избавление не придет. — Вот я и пришел, чтобы мы вместе приблизили час избавления, — серьезно сказал Чаплицкий. — Мы с братом всегда готовые, — твердо заверил Тихон. Чаплицкий остро сощурился: — И в случае беды Чека не испугаешься? Тихон махнул рукой: — Э, пустое… в писании сказано: «Не по своей воле ты создан, не по своей воле ты родился, не по своей воле ты живешь, не по своей воле и помрешь…» Тихон истово, торжественно перекрестился, глядя на угол, где раньше висели образа. Чаплицкий встал, обнял его, троекратно расцеловал. Подумал, сказал: — Большевички, Тихон, хотят, как говорили древние люди, — «Агнаэ эт игнис интердикцио, хок эст эксилиум» — запретить нам пользоваться огнем и водой… — Это как? — не понял Тихон. — Ну, изгнать нас. А еще лучше — совсем изничтожить. Только хрен у них это получится. Так что, давай к делу, Тиша. — Слушаю, Петр Сигизмундович! — У тебя здесь место людное, на юру, много людей шастает. Место — лучше не надо! Здесь у нас будет и штаб, и арсенал, и сборный пункт верным людям. — А что мыслишь себе, Петр Сигизмундович? — А мыслю я вот что. Среди людишек — голод, тоска, брожение. За весну-лето дожуют остатки продовольствия, уже и гуляша из тюленины не получишь — ни за какие деньги. Так, нет? — Так точно. — Ну, вот большевики и хотят морским проходом пригнать сюда сибирский хлебушко. Если мы им это поломаем, к осени начнут жрать друг друга — им из Центра везти не на чем… Да и нечего… Тогда и крикнем восстание по всему Северу. Все на него поднимутся! Тихон раздумчиво кивнул: — Дай-то, господи! А Англия как? — Поможет. — Ну, с богом! С богом! Прошу вас к столу… Стол, будто скатерть-самобранка, был уже уставлен дорогими яствами, совсем, кажется, позабытыми напитками. Тихон откупорил бутылку нежинской рябины на коньяке, принялся разливать по рюмкам. Чаплицкий, обняв его за плечи, спросил со смехом: — Тиша, помнишь, как мы с тобой по документам серба Ясковича отправляли за границу Александра Федоровича Керенского? Дурня этого?.. — Как не помнить! А что? — Глупость сделали, надо было его повесить. — А что — мешает, нешто? — Да нет, просто было бы приятно вспомнить! Тихон захохотал: — Это уж да! Это уж точно! Чаплицкий согнал с лица улыбку. — Ну, а теперь за работу, Тихон. Мне срочно нужны верные люди… — Много? Чаплицкий посмотрел ему в глаза, прищурился, доверительно сказал: — Ох, много, Тиша. Сколько можно — всем дело найдется. Я думаю, у вас с Феденькой есть на примете… — Есть, — твердо ответил Тихон. — Хорошие люди. И не только на примете. — Это как? — недопонял Чаплицкий. — Несколько господ офицеров от корпуса отстали… У нас столуются… а кой-кто и кров над головой имеет… Есть и другая публика — штатские, но боевые… — Во-оно как! — Чаплицкий был очень доволен. Тихон преисполнился гордостью: — А как же! Небось народ мы крепкой закваски! Если дозволите — представлю. — Очень хорошо, Тиша. Только не всех сразу. И насчет меня покороче: начальственный, мол, господин, необходимыми полномочиями облечен, и… хватит с них. Тихон развел руками, показывая, что уж ему-то подобная азбука ни к чему. Он усадил за стол дорогих гостей, убедился в том, что у них прекрасный аппетит, выпил с ними рюмку рябиновой настойки и умчался. Не прошло и десяти минут, как он вернулся с двумя людьми: высоким, подтянутым, опрятно одетым блондином и полным, в крестьянском армяке, с большой лысиной и мешками под глазами. Оба отличались заметной военной выправкой, знакомясь, разом щелкнули каблуками: — Поручик Литовцев Всеволод Николаевич… — Капитан Сударев Иван Андреевич… Чаплицкий поднялся, гостеприимно пригласил их к столу: — Прошу, господа… Приятно познакомиться… Трапеза еще не вошла в силу, когда двери общего зала столовой № 3 распахнулись, пропуская чекистов и наряд красноармейцев. Чекист в желтой кожаной тужурке громко объявил: — Спокойно, граждане! Оставаться на местах: проверка документов… Несмотря на этот призыв, в зале сразу же возник шум, гам, поднялась суматоха: многим из столующихся проверка документов была ни к чему. Воспользовавшись суетой, Федор Муратов проскользнул в «кабинет», крикнул: — Облава! Проверка документов! Неторопливо поднялся Тихон: — Ш-шш, Федя, не шуми. Не извольте беспокоиться, господа. Щас я всех отсюда выведу. Есть ход… Берс, надевая пальто, ругался: — Такой ужин пропал!.. — Не пропал, — торопливо возразил Чаплипкий, распихивая по карманам яства. Уже на выходе остановился, напомнил младшему Муратову: — Федя, не забудь про человечка, что я тебе показал… В одной руке у него была курица, в другой — револьвер. Все последующие дни Чаплицкого можно было видеть не только в столовой № 3 — он появлялся и в порту, и в цехах судоремзавода, и около радиостанции. Энергичный, озабоченный и в то же время всегда веселый, он деловито разговаривал с самыми разными людьми. С некоторыми он приходил в заднюю комнату заведения братьев Муратовых, закрепляя бокалом вина только что возникшую связь… Никому и в голову бы не пришло, что эта активная деятельность имеет какое бы то ни было отношение к убийству неизвестного офицера — впрочем, позднее он был опознан как штабс-капитан 186-го пехотного полка Владимир Афанасьевич Суров; чекисты, обнаружившие тело Сурова, решили, что он был ограблен и убит бандитами, которых в то смутное время было более чем достаточно… В действительности все обстояло еще проще: штабс-капитан наотрез отказался сотрудничать с Чаплицким и, на свою беду, не смог скрыть симпатии к революции. Это стоило ему жизни. И уж совсем никого не удивила гибель окончательно опустившегося, спившегося поручика гвардейского Семеновского полка Алексея Дмитриевича Колыванова. Патруль нашел его в овраге с перерезанной глоткой, и рыжий худой красноармеец, равнодушно цыкнув щербатым зубом, бросил: «Офицерье проклятое… Черт с ним: собаке — собачья смерть…» Чаплицкий действовал. В нетопленой комнате бывшего коммерческого архангельского училища сидели на лавках, на столах, просто на полу человек тридцать матросов, солдат, рабочих. За первым столом, на котором чадила масляная плошка, закутавшись в теплый платок, сидела Лена Неустроева. Она проводила культчас: с выражением читала книгу вслух. Шестаков тихо приоткрыл дверь и присел сзади на освобожденный белобрысым молодым матросиком табурет. Огляделся по сторонам, с удовольствием заметил, с каким интересом слушают Лену бойцы. А она, отложив книгу, — не то по памяти, не то своими словами — взволнованно рассказывала, вглядываясь в мерцание людских глаз, полускрытых от нее потемками: — Поклонился тогда Емельян Пугачев на все четыре стороны и сказал голосом, чуть дрогнувшим: «Прости меня, народ русский, если согрешил в чем перед тобою!..» Сорвали палачи с него рубаху, повалили на деревянный настил, молнией блеснул над притихшей Болотной площадью топор, глухо стукнул… Закончился рассказ, повскакали бойцы, обступили Лену. — Эх, Елена Константиновна, говорил же я — не надо ему было под Оренбургом топтаться! — крикнул белобрысый паренек, уступивший Шестакову табуретку. Пожилой бородатый солдат возразил: — Тоже мне, Суворов нашелся! Мудер больно! — А что? Если бы он от Казани сделал марш-бросок навстречу корпусу Михельсона? А-а? — поддержал белобрысого широкоплечий рябоватый матрос. — На-а? А Чернышевскую армию на фланге куда дел? Ему надо было сразу на Урал прорываться. Там и места побогаче, и сразу всем крестьянам — вольную, горнорабочим — свободу! — не сдавался бородатый. Раздалось сразу несколько голосов: — Дык Хлопушу в тех местах уже прижали? Куды ему было деваться? — Раньше надо было! И объявлять союз пролетариев и крестьян. — Инородцев ширше звать нужно было: и башкирцы, и калмыки, и мордва — все помогнули б. Я их знаю! — Я в тех местах Колчака да белочехов колошматил. В Орские заводы Пугачу бы идтить. Лена и Шестаков возвращались по тихой заснеженной улице. Погода стояла хорошая, ясная, и они шли не спеша — гуляя. Изредка, порывами налетал ветер и трепал на высокой круглой тумбе обрывок давнишней афиши. Лена мельком взглянула на нее и остановилась: — О, господи!.. Вы прочтите только, Николай Павлович! На остатке афиши можно было прочесть объявление, напечатанное замысловатыми готическими буквами: «…ОГРАММА ВЫСТУПЛЕНИЯ: ОБРЕЗ РУКИ ИЛИ ОТРЕЗ ГОЛОВЫ, С КРОВОТЕЧЕНИЕМ, НО НЕ НАСМЕРТЬ!» Шестаков расхохотался: — Вот бы вашим слушателям, Леночка, предложить такую программу! Лена с улыбкой сказала: — Как раз этим их не удивишь. Но во многих вещах они как дети… — Да, — согласился Шестаков. — Однако заметьте, что они все-таки сделали то, что не удалось Пугачеву. В их соображениях по тактике войны с царизмом — огромный собственный опыт. И поражений, и побед. — А у меня нет никакого опыта, — грустно отозвалась Лена. — Вернее, мой опыт никому — да и мне самой — не нужен. И научить ничему не может. — У вас зато есть замечательной силы характер, — снова засмеялся Шестаков. Лена замахала на него руками: — Какой там характер! Я держусь, как могу, чтобы не видно было моего страха. Я так вам завидую… — Мне? — удивился Шестаков. — Вы такой молодой… — Леночка, какой же я молодой?! Александру Невскому на Чудском озере было двадцать три года! А я в эти годы еле в штурмана на эсминце попал. Лена взяла его под руку, посмотрела в глаза. — Я очень люблю, когда вы смеетесь. Вы такой сильный, уверенный в себе, все знающий… А когда смеетесь, глаза у вас детские! Шестаков попытался отшутиться: — Мудрости в них маловато… Житейской! Лена покачала головой: — Ее не бывает, житейской или абстрактной. Мудрость — это познание добра и зла. На наш век столько зла пришлось! Где добра собрать столько же? — Леночка, хороших людей в мире больше, и они заслуживают счастья, — ласково сказал Шестаков. — Надо им только помочь — а вы им уже помогаете… Лена долго шла молча, потом повернулась к Шестакову: — Мне самой помогать надо, Николай Павлович. Не знаю, может быть, это глупо, что я говорю вам… Она смущенно замолчала. — Так что именно вы мне говорите? — попытался поддержать ее Шестаков. — Ну, в общем… Только с вами я в последнее время чувствую себя уверенно, — решилась Лена. Шестаков остановился, долго смотрел на нее, потом обнял и крепко прижал к себе. — Ну, что же вы молчите? Скажите хоть что-нибудь! — попросила Лена. Шестаков горячо воскликнул: — Лена! Мы первые люди только что родившегося мира! Мы его сами творим для себя! И знаешь… мне с тобой прекрасно, как никогда не было в жизни!.. Лена поцеловала его в обветренные губы и сказала с улыбкой: — Только очень холодно и голодно… Шестаков подхватил ее на руки и помчался по дощатому тротуару. Ему было легко. И он закричал на всю улицу: — Лена, любовь моя! Мне хорошо, хорошо, хорошо! …Вдоль Темзы по темному гладкому асфальту неспешно катил автомобиль — черный лимузин «даймлер», длинный и солидный. В закрытой задней кабине его, отделенной зеркальным стеклом от шофера, сидели Красин и Ногин. Ногин говорил с горечью: — Они хотят взять нас измором: нам — вежливые поклоны, любезные уверения в желании торговать и мирно соседствовать… Красин кивнул: — А Врангелю — пароходы с пулеметами, танками, продовольствием и обмундированием! — И не только Врангелю — всем белогвардейцам! По указанию правительства Америки президент зерновой палаты отпустил представителю белогвардейцев в Вашингтоне для отправки на Север девять тысяч тонн пшеницы! С угольных складов — десять тысяч тонн угля! Обмундирование! Снаряды, самолеты, средства связи! Красин, элегантный, в светлой тройке, с резной тростью, закурил сигарету, задумчиво посмотрел в окно: — И все-таки, я думаю, мы их обыграем. Как говорят борцы — дожмем в партере… — Да-а? Вы так полагаете, Леонид Борисович? — не очень уверенно переспросил Ногин. — Один очень умный человек сказал как-то, что у Англии нет постоянных друзей, нет постоянных врагов, а есть лишь постоянные корыстные интересы… Он осторожно постучал ногтем по сигарете, стряхивая в пепельницу столбик пепла. — Правнуки праотцев капитализма на всем хотят урвать свой клок. На всем абсолютно, без исключения, что-то выхитрить и выжулить… — Но нас они хотят обжуливать, вообще ничего не давая взамен! — с возмущением воскликнул Ногин. — А мы здесь зачем? На то и щука, как говорится, в море, чтобы карась не дремал. По поводу моего отчета о встречах с представителями британского правительства Владимир Ильич через Чичерина прислал шифрограмму: «Мерзавец Ллойд-Джордж надувает вас безбожно и бесстыдно, не верьте ни одному его слову и надувайте его втрое». Ногин расхохотался: — Ай да Ильич! Он будто вместе с нами за столом переговоров в Уайт-холле сидел! Красин приоткрыл окно и выпустив в него струю голубого дыма, сказал деловито: — Надо создать у англичан ощущение, что инициатива уходит от них. Тогда поторопятся. — А как вы это сделаете? — Очень просто. Тут я нечаянно «обмолвился» об успехе торговых переговоров с Италией; там «ненароком» в газеты попала информация о деловых предложениях американских нефтяных тузов из Техаса; вчера шведский коммерческий пул «неожиданно» получает концессию, а сегодня мы встречаемся с главой «Закупсбыт Лимитед» господином Востротиным. И факт этот тоже не пройдет мимо внимания англичан… Ногин посмотрел на Красина с восхищением: — Ну, это уж мы постараемся! Леонид Борисович, а что за человек этот Востротин? — О-о! Это гусь — будь здоров! — засмеялся Красин. — Бывший городской голова Енисейска — торгаш, ловкач, маленький, но очень ловкий политикан. — Леонид Борисович, вы считаете, он и подобные ему что-то значат, могут нам помешать, имеют здесь какую-то силу? — Имеют, и притом — немалую! Это люди особой закваски — сибирские кулаки. Они появились на Западе двадцать лет назад