Сергей ЮРСКИЙ Фонтанка МОЯ АВТОГЕОГРАФИЯ

Пора и мне в моем почти почтенном возрасте по примеру других обрести свою «малую родину». Вполне сознаю, что в слове «обрести» заметна некоторая натуга. Обрести — значит найти нечто желаемое. Постарайся и обретешь! Так ведь? Малая родина у человека должна быть с самого начала. Как мать, как отец. Чего ж тут обретать? Бывают, конечно, судьбы несчастные: ни отца, ни матери — по разным причинам. Вот тогда, если вдруг кончится несчастная часть жизни, обретает человек в ком–то вторую мать или того , о ком говорят: «Он стал мне, как отец». Так что «обретенное» — это второе, заменяющее или то, чего раньше не было, а потом стало.

Разумеется, куда лучше, если все твердо и изначально. Я, дескать, оттуда–то, я из таких–то, мы там спокон веку, и нас там все знают, на родине бываю, связи с ней не потерял, родину люблю и уверен, что это лучшее место на земле. Когда объеду весь свет, когда добьюсь всего, чего хотел добиться, когда посею семя свое в разных углах, вернусь на малую родину и помру там, и родная земля легка будет мне, как пух, и будет невдалеке яблоневый сад, чтобы по весне шел знакомый, кружащий голову запах. Эх, хорошо! Только не про нашу честь! Да и вообще… бывает ли?

Я родился и рос в счастливой семье. Нас мотало (кого не мотало в ХХ веке?!), но мотало всех вместе — в этом главное счастье. Нас было трое, и мы друг друга не потеряли. В год моего рождения — тридцать пятый — ссылка отца. Но ссылка с семьей — редкая удача! Потом помилование (а миловали–то ох как редко!) — опять удача. Началась война — мы в доме отдыха под Сочи. Не выехать — ни в один поезд не пробиться. Домой, в Питер, так и не пробились. Началась эвакуация — Урал, Узбекистан… Отец явился в Москву, в Комитет по делам искусств. У него открылся туберкулез легких. Белый билет. И направляют его к нам — в Андижан УзССР. Опять мы вместе. С сорок третьего снова Москва. Цирк. Отец — художественный руководитель цирка на Цветном бульваре. В сорок восьмом — полный крах. Все, что было достигнуто, рухнуло. Бездомица, безработица. Возвращение в Ленинград. Но мы вместе — это главное. Подъемы, спуски, провалы, но всегда вместе — так до смерти отца, а потом, через четырнадцать лет, — мамы.

Семья была. Поэтому было у меня счастливое детство. А вот малая родина — с этим напряженно. Были пункты… остановки были, а так… все больше движение… по своей и не по своей воле. Зигзаги, кружение…

И вдруг… увидел я линию. Не очерченное место, как положено, а линию, которая прошла, соединила, хоть и пунктиром, целых сорок пять лет моей жизни. ФОНТАНКА! Питерская речка в гранитных берегах, не сильно извилистая, почти прямая… могла бы считаться даже довольно широкой, если бы рядом не было Невы.

Точно, точно, Фонтанка — вот она, моя малая родина от младенчества до первой седины. И когда покидал я навсегда Питер, то прощался (теперь я это понимаю!) не с городом вообще и не только с домом № 65 по набережной Фонтанки (БДТ имени Горького) и даже не с могилами родителей на Богословском кладбище, а прощался именно с речкой Фонтанкой, которая связала все.

Течение Река Фонтанка, вообще говоря, вовсе даже и не река. Она не сама собирает по мелочам малые воды, а целиком принимает свой поток из мощной Невы, а та, в свою очередь, из Ладожского озера. Фонтанка не впадает в Неву, а вытекает из нее и по прямой линии идет через центр города, пересекает Невский проспект и далее, далее… Там начинаются судоверфи, заводы, туда уже не пропускают, и там, среди закрытых зон и ржавого железа, она, видимо (я там никогда не был), впадает в Финский залив.

Фонтанка целиком зависит от Невы. Когда там наводнение, и тут наводнение. Там встал лед, и тут тоже. Там стали (с большим риском для жизни!) переходить по льду на другую сторону, и тут переходят. Если кто учился в школе и не совсем забыл физику для шестого класса, то вспомнит такой раздел «сообщающиеся сосуды». Наливаешь голубоватую воду в широкую колбу, а наполняются (и так ровненько наполняются!) и широкая, и соединенная с ней узкая. Вот и здесь такой же эффект. Только цвет слегка меняется. В Неве вода черная, строгая, даже, можно сказать, злая. А в Фонтанке с такой, как бы выразиться, желтовато–коричневатой, что ли, прибавкой (очень много канализационных стоков). Да и сама река поуже. Поэтому по весне лед на Фонтанке трескается чуть раньше, появляются неприятные рыжие промоины, а потом отламываются от ледяного пирога большие куски со вмерзшими бутылками, тряпками и консервными банками, переворачиваются, встают на ребро и резко уходят в глубину внезапно запузырившейся темной воды.

Фонтанка фактически ОТТОК, или РУКАВ, всемирно известной реки Невы.

От зверей дедушки Крылова до цирковых зверей По правому берегу Фонтанка начинается с Летнего сада. Тут практически рассказывать нечего. Все сказано, все всё знают: статуи, музы, Аполлон, Кронос, пожирающий своих детей, домик Петра, аллеи, желтые листья, решетка, осень, пруды, лебеди, автобус № 14. От Пушкина, и еще ранее, и позднее, и до сего дня — все многократно и справедливо обцеловано и облито слезами умиления. Это все наше общее.

