"Дети погибели" - читать интересную книгу автора (Арбенин Сергей Борисович)Глава 15Дворецкий Иван Иванович постучал в двери гостиной, потом вошёл. Елизавета Яковлевна дремала, лёжа на кушетке лицом к стене. Иван Иванович кашлянул. Елизавета Яковлевна со стоном повернула голову: – Чего тебе? – Так что, к вам делегация, – понизив голос, доложил дворецкий. Елизавета Яковлевна привстала. Глаза её стали круглыми от испуга: в слове «делегация» ей почудилось страшное. Толпа кредиторов, а то и похуже: консьерж, дворник и несколько полицейских чинов, явившихся с намерением выселить её из квартиры, как и грозилась домовладелица генеральша Зуева. – Кто? Зачем? – пролепетала Елизавета Яковлевна. – Не могу знать… – прошептал дворецкий, оглядываясь на дверь. – А только все важные, при орденах. Должно, генералы. Говорят, по делу государственной важности. И жандармы с ними… Вконец запуганная, Елизавета Яковлевна вскочила, зачем-то повязала на голову чёрный платок, потом опомнилась: – Выйди! Пусть подождут: я переоденусь. Когда она, надев всё то же траурное платье, с платочком на голове, приоткрыла дверь, то действительно увидела толпу генералов в разноцветных мундирах, с орденами и лентами через плечо. За ними стояли офицер и три младших жандармских чина. А ещё дальше испуганно выглядывали консьерж и дворник. Наконец, позади всех стоял угрюмый человек в фартуке, с ящиком каких-то инструментов в руке. Разглядев их, женщина ойкнула, а потом спросила: – Чего вам? Один из «генералов», видимо, самый заслуженный, сделал шаг вперёд: – Елизавета Яковлевна! По указанию цесаревича, временно, за отсутствием Государя, исполняющего его обязанности, мы должны изъять все бумаги из кабинета покойного господина Макова. Елизавета Яковлевна переводила полубезумный взгляд с одного мундира на другой. Мастеровой с ящиком особенно привлёк её внимание. – Да вы кто? – наконец спросила она. – Прошу извинить: не представился. Николай Оттович Тизенгаузен, первоприсутствующий Особого судебного присутствия, – он слегка поклонился. Другие «генералы» тоже начали представляться: Елизавета Яковлевна лишь урывками понимала, что ей говорят: товарищ министра юстиции Фриш, товарищ прокурора Поскочин, прокурор судебной палаты Фукс, сенатор Хвостов… Елизавета Яковлевна махнула рукой. – Я не здорова, – сказала она. – Покажите-ка мне бумагу. Один из «генералов», со звездой на груди, подал ей распоряжение об обыске и изъятии. Елизавета Яковлевна молча глянула на неё, вернула, и спросила: – Желаете чаю? Проходите в гостиную. – Чаю? – удивился кто-то. – Мы не для того сюда пришли, мадам. Однако в гостиную гости прошли. Комната была почти пуста, за исключением кушетки, одинокого шкапа, стола и нескольких стульев. На обоях выделялись яркие пятна в тех местах, где когда-то стояла мебель или висели картины. Жандармы тут же атаковали шкап: начали выкладывать на стол бельё и платья, заглянули под кушетку; офицер развёл руками. – Понятно, – сказал Тизенгаузен. – Мадам, позвольте нам осмотреть кабинет покойного генерала Макова. – Да как же вы его осмотрите? – с какой-то злобой проговорила Елизавета Яковлевна, присевшая на край кушетки и заворачиваясь в плед. – Кабинет заперт! – А вы позвольте ключ! – Нету у меня ключа, – злобно ответила Елизавета Яковлевна. – Я его выбросила! – Но, позвольте… – Тизенгаузен в некоторой растерянности оглянулся на остальных «генералов». – Не беспокойтесь, Николай Оттович, – сказал один из них. – Наш мастер любой замок откроет… Человек в фартуке скрылся, и через некоторое время со стороны кабинета Льва Саввича послышался скрежет. Генералы