"Законы отцов наших" - читать интересную книгу автора (Туроу Скотт)

6 декабря 1995 г. Сонни

Из камеры временного содержания помощники шерифа приводят Лавинию Кэмпбелл. На ней тот же голубой рабочий комбинезон с короткими рукавами, какие носят и заключенные-мужчины. Лавинию вводят в огороженную часть зала и дальше к месту для дачи свидетельских показаний; она идет одна, развинченной походкой, выражая протест против всего, что здесь происходит. Это худая черная девушка с безупречной кожей и большими красивыми глазами. Неудивительно, что ей дали кличку Баг, что означает «клоп», если не считать того, что это прозвище вступает в противоречие с ее привлекательностью. У нее экзотический, самоуверенный вид современных фотомоделей, избалованных вниманием и гордящихся тем, что им удалось поймать удачу за хвост. Правда, эта молодая женщина, похоже, еще почти не осознает потенциальных возможностей своей поразительной внешности.

На вопросы Томми, чей тяжелый серый костюм выглядит так, словно он пролежал скомканным в ящике комода целые сутки, девушка отвечает, что ей пятнадцать лет и скоро исполнится шестнадцать. Когда Мольто задает вопрос, она устремляет глаза в потолок зала суда, словно там написана точная дата ее рождения. Сейчас она сидит на стуле для свидетелей и держит руки сложенными между коленей. У нее тихий голос.

— Каков адрес вашего места жительства в настоящий момент? — спрашивает Томми. — Где вы живете?

— Иногда я ночую у матери.

— Нет, я имею в виду прямо сейчас. Вы находитесь в изоляторе для малолетних преступников?

— Угу, в тюряге для малолеток.

— И как долго вы там находитесь? С сентября?

— Угу, — отвечает Лавиния. — С тех пор как меня выписали из больницы.

Ее рот слегка приоткрыт. Она почесывает нос и настороженно смотрит на Томми, немного подавшись вперед, чтобы лучше слышать вопрос. Однако теперь говорит не Томми.

— Ваша честь, — обращается ко мне Хоби. Глубокий бас. Театрально воздетые к небесам руки — хорошо отработанный жест. — Если мистер Мольто не может выяснить местожительство свидетельницы без наводящих вопросов, мы могли бы заодно напомнить ему и про клятву.

— Хорошо, мистер Таттл.

Хоби знает, что здесь Томми ждет ухабистая дорога, и предупреждает, что не даст ему легко отделаться. Я напоминаю Томми, что он не должен задавать свидетелю вопросы, которые заранее предполагают ответы.

Томми согласно кивает. Затем они с Лавинией кое-как продираются через детали ее сделки с обвинением. Она признала свою ответственность — имеется в виду заявление подсудимого о признании своей вины — за участие в сговоре с целью убийства и была объявлена в судебном порядке делинквентом. Пока ей не исполнится восемнадцать лет, она будет содержаться в пенитенциарном заведении для несовершеннолетних. Однако ее не будут судить как совершеннолетнюю, и даже когда она выйдет на свободу, за ней не будет числиться судимость. Это очень выгодная для Лавинии сделка, и Хоби наверняка использует данное обстоятельство. Затем Томми обращается к преступной группировке «УЧС», уточняя кличку подсудимой, ее место в структуре и характер их знакомства с Орделлом Трентом.

— И каковы же были ваши отношения с Хардкором в рамках «УЧС»?

— Кор мне не родственник, — отвечает она. — А к «УЧС» я имею отношение только со стороны моего брата Клайда, который сейчас в нижнем штате.

Нижний штат — один из многих эвфемизмов для обозначения тюрьмы строгого режима в Редъярде.

— Нет, — говорит Томми, — нет, что вы делали по заданию Хардкора, как одного из главарей шайки?

Осознав свою ошибку, Лавиния опускает взгляд в пол.

— Толкала дурь, — тихо отвечает она.

— Что это значит?

— Продавать.

— Продавать что?

— В основном травку и крэк. Иногда порошок. — На их жаргоне это означает сигареты с марихуаной и героин, временами кокаин.

— Вы хотите сказать, что по заданию Хардкора осуществляли розничную продажу наркотиков?

— Наводящий вопрос, — возражает Хоби, после того как Лавиния дает утвердительный ответ.

— Поскольку он проясняет предыдущие ответы, я отклоняю ваше возражение, — говорю я.

Томми кивает. Очко в его пользу.

— И вы продавали наркотики в каком-то определенном месте?

— В районе «Ти-4». В основном на Грей-стрит и Лоуренс-стрит.

— Напротив Четвертой Башни?

— В общем, там.

— Хорошо, — произносит Томми. Обретя некоторую уверенность, он выходит из-за Стола обвинения и прохаживается по ковровому покрытию. — А теперь, мисс Кэмпбелл, скажите нам, вам известен человек по имени Нил Эдгар?

— Угу, — отвечает она. На лице у этой девушки, соучастницы в убийстве, появляется улыбка, и она сразу же становится той, кем ей и положено быть по возрасту: пятнадцатилетней девчонкой, радостной и даже немного глупой. Она поглядывает искоса. — Я уже давно знаю Нила.

— А вы видите его здесь, в зале суда? Укажите на него, пожалуйста, и скажите, во что он одет.

Несмотря на то что все глаза в зале суда уже обращались к нему, на Нила, очевидно, нашел один из особенных моментов, когда он испытывал неизъяснимый приступ веселья. Он сделал полный оборот в крутящемся кресле из черной кожи, показав всем присутствующим свои поношенные ковбойские сапожки — только подумать, ковбойские сапожки! Его лицо расплывается в абсолютно дурацкой ухмылке, словно эта юная женщина явилась сюда исключительно для того, чтобы его поразвлечь. Указывая на него рукой, Лавиния все же не решается встретиться с ним взглядом.

— Он вон там, рядом с тем здоровенным мужиком, — говорит Баг.

Это описание Хоби всколыхнуло всю аудиторию. Взрыв хохота потряс стены. Волна веселья захватила и меня. Все произошло так мгновенно, что Баг даже не успевает еще опустить тонкую, изящную руку и, залившись краской смущения, поникает головой. Подобно большинству домашних девочек, она носит прямые волосы с матовым оттенком, жесткие, как иголки ежика, которые фиксируются на месте с помощью спрея. Прическа в стиле афро, обязательная принадлежность периода Освобождения, давно уже исчезла, став забытой модой прошлого, к которому теперь не питают никакого уважения.

— Мисс Кэмпбелл, — говорю я, — он действительно здоровенный мужик. Вы не солгали.

Хоби с достоинством выпрямляется.

— Я согласен с этим пояснением, ваша честь. Здоровее, чем следовало бы.

Лавиния кивает. Очевидно, такое доброжелательное отношение ее немного успокаивает. Подобно многим детям этой расы, она оказывается на поверку неплохим подростком, почти не защищенным по своей внутренней сути.

Томми возобновляет допрос:

— Откуда же вы знаете Нила?

— Он крутится там, — отвечает она, — он все время там ошивается.

— Где — там?

— Около Четвертой башни, — говорит Лавиния.

— И когда же вы впервые увидели его около Четвертой башни?

Она опять закатывает глаза к потолку. Ей сдается, что это должно было быть в марте.

— А как часто после марта вы видели там Нила? Раз в неделю? Два раза? — спрашивает Томми.

— Похоже на то.

— Судья Клонски, — возмущается Хоби, — он опять задает наводящие вопросы.

Томми делает еще одну попытку, упростив вопрос:

— Как часто?

Баг не может ответить точно. У Томми на секунду закрываются глаза — признак рассеянности. Он говорит что-то Руди, который сидит практически под ним, и пожимает плечами. Думаю, они дебатируют вопрос, стоит ли продолжать усилия в этом направлении, пытаться выжать из нее прежние показания. Но это всегда последнее прибежище обвинения. Если только они начинают придираться к свидетелям, которых вызвали сами, это значит, что у них нет прямой дороги к истине. Томми решает перейти к следующему вопросу:

— А Нил был один или с кем-то, когда вы видели его?

— Да он вроде забивал стрелку с Хардкором.

— Он был с Хардкором?

Что-то пробегает по лицу Лавинии, и ее глаза стреляют куда-то в сторону, наверное, на стол защиты.

— Знаете, он вроде бы проверял разные там отговорки, — добавляет она.

Томми хмурится, наклоняется и опять совещается с Руди. Затем он открывает папку с документами, лежащую на столе обвинения, и какое-то время смотрит туда.

— Мисс Кэмпбелл, вы не припоминаете данную вами характеристику Нилу как, цитирую, «поводырь Хардкора»?

Этот вопрос Лавиния обходит молчанием и неясным жестом.