А что мое личное (и никому не отдам!), так это звери дедушки Крылова. Помню их лет с трех (если только помню, а не выдумываю?!). Водили в Летний сад (да, да: «И в Летний сад гулять водил»). В саду было скучно (это помню). Деревья, аллеи — все для взрослых. Для меня — лебеди в пруду. Но они — все плавают и плавают. А лучше всех чугунный большой дедушка Крылов. Правда, он тоже сидит и сидит, а вот звери вокруг него — это бесконечно привлекательно. Там и кот Васька, который «слушает, да ест», там Лиса и Журавль, и Обезьяна, и Медведь и весь квартет с Ослом, Козлом… и Волк с Ягненком… Все, как настоящее… как на картинке в книжке… и потрогать можно… а они такие… выпуклые… Волка можно погладить.

Кончается Летний сад, и начинается Инженерный замок. Он большой и страшный. Тут когда–то случилось что–то нехорошее. Чуть ли не удавили кого–то?! Чуть ли не царя?! Об этом говорят, но почему–то вскользь и негромко. Тридцать восьмой год. Про всякие удушения в это время говорят негромко. Или не говорят вообще. Минуем замок. Туда все равно хода нет. Там какие–то военные… маршируют возле памятника царю. Памятник хороший, особенно лошадь (конь?), но очень высоко стоит, потрогать нельзя, поэтому не очень интересно.

Миновали первый мост через Фонтанку. Миновали замок. Впереди второй мост. Но перед самым мостом — вот это да! — ЦИРК! Здесь работает мой отец. Он режиссер. Поэтому я не только смотрю представления, но меня обязательно водят за кулисы. Клоуны в огромных ботинках, с белыми лицами и зелеными волосами хватают меня за нос и говорят: «Агу–гу! Агу–гу! Хочешь быть клоуном? Хочешь работать в цирке?» И еще меня ведут в большое помещение с особым тяжелым запахом. Там стоит слон и машет хоботом. Там тоскливо смотрят через решетку медведи. Там зло рычат тигры и спит в грязном углу лев. Мне предлагают поиграть с мартышками, но они не веселые и в конюшне темно. В цирке зверинец называется конюшней, хотя там живут не только лошади. Мне жалко мартышек. И других зверей тоже жалко. Но дрессировщик так дружественно улыбается моему отцу и так уверенно говорит, что зверям здесь хорошо, что я стараюсь ему поверить и успокаиваюсь.

Больше всего мне нравятся униформисты, подметающие манеж. Молодые мальчики в красных костюмах с веревочками, которые называются аксельбантами.

Пожалуй, лучше всего в жизни быть униформистом.

От фанерных коней до бронзовых Два вздыбленных коня из фанеры — эмблема цирка. Мимо цирка идет трамвай № 5. Идет через мост по улице Белинского и дальше три остановки до квартиры моей бабушки Елены Васильевны. Там всегда вкусный обед на красивой посуде.

Но если на трамвае не ехать, а тут же свернуть с Белинского налево, то начинается Моховая улица. Здесь ТЮЗ — детский театр. Хороший театр, но какой–то ненастоящий. И я знаю, чего в нем не хватает. Занавеса! Без занавеса нет театра. Сцена без занавеса — это эстрада. Еще в детстве я это понял, и так до сих пор осталось. А напротив ТЮЗа предмет вожделений моей юности — Театральный институт имени А. Н. Островского. Сюда рвался, сюда толкался год за годом, не попадал и, наконец, был допущен под священные своды. Четыре года в мастерской Леонида Федоровича Макарьева. Но Моховая — это мои пятидесятые. А если вернуться к цирку (тут ходу–то всего минут пять) и пойти дальше по течению Фонтанки к Невскому — это еще тридцатые годы.

Эта часть набережной вечно была в ремонте. Не то что машине проехать, пройти — и то затруднительно. Тут в первой половине дня наилучшее место для малолеток — играют в прятки и в войну. Ближе к вечеру пространство занимают молодые хулиганы.

На разбитую набережную по–домашнему, без прикрас дома глядят черными лестницами и арками проходных дворов. Позднее, лет через сорок, когда треснет социализм, здесь обнаружатся роскошные фасады и даже настоящий дворец — нынешнее вместилище Дома дружбы с иностранными народами. Но тогда не замечалось. Лежали каменные блоки для набережной, бетонные обручи канализационных труб. Штабеля решеток, рытвины, лужи. В общем, отличное местечко для игры в войну.

Война уже шла. Финская. Представьте себе, сохранилась фотография: пять детей, четырех лет каждый, стоят строем. На нас пилотки или военного образца фуражки. На нас ремни и какие–то подсумки. Это уже не игра. Мы на задании.

Вечером все жители обязаны плотно зашторить окна. Ждут налетов вражеской авиации. Шпионы нарочно оставляют свет в окнах, чтобы вражеские летчики увидели — вот он, город! Шпионы сигналят с крыш карманными фонариками. Летчики видят мигание и бросают бомбы прямо на головы этим хитрым шпионам. Они хотят пожаров, они хотят поджечь наши дома!

