СТЫЧКА

Пусть воображение перенесет нас на Антильские острова XVII века, рисуя картины в духе Сабатини, Фаррера[70] и других королей пиратского романа.

Сиеста. В воздухе корчится зной. Таверна «Счастье моряка», что на Черепашьем острове, вперила тоскующий взгляд разбитых окон в Атлантику. Ее чрево с утра наполнено вольным сбродом.

Пропахшие табаком и порохом флибустьеры и их щеголяющие брабантскими кружевами подружки, дезертиры с испанских галионов, французских фрегатов и английских каперов, забывшие свои нации ради нации Веселого Роджеpa, чья родина — палубы их кораблей, охрипшими от брани и пьянства голосами непрерывно требуют кувшины теплого кислого вина и жгучего рому. Сбившись с ног, разгоряченные рабыни-мулатки покорно прислуживают гостям. Получая под общий хохот бесчисленные шлепки по едва прикрытому заду, смертельно уставшие, они отвечают на них вымученной улыбкой. Душно.

Около входа, застыв на корточках и источая сладковато-прелый запах старости, нищий слепец меланхолично играет на губной гармонике. Рев полутора дюжин луженых глоток заглушает мелодию. В углу безногий поет что-то заунывное и протяжное. На его широком левом плече в такт пританцовывает облезлая макака. Время от времени он опускает посиневшие, с паутиной красноватых прожилок и тяжелые как судьба веки, и перед его внутренним взором встает тот роковой абордаж торговца, под которого маскировался военный корабль Рейтера[71], внезапно вывесивший на грот-мачте зловещую метлу, и последовавшая затем кошмарная резня. Тогда калека всхлипывает, заставляя неловко переминаться обезьянку.

Многие, чертыхаясь, играют в ландскнехт или взывают к дьяволу, кидая кости.

В углу напротив — одинокая, худощавая фигура, склонившаяся над дичью, явно контрастирует с окружением бродяг, как роза на фоне кактусов пустыни. Едва пробивающиеся усики, аккуратно подстриженные на манер испанских идальго, выдают в человеке молодость, а бледность впалых щек и какая-то блуждающая отрешенность в глазах — опустошающую погруженность в себя, опасное проникновение в бездну внутренних переживаний и размышлений («интравертированный тип личности», — как определил бы Юнг). Он не по годам сутул, почти горбат, что тщательно прячет под опрятностью камзола. Еду он запивает водой.

Теперь об антигерое в динамике развития конфликта.

Внезапно в распахнувшуюся настежь дверь, таща за собой изнуряющую уличную жару и припудренную креолку с плоским телом и злыми ниточками губ, вваливается, пошатываясь, огромный детина с огненно рыжей бородой. Пригнувшись, чтобы не задеть косяк, он на мгновенье заслоняет собой проникший следом свет.

«Входи, детка!» — обернулся гигант к своей спутнице — при этом некоторые уставились на панцирь черепашки, который амулетом болтался на ее смуглой шее, прикрывая чересчурное декольте, — потом обвел собравшихся мутным, осоловелым взглядом и, облизнув сухие губы, прорычал с порога: «Эй, найдется в этом проклятом кабаке, чем промочить горло?!» По тому, как толстый хозяин, прихрамывая, бросился сам выполнять заказ, чувствовалось, что верзила пользуется уважением, а это в здешних местах равносильно репутации забияки и бандита. Иные поворотили голову в его сторону и опасливо приветствовали: «Какими ветрами, Краснобородый?» Тот презрительно пренебрег приветствиями. Кабатчик суетился и, наливая кружку, чуть расплескал терпкую жидкость.

— Э, да у тебя сегодня пташки залетные, — обратился к нему Краснобородый, заметив среди завсегдатаев молодого человека.

— Это… сеньор студиозус… проездом… из Севильи… — задохнулся в гнусавом шепоте трактирщик.

— Да неужели? — мрачно усмехнулся гигант. — А я — Ван дер Варден из Амстердама! И ты же знаешь, что я не терплю, когда на моем стуле сидят испанцы!