— Разве поводырь не лучший друг? — настаивает Томми.

— Не знаю я ничего насчет поводырей, — говорит Лавиния.

Руди, сидящий за столом, машет своей длинной, тонкой рукой. Дальше, говорит он. Это пустяк, да и к тому же она дала на предыдущий вопрос ответ, который был нужен Томми. Однако Мольто мрачно смотрит на Лавинию еще несколько секунд, прежде чем последовать совету младшего коллеги.

— Позвольте мне, мисс Кэмпбелл, оживить в вашей памяти шестое сентября 1995 года. Вы не припоминаете разговор, состоявшийся в тот день между вами и Хардкором?

Хоби заявляет стандартный протест по поводу свидетельства по слуху. Они с Мольто затевают долгие препирательства насчет того, был ли в ходе предварительного следствия выявлен сговор, однако, учитывая отпечатки пальцев Нила на деньгах, я в конце концов разрешаю этот вопрос в пользу обвинения.

— Вы помните тот разговор с Хардкором? — спрашивает Томми, начиная снова.

— Вроде того, — отвечает она.

— Вроде того, — повторяет Томми и устремляет свой взгляд к Богу. Теперь у него под ногами появилась твердая почва. — Где вы разговаривали с Хардкором?

— Не иначе как в блат-хате на семнадцатом.

— То есть в квартире на семнадцатом этаже Башни-IV?

— Угу.

— И что же Хардкор сказал вам?

— Сказал, что следующим утром, очень рано, едва рассветет, мы должны пришить одного типа на моем углу.

— Что за типа? Он описал внешность типа, которого вы собирались пришить?

— Белый.

— Он говорил, что ваша шайка собиралась расправиться с каким-то белым?

— Угу.

— А он сказал, кто этот белый?

— Сказал, что он приходится Нилу каким-то родичем, что-то вроде того.

— Каким именно родственником? Он сказал, в каком родстве с Нилом находился этот белый?

Она неопределенно мотает головой. Мольто, прохаживавшийся по ковру перед столом, замер на месте, втянув губы. Теперь ему все понятно. Она собирается посадить его в лужу. Руди тоже это понимает. Он уже взял папку, которую перед этим держал Мольто. Возвратившись к столу, Томми выхватывает ее у Руди и резко открывает.

— Мисс Кэмпбелл, — говорит он, — вы помните вашу беседу с сотрудниками полиции двенадцатого сентября? А четырнадцатого сентября? А двадцатого сентября? Вы помните?

— Да я вообще все время только и делала, что разговаривала с полицейскими.

— Вы помните, как двенадцатого сентября вы разговаривали с полицейскими Фредом Любичем и Салемом Уэллсом в муниципальной больнице округа Киндл? А четырнадцатого сентября вас выписали, и вы разговаривали с ними в приемнике изолятора для несовершеннолетних правонарушителей. И вы видели их снова там же двадцать девятого сентября. Вы помните все это?

В молчаливом недоумении плечи Лавинии поднимаются и падают.

— И вы помните, как на каждой такой встрече вы заявляли, что Кор предупредил вас о предстоящем покушении на отца Нила?

— Может быть, я сказала, что это был какой-нибудь родственник типа отца или что-нибудь вроде того.

Во время этого короткого обмена вопросами и ответами юность Лавинии куда-то улетучилась. Девушка, устыдившаяся смеха аудитории и запуганная происходящим, исчезла. Теперь на ней опять ее уличная маска. Баг сидит на своем стуле прямо, не горбясь.

— Мисс Кэмпбелл, вы не встречались с мистером Таттлом две недели назад?

Хоби мигом вскакивает с места:

— Ваша честь, это явная инсинуация!

— Сначала вы должны дать мне выслушать вопрос.

— А разве не после встречи с мистером Таттлом у вас, мисс Кэмпбелл, появился такой странный провал в памяти, и вы вдруг изменили предыдущие показания и начали утверждать, что не можете припомнить, насчет какого родственника Нила говорил Кор?

— Я могу говорить только то, что помню. Вы сами повторяли мне это сотню раз, — отвечает Лавиния.

— Я спрашиваю вас еще раз. Разве вы не говорили неоднократно полицейскому Любичу, что Хардкор упоминал об отце Нила в качестве жертвы предстоящего нападения?

Свернув протоколы допросов, Томми теперь возмущенно потрясает этой трубкой в воздухе. Он уже неоднократно показывал Лавинии эти протоколы и рапорты. В комнатах для допросов изолятора для несовершеннолетних с зарешеченными окнами и облупившимися радиаторами центрального отопления состоялось не меньше десятка разгоряченных бесед. Угрожающим тоном Томми напоминал Лавинии слова, сказанные ею полицейским, и совал ей под нос эти бумаги. Она хочет кинуть его. Теперь о сделке не может быть и речи, ее будут судить как взрослую: она получит срок за убийство и, возможно, ей еще добавят за лжесвидетельство. Мольто ждет, сверля взглядом подсудимую и надеясь, что сейчас эти угрозы всплывут в ее памяти и окажут нужное воздействие.

— Я не могу вспомнить точно, — говорит Лавиния. — Может быть, я это и говорила.

— Ладно, — с едва заметным вздохом облегчения произносит Томми. Все же и это результат, пусть и не такой солидный. — Хардкор говорил вам, кто будет участвовать в покушении на отца Нила?

— Возражение по поводу отца Нила, — заявляет Хоби. — У нас до сих пор нет таких показаний.

Возражение отклоняется.

Хоби просто несносен. С самого начала было ясно, что у обвинения достаточно доказательств, что целью планируемого покушения должен был стать Эдгар. Однако Хоби, догадываюсь я, напортачил с этим пунктом в показаниях Лавинии, чтобы попортить нервы прокуратуре. Я до сих пор не могу раскусить Хоби. Он уже сотворил кое-что впечатляющее: дал щелчок по носу Монтегю и обработал Лавинию. И вместе с тем в его действиях не видно никакой общей стратегии. Стью вчера выразился правильно: тактика отвлекающего маневра и более ничего. Несмотря на весь его талант, пока что я вижу в нем ловкого и обаятельного адвоката, привыкшего купаться в лучах внимания публики и склонного к театральным эффектам. Он все время рисуется, чувствует себя актером на сцене и больше заинтересован в том, чтобы производить фурор, а не дирижировать симфонией.

— Горго, — произнесла Лавиния, — сказал, что какой-то белый тип подкатит на машине и будет спрашивать Хардкора. И дальше я должна была подойти к нему и сказать, что пойду и приведу Кора, а затем вместо этого должна была позвать Горго.

— Как вы должны были сообщить Горго о прибытии жертвы?

— По мобиле.

— То есть у вас был сотовый телефон для наркобизнеса?

— Угу.

— И какой был номер?

Лавиния сообщает номер.

— А после того как вы позвали Горго, что вы должны были делать?

— Слинять, — отвечает она.

— То есть уходить оттуда?

— Ну да, делать ноги.

— Каков был дальнейший план? То есть было ли у вас какое-либо еще поручение?

— Угу, — произносит Лавиния. — После того как они его чиркнули бы и смылись, я, как мне сказал Кор, должна была вернуться к машине и подкинуть ему мерку, ну, положить на труп.

— А под меркой вы подразумеваете маленький пакетик из фольги, в котором содержится доза наркотиков?

— Угу, — подтверждает она. — Пыль. Кокаин.

— Хардкор говорил вам, что замысел состоит в том, чтобы придать всему вид, будто белый человек был убит в перестрелке между двумя соперничающими бандами, в то время как он покупал кокаин?

— Протест. Наводящий вопрос.

На этот раз Томми понимает, что допустил ошибку. Немного поникнув, он умолкает и обдумывает следующий вопрос.

Лавиния продолжает сама:

— Хардкор сказал мне, что все должно выглядеть так, как вроде пока этот тип покупал дозу, налетели «ГИ» и принялись палить почем зря.

— То есть ваша задача состояла в том, чтобы дать полиции именно такие показания? Что это дело рук «Гангстеров-Изгоев»?

— Угу.

Довольный собой Томми шагает назад к Руди, который напоминает ему, что остался еще один вопрос.

— И под выражениями: пришить, чиркнуть, шлепнуть — вы понимали дело так, что белого собираются прикончить из огнестрельного оружия?

— Угу.

— Ну что ж, ладно, мисс Кэмпбелл, а теперь вот что, после того как Хардкор объяснил вам все, вы с ним имели какой-либо разговор там, в той квартире на семнадцатом этаже?

— Нет, сэр. Насколько я помню, нет.

Томми делает резкий вдох через нос.

— А вы не спрашивали его, почему было необходимо убивать родственника Нила?

Она трясет головой с такой энергией, какую до сих пор еще не выказывала.