Вечер. Мы выходим на улицу. Мы задираем головы и внимательно смотрим: где еще горит свет? Должно быть темно. Совсем темно! Нам не приходит в голову, что уличные фонари–то горят! Иначе мы вообще не нашли бы, где что: где двор, где улица. Ну что с нас возьмешь — нам по четыре года. Нам приказали, нам доверили, вот мы и… Нам сообщили страшный пароль: «НАРУШЕНИЕ СВЕТОМАСКИРОВКИ». И вот мы стоим, задрав головы, и смотрим на дома. Вот он, свет! ВРАГ!

Надо определить лестницу, этаж, номер квартиры. Надо бежать бегом и звонить, и стучать. Дверь открывает шпион и говорит: «Вам чего, дети?» Нас смущает, что он говорит по–русски. Но мы догадываемся, что это он притворяется, чтобы мы не догадались. Но мы–то догадываемся! Мы говорим страшный пароль: «У вас нарушение светомаскировки». «Ой, сейчас зашторю», — говорит шпион. А мы уже бежим вниз по темной лестнице и опять на улицу: где горит свет? Шпионов много. Но мы неутомимы. И, честно говоря, в душе… нам хочется, чтобы их было еще больше. Да–а… тогда уже тайно желалось постоять «у бездны на краю». Хотелось, чтобы что–нибудь случилось. Хотелось увидеть страшное, пройти через него и… стать героем.

Итак, этот кусок Фонтанки — черные ходы. А парадные — на параллельной улице, Толмачевой. По старинке ее иногда называют Караванной, но для нас она Толмачева. Толмачев был мальчик двадцати с чем–то лет и погиб в гражданскую войну. Он совершил подвиг, стал героем, и вот в его честь назвали улицу. А сейчас я думаю: может быть, он, как мы, дурачки, ходил с каким–нибудь устрашающим паролем, мечтал найти шпиона и… нарвался однажды то ли на пьяного, то ли на испуганного с пистолетом в руках… Нет, нет… не насмешничаю. Земля пухом всем погибшим… всем несмышленым… Это я так… скепсис преклонного возраста.

Улица Толмачева (Караванная) — это знаменитая улица. Длиной она меньше километра, а перечислю, что на ней есть — не поверите! Зимний стадион, Дом кино, детский кинотеатр «Родина», чуть правее Дом радио — отсюда все передачи, постамент памятника Гоголю (в сорок восьмом году ставили, я присутствовал, но самого памятника до сих пор нет), выход из кинотеатра «Аврора» — каждые полтора часа круглый год и каждый день оттуда вываливается толпа, прямо напротив наших окон. И, наконец, знаменитая булочная на углу Невского с потрясающим (во все времена) кондитерским отделом. Напомню еще, что одним концом улица упирается в цирк , а другим в Аничков дворец (городской Дворец пионеров). Чего еще надо?

Тут мы и живем — Толмачева, дом 26, квартира 8. К нам два звонка. К Каплунам — один. К Залесским — три. К Лиде — четыре. К Праховым, Гурьеву и Никитину — вход с черной лестницы, там звонок общий или нужно стучать. Квартира проходная. Телефон коммунальный А 5–26–39.

Думаете, сочиняю? Привираю подробности? Нет! Много было квартир в моей жизни, много было номеров телефонов — перезабыл. А этот — А 5–26–39 — помню. И вот еще: прошло пятьдесят лет, и в девяносто девятом году в городе Нью–Йорке на концерте в Карнеги Холл получаю записку: «Сережа! Это я, Лина Каплун с Толмачевой, к нам был один звонок. Я тебя подожду у выхода после конца. Хочу тебя повидать».

К Каплунам был один звонок, но комнат у них было две — на четырех человек. Они считались богатыми. У всех остальных было по одной комнате. У нас на троих 26 метров квадратных, два больших окна и высокие потолки — очень даже прилично. Правда, круглая зеленая печка, дрова возле нее и мамин рояль съедали половину комнаты, но ничего, жить можно.

И жили. С 38–го по 70–й год. С перерывом на войну.

Думаете, я хочу вас поразить бедностью или, скажем, скромностью жилья? Ни в коем случае. Обделенными мы себя не чувствовали. А район! Район–то чего стоит! Невский от нашей парадной 54 шага. За углом знаменитая Книжная лавка писателей, далее лучшая в городе аптека — это уже угол Фонтанки. И… вот они, БРОНЗОВЫЕ КОНИ НА АНИЧКОВОМ МОСТУ, укрощенные молодым, божественно прекрасным мужчиной. Ах, какая все–таки красота — эти четыре больших, таких натуральных композиции. Как все соразмерно! Как гладко и точно! Как славно! И эта гордая подпись по краешку постамента «ЛЕПИЛ И ОТЛИВАЛ БАРОНЪ ПЕТР КЛОДТЪ».

Кони при мне, или я при конях, но, когда вижу их наяву, или в кино, или на картинке, думаю: мой город.

От Аничкова до Чернышева От аптеки пересечь Невский, и вот мы вышли к углу Аничкова (Аничковского) дворца. Вообще–то Аничков — это целый комплекс дворцовых зданий. Но для меня роднее более низкое, с главными воротами на Фонтанку. Здесь были «кружки по интересам» Ленинградского Дворца пионеров. В 48–м году я поступил в кружок художественного слова Бориса Федоровича Музалева. Честно говоря, хотелось мне в театральный, но он в то время закрылся. Хотелось (очень хотелось ! ) играть на сцене, но, что поделаешь, пришлось, заложив руки за спину и задрав подбородок, читать довольно нудные, не увлекающие меня стихи. Пришлось, прежде чем самому прочесть, выслушивать двадцать моих сотоварищей с не менее нудными стихами и на этом учиться главной доблести моей страны — терпению.