удалились. Возле Елизаветы Яковлевны остался стоять жандарм в медной каске. Он молча, не шевелясь, смотрел в окно. – Истукан… – громко прошептала Макова, кутаясь в плед: её стало морозить. Некоторое время было тихо, потом вдруг раздались удары кувалдой: видимо, мастеровой начал вскрывать сейф. Елизавета Яковлевна сказала: – Нелюди… Точно: нелюди. Трясущимися руками накапала в стакан опийной настойки, которую прописал ей доктор Кошлаков от бессонницы. Проглотила. Прилегла на кушетку и закрыла глаза. Достоевский пришёл под вечер. Иван Иванович ещё в прихожей шёпотом рассказал ему об обыске, показал кабинет: распахнутый пустой сейф, опрокинутый раскуроченный письменный стол, поломанная этажерка, и всюду – груды мятых бумаг. Судя по отпечаткам подошв, по бумагам ходили прямо в сапогах. Следы разгрома были и в приёмной Макова, и в спальне, в столовой, в кухне и даже в комнатах прислуги. Шкафы распахнуты, вещи разбросаны по полу, одна дверца сорвана с петель… Нахмурившись, Фёдор Михайлович прошёл в гостиную. Елизавета Яковлевна уже не спала: сидела, скорчившись, на диване, поджав под себя ноги и кутаясь в плед. Глаза её казались огромными из-за тёмных кругов. Резко обозначились морщины на осунувшемся, исхудавшем лице. Фёдор Михайлович присел на стул. – Нельзя вам больше тут оставаться, – сказал он. – Они вас всё равно допекут. Посадят за мнимые долги в Литовский замок, а там быстро доведут либо до чахотки, либо до сумасшествия… Елизавета Яковлевна слушала безучастно. – Иван Иванович! – позвал Достоевский. Дворецкий вошёл на цыпочках. – Долго они тут орудовали? – Да почитай весь день… – голос Ивана Ивановича вдруг стал плаксивым. – Мы и не завтракали, и не обедали. Ведь даже во все печи заглянули, уголья ворошили! Эх! Он горестно взмахнул рукой. – Вот что, Иван Иванович. Соберите все вещи, приготовьте к отъезду. Елизавета Яковлевна должна уехать завтра утром, это крайний срок. – Куда же это? – спросил Иван Иванович. – В Выборг. У меня там есть знакомый, сдающий меблированные комнаты за божескую цену. Поживёт пока там, а дальше видно будет. Иван Иванович как-то странно сгорбился. Выговорил севшим голосом: – А как же я? А кухарка? – И вы, и кухарка тоже можете поехать: думаю, Елизавете Яковлевне без вашей помощи не обойтись… Вы ведь давно здесь служите? – Да, почитай, со дня свадьбы. Я сюда вместе с Елизаветой Яковлевной и приехал. Из одной деревни мы… Достоевский посмотрел непонимающе. Махнул рукой: – Хорошо. Как хотите. Укладывайте всё, что необходимо увезти. Утром я пришлю ломового извозчика: он доставит вещи на пристань, а вы поедете поездом. – Да как же это… – прошептал Иван Иванович. – Так уж, – угрюмо ответил Фёдор Михайлович. – Иначе – никак. Выйдя из парадного, Достоевский почти столкнулся с молодым человеком, почти юношей. Хотел буркнуть: «Прошу прощения», но юноша внезапно сказал: – Фёдор Михайлович? А я вас жду. Достоевский глянул по сторонам: прохожих было мало. Неподалёку стояли, в ожидании ездоков, три пролётки. – Что вам угодно? – угрюмо спросил Достоевский. – Меня зовут Николай. Я недавно из Женевы. Встретиться с вами мне посоветовал… Географ. Достоевский поднял брови. – Сударь… – проговорил он довольно желчно. – Я не понимаю, о ком вы говорите. И, кстати, откуда вы узнали, что я здесь? – Мне сказал ваш мальчик-посыльный: я был у вас на квартире. – Не понимаю… Это какая-то ошибка. Прошу простить… – и Достоевский попытался обойти Николая, но тот, отступив на шаг, вновь преградил ему дорогу. – Послушайте… – смущаясь, сказал Николай. – Географ предупредил, что вы недоверчивы. Да, вы