— Разве он не говорил вам, что делает это по заказу Нила?

— Протест! — Хоби грузно поднимает свою тушу из-за стола. — Протест, ваша честь! Нет никаких веских оснований задавать этот вопрос.

Он уже выражал подобную точку зрения во время вступительной речи Мольто. Томми смотрит на Хоби и буквально испепеляет его взглядом. Его мнение очевидно: Хоби с помощью взятки или каким-либо другим способом склонил свидетельницу к даче ложных показаний. В столь критический момент я решаю вмешаться и наклоняюсь в сторону Баг:

— Вы слышали мистера Мольто, мисс Кэмпбелл? Он утверждает, что Хардкор сказал вам, что делает это по просьбе Нила. Он говорил вам об этом?

— Нет, — отвечает Лавиния. — Я не собираюсь ничего говорить против Нила.

В зале суда воцаряется тишина. Свидетельница Томми переметнулась на другую сторону. Готовый ко всему Мольто проявляет решительность:

— Разве вы не утверждали в своих показаниях, данных четырнадцатого сентября полицейскому Любичу, цитирую: «Я спросила Хардкора, зачем нам поступать так с отцом Нила, и он ответил: „Мы делаем это по просьбе Нила“». Вы говорили это?

— Н-нет, — отвечает Лавиния.

— Вы узнаете этот протокол? — Томми подходит к ней, размахивая бумагами как флагом.

— Я этого не писала. Это не мой почерк.

— Это почерк дознавателя Любича, не так ли? И разве он не записал все в точности с ваших слов? И разве потом вы не подписали протокол? Разве не ваша подпись здесь внизу?

— Да, это написала я, только вот здесь свою фамилию. Остального я не писала.

— Но под всеми словами стоит ваша подпись, не так ли?

— Это просто моя фамилия, вот и все.

— А как раз перед вашей фамилией значится следующее: «Я подписываю этот протокол по своей собственной воле и желанию, без какого-либо принуждения с чьей-либо стороны, и заверяю, что все вышеизложенное записано с моих слов верно и без исправлений».

— Я в этом ничего не понимаю, — говорит Лавиния. Ее красивые темные глаза широко открыты, изображая абсолютную невинность. Вряд ли она могла бы сыграть лучше, даже если ей будут обещаны гречишные оладьи.

— И еще, мисс Кэмпбелл, разве не после вашей встречи с мистером Таттлом вы вдруг решили дезавуировать ту часть ваших показаний, в которых говорилось, что Хардкор сказал вам, что все делается по просьбе Нила?

— Я не понимаю, о чем вы говорите.

— О том, что вы лжете.

— Не-а, — возражает Лавиния. — Вот, стало быть, то, что я говорю сейчас, и есть истинная правда. И я никогда и ничего не имела против Нила.

— А вчера, мисс Кэмпбелл, вчера в присутствии мистера Сингха, детектива Любича и меня, когда мы встречались с вами в изоляторе для несовершеннолетних, разве вы фактически не сказали, что вспомнили, как Хардкор говорил, что это делается по просьбе Нила?

— Когда вы все начали уличать меня, кричать, что я вас подвела, и теперь мне не отделаться от М-1? — От обвинения в убийстве первой степени.

С закрытыми глазами Томми останавливается посреди зала. Сбылись самые худшие ожидания обвинителя: главный свидетель заупрямился и наотрез не хочет давать нужные показания. За столом защиты Хоби быстро делает какие-то пометки в своем блокноте. Его бестолковый клиент, сидящий рядом, по-прежнему пристально смотрит на девушку, и на его лице все та же дурацкая ухмылка. Баг, оставленная на время в покое, вдруг чувствует на себе взгляд Нила и, смутившись, опускает глаза.

— Перерыв на ленч? — спрашиваю я Мольто.

С явным облегчением он кивает.

Энни бухает молотком, объявляя перерыв, и зрители встают, шумно обмениваясь впечатлениями. Запахло первой крупной сенсацией. Я остаюсь на своем месте, чтобы занести в судейский дневник несколько очередных пометок касательно Баг. В то же время я осознаю, что еще не составила окончательного мнения ни о ней, ни о сражении, которое вели законники из-за ее показаний.

Появляется Мариэтта. В руках у нее папки с делами на двух новых подсудимых. В обоих случаях выступает государственный защитник, и в обоих случаях поданы ходатайства об освобождении под залог. Слушания назначены на два часа дня, однако Джина Девор уже перехватила Руди Сингха на выходе и уговаривает его. Ей во что бы то ни стало нужно покончить с этими делами сейчас, потому что после обеда у нее слушание по делу о сокрытии преступления, которое будет рассматривать судья Ноланд. Я удовлетворяю просьбу Джины, после чего бряцают ключи, хлопают двери, и транспортные помощники шерифа ведут заключенных.

Мы сразу же получаем преступление дня. Из камеры временного содержания, сутулясь, является Розита Роббинс — маленькая, полная женщина с волосами оранжевого цвета и большим количеством черных отметин на лице. Когда я слушаю описание дела, меня начинает тошнить.

Розита и ее сожитель Фидель принадлежат к группировке «Гангстеров-Изгоев» из Филдерс-Грин. У них была назначена встреча с их подружкой Таней, у которой они хранили многочисленные дозы кокаина, источник дохода и наслаждений. Когда Фидель и Розита явились к Тане на квартиру, то оказалось, что их подружка исчезла, и вместе с ней исчез и весь запас наркотиков. Фидель выместил свою злобу на детях Тани, мальчике восьми лет и девятилетней девочке. Он изнасиловал обоих в задний проход. Насильник содержится под арестом вот уже несколько месяцев. Припертый к стене неопровержимыми доказательствами в виде анализа спермы и данных дактилоскопической экспертизы, он признал себя виновным, и судья Саймон приговорил его к шестидесяти годам заключения. Затем Саймона перевели в канцелярский суд, а я заняла его место. Розита ударилась в бега и попалась совсем недавно на магазинной краже. Скорее всего она не пойдет на сделку с правосудием, объясняют Джина и Руди, так как обвинение, предъявленное ей, незначительно. По делу об изнасиловании в распоряжении прокуратуры нет иных свидетелей, кроме мальчика и девочки. Будучи сама матерью двоих детей, Розита держала несчастных малышей Тани, пока Фидель их насиловал.

— Миллион наличными, — говорю я.

Джина с удивлением уставилась на меня. И ста тысячи долларов вполне хватило бы, чтобы оставить Розиту за решеткой.

— Миллион и ни центом меньше, — подчеркиваю я.

Она встряхивает своей волнистой прической, которая делает ее похожей на школьницу, однако я сомневаюсь, что решение было бы иным, если бы мы поменялись местами. Мне нравится Джина. Это невысокая женщина, стройная и подтянутая. Когда-то она занималась гимнастикой, если мне не изменяет память. Несмотря на маленький рост, не превышающий пяти футов даже в туфлях на высоком каблуке, она держится просто молодцом, и когда видишь Джину в камере временного содержания, беседующей с клиентами, которые нависают над ней своими тушами, невольно начинаешь восхищаться ее мужеством и выдержкой. И все же в прошлом месяце случилось так, что она расплакалась у меня в кабинете. Она потратила уйму времени, которого у нее и так в обрез, чтобы наскрести сумму, требовавшуюся для освобождения под залог Тимфони Вашингтона, с виду приличного молодого человека, которого арестовали за то, что он поджег заднее крыльцо дома своей девушки. Джина уговорила подрядчика, у которого Тим работал подсобником, выплатить авансом полторы тысячи долларов в качестве компенсации за полагавшиеся ему, но неиспользованные льготы. Вечером в пятницу она передала эти деньги матери и сестрам Тимфони, строго-настрого приказав им внести залог в восемь часов утра в понедельник. Однако получилось так, что после уик-энда денег и след простыл. Украли их или растратили — неизвестно; можно было строить любые догадки, потому что члены семьи понаплели Джине всякие небылицы. Тимфони же, оставшийся в тюрьме, обвинил Джину в том, что она попросту обворовала его, и начал грубо оскорблять ее, да так, что пришлось силой уводить его в камеру.

К тому времени как мы закончили с этими делами, зал суда уже почти опустел. За стеклянной перегородкой осталось лишь несколько беседующих между собой завсегдатаев довольно пожилого возраста. Очевидно, пенсионеры, которым некуда спешить. Сет остался в ближнем углу ложи для присяжных. С озабоченным видом он смотрит куда-то себе на колени, и его руки как-то странно снуют. В памяти у меня всплыл вопрос, который я задала себе вчера, после того как нечаянно подслушала его разговор с Дубински, и направляюсь в его сторону.