Впрочем, были и радости. Радости до сих пор не забытые. Радостью был сам Борис Федорович. Это был отставной артист, и слово «артист» было все–таки главным в этом сочетании. Живой ум, живой глаз, юмор — качеств этих было вполне достаточно, чтобы мы, его ученики, искренне его полюбили.

Стихи, повторяю, наводили на меня скуку. И я нашел свою радость в прозе. Это был отрывок из романа Н. Островского «Как закалялась сталь». Мне нравился роман, мне нравился и отрывок. А всем вокруг (сразу!) ужасно понравилось мое исполнение этого отрывка. Меня стали всюду выдвигать. Раз двадцать я выступил в разных концертах. Я достиг пика блаженства от успеха и сознания собственной силы. Потом сила стала куда–то исчезать. А потом исчез и успех.

Я узнал первый в жизни творческий кризис.

Причиной успеха — я убежден в этом! — была моя мама, Евгения Михайловна, педагог фортепьяно в детской музыкальной школе Калининского района, что на улице Комсомола возле Финляндского вокзала.

Отец в это время был исключенным из партии безработным. Он мучительно искал выхода из безденежья и депрессии. Жили мы на заработки мамы — зарплата в школе плюс ученики. В нашей единственной комнате четыре часа в день звучал рояль (подаренный бабушкой в день, когда мама блестяще окончила Петроградскую консерваторию) и звучал мамин голос: «Руку не вали!.. Легато, легато… Педаль убрать!.. Смотри в ноты!»

Со мной мама роялем не занималась. Я уворачивался, а она не настаивала. А вот мое «художественное чтение» она находила время и слушать, и корректировать. «Весь зал битком набит говорливой молодежью» — этой фразой начинался мой отрывок. Сто раз (а может быть, двести) я начинал, а мама прерывала меня: Не с той ноты начал!», «Не рви фразу!», «Определеннее ставь точку!».

Ой, как я кричал! «Мама! Ты же не слушаешь дальше! Откуда ты знаешь, с какой ноты надо начинать?! Ты с такой, а я с такой!»

А мама отвечала: «Надо слышать, с какой ноты автор начинает. И куда ведет».

Незаметно, с диким сопротивлением я впитывал законы ритма — те законы музыки речи, которыми так владела моя мама… Отсюда и успех! Отсюда и кризис — овладение законом не дает гарантии успеха! Нужно непрерывное обновление внутри себя. А этого я не умел и в те времена даже не знал, что это необходимо.

Как всегда, в моей насквозь идеологизированной стране чем больше угасал я творчески, тем активнее меня выдвигали. Меня назначили участвовать в очень ответственных, совсем взрослых концертах. Я должен был читать стихи перед каждой песней знаменитого детского хора Дворца пионеров. Голоса были звонкие, песни, так сказать, дежурные, а стихи… чудовищные. Одно особенно запомнилось: Шумят леса, зеленые леса, Партизаны проходят лесами…

• И творят чудеса…

• Верим мы в чудеса, Которые делаем сами.

Этот стих преследовал меня даже во сне. А еще я читал о лесополосах, оживляющих пустыню (и тогда уже знали, что это вранье), о том, что мы за мир во всем мире (и тогда уже подозревали, что это не совсем так). Концерты стали мукой. Борис Федорович болел и не мог вмешаться. А до меня донеслись слухи, что есть самодеятельный театрик в педучилище. Учатся там одни девочки, и они для исполнения мужских ролей наводят себе углем усы под носом. Им позарез нужны мальчики. А никто не идет — боятся.

И я бежал! Прямо с концерта, не дочитав своих стихов за мир, я бежал от красных галстуков, от звонких голосов, от ярко освещенной эстрады большого Аничкова дворца. Бежал из зала, полного умиленных лиц идеологически подобранных взрослых зрителей. Бежал, чтобы стать единственным мальчиком в театрике абсолютно женского педагогического училища имени Некрасова. К этому побегу мы еще вернемся.

А пока минуем Дворец, и будем удаляться от Аничкова моста, и пойдем дальше вниз по Фонтанке (или вверх? — в Ленинграде это непонятно: земля плоская, даже удивительно, что реки не стоят на месте, а текут… и быстро текут).

Здесь по обоим берегам хорошие, крепкие дома. Прохожих почему–то мало. Вдоль приречного тротуара деревья шумят кронами. Солнце светит северное, нежаркое, мягкое. Да и в дождь здесь хорошо. Питеру идет дождь. Прикрыться плащом и, если только ботинки не промокают, часами можно мерить эти тихие набережные. Зияют арки ворот, и за ними (всегда!) мрачные дворы. А в этой части Фонтанки все дворы проходные — один в другой переходит. Извиваются туннели длинных арок и (если знать!) выводят в конце пути аж к Александринскому театру.

В одной из подворотен вход в сложную, многолюдную, путаную организацию, полную талантов, самолюбий, притворства, пошлости, рутины, обаяния, юмора, интриг, — ЛЕНКОНЦЕРТ.

Отец мой, Юрий Сергеевич Юрский, в последние годы своей жизни был художественным руководителем этого разудалого монстра. Ух, какое собрание людей! Тут были любимцы публики, которых ждали с нетерпением во всех лучших залах страны и которые делали по двадцать — двадцать пять концертов в месяц.