и завалили европейский рынок дешевыми и очень вкусными продуктами: маслом, сыром, прекрасной солониной. Я рассчитываю на их коммерческое воображение и природную хватку — всех этих торговцев из «Закупсбыта», «Союза маслоделательных артелей» и других кооперативов. После революции они перебиваются случайными сделками, и, если мы снабдим их традиционными российскими товарами, они себя покажут!.. Наконец, и в Архангельск добралась скромная северная весна. Ослепительно яркое солнце подсинивало оседающие сугробы, теплый ветер сушил тротуары. Первого мая весь город был в кумаче, весь город собрался на воскресник и устремился в порт, к судоремонтному заводу. На причальной стенке собрались сотни, тысячи празднично одетых людей. И вот из затона судоремонтного завода плавно вышел первый отремонтированный за зиму ледокол — «Русанов». На борту его — штаб воскресника. Идут последние приготовления. Шестаков распорядился: — На «Малыгине» работами руководит Болдырев. На пароходе «Кереть» — военмор Щекутьев. На «Маймаксе» — военмор Оленин, на «Сибирякове» — военмор Захарченко. Здесь, на «Русанове», командовать будет капитан дальнего плавания Неустроев… — А вы сами-то где будете? — совсем по-домашнему спросил Неустроев. — Я буду на ледоколе «Седов», — ответил Шестаков, — а вас, Константин Петрович, очень прошу — скажите людям несколько слов. Неустроев подошел к борту, помахал рукой. Внизу, на стенке, гомон потихоньку начал успокаиваться, люди с интересом смотрели на старого капитана. А он долго молчал, внимательно глядя на этих исхудалых, черных от копоти и недосыпания, но полных энтузиазма людей. Снял шапку, и ветер сразу же растрепал его длинные седые волосы. — Товарищи! Спасибо вам за все, что вы смогли… — сказал он в мегафон, вроде бы негромко, но слышали его все, и на стенке воцарилась тишина. А Неустроев сказал горячо и сердечно: — Дорогие друзья, спасибо вам за то, что вы пережили эту зиму… Спасибо вам за то, что, голодные, неодетые, усталые, больные и раненые, вы пришли в разгар зимы в мертвые цеха, затоны, доки и своим душевным жаром дали им жизнь… Спасибо вам, русские умельцы и мастера, что вы поделились своими знаниями, мудростью и опытом со всеми молодыми товарищами… — Ура-а-а! — прокатилось по пристани. Неустроев горячо продолжал: — Спасибо вам, солдаты и крестьяне, впервые взявшие здесь в руки инструмент, за то, что вы научились делу… Спасибо вам за то, что забыли о времени: за те двенадцать, а то и четырнадцать часов, которые вы здесь каждый день проводили, не зная отдыха, перекура и усталости… Он посмотрел на Шестакова, и тот незаметно, но крепко, признательно пожал ему руку. — Спасибо вам за то, что вы пришли сюда сегодня, в праздничный день, работать ради возрождения из пепла и руин русского революционного флота! — воскликнул он от всего сердца. — Ура-а! Ура-а-а!! — раскатисто гремело на пристани. Неустроев поднял руку. — Пройдут годы, — с волнением крикнул он в толпу, — и могучий российский флот будет плавать не только вдоль побережья Ледовитого океана, от одного речного устья до другого, а пойдет напролом через матерые океанские льды до самого полюса! И тогда в день мирового триумфа и уважения благодарное человечество склонит голову перед славной памятью вашего неслыханного подвига!.. — Ура-а! Ура-а-а! Ура-а-а-а!.. Лена с искренней гордостью смотрела на отца. Шестаков подошел к ней, взял за руку, прошептал: — Леночка, мы еще вместе двинем к полюсу. А?.. Длинный черный «даймлер» круто свернул с набережной Темзы, попетлял немного по узким улочкам делового Центра и притормозил у подъезда небольшого краснокирпичного особнячка, в одном из помещений которого размещалась торговопосредническая фирма «Закупсбыт». Переговоры начались. За длинным полированным столом собрались Степан Андреевич Востротин, Павел Никонович Кушаков, Константин Иванович Морозов и другие члены правления «Закупсбыта». Леонид Борисович Красин и Виктор Павлович Ногин сели напротив. Востротин сразу же взял быка за рога. — Господин Красин, мы, коммерсанты, стоим на каменистой почве реальности, — сказал он. — Иногда это жестковато и, конечно, неудобно, но гораздо надежнее, чем витание в воздушных замках политических эфемер… — Делец любил говорить «красно»-высоким, так сказать, слогом. Красин усмехнулся: — Ну, вот видите, как прекрасно! Большевики тоже предпочитают смотреть фактам в лицо. Востротин наклонил голову, сказал душевно: — Мы все — русские люди и в конечном счете заинтересованы только в благоденствии своего народа, какая бы форма правления ни сложилась в России… Красин покивал ему в тон: — Тем более, что мы все реалисты и отчетливо видим выбор, сделанный народами России. На миг Востротин замялся и снова продолжил: — Однако высоко гуманные интересы, которые мы все разделяем, не должны подрывать коммерческие задачи нашего сообщества, а наоборот — должны всемерно их стимулировать, — формулировал он с гладкостью присяжного поверенного в имущественном процессе. Ногин перебил его: — Точнее говоря, «Закупсбыт Лимитед» должен получить свой нормальный капиталистический бонус? Правильно мы вас понимаем? Востротин яростно воскликнул: — Безусловно! Реквизиция наших активов в России нанесла нам громадный удар. Мы потеряли почти все и теперь хотим получить компенсацию в ходе наших торгово-комиссионных сделок! Красин встал. — Господа! Я буду с вами откровенен. Мне хочется верить в ваши гуманистические побуждения, однако сейчас мы все коммерсанты и реалисты. Ваше желание сотрудничать с нами вызвано тягостным финансовым положением «Закупсбыта». Как говорят у нас в Сибири: Нам сейчас тоже трудно и больно, но это трудности и болезни рождения и роста. От вашего благоразумия зависит не превратить собственный социальный склероз в агонию всего вашего предприятия! Раздались возмущенные протесты коммерсантов, некоторые повскакали с мест. Красин воскликнул властно: — Я прошу меня не перебивать и дослушать до конца в обмен на мою откровенность. Итак, мы по горло сыты бесконечными дипломатическими играми в Форейн-оффисе и Уайтхолле. И предела этой говорильне не видно. Но к вам приехали сегодня с четкой целью: мы выйдем отсюда либо с окончательной договоренностью, либо с окончательным разрывом… Морозов сказал невозмутимо: — Не пугайте нас, господин Красин… Красин широко улыбнулся: — Да что вы! Просто у нас остается надежда удовлетворить наши интересы в какой-то другой фирме, вы же никогда не получите контрагента, равного Советской Республике. Никогда, до скончания дней! Надеюсь, господа, что я обрисовал коммерческую ситуацию с исчерпывающей ясностью… Какие будут суждения? После тяжелой паузы Востротин сказал: — Соизвольте уточнить ваши конкретные деловые предложения, господин Красин… Красин опустился на место. — С удовольствием. Я уполномочен Советским правительством выдать «Закупсбыту» сертификат на ведение всех коммерческих операций для Сибирской хлебной экспедиции в устья Оби и Енисея. Кушаков поинтересовался: — Леонид Борисович, а какие принимаем на себя обязательства мы? Красин быстро повернулся к нему: — Вы закупаете у английских фирм — поскольку нам они не продают — сельскохозяйственные машины, инструменты, типографское и маслоделательное оборудование, химикалии, мануфактуру, галантерею и целый ряд других необходимых нам товаров. Вот их список… Востротин взял список, мельком просмотрел его, отчеркивая отдельные позиции ногтем. Спросил: — С этим ясно. А далее? Красин пожал плечами: — Далее? Срочно фрахтуете английские и норвежские суда и перебрасываете эти товары в Мурманск и Архангельск. Востротин прищурился: — Фрахт в одну сторону? Красин удивился: — Зачем же? В Архангельске на эти суда будут перегружены хлеб, меха, волос, кожа, смола и другой экспорт, который доставит из Сибири наша экспедиция. Торговать так торговать! Кушаков сказал задумчиво: — Леонид Борисович, мы весьма наслышаны о вашем проекте доставить сибирский хлеб Северным морским путем. Хочу заметить, что я опытный коммерсант, старый судоводитель и полярник: участвовал в экспедиции Георгия Седова, снаряжал экспедиции Русанова и Брусилова. И потому с полной ответственностью заявляю: мне это представляется утопией. Подобный переход, я думаю, невозможен. Красин покачал головой: — Ах, господа, господа! Когда же вы отучитесь «с полной ответственностью» заявлять о том, что возможно и что невозможно для нашего народа! Сколько об этом говорено… Ничему вас жизнь не учит! Константин Иванович Морозов взволновался: — Но мы многим рискуем! Если у вас не получится, мы можем вовсе вылететь в трубу! Красин решительно опровергнул: — Вы ничем не рискуете! Ваши кредиты будет гарантировать Шведский банк. Это я вам заявляю уже не как коммерсант… — А как?.. — поднял бровь Востротин. — А как народный комиссар и член Советского правительства, — твердо сказал Красин. — Первого октября текущего года сибирский хлеб будет доставлен в Архангельск и перегружен на ваши суда. Итак?.. Купцы переглянулись. По-видимому, их сломил деловой напор Красина. Востротин встал и с улыбкой воскликнул: — А-а! Была не была! По рукам, многоуважаемый господин народный комиссар! Ногин засмеялся: — Вот так бы давно! Кушаков, наморщив лоб, сказал деловито: — Остается только уточнить бонус — процент отчислений в нашу пользу. — Чтобы не обмануть ваши гуманистические побуждения, — уточнил Красин со смешком… Почти в тот же час всего за несколько кварталов от «Закупсбыта» крупнейший лондонский финансист Иоаннес Лид принимал в роскошном кабинете своего офиса генералов Миллера и Марушевского. На столе — кофе, коньяк, сигары. Лид говорил по-русски: — Я готов вас выслушать самым внимательным образом, господа. — Слова он произносил с еле заметным акцентом. Покашливая от волнения, Миллер начал: — Господин Лид, вы являетесь одним из тех западных финансистов, чьи интересы в огромной мере связаны с Россией… Иоаннес Лид наклонил голову в знак согласия. — Если я не ошибаюсь, господин Лид, стоимость вашего имущества в России превышает девять миллионов золотых рублей, — продолжал Миллер. Пуская ровные кольца сигарного дыма, Лид слабо усмехнулся: — Буржуа — люди подозрительные и суеверные. Они не любят, когда кто-нибудь считает их деньги… Марушевский по-солдатски прямо сострил: — Поэтому большевики, не считая, забрали все ваши заводы, фактории и пароходства? Лид продолжал усмехаться. — Да, этим господам не откажешь в решительности, — спокойно сказал он. — А вы, как я понимаю, по-видимому, хотите предложить мне мое имущество обратно? Миллер патетически воскликнул: — Безусловно, господин Лид! Вы все сможете вернуть. Но сейчас нам нужна и ваша помощь… — В чем она должна выразиться? — осторожно осведомился финансист. — Нашему движению нужны средства, — сказал Миллер. Марушевский перебил его: — Но еще больше нам необходимо ваше влияние в правительственных кругах Великобритании, — решительно сказал он и взял со стола сигару. Лид протянул ему сигарный нож. — В каком направлении должно быть использовано мое влияние? Миллер выпалил: — Нужно подготовить новую совместную русско-английскую экспедицию на Север России! Лид выпустил три плотных колечка дыма, проследил за ними, последнее рассеял кончиком сигары. Сказал: — Понятно… — Встал, неспешно прошелся по пушистому ковру, остановился напротив Миллера: — Как вы представляете это конкретно? — Мы располагаем сильным, хорошо законспирированным подпольем в Архангельске, — сказал Миллер. — Оно сообщает, что большевики намерены в конце лета перебросить из Сибири миллион с лишним пудов продовольствия, накормить Север, а остальное распродать в Лондоне… Лид присел на подлокотник кресла, спросил коротко: — Что вы предлагаете? Снова выскочил вперед Марушевский: — Чтобы английский флот разгромил караван с хлебом и прочими товарами! Сглаживая бестактность коллеги, Миллер сказал с пафосом: — Чудовищный голод и болезни парализуют способность большевиков к сопротивлению, и англо-русский десант захватит Север России без всяких потерь! — Но, помнится, подобные попытки уже предпринимались, — не без сарказма сказал Лид. — В конце прошлого года ваша армия насчитывала двадцать пять тысяч солдат и офицеров, если не ошибаюсь… — Так ведь Англия… — гневно начал Миллер, однако Лид предостерегающе поднял палец, и генерал умолк. Лид продолжал: — Двадцать пять тысяч, если не ошибаюсь. Плюс офицеры-инструкторы войск стран Антанты. Плюс отряд датских ландскнехтов — свыше ста человек… — Но ведь датчане ни в одном бою не участвовали! — жалобно воскликнул Миллер. — Неважно, — сказал Лид. — Как это — неважно? — возмутился Марушевский. — Если бы Антанта не эвакуировала регулярные войска… Лид перебил его: — Вместо них правительства Великобритании, Соединенных Штатов и Франции набрали достаточно много добровольцев. Мало того: были мобилизованы все русские за границей, даже бывшие военнопленные в Германии — около десяти тысяч воинов. Не так ли, господа? — Но в Россию-то они так и не прибыли?! — с недоумением сказал Миллер. Разговор получался сумбурный, путаный, без ясных позиций. — Могут прибыть! — заверил Лид. — И не только они: бригаду финских добровольцев обещал сформировать Маннергейм, в Бельгии готовится отряд авиаторов… Марушевский вскочил со стула. — Так о чем же мы спорим? — закричал он. — Польская армия Пилсудского не сегодня-завтра войдет в Киев. Над всем Югом России нависает армия генерала Врангеля! Поймите — скоординированный с трех сторон удар свалит большевистскую Россию окончательно! О чем мы спорим? Лид отпил глоток коньяка, посмотрел бокал на свет, осторожно поставил его на стол, сказал задумчиво: — Практически ни о чем. Поскольку план у вас, по-видимому, прекрасный. И