— Что случилось? — спрашиваю я, увидев в его левой руке иголку, и тут же понимаю, что он пришивает к спортивной куртке оторвавшуюся пуговицу. Портной из него никакой, и он тыкает иголкой так, будто зашивает дырку.

— Теперь ты понимаешь, почему я не стал хирургом? — Он перекусывает нитку зубами. — Я думал, что мы не разговариваем, — произносит он.

— А мы и не разговариваем.

— А…

— Просто я хотела задать тебе один вопрос.

— Я так и думал. Ответ: я и в самом деле ничего не знаю. Это все, что я могу сказать. — Зеленовато-серые глаза загадочно сужаются.

«Что он имеет в виду?» — теряюсь я в догадках.

— Ладно, проехали, — говорит он, — мне нужно обдумать материал для следующей колонки.

— Разумеется.

Он поднимает руку — знак готовности выслушать мой вопрос.

— Я не могла не обратить внимания на то, что ты каждый день сидишь здесь рядом со Стью Дубински. Интересно, хорошо ли ты его знаешь?

— Стью? С детского сада. Мы все росли вместе на Университетском бульваре.

— Все? Ты хочешь сказать — Стью, Хоби и ты?

Я не имела ни малейшего представления, как подступиться к этой теме, но, похоже, все прошло достаточно удачно, и Сет вроде бы не насторожился. Мой интерес можно принять за случайное любопытство. Жизнь полна забавных, пустяковых совпадений.

— Хоби не учился с нами в начальных классах. Он ходил в школу Святого Бернара.

— Святого Бернара, — повторяю я, чтобы выиграть время.

Когда я училась в четвертом классе, моя мать впервые покинула город на довольно продолжительное время. Затем эти отлучки стали регулярными. Тогда она прожила три месяца в Северной Каролине, где пыталась организовать профсоюз на горно-обогатительной фабрике. На это время тетка устроила меня в школу Святой Маргариты, находившуюся в следующем квартале. В физическом развитии я уже значительно опережала своих сверстниц, что было заметно по моей коже, ставшей просто ужасной. Я была в восхищении от школьной формы и возможности выглядеть как все остальные девочки. Всякие неудобства вроде дисциплины, катехизиса, монахинь, сурово стучавших линейками по партам, казались пустяками. Когда вернулась Зора, ее чуть было кондрашка не хватила. Дочь члена компартии и в католической школе? Неужели Генриетта совсем спятила?

— Так, значит, Хоби — католик? — спрашиваю я, изображая неподдельное удивление.

— Нет, у них в семье только мать исповедует эту веру, зато ее фанатизма хватает на всех с избытком. И он тоже получил по полной программе. Я помню, когда мы с ним только познакомились — это было в шестом классе, — у нас состоялся феноменальный спор, потому что он ни за что не хотел поверить, что родители зачали его в результате полового сношения. — Вспоминая это, Сет смеется. — Я его так огорчил, что он даже заплакал.

— Однако все вы ходили в одну и ту же школу — ты, Хоби и Стью?

— Да, в Ю-хай, — отвечает он, — в те славные дни, когда Ю-хай была вопросом, а не местом.

У меня по коже пробегает приятный холодок, предчувствие бывалого прокурора, полагающего, что ему удалось ухватиться за ниточку. Стью и Хоби — старые друзья. Стараясь по-прежнему казаться ненавязчивой, я улыбаюсь в ответ на шутку Сета.

— Если ты побываешь в наркосуде, — говорю я, — то увидишь, что эти дни далеко не закончились. Я живу по соседству. И теперь в средних школах работают полицейские под прикрытием.

— Да, — говорит он, — знаешь, это хорошая колонка. Я пишу ее три раза в год. Поскольку принадлежу к первому поколению, которое приняло дозу нашего собственного лекарства: «Послушайте дети, папа имел в виду вовсе не то, когда он говорил насчет секса, наркотиков и рок-н-ролла».

— И выключи, пожалуйста, магнитофон, когда я разговариваю с тобой.

— Не магнитофон, а CD-плейер.

— CD. Вот так, спасибо, — говорю я.

— Всего-то? О Боже, не убегай так сразу! А почему это ты заинтересовалась Стью?

— Ничего особенного. Так, одна мысль пришла мне в голову, когда я сидела там.

Он наверняка скажет Стью о моем вопросе и, возможно, Хоби. Чего я, собственно, и добивалась. Если это то, чего я опасаюсь, пусть они знают, и в особенности Хоби, что я их раскусила.

— Да нет же, в самом деле, — говорит Сет. — Дай ногам отдохнуть. Скажи мне, что я упустил за последние двадцать пять лет. Что-нибудь драматическое?

Зал суда к этому времени совершенно опустел и наполнился тишиной. По коридорам суда ходит здоровенный увалень-уборщик, приветливый поляк с располагающим к себе простым, открытым лицом — он практически не владеет английским языком. В данный момент поляк опоражнивает мусорное ведро, стоящее за кафедрой.

— Не думаю, что моя жизнь протекала драматически, Сет. Все, что угодно, только не это. А как жил ты? Ведь ты теперь богат и знаменит. Какие драмы тебе довелось пережить?

— Я не знаменит. Во всяком случае, не слишком. И очень скоро, возможно, не буду так богат, как ты полагаешь. — Когда Сет произносит это, его глаза тускнеют, а лицо становится серым, словно он внезапно вспоминает о чем-то печальном, затем берет себя в руки и смотрит мне в глаза. — Мы с Люси разошлись, — говорит он потухшим голосом.

— Жаль, — говорю я. А что еще можно сказать?

— Вот так, — отвечает Сет. — Жизнь. Любовь. Большой город. Мы говорили о том, чтобы сойтись снова. Думаю, что сойдемся. Однако на этом пути мы набили много шишек. — Он печально вздыхает.

— Как у нее дела? У Люси? С ней все в порядке?

Он кивает:

— Думаю, да. Она до сих пор выглядит пятнадцатилетней девочкой. Бывает, что и ведет себя соответственно. С моей точки зрения, разумеется. С другой стороны, двадцать пять лет со мной ей тоже нелегко достались, так что ее можно понять. — Сет невесело улыбается. — Так, значит, ты живешь на Университетском бульваре? — продолжает он. — А знаешь, мой отец до сих пор обитает там.

— Твой отец? О Боже, мне трудно даже представить его! Я помню, что двадцать пять лет назад он казался мне пожилым.

— Вот именно. Ну а теперь он совсем древний старец, настоящая рухлядь. И не трудись подыскивать для него более приличное слово. Ему ведь девяносто три. Он рассыпается чуть ли не на глазах, однако все еще пару раз в неделю ходит в свой офис. И в нем еще немало дерьма.

Отношения Сета с отцом всегда были сложные. Старик отличался колючим и упрямым характером. Выжившая жертва холокоста. Уцелел физически, но психика явно надломилась.

— А мать? — спрашиваю я.

— Ее больше нет. Умерла в хосписе. Прогрессирующая болезнь Альцгеймера. Страшная вещь. Одно тело в кровати и больше ничего.

— О да! — Я стукаю себя по лбу. — Этому было посвящено несколько колонок, не так ли?

— Колонок? Какого черта! На это ушло два года лечения.

Сет забавен, он всегда был таким: мягкий, ранимый мальчик. При этом слишком болезненно для мужчины той эпохи воспринимал свою духовную ущербность. И вдруг совершенно неожиданно для себя я, все еще стоя над Сетом, обнаруживаю, что моя рука каким-то неизъяснимым образом уже легла ему на плечо. В свою очередь, он, конечно же, интересуется насчет Зоры, и я сообщаю ему печальное известие: она тоже скончалась. Хочу выглядеть при этом мужественной и умудренной жизненным опытом, однако всякий раз, когда заходит речь о матери и я вынуждена говорить о смерти, к горлу подкатывает ком и возникает почти непреодолимое желание всплакнуть.

— Она умерла четыре года назад от рака легких.

Сет вздрагивает:

— О Боже! Я помню эти сигареты. «Честерфилд» — верно? Рак, — задумчиво произносит он.

— У меня у самой был рак, — сообщаю я. — Ты спрашивал, что драматического было в моей жизни?

— Ты это серьезно? — ошарашенно переспрашивает он. — Рак? Паршивое дело.

— Да, дело было действительно хуже некуда, но я не шучу.

— Рак легких?

— Нет-нет. Груди. Мне удалили грудь почти двенадцать лет назад.

