"Я дрался на танке. Продолжение бестселлера «Я дрался на Т-34»" - читать интересную книгу автора (Драбкин Артем Владимирович)

Матусов Григорий Исаакович

В мае 1941 года я пришел в свой военкомат города Артемовска и поинтересовался, почему меня так долго не забирают в армию, большинство моих сверстников 1922 г.р. уже призваны, а я до сих пор остаюсь гражданским. Я же был активным комсомольцем, работал с 14 лет, и мне, как патриоту Советской Родины, было стыдно не служить в РККА. И через пару дней пришла повестка на призыв — 17/5/1941.

Мать устроила у нас дома небольшие проводы, пришли мои товарищи: Вася Большаков, Гриша Чудный и Петя Лященко, другие ребята, а на станции меня провожали мать с отцом. Призывников разместили по вагонам, мы простились с родными, и поезд тронулся в путь, оставляя позади Донбасс. В моем отделении вагона оказалось два Николая, и по их разговорам я быстро понял, что оба они призваны в армию сразу после освобождения из мест заключения. Старшему Николаю лет тридцать, фамилия его была Буслаев, но по национальности он был татарином, а второй «уркаган» был помоложе. На каждой остановке они выбегали на перрон, возвращались с бутылками, и всю дорогу пили водку и безбожно матерились, проклиная тех, кто «забрил» их в армию. Через пару дней пути мы увидели вдали белые пески, и «старший» Николай с верхней полки, увидев вдали «белую землю», сказал, что нас везут в Сибирь, и начал ругаться со своим младшим тезкой, мол, как это? В Сибири они уже сидели и снова туда их везут? — он не согласен.

Я молча слушал их перебранку, мне было все равно, где придется служить. Выгрузили нас в городе Ново-Хоперск Воронежской области и строем повели в часть. Навстречу едет подвода с солдатом. Мы кричим ему: «Ноги подыми!», он поднял одну ногу, мы увидели на ней кирзовый сапог и обрадовались, что с обмотками мучиться нам не придется. Но пришли в часть, нас переодели в красноармейское обмундирование, выдали армейские ботинки и… обмотки, которые мы назвали «гусеницами». Свои «гражданские» вещи нам приказали сложить в вещмешки и чемоданы и сдать. Нас сводили в баню, остригли наголо. Ботинки мне достались на три размера больше, других не было, и я к тому же слишком туго намотал обмотки, но от ощущения гордости, что я наконец-то в рядах Красной Армии, у меня все оттаяло в душе. Выяснилось, что мы попали в новый формируемый артиллерийский полк на конной тяге, часть № 1894, и вскоре нам приказали построиться. К нам вышел командир полка, невысокого роста шустрый майор, и приказал: «Сапожники, повара и портные, два шага вперед!» Оба Николая стали ругаться, кому из них «выходить в повара», и «старший» Николай просто вытолкнул вперед из строя своего «младшего товарища». На призыв майора отозвался еще ряд новобранцев, а нас, «не обладавших блатными специальностями», повели в большой пакгауз, где находились наши казармы. Стояли рядами раскладушки с постельными принадлежностями. Мы разместились, и так началась моя служба. Незадолго до моего призыва из армии демобилизовался мой старший брат Лева, который советовал по прибытии в часть сразу написать заявление с просьбой о направлении в военное училище, но сказал: «Примут в училище или нет, это вопрос, но пока суд да дело, это займет время службы», и на второй день я подал просьбу о направлении меня в танковую командирскую школу. И пока ждал ответа, «впрягся в армейскую лямку». Направляют на дежурство по конюшне, а я в этом деле мало что понимал, я ведь был городской парень. Один сержант мне приказывает «Сделай это!», другой «Сделай то!», распоряжение, отменяющее первое, и я решил вообще ничего не выполнять, за что сразу схлопотал внеочередные наряды, и, находясь при конюшне, давал лошадям сено, водил их на водопой на протекающую в песках небольшую речушку Хопер. Меня определили во взвод управления дивизиона, комсоргом которого был немец по фамилии Майер. Люди в формируемый полк прибывали постепенно, было много новобранцев с западных областей, присоединенных к СССР в 1939–1940 годах, они плохо говорили по-русски, а в начале июня к нам привезли «приписников», взрослых семейных мужиков, призванных из запаса. Один из них, бравый тамбовский дядя, лет 40 от роду, стал командиром нашего отделения. Начались полевые занятия, мы уходили в поле со стереотрубой, шли мимо железной дороги и видели, как по ней, часто на открытых платформах, везут на восток семьи «гражданских», и бойцы-приписники говорили нам, молодым, что это ссылают в Сибирь «бессарабцев» и «прочих западников».

Дисциплину в полку старались поддерживать на уровне, я как-то шел по дороге в санчасть, увидел, что мне навстречу движется какой-то командир, моментально отдал ему честь и пошел дальше. Вдруг скрип тормозов, рядом на дороге останавливается легковая «эмка», и мне сидящий в ней военный приказывает: «Боец, быстро позови сюда этого командира!» Я подбежал к нему: «Товарищ лейтенант, вас зовут!» Подходим с ним вместе к легковушке, оба откозыряли, а внутри машины сидит большой начальник с двумя «ромбами» в петлицах. Начальник стал ругать этого лейтенанта: «Почему вы не отдали честь красноармейцу?! Он вам честь отдал, почему вы не откозыряли в ответ?! Я все видел. Вам Устав напомнить?» Мне приказали следовать в часть, а начальник продолжал распекать командира.

Но вот пример другого характера. Как-то меня позвал Николай Буслаев пойти с ним в столовую, «навестить» второго Николая. Вообще-то кормили нас в полку неважно, давали простую армейскую еду и черный хлеб без ограничения. Буслаев часто ходил выпивший, и в тот день был «под мухой», и когда мы показались в столовой, то он стал орать на кухоный наряд, на поваров и проклинать маршала Тимошенко, заставившего его после отсидки на нарах служить в армии, и «младший» Николай сразу достал ему из борща, из общего котла, большой кусок вареного мяса.

И все молчали, никто не хотел связываться с зэками.

Нас вооружили десятизарядными винтовками «СВТ», выдали каски и сабли (до сих пор помню номер на своем клинке — № 200), подсумки для патронов и вещмешки.

22 июня я с Майером повел лошадей на водопой к реке. Вдруг мы услышали сигнал тревоги. Майер сразу сказал: «Война!», и я спросил: «С кем?» — «С немцами».

Мне это показалось странным, ведь как это так, у нас же с ними Договор о ненападении подписан. Погнали коней обратно к себе, ездовые впрягали лошадей в орудийные упряжки, по четыре лошади на каждое наше 76-мм орудие. Командир отделения сказал нам: «Мы фашистов на третий день в пух и прах разобьем!» Накрапывал мелкий дождь. Весь полк вышел из части, но, пройдя километров пять, был объявлен «Отбой тревоге». Через два дня все повторилось: тревога, выход полка из района дислоцирования, ночной марш по степи и снова приказ вернуться.

И тут выстраивают наш дивизион, выходит к нам начальник штаба: «Кто подавал заявления в военные училища? Выйти из строя! Остальные — кругом!» Вышло человек двенадцать, нас отдельно построили и привели в штаб полка. Здесь выдали предписание прибыть в город Орджоникидзеград Брянской области, назначили старшего нашей команды. Мы простились с товарищами по артполку, пошли строем на станцию, сели в поезд и через два дня прибыли в маленький городок, который и не на каждой карте разыщешь. Недалеко от реки Десна в двух больших 4-этажных зданиях разместилось военно-пехотное училище. Если подняться на возвышенность за рекой, то оттуда был виден сам город Брянск, к нему шла шоссейная дорога и вел мост через реку. За мостом в 4–5 километрах находилось стрельбище училища. Наша группа из 12 человек стала сдавать экзамены, но прошли их только два человека, остальных отправили в какую-то часть. Я удивился, ведь до войны успел закончить всего шесть классов, но экзамены сдал, видно сильно хотел попасть в училище. Наш курсантский набор заново обмундировали, мы получали фуражки с красной пехотной окантовкой, всем выдали самозарядки «СВТ», кирзовые сапоги, пехотные ранцы, по два подсумка, саперную лопатку, каждый получил противогаз с противоипритным плащом из промасленной бумаги и алюминиевую флягу. Касок не было. В казарме в комнатах стояли двухъярусные кровати, на каждую комнатку — одно отделение. Командиром нашего курсантского взвода был назначен недавно закончивший это училище лейтенант Володарчик, молодой светло-русый парень с интеллигентным «польским» лицом Весь наш набор состоял из кореных русаков, хороших здоровых ребят из Тамбова, Рязани, Брянска, Унечи, Белгорода, Орла, и взаимоотношения между курсантами были нормальными, по-настоящему товарищескими.

Мы приступили к учебе, но вскоре наше пехотное училище поменяло свой профиль и было переименовано в автомотоучилище имени Сталина.

Почти каждый день происходили немецкие авианалеты на брянские аэродромы, над нашими головами появлялись немецкие двухмоторные бомбардировщики, в небе их встречали наши истребители «И-15» и «И-16», завязывались воздушные схватки.

Когда случались ночные налеты, то из разных мест предатели-сигнальщики ракетами направляли немецких летчиков на цель — место дислокации нашего училища, сигнальщиков-корректировщиков было много, стреляли с разных сторон, и мы поражались — откуда столько предателей? По ночам мы дежурили на крыше с пулеметами Дегтярева или нас посылали в оцепление, вылавливать «ракетчиков»-сигнальщиков.

Что в самом деле происходит на фронте, мы не знали и не понимали. Нам приказали вырыть окопы полного профиля по берегу Десны, и ночью мы в полном боевом снаряжении там находились, «дремля вполглаза». Окопы в песке, стенки обваливались, и мы рубили молодую лозу, плели из нее «маты» и укрепляли ими стенки траншей.

И конечно, мы несли патрульную службу по городу.

Как-то идем мы в патруле, мимо нас проходит колонна крупноствольной артиллерии, 152-мм гаубицы на тракторной тяге, и в этот момент к нам подходит женщина и говорит, что видела на углу мужчину в черном кожаном пальто, который, смотря на проходящую технику, что-то записывает в блокнот. Мы подошли к нему, потребовали документы, и он достал из кармана пальто удостоверение майора НКВД.

Несмотря на тревожную обстановку, нас несколько раз выводили на стрельбище, мы учились стрелять из «Максима», а вскоре был совершен марш-бросок с полной боевой выкладкой до Карачева. Мы считали, что это учебный марш, но все обернулось иначе. За 4 дня мы прошли свыше 200 километров, многие сбили подошвы в кровь, и некоторые просто плакали от боли, но я терпел, хоть и еле ходил. Дошли до какой-то ж/д станции, разместили по домам, где спать пришлось на полу, укрываясь шинелями, и после короткого отдыха нас стали гонять на строевую подготовку. Через какое-то время на станцию подогнали четырехосные «пульмановские» вагоны, нас загрузили, по взводу на каждый вагон, и приехали мы… в город Острогожск Воронежской области. Вышли из вагонов, построились в колонну, прошли по городу, поразившему нас обилием церквей, и оказались на окраине, в старых кавалерийских казармах, где и расположились. Снова началась муштра на строевой подготовке, нашего лейтенанта Володарчика хлебом не корми, только дай нас помуштровать, ох, как он обожал над нами поизмываться. В этом Острогожске мы только и делали, что занимались с утра до вечера строевой подготовкой, уже вовсю шла война, а мы все… «выше ногу, четче поворот». На улицу выйдешь, навстречу идет раненый боец, так мы не знали, куда глаза от стыда спрятать. Страна сражается, а мы маршируем в тылу. Седьмого ноября 1941 года мы приняли присягу.

Я подружился с курсантом Жакаем Асилбековым, казахом по национальности, старше меня лет на двадцать. Когда нам разрешался выход в город, то мы всегда вместе с ним ходили в увольнительную, знакомились с девушками. Жакай был умным человеком, очень смуглый, невысокого роста, коренастый, широкоскулый, почти «без шеи», он очень плохо поддавался этой курсантской муштре, и на строевой подготовке его гоняли больше всех. Мы стали с ним настоящими друзьями. До войны Жакай работал вторым секретарем Кустанайского или Тургайского горкома партии, заместителем по промышленности. Он мне рассказывал, что у казахов есть три главных рода, «жуза», что-то вроде касты, и в каждый род входят множество племен. Роды, с его слов, делятся на род воинов, простого народа и черни. Так Жакай говорил, что он принадлежит к роду воинов, и когда он убьет первого фашиста, то по старинному обычаю вырежет из груди врага сердце, слижет его кровь с клинка и станет бессмертным. Самое смешное, что он искренне в это верил, и я над ним подшучивал по этому поводу При знакомстве с русскими девушками он называл себя Женей, и когда во взводе об этом узнали и стали над ним подшучивать, мол, «Женя, как дела», то Асилбеков сразу свирепел, бросался чуть ли не в драку: «Я не Женя, я Жахай!» В конце сорок первого года нас снова погрузили в вагоны и повезли куда-то на восток. Ехали долго, несколько недель, и выгрузились на станции Абакан, в Сибири. Колонна курсантов училища совершила марш 30 километров, пройдя мост через Енисей, и мы оказались в старинном купеческом городке Минусинске, где нас ожидали пустые каменные казармы, служившие когда-то кавалеристам. И опять — только строевая подготовка…

Мы страшно замерзали, зима сорок второго года выдалась очень холодной, да и казармы наши отапливались «с пятого на десятое», а нам выдали тонкие байковые одеяла, которые почти не согревали. Мы ухитрялись ночью, когда помкомвзвода заснет, укрываться еще и шинелями, но помкомвзвода, старшина (укрывавшийся вообще только одной простынею, видимо сам из сибиряков), специально просыпался ночью и проверял, кто укрыт еще и шинелью — это строго запрещалось. Помкомвзвода поднимал нарушителя, выводил его в сапогах и нижнем белье на улицу на лютый мороз и гонял его там минут двадцать. И этот помкомвзвода так замутил насмерть нашего курсанта Киселева, который заболел и умер от пневмонии в нашей санчасти. Старшина, узнав о смерти Киселева, «захандрил» и сам ушел в санчасть. Но нам хватало и издевательств Володарчика, пытавшегося показать училищному начальству, какой он «лихой командир». Ведет нас на обед, командует: «Запевай», а мы, злые до крайности на этого «шкуру» — взводного, шепчем запевале: «Не вздумай». Володарчик: «Кругом, бегом!»