Тут были нелюбимцы публики, которые никому не были нужны, но которые, заводя корыстную дружбу с гастрольным отделом, делали по сто двадцать — сто пятьдесят концертов в месяц, подписывая фальшивые рапортички, являясь в треснувших лакированных ботинках и мятых бабочках в подвалы жилконтор и на чердаки красных уголков универсальных магазинов.

Тут был потрясающий конферансье — юморист Владимир Дорошев. Мой отец, который многого навидался и наслушался в жизни, который сам обладал блистательным даром смешить, хохотал над дорошевскими остротами и в момент их рождения, и потом дома, и на следующее утро, и при новой встрече с Володей. Позже мне довелось играть с Дорошевым в блестящих «капустниках» Александра Белинского на самых элитарных площадках Ленинграда и Москвы. Володя, как говорится, «укладывал в лежку» всю театральную элиту обеих столиц и нас, его партнеров, вместе с элитами. Блестящий острослов, импровизатор и полемист. И никогда — вот чудо: никогда! — не имел он настоящего успеха у публики, которая называется «широкой».

Тут были сверхпопулярные и при этом, несомненно, талантливые конферансье — куплетисты Рудаков и Нечаев. Тут блестящий и непритворно оптимистичный Бен Бенцианов. Еще не совсем ушел в полную самостоятельность и в свой звездный залет Аркадий Райкин, в прошлом ученик моего отца по школьному драмкружку в двадцатые годы.

Тут были чтецы — профессиональные выкрикиватели призывов и лозунгов во время первомайских демонстраций на Дворцовой площади. Фокусники, умеющие с гениальной легкостью красть часы с руки и подменивать карты. Эти быстро выходили на международную арену и, выучив несколько иностранных фраз, исчезали где–то на маршрутах бродячих цирков стран народной демократии. Тут были небывалые молодые акробаты, показывающие чудеса атлетики, но через пару лет спивавшиеся и менявшие сцену на службу грузчиков винных отделов гастрономов.

Расплывшиеся пожилые дамы со «штукатуркой» на лице — ведущие третьестепенных концертов, навсегда оглушенные бессмысленностью своего занятия.

Веселые пошляки, на многое не претендующие, но свое урывающие. Были люди, которые своей профессией сделали пребывание в курилке и рассказывание анекдотов с последующим надрывным смехом. Авторы — то слишком серьезные для эстрады, то недостаточно серьезные, но никогда не попадающие в точку. Певицы, выучившие за всю жизнь три песни плюс одну «на бис». Братья–аккордеонисты, исполняющие с нечеловеческой скоростью чардаш Монти.

Тут были артисты всех драматических театров Ленинграда, подрабатывающие на эстраде отрывками из пьесы «Кремлевские куранты» и исполнением рассказов А. П. Чехова.

И я там был, мед–пиво пил. В рот не особо много попало, а усов, по которым могло бы течь, тогда по молодости лет еще не было.

А у отца были. И усы, и бородка. В месиве Ленконцерта хлебнул он и радостей, и огорчений предостаточно. Но, не входя в подробности, чтоб не слишком задерживаться на одном месте в нашей прогулке, скажу только: Юрий Сергеевич в этой пестрой разноталантливой массе был самым культурным человеком. Его образованность, манера речи, стиль общения сильно облагораживали это учреждение. И люди (представьте!) это ценили. Одни — при жизни отца. Другие — путем сравнения, когда отец умер и руководить пришли новые люди.

Умер отец внезапно, пятидесяти пяти лет от роду. Прощались с ним в Театре эстрады. Гроб стоял на сцене. Толпа в зале, и в фойе, и на улице Желябова перед входом была (без преувеличения) несметная.

Минуем еще несколько домов. С каждым из них в жизни что–то связано, но… минуем… Вот и «Ватрушка» — площадь возле Чернышева моста. Стиль ее определяет выходящая сюда форсистая балетная улица Росси. Под стать ей арка, под которую ныряет транспорт, идущий в сторону Садовой. И тут же — поскромнее, победнее — отроги множества малых арок торгового Апраксина двора. Это все справа. А слева — башенки Чернышева моста. Четыре штуки — по углам. Темные, строгие. Конечно, поскромнее коней Аничкова моста, но тоже вполне ничего.

Если перейти мост и пройти по Чернышеву переулку всего один квартал, будет место, которое все знают как Пять углов. Здесь сходятся несколько улиц. И здесь, на Разъезжей, 5, — моя школа № 299. Учился тут с седьмого по десятый класс.

Я знаю, что нынче хорошим тоном считается вспоминать школу как каторгу, рассказывать, как школа мешала жить и развиваться, подавляла естественные желания, убивала любовь к литературе, науке, образованию и к жизни. У меня было не так. Ну что тут поделаешь: у меня в моей самой обычной мужской средней школе № 299 было не так. Школа мне нравилась, и окончил я ее с золотой медалью.

Дорогие мои учителя! Слеза и поклон вашему праху! Троих самых любимых назову: Андрей Борисович (прозвище Бык) — литература, русский.

Василий Матвеевич (прозвище Фока) — математика.

Валентина Лукинична — классный руководитель и французский язык.

В Валентину Лукиничну (прозвище Путятична) мы были все влюблены. А была она старше нас лет на шесть–семь, не более. Мы были первыми ее учениками. Язык французский полюбили мы из–за нее. Через сорок лет я даже работал в парижском театре и играл на французском языке — и ничего, говорили, что произношение приемлемое. (Подчеркну: школа была самая обычная, не специальная.) И контакт с Путятичной — Валентиной Лукиничной Нефедовой — поддерживали мы долгие годы, до самой ее кончины.