Когда я делюсь этими глубоко интимными, личными переживаниями с другими людьми, особенно с мужчинами, мне не удается оставаться полностью безучастной. У меня возникает такое ощущение, будто я выдаю предупреждение. Очевидно, его мне не вытравить из себя ничем, даже несмотря на то, что я забрала свои взносы из пенсионного фонда, когда ушла с федеральной службы, и под воздействием неустанных уговоров Гвендолин потратила их на реконструкцию груди. Из-за этого меня мучили постоянные сомнения. Я ненавижу даже саму мысль о том, что нужно извиняться за свой физический недостаток. И привыкла. По дому я расхаживаю в естественном виде, то есть не надеваю под бюстгальтер искусственную грудь. Затем я опять стала одинокой женщиной. И так было легче для Никки. Она начала все замечать, и всякие объяснения на сей счет доставляли мне немало беспокойства. Даже малыши быстро смекают, что к чему. А ведь я должна быть для дочери опорой.

Сет говорит то, что и положено говорить в таких случаях, приводит примеры со своими знакомыми, которые вполне адаптировались, подкрепляет это обнадеживающей статистикой выздоровления, с которой он хорошо знаком. Совершенно очевидно, что он искренне огорчен той бедой, которая выпала на мою долю.

— Все говорят, химиотерапия переносится очень тяжело. Это так? — спрашивает он.

— Мне не делали химиотерапию. Так что мне еще повезло. При обследовании у меня не обнаружилось лимфатических узлов. И кроме того, мне очень хотелось иметь ребенка. Хотя бы сделать попытку. Поэтому мне назначили курс лучевой терапии. Очень интенсивный. Это был настоящий кошмар. Однако хирургическая операция внушала мне больший страх. Она кажется такой варварски примитивной. Отрезать часть твоей плоти. От всего этого можно было сойти с ума. И я немного разочаровалась в себе, так как думала, что жизнь уже достаточно закалила меня, чтобы я могла вынести любые испытания.

— Здесь не должно быть иллюзий. — Он поднял палец. — Мы все такие же безумно наивные, какими были когда-то, Сонни. Просто сейчас меньше возможностей выразить это.

Такой подход мне по душе. Мой смех ударяется о пустые ряды стульев и отскакивает от них. Стоя над Сетом, одетая в мантию, я ощущаю, едва ли даже не осязаю эхо тех обычных отношений в зале суда, где многие мужчины взирают на меня с надеждой на снисхождение того или иного рода. Сет тоже в чем-то нуждается. Я это чувствую и уже замечала пару раз. Как он подается вперед, подперев подбородок рукой, локоть которой покоится на полированном дубовом барьере ложи присяжных, и наблюдает за мной с таким глупым, радостным и — нужно честно сказать — детским выражением на лице, что у меня замирает сердце от боли и жалости, и я отвожу глаза в сторону. Просто, на свою беду, он в некоторых отношениях оказался взрослым ребенком и не всегда может держать в узде свои чувства, как маленький мальчик, который шмыгает носом вместо того, чтобы вытереть сопли платком. Несмотря на это, я испытываю к Сету симпатию. Меня радует, что в нем сохранилась, пусть и не полностью, прежняя притягательная сила. Было бы катастрофой думать, что время, прожитое с ним, было потрачено напрасно, особенно после того, как я сделала подобный вывод относительно Чарли.

— Ладно, вернемся к нашим баранам, — произносит он. — Я думаю, ты хочешь узнать, что произошло с Майклом Фрейном. Когда ты сказала, что у тебя есть ко мне вопрос, я подумал, что ты рано или поздно спросишь об этом.

— Так, значит, я могу спросить?

— Я уже дал тебе ответ. Я не знаю, — сказал он.

— Значит, это все, что ты можешь сказать по этому поводу, Сет? Я всегда думала, что ты выбрал очень странное — если не сказать больше — имя в качестве литературного псевдонима.

— Это целая история, — отвечает он. — Когда-нибудь я тебе расскажу.

— И ты никогда не получал от него известий?

— Сомневаюсь, что он жив. — Сет произносит это таким угрюмым, безжизненным голосом, что мне становится не по себе.

— Ладно, — говорю я и на прощание поднимаю руку.

— Ты и в самом деле собираешься избегать меня все то время, пока будет длиться процесс?

— Буду стараться.

Когда я снова машу рукой, он хватает мои пальцы и другой рукой легонько постукивает по моим костяшкам — этим незначительным жестом он выражает стремление к более продолжительному общению. Я решаю пока оставить все как есть и ставлю точку лаконичной улыбкой. Повернувшись, я, к своей досаде, сталкиваюсь с Мариэттой, которая только что вошла в зал суда через заднюю дверь.

— Звонят из канцелярии председателя суда Туи, — говорит она.

И спрашивают, приду ли я на совещание судей, которое состоится сегодня позднее. Я сама беру трубку телефона в своем кабинете и заверяю Ванду, секретаря канцелярии Туи, что обязательно приду.

К тому времени когда я покончила со всеми делами и вернулась в канцелярию, Мариэтта уже приняла свою типичную для ленча позу за столом в секретарской. Ее взгляд устремлен на экран переносного телевизора, который она держит на коленях, одновременно поедая сандвичи из коричневого бумажного мешка. В густых, курчавых волосах поблескивает металлическая дужка наушников, а полная грудь, туго обтянутая свитером, посыпана крошками, на которые Мариэтта не обращает никакого внимания. Тем не менее не успеваю я показаться в проеме открытой двери, как становлюсь объектом ее пристального внимания. Цепкий взгляд оценивающе пробегается по моей фигуре, затем упирается мне в лицо.

— Ни слова, — говорю я ей.

Мариэтте удается хранить молчание только в течение нескольких секунд.

— Люди никогда не забывают того времени, когда они были влюблены, — произносит она внезапно, притворяясь, что разговаривает сама с собой.

— О, хватит об этом, Мариэтта, — бросаю я в ее сторону сердитый взгляд.

Она отворачивается, однако ее челюсти упрямо сжаты. Этим Мариэтта показывает свою непоколебимость.

— Это не была любовь, — поясняю я, — во всяком случае, для меня.

На лице Мариэтты появляется легкая гримаса. Я богохульствую. Однако вскоре моему пониманию открываются иные аспекты.

— Он обожал меня, — объясняю я, — и отвратительнее всего то, что мне нравилось именно это.

Я никогда не чувствовала себя так замечательно, никогда не была так боготворима, как в те месяцы, которые провела с Сетом. Однако его внимание шло на убыль, потому что такая любовь иссушает. В этом отношении Сета можно было сравнить с человеком, у которого открылось кровотечение из носа. Так близко, слишком близко. Жизнь с ним всегда несла с собой опасность задохнуться в его любви, утонуть в ней.

— Вообще-то я думала, что вы не разговаривали, — выдвигает Мариэтта аргумент в свое оправдание.

Входит Энни и молча садится на стул с прямой спинкой, который стоит в углу офиса Мариэтты. В одной руке у нее школьный учебник, а в другой — яблоко, которое она с аппетитом грызет.

— Я должна была спросить у него кое о чем. — И объясняю им, что мне удалось выяснить, что Хоби и Дубински друзья еще со школьной скамьи.

— Ну и что? — удивляется Мариэтта.

— А то, что объяснение, которое предложил Мольто два дня назад и которое я подняла на смех, вполне реально. Именно Хоби мог быть источником той самой утечки, в которой он обвинял прокуратуру в первый день процесса. То есть он сплавил эту информацию своему дружку Дубински, а тот написал статью, где сообщалось, что объектом покушения должен был стать Эдгар.

Предположение кажется обеим женщинам не лишенным оснований. Мариэтта даже снимает наушники, а Энни тут же соглашается со мной и говорит, что дело нечисто и кто-то — скорее всего именно те люди, о которых я упомянула, — ставит палки в колеса обвинению.

— Этот Дубински, — говорит она. — Он плохой. Он змея.

Она вспоминает инцидент двух- или трехлетней давности, происшедший во время процесса Термолли, на котором рассматривалось дело вице-президента одной нефтяной компании и его любовницы, обвинявшихся в убийстве жены первого. Судья Саймон Норфолк поймал Дубински с поличным, когда тот, приложив ухо к двери комнаты присяжных, подслушивал их дискуссию. Норфолк посадил Стью в камеру временного содержания на несколько часов за неуважение к суду. После того как в суд явилась целая свора адвокатов, нанятых «Трибюн», и принялась кричать о нарушении первой поправки, репортера, конечно, пришлось отпустить.

— Да, — говорит Мариэтта, — но тогда вы задали правильный вопрос, судья. Какую выгоду получает он от этой защиты? Вот здесь концы не сходятся.

Энни возражает ей, пытаясь найти логическое объяснение, и тихо произносит:

— Но может быть, это имеет какое-то значение для процесса без присяжных?

Мне это тоже пришло в голову.

