"Я дрался на танке. Продолжение бестселлера «Я дрался на Т-34»" - читать интересную книгу автора (Драбкин Артем Владимирович)

Кузьмичев Николай Николаевич

Я родился в Пензенской области, район Белинский, раньше он был Чембарский, село Вершина, Вершиной назвали не случайно, потому что в нашем селе есть точка, откуда вода течет в одну сторону — в Волгу, в другую сторону в Дон. Вот село и назвали Вершиной. Родители — крестьяне, потом колхозники. В 39-м году, отучившись семь лет, закончил неполную среднюю школу, ШКМ (школа колхозной молодежи). У меня был выбор: или пойти учиться в педучилище в Чембар, или идти в среднюю школу. Пойти в среднюю школу материальные возможности не позволяли, а учителем мне быть не хотелось. Собрались нас четверо ребят и решили ехать учиться в фабрично-заводское училище в Тулу при оружейном заводе. Там мы должны были учиться два года. Так получилось, что поступил я туда один. 39-й год… в декабре началась финская война. В этом году была очень суровая зима. В Туле морозы доходили до 46 градусов. Карточек не было. Хлеба хватало, но запасов не было. Школа предоставила нам койки у населения, общежитие тогда не могли предоставить.

В 40-м году в кинотеатрах показывали киножурналы минут на 15–20: внутренняя и международная обстановка, демонстрации в Таллине, Каунасе в поддержку присоединения к Советскому Союзу. В 40-м году к осени вышло постановление правительства или Совета народных комиссаров по созданию трудовых резервов. ФЗУ изменили название на ремесленные училища. Нас досрочно выпустили в декабре 1940 года, и мы попали на завод. Я работал токарем 5-го рабочего разряда. Декабрь 1940 г. Трехсменная работа. С 8 до 4, с 4 до 12 и с 12 до 8. Если выполняю норму за 8 часов, то стоимость моей работы — 14 рублей 70 копеек. Если перевыполняю, например, полторы нормы дал — еще 7 рублей 35 копеек. Стал зарабатывать 700 рублей. Первый месяц — 312, потом — 400 и так далее. Ко мне подходит токарь, значительно старше меня, лет 40. Говорит: «Коля, ты знаешь, ты сейчас молодой, быстро все делаешь, мы тоже такими были. Через несколько лет у тебя не будет такой прыти. Учти, если ты так будешь делать постоянно — нам всем норму повысят. Так что давай — не больше полторы нормы». Ладно. Полторы нормы и выполнял.

В 1941 году мне было 17 лет. 22 июня было воскресенье, я как раз вышел с третьей смены. Пошел по городу погулять. В 12 часов по радио (на улице на столбах висели большие репродукторы) выступил Молотов, председатель Совета Министров, он объявил о том, что началась война. Гитлеровцы вероломно напали, нарушив договор, без всякого предупреждения. Сказать, что наши не знали о готовившейся войне, нельзя. Все чувствовали, даже я. Знали, что война все равно будет, но что так быстро — не ожидали, да и не хотелось. Только что установилась более-менее в материальном отношении благополучная жизнь.

Я немножко забегу вперед и скажу, что, когда попал на фронт, я слышал разговоры пехотинцев. Они говорили, что только началась хорошая жизнь, с колхозами все уладилось, а тут тебе на! Вот так. Да…

Сразу сделали двухсменную работу — по 12 часов. Со следующей недели — с 8 утра до 8 вечера и с 8 вечера до 8 утра. Через неделю, когда утром освободился, неплохой день, кушать захотелось. Куда пойти? Везде карточки, но и не всегда по карточке еду получишь. Пиво же отпускали без карточек. Была пивная на ул. Советской, берешь кружку пива — тебе бутерброд, или с окороком, или с красной рыбой. Я взял две кружки пива из-за того, чтобы взять два бутерброда. Пиво, показалось, отдает полынью — в первый раз попробовал, но не выливать же. Бутерброды все съел, но сделался пьяный.