по-моему, выполнимый. Но — без меня. — Почему? — в один голос воскликнули Миллер и Марушевский. — В ноябре 1917 года я встретился с Лениным… — Вы — с Лениным? — удивился Миллер. — Да. Я — с Лениным. Могу утверждать, что я был первым империалистом, которому дал аудиенцию большевистский премьер… — Лид засмеялся: — Он произвел на меня большое впечатление. — В каком смысле? — спросил Марушевский. — В том смысле, что Ленин — выдающаяся личность. Настолько огромная, что я тогда сделал ошибку. — Какую? — Недооценив его. Я подумал тогда, что это он ошибается в своем представлении о мире и о времени, как всякая историческая фигура, опередившая свою эпоху. И потому обреченная на гибель. Чуть позднее выяснилось, что ошибся я, а вовсе не он. — История России далеко еще не окончена! — с гневом произнес Марушевский. — Вот именно! — живо подхватил Лид. — Она только начинается. Но, к сожалению, с нового листа. Миллер спросил со сдерживаемой злостью: — Отчего же вы так пессимистически оцениваете белое движение? Лид развел руками: — Потому что у вас нет людей. У вас полно исполнителей, статистов, пешек. А людей нет. — Вы клевещете на подвиг сыновей великой России, отдавших жизнь в борьбе с заразой большевизма! — с привычным пафосом провозгласил Миллер. Лид покачал головой: — Нет, я говорю только правду. Я сам ошибся, недооценив Ленина. Поэтому и решил сделать ставку на реставрацию монархии в России. Попытался организовать побег царской семьи на ледоколе из Тобольска — не смогли найти толковых людей. Я проехал всю Россию и встретился с адмиралом Колчаком. Я предложил адмиралу Колчаку организовать рейд через Ледовитый океан военных транспортов и торговых судов. И снова не нашли людей… Лид щелкнул золотой зажигалкой, раскуривая погасшую сигару. Некурящий Миллер неприязненно покосился на него. — Наконец, я поддержал Северное правительство Чайковского, — закончил Лид. — Этот оказался просто глупым и праздным болтуном… Миллер спросил с вызовом: — По-вашему выходит — вовсе обезлюдела Россия? — Нет. — Лид снова взял в руки бокал, пригубил. — Россия не обезлюдела. Я внимательно слежу за всем, происходящим там. Имеется совсем другой вывод: Россия просто больше не хочет вас! — Конечно! — Миллер обиженно поджал губы. — Можно подумать, Россия мечтает о большевиках… — Этого я утверждать не стану. Но вас Россия исторгла. Вы все — белые вожди России — как тени египетских фараонов: повелители всего, чего нет. Это факт! Апоплексически-красный Марушевский сказал дрожащим от злости голосом: — Мне представляется, господин Лид, вы тешите свое самолюбие, пытаясь унизить двух заслуженных русских военных, столь претерпевших… Лид вскочил на ноги: — Упаси бог! Но вы пришли ко мне, чтобы я помог вам вернуться вождями нации. А я уверен, что вождей нации не привозят в обозах оккупационных войск. Миллер и Марушевский тоже встали, и, уже направляясь к дверям, Миллер заявил: — Запомните, господин Лид, мы еще будем в России! И тогда вы пожалеете о своем безверии. Тогда вам захочется вернуться в нашем обозе к своим фабрикам, складам, пароходам и факториям! Лид громко засмеялся: — Господа генералы, в этом ваша главная беда — вы строите большую политику не на идеях, а на личных отношениях! А я — политик и делец. И, несмотря на вашу угрозу, все-таки — как это ни удивительно — постараюсь вам всемерно помочь… Генералы замерли в дверях. Лид спокойно закончил: — Держите меня в курсе всех дел. Англия не может сейчас участвовать ни в каких открытых операциях против Красной России — у нас есть свои рабочие… — Но как же тогда, — с недоумением начал Миллер. Лид, прищурив светлые глаза, пояснил: — Очень просто… Если крейсер ее величества случайно натолкнется в Ледовитом океане на караван большевистских кораблей… Знаете, в море ведь всякое может случиться… Белая ночь плыла над городом, над морем. Было тепло, тихо. Лена и Шестаков медленно, устало шли по пристани. Вдоль пирса и на рейде мирно спали ремонтируемые суда, чуть покачиваясь на пологой волне. Шестаков, лицо — в машинном масле, окинул корабли взглядом и сказал Лене: — Я так долго не мог привыкнуть к их силуэтам. — Почему? — Я ведь всегда плавал на боевых судах — у них приземистые, злые контуры хищников. Лена заметила: — А эти — добродушные, пузатые работяги. Посмотри, они даже горбятся от усталости… Знаешь, Коля, мне эти как-то больше по сердцу! Шестаков засмеялся: — Если по-честному говорить, Леночка, то мне — в последнее время — тоже! Лена вздохнула: — Папа в эти дни совсем домой не приходит. Как у него сил хватает! Шестаков кивнул: — Мы с ним сегодня на «Седове» проворачивали главную машину. Он еще на судне остался… — Папа говорит, что с Англией какие-то новые осложнения? — У нас с ней все время какие-нибудь осложнения, — усмехнулся Шестаков. — А война не может снова начаться? Шестаков развел руками: — Кто его знает! Рассказывают, жил на свете один добрый стекольщик. Он сам мастерил замечательные рогатки и раздаривал их окрестным мальчишкам… — Хитрый! — Да. Вот мне политика Англии напоминает того стекольщика… Но думаю, что в открытую они сейчас не сунутся — побоятся… Лена обогнала Шестакова, заглянула ему в глаза: — Мы с тобой совсем сумасшедшие. Такая ночь, а мы говорим о политике!.. Шестаков смущенно улыбнулся: — Ты первая начала… А потом, ничего не попишешь, Леночка: для кого-то это политика, а для нас с тобой — вся наша будущая жизнь. Да и сегодняшняя, собственно. Давай-ка подсластим ее! Лена удивилась: — А как? — Залезь, пожалуйста, ко мне в верхний карман — у меня руки грязные… Лена достала из кармана Шестакова аккуратный бумажный пакетик. Развернула — а там пять кусков сахара! — Ой, Коленька, сахар! Где же ты его достал? Шестаков сказал торжественно: — Мадемуазель Элен, это вам вместо цветов! Лена сказала грустно: — Они здесь, к сожалению, в это время не растут… Шестаков покачал головой: — К сожалению. А что касается сахара, то я его у Сергея Щекутьева выменял на банку гуталина. Он ведь неслыханный франт, а мои сапоги Иван Соколков — он их звал «кобеднишними» — давно загнал. Лена с удовольствием разгрызла кусок сахара, со смехом сказала: — Ой, как вкусно! Я, когда была маленькой, очень сласти любила… — Я тоже! — Стяну чего-нибудь на кухне, залезу в угол дивана в отцовском кабинете и требую от него сказку! — А он тебе рассказывал сказки? — Папа рассказывал мне одну сказку, бесконечно длинную, он ее сам для меня придумывал… — В голосе Лены слышалась любовь к отцу. — Про витязя Циклона, который полюбил сказочную фею Цикломену и все время воевал из-за нее со злым принцем Антициклоном. Я уж не помню, чем там у них закончилось соперничество… Шестаков долго смотрел ей в глаза… Так долго, что она покраснела. И спросила: — Ну что ты так на меня смотришь?.. — Я помню, чем закончилось, — весело сказал Шестаков. — Циклон подстерег на архангельском пирсе Цикломену и, не снимая рабочей робы витязя, признался ей в любви. А потом поцеловал в сахарные уста… Берс тщательно прицелился из револьвера, подняв его на уровень лица. Плавно нажал спусковой крючок. Раздался выстрел, и вбежавшему в комнату Чаплицкому представилось невероятное зрелище: голова Берса со странным стеклянным звоном разлетелась фонтаном сверкающих колючих осколков. Чаплицкий застыл на месте. Придя в себя, медленно спросил: — В чем дело? Вы с ума сошли, Берс? Берс задумчиво рассматривал револьвер, стоя перед разбитым зеркалом. Потом так же медленно ответил: — Насколько я могу судить, нет… Пока… — Тогда зачем?.. — Мне пришло в голову, что никому не удается увидеть собственную смерть… как бы со стороны. Чаплицкий прищурился: — И вы решили порепетировать перед зеркалом? Берс с отвращением бросил револьвер на диван. — Да. Человек должен знать, как он выглядит, отправляясь ад патрэс… — Возрадовались бы ваши праотцы, ничего не скажешь, — насмешливо протянул Чаплицкий. Берс нехотя покосился на него: — У вас есть ко мне претензии? — Ну что вы, сэр… Не то слово… Н-но… — Он пожевал губами, будто подбирая слова. — Да? — Выражаясь поэтически, в прелестном бутоне вашего цветочка сидит здоров-у-ущий червяк. Вы клонитесь долу, как Пизанская башня… Берс безразлично возразил: — Ну, допустим. Я — как Пизанская башня. Клонюсь. А вы несокрушимы, как Гибралтарская скала. Допустим… Но если не так… аллегорически? — Пожалуйста. Наша бедная родина истекает кровью, а ее защитник репетирует собственную кончину перед зеркалом, как… простите меня… как провинциальный актер! — У вас есть для меня более интересное занятие? — задиристо спросил Берс. Чаплицкий спокойно ответил: — Есть. Сегодня на рассвете в Архангельский порт прибыл транспорт «Руссель». Он доставил из-за границы котельный уголь, на котором большевистский караван пойдет за сибирским хлебушком. — И что?.. Чаплицкий присел к столу. — Если вознести транспорт к небесам… а говоря точнее, опустить его на дно морское… Вопрос о хлебном походе просто закончится. — Вы хотите поручить это мне? — спросил Берс вяло. Чаплицкий испытующе посмотрел на него: — Видите ли, в этом деле есть опасность, конечно… Берс выставил вперед ладони: — Не надо! Я не гимназистка, господин каперанг. И вообще, мне сильно надоела вся эта оперетта… так что я давно готов… вознестись. Чаплицкий продекламировал: — «Вот агнец божий… — отворил шкаф и вынул из него округлый плоский сверток, — …который берет на себя… грехи мира…» Развернул сверток — это была самодельная магнитная бомба. Чаплицкий объяснил Берсу принцип ее действия. — Если вот этот стерженек вы отведете до упора, — показал он на рукоятку часового механизма, — то вознесение состоится через пятнадцать минут. Времени вполне достаточно, чтобы удалиться с места событий. Берс рассеянно кивнул. Чаплицкий поставил на стол флягу в замшевом футляре, свинтил с нее металлическую крышку-стаканчик, налил до края и с видимым удовольствием выпил. Снова наполнил стаканчик густой желтоватой влагой, протянул ротмистру: — А теперь, геноссе Берс, хлебните вот этого зелья — оно прошло огонь, воду и латунные трубы… Дышать на топливном причале морского порта было трудно — в воздухе плотной стеной стояла едкая всепроникающая угольная пыль. К стенке прижался пароход «Руссель». С палуб его по наклонным сходням непрерывной вереницей шли люди. Они были тяжело нагружены кулями с корабельным углем. Разгрузка началась недавно, но на площадке пирса уже высилась основательная гора угля и росла она прямо на глазах — люди старались. К пассажирскому трапу подошел человек в длиннополом штатском пальто, на голове у него была низко нахлобученная кепка с большим козырьком. Вооруженному матросу, стоявшему на вахте, он негромко сообщил пароль: — «Красный Север»… — «Карский рейд»… — так же негромко отозвался вахтенный. Осмотрел человека с головы до ног и спросил требовательно: — Пропуск? Человек протянул ему бумажку. Матрос по слогам прочитал ее вслух: — «Ку-ты-рин Се-мен Ива-но-вич… Ре-ви-зор…» Спрятал пропуск за отворот бушлата: — Проходите… Это был Берс. Лавируя между грузчиками, ротмистр направился на корму. Вахтенный провожал его взглядом, пока он не исчез за палубными надстройками… Берс спустился на нижнюю палубу. Сверился с планом судна, полученным от Чаплицкого, ощупал бомбу, им же ловко подвешенную на ременной петле под пальто. Глубоко вздохнул и направился к машинному отделению. …Разгрузка угля продолжалась, когда Берс вновь появился на палубе. Он неторопливо шагал к пассажирскому трапу и уже взялся за поручень, когда на пути его появился широкоплечий парень в кожанке. Он подозрительно всмотрелся в Берса: — Постойте-ка, гражданин… Берс остановился. — Вы откуда, гражданин? — спросил парень. Берс ответил вполне спокойно: — Из финансовой комиссии городского совета… — Кто будете? — Я ревизор… Парень в кожанке — чекист, как сообразил Берс, — никак не отставал: — Документик ваш позвольте… — Я часовому отдал, — уже начиная волноваться, раздраженно сказал Берс. — То пропуск. А ваш личный… мандат? Фамилия как? — Вопросы посыпались градом. Берс открыл уже рот, чтобы назвать фамилию, и вдруг понял, что… забыл ее! Забыл «собственную» фамилию! Какая-то простая, плебейская кликуха… Ах, черт побери, глупость какая!.. Ротмистр достал бумажник, сделал вид, что ищет в нем документ. Чекист терпеливо ждал. — Вы знаете… глупость какая… — Берс растерянно шарил по всем карманам. — Я, похоже, забыл его дома… Чекист сказал укоризненно: — Да-а? Нехорошо. Документы надо с собой носить, гражданин. Время, сами знаете, какое… Придется пройти со мной разобраться. Берс посмотрел на часы: оставалась одна минута, может быть полторы. И он впервые за весь день ощутил страх. Страх нарастал, как лавина, панический ужас охватил все его существо. Берс почувствовал, как в одно мгновение взмокла спина, в груди заколотилась мелкая, противная, опустошающая дрожь. — Я на заседание опаздываю… Может, вот часовой… Он подтвердит… — бормотал Берс, неотрывно глядя на часы. — Да вы не волнуйтесь, гражданин ревизор, — сказал чекист. Он внимательно посмотрел на Берса. Подозрения его усилились, и он положил руку на плечо ротмистра. Тот в ужасе отшатнулся. Затравленно посмотрел вокруг. И вдруг, оттолкнув чекиста, бросился к противоположному борту. Чекист побежал за ним. Берс пересек палубу, и тогда часовой, уже давно с интересом наблюдавший всю сцену, вскинул винтовку. Неторопливо прицелился беглецу в ноги. И когда до борта ему оставалось несколько шагов пробежать — выстрелил. Берс упал, но в животном страхе продолжал ползти к борту, волоча за собой простреленную ногу. В мозгу его мелькали расплывчатые, бессвязные, торопливые, как мыши, мысли, потом, разом исчезнув, они уступили место