— Подумайте, Мариэтта, — говорю я. — Томми сидит на раскаленной сковородке — ему нужно начинать побыстрее, потому что он надеется удержать Лавинию в узде. Хоби знает это, так как он и есть тот человек, который создает связанные с ней проблемы. Поэтому он проталкивает историю в газету, кричит «Караул!», потому что теперь, дескать, нельзя добиться объективного отношения со стороны присяжных, а затем великодушно соглашается на суд без присяжных, мол, только ради того, чтобы мы могли начать. Хоби прекрасно понимает, что в нормальных условиях я вряд ли пойду на это в деле, где лично знакома со многими фигурантами. Вы помните, что сказал Нил, когда я разъяснила ему, что влечет за собой отказ от суда присяжных: «Это то, чего мы хотим».

— О-о-о! — произносит Энни, и ее лицо растягивается в гримасе изумления. — О-о-о, очень хитро придумано!

— Чего я не могу пока взять в толк, так это на что он надеется и что думает выиграть при таком раскладе, когда все решает судья.

Мариэтта смеется:

— Судья, я не подначиваю вас и не дразню, нет, ничего подобного, но, судья, знаете, многие из тех защитников, которые работают в этом здании, могли бы сказать ему: «Устрой так, чтобы она вела процесс без присяжных, и у тебя будет неплохой шанс». Именно так, судья.

В этом здании судьи, раньше работавшие в прокуратуре, очень часто проявляют качество, которое можно сравнить с верностью бывшего морского пехотинца своему прежнему роду войск. Многие уподобляют работу прокурора здесь боевому опыту. Каждый зал суда для них — еще один театр военных действий, проводимых цивилизацией против варваров. После еженедельных совещаний я часто слышала, как надзиратели просили прокурора произвести подсчет боевых трофеев, имея в виду количество заявлений подсудимых о признании вины. Однако риторика, к которой я привыкла, работая в федеральных судах, имела отношение к конституции, а не к армии. Я до сих пор думаю о правах, о нерушимых первых принципах в отношениях между отдельными гражданами и государством. Защитники считают меня своим естественным союзником, а Мариэтта — перевертышем.

Она встает, стряхивая крошки со свитера и с плиссированной юбки в клетку с преобладающим светло-коричневым цветом, достающей ей чуть ли не до щиколоток, и бросает пустую банку из-под газировки в урну. Затем меряет меня колючим взглядом, давая понять, что меня легче убедить оправдать Нила, чем присяжных. Кто будет испытывать больше сочувствия к Нилу — двенадцать равнодушных зевак с улицы или я, человек, знавший Нила ребенком и, что еще важнее, понимающий переживания ребенка, который в чаяниях родителей занимал второе место, где первое было отдано политике? Такова ставка, которую сделал Хоби. Я здесь потому, что я — дочь Зоры. Всегда. Неизменно.

Мариэтта уходит, будучи не в состоянии удержаться от осуждающего покачивания головой. Она никогда не перестает изумляться моему нежеланию понять или принять непреложные истины.

Процесс возобновляется при препирательстве обеих сторон. Хоби требует, чтобы деньги, которые обвинение предъявило вчера, передали на экспертизу в лабораторию. Он ссылается на показания Монтегю, подтвердившего, что денежные купюры не подвергались исследованию на присутствие следов крови или же пороха. От имени обвинения возражает Руди:

— Ваша честь, такие анализы должны проводиться до начала процесса.

— Я уже позвонил кое-куда и навел справки, — говорит Хоби. — Эти анализы могут быть выполнены за двадцать четыре часа. Монтегю сказал, что обвинению не нужны купюры, которые не были сданы в лабораторию. Так в чем загвоздка?

— А какой в этом смысл? — спрашивает Томми. — Даже если на купюрах и обнаружат следы пороха или крови, что это изменит?

— В таком случае, — говорит Хоби, — обвинению придется объяснить, каким образом они туда попали.

— Пойди туда, не знаю куда, и принеси то, не знаю что!

Томми, безусловно, прав. Однако я удовлетворяю ходатайство. Вреда от этого никакого, а накопленный опыт подсказывает, что лучше всего позволить защитнику одержать бессмысленную победу. В апелляционном суде это производит впечатление объективности и беспристрастности.

Дальнейший допрос Лавинии обвинением происходит пока без особых затруднений. С завидным спокойствием Баг описывает события седьмого сентября: то, как она увидела подъезжающий автомобиль Джун и предупредила Горго, и затем как стекло в двери «новы» опустилось и из машины выглянула женщина, а не мужчина, и попросила прийти Хардкора. Она находилась наедине с женщиной около пяти минут.

— А вы беседовали с ней?

— Леди спросила, может ли она поговорить с Ор-деллом. — С трудом выговаривая имя Хардкора, Баг застенчиво улыбается. — Хардкор не заставил себя ждать, — продолжает она, — и поговорил с женщиной. Их разговор был очень коротким. А затем из переулка выскочил Горго на своем велосипеде. Меня ранило, — добавляет Лавиния с хладнокровием солдата.

Завершив свою эпопею, Томми возвращается за стол обвинения. На его лице напряженное ожидание: что будет дальше? Ведь сейчас его свидетеля начнет допрашивать этот хлыщ.

Хоби встает и выходит из-за стола.

— Баг! — говорит он. В своем шикарном сером костюме, сшитом из дорогой ткани — наверняка кашемировой, я готова побиться об заклад, — и у модного портного, Хоби расхаживает по залу, держа руки в карманах. — Баг, — так он обратился к ней. Даже не притворяется, что они знакомы. — Позвольте мне задать вам несколько вопросов относительно того, что произошло тогда, ранним утром седьмого сентября. Вы говорите, что не слышали разговора между Хардкором и этой леди, не так ли?

— Не-а. Мне показалось, что они никак не могли сговориться.

— Стало быть, это было препирательство, спор?

— Вроде того.

— Она уехала из этого района?

— Как она могла уехать? Она стояла там, знаете, выйдя из машины, и разговаривала с Кором.

— А потом появился Горго и открыл огонь. Ну а теперь скажите: когда это произошло, где находился Хардкор?

— Он подошел ко мне.

— Он подошел к вам, оставив миссис Эдгар у ее машины? Верно?

— Да, сэр, — отвечает она.

На подставке уже висит схема части улицы, на которой Монтегю с помощью иксов и игреков изобразил положение тел. Это доказательство обвинения № 3. Хоби сам повесил этот план и теперь показывает, что Лавиния стояла на мостовой примерно в пятидесяти футах от машины Джун Эдгар, а Хардкор находился рядом с Баг.

— И что он сделал?

— Вроде как старался заставить меня лечь на землю.

— До того как Горго начал стрелять?

— Похоже на то. Все произошло так быстро, завертелось, закружилось перед глазами, что я и сообразить ничего не успела.

— Однако дело выглядит так, как если бы Хардкор пытался заставить вас лечь на землю потому, что знал, что Горго будет стрелять.

— У Горго с его «Т-9» был такой свирепый вид, что я чуть было не обкакалась от страху.

Все смеются.

— Однако вы видели, как Хардкор пытался остановить Горго?

— Он был у меня за спиной.

— Хорошо, Баг, вы можете припомнить, не пытался ли Хардкор каким-либо образом остановить Горго? Может быть, вы слышали что-нибудь или видели?

Лавиния смотрит на Хоби с опаской. И если в ее отношениях с обвинением наметилась трещина, то ее лояльность Хардкору не вызывает никаких сомнений.

— На этот счет я ничего не могу сказать, — произносит она.

— Но вы, лично вы пытались остановить Горго?

— Да, сэр.

— И тем не менее он начал стрелять?

— И попал в меня.

— Вы уже говорили об этом. А Хардкор был ранен?

— Не-а.

— Он вовремя укрылся?

— Бросился на землю за машинами.

— Хорошо.

Хоби поднимает брови, всем видом показывая, что он задумался. Пока неясно, то ли он следует уже намеченному плану действий, то ли бродит в потемках, как делал до сих пор. Таинственность, окружающая непонятную линию защиты, на короткое время повисает в зале суда, будто дымовая завеса. Затем Хоби смотрит в свой блокнот и меняет тему:

— А теперь, Баг, вот что. Мистер Мольто, то есть Томми, который сидит вот там, рассказывал вам о том, какие беседы вел Хардкор с вами. Позвольте мне спросить вас сначала вот о чем: о чем бы с вами ни говорил Хардкор, всегда ли он говорил вам правду?

— Нет, сэр.

— То есть он не всегда был откровенен с вами?

— Куда там. Все зависит от того, в каком он настроении. Бывает, что он как с цепи сорвался. Толку от него не добьешься. Посылает всех к такой-сякой матери.

Эмоциональный ответ Баг сопровождается взрывом смеха на зрительских местах.