Конечно, мы болезненно воспринимали отступление. Ведь тогда пели песни: «Мы чужой земли не хотим, но и своей ни пяди не отдадим». А тут отступают! Не знаю, как взрослые, но у нас, у молодежи, было ощущение, что все же мы дадим им сдачи, он нас не победит. Но как бы там ни было, к сентябрю немец Орел взял, а это от Тулы 70–80 км. Все ближе и ближе подходит.

Я первый раз попал под бомбежку в октябре. После 8 часов вечера. Шел возле вокзала. Перешел я через мост, отошел метров 150–200, смотрю — самолет низко идет по направлению к железной дороге, хорошо видны на крыльях кресты — ночь была не темная. Шел он как раз по направлению к железной дороге, а там река и мост. Я сразу подумал, что будут бомбить мост. И тут услышал взрыв. Это первая встреча с немецкими самолетами, с немецкой авиацией. Правда, оказалось, он промахнулся.

Началась эвакуация в сторону Ряжска. Отъехали, может, километров 100 или больше, и налетели бомбардировщики. Состав остановился. Мы все в сторону. Нам 17 лет — быстрые. Отлежались, а поезд уж трогается, так я от него и отстал. До ближайшей станции дошел — нету моего эшелона. На попутном до узловой — там нет. Куда податься? До Ряжска грузовыми доехал, а там и домой к середине октября добрался. Меня на окопы. Западнее Пензы рыли противотанковые рвы, траншеи. Потом мы вернулись. Отец у меня был пожилой — ему было за 60. Участвовал в Первой мировой войне против немцев, был в плену в Австро-Венгрии. Он говорит: «У тебя же есть специальность, иди в машинно-тракторную мастерскую в районном центре, токарем». Меня приняли не по 5-му разряду, а по 6-му, а разряд тогда имел оплату. На машинно-тракторной станции я проработал 7 месяцев. 10 августа 1942 г. меня призвали, и так как я имел 7-летнее образование, да плюс я стал уже с 39-го рабочим, меня направили в Ульяновск в танковое училище. Там было два училища — первое и второе. Первое — это гвардейское училище тяжелых танков, а второе было организовано в 41-м году из Минского пехотного училища. В основном учили на танк Т-70, были учебные Т-60, Т-37, 38.

— Вы осваивали целый спектр?

— Да сначала посадили на танкетку Т-27. Потом Т-60, а после, как освоили, — Т-70, на котором год должны были учиться. Программа жесткая была: 9 часов занятий плюс три часа самоподготовки — это 12, а тут еще обед, завтрак и ужин. После ужина: уход за оружием, личное время для того, чтобы написать письмо. Времени было мало. Учебный процесс фактически шел 9 месяцев. В июле мы сдавали экзамены. Потом у нас были полевые занятия, выезжали на несколько дней. Как в настоящем бою с точки зрения маршрута и так далее. Потом нас выпустили. Присвоили нам звания лейтенантов. Два или три человека получили мл. лейтенантов — они не совсем успешно сдали экзамены. Выдали нам форму, звездочки. Как раз в 1943 году ввели новую форму. И тем не менее мы ходили в столовую строем. Сапоги выдали нам кирзовые, и то хорошо — пехотинцам выдавали обмотки. И вот в конце августа мы уже собирались отправляться по назначению. Построили нас и объявили: «В соответствии с Указом Президиума Верховного Совета СССР отныне присвоить звание мл. лейтенантов». Звездочки долой, а в удостоверение перед словом «лейтенант» поставили «мл.», и точка. И мы поехали на фронт. Я попал в группу, которая отправлялась на Брянский фронт. Нас сопровождал подполковник. Он нас отпустил по домам, сказав, чтобы через три дня собрались в Ряжске.