А второй золотой медалист нашего выпуска — Миша Перельцвайг. Он теперь очень успешный инженер–электронщик в довольно известном городе Сан–Франциско. Говорит, как принято в этом городе, на английском языке, но кое–какие французские выражения до сих пор помнит. Ну и правильно! Первая любовь не забывается.

Каменный–деревянный Башенки Чернышева моста далеко видны. Минуешь его, обернешься — вот они, башенки, как на ладони, крепкие, черные. И цепями связанные. Каменный мост и сам гордится, что он такой вот — каменный.

А следующий мост — он совсем близко — без всяких отметин и надстроек. И деревянный. Просто дугообразный настил из досок. И невысокое ограждение. В пятидесятые по нему еще ездили машины. А потом стал он только пешеходным — доски прогнили, дыры появились. Это Лештуков мост. Может быть, самый главный в моей жизни.

По правому берегу, не доходя моста, Издательский дом. С ним немало связано. Тут редактировались и печатались главные ленинградские газеты. Было время, я дружил с ними. Здесь я опубликовал свои первые пробы пера. Впечатления о первых дальних гастролях БДТ в Англию и Францию шли в газете «Смена» — с продолжением в четырех номерах. В журнале «Пионер» — тоже в нескольких номерах — попытка разобраться в том, зачем вообще нужны нам театр, музыка, живопись и всякие разные искусства. И почему они так странно изломались все сразу в нашем ХХ веке.

В те годы меня увлекал и пугал модернизм. Я его то обожал, то ненавидел. И неожиданно открывал его… в собственных работах.

В Издательском доме не раз давал я концерты для сотрудников — средь бела дня, в обеденный перерыв, в большом неуютном конференц–зале. Народу набивалось много, и именно здесь рисковал я впервые «прокатить» мои самые непростые эксперименты в жанре монотеатра: «Веселые нищие» Р.Бёрнса, «Юлий Цезарь» Шекспира, «Кольцов с утра до вечера» М. Жванецкого (тогда еще не знаменитого). Здесь и другая была для меня пора. Вторая половина семидесятых — полный запрет упоминать мою фамилию в печати. Я еще продолжал работать — играл, ставил, давал концерты. Рецензии бывали — почти всегда ругательные, — но фамилия не упоминалась. Приказ есть приказ!

Перейдем–ка на другую сторону речки. По деревянному с дырками Лештукову мосту, далее (недалеко) по Лештукову переулку на Загородный проспект. А от него за угол — большой серый дом на Звенигородской, 10, — педагогическое училище имени Некрасова. О нем я уже говорил: сюда сбежал от «художественного слова», чтобы играть на сцене, пусть маленькой, но с настоящим занавесом.

Я должен задержаться на этой теме, потому что здесь мой грех, и никак мне его не выкинуть из души.

Руководила драматическим кружком довольно миловидная кокетливая дама неполных средних лет — Евгения Ильинична Тищенко. Рассказывали, что когда–то в училище среди трех сотен девочек было два мальчика, и она обоих в приказном порядке забрала в свой театрик. Но мальчики стеснялись, играть не хотели, а потом вообще дали деру и из театрика, и из самого училища. Без мальчиков кружок стал глохнуть. И вот со стороны появился я. Евгения Ильинична воспряла духом, открылись хоть какие–то репертуарные возможности. Восемь девок, один я — это, конечно, не труппа, но все–таки некое подобие. Не очень просто найти пьесу, где одна мужская роль, остальные женские, но все же, все же…

Начав в конце сентября, мы к празднику 7 ноября выпустили сцену из третьего акта «Ревизора» Гоголя. Действующие лица: Анна Андреевна, Марья Антоновна и Петр Иванович Добчинский. Это и был мой первый выход на сцену — в костюме, в гриме, с партнерами. В первый раз я с замиранием сердца и тайным восторгом пробовал публично быть другим человеком. Сорок девятый год… Пятьдесят лет назад… Боже мой!

Пожилой педагог училища написал мне стих после премьеры: Прекрасный Петр Иванович, Прекрасное начало.

• Лишь одного брюшка недоставало.

• Но не печальтесь, я скажу вам на ушко — Пройдут года — появится брюшко.

Он угадал, этот доброжелательный педагог! Евгения Ильинична сияла, радуясь за нас и принимая поздравления. Через много лет, когда я стал уже довольно известным артистом, в многочисленных интервью, а потом и в книге, которую я написал, я всегда называл моей первой театральной школой театр университета под руководством Е. В. Карповой. Евгения Ильинична позвонила мне как–то и горько пожаловалась: «Неужели ты забыл, что начиналось–то у тебя все на Звенигородской с моими девочками? Неужели ты не помнишь, как я работала с тобой, и вообще, с чего все пошло?» Я тогда формально извинился, сказал, что, разумеется, все помню, что зайду к ней, навещу…

Но жизнь была бурная, много интересов, много обязанностей. Кажется, мы даже повидались, да, да, она жила уже в Доме ветеранов сцены. Подробностей не помню, потому что если и повидались, то тоже формально — букетик цветов, коробочка конфет. А потом Евгении Ильиничны не стало. Такая миловидная, такая кокетливая, такая яркая, казалось, женщина. Умерла незаметно, и почудилось, глядя назад, что и прожила незаметно.