— Мистер Мольто заявил, что вчера вы сказали ему, сотрудникам полиции и мистеру Сингху, что шестого сентября Кор сообщил вам, будто убийство осуществляется по заказу Нила. Вы помните, как Мольто сказал это?

— Да они все навалились на меня так, что не продохнуть.

— Они разозлились на вас?

— Еще бы, — отвечает Баг и осмеливается хихикнуть. Ей это начинает нравиться — подыгрывать немного своей аудитории. — Они совсем офонарели, — говорит она.

— Однако давайте проясним одну вещь, Баг. Когда вы говорите, что Хардкор делал что-то ради кого-то, значит ли это, что он действительно делал все для данного человека?

Этим вопросом Хоби, сам того не желая, сбивает свидетельницу с толка. Она начинает шарить глазами по залу суда, не зная, как ответить. Затем в Лавинии опять просыпается ребенок, которым она, по сути, и является.

— Может быть и так. Знаете, люди болтают всякое.

Не получилось. Хоби дал первую осечку. Он делает еще одну попытку:

— Однако могло это означать что-либо другое?

— Протест, — говорит Томми. — На вопрос уже дан ответ.

— Ладно, давайте как следует проясним этот вопрос, — говорит Хоби. Он взгромоздился на стол защиты и сидит на нем, наклонившись вперед, как птица на насесте. Подняв обе руки, он продолжает: — Внесем полную ясность, Баг. Хардкор никогда не говорил вам, что он делает это ради Нила, не так ли?

— Нет, сэр. Я никогда не говорила ничего против Нила.

— Однако вы разговаривали с полицейскими?

— Слишком часто, — печально произносит она.

— Слишком часто, — повторяет он. — То есть в действительности вы не помните, что вы говорили полиции каждый раз? Так или не так?

Узкие плечи поднимаются кверху.

— Вы должны отвечать «да» или «нет», — напоминает он ей.

— Ну, похоже, я вроде как говорю то, что говорят они.

— Именно это и случилось вчера? Эти четверо мужчин рассердились на вас и сказали, что вы показывали прежде то-то и то-то, и добавили, что вы отправитесь в тюрьму, если не повторите этого снова. Так?

— Угу, — говорит Лавиния. — Мольто и эти. Он говорит: «Скажи правду». А потом начинает зачитывать разные протоколы и говорит, что если я не скажу то же самое здесь, значит, я лгунья и мне придется тянуть срок за соучастие в мокрухе.

Мокруха на жаргоне Лавинии означает убийство первой степени.

Подобные сцены не редкость для судебного зала и вряд ли могут кого тронуть. Однако интересно то, что Хоби идет на попятную. Несмотря на обвинения Томми, Баг зашла дальше, чем было нужно Хоби. Он знает, что я ни в коем случае не приму показаний Баг, которые идут в полное противоречие с показаниями, запротоколированными Любичем в больнице, на которых стоит ее подпись.

— Итак, давайте вернемся к тому, как это все начиналось, — говорит Хоби. — Значит, мистер Мольто напомнил вам о той сделке, которую ваш адвокат, назначенный органами опеки, заключил от вашего имени с обвинением. Вы это помните? Для вас это была выгодная сделка, не так ли?

— Да уж куда лучше, чем М-1.

По рядам прокатывается легкий смешок.

— Просто я хочу удостовериться, что судья Клонски понимает, что вы испытывали, когда пошли на эту сделку.

Он поднимает голову и подчеркнуто смотрит в мою сторону, как бы желая привлечь мое внимание. Вряд ли для Хоби, в каком бы суде он ни выступал, это являлось серьезной проблемой.

— Значит, вы сказали мистеру Мольто, где живете, когда вас арестовали? Иногда у вашей мамы, так вы сказали?

— Ну да, иногда я остаюсь у матери. Иногда у тетушки или у подружек. Их у меня хватает.

— А мать навещала вас после того, как вы попали в больницу, а затем оттуда в тюрьму?

— Не-а, — отвечает Лавиния. — Мы с ней давно уже не разговариваем. Скорее всего она даже не знает, где я. Да, похоже на то. Может, она сама сидит в каталажке, кто ее знает?

Лавиния пожимает плечами, стараясь выглядеть абсолютно безразличной. Впрочем, как она ни старается, эта маска равнодушия вовсе не является совершенно непроницаемой. У меня достаточно опыта, чтобы сказать: это дети знают. Они знают, что являются той мерой, вспоминая о которой даже те, кто находится в отчаянном положении, благодарят Всевышнего за то, что у них есть.

— Вы с ней не ладите?

— Знаете, это тупая упертая сучка, которая за дозу готова на все.

Баг отводит глаза в сторону. Теперь в ней не чувствуется никакой внутренней нежности. Из последних слов — пусть они и сказаны тихим, спокойным голосом — брызжет злоба. Они пропитаны ненавистью. Хоби молчит. Он специально делает небольшую паузу, чтобы я еще раз воочию представила себе жизнь бедняков. Это сопереживание — самое лучшее и благородное, что мне досталось в наследство от Зоры Клонски, то, что делает меня ее дочерью, и я полностью отдаюсь в его власть, размышляя о том, что значит не иметь. Дело не в отсутствии роскоши и тех вещей, без которых мы, как нам всем известно, можем спокойно обойтись. Нет никакой трагедии в том, что мы ездим на покрытых ржавчиной машинах или едим сандвичи с дешевой колбасой, а не копченую индейку и камамбер. И дело не в недостатке самоуважения, в ощущении себя вечно вторым, которое иногда на короткое время охватывает меня, когда я сталкиваюсь с бывшими однокашниками по юридическому факультету. Они избрали для себя беззаботную, сытую жизнь в частных адвокатских фирмах и могут позволить себе как бы между делом небрежно упомянуть о поездке в Тоскану и Арубу, о второсортных курортах где-нибудь в Скандинавии, о различных восхитительных излишествах, которые мы с Никки никогда не увидим. Бедность для матери Лавинии, как, впрочем, и для многих других жителей нашей страны с черным, красным, желтым или белым цветом кожи, означает вечную борьбу за то немногое, что нужно их голодным, несчастным детям.

— Вы уже провели некоторое время в исправительном заведении для несовершеннолетних, не так ли? — спрашивает Хоби. — Пару недель в прошлом году за торговлю наркотиками?

— Угу.

— И когда вы опять принялись за старое и стали продавать наркотики, вы понимали, что теперь ваши шансы вернуться в тюрьму возросли, верно?

Хрупкие плечи опять бессильно повисают. Похоже, никому еще не удавалось обмануть свою судьбу.

— Поэтому сделка с мистером Мольто показалась вам вполне нормальной?

— Да, — отвечает она, — вполне нормальной.

Хоби кивает. Он опять двигается, только теперь медленнее. Да, это самый искусный ход, который он сделал с начала процесса. Крыша над головой, трехразовое питание, короче говоря, ей там самое место — у Лавинии есть все основания испытывать симпатию к исправительному заведению для несовершеннолетних.

— А когда представители обвинения впервые заговорили с вами о сделке? Может быть, это было двенадцатого сентября, когда к вам для снятия показаний пришел детектив Любич?

Хоби с раздраженным видом делает знак Нилу, чтобы тот подал ему копии полицейских рапортов. Нил, который ведет себя точно загипнотизированный, пробуждается и начинает рыться в большой папке с материалами дела.

— О да. Он пугал меня. Говорил, что эта сделка — наилучший выход для меня.

— Вы давно знали Любича?

— Он «тик-так». И уже дважды упрятывал меня в клоповник.

— Арестовывал вас?

— Угу.

— И он хорошо обходился с вами, Баг?

На ее лице появляется озабоченное выражение, которое следовало интерпретировать как эквивалент того, что она могла бы свободно передать при иных обстоятельствах.

— Ну, вообще-то он никогда не бил меня и вообще не делал ничего такого, — говорит она.

С мест для публики раздаются сдержанные смешки.

— Он лучше некоторых других полицейских, не так ли?

— Это точно, — отвечает Лавиния.

— Двенадцатого сентября вы были в больнице. Именно туда и пришел Любич, чтобы повидаться с вами, так?

— Угу, — говорит Баг, — потому что у меня был огнестрел.

Огнестрел — огнестрельное ранение на жаргоне полицейских и преступников.

— Потому что у вас был огнестрел, — медленно, с расстановкой повторяет Хоби и при этом опять бросает в мою сторону взгляд влажных темных глаз. — У вас была высокая температура?

— Высокая температура? Угу.

— Вам сделали обезболивающий укол?

— Чего мне только не делали.

— И полиция все равно подвергла вас допросу?

— Угу.

— Ваш адвокат присутствовал при этом?

— Нет, сэр.

— Тогда, может быть, с вами была ваша мать? — спрашивает Хоби.