На одной из станций, что между Орлом и Тулой, видели результаты недавних боев. Село, церковь, а на церкви башня тридцатьчетверки, рядом корпус весь развороченный. Экипаж испарился. Это оставило неприятный осадок. Мы прибыли в Брянск. Побыли несколько дней. Нас разместили в отдельный сводный танковый батальон. Буквально через неделю, в начале октября, нас отправили на Второй Прибалтийский фронт. Добрались мы до Великих Лук, а затем до станции Устожка. Днем слякоть, а ночью морозы. Мы прибыли в 78-ю отдельную Мемельскую танковую бригаду, которой командовал Кочергин. На вооружении стояли Т-70. Это был ноябрь. Осень была дождливая и снежная. В землянках стояла вода. Сапоги наши прохудились. Дали валенки. А валенки мокрые, сушить где — негде, и застудил я легкие, попал в госпиталь. Да к тому же у меня началась чесотка. Лечили… Когда обратно прибыл, машина вышла из строя, и нас решили отправить в Москву.

— Сломалась?

— Сломалась или подбили, шут ее знает. Заменять нечем.

Прибыли в Москву. Направили нас в Сызрань на переподготовку на СУ-76, что выпускались на базе Т-70. Как раз в ночь с 7-го на 8-е поездом мы ехали на Куйбышев, мне сравнялось 20 лет. Помню, в Москве купил две бутылки водки, а на закуску нам паек давали. Стоила бутылка водки 400 рублей. Получали мы так: командир танка — 650 рублей, 400 рублей за звание (мл. лейтенант) и плюс 50 процентов полевых. Короче говоря, 800 рублей я нашел, и по дороге мы это дело отметили. В Сызрани меня признали негодным для обучения — с сердцем не в порядке. Откровенно говоря, я обрадовался, потому что СУ-76 крайне неблагоприятна для экипажа. Отправили меня на переподготовку на Т-34.

В конце июля 1944 года нас отправляют в Горький. За городом располагался запасной танковый полк. Там формировались экипажи, взводы и роты. Там происходило сколачивание. Мне определили механика-водителя, командира орудия и заряжающего. А радист-пулеметчик был только на командирском танке. Были ребята, которые постарше меня и по званию повыше, они были командирами взводов. Кто-то командиром роты. Мы отрабатывали упражнения для сплочения экипажа, взаимопонимание отрабатывали, все приемы, которые необходимы. Также и во взводах, мы, офицеры, проводили занятия. Жили не в палатках, а в землянках. Жарко, июль. Там песок и сосновый лес, не успели заснуть, как нас начали мошки атаковать. Утром стали обмениваться впечатлениями, ребята говорят: «А мы уходим отсюда подальше в лес и спим на деревьях». Деревья лиственные. Я попробовал один раз, когда невтерпеж стало. На суку задремал. На стуле сидеть и то сложно, а тут… вот такие были условия. Через какое-то время мы пошли на Сормовский завод. Он был известен речными судами, мы там помогали собирать танки и одновременно знакомились с устройством машины. Получили машины и после учения с боевой стрельбой, завершив сколачивание экипажа, погрузились и через Москву на Белорусский вокзал, это уже понятно — оттуда только на запад, не в Прибалтику, не в Карелию и не на Украину. Хороший был день. Мы прибыли поздно, ночью, и салют был. Какой-то город на Украине освободили. Потом поехали — Кунцево, Вязьма и дальше. На одной станции подсоединили нам госпиталь, его передовой отряд, который ехал к новому месту дислокации. Мы, когда остановились, вышли, смотрим — гуляют женщины, девушки, в основном девушки. Познакомились. Была там одна девушка, ей было 17 лет. Мы расстались, но обменялись адресами. Завязалась у нас переписка. Потом она нарушилась. У меня остался ее московский адрес. Потом после войны я к ней приехал, и мы поженились. Так вместе и живем. Прибыли мы в Польшу, на Пулавский плацдарм в 36-ю Краснознаменную орденов Суворова и Кутузова Танковую бригаду 11-го Берлинского Краснознаменного орденов Суворова и Кутузова танкового корпуса. Как раз наш плацдарм располагался против г. Раменка, за освобождение корпусу присвоили звание Раменский. Марш совершили, наша авиация там все охраняла, и во время марша на нас никто не посмел напасть. Побыли мы на нашей стороне, провели учения, боевую стрельбу. Было и такое упражнение: заряжающий берет лопату и идет метрах в 10–20 впереди танка, штык лопаты перемещает влево-вправо, вверх-вниз, а наводчик должен прицел орудия держать по центру этой лопаты. Я тоже тренировался — это очень тяжело. Обязательно нужна взаимозаменяемость. Механик-водитель тоже тренировался — мало ли что случится в боевой обстановке. Он меньше, но, тем не менее, он освоил все необходимые приемы, при случае чтобы мог и из пушки, и из пулемета стрелять.