И гоняет нас по площадке, пока запевала не затянет «Школу красных командиров». Володарчик требовал еще песен, в столовую мы опаздывали, и приходилось быстро, «на бегу» съедать нашу похлебку с бараньими яйцами, два ломтика положенного нам черного хлеба и компот. Когда успевали поесть, а иногда, уже через минуту после захода в столовую, раздавалась команда: «Выходи строиться!»

За всю зиму нас только раз вывели на стрельбище, и один раз был проведен марш на 60 километров, в село Шушенское, где Ленин в ссылке куковал. По дороге, прямо в снегу отрабатывалась тактика встречного боя. Весной появились преподаватели и начались занятия в классах по автоделу. Нам стало полегче, нас меньше третировали. Сначала мы изучали матчасть машины «ГАЗ-2А», но самих машин не было, а позже в училище стала прибывать автотехника, нам провели один урок вождения, рядом сидел инструктор и крыл нас матом, я понял, что это из зависти, что он простой солдат, а мы будущие командиры. Начались занятия по топографии, нам давали компас и маршрут движения в небольшом лесу, и нередко бывало, что мой товарищ, степняк Асилбеков, и еще несколько курсантов просто где-то затерялись в тайге, и нам приходилось их искать. Потом привезли мотоцикл «АМ-600» с ременной передачей, сделали для нас первый урок вождения. Пригнали для нашего обучения броневик «Б-10», и как-то у штаба мы увидели мотоцикл «М-72», про который говорили, что немцы перед войной продали нам лицензию на выпуск этих мотоциклов. Я в свободное время часто залезал в башню броневика, разворачивал ее и вздыхал с тоской, ведь я всегда хотел стать танкистом. И тут мне повезло.

Сказали, что вышел приказ Сталина, и по нему два курсантских батальона нашего училища, примерно 800 человек (уже готовящихся к сдаче выпускных экзаменов на командирское звание и должность командира транспортных взводов, в том числе и я), были отправлены в танковое училище. Нам не сказали, куда мы отправляемся, погрузили в товарняк, и через несколько недель мы прибыли в Чирчик, где находилось в эвакуации Харьковское танковое училище имени Сталина. Повели за город, где за речкой стояли два четырехэтажных здания, рядом двухэтажное «техническое» здание, а возле него расположился танковый парк, на территории которого стояли различные танки, в основном Т-34, но были и БТ-7 и Т-26. Нам объявили, что ровно через полтора месяца мы станем командирами танков Т-34 и будем выпущены на фронт. Я был очень рад, что попал в танкисты, но мне не верилось, что за 45 дней из нас успеют подготовить танковых командиров. Не было никакой муштры или занятий в классах, мы усиленно изучали свою технику в танковом парке, проводились занятия по тактике танкового боя и по топографии. Начались даже стрельбы, мы выпустили по мишеням потри снаряда. На этих стрельбах один наш курсантский экипаж в процессе отработки стрельбы с ходу повернул пушку на 90 градусов и пальнул все три снаряда по территории летного училища, расположенного от нас в трех километрах. За это курсанты удостоились кличек: «Эй, ты, чуть-чуть правее!» Оказывается, во время стрельбы один из двух курсантов, находившихся в башне танка, заряжающий, сказал другому, стреляющему: «Эй, ты, чуть-чуть правее стреляй». Происходили и менее курьезные ЧП. Один курсант, закрывая люк башни, случайно отрубил себе люком фаланги на четырех пальцах правой руки.

Другому, нашему помкомвзвода, отдачей танкового орудия при откате лафета свернуло скулу. Меня и еще одного курсанта послали в окопы, где находились расставленные мишени, приказали осмотреть их, но оказалось, что один курсантский экипаж еще не закончил стрельбу и все три снаряда выпустил прямо по окопу в котором мы находились. Но все обошлось… В самом Разгаре была битва под Сталинградом, с фронта приходили плохие вести, и мы надеялись, что успеем принять участие в боях на Волге, но выпуск из училища состоялся только в январе 1943 года. Тем, кто сдал выпускные экзамены на «отлично», присвоили звания «лейтенантов», остальным — «младших лейтенантов».

Мы получили командирские удостоверения и почувствовали себя свободными людьми, ходили по городу не строем, а кто как хотел. Нам приказали отправиться в Нижний Тагил, для получения техники на танковый завод. Отправляли группами по 30 офицеров через Ташкент. В Тагиле из нас сформировали маршевые танковые роты, за каждым закрепили танк Т-34, заканчивающий сборку на конвейере. Мы находились в цеху и помогали рабочим. На «личном» танке поехали на стрельбище, находившееся в пяти километрах от завода, выстрелили два снаряда, что-то отрегулировали в прицеле пушки, вернулись к заводу и танк поставили на его территории. Офицеры ждали экипажи, жили мы в казармах, кормили нас прескверно, два раза в день давали какую-то похлебку из проса и по кусочку хлеба, твердого, как железо, так некоторые из нас стали менять свою шинель на буханку хлеба, оставаясь только в ватниках. Я к голоду привык с детства, так что шинель менять на еду не стал. Вскоре нам выделили экипажи, прибывшие из сержантской танковой школы. Мне достался механик-водитель, старшина, чуваш Торгов, хороший мужик, и два сержанта, фамилий которых я уже не помню. Мы загнали свои Т-34 на платформы, с двух сторон под гусеницы подложили шпалы, забили скобы и к бортам платформы прикрутили толстую проволоку. Рядом с моим танком встал танк Жакая Асилбекова. Ехали на фронт быстро, на каждой крупной станции к составу немедля подавали сменные паровозы. Доехал наш маршевый эшелон до станции Касторная, там мы разгрузились, совершили марш 20 километров, и в районе деревушки Мелковатка вырыли танковые окопы и встали в ожидании дальнейших приказов. Командирам танков разрешили разместиться в ближайших домах. Пошли с Жакаем искать ночлег, надеясь, что нас примут, скажут «проходите, садитесь, гости дорогие», и покормят. Ведь всю дорогу мы питались одной «болтушкой», на каждый экипаж давали только 400 граммов темной муки, сварим «болтушку» из нее, живот полный, а душа голодная. Зашли в одну из хат, попросились переночевать, а там молодая хозяйка говорит: «Проходите. Я вам соломы принесу, можете на полу поспать». Постелили солому, мы легли, накрылись шинелями, я разговорился с хозяйкой, беседовали долго, и тут хозяйка мне говорит: «Все равно вас всех немцы перебьют. Вам с ними не справиться. У нас немец-офицер на постое долго находился, культурный и образованный человек, таких не победите. Ты, лейтенант, на мужа моего погибшего сильно похож, оставайся у меня в примаках, а то убьют тебя». А я тогда даже не знал, что означает слово «примак». Хозяйка растолковала, что это значит, и я ей ответил: «Я комсомолец и еврей, от фронта прятаться не собираюсь». Утром хозяйка накрыла стол: масло, яйца, сметана, парное молоко — словом, все то, что мы почти два года в глаза не видали. На прощание хозяйка нам дала небольшой мешок с хлебом. Пошли к своим танкам, закопанным в капонирах, а там уже идет передача танков — прибыли «безлошадные» танкисты и забирают наши машины. Мою машину вместе с экипажем «принял» младший лейтенант с орденом на гимнастерке. Мы с голодным экипажем разделили хлеб. Команда: «По машинам». Прошли километров 40–50 на запад, но я уже не командовал, все распоряжения отдавал тот младший лейтенант, которому я передал танковые часы. Потом нас, офицеров, прибывших с маршевой танковой ротой, построили и всех, 30 человек, отправили пешком в штаб Степного фронта, где мы получали назначения по частям.

Больше я не видел своего друга Жакая Асилбекова…

Меня и еще нескольких офицеров-танкистов неожиданно отправили со старшим команды за назначением в Москву, где в Лефортово, в Бронетанковой академии находился офицерский полк резерва БТ и MB. Мы удивились: «С фронта в Москву?» Неужели не было вакансий на месте? Но когда прибыли в Лефортово, то увидели, что там таких, как мы, больше 500 человек, ожидающих дальнейшего распределения по частям. Среди них увидел своего товарища по курсантской роте Николая, у которого на другом фронте тоже отобрали танк, а его «отфутболили в столицу». Поселились в казармах, кормежка два раза в день, да такая скудная, что мы ходили голодные и злые. С десяти часов вечера мы были обязаны находиться в казармах. Бродили по Лефортовскому парку, иногда ночью подавались в самоволки в еще находившуюся на осадном положении Москву. Вскоре в штаб резерва вызвали меня и еще двоих офицеров и приказали отправиться за танками на Челябинский танковый завод. Дали нужные документы: предписания и продовольственный аттестат. Старшим нашей тройки назначили лейтенанта из «запасников», пожилого, немного горбатого мужика, лет 40–45, родом из Тамбовской области. Мужиком он был битым и хитрым, провел больше года под оккупацией, то ли не успел призваться в Красную Армию и немцы пришли, то ли в окружении «осел в примаках» — я так и не понял. Всю дорогу он неутомимо рассказывал разные смешные истории, то как он влюбился и за одной красавицей-недотрогой долго ухаживал, а когда добился близости, так сразу «триппер поймал», то еще чего-нибудь забавное. Тамбовский лейтенант «химичил» в дороге с нашими продовольственными аттестатами, и весь путь у нас было что выпить и чем закусить. Вторым моим попутчиком оказался лейтенант Володя Чуйков, тридцатилетний блондин, хороший парень, призванный в армию из Махачкалы. Часть пути мы добирались на товарняках, прибыли в Челябинск, пришли к военному коменданту, и нас направили в здание школы № 38, где происходила формировка маршевых танковых рот. На Челябинском заводе выпускали танки Т-34, весом 32 тонны, с лобовой броней до 60 мм, танки были оснащены рациями. Башни литые, с двумя люками и командирской башенкой с семью триплексами для кругового обзора. Получили свои танки, прибыли экипажи из ЗАПа. Здесь, в Челябинске, у меня случился первый приступ малярии, меня всего трясло от высокой температуры. Врачи решили положить меня в госпиталь, но я был такой «настырный дурак» и отказался, нам ведь на следующий день было предписано грузиться с танками на платформы и отбыть на фронт. Врачи требовали, чтобы я назвал свою фамилию и лег на лечение в госпиталь, они отказывались дать мне хинин в порошках, который тогда был единственным лекарством от малярии. С трудом вернулся к экипажу, который, накрывшись шинелями, спал на боеукладке. Уже по дороге на фронт на каждой крупной станции я ходил в медицинский армейский пункт и выпрашивал порошки, пил их, и за несколько дней малярия прошла. По пути к фронту офицеры по очереди дежурили на паровозе, и как-то, когда была моя очередь, я находился рядом с машинистами, вместе с сержантом, радистом-пулеметчиком из другого экипажа. Подъехали к станции Красногвардейская. И тут прибегает на паровоз этот сержант и говорит, что мой экипаж весь лежит мертвым! Пошли мы с ним к платформе, залезли на нее, а на расстеленном брезенте лежат три скрюченных трупа. Рядом остатки еды, видно, завтракали, и бутылка спирта, четвертая часть которого оставлена этому сержанту… Насмерть отравились…

Я доложил старшему эшелона, капитану, и он приказал сдать трупы так нелепо умерших танкистов коменданту станции. За тысячу километров до фронта они простились с жизнью… Комендант выдал расписку и сказал, что танкистов похоронят как должно. Прибыли на фронт, и нас разгрузили в так называемых Тесницких лагерях, и опять меня с группой из 25 офицеров отправили в штаб фронта, где находился танковый резерв. Опять мы остались «безлошадными», без своих Т-34. Через несколько дней в резерв заявились «покупатели». Спрашивали, кто желает воевать на Т-34, и я записался у какого-то капитана, который пообещал, что возьмет меня к себе в бригаду командиром танка — тридцатьчетверки. Нас, человек двадцать, привезли в Ясную Поляну, где стоял штаб 69-й механизированной бригады и ее 53-й танковый полк. В штабе записали наши данные, повели в музей графа Толстого, который был разграблен и захламлен немцами. Потом капитан мне сказал: «Я командир танковой роты, пошли со мной, познакомлю тебя с экипажем». Мы пошли к железнодорожной линии, на которой стоял эшелон танков.

Я залез на платформу, и тут раздался гудок паровоза, капитан куда-то побежал и исчез. Смотрю, а на платформах стоят английские танки «Валентайн», которые мы в училище не изучали. Там нам показывали на плакатах только силуэты немецких танков, а ленд-лизовскую технику мы не знали совсем. С экипажем познакомился прямо возле танка. Механик-водитель танка старшина Мыкола Васильев. Заряжающий Чистяков. Он залез в танк и вытащил оттуда книгу в синем переплете: описание танка МЛ-2-7 на русском языке. Я сел на платформу и стал ее читать: танк «Валентайн», вес 18 тонн, пушка калибра 75 мм, спаренная с бельгийским пулеметом «Браунинг». Боекомплект: 60 снарядов, пулеметных лент — 15, по 250 патронов в каждой. Пулемет зенитный «Брен» с пятью дисками по 100 патронов. Дымовой курковый миномет 50 мм, и к нему 18 дымовых мин, два огнетушителя. Броня 60 мм, масимальная скорость танка 32 км/час, двигатель 160 л/с, горючее — газойль, как и у Т-34, бак на 160 литров топлива.

На танке было много ящиков с боеприпасами, накрытых брезентом.

Танкисты звали этот танк по-своему: «Валентина». Механик Мыкола, видно, был «тертым калачом», казался человеком многоопытным, старше меня лет на восемь-десять, но как механик-водитель он был совсем никудышным, а на передовой Мыкола показал свое истинное лицо — труса и последнего гада. Но ни он, ни заряжающий раньше, как и я, на фронте не были, так что в этом вопросе мы были все равны.