меня не знаете, и я вас хорошо понимаю… Вам знакомо слово «Шарлотта »? Достоевский пожал плечами, покосился на Николая. Да, о лигере Шарлотте упоминал Хронос. Но это ещё ничего не означало. Разговор могли подслушать. За Хроносом, кажется, внимательно следят… – Трудись, как сталь, и защищайся, – сказал Николай. – Latet… – Anguis in herba… – машинально закончил Достоевский. Пытливо взглянул на Николая и молча двинулся по тротуару. Николай зашагал рядом. – Мы не встречаемся на улицах, – заметил Достоевский. – А когда встречаемся, друг друга «не узнаём». А некоторых я и в лицо не знаю. – Хорошо. Я сейчас же вас оставлю. Только передам новости, которые вас могут заинтересовать… Во-первых, Географ просил передать, что прежняя договорённость о встрече остаётся в силе. Во-вторых, как мне стало известно, на днях в Таганроге арестован некто Плетнёв. Под этой фамилией скрывается Леон Мирский. Тот самый, что стрелял в шефа корпуса жандармов Дрентельна. При аресте Мирский оказал вооружённое сопротивление. В-третьих, арестованный по делу об убийстве харьковского генерал-губернатора Григорий Гольденберг начал давать показания. Достоевский бросил короткий взгляд на Николая. – Какое мне дело до Гольденберга? Кстати, вы сами-то – не из их ли компании? Николай снова смутился. – Это пока не важно. Речь о другом: некоторые из террористов полагают, что Мирский, как и Гольденберг, тоже может начать давать признательные показания. – Вот как? Хороших же товарищей воспитывают ваши пропагаторы… – Дело не в товарищах… Гольденберг обманут. А Мирский запуган. Достоевский помолчал. – Есть ли возможность помочь Мирскому бежать? Николай подумал, нервно поправил очки. – Безвыходных ситуаций, я думаю, не бывает… Хотя этот вопрос террористами не обсуждался. Мирский, как особо опасный преступник, будет препровождён в Петербург со всей возможной секретностью. Это означает, что трудно будет даже узнать, в каком поезде, в каком вагоне и, наконец, какою дорогой его повезут. Если удастся получить эти сведения, думаю, можно будет попытаться освободить Мирского… – Ну да, – не без иронии согласился Фёдор Михайлович. – Приблизительно так же, как «освободили » Войнаральского… Смертельно ранили жандармского офицера, осиротив его детей. А жандармы с Войнаральским сумели уйти от погони. Николай покраснел. Дело в том, что в попытке освобождения Войнаральского он, Николай, принимал самое непосредственное участие. – Бывает и такое… Но откуда вам всё это известно? – как-то несуразно произнёс Николай и покраснел ещё больше. – Откуда известно? Да из заграничной печати, сударь мой. Я ведь каждый год бываю в Германии… – Достоевский приостановился, спросил: – Это всё, что вы хотели мне сообщить? – Всё. – Тогда прощайте. – Прощайте, Фёдор Михайлович. Жаль, что я не могу быть с вами до конца откровенен… – И, конечно, всему виной моя чрезмерная подозрительность, – буркнул Достоевский, и, не оборачиваясь, ускорил шаг. Николай постоял, глядя ему вослед. Потом влез в пролётку. – Невский проспект, дом Корфа, – сказал он извозчику. Ни Достоевский, ни Николай не заметили, как какая-то сгорбленная старуха влезла в следующую пролётку. – Куды ты прёшь, старая? – злобно спросил извозчик. Горбунья молча показала ему целковый и, слегка запинаясь, сказала каким-то неестественным ломким голосом: – Вон за тем господином. В шляпе. Да шибко не торопись… Байков снова был в сомнении: только что из полицейского управления при градоначальнике сообщили о невероятном случае. Ночью кто-то проник на кладбище Новодевичьего монастыря, раскопал могилу Макова, вскрыл гроб… И