Немцы хотели нас сбросить в Вислу с этого плацдарма, поэтому мы всегда находились в боевой готовности номер один. Рыли окопы на танкоопасных направлениях. На одном из танкоопасных направлений вырыли ночью окопы. Утром всех командиров танков и командиров взводов повели по маршруту, по которому мы будем продвигаться, наши окопы размещались на открытом месте, справа лес, слева ручей проходит, впереди свободное место и лесок, за ним немцы. Туман был. Пока туда-сюда, туман разреживаться стал, и нас засекли, мы слышим — мины, и кто куда. Рядом траншея, а там вода, в воду не хочется. Я руками и ногами на край траншеи и опускаюсь туда, несколько мин выбросили, затишье, руки-ноги уже стали мертветь, еле поднялся, но не замочился.

Простояли мы там довольно долго. И вот 14 января утром артподготовка. Сигналом был залп «катюш», и пошли. Мы первый день в боях не участвовали — участвовали танки непосредственной поддержки пехоты. Что там говорить, не самое лучшее для танкистов прорыв обороны с противотанковой артиллерией, но я не видел по дороге ни одного нашего подбитого танка. На третий день 16-го получилось так, что наш взвод был в походной заставе, наш экипаж во взводе был первым, и вот подошли к Кракову. Остановились. Стоит рубленый сарай, на западной стороне куры под нижним бревном на солнышке греются. Обед. На марше два раза ели, если позволяла обстановка. Скоро солнце сядет. Дали нам по 100 граммов — принесли крышку от котелка, в которой был налит спирт. Его давали 43,5 кубика. Только мы сели — команда: «По машинам!» Котелки-то ладно. А куда спирт девать? Оставили с тем расчетом, что вернемся и выпьем. Мы сели. Идем. Там подъемчик небольшой. Показался домик, около него стоит пушка. Я командую: «Осколочным заряжай!» Командир орудия у меня Пугачев, москвич. Такой рыжий здоровый парень. Я говорю: «Стреляй». Он дрожит. Метров двести — недалеко, и видно, как из домика выбегает расчет. Я его отстранил, выстрелил, снаряд разорвался рядом, они убежали, он пришел в себя и вторым снарядом пушку разбили. Дальше едем, смотрим — поле. Что-то подозрительное. Мины. По радио докладываю: «Вроде минное поле». Обхожу слева. Налево повернулся — сбоку по дороге идет колонна танков. Даю команду: «Подкалиберным заряжай! Не стреляй. Команду дам». А танки вроде немецкие — с набалдашником (дульный тормоз. — А.Д.). Мы наперерез — они на нас ноль внимания, ближе подъезжаем — ИС-2. Они остановились. Мы вышли на дорогу и пошли по шоссе. От шоссе небольшой уклон, насыпь, механик говорит: «Давайте сойдем с шоссе и пойдем под прикрытием насыпи». Так и сделали. И тут по нас открыли огонь. Попадают или в насыпь, или мимо нас. Остановились. Уже стемнело, у меня отказала радиостанция, к нам пришел посыльный от командира батальона. Командир приказал вернуться, и мы задним ходом отошли. Вернулись. Экипаж остался в машине, автоматчики рядом. Доложил комбату: «По вашему приказанию прибыл». Он командира взвода матом: «Юноша чуть ли не первый бой принимает и то догадался, а ты на рожон полез!» Оказалось, что танк командира взвода подбили, пока он двигался по шоссе. Ранило механика-водителя, машина не загорелась, но была повреждена. Всего подбили две машины. С другой роты, Белов, командир орудия, погиб. Встретила нас зенитная батарея, 88-миллиметровые пушки. Утром пошли дальше, и смотрим, впереди пушка на прицепе. Фуганули — они застряли, Видимо, это было то самое орудие, что по нас стреляло. Город Томашув, это на реке Пилица, западный приток Вислы, там немцы взорвали мост через реку, нам пришлось форсировать по дну, а перед этим колонну немцев раздавили.