одной, самой важной, сразу ставшей четкой, очевидной, но уже безвозвратно запоздалой… «Что сделал бы на моем месте Чаплицкий? Он сказал бы чекисту: документ, мой мандат, на берегу… у кого-то… кто ждет на пирсе… с портфелем… Ах, какой же я нелепый… Ведь главное — сойти с корабля… Поздно. Поздно!» Чекист уже настиг его, схватил поперек корпуса, и в это мгновение мощный взрыв смел все окрест… Шестаков и Болдырев стояли на причале морского порта, у стенки, где был взорван «Руссель». В воде еще полно было всякого мусора, обломков, нефтяных пятен, оставшихся после взрыва. Чуть в стороне, вдоль причала, лежали тела погибших во время взрыва. Болдырев подвел к ним Шестакова, указал на Берса: — Вот он… Вахтенного, к счастью, только оглушило… Он этого липового ревизора сразу же опознал. Шестаков спросил: — А пропуск сохранился? — Ну как же! Правда, он подмок маленько, но я его высушил… — Болдырев достал из кармана гимнастерки и аккуратно разгладил листок. — Вот, видите: Кутырин, Семен Иванович, ревизор финотдела. Подпись заместителя начальника штаба, печать. Все чин чином… — И что, этот Кутырин рискнул… Болдырев досадливо перебил: — Да нет, настоящий Кутырин в командировке. Просто фамилию его использовали для блезиру. Шестаков в задумчивости прошелся по причалу. — А подпись замначштаба? — С Алексеем Алексеевичем Шаговым я уже разговаривал. И пропуск ему показывал. Моя, говорит, подпись — похожа!.. Я, говорит, наверное, и от своей настоящей не смогу ее отличить. Шестаков нахмурился: — Ну, подпись, положим, могли срисовать. Есть способы. А печать?.. — Настоящая, по всему судя. Мы тут всем отделом ее разглядывали, даже в лупу смотрели. — И что же, таким образом, выходит? — Шестаков, прищурясь, смотрел на Болдырева. — Подпись — похожая, фамилия — подлинная, печать настоящая. Да, он ведь и пароль вахтенному правильно сказал? Болдырев побагровел. — Выходит, таким образом, — невольно повторил он за Шестаковым и развел руками, — выходит, что пропуск выдали в нашем штабе. И пароль тоже. — Значит, предатель?.. Болдырев поджал губы и не ответил. Шестаков продолжал мерить большими шагами набережную: — Красиво, красиво, ничего не скажешь, — бормотал он. — какие-нибудь соображения имеются? Болдырев поморщился: — Да нет пока… Люди в штабе все известные, все проверенные… Подозревать, знаете, только начни, потом уже не остановишься… — Проверенные, говоришь? — усмехнулся Шестаков. — Оно видать… А кто ж он сам, взрывник-то этот? — Шестаков показал на тело Берса. Болдырев пожал плечами. — Пока не знаю, пытаемся установить. Кабы жив был, а то ни документов, ни примет особых… — А что приметы? Что бы вы с ними делали? Болдырев сказал неуверенно: — Ну-у, разослали бы по местам, в центр — авось кто-либо опознал бы. Шестаков иронически улыбнулся: — По вашим «приметам» опознают, как же! Читал я тут розыск одного: «Ищем бежавшего из-под стражи белогвардейского офицера. Волосы кудрявые, черные. Высокий, худой. Особая примета — лысый». — Ошибок у кого не бывает, — обиженно отозвался Болдырев. — Мы ведь, как-никак, учимся только, опыта мало. Шестаков жестко бросил: — Быстрее учиться надо! А то публика эта, — он снова кивнул на тело Берса, — запустит нас всех рыб кормить, пока научимся! Как бы оправдываясь за свою неумелость, Болдырев сказал: — Само собой, в этом вопросе расхождений быть не может. Что касается террориста, то, по крайней мере, ясно, что он барского сословия. — Из чего сие следует? — удивился Шестаков. — Очень просто: тело холеное, неясное и белье тонкое… — Да-а, это примета, ничего не скажешь! — насмешливо протянул Шестаков. Болдырев в ответ только развел руками. И тогда Шестаков решительно предложил: — Давай-ка подумаем, как нам в собственном штабе разобраться. Есть у меня одна мыслишка… И он принялся излагать свой план. Спустя полчаса на пирс пришли Неустроев, Щекутьев и несколько других работников штаба. Шестаков сказал им: — Я вот все прикидываю — нельзя ли попытаться достать уголь со дна морского? Хоть часть его спасти? Неустроев задумчиво потер лоб. — Я тоже над этим размышлял… Полагаю, что малоперспективное это занятие. Взрыв был слишком сильный — уголь раскидало далеко, надо полагать. А характер приливно-отливных течений в этом месте таков, что большую часть угля, скорее всего, уже оттащило в сторону рейда. Шестакову не хотелось отказываться от надежды. — Но ведь не весь же? — упрямо сказал он. — Конечно, — согласился Неустроев. — Да что толку — его здесь так должно было перемешать с грунтом, что проще новый уголек нарубить, в шахте. Боюсь, вам придется телеграфировать в Лондон, чтобы все начинали сначала… Хочется нам этого или нет — необходимо законтрактовать еще один пароход с котельным кардиффом. Шестаков грустно покачал головой: — Не получится. — Почему, Николай Павлович? — По ряду причин, Константин Иванович. Во-первых, неизвестно, удастся ли заключить новый контракт. Во-вторых, если даже нам продадут груз угля, будет трудно зафрахтовать в это время транспорт… В-третьих, пока снарядят пароход, пока он дойдет сюда, пока мы его на караван перелопатим… Шестаков подсчитал в уме время и, махнув рукой, безнадежно закончил: — Будет середина августа, караван неизбежно окажется в пике ледовой обстановки и… — …вмерзнет во льды на полпути, — закончил за него Неустроев. Повисла тягостная пауза — случившееся было катастрофой, последствия которой разрушали все планы Сибирской экспедиции. И собравшиеся напряженно размышлявши, пытаясь найти выход из почти безвыходного положения. — У меня есть одно предложение! — неожиданно подал голос Сергей Щекутьев. — Разрешите, Николай Павлович? Шестаков кивнул. — Оно может показаться авантюрой, — нерешительно сказал Щекутьев, — но-о… — Говори, не тяни! — подбодрил его Шестаков. Щекутьев вынул записную книжку. — Я все рассчитал как будто, — сказал он. — Белые, уходя из Архангельска, затопили на рейде двенадцать судов. — Так… — Я знаю точно, что в кочегарках этих посудин находится полтораста — сто шестьдесят тысяч пудов угля и тысяч сто пудов мазута — как минимум… — И что нам толку? — спросил Болдырев. Щекутьев обернулся к нему: — Толк может быть, и немалый. Мы можем попытаться достать это топливо. Шестаков спросил: — А каким образом? — Очень просто. У нас здесь имеется три больших водолазных бота и несколько маленьких. Почти все они на плаву. Если снарядить добрую команду, можно попытаться достать уголь коробами и в мешках… — Подожди, я не понял, — перебил Шестаков. — Какой смысл доставать уголь на рейде, если даже здесь, у стенки, можно сказать на берегу, мы его с «Русселя» взять не можем?.. Не вижу разницы! Щекутьев терпеливо разъяснил: — Разница такая, что «Руссель» взорван, а большинство тех посудин — цело. — То есть как? — Очень просто: на них открыли кингстоны, суда и затонули… Не стали на них взрывчатку тратить — они того не стоили. Да и не предвидели беляки, что мы их поднимать надумаем. Взорвали только крейсеры «Лейтенант Овцын» и «Орлик». Шестаков переглянулся с Неустроевым, и на лице начальника экспедиции появилась тень надежды. — А что… можно было бы попробовать… — задорно сказал Неустроев. — Только неясно — для начала, — как мы этих утопленников разыщем? — Это я предусмотрел! — объявил с горделивой улыбкой Щекутьев. — У меня все на карте отмечено. — Ну-у, молодец! — Шестаков радостно хлопнул Щекутьева по плечу. — Хвалю за службу! Щекутьев весело отозвался! — Служу революции! — Значит, так… Сегодня же приступаем к расстановке буев на местах затопления кораблей — согласно отметкам на карте товарища Щекутьева, — деловито резюмировал Шестаков. — Завтра в составе всего штаба и приданных специалистов выйдем в море, посмотрим на месте… …На заседании штаба каравана присутствовали штабисты — все двенадцать — и начальник отдела Чека Болдырев. Шестаков излагал обстановку: — Действуем медлительно. До сих пор болтается на причале это дырявое корыто — «Пронзительный». Того и гляди, оно само по себе ко дну пойдет. А там, между прочим, все навигационное оборудование для нашего каравана, все карты и уточненный маршрут… Шестаков повернулся к одному из штабистов: — Уже недели две прошло, товарищ Кленов, как я распорядился перевести все это на берег. Так или нет? — Так точно! — Почему не выполнено? Кленов вытянулся по стойке «смирно», сказал виновато: — Я ведь докладывал, товарищ начальник экспедиции… Перегружать некуда… Вы же знаете, как у нас с помещениями! Вчера в девятом пакгаузе нам выделили три каморки, сейчас их приспосабливаем… — И долго вы намерены их приспосабливать? — Послезавтра с утра можно занимать, Николай Павлович. — Лично проследите! — распорядился Шестаков. — Если что с «Пронзительным» случится, мы все без головы останемся… А вы, товарищ Кленов, — в первую очередь. Так что учтите: под вашу ответственность… — Есть! — вытянулся Кленов. — Пока что усильте охрану… — Есть!.. — Все свободны! — объявил Шестаков и пригласил Болдырева: — Задержитесь, пожалуйста, Андрей Васильевич, ненадолго — дело есть… — Это если они клюнут, — сказал Болдырев, — тогда все ясно: предатель — один из состава штаба. А если нет?.. — Если нет — еще лучше, — засмеялся Шестаков. — Они наверняка не захотят пренебречь такой возможностью — оставить нас без карт и приборов, а заодно узнать наш точный маршрут. Поэтому должны напасть на «Пронзительный» обязательно. А мы их там встретим достойно. — А все-таки — если не клюнут? — Тогда значит, что предатель находится в числе тех пяти человек, которые знают, что операция с «Пронзительным» — ловушка. — М-да-а… Бес их ведает… — Болдырев с сомнением потер потылицу. — Ведь эти сведения могут до них просто не дойти, а? Шестаков отверг такое предположение. — Исключаю! — сказал он решительно. — Человек, который имеет доступ к паролю, к печати штаба и прочее — наверняка был среди нас… И он кивнул на кабинет, в котором происходило заседание. — Ну что ж, попробуем, — усмехнулся Болдырев. — Значит, вечером я обеспечиваю засаду. — Только очень скрытно. — Ну, Николай Павлович!.. Море было серо и неприветливо, хотя почти спокойно. Оставляя за собой белоснежные пенные усы, вдоль берега двигался небольшой паровой катер. На борту его находились Шестаков, Неустроев, Болдырев, Щекутьев, еще несколько специалистов. Завидев красные буи, расположившиеся на поверхности воды вытянутым равнобедренным треугольником, капитан катера скомандовал: — Стоп, машина! Суденышко медленно останавливалось, описывая плавную дугу вдоль буев. — Вот здесь затонула «Печенга», — негромко пояснил Щекутьев. Он раскрыл планшет и показал собравшимся карту. — Дальше, по продолжению большей стороны треугольника через вершину, были затоплены «Лада» и «Восход»… — А «Эклипс», «Альбатрос»?.. — спросил Неустроев. — «Эклипс», «Альбатрос» и другие затоплены вдоль основания равнобедренного треугольника… Вот здесь отмечено на карте… — А глубина тут большая? — Шестаков с трудом закурил на ветру папиросу. — Вот промеры… — Щекутьев, придерживая рвущуюся из рук карту, показал отметки: — Восемь с половиной саженей… восемь саженей… восемь с половиной… девять… девять с половиной… семь с половиной… девять… десять… В общем — от семи с половиной саженей до десяти, не больше. — Значит, в пределах двадцати метров, — пояснил Шестаков Болдыреву. — Само по себе терпимо… Болдырев поморщился от сильного порыва ветра, принесшего мелкие соленые брызги, тыльной стороной ладони он утер лицо: — Холодная водичка, однако… — Ничего, попробуем, — бодро сказал Щекутьев. — Ну как, Николай Павлович, решено? — Решено-то решено… да неясно — сколько же водолазов потребуется, чтобы все это имело смысл… — Водолазов, конечно, маловато, — согласился Щекутьев. — Но раз такое дело, подучим быстренько, добровольцы всегда найдутся. — Условия уж больно тяжелые, — усомнился Шестаков. — Спускаться в легком водолазном костюме придется, а вода — ледяная. У ребят ни опыта, ни привычки… — Да неужели ради похода не потерпят ребята? — с энтузиазмом возразил Щекутьев. — И не такое совершали, когда надо было. Ну, и… есть у меня еще предложение… — Да? — Не зря же мы с вами, Николай Павлович, курс наук морских превзошли! Помните уроки Савельича?.. Я лично собираюсь с новичками в паре спускаться. — Это мысль! — подхватил Шестаков. — И я тоже. Да и другие командиры не откажутся. Неустроев решительно вступил в разговор: — Тряхну стариной, как говорится. Я ведь когда-то этим делом занимался всерьез! — Ну-ну, Константин Петрович, не увлекайтесь, пожалуйста, — охладил его пыл Шестаков. — У вас свои, слишком сложные и ответственные задачи. Неустроев спросил иронически: — Боитесь, утону? — Достаточно, если простудитесь, — улыбнулся Шестаков. Буксир «Пронзительный» стоял у стенки дальнего заброшенного причала. На причале было темно, пустынно. По палубе судна медленно прохаживался часовой, покуривал самокрутку. Изредка он подходил к доскам, которые служили буксиру трапом, и задумчиво смотрел на берег. Где-то вдали виднелись редкие слабые фонари плохо освещенного города. Моря почти не было видно — тусклая белесая тьма скрывала его, и темно-серые волны угадывались лишь в легком равномерном плеске. По воде бесшумно скользил большой баркас. Шестеро гребцов тихо и размеренно загребали длинными веслами воду. Еще несколько человек разместились на корме баркаса, среди них был и Чаплицкий. Неясные силуэты палубных надстроек «Пронзительного»… За каждой из них стоят вооруженные люди. Напряженные, сосредоточенные лица… На баке, в тени рубки, укрылся Болдырев. Он внимательно, до боли в глазах, вглядывается в белесую дымку, растворившую морскую даль. Вот показался нос баркаса, вот он Болдыреву уже виден весь — плавно перекатывается