И вот теперь моя возрастная (чтобы не сказать, старческая) дальнозоркость вдруг ясно и четко, пропуская десятки лет, пропечатывает те далекие два года учебы в девятых–десятых классах и ежедневное хождение на маленькую сценочку педучилища. Водевиль «Беда от нежного сердца» — роль Сашеньки и успех районного масштаба, «Женитьба Бальзаминова», антирасистский скетч «Белый ангел» — я играл негра, и без особых затей меня просто и густо вымазывали черным гримом. За тридцать минут действия я успевал выпачкать собственный костюм, стены, кулисы, пол, мою партнершу с ног до головы и даже зрителей первого ряда — больно близко сидели.

Все это было. Всему этому отдавали мы силы, время. А Евгения Ильинична отдала большее — всю жизнь целиком. Другого у нее не было.

Позднее понимание — тоже понимание. Но все–таки оно позднее.

Вернемся на Фонтанку. Тут пешком идти — десять минут от силы. Опять мы у деревянного Лештукова моста. Мы стоим на левом берегу и смотрим на правый. А знаете ли вы, уважаемый читатель, во что на правом берегу упирается дощатый Лештуков мост? Знаете, наверное! Конечно! Он упирается в дивный гармоничный торжественный фасад Большого драматического театра. БДТ имени Горького — так он назывался, когда я пришел в него и когда Лештуков мост был еще деревянным.

В год, когда пишу я эти строки, БДТ исполняется 80 лет. Двадцать из них я был одним из ведущих актеров этого театра — четверть его жизни, половину моей жизни профессионального актера. Теперь он называется АБДТ (Академический) имени Г. А. Товстоногова. Но это не товстоноговский театр — десять лет, как великого человека, Георгия Александровича, нет на этом свете.

А я служил этому театру, когда он назывался Театром Горького, но был истинно товстоноговским. Это был расцвет его сил, его режиссуры. Это было время формирования одной из лучших в мире трупп. Время мощной динамики поиска тем, пьес, новых театральных форм. Время колоссального успеха — всесоюзного, восточноевропейского, а может быть, даже общеевропейского. Время, когда театр реально влиял на становление личности своих зрителей. Это не преувеличение, это правда. На какое–то время общество негласно, но определенно признало театр своим духовным лидером. Это было исключительное явление в исключительных, далеко не благоприятных обстоятельствах.

О Товстоногове и его театре нужно говорить отдельно. В наше лирическое, скорее сентиментальное, путешествие не помещается подробный и откровенный анализ. Обязуюсь посвятить этому специальную главу.

А пока я стою на берегу Фонтанки и разглядываю через реку знакомый фасад. Я даже не уверен, зайду ли я вовнутрь. Это для меня теперь каждый раз — поступок. Готов ли я к нему сегодня?

Вот он стоит, отдельно от меня, Большой драматический театр (бывший Суворинский). И я стою отдельно от него. И не тороплюсь уходить. Просто смотрю, и крутятся в голове пушкинские слова: Где я страдал, где я любил, Где сердце я похоронил.

Далее и далее вниз (или вверх?) по реке Довольно долгое время казалось, что здесь, у Лештукова моста, кончается мир. Да так оно и было — мой мир кончался здесь. Ходить дальше было просто незачем. Учение, любовь, интересы, свидания, кино, театр, работа — все как–то укладывалось до этой черты. А если и расширялось, то только по другим, перпендикулярным Фонтанке направлениям: или по Невскому через мост на Васильевский остров, или на многочисленные тихие Советские улицы, параллельно устремляющиеся к Суворовскому проспекту, или точечно — на Лахтинскую улицу, на проспект Добролюбова Петроградской стороны. Там были окна, под которыми я стоял, сгорая от ревности и надежд.

Вы сами заметили, наверное, уважаемый читатель, что окна, под которыми стоишь, всегда почему–то далеко от твоего дома и транспортное сообщение между этими двумя точками почему–то (всегда!) скверное. К тому же стоишь (почему–то?) всегда в ночное время, и транспорта вовсе нет. Конечно, есть такси (кстати, такси в те далекие и проклинаемые ныне времена было доступно даже малоимущим студентам), но такси — попробуй поймай (надо признаться, что в далекие и проклинаемые ныне времена поймать такси — это как поймать Синюю птицу). К тому же с возвращением домой всегда какие–то добавочные проблемы: летом мосты разводят, опоздал — сиди до утра, жди; зимой мосты не разводят, но на мосту этом так мороз проберет, что думаешь про себя: «Не–е–ет, все , больше меня под эти окна не заманишь!» Так и думаешь… твердо… долго… до самого следующего вечера.

Так что пути мои расширялись, но долгое время не удлинялись по хребту моей жизни — по Фонтанке. Здесь путь до БДТ — и точка! Я ведь в БДТ ходил задолго до того, как стал работать в нем. Лет десять я был сперва его исправным зрителем. Я обожал этот театр — все спектакли видел, всех актеров знал (издали, конечно!). Ну а что там, дальше по Фонтанке, что там за БДТ — неведомо. Кажется, ЛИИЖТ — железнодорожный институт… А на другом берегу какие–то четыре трубы в ряд маячат… Завод? Какой? Буксир тянет баржу туда, вниз (или вверх — всегда путаю), — туда, где дома теряют свой жилой вид и превращаются в мрачные заводские корпуса. Туда, где небо всегда низко висит над серой водой и серым асфальтом. Там облака смешиваются с дымами. Изредка украсит картину трамвай, желтой гусеницей проползающий по дальнему мосту, а потом снова сплошной колонной грузовики, грузовики — серые, ворчливые, подпрыгивающие на кочках и рытвинах.