привязал полуразложившийся труп к только что установленному чугунному кресту. Привязал, как положено: запястья на поперечине, ноги – вместе. И привязал-то не верёвками, а какими-то окровавленными полосками ситца… Допрос ночного сторожа ничего не дал: сторож всю ночь не выходил из привратницкой кельи у входа, и будто бы ничего не слышал. А может, и вправду не слышал? От этой новости Байкову показалось, что комната наполнилась трупным смрадом. Невыносимым, страшным, тошнотворным… Байков вздохнул, оправил мундир, понюхал для чего-то рукав, и вошёл в кабинет Комарова. Как и следовало ожидать, Комаров разволновался, хотя и держал себя в руках. Он лишь стукнул кулаком по подлокотнику кресла и сказал: – Антоша! Кто же ещё?.. Но как, скажите на милость, ему удалось в три дня добраться от Чернигова до Питера, и при этом миновать все наши заслоны? Комаров воззрился на Байкова, словно тот действительно мог тут же разгадать этот секрет. Байков помолчал. – Видимо, он всё же воспользовался поездом… Иначе не получается. – На поезде… – безнадёжным голосом повторил Комаров. – И никто из жандармов, полицейских, агентов его не опознал. – Или не видел. – То есть? – встрепенулся Комаров. – Ну… – Байков слегка пожал плечами. – Скажем, он ехал на крышах вагонов… Или под вагонами… Комаров снова вперил удивлённый взгляд в Байкова. – Но ведь поезда проверяются на каждой большой станции! – возразил он. – Железнодорожники обязаны осмотреть вагоны со всех сторон, в том числе проверить и эти так называемые «собачьи ящики»! – Ну… – снова протянул Байков. – Антоша мог менять вагоны, или даже поезда. Пересаживаться на уже проверенные… Комаров поёрзал. – Да, – сказал он. – Вижу, что этот Антоша может запросто добраться до любого из нас… Интересно, почему же он начал с покойного Макова? И по этому поводу Байкову было что ответить. Но он промолчал, надеясь, что начальник догадается сам. Комаров тут же и догадался. – Ба! – воскликнул он. – Да ведь это же намёк! Маков – первый. Кто будет вторым?.. В его глазах, наконец, мелькнул затаённый испуг. Он поднялся и невольно выглянул в окно. – Надо усилить охрану здания… – сказал он. – По всему периметру. И даже на крыше чтобы караульные дежурили! Он оборвал сам себя, оглянулся на Байкова: – Что вы стоите? Немедленно пошлите кого-нибудь в Новодевичий монастырь!.. – Прошу прощения, Александр Владимирович, – мягко сказал Байков. – Кириллов там с утра, его люди собирают улики, опрашивают монахинь… Комаров вытаращил глаза: – Мо-на-хинь? – повторил он по слогам. – Он что, думает, что Антоша мог и монахинь подговорить? И тут же опомнился, остыл: – Впрочем, да. Возможно, монахини его видели. Он должен был прийти на кладбище засветло, определить, где могила Макова… Привратница, к примеру, могла его видеть. Хотя… Он же мог, при его звериной ловкости, и через стену перемахнуть? Он вопросительно посмотрел на Байкова. – Мог, – подтвердил Байков. – Стена там, насколько я знаю, не слишком высока, едва выше человеческого роста. Помолчали. Комаров сел, соединил кончики пальцев обеих рук. – Хорошо, – буркнул наконец. – Докладывайте мне о ходе расследования. А сейчас я хотел бы переговорить с подполковником Судейкиным. Пошлите за ним немедленно. Когда Байков вышел, Комаров задумался. Пытался вспомнить что-то, что мелькнуло в голове во время доклада Байкова. Мелькнуло – и пропало. Покойник на кресте… Крест. Распятие. Распятие! Комаров вскочил, не в силах усидеть на месте. Да ведь Илюшу-то тоже распяли, хотя и на воротах! Значит, Антоша уже знает, как убили его брата? А может, и то, куда пропал Петруша?.. Надо