на длинной волне. Чекист, остро сощурившись, рассматривает причал — там по-прежнему никого нет. Болдырев тихо крутанул деревянную трещотку. Раздался характерный скрип: раз, два, три — заранее оговоренный условный знак. Часовой услышал сигнал и неторопливо побрел по палубе к сходням. Баркас подошел к буксиру вплотную. Чаплицкий, стоя на корме, примерился и ловко забросил на судно веревочную петлю. Петля точно попала на кнехт, обвила его. Чаплицкий натянул канат. Один из сидевших в баркасе поднялся, ухватился левой рукой за канат. В правой руке его тускло поблескивал нож. Человек спрятал нож за пазуху, рывком подтянулся на канате. Чаплицкий подсадил его, и вот диверсант уже на палубе. Точно так же на буксир забрался еще один человек, а за ним и Чаплицкий. Все они поползли по-пластунски к той части палубы, где только что расхаживал часовой… Не обнаружив его на месте, Чаплицкий удивился — интересно, почему часовой, вместо того чтобы оставаться на палубе, спустился по сходням на причал?.. Ему, конечно, было невдомек, что Болдырев, организуя засаду, предвидел: диверсанты в первую очередь постараются бесшумно «снять» часового. И естественно, жертвовать человеком не хотел. Но надо было знать и Чаплицкого: он подполз к самому ограждению палубы, достал из-за пазухи длинный десантный нож и, тщательно, хладнокровно прицелившись, метнул его в часового… …И в то же мгновение раздалась заливистая трель боцманской дудки. Два мощных прожектора с мачт «Пронзительного» осветили всю палубу, несколько прожекторов скрестили свои лучи на поверхности воды за бортом буксира со стороны моря. Ослепленные гребцы судорожными неистовыми гребками принялись отгонять баркас от судна, но — тщетно: от соседней стенки отделились три шлюпки с военморами, за короткие секунды окружившими баркас. Хлесткая пулеметная очередь, другая, винтовочные и револьверные выстрелы, на палубе — мгновенная рукопашная схватка. И вот один из диверсантов убит на месте, другого скрутили матросы. И лишь Чаплицкий, упруго бросив через борт свое сухое жилистое тело, каким-то непостижимым сальто-мортале преодолел пространство между судном и причалом, оказался на ногах и тут же нырнул в тень. Болдырев, жмурясь от слепивших его прожекторов, выстрелил в направлении Чаплицкого раз, другой — напрасно: Чаплицкий, словно чувствуя направление выстрела, бежал неровными, неожиданными зигзагами. Еще мгновение — и он скрылся между приземистыми пакгаузами… вот он уже приблизился к ограждению военно-морского порта… и увидел, что за сетчатой оградой патрулируют военморы. Злобно оскалившись, Чаплицкий отступил в тень от бревенчатого пакгауза. Выждав немного, он ловко подтянулся на стрехе, быстро взобрался на крышу. Тесно прижавшись к печной трубе, терпеливо ждал… Прошла группа патрульных, вдали показались еще несколько военморов… Вот идут навстречу двое вооруженных дружинников… Чаплицкий терпеливо ждал. Он дождался момента, когда патрульные встретились, перебросились несколькими словами, один дал другому закурить, и они снова разошлись, следуя своим направлением… Через несколько мгновений Чаплицкий выпрямился: патрульные, охватившие, казалось, все ограждение порта, оставили на несколько секунд «мертвую зону»: и тем, и другим сейчас не виден был проход, так необходимый Чаплицкому. Спружинив ноги, изогнувшись, словно кошка, Чаплицкий прыгнул с пакгауза через сетку, легко преодолев двухметровое пространство. Почти беззвучно приземлился «на четыре точки», и снова гигантский прыжок, на сей раз через дорогу, в начинавшуюся здесь узкую череду одноэтажных кирпичных домишек, во тьму. Однако на беду Чаплицкого, расчет его не совсем оправдался: один из патрульных углядел-таки прыжок через дорогу, и на выходе из переулка Чаплицкий услышал мерный топот бегущих матросов. …Безумный бег по пустому городу, бесчисленные проулки, тупики и заборы, дворы, рвущееся на части сердце… Но Чаплицкий не зря изучил топографию города, не зря знал его, как свои ладони, — он оторвался на минуту от преследования, и это помогло ему выбежать к знакомому дому, на котором еле виднелась табличка с названием улицы — «Шълогiнская»… Дом, где жила Лена Неустроева. Оглядевшись, Чаплицкий нырнул в подворотню напротив… Плавно качалась белая ночь — долгий, светлый, серый сумрак… Чаплицкий осторожно вышел из подворотни. Несколько раз оглянулся. Убедившись, что никого нет, подбежал к окну, несколько раз постучал. Тихо, шепотом, окликнул: — Елена!.. В окне показался силуэт девушки. Она испуганно вглядывалась в сумерки белой ночи, в неясную стройную фигуру за окном. Наконец узнала!.. — Здравствуйте, Лена! — Петр?! Неужели это вы, Петр? — Я. Что, не пожалело меня времечко? — с усмешкой спросил Чаплицкий. Лена ответила грустно: — Не в этом, наверное, дело. Просто я привыкла к тому, что вы всегда такой блестящий!.. Чаплицкий поцеловал ей руку: — Леночка, я — как драгоценный камень. Подышите на меня, чуть согрейте — и я снова заблещу. Хотя мы все, вместе с Россией, и постарели на тысячу лет! — Ну уж — на тысячу! — засмеялась наконец Лена. — Я только на пять. Хотя для женщины и это немало! — Вы стали еще красивее, — искренне сказал Чаплицкий. — И одухотворенней… — Это оттого, что я в основном питаюсь пищей духовной, — нервно улыбнулась Лена. — Вы не хотели бы попробовать, Петр? Чаплицкий шутливо поднял обе руки: — Ни за что! Пища духовная, Леночка, — это закуска не для меня! Лена уже без улыбки всмотрелась в него. — А знаете, Петр, вы действительно постарели. И от этого в вас появилось что-то человеческое. Раньше я вас очень боялась… Чаплицкий искренне удивился: — Боялись? Но почему?! Лена сказала откровенно: — Вы всегда выглядели ужасно высокомерным. И невероятно умным. — Ну, это ерунда. У глупых людей очень часто бывают умные лица. Это оттого, что им думать легко, — пожал плечами Чаплицкий. — Значит, вы считаете, что я выглядел раньше высокомерным и умным… А сейчас? Лена долго смотрела на него — тепло и сочувственно. Потом медленно сказала: — Сейчас?.. В вас есть что-то потерянное… несчастное… Вы… извините меня, Петр, выглядите неудачником. — Так-с, — прищурился Чаплицкий. — Понятно. Ведь всякий неудачник кажется женщине кретином. Лена нервно переплела пальцы: — Ах, Петр, ну зачем вы так? За эти годы я тоже изменилась. Теперь меня не так легко поставить в тупик вашими софизмами, как когда-то… Незапамятно давно… Когда я считалась вашей невестой… — Вы еще помните об этом? — с тоской спросил Чаплицкий. — Мне показалось, что вы решили забыть свое прошлое, свою среду, свою отчизну. — И добавил глухо: — Свою память… — Вам показалось? — мягко переспросила Лена. — И все потому, что я не бегаю по ночам окровавленная, в грязи, с пистолетом за пазухой? Чаплицкий молча кивнул. Лена настойчиво сказала: — Но разве в этом память прошлому? — И в этом тоже! — упрямо сказал Чаплицкий и неожиданно устало добавил: — Но я вас, Леночка, ни в чем не укоряю. Я бы сам охотно забыл свое прошлое… Лена подошла ближе, положила руку ему на плечо: — Петя, может быть, не надо забывать прошлое? Может быть, надо обо всем подумать по-новому? Чаплицкий покачал головой: — Не-ет… Я ничего передумать не могу. Мои воспоминания — как матрешки. Они вынимаются одно из другого. И уводят меня слишком далеко. Лена бросила взгляд на измученное лицо Чаплицкого: — Петя, вы чаю хотите? — С удовольствием, Леночка. Лена зажгла керосинку, поставила на конфорку старый железный чайник. И вернулась к разговору: — Так что же вас не устраивает, Петр? Чаплицкий пристукнул кулаком по столу: — Решительно все. Бросать Россию я не хочу, а жить с большевиками — не могу. — Почему? Разве честного человека не может волновать их идея свободы, равенства и братства? — Да вздор это! — злобно бросил он. — Вздор! Я не хочу братства с чукчами! И там, где торжествует принудительное равенство, — нет свободы! Чаплицкий зашагал по комнате, горячечно блестя глазами, быстро выкрикивая: — А свобода напрочь исключает равенство, поймите это, Леночка! Пока я свободен, я всегда буду сильнее, умнее и богаче любого из них!.. Они долго молчали, пока Лена не произнесла печально: — Тогда вы обречены. Они вас уничтожат… И будут по-своему правы… — Мне это очень горько слышать от вас, Лена, — прошептал Чаплицкий. Лена сняла с керосинки закипевший чайник, налила гостю чаю. Он сел к столу, сделал несколько жадных глотков. Лена тихо сказала: — Но это неправда, Петя. Вы ослеплены ненавистью. Неужели вы верите в победу своего дела? — Верю, — упрямо сказал Чаплицкий. — Хотя наши вожди — те, которые идейны, — безумны! А те, что умны, — безыдейны. — Чего же вы хотите, Петр? Чаплицкий снова встал, взволнованно прошелся по комнате, остановился напротив Лены, блестя глазами, неожиданно предложил: — Лена, Леночка! Давайте уедем… через границу… Вместе!.. Я ведь так сильно… и так нежно любил вас… Я и там найду себе место… Мне одному больше невыносимо… Я так устал. Лена покачала головой. — Не хотите?.. А что же делать мне?.. Зря я к вам пришел, зря на вас обернулся… Лена не поняла его: — Почему, Петр?.. Чаплицкий тоскливо объяснил: — Я как жена праведного Лота: обернулся на Содом, и вот — обращен в соляной столп… Лена промолчала. — Я видел вас несколько раз с этим комиссаром… Шестаковым, — резко сказал Чаплицкий. — Скажите мне прямо — это из-за него? Лена неопределенно пожала плечами и снова ничего не ответила. — Та-ак, та-ак… Понятно… понятно… — сбивчиво забормотал Чаплицкий. — Вот же у вас телефон, Елена… Позвоните, скажите ему… — Чаплицкий отошел к окну, сжатыми кулаками оперся на подоконник, разгоряченным лбом прижался к стеклу, шепча слова, как в бреду: — …скажите ему, что у вас прячется враг Советской власти… белогвардеец Чаплицкий… ваш бывший жених… Лена молчала. — Ну, что же вы? — истерически выкрикнул Чаплицкий. — Они высоко оценят такую лояльность… — Что вы несете, Чаплицкий? Слушать противно! — взорвалась Лена. Чаплицкий круто повернулся к ней: — Почему же? Новые времена, новая мораль — сын на отца, брат на брата. Идеи дороже живых людей! Невесты предают своих женихов! Лена долго, неотрывно смотрела на него. Потом разлепила пересохшие губы: — Мне сейчас очень больно, Петр… Я вас тоже любила когда-то… — И добавила с мукой: — А вы… Вы горестный и кровавый шут… Контрразведчик издевательски развел руками: — Мы все шуты… на подмостках времен! Лена взяла себя в руки. Показала Чаплицкому лесенку, ведущую на второй этаж: — Приведите себя в порядок, умойтесь и ложитесь спать. Я постелю вам сейчас… — И так как Чаплицкий молчал, добавила непреклонно. — А утром уходите. Я больше не хочу вас видеть. Чаплицкий поднял на нее потухшие глаза: — Я не стану злоупотреблять вашим гостеприимством. Через полчаса смена патрулей, и я уйду… Лена не ответила. Чаплицкий сказал горько: — Но если вы сообщите Шестакову, что я был здесь, они поймают меня и убьют. Он подошел к ней вплотную и с гримасой боли и ненависти добавил: — Прекрасный сюжет: советская Джульетта сдает Тибальду из Чека своего Ромео! Прощайте!.. Лена со слезами на глазах бросилась вон из комнаты. Чаплицкий крикнул ей вслед: — И запомните: моя кровь падет на вас! Запомните это! Падет на вас!.. Шестаков и Болдырев направились в Чека. По дороге Болдырев говорил недовольно: — Ну, и чего мы достигли? Только парня хорошего в лазарет уложили. Да еще двое раненых… И пальбу на весь город подняли. Шестаков с ним не согласился. — Это ты не прав, дорогой мой, — говорил он снисходительно. — Конечно, ребят жалко, что тут говорить. Да ведь и сам знаешь, как народ говорит: «Пошел на войну по голову чужу и свою захвати!». Как-никак шестерых бандитов мы положили? Болдырев угрюмо кивает. — Да двоих взяли… — продолжает довольно Шестаков. — Это раз… Во-вторых, убедились категорически, что в штабе засел предатель. — А то раньше не знали, что он засел, предатель-то, — пробурчал Болдырев. — Раньше мы предполагали, а теперь точно знаем. И мы его обязательно найдем. — Найдем, — спокойно согласился Болдырев. — Куда он от нас денется… Шестаков размышлял дальше: — Тут что еще важно: теперь, после засады на «Пронзительном», враг знает, что мы его игру разгадали. Нахмуренное лицо Болдырева немного разгладилось. — Это факт, — сказал он довольно. — Теперь небось поостерегутся хватать любые слухи — вдруг снова ловушка? И вообще, когда враг опаску имеет, у него возможности вредить меньше. А то обнаглели… Они вошли в помещение городского Чека, расположившееся в небольшой каменной усадьбе за глухим забором, бывшем имении купца Малодворова. В одной из комнат русый вихрастый чекист лет девятнадцати настырно допрашивал диверсанта, который первый влез на борт «Пронзительного». Арестованный был спокоен, развалившись в очень свободной позе на стуле, он развязно отвечал на хитрые вопросы следователя. Чекист, видимо не очень довольный результатами своего расследования, с обидой доложил Болдыреву: — Вот, полюбуйтесь, Андрей Васильевич: клянется-божится, что ничего про организаторов злодейского покушения на буксир «Пронзительный» якобы не знает… — Даже как главаря звать?.. — сощурился на развязного диверсанта Болдырев. Диверсант словоохотливо ответил: — Звать-то знаю как, да что толку… Что мне с его званию — навар-то какой… Мне, небось, в зятья к нему не собираться… — Так как его звать? — перебил Болдырев. — Лександром звать его, головоря-то нашего, Лександром. И боле ничего про него не знаю. Да мне-то зачем? Лександр — и ладно. Лишь бы в дело взял, да опосля долей не обидел, да работой доволен был бы… Болдырев спросил терпеливо: — Одет-то он как, «головарь» ваш? Арестованный ответил неожиданно: — Я так мыслю, гражданин командир, соображаю, значит, — военный