Слава тем, кто жил на одном месте и не расширял круга, предками очерченного для жизни. Слава тем, кто не соскучился в этом кругу, а шел вглубь — к тайнам дарованного им кусочка природы (ведь природа и на малом пространстве бесконечна), к тайнам неба, которое все равно над нами, движемся мы или стоим на месте, к тайнам своего сердца. Слава им, НЕПУТЕШЕСТВЕННИКАМ, слава НЕПОВЕРХНОСТНЫМ ЗНАТОКАМ всего на свете. Но мы, жители больших городов, в прытком, егозливом ХХ веке на это не способны. За каждым мостом другой мост. За теми домами другие дома. За одним перекрестком, какое направление не выберешь, будет другой перекресток.

Пойдем–ка дальше по речке Фонтанке. Пойдем, постукивая ладонью левой руки по пупырчатым чугунным перилам парапета, нагретого июльским солнцем. Лучше всего просто идти и ни о чем не думать. Так оно и получается… первое время. Но потом невольно натягиваются незримые ниточки между деталями пейзажа и собственной жизнью.

Вот тут жил одно время мой друг Олег Басилашвили. К нему сюда я заявился с чемоданом однажды на рассвете после крушения семейной жизни.

Вот Гороховая улица — тесная, грязная. В те годы она называлась улицей Дзержинского, но название не привилось — все равно звали ее Гороховой. Ничего особенного в этом названии нет, но упрямо звали так, а не иначе. Здесь жил (говорят!) Илья Ильич Обломов. Может, и правда. Здесь, было время, проживали интересные наши младшие коллеги, режиссеры Кама Гинкас и Гета Яновская. У них за чаем и сухим вином познакомился я с удивительным парнем, пишущим отличные, небывалые стихи, независимым и упрямым. Звали его Иосиф Бродский.

Налево идут пути к Витебскому вокзалу. А на следующем мосту, тоже налево, открывается длинная–длинная перспектива Московского проспекта. Тут сперва будет мощный транспортный узел — Техноложка. Здесь и пересадка метро, и скопление троллейбусов и трамваев всех направлений, и сам импозантный фасад Технологического института с неординарным памятником Плеханову перед ним. Тут всегда торгуют цветами.

Даже в периоды кровавой борьбы с частным сектором, когда карали за торговлю с рук, за любой вид извоза, подвоза и вообще за всякую передачу денег из рук в руки между гражданами, у Техноложки все равно торговали цветами. Только в одном этом месте, на весь громадный Ленинград, в любую погоду и в любое время года. И ясно было: кто на свидание явился с букетом, тот, значит, не поленился скататься сегодня к Техноложке.

Рядом, на Бронной, — «чистилище». Тут спасение питерских актеров, вечно страдающих от сырого ленинградского климата ангинами, насморками, хрипотой. Институт уха–горла–носа с лучшим (может быть, в стране?) кабинетом фониатрии. Лечат связки, восстанавливают звучание наших тусклых голосов. Проверенная врачебная школа Лебедевой, Шамшевой, Петровой, Райкина (Ральфа Исааковича — брата Аркадия). Тут всегда веселая актерская очередь и мнимо суровые, а на самом деле тоже веселые врачи.

А Московский стремится дальше. Перепрыгивает через мутный Обводный канал, справа показывает на секунду мрачноватую верхушку Варшавского вокзала и бежит, огибая арку Московских ворот, к Электросиле и Парку Победы. Тут мои адреса… памятные… незабытые… «Актерский» дом на Бассейной, где в соседях с Копеляном, со Стржельчиком прожили и мы с Зиной Шарко семь лет нашей любви, нашего партнерства на сцене, круговорота нашего общения с близкими и дальними.

И на Московском же — последний мой ленинградский адрес. Это поближе к центру — напротив гастронома «Здоровье». Тут бросили мы якорь с Наташей Теняковой. Здесь родилась наша дочь Дарья. Здесь, бывало, засиживались допоздна, оставались ночевать и продолжали наутро бесконечные споры–разговоры Белла Ахмадулина, Илья Кабаков, Отар Иоселиани…

Московский проспект уводит от Фонтанки все дальше и дальше. И если упрямо идти по нему (или ехать), то, естественно, окажешься в Москве. Только надо быть очень упрямым, потому что расстояние все–таки большое — почти восемьсот километров.

Однажды так и случилось. Жизнь заставила быть упрямым. Хозяева Ленинграда просто видеть меня больше не могли. Встал я им, видимо, поперек горла. Категорически решили они меня не видеть и все сделали, чтобы и никто другой не видел меня — ни на сцене, ни на экране. Нас (таких, которые поперек горла) много было в Питере. Я думаю, десятки тысяч. И вот мы побежали. Все по Московскому проспекту. Одни далеко, до Пулково — там аэропорт, и — через Москву, через муки ОВИРа и таможни, со слезами и надеждами, в дальние страны. Другие… куда попало, лишь бы подальше от глаз свирепого Смольного и Большого Дома. А мы с Наташей, Дашей и котом Осипом по прямой… всего только до Москвы. Правда, там везде заставы: прописки не дают, жилья нет, а без прописки на работу не принимают. Годы прошли — целых три года, — пока очередным усилием вырвались, выскользнули и… покинули все, от чего, казалось, вовек нас не оторвать.

Прощай, город с мостами!

• Прощай, малая родина!

• Прощай, моя Фонтанка!

Август 99 Менделеево •