— Колонна машин?

— И машины и самоходки отступавшие, не «Фердинанды», а типа «артштурм». Форсировать пришлось по дну. Короче говоря, все члены экипажа перешли по льду на ту сторону, а там командир бригады, покойный нынче, ГСС, полковник Жариков Иван Алексеевич, встречал: кружка спирта, закуска.

— А как же по дну-то, герметично же машину не закрыть?

— Конечно, сплошной ливень, промокли. Сразу по чарке водки. Согрелись, но мокрые, поехали дальше. Впереди г. Лодзь. Тут у нас стартер замкнуло — купание сказалось, потом заводили с толкача, но в конце концов до Одера дошли. Лодзь взяли без потерь, дальше идем, все нормально, мы немцев опережаем, они всегда сзади. Идем, ночь уже, справа высотка, и с нее фаустпатрон — промахнулись.

За Лодзью взяли спиртзавод. Ребята говорят:

— Надо спиртом запастись.

— Куда? В питьевой бачок? — Они из алюминиевого сплава, по 2 литра каждый, закрывается винтовой крышкой.

— Мы же за два дня не дойдем до Берлина — мало будет!

— Тогда надо в топливный бачок (два топливных бачка и один запасной масляный), объемом по 90 литров. Хорошо промой этим же спиртом и заливай под завязку. Ну, иди…

— Мы уже залили.

Я вам говорил, что в наступлении мы опережали немца, естественно, на марше скорость максимальная, у механика-водителя люк открыт, я как командир сижу, люк тоже открыт. Ветер, температура градусов 10–15, просифонивает насквозь. Комбат дает команду: «Малый привал!» Открываем бачок, закуска у нас уже есть (до войны такой толстой колбасы я лично в Туле не видел. Хорошая колбаса была, и сало украинское толщиной в ладонь, и шоколад у нас был, и изюм), наливаем граммов 150 70-процентного спирта, сразу воду и закусываешь. Потом команда: «По машинам!» — и вперед. Мы за сутки по 90 километров наматывали на танке, да тут еще и огневые столкновения были. В общем, за сутки 8–10 раз останавливались. Потом, когда до Одера дошли и нас переправили на плацдарм, оказалось, что там тоже спиртзавод был. Наши взяли, узнали, что спиртзавод, и напились. Немцы пошли в атаку и всех перебили. Наши с потерями отбили, опять напились, оставили, опять взяли. Начальство догадалось, цистерну нашли, вылили на землю, было это в начале февраля, снега большого не было, мирные жители ушли, а коров оставили, и вот эти коровы напились пьяными. Нам это рассказали. 23 февраля, это праздник, к этому моменту Жуков отдал приказ: «Войскам, которые находятся на Плацдарме, 100 граммов не выдавать». Почему? Своего хватало!

Дошли до Одера, и нас направили вдоль него на север. Потом переправляли на ту сторону на пароме. Слепа дамба. Поставили машину, и затяфкали наши зенитки 37-миллиметровые. Смотрим — «Фокке-Вульф-190» разворачивается и на нас пикирует. Ну куда деваться? Весь экипаж спрятался за танк, чтобы в тени быть, потом видим, летит бомба. Представляете наше ощущение? Упала она на дамбу с той стороны и там взорвалась. Повезло.

Там у нас еще были бои по расширению плацдарма, 2 марта, тогда два плацдарма соединились и окружили Кюстрин. Мы действовали с 8-й ударной армией Чуйкова. Нас поставили на внешнюю линию окружения, мы зарылись. Представь, чтобы танк зарыть, примерно 28 кубометров земли надо вынуть!