он. — Ага, ясно. А ты кто — тоже военный? — заинтересовался Болдырев. — Офицер небось? — Да что ты, командир! — заухмылялся арестованный. — Скажешь тоже! Мы люди вольные, веселым ремеслом промышляем. Из, урок мы, фартовых, значит. Болдырев резко скомандовал: — Ну-ка, лапы на стол! Диверсант послушно выложил на стол руки — довольно грязные, с черной каймой под ногтями. Были, однако, эти верхние его конечности гладкие, узкие, не утомленные, не разбитые тяжелой работой. Болдырев присвистнул: — Барские ручки-то! Ишь, нежные, как у бабы… — А то! — охотно подхватил арестованный. — В нашей фамилии даже дедушка, царствие ему, варнаку, небесное, тачкой рук не поганил. А батяня тем более — знатный майданщик был. Так что, гражданин командир, мне сам бог велел промышлять по фартовой линии… В его болтовню вмешался Шестаков: — Где и когда вы с ним договаривались? — С кем? — искренне недопонял уголовник. — Это, значит, с батяней, что ль? — Ты мне вола не крути! — сердито сказал Шестаков. — Ну, с этим вот… с «Лександром». — А-а!.. Дык я уже начальничку… — арестованный повел светлым пустым взглядом в сторону следователя, — докладал: сошлися мы в пивном заведении братцев Муратовых… — Это еще что за заведение? — спросил Шестаков. — Столовая номер три в городе, по-нынешнему, — пояснил Болдырев. — Так точно, — подтвердил уголовник. — Было это под вечер в субботу, как сейчас помню, недели три тому… Федор Муратов говорит: иди, мол, вон к тому столику, тобою человек хороший интересуется… Болдырев спросил: — Как он вам объяснил цель нападения? Арестованный ответил не задумываясь: — Тогда он ничего не объяснял. Дам, говорит, дело доброе, и ладно… — А когда же?.. — То позавчера. Встренулись мы, он говорит, что денежный ящик для хлебного похода привезли. Схоронили, говорит, его на «Пронзительном». Ежели, сказал, лапшу не провешаем, то по хорошему кушу возьмем, денег там много. Всем, мол, хватит. А галошу эту на дно пустим — и концы в воду. Это уж как есть, точно… — И уголовник радостно захохотал, весьма довольный своей шуткой. Болдырев взял со стола папку с делом, незаметно подмигнул следователю и позвал Шестакова: — Пошли ко мне… В своем небольшом кабинете Болдырев перелистал папку, бегло просмотрел протоколы допросов арестованных. Несколько листков, написанных корявым почерком, вынул из папки, протянул Шестакову. — Остальное все шваль, уголовная шушера… — пробормотал чекист. — И главное — никто про него ничего не знает. — Муратова надо допросить, — сказал Шестаков. — Он, наверное, кое-что знает. — Может, и знает, да не скажет, — зло сказал Болдырев. — Мы к ним давно присматриваемся, к братьям этим, но и сажать смысла нет: их трактир для нас — как рыбный садок. Мы там уже немало всякой рыбки выловили… — Понятно… Болдырев снова раскрыл дело, лениво полистал его, перечитал какой-то протокол. Потом взял в руки женский фотоснимок, повертел его и так и сяк, хотел положить обратно в папку. Но его заметил Шестаков. Он отложил протоколы допросов в сторону, заинтересовался: — Ну-ка, ну-ка, покажи! В руках Болдырева было фото Лены Неустроевой. Скрывая волнение, Шестаков спросил: — Это откуда здесь? — Главарь их обронил… — как-то неохотно ответил Болдырев. — Когда через ограду порта прыгал… Патрули потом обнаружили… — А кто такая? Ты ее не знаешь? — Понятия не имею… Шестаков долго, напряженно смотрел на фото. Наконец, будто через силу, спросил: — А где его след потеряли, главаря? Болдырев посмотрел на Шестакова с удивлением: — На Шелогинской. А что? — Да так, ничего… Так-так-так… — задумчиво бормотал Шестаков. В конце концов он, по-видимому, пришел к какой-то догадке. — Слушай, Андрей Васильевич, — сказал он вдруг. — Дай-ка мне эту карточку на денек… Болдырев усмехнулся: — Что, понравилась? Или знакомая? Шестаков смотрел мимо него в окно: — Понравилась… Очень понравилась… — и спрятал фотокарточку в карман. Спустя несколько минут он был на Шелогинской. Вот и дом Неустроевых. Лена открыла ему дверь, с радостной улыбкой потянулась навстречу — хотела обнять, но Шестаков мягко отстранил ее: — Лена, я не люблю хитрить. И не умею… Я ведь всегда говорил тебе правду, так? С удивлением взметнулись темные густые брови: — Так. Но… — И ты мне должна… просто ты обязана… обязана сказать мне… — Но я никогда не давала тебе оснований подозревать меня во лжи… — сказала Лена обиженно, с достоинством. — Поэтому я и спрашиваю тебя напрямик… Шестаков полез во внутренний карман пиджака. Протянул ей фотографию: — Кому ты дарила этот снимок? Лицо ее разом побелело. Карточки не взяла, отвернулась отошла к окну. Долго смотрела на улицу, потом очень медленно, глухо спросила: — Николай, а ты вправе задавать мне такие вопросы? Шестаков сказал с волнением: — Да, вправе! Я никогда не задавал тебе ни одного вопроса, который касался бы твоей прежней жизни. Все, что ты хотела мне рассказать, было для меня достаточным… Не оборачиваясь, так же глухо, надтреснутым голосом Лена спросила: — Тогда почему же сейчас… Мучительно запинаясь, Шестаков перебил: — Потому что сейчас это касается не только меня… И дело не только в моих чувствах… Лена резко повернулась к нему: — Почему? Почему моя старая фотография касается кого-то, кроме меня?! Шестаков мгновение молчал, потом тихо, с горечью произнес: — Потому что я взял эту фотографию в Чека. А потерял ее наш враг. Бандит и убийца… Лена в испуге зажала ладонью рот: — Господи! Господи! Почему нет дня покоя и тишины! Господи, у меня нет сил для всего этого… Шестаков спросил требовательно: — Лена, я прошу тебя… скажи — кому ты дарила это фото? Лена отрицательно покачала головой. Шестаков подошел к ней вплотную, выдохнул: — Чаплицкому?! Лена смотрела прямо перед собой. На виске ее, под прядкой волос, выбившихся из-под пучка, пульсировала нежная голубая жилка. Шестакова залила волна гнева и возмущения. — Лена! Лена! Он здесь? — кричал он. — Чаплицкий в Архангельске?! Лена молчала. Из глаз ее выкатились две слезинки, потом побежали другие, быстрее, все быстрее, заливая лицо. Тело ее сотрясалось от страшного внутреннего напряжения в молчаливой истерике. Шестаков смотрел на нее в задумчивости и вдруг растерянно вымолвил: — Значит, ты с самого начала знала, что он здесь?.. Он поразился собственной мысли. Кровь молотом застучала в висках, и он в отчаянии ударил себя кулаком по голове: — Ах, я болван! Ведь он бывал здесь! Он ночевал у тебя, пока мы искали его по всему городу!.. Ты все время дурачила меня!.. — Неправда! — взорвалась Лена пронзительным криком. — Коля, это неправда! Он был здесь один-единственный раз! Полчаса!.. Шестаков сверлил ее гневным недоверчивым взглядом. Лена говорила, и голос ее рвался от волнения и искренности: — Коля, я ведь не умею врать… Но пойми — я и предавать не умею!.. Никого… Никогда… Я никого не дурачила! Шестаков не отводил от нее тяжелого взгляда. И Лена сказала тихо: — Я никого не дурачила. Я одурачила себя… Я устала от вас… Белые! Красные!.. Все ненавидят друг друга… Как звери, охотятся друг на друга… Я не революционерка… И не белогвардейка!.. — и закончила почти шепотом: — Я хочу покоя… — Ты хочешь покоя? — с яростью повторил Шестаков. — А я — не хочу покоя? А все эти истерзанные голодные люди — не хотят покоя?.. Лена не отвечала, и Шестаков продолжал беспощадно: — Те, кого здесь твой Чаплицкий мучил, порол и вешал, они — не хотели покоя?! Ты спасла жизнь убийце… Душегубу… Он встал и неуверенно, слепо, ударившись плечом о дверной косяк, вышел из комнаты. Лена упала на кровать. Плакала горько, обессиленно, как маленькая обиженная девочка. На следующий день приступили к подъему угля с затопленных белогвардейцами кораблей. С первого же спуска работа пошла полным ходом — все были расставлены по своим местам, заранее было подготовлено все снаряжение. Матрос первой статьи Федор Гарковец, прошедший водолазную школу на Балтике еще в пятнадцатом году, спустился под воду первым. За ним последовали товарищи. Они медленно прошли вдоль высокого борта морского судна, покоившегося на дне. Водоросли уже опутали его, к обшивке пристали ракушки. Над клюзом виднелись медные буквы: «АЛЬБАТРОСЪ»… …А наверху, на легкой волне, покачивался водолазный бот. Невдалеке виднелся еще один, за ним — третий, рядом — застопоренные буксиры, баржи. На палубах ботов царила рабочая водолазная обстановка: мерно пыхтели воздушные помпы, дежурные матросы под присмотром Шестакова потравливали шланги… …Федор Гарковец, а за ним и остальные водолазы поднялись на палубу «Альбатроса», потом обследовали внутренние помещения, наконец спустились в кочегарку судна… В кочегарке расположились цепью, пользуясь слабым освещением, проникавшим через воздушный люк. И принялись за работу. Федор стал около бункера. По очереди со своим земляком Иваном Зирковенко он нагребал совковой лопатой уголь из бункера в корзину, плетенную из прутьев. Потом они плавно волокли ее, отмахиваясь от какой-то слишком любознательной рыбы, к металлическому сварному коробу, поставленному около загрузочной шахты. Осторожно высыпали — а вернее сказать, выливали — черную густую массу в ящик, отчего, вода вокруг на несколько секунд становилась непроглядно-черной, дергали сигнальный фал… А на поверхности ошвартовались буксир и баржа. К стреле грузового крана подтянулся, вынырнув из воды, короб с углем. Кран повернулся, навесил короб над баржей, дежурный такелажник опрокинул его над трюмом. Сыплется уголь, льется черная вода… Работает лебедка на водолазном боте, наматывает на вал бесконечный трос, и вот из воды показались один за другим матросы в легких водолазных костюмах — с фантастическими шлемами и толстенными свинцовыми подошвами. На ботах, не дожидаясь, пока освободятся от шлемов поднятые водолазы, готовились к спуску следующие. А водолазы, отработавшие вахту, сняв с помощью товарищей шлемы и тяжелые ботинки, без сил валились на матрасы. Иван Зирковенко, непривычный к тяжкой водолазной жизни, потерял сознание, и Федор Гарковец принялся изо всех сил растирать товарища шерстяной варежкой, чтобы восстановить кровообращение. Да и другие водолазы почти без памяти. У них посиневшие, изнуренные лица… А кран на буксире поднимал очередной короб с углем… Новоиспеченный капитан белогвардейской армии Миллера, бывший прапорщик Севрюков, с трудом разыскав в деловой части Лондона контору «Закупсбыта», вошел в приемную. Вошел скромно; увидев у стола Кушакова посетителей, тихо стал в сторонке. Кушаков, заканчивая разговор, сказан двум пожилым коммерсантам: — Мы благодарим вас за сотрудничество и просим незамедлительно сообщать нам о ходе переговоров по поводу сделок на контрактации, о фрахте… ну и обо всем остальном, что имеет для нас существенное значение… Посетители поднялись, раскланялись с Кушаковым, направились к выходу. Севрюков с предупредительным поклоном распахнул перед ними дверь, выпустил из конторы. А потом вывесил на стеклянной двери табличку с лаконичной надписью «ЗАКРЫТО». Кушаков посмотрел на него с огромным удивлением. — В чем дело, милостивый государь? Севрюков деловито задвинул щеколдочку замка и повернулся к Кушакову: — Ну-с, кто здесь будет за старшего? Четыре клерка и две машинистки с недоумением и тревогой смотрели на незваного гостя. Кушаков сказал весьма сухо: — Я уполномоченный распорядитель фирмы «Закупсбыт Лимитед», милостивый государь. С кем, простите, имею честь разговаривать? У дверей стоял стул. Севрюков уселся на него, закинув ногу на ногу. В галошах, тесной пиджачной паре, в мятом черном котелке, со своим черно-красным шелушащимся обмороженным лицом он имел вид одновременно нелепый и зловещий. Полузакрыв глаза, бывший прапорщик сказал медленно: — Ты имеешь честь разговаривать, свинская морда, с офицером и патриотом Родины, которую ты, сукин сын, продал… У Кушакова на мгновение отнялась речь. — Да… да… вы… пьяны! Вы… хулиган!.. Я… сейчас… полицию!.. — наконец прорвало его. — Я немедленно… вызываю полицию… Да как вы посмели!.. Вскочили с мест, взволнованно загудели служащие. Послышались возмущенные возгласы. Севрюков встал, неторопливо подошел к Кушакову, поставил ногу на стул, снял галошу и неуловимо-резким движением хрястнул по лицу коммерсанта своим мокрым, измызганным рубчатым резиновым ступарем. И на красивом седоусом лице Кушакова сразу же присохла громадная кроваво-грязная печать боли и унижения. А Севрюков бросил галошу на пол, аккуратно, помогая себе пальцем, обул ее. Плюнул и сказал спокойно: — Вот как я смею… И контору залила тишина ужаса насилия, ощущение нежданно пришедшей беды. Севрюков скомандовал: — Всем стать к стенке!.. И как только один из пожилых клерков замешкался, сильно пихнул его в спину стволом маузера, который мгновенно появился у него в руках. Когда служащие выстроились в ряд вдоль стены, Севрюков сказал: — Теперь слушайте и повторяйте за мной хором… И не приведи вас господь ослушаться меня… — Он прицелился в грудь Кушакова, по лицу которого все еще текла медленная густая кровь. — Повторяйте: «Мы, продажные твари, служим большевикам и изменникам…» Вразброд, еле слышно, служащие начали повторять за Севрюковым: — …Мы думали, что спрячемся здесь от возмездия…» Машинистка, тоненькая кудрявая брюнетка, поджав губы, молчала. Севрюков подошел к ней, стволом маузера приподнял ей подбородок: — А вы, мисс задрипанная, почему не каетесь? А-а? Большие глаза девушки наполнились слезами, задрожали губы. — Мы свободные люди… — сказала она срывающимся голосом. — Вы не заставите меня… Здесь — Англия… Севрюков засмеялся: — А вы, англичаночка, не из Бердичева, часом? У-ух, сколько я там вашего брата… Слезы бежали двумя прозрачными дорожками по ее щекам, но она нашла в себе