исходить из худшего… Комаров приостановился, слегка задохнувшись от поразившей его мысли. Да, вполне вероятно, что Антоша знает и истинных виновников, убивших Илюшу! Нет, не террористов. Иначе бы он террориста и вздёрнул бы где-нибудь на видном месте, скажем, здесь же, на Фонтанке, на тех самых чугунных воротах… Но Антоша начал с Макова! Во-он до чего додумался! Или – подсказал кто-то? Комаров рухнул в кресло и слегка застонал. Неизвестно, кто будет вторым. Или третьим. И так далее… Но Комаров чувствовал: придёт и его черёд. Судейкин ничего нового сообщить не смог. Он уже был в курсе событий и выглядел обескураженным. – Ну, так где же ваши агенты? – спросил Комаров, едва сдерживая негодование. – Где ваша охрана? Вы понимаете, что этот Антоша непременно выйдет на меня? – Д-да… – не очень уверенно ответил Судейкин. – Боюсь, что такая опасность существует. – И что же мне прикажете делать? Судейкин насупился: – Думаю, выше превосходительство, вам следует ночевать здесь, в управлении, предупредив домашних и прислугу. Ваша квартира всё время под наблюдением, так что есть вероятность, что Антошу мы там и возьмём… Комаров чертыхнулся. – Так. Значит, я буду спать у себя в кабинете… Или, может быть, лучше в камере, как вы считаете? – Его лицо перекосилось от злобной гримасы. – Там, вероятно, ещё надёжней будет: и дверь из металла, и решётка на окне, и охрана в коридоре… Судейкин промолчал. Комаров взглянул на него, снова чертыхнулся и махнул рукой. – Ступайте. – Мы делаем всё, что в наших силах… – сказал подполковник. – Я сказал: ступайте! – повысил голос Комаров. Судейкин попятился к дверям. Нечаев, насвистывая, листал обёрнутый в газету журнал «Вперёд!», изданный в Лондоне: журнал ему передал Михайлов через караульного Гудкова. Мысли Нечаева, впрочем, были далеко. Он всё обдумывал план своего побега. План он изложил в письме, которое переправил в Исполком «Народной воли». План был невероятен, фантастичен, и именно поэтому – Нечаев был совершенно уверен – легко выполним. Во-первых, побег не должен был выглядеть побегом. Скорее, это должно быть похоже на торжественный выезд из крепости наследника престола: солдаты должны накануне арестовать всех офицеров и запереть их в обер-комендантском доме. Затем выстроиться рядами внутри крепости, по пути следования Нечаева, и приветствовать его, как приветствовали бы самого Государя. Нечаев, в сопровождении свиты из наиболее верных солдат, а также выпущенных на свободу арестантов, выйдет из крепости через Петровские ворота, перейдёт через Кронверкский пролив; на Каменноостровском проспекте его должна поджидать карета с конным конвоем. В карете Нечаев по Троицкому мосту пересечёт Неву и поедет к Зимнему. К этому времени в городе уже всё должно быть готово к народному восстанию. Студенты, солдаты, кронштадтские моряки из военной организации «Народной воли», а также рабочие из предместий двинутся вслед за каретой, разоружая по пути полицию, жандармов и казаков. Царь со сворой царедворцев бежит из дворца; препятствовать ему не нужно. Нечаев на Дворцовой площади, с постамента Александровской колонны произносит пламенную речь. Начинается революция. Таков в общих чертах был план. Нечаев предусмотрел и детали: о начале восстания возвестит выстрел с Петропавловской крепости. Оружие, хранящееся в крепости, будет роздано восставшим. Кроме того, Исполком должен заранее направить боевые дружины для захвата Адмиралтейства, Сената и, если удастся, Арсенала. Мосты и телеграф тоже должны сразу же перейти под контроль восставших. Арестованных чиновников, военных, и прочую