Мыкола, здоровый мужик высокого роста, был из донских казаков, но, видимо, жил на Украине и говорил со мной по-украински, и как-то он приволок в мешке какую-то розового цвета соль, видно, что удобрения. На остановках мы меняли эту соль на еду, и у нас в рационе даже появилась курятина. Наш эшелон шел по Украине, и я узнал, что наша бригада входит в состав 3-й танковой армии генерала Рыбалко.

Вечером выгрузились, ко мне подошел лейтенант и сказал: «Я твой командир взвода, моя фамилия Ребров. Твой танк будет на марше замыкающим в колонне, запиши маршрут движения». Ребров назвал мне деревни, через которые предстояло проехать, сказал, что фары при движении не включать, и тот, кто зажжет фары, сразу пойдет под трибунал. Двинулись по маршруту. А уже стояла ночь, да такая темная, что хоть глаз выколи. Говорю механику: «Машину не гони», сам сел на правое крыло, сержант на левое, нам дорогу лучше видно, чем механику-водителю, мы его движение регулируем по просвету дороги. Вдруг Васильев останавливает танк: «Я мотор перегрел!» Мы постояли немного, но за это время колонна ушла вперед, мы от нее отстали.

Спрашиваю механика: «Ты дорогу видишь?» — «Мне абсолютно ничего не видно!» — «Тогда не гони танк, мы на крыльях сидим и тоже ни черта не видим».

В небе появился просвет, и где-то в стороне, далеко от дороги мы увидели огни, похожие на свет в окнах. Старшина сходил к этим хатам, узнал, какое это село и что за деревня впереди, и мы сверились с нашим записанным маршрутом. Подъехали к переезду, но путь закрыт, на 2–3 километра все забито железнодорожными вагонами. Видно, как самолеты немцев бомбят станцию, мы остановились и стали ждать. Сзади подъезжает танк, на нем наш командир полка с картой в руке, спрашивает: «Чей танк?» — «Вашего полка, товарищ полковник. Командир танка младший лейтенант Матусов». — «Почему стоите?» — «Переезд закрыт, а станцию непрерывно бомбят». Мы ведь уже второй час стояли у железнодорожных путей, а комполка, видно, сделал с другими танками большой круг и только сейчас вышел к дороге. Он приказал: «Через полчаса подойдет колонна полка, пристраивайтесь к своей роте». Подошел полк, я с танком опять был последним в колонне. Добрались до леса неподалеку, уже стало совсем светло. Здесь нас дозаправили, дали поесть. Когда стемнело, полк снова начал движение. Я говорю своему механику-водителю: «Ты только танк не гони, мотор запорешь». Ехали до рассвета по грунтовой дороге, спрашивая в придорожных деревнях, правильно ли мы едем. На рассвете догнали свою колонну, впереди был какой-то мост, а на него положили крупные бревна, и танки по очереди стали переезжать на другую сторону. Слышу, как наш начальник штаба майор Мороз кричит мне: «Давай машину на мост». Пошел рядом станком. Я говорю Васильеву, чтобы не наезжал со всего маху на бревна и за рычаги не хватался, а ехал медленно, а он все сделал наоборот. Заскочил на мост на скорости, бревна стали расходиться, и одно из них чуть меня не задело, я успел отскочить от моста. А Васильев, гадина, танк то влево, то вправо разворачивает, а потом и вовсе заглушил мотор, оставив машину посередине моста. Майор Мороз стал психовать: «Дезертир! Пристрелю!», кричит мне: «Дай ему ломом по башке!» Ору Васильеву: «Вылезай!» Он выбрался, весь в поту, гимнастерка на спине вся мокрая. Подошел другой танкист, старшина, залез в танк и плавно вывел его с моста. Вскоре вся колонна прошла через мост, было совсем светло, моросил дождь. Полк снова укрылся в какой-то роще, нас опять заправили горючим. Сержант принес завтрак: гороховая каша с тремя кусочками мяса. Хлеба не было, его не выдавали уже несколько дней. В танке был НЗ: шматок сала, две горстки сахара и несколько черных сухарей, но мы этот НЗ съели еще по пути следования. Снова ждали сумерек, и в кромешной темноте наш замыкающий танк опять отстал от основной колонны. Мы с заряжающим сидели на крыльях и почти ничего не видели в этой темени. Вдруг я заметил слева перила моста… и мы вместе с настилом падаем на бок. Я успел ухватиться за пушку, но лицом ударился о башню, почувствовал кровь во рту. Кричу Васильеву: «Мотор заглуши!» Смотрю, танк лежит в канаве под мостом, но нам повезло, в канаве не было воды. Несколько ящиков с боеприпасам слетели на землю, доски настила валялись в метре от танка. Дождь не переставал. Васильев говорит: «Мост кто-то точно подпилил». И тут сзади появляется танк комполка. Я доложил командиру, что мост был подпилен и поэтому машина слетела с него. Командир полка приказал взять его «Шерман» и поставить мой танк на гусеницы, а сам пошел в сторону хат, видневшихся неподалеку. Двумя тросами, моим и с «Шермана», мы подцепили «Валентайн», потянули и поставили танк на гусеницы. Когда цепляли тросы, я слышал какой-то приглушенный взрыв. Побежал к хатам, доложить комполка, что его приказ выполнен. Полковник сел в «Шерман» и поехал догонять полковую колонну. Осмотрели машину, у нас только масло вылилось из коробки скоростей. Снова поставили слетевшие на землю ящики на танк и выехали из этой канавы. Уже светало, и мы по танковому следу догоняли своих. Немного проехали и увидели, как на дороге стоит наш «Валентайн», экипаж сидит сверху. У танка по левому борту сзади вырвано два катка, танкисты говорят, что наскочили на противотанковую мину и теперь «загорают». Я понял, что за взрыв тогда услышал, и подумал, что нашему полковнику повезло; не отдай нам он свой «Шерман» на помощь, ехал бы комполка по этой дороге и именно его танк нарвался бы на эту мину. Ночью мы подъехали к Днепру, на том берегу горели хаты, и нам передали по рации приказ: вести огонь из пушки и пулемета по этим хатам. До Днепра было метров триста, наш берег был пологим, сплошной белый песок, а противоположный берег реки был гористым.

Я стрелял по хатам, пока не поступила команда прекратить огонь. Командир роты, старший лейтенант Лосев, по рации сказал, что мы отбили несколько немецких атак.

Ротный Лосев по рации передал приказ: «Давай свой танк заводи на понтон». Экипаж тоже слышит команду ротного по ТПУ (танковому переговорному устройству). Командую Васильеву: «Давай, старшина, на понтон!» А он, сволочь, не доехав до реки метров сто пятьдесят — двести, вдруг так крутанул танк, что два катка выскочили и гусеницы слетели с катков. А траки у нас двухрожковые, в них забился песок, вот они и слетели, а на Т-34 такого произойти не могло, там траки однорожковые. Я увидел, как на понтон заехали два тяжелых танка, и он пошел на тот берег. Мы стоим, кругом песок, до редкого лозняка метров двести, и до реки столько же. Мимо проходят пехотинцы и орут нам: «Теперь вам точно несладко придется! Теперь вы неподвижная мишень, как в тире!» Говорю экипажу, что надо танк замаскировать, положим брезент, а сверху накидаем белого песка. Васильев предложил убежать в лесок, в лозняк, пока нас тут не накрыли, а я ему говорю: «Будешь у танка, и точка!» У нас одна лопата, но брезент скатывается с танка от тяжести песка, не держит его, да и высота танка с турелью пулемета почти три метра, как тут брезент закрепить? Послал механика с ведром к Днепру, он принес воды, мы стали поливать брезент водой, и мокрый песок на нем держался. Залезли в танк, открыли люк и через прорези в брезенте смотрим, что вокруг творится. Слышим нарастающий гул, в небе появились немецкие «юнкерсы», я начал считать — сколько самолетов участвуют в налете, доходил до цифры 60 и сбивался со счета. Кругом грохот, шум, взрывы, бомбы срываются с самолетов. Потом стало тихо, но через пару часов авианалет повторился еще с большей силой. И так целый день, немцы бомбили наш берег, но моему танку везло, видно, хорошо мы его замаскировали, и сверху мы летчикам ничем не напоминали цель. Стемнело, мы натянули гусеницы, завели мотор и подошли к кромке берега, где стоял пустой понтон. Переправились через реку, с нами еще четыре танка. Только съехали с понтона, как налетели два самолета, похожие на наши «кукурузники». Пехотинцы кричали: «Воздух», и я стал стрелять по этим самолетам из пулемета Брена, и они вскоре улетели. Пехота сказала, что эти самолеты — «итальянские костыли». Подошел командир взвода лейтенант Ребров и поставил задачу: проехать по дороге в деревню Григоровка и потом вернуться назад, но уже по другой дороге. На мой вопрос: «Зачем все это?», Ребров ответил, чтобы немцы подумали, что у нас здесь много танков. Мы колонной из пяти танков пошли к селу, дорога шла по возвышенности, и нас стали обстреливать из орудий, и нам пришлось на максимальной скорости проскакивать через разрывы снарядов.

Назад возвращались почти по кромке берега. Потом снова проделали этот маневр, пошли к Григоровке, но как только танки показались на возвышенности, немцы моментально открыли по нас огонь из орудий, снаряды рвались рядом с танком, как смерч.

Танк, идущий передо мной, взял чуть вправо, завалился, и упал набок в небольшую балку, а остальные проскочили. Остановились «отдышаться», решили поесть, у нас еще оставалось немного гороха, но взводный приказал мне вернуться к свалившемуся в балку танку и поставить его на гусеницы, что мы и сделали, заведя два троса под танк. Командир этой машины сказал, что возвращается к реке, что-то у него в машине барахлит, в мы снова поехали в Григоровку. На подъезде к деревне, в двух километрах, нас остановила пехота, которая окапывалась рядом с дорогой: «Вы куда?» — «В Григоровку». — «Так немцы там, они нас из деревни выбили!»

Какой-то солдат в телогрейке сказал: «Здесь занимайте оборону».

Я подобрал возвышенное место, покрытое кустарником, и на обратном скате приказал рыть танковый окоп. У нас были лопата, кайло и лом, и мы втроем стали усиленно копать укрытие для танка. Первый метр был мягкий грунт, потом пошел щебень, стало труднее копать, но мы углубили окоп по ширине гусениц еще на полметра. Загнали танк, выгрузили ящики с боеприпасами и сделали продольный ровик для них. Замаскировали танк ветками и приготовились к бою. Уже светало, началась перестрелка. Смотрю в прицел, а на нас немцы бегут в атаку, и я стал вести огонь. Наши бойцы вырыли окопы в три ряда, так они то бегут назад из окопов, то снова бросаются вперед. Так же и немцы, бегут в атаку, отходят под огнем и снова идут напролом. Так продолжалось несколько раз. Я стрелял из орудия по отблескам огня в кустах, но больше всего мне понравилось, как бил наш пулемет, строчил, как хорошая швейная машинка.

С наступлением темноты немцы прекратили атаковать. Мы стали пополнять боезапас, набивать ленты патронами, и тут выяснилось, что у нас нет трассирующих патронов, а в ящиках со снарядами лежали по две металлические коробки, в каждой из которых было по два хорошо упакованных снаряда, а сами коробки были скреплены, обмотаны изолентой. Старшина посмотрел на эти коробки и сказал, что неплохой котелок для нас получится, тут же нашел кусок проволоки и сделал ручку. По рации передали распоряжение от старшего лейтенанта Лосева, чтобы к трем часам ночи мы прислали человека за обедом. И я понял, что, видно, мой взводный Ребров так и остался у немцев в Григоровке, оттуда не выбрался. Механик пошел с новым «котелком» за едой, принес опостылевшую гороховую кашу с тремя кусочками мяса и стеклянную фляжку с водкой. Мы были голодными как собаки и сразу все срубали. Под утро опять началась стрельба. Я стрелял из пулемета, хотя в прицеле редко кто показывался. Так в перестрелке прошел еще один день, а к вечеру стала вести огонь наша артиллерия с другого берега реки. Вначале они, по ошибке, ударили по нашим передовым окопам, потом перенесли огонь дальше вглубь.

Ночью по рации меня вызвал ротный Лосев и сказал, что утром ко мне подойдут еще два наших танка, и по сигналу — красная ракета — мы должны атаковать немцев, и пехота пойдет за нами. Утром — красная ракета в воздухе, мы проехали все три линии наших окопов, и из первой траншеи пехотинцы махали нам касками. Мы развернулись в линию, мой танк посередине, и двинулись вперед. Я стрелял из пулемета по фрицам-пехотинцам и бил из пушки по отблескам пламени на немецкой стороне, рядом с танком рвались немецкие снаряды. Стали и мы непрерывно стрелять из танкового орудия; Чистяков, молодец, не дожидаясь моей команды, сразу после очередного выстрела заряжал пушку. В бой мы пошли с открытым люком, он у «Валентайна» двойной, как этажерка, опускается на башню, и издалека даже не видно, что люк открыт, но я говорю Чистякову: смотри, чтобы нам немцы гранату в башню не забросили, мы ведь уже шли через их окопы, и немецкие солдаты мелькали тут и там. Я до того увлекся беспрерывной стрельбой, что, крутя башню, и не заметил, что мой механик-водитель находится позади меня. Кричу ему: «Что, на немцев смотреть не можешь и танк развернул на 180 градусов?!» Я пнул его сапогом по спине, и тут Чистяков достает гранаты и с одной из них снимает чеку. Ору ему: «Бросай!», он кидает гранату из люка, и в это время по рации передают команду: «Вернуться…» Весь экипаж слышал эту команду, Мыколе разворачиваться не пришлось, и он сразу двинул танк назад. Приказал Чистякову стрелять из дымового миномета, и он выпустил три мины. Дымок нас немного прикрыл, и мы благополучно вернулись в свой танковый окоп, загнали в него танк, быстро наломали веток с кустов и замаскировали свою машину. Лосев по рации приказывает явиться к нему. Пошел не прямо, а между кустов, вышел к Днепру и вижу, что наши танки закопаны в возвышенностях берега в нескольких десятках метров от реки. Отдельно стоит «Шерман», возле него командир полка и начштаба Мороз. Полковник меня увидел и говорит: «Докладывай, сколько фашистов убил?» Я оторопел, но сказал, что стрелял по врагам из пушки и пулемета. Комполка говорит Морозу: «Запиши, что он уничтожил 12 фашистов и две пулеметные точки. А ты, лейтенант, молодец, хорошо воюешь».