— С вами были автоматчики?

— Да. Зарыли. Сижу я и наблюдаю, погода пасмурная, но дождя нет, у меня бинокль немецкий, я вперед смотрю. Механик-водитель принес обед. Я сидел на крыше, опершись на люк заряжающего. Спрыгнул с башни на трансмиссию, потом на землю, и вдруг пролетает над головой болванка. Покушали. Обратно полез, и тут мне стало страшно. На люке, вокруг отверстия сделан валик из металла диаметром 100 мм, чтобы вода внутрь не затекала, так вот на этом валике осталась вмятина от пролетевшей болванки. Задержись я на 10–15 секунд — ничего бы от меня не осталось. Это не бой. В бою — там азарт. Приказ. Ждем сигнал к атаке. Когда ждешь, всякие мысли лезут: «Что будет? Живой останешься или калекой? Повезет или не повезет?» Лучше быть убитым, чем стать калекой. Конечно, матери пусть калека, но живой. А когда первый выстрел сделали, приходишь в себя.

Так вот объявили, что будет пехота меняться. А у меня перед этим, как раз 2-го марта, когда расширяли плацдарм, ранило командира орудия Михаила Михайловича Азизова (вообще-то он Магомед Магомедович). Мы взяли небольшой населенный пункт и видим — встает в нашей шинели с карабином пехотинец и стреляет в него. Оказалось, власовец. Попал в автомат. Потом его ухлопали. Наводчика в тыл отправили. Он сам дошел, все нормально. После Победы он вернулся к нам в часть. Дали другого. Парень из Сталинградской области. Сорвиголова.

В начале марта они попытались прорваться из Кюстрина. Я говорил, что нам сказали, что пехота должна меняться. Видим — идет колонна со стороны внутреннего кольца. Кричим: «Стой! Кто идет?!» А оттуда по нас… На трансмиссии лежал ящик с итальянскими гранатами, такие кругленькие, как яйцо. Я гранату бросил метров на 50. И началось. Вытащили лобовой пулемет — они же на нас с тыла зашли. Башню развернули. Со мной автоматчик. Пулемет на бруствер поставили, огонь ведем. Попали или нет — не разберешь. И тут взрыв! У меня пулемет ДТ подбросило и мне диском по носу, я на какое-то мгновение отключился. Оказалось, кто-то фуганул из фаустпатрона, и он, не долетев до меня, стукнулся об землю. Основной взрыв в землю ушел, а этот пулемет мне нос сломал. Отбили атаку. Израсходовали 8 снарядов и 16 дисков пулеметных. Положили человек 800. И когда рассвело, они флаг выбросили.

Числа 10-го или 9-го нас разместили в небольшой рощице. На плацдарме войск уже было много. Мы опять зарылись. День был хороший, солнечный. Это уже ближе к 16 апреля. Остались мы по одному человеку в машине, а остальные в баню пошли. Я стою на боеукладке, крышка люка заряжающего открыта, моя голова выше крыши башни. Стрельба идет, слышу — что-то урчит, фырчит, я за ручку крышки люка беру и закрываю. В это время взрыв! У меня из глаз искры, дышать нечем! Больше ничего не взрывается. Очухался. Танк стоит, а метрах в двух от него воронка, метра два-три в диаметре и глубина с метр, не меньше. Хорошо, что это был одиночный выстрел. Чуть-чуть бы, и все… Смотрю, на стволе пушки вмятина приличная. Чехол, как пошли в наступление, 14 января не надевали, а заклеивали бумагой, чтобы в ствол пыль не попадала. Открываю — внутри выступ, стрелять нельзя. Доложил по команде, с 15 на 16 ночью нас послали на сборный пункт аварийных машин, менять ствол пушки. Посмотрели. Говорят: «Вы ложитесь». Мы легли спать на брезент и брезентом накрылись — тепло уже было. Разбудили. Гул стоит, самолеты идут туда и обратно, «катюши» играют, артиллерия бьет! Мы спали и ничего не слышали. Техники говорят: «Принимайте». Приняли. Догнали своих.