контрреволюционную сволочь отправлять в Дом предварительного заключения. Там же, во дворе, провести несколько показательных расстрелов… Нечаев всё ещё додумывал детали плана, не замечая, что в коридоре стало что-то уж слишком тихо. Внезапно он почувствовал неладное. Громко крикнул: – Гудков! Ты здесь? Раздался топот и чей-то грубый голос ответил: – Здесь, здесь… Вот он, твой Гудков! Дверь открылась, и на пол в камеру Нечаева полетел окровавленный человек без шинели, в порванном мундире; не человек – кровавое месиво. Нечаев привстал. – Что это такое?! – крикнул он грозно. В дверях появилось несколько незнакомых жандармов. – А вот то самое, – произнёс тот же голос. – Кончилась, значит, твоя власть, нехристь поганая! Жандармы внезапно заполнили всю камеру. Нечаева легко, как куклу, сорвали с постели, бросили на пол. – Что, не нравится? А дайте-ка, ребята, я первый… Учить ещё вас надо, как эту сволочь бить! – голос принадлежал унтер-офицеру. На голове Нечаева внезапно оказалась наволочка, сорванная с подушки. Сверху набросили жиденькое арестантское одеяло. Пудовый сапог вонзился в живот. Нечаев глухо охнул и согнулся, поджав под себя ноги. – Это для начала, – прохрипел унтер. – А вот так – далее! И он с размаху ударил сапогом в лицо, а потом начал топтать хлипкое извивающееся тело. На одеяле начали проступать кровавые пятна. Унтер сделал шаг назад, вытер испарину со лба, кивнул: – Ну, теперь давай вы, ребята. Катай его, иуду… Жандармы сгрудились вокруг поверженного Нечаева. Топтали, били куда попало: тесно стояли. Били сапогами в пах. Перекатывали с боку на бок уже бесчувственное тело, и снова били, били, били… Наконец унтер сказал: – Ладно, хватит! Убивать не велено. А то он вишь, какой хлипкий… Сдохнет ещё… Айда в другие камеры! Дверь со скрежетом захлопнулась. Послышался топот, и из-за стены донеслось: – Что вы делаете, изверги? Я и так пойду, куда вы скажете… Что вы де… Фельдмаршал Гурко прочитал рапорт коменданта Ганецкого и приложение к нему: об избиении арестованных жандармами, присланными по указанию Комарова. Гурко отложил бумаги, взглянул на Ганецкого, сидевшего перед ним, опустив седую голову. – М-да… – протянул Гурко. – О безобразиях, творящихся в Алексеевской равелине, мне уже докладывали. Да всё как-то не верилось. Как же вы это допустили, Иван Степанович? Ганецкий угрюмо ответил: – Виноват… – Разумеется, вы виноваты. Почему не занялись этим делом раньше? – Я… не знал, – седая голова совсем поникла и даже начала дрожать, словно шея не выдерживала её веса. Гурко промычал что-то нечленораздельное. – Но ведь это продолжалось не месяц, не два – годы! Неужели никто ничего не замечал? – Гурко помолчал. – Нет, не верю. Замечали – да молчали. А вот почему молчали – пусть разберётся военный суд. То ли так сдружились, что не хотели выдавать «товарищей». То ли… Страшно сказать: просто попустительствовали этому Нечаеву, и попустительствовали либо из денежного интереса, либо… Гурко помолчал. – Я распорядился провести самое тщательное расследование и в отношении крепостной команды, и в отношении тех жандармов, которые приняли участие в избиении арестантов. Как сообщил Дрентельн, он не давал указания избивать; хотел лишь удостовериться, что безобразия действительно имели место. Тем не менее, я приказал своей властью отправить этих жандармов под арест, на гауптвахту. Думаю, они понесут должное наказание. Ганецкий молчал. Голова его тряслась всё сильнее. – Ну, не нужно так волноваться, – сказал Гурко. – Надеюсь, что ваша непричастность к разгулу в равелине будет доказана. Медицинская комиссия под руководством