Я спросил: «А почему пехота за нами не пошла?», на что командир полка ответил: «У пехоты такого приказа не было. Мы вас в разведку боем посылали».

Я осмелел и сказал следующее: «Товарищ полковник, мой танк на позициях пехоты закопан, а остальные наши танки в пятистах метрах сзади. Что-то мне это не нравится». Полковник усмехнулся, похлопал меня по плечу, и ответил: «Чтобы тебе скучно там не было, я вперед еще один танк пришлю».

Иду к пехоте через кустарник, а по возвышенности в ту же сторону идет наш «Валентайн». Немцы стали бить из шестиствольных минометов. Добежал до своего танка, а идущая к нам «Валентина» уже горит. Схватил огнетушитель, побежал к горящей машине и стал поливать внутрь, благо люк у танка был открыт. Сначала погасло пламя, а потом и дым исчез, я залез в башню — сгорел гильзоулавливатель — большой брезентовый мешок, идущий от орудия до днища танка, да еще на ящике с пехотными минами обгорела крышка. Я хотел выбросить мины из танка, схватился за одну и сразу обжег ладонь.

Внизу стоны механика-водителя. Командир танка, успевший выскочить из горящей машины ранее, вернулся к ней, и мы вместе вытащили раненого механика-водителя, у которого была большая рваная рана на спине. Лейтенант повел своего механика в тыл.

Я вернулся к танку, и снова все повторилось как «дежа вю». Наша артиллерия бьет через Днепр, накрывая первым залпом свою пехоту, и только потом переносит огонь в сторону немецких траншей. Стреляет немецкая артиллерия, и пехота периодически тревожит друг друга огнем. И я стреляю из пушки, не экономя снаряды, по каждому отблеску пламени перед нами. К вечеру подбитую «Валентину» отволокли в тыл. Наступила ночь, мы немного стали замерзать, ведь на нас только летнее обмундирование, ни ватников, ни комбинезонов. Стали давить донимавших нас вшей. Ночью Чистяков сходил за нашим «завтраком-обедом-ужином» — и опять горох с тремя кусочками мяса, да еще принес немного водки. Заряжающий сказал, что нам этот горох придется до самой смерти есть, поскольку полк захватил где-то у немцев целых два вагона гороха. Немного подремали сидя, а на рассвете снова начался взаимный артобстрел. Слева от нас появился танк Т-34, остановился в пятидесяти метрах и стал стрелять по немцам.

Говорю механику: «Старшина, сходи узнай, кто такие? Как здесь очутились?»

Васильев вернулся и говорит: «Эти с другого фланга. У них атака сорвалась, вот они и прыснули в стороны, кто куда. Их лейтенант сказал, что у них машина повреждена. Сейчас весь боекомплект выпустят и поедут в тыл на ремонт». Т-34 стрелял еще минут двадцать, потом ушел в тыл, но по месту, где он стоял, немцы выпустили 15–20 снарядов, разорвавшихся близко от нас. Обстрел прекратился, я вылез из танка, вся маскировка сорвана, зенитный пулемет разбит, глушитель тоже, и все ящики по левому борту искорежены, брезент разорван в нескольких местах. Мимо пролетел снаряд, я поднял голову посмотреть, где он разорвался, и тут мне осколок, видно, уже на излете, ударил в левую надбровную дугу.

Кровь полилась по лицу и на гимнастерку. Чистяков мне обмотал голову индивидуальным пакетом. Смотрю, а рядом с бруствером лежит неразорвавшийся снаряд от немецкой 105-мм пушки. Снова замаскировали танк.

Опять Лосев по рации приказывает прибыть во вторую линию к Днепру. Дошел до «Шермана», стоит комполка: «Оказывается, это тебя ранило? А мне доложили, что твоего механика задело. Как себя чувствуешь?» А я же был патриот и «дурак», так отвечаю: «Нормально все, товарищ полковник». — «Держись, Матусов, ты у нас молодчина».

Потом достает из кармана квадратное зеркальце и говорит, мол, посмотри на себя.

Я глянул и сам себя не узнал, все лицо в копоти, кровь запеклась на лице и на гимнастерке. И тут крики: «Немецкий танк», комполка мне: «Давай, беги к своему танку, ты к немцу ближе всех будешь». Побежал к своим, мимо меня пролетел один снаряд, и когда я уже почти достиг своего танка, в немецкую сторону «пошел» еще снаряд и попал прямо в немецкий танк, который загорелся, и в горящей машине стали рваться снаряды. Наступила холодная ночь, нас жрали вши, и в три часа я пошел за «кормежкой для экипажа». Полевая кухня стояла где-то за бугорком, «сопкой», я уже слышал, как звякают котелки, разговоры, громкий шум, как немцы кинули сюда мины. Разрывы, дым, я закашлялся, смотрю, а одна неразорвавшаяся мина торчит в земле возле меня. Шум прекратился, все мины упали по эту сторону сопки, никого не задев у кухни. Я подошел, стоят солдаты, говорят, еще не сварили, вот, стоим, ждем. Я встал в очередь, мне налили в котелок гороха, кинули три дежурных кусочка мяса. Вдруг кто-то меня подзывает: «Товарищ лейтенант, идите сюда». Сидит старшина, наливает мне полфляжки водки, дает высокую банку консервов, пару кусочков сахара и пару сухарей, говорит: «Это ваш доппаек». А я тогда и не знал, что есть офицерский дополнительный паек. Я его впервые получил. Принес еду в экипаж, и мы первым делом открыли консервную банку, в ней оказалось завернутое в пергаментную бумагу сало, шириной в две моих ладони, да такое красивое — сантиметр сала, сантиметр мяса. Для нас это был шикарный деликатес, съели его под стопку водки, а опостылевший нам горох не тронули, так эта каша уже в печенках сидела. Попили водички, которую механик принес из Днепра.

Утром немцы пошли в атаку, без артподготовки. Наша пехота открыла огонь, я начал стрелять из пулемета, но вдруг пулемет замолчал. Оказывается, одна гильза застряла в стволе, как бы приплавилась к нему. Мы с Чистяковым не смогли ее извлечь из пулемета.

Я стал по рации вызывать ротного, но на связь вышел наш помпотех Савиных и, услышав, что у нас приключилось, пообещал, что скоро доставят запасной ствол.

Уже в сумерках пришел какой-то солдат и принес в брезентовых чехлах два запасных ствола и сразу испарился. Я передал стволы Чистякову, он посмотрел на них и сказал, что стволы не подходят к нашему пулемету, они от немецкого танкового пулемета «Беза» (стоявший на некоторых танках в полку), а у нас на танке бельгийский «Браунинг». Что делать? Вдали за нашими окопами стоял подбитый «Валентайн», днем его хорошо было видно, и я решил ночью пробраться туда и снять пулемет с подбитого танка, даже не подумав, а вдруг на нем стоит немецкий пулемет. Но тогда я был «настырный глупец», упрямый парень, и если что задумывал, то обязательно делал.

О своем намерении я ничего экипажу не сказал, и когда Чистяков ночью ушел за нашим «обедом», я тоже вылез из танка, добрался до низины, увидел силуэт танка и пополз к нему. Из-под танка меня тихо окликают. Я сказал: «Свой», заползаю, а под днищем три наших пехотинца вырыли себе окоп. Через открытый люк залез в танк, снял пулемет с цапфы, взялся за ствол, надавил, Развернул на 45 градусов, и ствол оказался у меня в руках и по виду подходил для нашего, вроде такой же, длиной где-то 60–70 сантиметров. Пополз назад, сбился с дороги, наткнулся на труп, потом встал в полный рост и добрался до своего танка. Поменяли ствол, и мой танк снова стал в полном боевом снаряжении. По рации передают, чтобы мы утром были готовы к атаке по сигналу красных ракет. Передали открытым текстом, и немцы тоже все, конечно, слышали.

Мы дозарядили пулеметные ленты, укомплектовали еще несколько ящиков со снарядами. Оставалось еще два ящика патронов, но среди них не было трассирующих. Говорю Мыколе, чтобы проверил работу мотора и прогрел его, и он что-то долго возился с переноской, свет есть, а мотор не заводится. Он пробовал несколько раз, ничего не получилось. Я подумал, что он чего-то мудрит. Стал по рации передавать свои позывные, на связь вышел ротный, и я доложил Лосеву, что у нас мотор не заводится, прогреть его не можем. Ротный ответил, что пришлет помпотеха, старшего лейтенанта Савиных. Ждали помпотеха долго, он появился ночью, залез в башню, я с переноской рядом. И тут Савиных достает пистолет и направляет его на старшину Васильева и говорит: «Тебя, сукин сын, трибунал судить будет!» И выясняется, что Васильев специально перерезал провода, а Савиных в этих делах, видно, был опытным человеком.

Старший лейтенант приказал Чистякову взять автомат и отвезти Мыколу в штаб и сдать под охрану. Васильев был бледным, как стена. Помпотех пообещал прислать другого механика-водителя. Они ушли… Я в загородке мотора открыл круглый ящик, и действительно — два провода аккуратно перерезаны. И когда эта сволочь успела сделать такое, ведь мы с Чистяковым вылезали из башни, только когда снимали и чистили гильзоулавливатель от стрелянных гильз. И тут я вспомнил, как начштаба назвал Мыколу дезертиром на мосту, и как механик крутанул танк в песках перед посадкой на понтон, что аж с танка слетела гусеница, и как в атаке развернул танк без команды, и как все время просился к Днепру за водой. Все сложилось один к одному, как стеклышки в калейдоскопе. Что интересно, все мои команды он выполнял беспрекословно, меня всегда называл «лейтенант», хотя я был только младшим лейтенантом, и, вообще, разве мог я подумать, что он сознательно пытается увильнуть от боя… Ошибся я в этом человеке. Порылся в ящике, нашел складной нож, изоленту, зачистил обрывки проводов, скрепил, включил тумблер, и в танке появился свет. Сел на место водителя, проверил «нейтрал», нажал на педаль мотора, и танк сразу же завелся. Вернулся Чистяков, привел с собой старшину, который мне доложил, что он мехвод и прибыл в мое распоряжение. Не помню уже его фамилии. Я ему сказал, что утром, по красным ракетам идем в атаку, а старшина мне говорит, что этот приказ отменен и нас перебрасывают для атаки в другое место. Под утро мимо нас прошли наши «Валентины» и три «Шермана», и мы присоединились к ним. Прошли мимо подбитого «Валентайна», стоящего лицом к нашей колонне, возле него валялись разбитые ящики с патронами с красными наконечниками — трассиры. За нами двигались еще танки. Проехали мы колонной километра два-три по диагонали к фронту, остановились у какой-то возвышенности. Лосев приказал занимать оборону, и мы стали рыть окоп для танка, под танком вырыли еще щель для себя, туда затолкали рваный брезент, набрали соломы из большой скирды и замаскировали машину. Подошел Лосев и рассказал, что вернулся мой командир взвода, он несколько дней скрывался на чердаке в одной из хат в занятой немцами Григоровке, а танки сожгли то ли немцы, то ли власовцы… Рассвело, было тихо, никто не стрелял на нашем участке. За возвышенностью, за нашей спиной была низина метров 600–700 длиной, а за ней шел небольшой бугор и картофельное поле, а впереди низинка и небольшой лесок. Немецких траншей я не увидел. Часов в одиннадцать я решил пойти за трассирами, валявшимися в ящике у подбитой «Валентины». У нас в танке был один на экипаж автомат «томпсон», такой грубо изготовленный и неказистый, выглядевший как обрубок, с рожковым магазином. Я взял автомат и пошел. Проходил мимо расчетов ранцевых огнеметов, увидел много окопов, которых раньше тут не наблюдалось. Добрался до подбитого танка, снял с себя гимнастерку, завязал за ворот и рукава, получился как бы мешок, навалил туда штук триста патронов, взвалил «мешок», в одной руке держу автомат, и пошел к своим. Слышу громкий шепот: «Ложись, стрелять будем. Ползи сюда!» Я не пойму, в чем дело, но лег и пополз на голос. В окопе три наших бойца, спрашивают: «Ты откуда взялся?» — «За трассирующими патронами ходил». — «Да как ты через лесок прошел, там же немцы! Мы в боевом охранении». — «Но меня никто не остановил»… По ходу сообщения я двинулся дальше, и тут решил проверить свой автомат, дать короткую очередь вверх. Нажимаю на курок — не стреляет. Я снова передернул затвор, и только с третьей попытки последовала очередь. И мне стало не по себе, ведь немцы могли меня схватить как котенка, я бы даже толком не смог оказать сопротивления. Пришел к экипажу, мы вставили трассиры в пулеметные ленты, один через каждые 3–4 обычных патрона. С тыла подъехала «катюша», из машины вышли два человека, поставили на треноге какой-то инструмент, наверное буссоль, замерили угол прицела и через пару минут дали залп по немцам и сразу же смотались. Немцы дали ответный залп из орудий, разрывы, крики раненых пехотинцев. Ночью из-за Днепра прилетели наши ПО-2 и без звука, выключив моторы, бомбили немцев с планирования.

Я заснул. Под утро ребята меня разбудили, поел гороховой каши, выпил свои 100 граммов под кусок жесткого мяса. Начинался очередной день войны на плацдарме.