— Нет, ее не было.

— Они приглашали инспектора по делам несовершеннолетних?

— Я не знаю, кто там был. Никто мне об этом не говорил.

— Значит, Любич пришел поговорить с вами. И он сказал, что они могут устроить вам сделку. Именно это он вам сказал?

— Да, если я все выложу. Ну, знаете, все насчет того, как эта леди попала туда, и прочее дерьмо. — Лавиния стреляет глазами в мою сторону и затем бормочет: — Извините.

— И вы рассказали ему сразу же, как только он спросил, что произошло?

— Не-а. Я говорила, что ничего не знаю. Просто наехали какие-то «Губеры».

— Однако в конце концов вы сказали нечто совсем иное, не так ли? Мистер Мольто зачитал часть ваших показаний.

— Похоже, мне пришлось это сделать, — говорит она.

— Похоже, вам пришлось это сделать, — произносит Хоби.

Он знает, куда мы идем. Он повелитель этого ребенка и вертит им как хочет. Со мной происходило подобное пару раз, когда я была обвинителем. Ты сидишь и корчишься в бессильной злости, в то время как защитник водит твоего свидетеля, как собаку на поводке, куда ему заблагорассудится. В голове невольно всплывают заунывные мелодии в стиле кантри или вестерн, когда певец гнусавым голосом жалуется, что его девушка уходит с танцев у него на глазах с другим парнем.

— Я хочу спросить вас об этом, но сначала скажите, Баг, прежде чем вы поняли, что вам ничего не будет, детектив Любич говорил, что Кор явился в полицию и дал показания?

— Угу. Он сказал мне, что Кор переметнулся к ним, ну и все прочее, что он у них болтал.

— То есть они сообщили вам, что теперь он является свидетелем обвинения. И рассказали вам все, что он сообщил об этом преступлении?

— Угу. Вроде того.

Хоби опять смотрит в мою сторону. Теперь он быстро набирает очки и хочет удостовериться, что все это производит должное впечатление.

— А теперь, Лавиния, давайте поговорим о вашей шайке, «УЧС». Когда вас окрестили?

Он спрашивает, когда Лавиния стала членом банды, и пользуется при этом жаргоном уголовников не для того, чтобы ей было легче понять его вопрос, а чтобы еще раз показать, что он провел с ней некоторое время.

— Так давно, что я уже точно и не припомню.

— Несколько лет?

— Пять лет, самое малое.

— Хорошо. А какой у вас статус? Вы все еще «тайни джи» или полноправная «хоумгерл»? — Хоби имеет в виду, является ли его подзащитная крошкой, то есть малолеткой с ограниченными правами, по сути, почти бесправной, или же домашней девочкой, то есть пользующейся одинаковыми правами наравне с остальными рядовыми членами банды.

— «Хоумгерл», — отвечает она.

— Однако Хардкор принадлежит к высшему рангу, не так ли?

Лавиния молча кивает. Она явно не желает показаться излишне словоохотливой. Любое неосторожное слово насчет банды и ее деятельности может потом дорого обойтись ей.

— Если он говорит: «Иди продавай наркотики на Грей-стрит или Лоуренс-стрит», вы подчиняетесь, верно?

— По большей части, — отвечает Лавиния.

— Если он говорит, что кого-то нужно избить, вы говорите «нет»?

— Нет, сэр.

— Вам когда-нибудь приходилось участвовать в избиении «хоумгерл» по приказу Хардкора?

Лавиния съеживается и отводит глаза в сторону. Ее голос становится едва слышным.

— Один раз. Это была маленькая девочка, которую звали Трэй Уилл. Она нарушила наши законы.

— Вам когда-нибудь приходилось обслуживать какого-нибудь клиента по приказу Хардкора?

Тема секса ей совершенно не по вкусу. Взгляд намертво упирается в дверь камеры временного содержания, откуда Баг привели сюда, в зал суда. Хоби зашел в своих вопросах слишком далеко.

— Об этом я ничего не знаю, — отвечает Баг наконец. Ее глаза по-прежнему смотрят отсутствующим взглядом в никуда.

— Но вы действовали по наводке Хардкора, не так ли?

— Он — большая шишка, — говорит она.

— И поэтому, когда Любич сказал, что Хардкор стал оказывать содействие следствию, и сообщил вам содержание его показаний, вы повторили в точности то, что, по их словам, сказал Хардкор, верно?

— Ну, вроде того.

За столом обвинения Томми развлекается. Он подбрасывает ручку в воздух, а затем ловит. Старый, избитый прием, предназначенный для отвлечения внимания судьи. Разумеется, мне следовало бы сделать ему замечание, однако после двадцати лет работы в прокуратуре эта привычка стала его второй натурой, и нет сомнения, что все, что здесь происходит сейчас, выводит Томми из себя и он частично теряет над собой контроль.

Все это чистейшей воды выдумка, фантазия, ловко разыгранный спектакль, сценарий которого написал Хоби, а Лавинии отведена роль попугая. И Томми хорошо понимает опасность. Показания, которые Лавиния дала полицейским дознавателям, ничего не значат, если удастся доказать, что она повторяла то, что, по словам полицейских, сказал Хардкор.

— Они говорили вам, что это отличная сделка, что они добьются для вас разрешения отбывать наказание в исправительном заведении для несовершеннолетних, если вы будете говорить то же, что и Хардкор?

— Вроде того.

— Значит, у вас не было выбора, не так ли?

— Нет, сэр. Особенно после того, как меня пропустили через ящик лжи.

Хоби замирает на месте, стоя вполоборота к Лавинии.

— Вы хотите сказать, что они проверяли вас на детекторе лжи?

— Угу.

— Там же, в больнице, двенадцатого сентября?

— Прямо там, где я лежала на кровати.

Хоби смотрит на меня.

— Ваша честь, я требую объяснений со стороны обвинения.

Томми и Руди подаются вперед.

— Мне об этом ничего не известно, — говорит Мольто. Его глаза на пару секунд закрываются, и он жалобно вздыхает.

— Судья, если свидетельница проходила проверку на полиграфе, я имею право знать результаты проверки. Ваша честь, налицо случай явного сокрытия имеющихся документов по делу.

У меня имеются сильные сомнения относительно притязаний Хоби на полную неосведомленность. Он слишком хорошо поработал с Баг, чтобы упустить такой вариант. Подозреваю, что его возмущение сильно наиграно. Однако у него хорошая зацепка.

— Судья Клонски, я имел бы все основания просить объявить показания Лавинии Кэмпбелл недействительными.

— Да, правильно, — говорит Томми. — Я поддержу это ходатайство.

— Что вы хотите? — спрашиваю я Хоби.

— Рапорт об отчетах проверки.

— Никакого рапорта нет, — отвечает Мольто.

— Тогда я хочу допросить того, кто производил эту проверку, — говорит Хоби. — Мы не можем закончить допрос, не зная результатов обследования на полиграфе.

Я встаю, выхожу вперед на пару шагов, чтобы лучше видеть Баг, и спрашиваю, кто проверял ее на полиграфе.

— Любич, — к моему изумлению, говорит она. И не только моему. Редкие брови Мольто также изогнулись дугой.

— Но Фред Любич не может производить таких проверок, — говорит Мольто.

Тут вмешивается Руди, отводя Томми в сторону. Они оживленно перешептываются, в то время как мы с Хоби смотрим друг на друга и молчим, обеспечивая представителям обвинения некоторое подобие уединенности. В конце концов пауза затягивается настолько, что дальнейшее молчание становится неприличным, и я спрашиваю Хоби, женат ли он.

— В настоящее время нет, судья. Три попытки и все неудачные, — отвечает он. — Теперь я в одиночной камере.

Он коротко усмехается, но тут же опять становится мрачно-серьезным. Непонятно каким образом, но этот короткий обмен фразами заставляет меня посмотреть на Хоби по-другому. Сейчас я вижу в нем явное сходство с Сетом и не только в том, что у обоих не сложилась семейная жизнь, но и в облике: те же мрачные, потухшие глаза, та же туманная недоговоренность относительно неудач. Неужели мы, питавшие такие радужные надежды найти свое уникальное место в мире, — самое несчастное поколение взрослых? Хоби говорит мне, что у него две дочери, старшая — студентка третьего курса Йельского университета. Больше он ничего не успевает сказать, потому что возвращаются Сингх и Мольто.

— Утром сюда явится Любич, — сообщает Мольто.

— Значит, объявляем перерыв до завтра?

Обе стороны соглашаются. К месту дачи свидетельских показаний подходят помощники шерифа и уводят, точнее, уносят Лавинию, которая по-прежнему не желает смотреть на Нила, несмотря на его пристальный взгляд и глупую улыбку.