— Что вы, что вы… он безобиден как ягненок… пьет только воду… — испуганно затараторил хозяин, — и сейчас он, конечно, уступит место… герр Вардену…

Рваная тряпка, заменявшая полотенце, змеей сползла с его плеча. Из вымытой тарелки на шершавое лицо прыгнул солнечный зайчик. Трактирщик зажмурился.

— Проучи юнца, Краснобородый! — вдруг исступленно, с неожиданной кровожадностью крикнула креолка и по-птичьи тряхнула кудрями. Посыпалась пудра и перхоть.

Голландец обернулся.

— Ты права, детка, вода чересчур пресна для мужчины. Эй ты, хромоножка, грогу, да покрепче! Клянусь нонешним благословенным 1658 годом, я заставлю этого католического святошу залпом осушить адский напиток гезов!

На секунду воцарилась тишина. Было слышно, как, сморкнувшись, хихикнул калека. Не мог не слышать угроз и юноша. Но молчал. В облике его таилась какая-то потусторонняя печаль, о которую все оскорбления разбивались яичной скорлупой.

Между тем, разжигая в себе ярость и соблюдая архетипический кодекс обязательного нахождения вины у жертвы, рыжий взревел:

— Кажется, он что-то бормочет про «голландских собак»? Видит Бог, мое ангельское терпение лопнуло!

Все. Он убедил себя. Его мясистое лицо побагровело, подчеркивая множество мелких шрамов.

Зажатый столиком в углу, юноша представлялся жалким и затравленным. Он встал и, отвесив поклон, смерил громилу оценивающим взглядом. Потом с невозмутимой вежливостью произнес:

— Сеньор, вы намного сильнее меня. Я признаю это. Может быть, теперь, когда ваша храбрость удовлетворена, вы не будете доводить дело до греха? К тому же я не испанец.

Поздно. Тут так не принято. «Незнакомец струсил, он просит о пощаде — значит, он обречен», — решили все и застыли в предвкушении расправы. Только слепой, нервно дергая за рукав соседа, нелепо вопрошал: «Приятель, что там происходит?»

Такая откровенная беспомощность жертвы взбесила голландца: чужая слабость всегда пробуждает в человеке хищника и садиста.

— Да я раздавлю тебя мизинцем! — сплюнув ржавую слюну, процедил он сквозь лошадиные зубы и вразвалочку, походкой матерого морского волка двинулся вперед.

Смакуя ситуацию, он не торопился — куда спешить? Наверное, вот так же своей неотвратимостью наслаждается смерть, приближаясь к людям.

Щуплый юноша с сожалением вздохнул, медленно поднял из-под стола черной кожи саквояж, довольно долго рылся в нем, извлекая при этом на свет тисненые золотом книги, потом, видимо нащупав нужную вещь, замер и, близоруко сощуриваясь, выжидательно посмотрел на приближавшегося врага. Тот находился уже футах в десяти и, повинуясь мелькнувшей догадке, выхватывал из-за пояса охотничьей куртки дамасской стали клинок. Вот блеснуло острое, как бритва, лезвие. Но он так и не успел обнажить его целиком. Кусок свинца величиной с грецкий орех, застряв в бычьей шее, опрокинул тело навзничь.

Кипевшая в нем ключом кровь, найдя теперь выход, хлестала фонтаном из перебитой аорты, сворачиваясь в лужу на грязном полу.

Кто-то взвизгнул. Ахнув, запричитали шлюхи. Молодой человек машинально сунул еще дымящийся пистолет с серебряными нашлепками в баул и снова склонился над тарелкой. Смесь брезгливости и скуки промелькнула на его лице. Многие перекрестились, запив знамение ромом. Опять заныл калека. Разгул в корчме продолжался. Посредине, тупо моргая, растерянно озиралась креолка. Мимо нее, обливаясь потом, мулатки волочили вон громадный труп Краснобородого.