В лощине, в 100 метрах от нас, появились бойцы, которые ставили в длинную линию, в два ряда, ящики с PC наклоном к фронту, готовились к ракетному залпу. Привел Лосев, предупредил, что будет наступление, сразу после залпа PC. Мы были готовы к атаке, механик прогрел мотор. В семь часов утра в небо взлетела сигнальная ракета и эрэсы, один обгоняя другого, полетели в сторону немцев, и мы рванули вперед. Танк, идущий слева, подорвался на мине, но лавина «Валентайнов» шла по большому ровному полю на немцев. В этот момент над нами появился самолет и сбросил на танки контейнер, из которого посыпались сотни гранат. Идем по чужому танковому гусеничному следу и упираемся в стоящую «Валентину», вся башня в крови, гудит рация, внутри убитый механик-водитель, пахнет кровью и горелым. Рядом еще один наш застывший навеки танк. Запах гари. Наши танки скапливались правее от нас, в балке, и я выехал к обрыву и увидел, как вдали в клубах дыма и пыли отходит колонна немецкой техники. Я выпустил по ним с десяток снарядов и отъехал от края балки, где стали рваться снаряды. Стоит метрах в ста от нас еще одна «Валентина», подбегаю к ней, снял с пояса гранату, стучу ею по броне. Вылезает из башни командир танка, спрашиваю: «Где ротный?» — «Убило Лосева. Теперь Савиных нами командует». Пошел по тропке до края балки, где находилось несколько наших танков, увидел там Савиных, доложил ему, что по дороге отходит немецкая колонна. Он приказал мне бить по этой колонне, Пока остальные танки попытаются под немецким артогнем выехать из балки. Мой танк выехал на край, мы снова стреляли по колонне, которая скрывалась в громадных клубах пыли и дыма, пока Савиных с другими танками не вышел из балки, а потом и сами двинулись вперед, в направлении деревни Букрын. Ехали по полю, я стрелял из пулемета по хатам, вышли на полевую дорогу, веющую прямо в село, и заехали в проулок. Смотрю, справа от нас немецкое орудие, стал поворачивать башню, успел увидеть, как немцы отбегают от орудия, и тут… адская боль в руке, я сполз с сиденья, танк сильно качнуло, грохот, и машина остановилась. Мы наехали на пушку и раздавили ее. Меня вытащили из танка через башню, сзади уже подбегала наша пехота. Чистяков мне забинтовал кисть правой руки, кровь сочилась через бинты, и я сказал заряжающему, чтобы он взял у меня из левого кармана еще один индивидуальный пакет и наложил его на первый бинт. Я сказал экипажу, чтобы ждали, кого-то пришлют мне на смену, попрощался с механиком и заряжающим и, стоная от боли, пошел в тыл, к Днепру, по грунтовой дороге. Навстречу мне шла цепью наша пехота. Смотрю, на дороге стоят два «Тигра», один против другого, слева резкое возвышение дороги, а справа обрывистый скат. Эти подбитые «Тигры» закрыли собой проход для колесных машин, которые догорали, окутанные чадящим дымом. Несколько грузовиков, легковушка, три покореженные разбитые пушки, трупы… и снова горящие машины… Все брошено впопыхах. Видимо, первый подбитый немецкий танк, стоящий поперек и уткнувшийся пушкой в возвышенность, собой перекрыл дорогу, и вся колонна оказалась в ловушке, никто не смог развернуться, с другой стороны — обрыв. Я шел, и радость от увиденного немного приглушала сильную боль в раненой руке, я думал, что тут и моя работа, ведь это был именно тот участок дороги, по которому я стрелял из танка.

Стал рассматривать первый «Тигр», на трансмиссии была натянута мелкая сетка, наверное, чтобы брошенные бутылки КС не разбивались, и покрытие, кажется, мягкий асбест. Я сполз по обрывистому скату, вдали блестел Днепр, и пошел к реке…

На мосту стояли военные с красными околышами на фуражках, энкавэдэшники из заградотряда. Среди них был один капитан, который крикнул кому-то из своих: «Проверь танкиста! Небось руку кровью обмазал и бежит!» Заградотрядовец стал разматывать бинты на руке, глядит, из под них сочится кровь, и говорит мне: «Извини, браток, проходи». — «А где тут госпиталь?» — «На той стороне, пройдешь прямо по дороге до села километра там увидишь госпиталь». Иду, вижу несколько хат с соломенными крышами и большая брезентовая палатка с красным крестом. Мне в палатке сделали укол от Столбняка, повели на санобработку, обмундирование кинули в прожарку, и я, кряхтя от боли, пытался как-то помыться. Повели в палатку, сняли мои бинты, промыли рану, положили гипс до локтя. Завели в хату, там на полу постелена грязная солома и лежит на ней один младший лейтенант из пехоты, жизнерадостный и веселый татарин. Ему осколок попал в ягодицу, и я сказал: «Ты, видно, драпал, если тебя в такое «интересное» место ранило». Он рассмеялся, мол, точно драпал, да сзади мина разорвалась. Из соседней комнаты раздавались стоны, и пехотинец сказал, что там лежит сильно обгоревший капитан-танкист. Ночь я провел в стонах, боль в руке усиливалась, и мне казалось, что стоны помогают ее терпеть, а в соседней комнате орал от боли обгоревший танкист, пришла медсестра, сказала, что капитан не жилец, и помочь ему медики уже не могут. Мне тоже хотелось кричать от невыносимой боли, рука под гипсом горела, я озверел и как ошалелый зашел в палатку, где находилась женщина-врач, капитан медслужбы. Я кричу: «Гипс снимите! Боль адская», а капитанша заявляет, что гипс наложен на две недели, и только потом его снимут. Я стал орать, что сам сорву этот гипс, тогда военврач говорит Медсестре: «Сними с него гипс». Срезали гипс ножницами, а под ним кругом черный гной. Стали промывать рану из нее вываливается осколок. Мне стало легче, боль затихла. Я лежал в госпитале, наши уже взяли Киев, рана не заживала, а два крайних пальца скрючило контрактурой, они были загнуты к ладони.

Наш полевой госпиталь в ноябре перебазировали в Пуще-Водицу и на окраине Киева нас разместили в хорошем уцелевшем здании, где уже были железные кровати с постелями. Рядом с госпиталем роща и конечная остановка киевского трамвая. Стал осматривать меня главный хирург госпиталя, зондом тыкал в мою рану, пока не пошла кровь с гноем, и после сказал, что надо делать операцию по удалению осколков из руки. Привели в хирургическое отделение, привязали за руки и за ноги к операционному столу, сделали блокаду, обкололи всю руку, хирург сделал разрез и стал копошиться в ране.

Я только слышал, что он говорит ассистенту и операционной медсестре: «Запишите, разрез длиной 13 сантиметров, чистка лучевой кости»… После этой операции мое состояние улучшилось, но тут пришло письмо из Артемовска, в котором кто-то мне сообщил, что вся семья Матусовых погибла от рук немцев. Мне стало тяжело на душе, не хотелось жить… Я стал для себя никчемным человеком, который никому не нужен и которого никто уже не ждет. Только одна мысль — побыстрей выписаться и снова пойти воевать и мстить. В ране оставалось еще сантиметра четыре незажившего шва, и я пошел к главному врачу госпиталя и попросился на выписку. Он ответил: «Пока рано. Да еще и так бывает, есть такие ловкачи, которые специально выписываются с незажившим ранением пораньше, чтобы потом растянуть лечение в другом месте и не попасть на фронт. Я о вас так не думаю, но если вы хотите выписаться досрочно, то пишите заявление с просьбой». Я раненой рукой кое-как написал заявление и 5/2/1944 меня выписали из госпиталя. Выдали старую солдатскую шинель и направление в сторону Винницы, где в каком-то штабе я должен был получить назначение. Добирался на попутках, и как-то слез в какой-то безлюдной деревушке, где повсюду валялись трупы немецких солдат. Проехал до следующей деревни, машина дальше не шла, в какую хату дверь ни открою, все битком забито нашими солдатами. Смотрю, вдали лесочек, а на опушке стоит одинокая хата. Пошел туда по полю, снег по колено, открываю дверь, в сенях никого нет, захожу в комнату и вижу, что за столом сидят двое. Один из них, здоровяк с наголо бритой головой, сидит ко мне спиной. Спрашиваю: «Можно здесь заночевать?», а мне «спина» отвечает: «Здесь расположена армейская штрафная рота, и посторонним тут находиться запрещено!» Я вышел из хаты, куда идти не знаю. И тут за мной выходит этот бритый здоровяк: «Извини, товарищ лейтенант. Зае…сь эти танки. У меня на Дону четверо ребят батьку ждут!» Я обернулся и сразу узнал Мыколу Васильева, своего бывшего механика-водителя. Он добавил: «Я здесь в штрафной роте по ночам штрафникам на передовую обед доставляю. Заходите, товарищ лейтенант, не обижайтесь». Я зашел в хату, Васильев говорит своему товарищу: «Это мой командир танка». Сели за стол, старшина достал бутылку самогонки, разлили ее по кружкам и молча чокнулись. Я подумал, вот гад, и в штрафной роте пристроился, чтобы не воевать, нашел теплое местечко. Постелил шинель на пол и заснул. Ночью ушел из этой хаты, ни с кем не прощаясь. На дороге поймал попутку и доехал до города, явился в штаб БТ и MB, показал документы и справку в одном из кабинетов и сказал, что разыскиваю свой 53-й ТП 69-й механизированной бригады. Офицер взял мои справки, вышел из комнаты и, вернувшись, заявил: «Твой полк давно на Урале, отправлен на переформировку. Мы решили направить тебя на другой фронт. Поедешь в Карелию, финнов бить».

У меня даже не было сил удивляться, неужели на Украине нет танковых частей, нуждающихся в танкистах, зачем гонять офицера через полстраны куда-то на сервер. Полнейший абсурд. Мне выдали направление, продаттестат. На товарняке добрался до Киева, дальше на Харьков, где мне предстояла пересадка на Москву. На вокзале встретил старшину-танкиста, который сказал, что помнит меня по мехбригаде и что меня за бои на Букринском плацдарме наградили орденом Красной Звезды. Где сейчас наша часть, он точно не знал, поскольку тоже возвращался из госпиталя. Пошел в Харькове на вокзальный медпункт поменять бинты на руке и встречаю там двух офицеров, один из них старший лейтенант из нашего училища. Говорит мне: «Покажи награды», а я ему показываю на бинты и думаю, вот наивный парень, спешит на фронт за орденами, а я на войне о них и не думал и не стремился что-то получить… В Москве, в комендатуре, мне объяснили, на какой вокзал надо перейти, я залез в поезд, идущий на Мурманск, мне досталась узкая третья багажная полка, и чтобы не слететь с этой полки во сне, я привязывал себя поясным ремнем за трубу. Через несколько дней я слез на станции Беломорск, и в каком-то штабе мне дали направление в часть в город Кемь, куда я и прибыл в начале марта 1943 года. В трех километрах от станции Кемь находились бараки, в которых размещался танковый резерв.

В офицерском танковом резерве в городе Кемь нас разместили в бараках, где мы спали на нарах, в нашей комнате находились двадцать офицеров, все лейтенанты, за исключением одного капитана. Познакомился с младшим лейтенантом Ивановым, парнишкой из Алма-Аты, еще не побывавшим на фронте. Я прибыл в Карелию в старом порванном «госпитальном» обмундировании, и меня в резерве переодели в сносную форму.

В резерве ежедневно проводились четырехчасовые теоретические занятия, и после них мы были совершенно свободны. Кормили впроголодь, два раза в день. Кругом сопки, болота и слякоть. В свободное время мы бродили в окрестностях, ходили в Кемь, знакомились с девушками. Через несколько недель я получил предписание прибыть в свою новую часть — 38-ю танковую бригаду, дислоцированную в районе Кандалакши, в лесу, в пяти километрах от города. В штабе 1-го танкового батальона меня встретил капитан Мельник и отвел к командиру первой роты капитану Михайлову.

Ротный, здоровый мурловатый мужик, привел меня в расположение роты, к моему экипажу и сказал танкистам: «Это ваш новый командир танка». Я представился.

Они посмотрели на мои две нашивки о ранениях, стали знакомиться. Механиком-водителем танка был старшина Мальцев, заряжающим был старший сержант, сибиряк, но его фамилии и имени стрелка-радиста, я уже не помню. В боях они еще не участвовали, поскольку часть долгое время находилась во фронтовом резерве, занимая оборону во второй линии, вдали от передовой. Как тогда говорили, «есть три нейтральные страны: Швеция, Швейцария и Карельский фронт».

В батальоне были танки Т-34 с бензиновыми двигателями, еще первого выпуска Сталинградского завода, с одним общим люком в башне и авиационным мотором с Р-5 мощностью 375 л/с. Я тут же облазил всю машину. Рядом стоял танк командира взвода лейтенанта Саши Уткина, призванного из Саратова. Я доложил ему о себе. Лейтенант Уткин был белокурым молодым парнем, а по характеру — замкнутым человеком.

Уткин сказал, что предыдущий командир с экипажем не ладил, а сейчас лежит в госпитале с какой-то инфекцией в руке. Пошли с Уткиным в офицерскую казарму — такая полуземлянка с окнами и нарами для сна. Познакомился с командиром второго взвода старшим лейтенантом Виктором Валиновым. Мне рассказали, что наша бригада состоит всего из двух танковых батальонов, в ротах по 10 танков Т-34, и что бригада на Карельском фронте еще не воевала. Комбригом был полковник Коновалов, пожилой человек, ему было больше 50 лет. Меня отвели к старшине, и я получил офицерский доппаек: две банки консервов — треска в масле, полкило печенья и несколько кусков сахара. Вернулся к экипажу, говорю: давайте поедим, для нас все это было деликатесом, эту «провизию» мы моментально «приговорили».

Мальцев еще заметил, что прежний командир никогда доппайком с экипажем не делился. Я начал входить в курс дела. Заместитель командира батальона по строевой капитан Мельник ко мне очень хорошо относился, часто приходил ко мне и подолгу беседовал. Это был немолодой человек, лет 45, бывший детдомовец, который всю сознательную жизнь служил в армии, на его груди висела медаль «20 лет РККА». Я подружился с командиром одного из танковых взводов старшим лейтенантом Иваном Литовским, у нас было много общего во взглядах на жизнь. Он был простой хороший бесхитростный парень, 1922 года рождения, родом из Златоуста, плотный здоровяк с простым открытым русским лицом.