силы крикнуть: — Вы бандит!.. И погромщик!.. Севрюков с искренним интересом посмотрел на нее, нехорошо ухмыльнулся и сказал остальным: — Слушайте, вонючки! Если вам шкура дорога, забудьте дорогу к красным. Иначе всем вам — шандец! Он прошелся вдоль ряда перепуганных служащих, выразительно покачивая маузером. Сказал издевательски: — Вот девчушечка — она у вас принципиальная… А я принцип уважаю… Севрюков резко повернулся к девушке-машинистке и выстрелил ей в живот. В упор. Не вскрикнув, девушка сползла на пол. Холодная волна ужаса поглотила всех. А Севрюков хрипло крикнул: — Все поняли?! До новых встреч!.. И вышел. Кушаков бросился к девушке: — Врача!.. Полицию!.. Чаплицкий с одним из новоявленных своих помощников, поручиком Всеволодом Литовцевым, шел по Солодовнической улице в сторону порта. Литовцев, незаметно и ловко осматриваясь, рассказывал: — Броненосец этот, «Чесму», решили разоружить. Ну и заодно, конечно, снять с него мазут… — Еще бы! — кивнул Чаплицкий. — Миноносцы в Мурманске без топлива стоят. Литовцев продолжал: — За мазутом прислали наливной лихтер… Тьфу, черт, забыл, как называется… Чаплицкий подсказал: — «Енисей», что ли? Или, может быть, «Труд»? — О, точно: «Труд»! Мазут, значит, перекачали к нему в баки. Завтра он должен отправиться в Мурманск, снабжать топливом миноносцы. — А сколько мазута? — Четыре, не то пять тысяч пудов. Чаплицкий спросил весело: — И что, хорошо горит? — Еще как! — А не взорвется, в случае чего?.. — Не-ет… Наш друг сказал: сунуть факел с керосином и все в порядке. Ну, а если, говорит, кто-нибудь из водолазов останется на дне, в суматохе-то… Что ж, другим туда лазить неповадно будет! Разговор продолжили в трактире. Прихлебывая жидкое пиво, Литовцев объяснял: — В два часа ночи начнется подъем воды… От речного бара. И сильный ветер к морю. Если все это хозяйство пустить по ветру — моментально придет к ботам. Дальше все ясно, как по чертежу. Чаплицкий недоверчиво наморщил лоб: — А если ветра не будет? Литовцев засмеялся: — Он предупредил: ветер здесь не менялся с начала мироздания. Так, мол, и в лоции сказано… — Ну, разве что с начала мироздания, — согласился Чаплицкий. — А карта? Литовцев похлопал себя по нагрудному карману: — У меня. Он там все разметил. Чаплицкий аппетитно уписывал вареную картошку с конопляным маслом. Закончив есть, коротко сказал: — Ясно. Возьмешь с собой «деда». — Есть, Петр Сигизмундович. — Установлено, что в городе безнаказанно действует исключительно хитрый и опасный белогвардейский волк — Петр Сигизмундович Чаплицкий, — докладывал на узком совещании Чека Болдырев. — Чаплицкий — бывший капитан первого ранга, контрразведчик, негодяй большого масштаба. Руки его обагрены кровью революционного народа. Достаточно привести некоторые факты: еще в марте двадцатого года он раскрыл в Архангельске военную подпольную организацию, которая действовала среди солдат местного гарнизона. Большая группа подпольщиков была арестована, судима и расстреляна… — И группа Теснанова… — сказал помощник Болдырева. — Да, это тоже по его прямой вине, — подтвердил Болдырев. — Они раскрыли подпольную городскую организацию коммунистов во главе с Теснановым при помощи провокатора. Руководители организации — большевики Теснанов, Закемовский, Близнина и другие — были казнены… Так что пора активизироваться, товарищи, кончать с ним надо. Медленно покачивался на пологой волне лихтер «Труд». Была поздняя ночь, и вся команда спала. Только на верхней палубе прохаживался вдоль борта молодой вахтенный. Прошел неторопливо на корму, закурил, и неяркий огонек зажигалки выхватил из непроглядной тьмы юное, безусое еще лицо… Облокотившись о поручень около ящика с песком, вахтенный всматривался в море: водолазы неподалеку работали круглосуточно. …А со стороны судоремонтного завода быстро шла к лихтеру небольшая лодка. В ней сидели двое — Всеволод Литовцев и пожилой широкоплечий мужчина в зюйдвестке. Шли они на веслах, лопасти которых были обмотаны мешковиной — чтобы не слышался плеск воды. Уключины были густо смазаны тавотом — чтобы не скрипели. Лодка постепенно приближалась к лихтеру. Пожилой внимательно следил за растущим силуэтом судна. Заметив вспышку зажигалки, прошептал: — Закурил, служивый… Значит, на баке останется, пока не докурит… — Это хорошо, — подмигнул Литовцев. Они неслышно подошли вплотную к судну, и Литовцев с одного раза забросил веревочную лестницу на трубопровод, идущий вдоль борта. Еще раз вслушавшись, он поднялся к несложному сливному устройству, врезанному в трубопровод. Вот и запорный вентиль, напоминающий большое рулевое колесо. Литовцев с силой раскрутил вентиль, и из широкого жерла трубы потекла густая черная жидкость. Сначала ручейком, но вскоре мазут уже хлестал вовсю, взбивая на поверхности воды черную пенную шапку. Пожилой мужчина скомкал газету и бросил ее в воду. Сильный порыв ветра подхватил бумажный ком, быстро понес его в сторону водолазных ботов. Пожилой удовлетворенно ухмыльнулся. Крепко, в последний раз затянувшись, вахтенный прислушался: кроме привычного плеска волн и свиста ветра возник новый звук. Вахтенный еще не знал, что это шум мазутной струи, выпускаемой в море диверсантами. Загасив окурок в бачке с песком, вахтенный по-прежнему неторопливо направился в ту сторону, где находился вентиль. Литовцев следил за ним из-за переборки. Вахтенный подошел к борту, снова прислушался, перегнулся через поручень, стараясь разглядеть вентиль. И в этот миг Литовцев нанес ему сильный удар в лицо… Успев немного отклониться, матрос схватился обеими руками за голову Литовцева, потянул поручика на себя… После недолгой борьбы Литовцеву удалось стащить вахтенного с палубы, но, не удержавшись, он вместе с ним упал в воду. Через секунду они оба вынырнули. Лицо парня было окровавлено, но он крепко держал Литовцева поперек корпуса. И силился крикнуть, но поручик все время зажимал ему рот ладонью. Спустя мгновение они снова погрузились под воду, вернее, под толстый слой покрывшего ее мазута. Снова вынырнули, сплетаясь в последней смертельной схватке. Пожилой диверсант, которого Чаплицкий назвал в разговоре с Литовцевым «дедом», беспокойно осматривался, он явно боялся, что кто-нибудь с судна заметит происходящее. Наконец, махнув рукой, он взял заранее приготовленные факелы из пакли, полил из бадейки керосином и подогнал лодку к самой кромке мазутного пятна. Последний раз осмотрелся, поджег факелы — один, другой, третий — и начал опускать их, тихо передвигаясь на лодке, в густой мазут. От берега он был пока что скрыт бортом лихтера. Бегучее пламя, мгновенно охватившее факелы, легко перебросилось на поверхность мазута. Вспыхнуло море. Огонь охватил невысокие пологие волны и вновь вынырнувших на поверхность Литовцева и молодого вахтенного матроса. Лица их были залиты кровью, испачканы мазутом, искажены страданием. Литовцев выплюнул изо рта воду с мазутом, истошно закричал, замахал «деду» рукой, но тот, не обращая на него внимания, развернул лодку… Ветер, ветер… Он гнал пламенную волну, возникшую, словно по волшебству, и растущую с каждым мигом, прямо на водолазные боты. А диверсант, отплыв на веслах несколько саженей в противоположную сторону, снова оглянулся и увидел вахтенного; тот вынырнул, на сей раз уже один — Литовцева над водой не было. «Дед» перекрестился, завел небольшой мотор и нырнул во тьму, которая рядом с оранжево-дымным пылающим морем стала еще чернее и гуще. …Огненную реку увидели на первом водолазном боте. Раздался крик: «Полундра!», люди бросились к подветренному борту. Несколько секунд водолазы в растерянности смотрели на волну пламени, прервав работу. Только подводники, стоявшие на воздушной помпе, продолжали мерно качать воздух для своих товарищей, работавших под водой. — Что за диво? — изумленно вопросил Иван Зирковенко, ни к кому, впрочем, прямо не обращаясь. Усатый пожилой боцман Говорухин, прошедший на своем веку три крупных кампании, внимательно всмотревшись в пламя, сказал хмуро: — Оно тебе сейчас покажет… «диво»!.. Это нефть горит… Либо мазут. На палубе появился Щекутьев. В одно мгновение он оценил обстановку. — Да-а, что-то в этом роде… — подтвердил он мнение боцмана. — Я такое уже видел однажды… в Сиднее… Страшная штука: ветер-то на нас гонит! Боцман Говорухин предложил: — Уходить надо, Сергей Сергеевич! — А они? — Щекутьев выразительно кивнул на воду, в глубине которой работали водолазы. — На подъем минут пятнадцать уйдет… — И тут же скомандовал: — Пахомов, Сапегин! Срочный подъем водолазов! Сигнальте водолазам аварийный подъем! Матросы несколько раз подергали подъемный водолазный трос, передавая тем, кто под водой, условный сигнал, затем быстро и деловито наладили лебедку для подъема. Включили мотор. Трос зазмеился из воды, начал медленно наматываться на вал лебедки… …Медленно-медленно — а быстрее нельзя, человек не выдерживает быстрого подъема с глубины — поднимались водолазы Федор Гарковец и Василий Косов, и вот корпус затонувшего судна уже под ними… Щекутьев командовал на палубе бота: — Быстро, быстро, орлы! Не паниковать! Ведра готовьте, багры, топоры… Синилов, не вижу дела! Что там с пожарной помпой? — Не качает, Сергей Сергеевич… — растерянно отозвался молодой матрос. — Да ты что, с ума сошел? — остервенело закричал ему Щекутьев. — Голову оторву!.. Синилов в полном недоумении развел руками: — Вчера проверял — работала, как из пушки… А нынче поршня клинят! Щекутьев бросился к помпе, принялся отвинчивать крышку воздушного механизма. Матросы выстроились тем временем на подветренном борту, готовые встретить пламя, — с баграми, топорами, ведрами на веревках и прочим нехитрым противопожарным снаряжением. Кто-то заранее наливал в бадью забортную воду. А водолазы поднимались — уже близилась поверхность моря. Гарковец, по-прежнему не ведая о случившемся, с изумлением смотрел на багровое зарево над своей головой — такой картины ему видеть еще не приходилось! …Пламя уже подступило плотной стеной к борту судна. Щекутьев, чертыхаясь, все еще возился с помпой, а подводники дружно отражали натиск огня, обливая палубу и борта бота забортной водой… Торопливо качали воздух водолазам, мерно чавкал насос, по резиновому шлангу от каждого качка, словно конвульсия, пробегала воздушная волна… Шланг перевешивался через борт водолазного бота, уходил под воду, к водолазам. Никто в суматохе не видел, как откуда-то сверху пролетел пожарный топорик, воткнулся в палубу, одновременно перерубив шланг, почти на всю толщину его. Из шланга с шипением, со свистом рванулся воздух… Иван Зирковенко, стоявший на помпе, первым заметил, что ход поршня стал необычайно легким. Передав рукоятку другому матросу, он побежал вдоль шланга. Вот и топорик, воткнувшийся в резиновую кишку — Иван все понял. Истошно заорал: — Полундра, ребята! Обрыв шланга!.. Щекутьев подбежал к месту аварии, отдал команду: — Эй, на лебедке! Аварийный подъем!.. Лебедка начала вращаться с бешеной скоростью. Багровое зарево над поднимавшимися водолазами приближалось — поверхность была уже рядом. И вдруг Гарковец увидел, его товарищ извивается в воде, судорожно размахивает руками и ногами. Водолаз понял, что произошла какая-то катастрофа, но помочь Васе Косову он был не в силах — ведь во время подъема водолаз никакой самостоятельности не имеет… Он лишь принялся дергать сигнальный фал, чтобы дать знать товарищам наверху, что под водою неладно. Прошло еще несколько мучительно долгих секунд, и шлем Федора Гарковца показался над пламенной волной. И хотя вытянули его очень быстро, пламя успело охватить водолаза. Матросы и к этому подготовились: Гарковца сразу же закутали в несколько мокрых одеял и сбили пламя… Одновременно стащили с него шлем… Вот и второй водолаз, Василий Косов, на палубе… Он был без сознания, синие губы закушены. Подводники, не теряя ни секунды, начали делать ему искусственное дыхание… Наконец, слабо затрепетали веки, вырвался первый вздох… Можно уходить от огня! Щекутьев коротко приказал: — Полный вперед! Через несколько мгновений из трубы водолазного бота рванулся густой столб дыма, мерно зарокотал двигатель, и судно рванулось вон из огненной купели — вперед, к спасительно-чистой кромке моря, где уже маячили буксир и плавучий кран: они-то ушли на чистую воду сразу же, как возник пожар — им ведь не надо было ждать подъема водолазов! Раззевался дым над длинными тонкими трубами и двух других водолазных ботов: вместе со своими буксирами они резво бежали по огненному морю, оставляя за собой черный дымный след. Миллер вышел в приемную, где его ожидал посетитель. При появлении генерала посетитель — высокий сухопарый англичанин с резким энергичным лицом — поднялся, пошел ему навстречу, коротко представился: — Господин генерал, я инспектор Скотланд-Ярда лейтенант Флойд Каммингс… Миллер церемонно поклонился: — Очень приятно. Чему обязан? Инспектор сухо, будто на бухгалтерских счетах, сказал-отщелкал: — Отправляясь к вам, господин генерал, я имел беседу с комиссаром уголовной полиции города Лондона мистером Сондерсом. Господин комиссар уполномочил меня заявить, что поведение ваших людей в Лондоне более не терпимо! Оцепенев от бестактной полицейской формулировки, Миллер еле выдавил из себя: — Кого вы имеете в виду, говоря о «моих людях»? — Сэр, я не намерен праздно препираться с вами. Под «вашими людьми» я имею в виду ваших людей, и точка, — глядя на Миллера беспощадными глазами, отчеканил Каммингс. — Мистер Каммингс, вы забываете, что я — представитель великой державы… — начал, задыхаясь от гнева, Миллер. — Министерство иностранных дел… — Господин генерал, — не затрудняя себя особой вежливостью, перебил полицейский, — мы, полицейские, не