22 апреля мы вышли к восточному пригороду Берлина, Марцану. Там мы ночевали. Пришли туда к вечеру, пригород выглядел так, как наши садовые участки. Небольшие домики, щитовые однокомнатные, в доме диванчик. Вишня или черешня под окном. Не разрушали его. Когда бои шли, конечно, и дома эти, и сады давили, тут никуда не денешься. Пошли дальше. Вышли на улицу, которая пересекалась с Франкфурт-аллеей, которая шла от центра и по направлению к Франкфурту-на-Одере. Пересекли ее. Дальше Шлиссенгарт, Восточный, а раньше Селезский вокзал. Мы остановились перед перекрестком, на углу справа виднеется ствол. Наши автоматчики сказали, что там зарыта самоходка. Фуганули по ней из фаустпатрона, а там никого — сбежали все. Мои товарищи были впереди, я шел несколько сзади справа, и ко мне обратились артиллеристы за помощью. Попросили пойти на улицу, которая шла параллельно Франкфурт-аллее и пересекала нашу, между Франкфурт-аллей и Селезским вокзалом. Оказалось, что это артиллеристы 122-миллиметровых гаубиц. Они вошли на улицу, а с верхних этажей по ним открыли огонь и расчеты побили, они отступили, оставив орудия. Я по верхним этажам из пулемета и пушки работал, а автоматчики, которые со мной были, заняли эти дома. Орудия вернули.

Наш батальон через сутки боев вывели в резерв бригады, для штурма рейхстага, и мы целые сутки не участвовали в боях. В резерве — это что значит? Мы на одной улице стоим, а на параллельной бой идет. Вот это резерв. В штурме мы так и не участвовали, говорили, что нам не подготовили переправу через Шпрее. Пока в резерве стояли, автоматчики и экипаж нашли бутылки. Думали, ситро, а оказалось — это шампанское, жарко было: напились, и нас немножко повело. Весело было. Надо отдыхать. Легли под машину. И тут началось — бомбили тяжелые бомбардировщики соседнюю улицу — небольшое землетрясение. Танк аж подпрыгивал!

Мы выходили на Александр-плац, ближе к центру. По-моему, это 29 или чуть ли не 30 апреля. Утро. Мы стоим посередине улицы — у стены нельзя, а то может обвалиться или сверху что-нибудь кинут. Впереди ИС-2 нашего корпуса, сзади метрах в 50, поближе к стене, стоит СУ-76. Стоит и стоит. Взрыв! Я стоял сзади своего танка — под машину забрался моментально. Видимо, в самоходку попала мина. Экипаж остался жив, потому что был в подвале. Они-то знают, что в их самоходке оставаться нельзя, если не идешь в бой. А мы наоборот — под машину прятались.

Подошли к Александр-плац. С вокзала по насыпи идет колея, да и сам вокзал находится на уровне второго этажа. Под насыпью были какие-то складские помещения, рядом тюрьма. Получил задачу: занять позицию перед этой железнодорожной насыпью между двумя домами. С этой улицы, где самоходка взорвалась, чуть продвинулись и завернули за угол. Встали — наш танк и еще один из третьего батальона, но командира я лично не знал. Стоим — где что-то зашевелилось, мы туда снаряд или с пулемета. После одного из выстрелов командир орудия упал на колени. Я подумал, что его убило, а оказалось, что наши ремонтники болты, которыми держится специальная накладка на казеннике, не завернули, а забили. Стреляли мы много — за сутки несколько боеукладок опустошали. Стреляли практически по одиночным солдатам. Накладка отлетела и ударила по прицелу, в который смотрел наводчик. Может, он и сознание от удара потерял. Стрелять больше нельзя. Я доложил по радио и получил приказ на отход. Я отошел и за угол — к остову самоходки. Механика-водителя на машине отправил на СПАМ (сборный пункт аварийных машин), а сам решил вернуться ко второму танку. Прихожу, смотрю: машина оттянулась назад, командир танка прыгает с башни, и у него нога подломилась. У него ранение в ногу, кость перебило. Оказалось, что механик-водитель увидел, как появился ствол, и повел машину назад, вместо того, чтобы туда сразу снаряд, как мой экипаж делал — выстрелил, и сразу заряжаем новый. Назад сдал — это же отступление, за это не погладят по головке. Командир, видимо, приказал вернуться назад, они высовываются, а им под башню и фуганули. Наводчика убило, он ниже его, а командира в ногу ранило. Если у тебя инициатива, ты первый вышел на эту позицию, не упускай ни под каким предлогом.