В парковые дни мы находились у своих машин, проводили тренировки. А по воскресеньям мы отдыхали. Ходить в свободное время было некуда, город был далеко от нас. Кругом негустые леса, в которых солдаты собирали ягоды — голубику и морошку. Нам выдали личное оружие, револьверы «наган». Шли дни спокойной службы вдали от передовой. Как-то вызывает меня командир роты и говорит, что на завтра назначены показательные стрельбы, и в них «будут участвовать твой танк и экипажи Уткина и Черногубова, стрельба по мишеням, всего 3 цели». Отстрелялись мы на «отлично», за нашей стрельбой наблюдали с трибуны командир бригады и городское начальство. После окончания показательных стрельб к нам подошла группа гражданских и военных, поблагодарили и каждому командиру танка дали по пачке папирос «Казбек». Я открыл коробку с папиросами, все закурили, а командир взвода Уткин сказал, что свои папиросы он откроет только в день окончания войны. И сколько мы ни пытались потом эту коробку с папиросами выиграть у него в карты, Уткин никогда ее на кон не ставил. Но не суждено было моему взводному выкурить эти папиросы. В марте 1945 года немецкий снаряд врезался в башню уткинской тридцатьчетверки, и ему оторвало голову. И меня в той атаке ранило… В один из летних дней 1944 года нас подняли по тревоге, мы совершили марш к передовой и через брешь, прорванную пехотой в обороне противника, пошли в рейд по его тылам. Мы двигались по бездорожью, по сопкам, болотам и валунам, некоторые танки застревали, у нескольких оторвались катки, но мой механик-водитель Мальцев был опытным, и нам удалось избежать подобных неприятностей. Мы двигались беспрерывно больше десяти часов, пока не выбрались на какую-то магистраль. Моя машина вышла к ней пятой или шестой. На этой дороге немцы или финны бросили 15 целых танкеток французского производства, и мы с Валиновым ходили на них смотреть, и когда увидели, что на танкетках стоят только 20-мм пушки, то нам стало ясно, почему их бросили, ну что бы с таким вооружением они могли бы сделать нашим Т-34.

Мы продолжили движение по этой дороге, впереди оказался танк капитана Мельника. Перед нами мост. Мельник по нему проехал, и тут мост взлетел на воздух, а по нашей колонне начали бить из орудий, один танк съехал с дороги и сразу зарылся в болото почти по башню, перед мостом рвались снаряды, и мы, не разворачиваясь, стали сдавать назад. На той стороне оставался танк Мельника, а мы пятились, и по бокам отходила под артогнем наша пехота. Медсестра нашего батальона, спасаясь от осколков, подлезла под один танк, и он, разворачиваясь, ее покалечил. Мы отошли в лесисто-болотистую местность, окопались, замаскировали танки. Так прошли сутки, над нашими головами изредка пролетала «рама». Пришел ротный, сказал, что мы наткнулись на укрепрайон и что немцы ночью подбросили к мосту раздетый изуродованный труп капитана Мельника. Его тело выкрали наши разведчики и увидели, что на спине Мельника были вырезаны звезды. А чуть позже с немецкой стороны выбрался старшина, стрелок-радист из экипажа Мельника, и его сразу взял в оборот Смерш.

И тут, с его слов, выяснилось следующее, что наш комсорг, башнер в мельниковском экипаже, сразу после подрыва моста за спиной, из пистолета застрелил Мельника и механика-водителя, а его, радиста-пулеметчика, взял в плен и сдал немцам, и что этот комсорг на самом деле был немецким лазутчиком, засланным к нам давно, еще в маршевую роту, получавшую танки в Нижнем Тагиле. Капитана Мельника похоронили в Кандалакше… Прошло еще несколько дней, Финляндия капитулировала и вышла из войны, немецкие части уходили на север, и наша бригада встала в районе станции Аллакурти, все железнодорожные подъезды к которой были взорваны при отступлении. Город Аллакурти фактически существовал только на карте, на месте сгоревших домов торчали только печные трубы. Экипажи стали валить лес, рыть землянки и танковые капониры в сопках. В землянках устроили топчаны с настилом из хвои, а дверь в землянку смастерили из немецких крестов. Рядом со сгоревшим городком Аллакурти находилось громадное немецкое кладбище, которому не было видно ни конца ни края. Десятки тысяч крестов.

Кресты на могилах были из дубовых досок, на тыльной стороне было выжжено клеймо изготовления, 1939 год, а на лицевой стороне были написаны данные похороненного, вплоть до даты гибели, и прибита личная алюминиевая бирка овальной формы. Каждый крест имел свой порядковый номер, и я видел даже такую цифру: № 55 208, вот сколько немцев здесь полегло, воюя за финнов. И мы, как варвары, обрубали поперечные доски и делали из этих крестов двери в землянку. Рядом с основным кладбищем я увидел несколько незасыпанных ям с убитыми немцами и отдельный саркофаг, видно, из мрамора, говорили, что тут захоронен большой немецкий чин, наверное, генерал.

Мы жили в отдельной офицерской землянке: командиры танков Черногубов, Львов, Зуев, Киселев и я, командиры взводов: Литовский, Уткин, Валинов. Целый месяц мы «загорали», делать было нечего. Потом нас перевели в финские бараки с нарами в два яруса, где мы встретили зиму. Снега намело по пояс. Ночью наблюдали северное сияние. А потом начались теоретические занятия по изучению по плакатам тяжелого танка ИС-2. Зимой нам вручили новое обмундирование, сказали, что это подарок английской королевы офицерам Красной Армии, мне досталась суконная гимнастерка и синие галифе, а сапоги у меня по-прежнему были кирзовые. В феврале 1945 года мы начали тактические занятия в поле, «пеший по танковому», экипажи ходили по сопкам и валунам, и ежедневно в течение нескольких часов мы изучали ИС-2 по плакатам.

Как-то на полевых занятиях мы «находились на исходных» для атаки, и в двадцати метрах от меня стоял экипаж старшего лейтенанта Валинова. К его экипажу подошла группа штабных командиров во главе с комбригом полковником Коноваловым, и комбриг спросил Валинова: «Что будете делать на исходных позициях?» — «Сброшу запасные баки и буду ждать сигнала командира роты на решительную атаку, товарищ полковник». — «А если я тебе скажу, стрельни с исходных из орудия в сторону противника?» — «Я стрелять не буду. Так это не по уставу, товарищ комбриг, выстрел может меня демаскировать перед атакой». И Коновалов, услышав такой ответ, стал орать на старшего лейтенанта, топать ногами и угрожать разжалованием, хотя права такого не имел, звание офицера давал Верховный, а не этот Коновалов. И на каждом собрании офицеров, при каждой возможности полковник Коновалов в присутствии личного состава оплевывал и всячески оскорблял старшего лейтенанта Валинова, мол, «Я ему приказал под шумок артподготовки выстрелить в немцев, а он отказался! Да я его в порошок сотру».

Старший лейтенант Валинов весной 1945 года сложил свою голову на поле брани, а наш Коновалов, которого все мы звали «старый буденновец», наслаждался жизнью в штабе, в то время когда его танкисты горели заживо в своих боевых машинах.

Коновалов всюду возил за собой корову с дояркой, личный финский домик и молодую ППЖ — медсестру, имея при этом семью в Москве.

Но как он унижал Валинова, я не могу забыть по сей день…

В феврале 1945 года нашу бригаду погрузили в эшелон и отправили на запад. Прибыли в Белоруссию, в город Осиповичи, где происходила переформировка 38-й ТБр.

Здесь мы сдавали в учебный ТП свои Т-34, а взамен стали приходить ИС-2. Наша бригада стала называться 38-я гвардейская тяжелая танковая бригада прорыва, Коновалову присвоили звание генерал-майора, и на базе батальонов развернули танковые полки. Мне предложили перейти адъютантом штаба в 109-й ТТП, но я отказался, считая, что предстоит возиться с бумагами, «тыловой холуйской крысой» я становиться не желал и на переформировке попросил оставить меня в должности командира танка или отправить в другую боевую часть, находящуюся на передовой. Тогда командир роты Михайлов меня успокоил и сказал: «Ладно, Матусов, пойдешь в мою роту, иди сдавай свою тридцатьчетверку и попрощайся с экипажем». Я все сделал, и меня повели в ту часть танкового парка, в которой разместились прибывшие из тыла ИС-2 с экипажами. Познакомились: механик-водитель техник-лейтенант Николай Папков, командир орудия старшина Владимир Возовиков, заряжающий старшина Перкалов. На фронте, к моему большому удивлению, раньше никто из них не был и боевого опыта не имел.

Танк ИС-2 весил 46 тонн, имел 122-мм пушку с боекомплектом из 28 снарядов (14 фугасных и 14 бронебойных). Каждый снаряд был длиной 35 сантиметров и весом 25 килограммов, снаряды были раздельного заряжания: гильзы с порохом весом по 10 кг находились на днище танка в кассетах и по 5 зарядных гильз с двух сторон в боевом отделении. На танке 4 пулемета: зенитный ДШК с боекомплектом 250 патронов, курсовой пулемет у механика, третий спаренный с пушкой и четвертый у меня в командирской башне. К пулеметам мы имели 37 дисков, по 63 патрона калибра 7,62 в каждом диске. Экипаж имел личное оружие: 4 автомата, один револьвер и ящик гранат Ф-1 (20 штук). Лобовая броня танка 170 мм, бортовая — 90 мм, на днище — 20 мм. Скорость — 40 км/ч, скорость при езде назад — 27 км/ч. Ручной привод в башне у моторной загородки. Одним словом, не танк, а настоящий шедевр. Единственное, что можно было считать недостатком, стрельбу с ИС-2 нельзя было вести с ходу, а только при короткой остановке. Роты танков ИС-2 состояли из пяти боевых машин, и после переформировки со мной в одной роте оказались старые товарищи: Литовский, Уткин, Черногубов. Командовал нашим 109-м ТТП подполковник Ленков.

В первых числах марта переформированная 38-я бригада была переброшена по железной дороге на Данцигское направление, на 2-й Белорусский фронт. Мы совершили марш к передовой на 30–40 километров, нам вручили топографические карты предстоящего района боев.

Прибыли к передовой, и возле большого польского села наша колонна остановилась на последний привал. Я дал команду экипажу прочистить ДШК. Через десять минут зовут назад к танку. Оказывается, что при чистке пулемета раструбом затвора старшине Перкалову оторвало фалагу на указательном пальце правой руки. Кто виноват, я не стал разбираться, Перкалов и Возовиков, бранясь, показывали один на другого.

Доложил ротному по связи, что у меня ЧП, на что Михайлов ответил: «А что еще можно было ожидать от твоего старшины? Он же всю войну в штабных писарях просидел, и сейчас туда же!.. На окраине села разместился бригадный резерв, иди туда, пусть тебе дадут нового заряжающего». Я дошел по мерзлой грязи до большой хаты, где находился резерв, и его командир, старший лейтенант, сказал, что в резерве 20 человек «безлошадных», все с Т-34, сейчас их построим, забирай к себе кого захочешь. «Резервных» построили, я подошел и сказал, что мне нужен заряжающий на ИС-2 и желающие пусть сделают два шага вперед.

И тут я был поражен, обе шеренги дружно шагнули вперед. Я сказал: «Вольно!», прошел вдоль строя взад-вперед и выбрал к себе в экипаж одного старшину, здоровяка, возрастом лет под тридцать, что в рост, что вширь, и хлопнул его по плечу: «Пойдем». Он представился: «Старшина Богданов Сергей, из Сибири». Пришли с ним к танку, завели мотор, подъехали к нашим артиллерийским позициям и стали ждать дальнейших указаний. Ротный вызывает на связь: «Разверни карту. За нашими пехотными позициями отмечено болото. Разведай, проход в болоте имеется или нет». — «Есть, товарищ капитан». Проехали километра два вперед и остановились прямо возле окопов пехоты. Неподалеку от нас пулеметный расчет, что-то нам орут. Папков заглушил мотор, я открыл в башне «револьверную пробку» и услышал, что мне кричит пулеметчик: «Танкист? Земляк? Стрельни по амбару за насыпью, там немцы сбежались, человек тридцать». Даю команду: «Вперед. Приготовиться к бою!», и Богданов загнал снаряд в орудие. Перед нами каменный мост, ведущий к насыпи, а сама насыпь высотой по башню, за ней идет роща, а дальше, на возвышенности, большой деревянный сарай или амбар. Я крикнул: «Короткая!», и Возовиков сделал два выстрела, сарай загорелся. Едем дальше, дорога шла как бы по диагонали, через лесопосадку, к группе больших зданий из красного кирпича, откуда по нас стали вести орудийный огонь. Мы, стреляя «с короткой» по вспышкам орудий, пошли напролом через рощу. Откуда-то слева появились наши Т-34. От нашего огня над кирпичными домами поднялось зарево. Грунт плохой, и машина стала вязнуть в грязи, я только успел доложить ротному, как наш танк засел в грязь по днище.

Мы втроем моментально выскочили из танка, сняли с крыльев два толстых бревна и положили их поперек гусениц, одно в метре от другого. Папков надавил на газ, машина вылезла из грязи, и мы снова забрались в башню, и опять «вперед… короткая… выстрел». Но машина вязнет, еле двигается.