занимаемся политикой. Должен констатировать, что белые офицеры ведут себя здесь, как дикари, хотя, может быть, в этом виноваты большевики. Должен вас огорчить, но ничего подобного я не могу сказать про русских, которые служат в советских миссиях, учреждениях и делегациях! Миллер сказал почти жалобно: — Но в чем ваши претензии, господин инспектор? — Мы долго терпели всякие безобразия со стороны ваших эмигрантов и старались ничего не замечать, пока они ограничивались незаконными махинациями, торговлей своими женами и дочерьми, воровством, мошенничеством, валютными спекуляциями, мелким разбоем и организованными хищениями, — невозмутимо перечислил Каммингс. — А что же еще? — пролепетал Миллер. Инспектор сказал насмешливо: — Вчера они пошли гораздо дальше. Один из ваших людей совершил налет на контору «Закупсбыт Лимитед» и застрелил молодую женщину, дочь видного эмигрантского деятеля, профессора Яблочкина… Миллер побагровел: — Я протестую! Как вы смеете утверждать, что это был один из моих людей?! Полицейский и бровью не повел. — Господин генерал, я должен вас предупредить, что согласно законам Великобритании, все, сказанное вами сейчас, на суде может быть использовано против вас! Поймите, сэр, я говорю с вами в настоящий момент неофициально… И советую вам оставить протесты при себе. — Но что же делать? Англичанин пожал плечами: — Надо сказать: «Не знаю». Иначе, когда мы его найдем, ваше дело будет совсем плохо… — Но я действительно ничего не знаю! — испуганно, растерянно пробормотал Миллер. Инспектор Каммингс посмотрел на него оценивающим взглядом старого сыщика и усмехнулся: — Мы не знаем пока его имени и не знаем, где он скрывается. Но приметы известны, и по этим приметам мы его найдем. Королевским судьей уже подписан указ о заключении его в тюрьму, и по английским законам каждый, кому что-то известно о скрывающемся преступнике, обязан сообщить об этом властям. Вас это тоже касается… Миллер смущенно развел руками: — Я ничего не знаю… — Подумайте, подумайте, господин генерал, и позвольте откланяться… Инспектор четко повернулся и направился к дверям. Миллер неуверенным шагом проводил его и потерянно побрел в свой кабинет. Тихо повторяя: «Боже мой, боже мой, за что все это?», он вошел в заднюю комнату за кабинетом. Там, в обществе Марушевского, обедал Севрюков. Он жадно хватал пищу руками, чавкал, с бульканьем пил. И Марушевский, и Севрюков одновременно повернулись к Миллеру: — Что?! Миллер тяжело опустился в кресло. — Вы, Севрюков, идиот. Оказывается, вы неслыханный, бесповоротный идиот… Марушевский мрачно усмехнулся: — Разве вы не были знакомы раньше? Миллер повернулся к бывшему прапорщику: — Скажите, Севрюков, зачем вы убили эту женщину? Мы вам разве велели кого-нибудь убивать в «Закупсбыте»? Севрюков отодвинул пустую тарелку, погладил брюхо, сыто отрыгнул: — Вы мне велели их припугнуть как следует… — И вы для этого застрелили девку? — устрашающе выкатил глаза Миллер. Севрюков достал из кармана зубочистку, протер ее носовым платком, поковырялся во рту. — А вы думаете, ее лучше было бы повесить? — невозмутимо осведомился он. — Вы что, Севрюков, не в своем уме? — покрутил у виска пальцем Миллер. — Здесь Англия, вы понимаете — Ан-гли-я! — а не Мезень, где вы могли вешать и стрелять, сколько душе было угодно. — Это вы не в своем уме! — вскочил со стула Севрюков. — Вы тут от сытости и спокоя последнего умишка лишились! — Севрюков! — предостерегающе крикнул Марушевский. — Что «Севрюков»? — окрысился каратель. — Это в Мезени я бы ее просто плетью отстегал, а здесь, чтобы напугать, надо у-бить. У-бить! Уби-ить! Больше этих мерзавцев ничем и никогда не вразумишь!.. Миллер возразил ядовито: — Да? Вы так думаете? Но вы, кажется, забыли, капитан, что долг платежом красен. К сожалению. Теперь вас поймает английская полиция и повесит. По-ве-сит. Как вам понравится такая перспектива? Севрюков бросил зубочистку на ковер. — А мне наплевать, — сказал он. — Чуть раньше, чуть позже. Подумаешь! Мы уже все давно жмурики. Поглядите на себя в зеркало: вон она, костлявая, у вас за плечом! — и, довольный собой, хрипло захохотал. Марушевский, неслышно зайдя к нему за спину, сделал Миллеру выразительный знак, чтобы тот помолчал. Потом крепко взял за плечи Севрюкова: — Ну-ка, послушайте теперь меня, капитан. Вам здесь действительно при сложившихся обстоятельствах находиться очень опасно. Севрюков по-волчьи оскалился: — А где мне неопасно? — В Мексике. Или в Аргентине. — Марушевский подошел к несгораемому шкафу и постучал по бронированной дверце. — Здесь для вас есть кое-что: надежный паспорт и шесть с половиной тысяч фунтов стерлингов. — На что они мне? — буркнул Севрюков. — Как на что? — удивился Марушевский. — Купите себе поместье, какую-нибудь там гасиенду, и можете своих индейцев миловать или казнить… — Что надо делать? — с мрачной решимостью осведомился Севрюков. Марушевский сморщился, как от кислого: — Нам очень мешает делегация Красина… Шестаков разыскал Ивана Соколкова на баке, где тот, разинув рот, слушал бывальщины Гарковца. Поманил его пальцем: — Ваня, надо сегодня еще перевезти с берега на судно все наши вещички. — Есть! — вытянулся Соколков. — А вопрос спросить можно, Николай Палыч? — Ну? — Мы нынче приборку затеяли. Завтра вещички нельзя перевезти? — Завтра будет не до того, — сказал Шестаков озабоченно. — Играем раннюю побудку. — Что, неужели отправляемся? — Так точно, дорогой мой военмор Соколков Иван Алексеевич! — весело сказал Шестаков. Соколков радостно сказал: — Тогда сделаем, товарищ комиссар! Есть, сегодня вещички с берега перевезти! Шестаков похлопал его по плечу: — А все-таки, Иван, мы неслыханные молодцы! Завтра полным ходом потопаем. Соколков уже успел пережить новость и потому сказал вполне невозмутимо: — Какие могли быть сомнения? Раз надо, значит, потопаем каким надо ходом — хошь малым, хошь полным! Шестаков озадаченно уставился на него: — Чего-то я в тебе раньше такой уверенности не замечал, — и легонько подтолкнул его в спину по направлению к баку. А сам бегом спустился по трапу и, насвистывая, пошел по коридору к своей каюте. Открыл дверь и в сумраке увидел силуэт человека, сидевшего на диване. Включил свет. В самом углу дивана съежилась Лена Неустроева! — Лена?! Как вы сюда попали? Она поднялась, подошла к нему вплотную. Мгновение стояла молча, потом уткнулась лицом ему в грудь. Шестаков замер. — Мне надо было хотя бы еще один раз увидеть тебя… — прошептала Лена. — Лена, как же… — Я хотела, чтобы ты знал… чтобы ты поверил… я никогда… никогда не обманывала тебя… Я вообще не могу обманывать! Просто… когда еще пять лет назад я была невестой капитана второго ранга Петра Чаплицкого… все ведь было по-другому… и я еще не знала тебя… Ты понимаешь?.. Шестаков молча кивнул. Лена продолжала порывисто: — С тех пор промчалась вечность. Никого не существует давным-давно… Я ведь не виновата, что Петр прибежал от погони ко мне!.. Он называл тебя Тибальдом из Чека… Шестаков обнял Лену за плечи, чувствуя, как ее тело содрогается от сдерживаемых рыданий. По-детски всхлипывая, Лена сказала: — Я не хочу жить без тебя, Коленька… Все неинтересно, везде пусто… Коленька, возьми меня в жены!.. Никто не будет любить тебя так, как я… Шестаков гладил ее по волосам, тихо улыбался: — Ишь, выискалась невеста-самосваха! Лена сквозь слезы засмеялась, закивала головой. А Шестаков сказал с деланным огорчением: — За меня нельзя замуж — у меня две макушки. — Ну и что? — Примета: две жены будет! Лена посмотрела ему в лицо, сказала по-детски: — Не-а… Только одна. — Почему? — удивился Шестаков. — Мне нянька нагадала, что суженого найду я поздно, полюблю на всю жизнь, проживем вместе век и он мне закроет глаза… Шестаков, военмор, краснознаменец, начальник Сибирской хлебной экспедиции, счастливо, блаженно улыбался, слушая шепот Лены, целовал ее в лоб, в глаза, в губы, и ни о чем, ну, совершенно ни о чем другом не думал в этот прекраснейший миг своей жизни. …Суда экспедиционного отряда вытянулись в линию на Архангельском рейде. Были они ярко расцвечены флагами, сигнальщики отмахивали с корабля на корабль последние команды. Шестаков поднялся на мостик флагманского ледокола «Седов». Неустроев, оторвавшись от штурманского стола, встретил его по всей форме, отрапортовал: — Товарищ особоуполномоченный ВЦИК по проведению Сибирской хлебной экспедиции, особый морской отряд к ледовому переходу готов! Шестаков отдал команду: — Отряд! К съемке якорей — готовьсь! — Есть, к съемке якоря готовиться! — отозвался капитан «Седова», и сигнальщики просемафорили приказ на караван. Шестаков вышел на крыло мостика, крепко уперся в обвес, осмотрел собравшийся на палубе экипаж — здесь же, внизу, находились Лена, Болдырев, Соколков. Шестаков сказал команде короткую речь: — Товарищи моряки! По воле правительства РСФСР, по указанию Российской Коммунистической партии большевиков сегодня мы отправляемся в трудный, опасный поход. Вопрос доставки хлеба — это вопрос жизни и смерти для всего Северного края Республики. Рабоче-крестьянское правительство, зная те огромные тяготы и трудности, что ждут экспедицию, сделало все, чтобы снабдить нас всем необходимым. Щедрой рукой отпустило все нужное, хотя каждый выданный нам фунт, хлеба, угля, керосина обездоливают в такой же мере трудящееся население! Шестаков прошелся по мостику, зорко разглядывая каждого, стоящего на палубе. Выбросил вперед руку: — Товарищи! Я знаю, что только благодаря вашей сознательности и энергии мы смогли выполнить первую часть порученного нам дела — сегодня вверенная мне экспедиция выходит в море… Спасибо вам за ваш громадный беззаветный труд, за ваше мужество! И я верю, что в предстоящем рейде каждый человек отдаст все свои силы, а если понадобится — то и жизнь, чтобы выполнить свой долг и привезти хлеб нашему народу! Ура-а! Дружное морское «ура-а-а!!» было ему ответом, взлетели в воздух бескозырки, треухи, фуражки. Кто-то даже открыл стрельбу вверх из винтовок, оглушительно загремел самодеятельный духовой оркестр. Шестаков повернулся к Неустроеву: — Ну, Константин Петрович, в добрый путь? Принимайте командование и — «Всем с якоря сниматься!». Старый моряк в последний раз перед отплытием окинул взглядом суда каравана. Грустное, конечно, зрелище: в основном отряд состоит из буксиров — паршивеньких старых пароходишек. На военном флоте такие небось в порту работать не взяли бы. А здесь они точно линкоры. Тем более, заново шаровой краской покрашены… Константин Петрович глубоко вздохнул: что же делать, чем богаты, тем и рады, других судов нет и не было… Спасибо, хоть ледоколы имеются… Перекрывая его размышления, густо заревел гудок ледокола, на мачту взлетел флажный сигнал, заверещали боцманские дудки. Неустроев снял фуражку и широко перекрестился. Раздались привычные команды съемки с якоря: — На шпиле! Восемнадцать под форштевнем! Пошла по малому! Вира! — Провернуть машину! Левую — малый вперед! Правую — малый назад! Руль — прямо! Якорь на клюзе!.. Пошла!.. Пошла!.. Пошла-а!!. Неустроев скомандовал: — Движение — двумя кильватерными колоннами! Правый мателот — ледокол «Русанов». — Потом обернулся к Щекутьеву: — Начальнику связи — доложить готовность! — Товарищ начальник экспедици! — отрапортовал Щекутьев. — В походный ордер включены пятнадцать вымпелов. Из-за отсутствия навыков совместного плавания у капитанов руководством экспедиции приказано идти на свободной воде до встречи со льдами плотной группой в четыре колонны. Капитанам розданы штатные инструкции, предусматривающие все случаи взаимодействия — в тумане, во льдах, при ночной буксировке… — Порядок пользования связью? — спросил Неустроев. О порядке пользования связью капитаны и штурмана подробно информированы: сеансы для радио, морзе, своды флагов своевременно вручены. — Благодарю за службу! — сказал Неустроев. — Флагманский штурман, доложите. На мостик поднялся Болдырев. — Ну, друзья, вот и свершилось. Неустроев спросил в шутку: — Андрей Васильевич, может быть, с нами останетесь? Болдырев энергично помотал головой: — Ну не-ет, я уж вас здесь буду дожидаться! До выходного створа с вами доплыву, а там сойду на катер. Шестаков засмеялся: — Андрей, моряки не плывут, а идут. Понял? Болдырев не обиделся. Сказал твердо: — Понял. По мне, идите, плывите, бегите — как угодно, только возвращайтесь скорее с хлебушком. И обнял Неустроева. Потом распрощался с Олениным, Захарченко, Щекутьевым, остальными командирами в ходовой рубке и вышел вместе с Шестаковым на мостик. Оттуда они спустились на палубу, где хорошо был виден вытягивающийся с рейда отряд: ледоколы «Русанов», «Малыгин», «Сибиряков», пароходы «Николай», «Колгуев», «Кереть», «Севре», «Маймакс», «Рево», «Трувор». А концевых еще и не видать было из-за брандвахты. Болдырев сказал, чуть шепелявя от волнения: — Ах, Николай, дорогой ты мой человек, сердце от счастья лопается! Посмотри, что сотворили, — ну, прямо глаза не верят! Это же целая эскадра! — Скажи — флот! — смущенно усмехнулся Шестаков. Болдырев упрямо повторил: — А что?! Флот! И моряки его подвиг совершат, достойный флотов Ушакова и Нахимова! — Постараемся, Андрей, — тихо сказал Шестаков. Они подошли к трапу, под которым завешен был на талях небольшой катерок. — Прощаться будем? — спросил со вздохом Шестаков. — Видно, пора… — Болдырев помолчал, потом, вроде бы равнодушно, спросил: — А что это Константин Петрович решил взять дочку на поход? Шестаков посмотрел ему прямо в глаза, ответил хмуро и твердо: — Это я решил… взять с собой жену. Болдырев широко улыбнулся: — Ну, дай вам бог счастья, как говорится. Он обнял Шестакова и спрыгнул в катер. |
||||||||||||||
|