— А в Берлине большие были потери среди танков?

— Потери… у меня же тоже потеря! Я танк потерял, правда, не безвозвратная потеря, но танк не мог участвовать в дальнейших боях. Правда, мне командир батальона дал выпить, сказал, отдохни. А на следующий день: «Вот тебе экипаж, машина осталась без командира, давай, вперед». Первое мая я не помню. Второго мая мы двигались, пересекли Франкфурт-аллею. Капитуляция! Нам приказали прекратить огонь. Неплохо! Для нас шансов побольше остаться в живых. Принимаем капитуляцию. Тут опять наука тоже. Хотя об этом всегда говорили. Один автоматчик сидит и пытается разобраться с пистолетом. Ничего в нем не понимает. Раз-раз, выстрел, и механик-водитель получил тяжелое ранение. Так вот, значит, 2 мая приняли капитуляцию. В основном пехота этим занималась. Мы остановились метрах в 100–150, наблюдали, и все. Тут выходит один немец и начинает стрелять из автомата, ну рядом были его же соотечественники, они ему по голове стукнули.

— На Западе распространена идея, что в Берлине было поголовное насилие и убийство.

— Что вы! Когда с окна стреляют, мы туда из пулемета или автомата, в зависимости от того, какой этаж. Заходили проверять, в подвале сидят гражданские лица, мы смотрим, нет ли среди них военных. Не знаю, может, кто-то что-то, но так чтобы поголовно — нет. Мирных жителей не трогали. Когда видели женщин с детьми — тем более. Когда мы перешли старую границу с Польшей за Познанью, город Бенчен. Мы утром туда нагрянули, остановились у дома. Как раз я заходил автоматчиком. Стол, на столе блюдо, тарелки, что-то наложено, никого нет. Мы в подвал. Языком не владели. Выходите! Кушайте! Садитесь! Мы есть не хотели. Попросили пить: «Дринкен. Дринкен». Налили нам по стакану: «Хозяин, пей первый». Он смеется, выпил. И мы ушли. Вот тыловики могли, особенно те, у кого семьи были расстреляны на Украине и в Белоруссии. Не знаю никакого мародерства, люди разные бывают, может, кто-то злой, что у него семья погибла. Отдельные личности были. Мы еще стояли на плацдарме на Одере, нам объявили приказ Сталина, Верховного Главнокомандующего: «Имеются единичные случаи мародерства и убийства там-то и там-то». Военный трибунал приговорил их к высшей мере наказания и приказал принимать самые строгие меры, вплоть до расстрела. В Берлине немцы своих стреляли больше, наверное.

Ночевали на том же месте. Утром приказ: «Походная колонна марш». Нас вывели на юго-восточную окраину и разместили на позиции зенитных батарей ПВО Берлина. Позиции были бетонированные. Прошла пара дней. Ночью, по-моему, я в наряде не был, стрельба поднялась. Итить твою мать! Ракеты, трассирующие вверх идут. Самолетов не слышно. И вдруг: Германия капитулировала!!! Начали стрелять из пистолетов. Радость, конечно, была. Шансы остаться живым увеличились.

Потом нас перебросили на канал Одер — Шпрее, бараки сборно-щитовые. Мы разместили там парк и обслуживали машины. В конце мая был приказ совершить марш в район Дрездена. Время сумбурное. Переход от боевой к мирной жизни в чужой стране. Какая-то психологическая перестройка. Не совсем веселая, радостная. Сказать, что угрюмая, тоже нельзя.