Я перелез к смотровой щели механика и кричу: «Не газуй, с выхлопных идет масса искр…» Где-то зарево огня, а справа звук от залпов шестиствольного миномета. Мины несколько раз разорвались прямо перед танком. Папков матерится, кричит, что танк «не тянет». Справа от нас траншея, видимо торфяная, и туда заскочил и застрял танк лейтенанта Уткина, пошедший в атаку справа от нас. Мы до этой траншеи не доехали всего метров пятьдесят. Смогли под углом градусов сорок подойти куткинскому ИСу, и он через полуоткрытый люк прокричал, что они «увязли по полной» и механик уже сидит в воде. Мы подогнали свой танк вплотную, вылезли и под огнем зацепили своим тросом застрявшую машину, но, сколько ни пытались, танк Уткина ни с места, а еще глубже зарывался в траншею, уже по башню. Я к рации, передаю ротному, что нас надо вытаскивать, а Михайлов мне отвечает, что три остальных танка роты сейчас отходят по приказу, их заменит вторая рота, и приказывает мне охранять танк Уткина, чтобы немцы ночью не подобрались близко и не сожгли нас из фаустпатронов. Я отогнал свой танк в низину, Папков остался на своем месте, а остальной экипаж с автоматами вылез из танка, и мы заняли оборону. Из уткинского экипажа никто не вылезал. Под утро вдали по траншее — крики людей, немцы стали бить из пулемета. Я вскочил в башню, снял пулемет с диском с подвижной цапфы. Немного отошел на возвышенности, кинул на землю полушубок и залег сверху с пулеметом. Стал стрелять очередями на огонь немецкого пулемета, он затих. Отдаю пулемет Богданову — закрепи назад на место в башне, — старшина отходит к машине, и тут на меня выходят два немца. Я за револьвер, а немцы оказались безоружными. Один худощавый, в очках, второй — невысокий коренастый крепыш.

Руки подняты вверх. Кричат: «Камрад, плен!»

У крепыша на мундире висит красно-черная муаровая ленточка. Немцы твердят в один голос — «кессел… кессел…», и я понял, что они говорят, что находятся «в котле». Хватаю рукой за эту муаровую ленточку и рву на себя, думал, что это какая-то награда. А немец говорит «Москау», понятно, значит, еще под Москвой гадина воевал. Ленточку до конца не оторвал, ее край остался висеть на кителе у пленного. Мой Возовиков сидел на крыле танка, и я с грустью смотрел на его обмотки. Четвертый год война идет, немцы до сих пор все в сапогах, а мы, как «голь перекатная», в обмотках. Говорю немцу, чтобы «поменялся» с моим старшиной обувкой, а немец делает вид, что по-русски ни бельмеса не понимает, но после тычка дулом револьвера в живот сразу скинул сапоги. Но Возовикову они оказались малы, он вернул их немцу, который не скрыл своей радости, бормоча себе под нос «зер гут». Я показал немцам направление, куда идти в плен, и они ушли в утренний туман. На передовой было тихо, фрицы не стреляли. Когда рассвело, со стороны домов к нам подъехал танк командира второй роты, майора с редкой и очень «армейской» фамилией Подполковников. Он посмотрел на уткинский танк и заключил, что танк можно вызволить двумя тросами. На мой совет не подъезжать к Уткину со стороны траншеи, там топь, майор не среагировал, и итог его «маневра» был заранее предсказуемый, танк этого ротного также закопался в грязь по башню, застряв прямо напротив танка командира взвода, под наклоном больше 50 градусов. Подполковников начал мной распоряжаться: «Мне в 12–00 с двумя танками надо идти в атаку. Пойдешь вместо меня». Я его послал подальше: «Ты, майор, меня за идиота держишь? Ты же специально свою машину в грязь засадил, а теперь я вместо тебя должен в бой ехать?! Я тебе вообще подчиняться не обязан!» Но Подполковников сразу по рации накапал на меня в штаб, и часов в десять утра к нашему «торфяному завалу» пришел капитан и передал мне приказ, написанный на обрывке бумаги и подписанный самим комбригом, генерал-майором Коноваловым, в котором моему экипажу предписывалось дозаправить танк горючим и снарядами и в двенадцать часов дня атаковать противника. Мы отъехали назад, к какому-то скотному двору, где нас уже поджидал заправщик. Тут же подошел тягач со снарядами. Ко мне присоединился командир другого танка лейтенант Львов и стал помогать грузить заряды. Я отошел за угол сарая, «отлить» и тут увидел, что в одну выгребную яму стащили много трупов немецких солдат. И у одного трупа торчит на мундире муаровая ленточка, именно та, которую я так до конца не оторвал. Спрашиваю у Львова: «Почему вы пленных расстреляли?» Он отвечает: «Знаешь, Мушкет, с моря, в лесок, прямо туда, где стоял штаб нашего полка, прилетел большой снаряд, солидного калибра, видно, корабельный, и с танка Черногубова аж сорвало башню, всего полтора десятка убитых и раненых. И тут эти два немца подходят. Кто-то крикнул: «Корректировщики!» А у одного из них под бушлатом тельняшка. Вот их и хлопнули по горячке…» Я только выматерился… Взяли на борт десять снарядов сверх боекомплекта, уложили их на днище боеукладки, закрыв выход механику-водителю, и я скомандовал Папкову: «Давай! Вперед, к домикам!» Проехали метров пятьсот, и тут по нас стали долбить. И снова: «короткая — выстрел — вперед — короткая — выстрел». Выпустили снарядов шесть, подъехали к разбитому кирпичному дому, а рядом с ним в траншее бойцы. К танку подскочил представительный мужик с усами «под Сталина», не то солдат, не то офицер, запомнилось, что он был еще в ветхой гимнастерке старого образца, и на петлицах были следы «шпал» (говорят, что у некоторых было такое «пехотное суеверие», в бой надевали старую гимнастерку, в которой начинали войну, считалось, что это приносит удачу).

Он сказал: «Я командир штрафной роты. Вы поступаете в мое распоряжение».

Я доложил: «Младший лейтенант Матусов». Здесь уже находились старший лейтенант Валинов и еще один лейтенант со своими экипажами. Командир штрафников сказал, что сейчас мы пойдем на рекогносцировку. Вдоль фундамента дома был выкопан длинный окоп глубиной до уровня моих глаз. Штрафник начал давать указания: «Лейтенант, ваш сектор обстрела — лес с левой стороны». Мне: «Ваш сектор — опушка леса и станционное здание». — «Опушку вижу, а станционные постройки — нет!» — «Согните правую руку, пальцы в кулак, и справа от кулака все увидите». И действительно, сделав все по совету штрафника, я заметил здание красноватого оттенка. Дальше выделили сектор Валинову — скопление вагонов на станции. И тут штрафник скомандовал: «Товарищи офицеры! Смирно! Наша пехота перерезала железную дорогу, и ваша задача поддержать стрелков огнем и броней. По машинам!» Я побежал к танку, почему-то думая, что этот командир, наверное, бывший «академик» (преподаватель Военной академии), посланный в штрафную за какой-нибудь грех самим Верховным. Забрался в танк и сказал Возовикову, чтобы он перелез на мое место, что я сам буду вести огонь, хорошо понимая, что у старшины боевого опыта мало, а я уже успел побывать в переделках. Пошли в атаку, три танка в линию. Перед нами выросла как бы огненная стена от разрывов немецких снарядов. Бьем по вспышкам орудий с коротких остановок, от каждого нашего выстрела, машина отходит на полкорпуса назад, я вижу отдачу по танку Валинова. Дошли до немецких окопов, вижу каски перед нами, и артиллерия прекратила по нас бить, чтобы не задеть своих. Стреляем из орудия и пулеметов, и тут по рации команда: «Отойти на исходные позиции!», и механик-водитель это тоже услышал.

Не медля ни секунды, Папков, не разворачивая танк, стал сдавать назад на скорости, благо задняя скорость у ИСа 27 км/ч…

Мы снова оказались за домиками из красного кирпича. Я вылез из танка, подошел к этому командиру штрафников, схватил его за грудки и стал на него орать: «Ты, сволочь, сказал, что пехота перерезала «железку»! Где твоя пехота?! Почему никто за нами не пошел?!» Он спокойно похлопал рукой меня по плечу: «Мы вас в БРД посылали, браток. Для смелости. Если устав знаешь, так ты в курсе, что такое БРД». Устав я знал, и что такое БРД — разведка боем, помнил еще по 1-му УФ.

Рядом остановился наш третий танк, и из него вытащили танкиста, раненного в плечо. Вылез лейтенант, командир этой машины, и сказал, что у него от касательного удара снаряда по башне отлетел привод — поворотный механизм. И тут меня этот штрафник спрашивает: «Ты стрелял в секторе опушка леса — станционное здание?» — «Так точно». — «Ну тогда пошли со мной в окоп». Спрыгнули в траншеи, прошли вперед, и он мне показывает: «Видишь, где черный дым? Это твоя работа, там «Тигр» горит. Точно, твоя работа. Можешь доложить своему ротному, что сжег немецкий танк». Я присмотрелся и увидел, что на земле лежит, по всей видимости, башня от «Тигра», все в черном дыму, слышны глухие взрывы… Вернулся к своему экипажу. Валинов поставил свой танк неподалеку, между разбитыми домами, высунулся из башни и стал наблюдать за полем боя. И тут ему немецкий снайпер всадил пулю прямо в голову. Тело Валинова экипаж принес за дома. На его переносице было маленькое черное пятнышко, а сзади было выходное отверстие с кулак величиной. Просто вырвало кусок головы. Вместе с его экипажем мы быстро вырыли с тыльной стороны здания могилу для старшего лейтенанта и похоронили нашего боевого товарища прямо на этом месте.

Коля Валинов, молодой москвич, умница и красавец с шевелюрой темных волос. Смелый танкист, одним из первых в бригаде вырвавшийся к магистрали во время нашего рейда по тылам противника на Карельском фронте. Замордованный и униженный нашим «старым буденновцем» комбригом Коноваловым, старший лейтенант Валинов нашел свою смерть под Данцигом. Пусть земля ему будет пухом…

После этой атаки Михайлов по рации передал распоряжение вытащить танки Уткина и майора Подполковникова из топи и придал мне в помощь еще одну машину. Пока мы это сделали, пока выкопали капонир для своего танка, потеряли последние силы и, будучи «вдребезги усталыми», в изнеможении забрались в танк и заснули на своих сиденьях в полускрюченном состоянии. Вечером нам передали очередной приказ: в шесть часов утра, по сигналу «две красные ракеты» — атака… Ночью кто дремал, кто травил байки, но в пять утра поднялась стрельба с двух сторон. И мы стали готовиться к бою.

Папков предложил: «Лейтенант, давай НЗ съедим? Вторые сутки ничего не ели». В крафт-мешке лежал наш НЗ: литровая банка немецких мясных консервов, черные сухари и четыре горстки сахара-рафинада. Открыли консервы финкой, по очереди передаем банку друг другу, и только Богданов отказывается есть, говорит: «Вы, молодые, дураки. Зачем жрете перед боем? Попадет пуля в живот, подохнете как собаки», — на что я ему ответил: «Дело твое, как хочешь» — и передал банку дальше, а Папков меня поддержал: «Зато сытыми помрем!» У меня от обильной еды стало распирать живот, и я ослабил поясной ремень, на котором у меня висели «через рычажок» две гранаты Ф-1. А свой револьвер я носил за пазухой комбинезона, чтобы он не цеплялся за откидное сиденье и не мешал быстро вылезать из башни. Я снял одну гранату с пояса и положил ее на казенник пушки, снова затянул ремень и продолжил есть из банки, заедая мясо сухарями. Вокруг нас все чаще стали раздаваться взрывы немецких снарядов. Возовиков глянул в прицел: «Командир, вижу цель — немецкая пушка. Давай шмальнем по ней!» Пушка была заряжена, и я кивнул заряжающему, мол, валяй, действуй. Выстрел, гильзу отбросило назад, часть копоти от порохового заряда ушла в башню. И тут я вспомнил, что положил «эфку» на казенник орудия. Включили тумблер освещения и башни, и я увидел, что граната заскочила в просвет между казенником и тормозом отката и наполовину зажата между ними… Я хотел попробовать вытащить гранату рукой, и у меня в ладони оказалась только часть ее чугунного корпуса. Говорю экипажу, чтобы лезли под лафет, и попросил у Возовикова отвертку. И в это время в воздух взлетают две красные ракеты… Я отверткой поддел за оставшиеся полкорпуса гранаты… и она выскочила обратно на казенник.

Запал был погнут дугой. Я все ее остатки выбросил через открытый люк… Вот так граната, к нашему общему счастью, не взорвалась. Что интересно, видимо, я был «туповат» и, доставая гранату, страха не испытывал, думал, что от силы мне оторвет несколько пальцев на руке. Мелькнула такая мысль. Но все обошлось благополучно. Кричу: «Папков! Вперед!», сам сел на сиденье артиллериста, а Возовиков забрался на мое место. Мы не смогли сразу выехать, одна гусеница попала в широкую и глубокую обочину, и танк вело юзом. Я выскочил из башни, чтобы направить действия механика, забежал вперед и стал показывать Папкову, куда ехать. Сбоку, из-за деревьев, выбегает высокий немец в грязной шинели и, чуть не плача, поднимает руки и кричит: «Я поляк!» Я махнул ему рукой — назад, танк выбрался из колеи, и мы пошли в атаку.

Впереди отблески, вспышки орудий. Короткая — выстрел — вперед. Все как обычно.

Папков выжимает сцепление, я стреляю, и танк снова идет вперед. Слева от нас лесок, рядом с которым идет в атаку танк командира взвода. На большом подъеме наша машина глохнет, и Папков не может никак ее завести вновь. Решили попробовать завести танк инерционным стартером, на боеукладке лежала заводная ручка. Вставили ручку в гнездо на перегородке моторного отделения и втроем стали ее крутить. Я, раскручивая торец мотора — храповик, крикнул Папкову: «Давай газ!», а сам оттянул рычаг включения, и машина завелась… По местам и вперед! Преодолели подъем и стали спускаться в низину. Я увидел обрыв, дальше шла колея железной дороги, а за ней шел сплошной лес. И в этот момент из леса по нашему танку стали бить орудия. Снаряд попал прямо в танк, и внутри машины все осветила громадная белая вспышка света, как будто смотришь близко на сварку. На какую-то долю секунды я увидел, что голова Папкова откинулась назад и из его рта идет белая пена. Наверное, это шла кровь, но в белой вспышке она показалась мне пеной. Кричу ему: «Папков!!!», а он… мертвый. Снова истошно кричу уже своим старшинам: «Выскакивайте!» Мы выскочили из танка в разные стороны, они побежали в поле, а я к лесу. В руках у меня автомат ППС. Около леса стояли небольшие пушки, а между деревьями пулеметы на сошках. Кругом кучи стреляных гильз. Бегу в лес, пули свистят, и мне казалось, что это наши по мне по ошибке стреляют. Бегу инстинктивно, не понимая толком, куда и зачем, стреляю из автомата по сторонам. Передо мной бугорок с разрушенным блиндажом, заскакиваю внутрь, а там куча окровавленных бинтов, валяется большой раскрытый чемодан с блестящими хирургическими инструментами…

Я назад к выходу, и тут надо мной летят щепки от торцов бревен блиндажа. Я понял, что по мне стреляют, и юркнул снова в блиндаж. У правой стойки входа я, полусидя, изготовился к стрельбе. И в это мгновение в блиндаж лезет фриц с автоматом, он сразу меня заметил и закричал. Я жму на спусковой крючок, а выстрела нет! Видно, и немцу в этот день счастье, как и мне, перепало. Оказывается, я расстрелял весь рожок, еще когда бежал по лесу… Сначала в проеме показался ствол немецкой винтовки, и я оцепенел.

И тут в блиндаж летит граната на деревянной ручке. Я эти гранаты знал, мы их изучали, да в памяти крепко засел рассказ, как во время гражданской войны в Испании республиканцы выбрасывали эти гранаты из окопов назад на противника, ведь они взрываются только через 6–7 секунд после броска.

И, видно, в критические моменты, когда все в человеке подчинено одному желанию — выжить, сознание «выбрасывает» подобную информацию для спасения. Я потянулся к гранате, и в это время залетела еще одна. Взрыв… мне кажется, что я не терял сознания… Запахло горелым мясом, все внутри блиндажа заполнилось едким желтым дымом, и я стал задыхаться. Боли не чувствовал из-за возбуждения, но правый глаз ничего не видел. Я рукой за лицо, что-то мокрое, и я решил, что мне один глаз выбило осколками, закрыл правый глаз ладонью, левый видит, и я обрадовался. Дышать из-за дыма нечем, я дышал «как рыба». Чувствую, что-то мокрое в одном сапоге, провел рукой — кровь, но вроде кости целы. И в это время начался орудийный обстрел по участку, на котором находился этот злополучный блиндаж, сверху на меня стала осыпаться земля. Желтый дым от сгоревшего тола слабо выходил из моей западни, я задыхался, но рядом слышалась немецкая речь, кто-то из фрицев подавал команды. Я отбросил в сторону бесполезный автомат и достал из-за пазухи «наган». В голове одна мысль — что, если немцы забегут в блиндаж, я не смогу притвориться мертвым, поскольку не могу успокоиться и сильно дышу из-за нехватки воздуха. Следующий снаряд разорвался совсем рядом, снова посыпалась сверху земля, и я приставил револьвер к своему виску. Плен — не для меня!

В проеме, в двух метрах от меня показалась спина в немецком мундире, руки раздвинуты, видно, смотрит в бинокль. Меня уже посчитали мертвым, и немец не чувствовал никакой опасности сзади. Решение пришло за доли секунды. Я, вместо того чтобы выстрелить в себя и покончить разом со всем, выстрелил в немецкую спину. Немец сник, стал падать, заваливаясь вперед. И в этот момент снова разрывы снарядов в траншее. Еще осыпалась земля, когда я выскочил из блиндажа, перепрыгнул через что-то и застыл на месте… Прямо по траншее передо мной кучно лежали человек пятнадцать немцев в зеленых шинелях, прижавшись к земле, спасаясь от осколков. Я пальнул в одного лежачего и побежал куда-то, вроде вниз к редкому лесу. По мне, видно, немцы стреляли вдогонку, ибо у меня из руки выбило револьвер с такой силой, как будто палкой ударили. Я бежал, пока не оказался возле подбитого ИС-2, люки открыты, ствол сдвинут набок. Забежал сзади танка. Там воронка, я в нее. Осмотрелся, вижу, как недалеко отходит назад наш ИС-2 и в его сторону летит фаустпатрон, как желтая «свиная морда». Где-то недалеко взрыв, и тут я вылетел из воронки и побежал к этому отходящему танку и заскочил за левое крыло. На опушке леса танк остановился, и я скатился с него и пополз туда, где находились позиции наших штрафников. Сил идти уже не было. На душе такая радость — живой! Дополз до штрафников, стал им рассказывать, из какой кровавой каши я только что вылез. Кто-то из них разрезал мой сапог и перебинтовал раненую ногу. Сапог был полон крови. В эту минуты в двухстах метрах от нас в лесу раздались очереди из немецких автоматов. Я посмотрел в сторону и увидел, как стоят в ряд наши танки Т-34, но тут машины стали загораться одна за другой, и часть танков просто стала уходить за опушку, стрельбой из пулемета сдерживая немецких автоматчиков. Штрафники разбежались по сторонам… И я снова пополз по вдавленному следу к линии наших окопов, переполз через них, впереди меня небольшой холмик, там вырыт окоп, и из него какой-то сержант с медалями на гимнастерке кричит мне: «Давай сюда!» Я подполз, а у него тесный маленький окопчик глубиной по пояс, но рядом была вроде еще пустая вырытая ячейка. Оттуда вылез солдат с сумкой, на которой был красный крест. Сержант кричит ему: «Перевяжи раненого!» Я заполз, санинструктор стал бинтовать мне голову, оставив открытым только один глаз. Я ему сказал: «Спасибо, браток, я свое отвоевал», и пополз дальше в низину, и снова вверх на бугор. Смотрю на поле боя, и насчитал на нем 17 наших танков, некоторые из них сильно дымились. Сержант кричит мне с другого бугорка: «Ползи назад, ко мне, по тебе стреляют». И я увидел, как навстречу бегущим штрафникам появился на возвышенности человек в солдатском ватнике, с винтовкой с оптическим прицелом в руках и орал на бегущих: «Назад!», и бойцы стали поневоле возвращаться в брошенные окопы. Дополз до сержанта, и он мне говорит: «Видал, это наш капитан остановил драпальщиков», а я еще подумал, вроде заградотряды уже отменили, откуда тогда взялся этот офицер со «снайперкой»… Меня всего мутило, я не мог найти себе места, дикая жажда, и я снова выполз из неглубокого окопчика и пополз к дороге, в кювете которой был маленький ручеек. Все руки в грязи и в крови, и я лакал мутную воду, как собака. Рядом разрывы мин, слышна сильная перестрелка. Возвращаюсь к сержанту, а он… сидит в окопе, голова откинута назад, руки выставлены вперед, уперты в край окопа, и с них как будто шкуру с пальцев срезали, все в крови. А на груди сержанта вогнута внутрь медаль «За отвагу» и впадина, видно, мина попала ему в грудь и разорвалась. Мимо ползет девушка с санитарной сумкой, добралась до убитого сержанта, сняла с его руки часы, кинула в сумку и снова поползла вперед.

Боец из соседнего окопчика, тот, который бинтовал мне голову, крикнул: «Это наш санинструктор, Маруся. Не баба, а конь с яйцами. А тебе, танкист, повезло. Как тебя сержант в свой окоп звал… Счастье твое, что ты от него уполз, а то сейчас бы также мертвым валялся!» Я снова стал испытывать жажду и опять пополз напиться к дороге. На ней появился тягач, Т-34 без башни, танкисты с него меня заметили, подняли на броню и привезли сразу в какой-то санбат или полевой госпиталь. Мне вкололи противостолбнячную сыворотку, раздели догола, положили на операционный стол, привязав к нему жгутами руки и ноги. Пришел врач-хирург, спросил: «Пьешь много?» — «Нет, я малопьющий». — «Это нормально». Налицо положили марлевую повязку, и медсестра начала капать раствор из бутылки.

Я задыхался, такое ощущение, будто тебя медленно душат, и ты проваливаешься в бездну с великим грохотом в голове, словно тебя по ней кувалдой огрели. Очнулся я, как мне показалось, минут через тридцать, уже на носилках, и услышал, как хирург диктует кому-то из своих: «Запишите, сестра, сделано два продольных разреза голени: 18 и 12 сантиметров». Занесли меня в палату, а там уже лежит командир моей роты капитан Михайлов. Ему, когда он выскакивал из горящего танка, две пули попали пониже спины и прошли навылет. Михайлов ко мне всегда неплохо относился, хотя с другими танкистами был груб и заслужил от них прозвище Волчара. Михайлов сказал, что Уткин погиб, ему оторвало голову. Мы пролежали в госпитале 18 суток, он уже ходил с палкой, а я на костылях, и когда бригаду перебрасывали на Одер, нас, по распоряжению танкового начальства, забрали из госпиталя с собой. Мы почти выздоровели, и когда вернулись в полк, то Михайлов снова стал командиром роты, а меня опять взял к себе командиром экипажа танка ИС-2. И тут выясняется, что в том бою мои танкисты Возовиков и Богданов также спаслись, они снова попали со мной в один экипаж, а механика-водителя мне дали из бывших политруков, прошедших после упразднения института военных комиссаров переобучение на строевые воинские специальности. Механиком оказался старший лейтенант, казах Джамбаев, которого я называл по отчеству — Джамбаевич. Было ему уже лет 40–45, невысокий, коренастый, с грубым смуглым лицом. Он рассказал, что в армии служит уже седьмой год, сего слов, он участвовал в финской кампании, а в Отечественную на фронт попал впервые, только сейчас, весной сорок пятого, и под Алма-Атой у него осталась жена и четверо детей. Джамбаев был тихим, выглядел каким-то подавленным, и я подумал, что ему, старшему лейтенанту, неприятно, что он должен подчиняться мне, офицеру в звании на две ступени ниже его. Как механик-водитель он был подготовлен слабо, и мне приходилось ему все время что-то показывать и подсказывать. Перед форсированием Одера весь офицерский состав полка собрали вместе и нас предупредили, что мы будем двигаться по дамбе к реке, и если какая-то машина заглохнет, то ее сразу будут сбрасывать под откос, чтобы не замедлять движения колонны полка вперед. Дамбу мы проехали без ЧП и добрались до тяжелых понтонов, которые должны были перебросить танки на другой берег. Мой ИС должен был переправляться первым, но командир полка Ленков приказал: «Отставить!» и добавил, что первым через Одер пойдет его танк. И тут случилось несчастье. Танк комполка заехал на понтон всего метра на полтора, как противоположная часть понтона поднялась и вздыбилась на водой. Механик, старшина, с улыбкой вылез из танка, и ему Ленков махнул рукой, мол, проезжай дальше вперед. Механик обратно в танк, проехал еще с метр, и тут понтон «вывернулся» из-под танка, «сыграл», и машина моментально ушла под воду. Там глубина была метров семь. Механик утонул… А он был еще раньше, в Карелии, водителем танка у погибшего лейтенанта Валинова, и тогда произошла с ним беда, танкисты пошли поохотиться, и этот механик случайным выстрелом ранил своего товарища. Получил за это от трибунала три месяца штрафной роты, и когда он по истечении срока вернулся в полк живым, то подполковник Ленков взял его в свой экипаж как классного механика-водителя. И вот он… так глупо погиб на наших глазах… Уже потом, когда танк подняли со дна реки, этого старшину похоронили со всеми почестями. Стали разбираться с понтонерами, и выяснилось, что их командиру, капитану, сказали, что переправляться будут Т-34, а не ИС-2, которые на 18 тонн тяжелее тридцатьчетверок, вот и произошла трагедия — понтон не выдержал тяжести.

Мы ждали на берегу, пока не пригонят более мощные понтоны, нас перебросили через реку, а там еще один рукав разлился. Мы снова двигались по дамбам, потом скапливались для атаки в низине. К вечеру полк вышел на шоссе Берлин — Штеттин, и наши танки прорвали фронт противника. Впереди нас шли Т-34, а наша полковая колонна пошла по дороге за ними. Нас обогнали бэтээры с пехотой, и в сумерках мы попали в засаду. Сбоку из леса по колонне стали бить несколько немецких танков, загорелись наши колесные машины, но паники не было. Мы развернули башню, выпустили по танкам несколько снарядов. А потом немецкие танки ушли в глубь леса. И мы снова пошли вперед. Наша лавина проскочила городок, который, кажется, назывался Демин, и на развилке увидели указатель — «До Берлина — 80 километров». Доехали до какого-то большого города, все танки развернулись в линию и приготовились к атаке. Передо мной, чуть левее, метрах в трехстах каменный мост, и я сразу подумал, что немцы застрелятся, но этот мост обязательно заминируют. И точно, как только на мост заехал первый Т-34, раздался взрыв, и от моста полетели обломки. Экипаж погиб. Мы обошли переправу по каким-то канавам и оказались на окраине этого города. По нас не стреляют, стало не по себе. И тут мы видим, как навстречу нам с белыми флагами идет колонна немецких солдат, заезжаем в город… а там на всех окнах висят белые простыни или самодельные белые флаги. Германия сдается… Мы без боя дошли до центральной городской площади, и наша колонна остановилась. Это было 28 апреля 1945 года. Так для нас закончилась война…

Демобилизовался я из армии 5/1/1947 года. В Донбасс возвращаться не было смысла, почти вся моя семья погибла от рук немцев в оккупации. И я поехал к старшей сестре, оставшейся после эвакуации жить в Узбекистане. Приехал на рудник Койташ Джизакской области УзССР, и на этом руднике по добыче вольфрама я проработал 42 года, провел в шахте под землей с 1947 по 1989 год. Начинал простым подземным бурильщиком разведочных скважин, по седьмому разряду, через два года стал прорабом подземных буровых работ, потом закончил заочно Семипалатинский геологоразведочный техникум и на своем руднике трудился геологом капитальной разведки. Работал на совесть, вкалывал, как каторжник. Женился на девушке из Белоруссии, медсестре, но вот уже прошло почти 16 лет, как достался один, жена ушла из жизни.

А мой рудник Койташ, который я знал как свои пять пальцев, уже закрыт, и все подземные шахты затоплены, говорят, что якобы из-за истощения рудных запасов…