доктора Траппа осмотрела избитых. Положение некоторых из них тяжёлое. Нечаев особенно пострадал, ещё немного – и запинали бы до смерти… Сейчас он переведён в лазарет. Остальные получают медицинскую помощь на месте. Кроме того, я распорядился пересмотреть рацион арестантов. Он будет значительно улучшен, поскольку, по заключению врачей, у половины арестантов имеются признаки цинги, лихорадки, чахотки или психического расстройства. После дополнительного обследования они, возможно, будут переведены в военный госпиталь… Вы меня слышите, Иван Степанович? – Слышу, – глухо ответил Ганецкий. – Хорошо. Можете идти. Прошу вас оказывать всяческое содействие следствию. До свиданья. Ганецкий не без труда поднялся. Подволакивая одну ногу, повернулся к двери. Гурко пытливо глянул на него. – Вам, Иван Степанович, я тоже посоветовал бы обратиться к врачу… – Хорошо, – ответил Ганецкий. Когда комендант ушёл, Гурко долго сидел над бумагами, размышляя. Конечно, Ганецкий мог и не знать, что творится в равелине. Он боевой генерал, во время Турецкой войны командовал корпусом. И эта тюремная должность, которую многие восприняли бы как синекуру, была ему явно не по вкусу. Потому и не вникал в детали, во всём доверяясь смотрителю. Что ж… Не будем трогать старика, – решил Гурко. И без того скандал выходит нешуточным… Да и не один скандал-то! Генерал-губернатор поморщился: на днях в Питер привезли группу одесситов и киевлян, привлечённых в своё время по разным политическим делам. Суд определил им высылку в северные губернии России, в связи с незначительностью их преступлений. Питерские нигилисты пришли встречать их на вокзал. Ссыльные и их провожатые должны были проследовать через весь город на Финляндский вокзал. Колонну сопровождали отряды полиции. По дороге к колонне присоединялись сочувствующие прохожие, так что шествие оказалось довольно многолюдным. И вот у Гостиного двора началось: выскочили лабазники, вооружённые какими-то палками, лопатами, железными прутами, напали на колонну. Полиция стояла в стороне, наблюдая безучастно. К лабазникам присоединялись прохожие из числа патриотов. Били насмерть, не разбирая ни пола, ни возраста. И били долго – почти три часа. Наконец, прискакал полицмейстер Дворжицкий. Полиция тут же принялась разгонять толпу. Однако было поздно: несколько трупов остались лежать на залитой кровью мостовой. Теперь суды, прокуроры, градоначальство, даже Сенат – завалены заявлениями родителей и родственников избитых. Цесаревич явно смотрит на происшествие сквозь пальцы, а вот город бурлит: то здесь, то там возникают стихийные митинги, сходки. В университете даже потребовали к ответу градоначальника и полицмейстера. Утихомирить студентов пришёл товарищ министра просвещения Сабуров. И – получил пощёчину от какого-то распалившегося молокососа. Снова пришлось звать полицию… В Государственном Совете опять вспомнили знаменитую записку князя Оболенского. Она снова пошла по рукам. Князь требовал не только физических наказаний для арестованных террористов (в особенности – «стриженых девок»). Он предлагал ввести практику пыток при дознании. Более того. В связи с участившимися случаями побега арестантов с каторги на Каре князь предлагал особо опасных преступников, ни много, ни мало, лишать зрения. «Дабы, – писал он, – затруднить им возможность побега». Гурко вздохнул. Тяжёлые времена. Тяжелые и… непонятные. – На Садовой и Невском до сих пор мостовые моют. С мылом: кровь отмывают, – сказал Михайлов. – Слышали? Есть несколько убитых, в их числе гимназистка. Морозов кивнул: – Знаю. Видел… – помолчал и вдруг встрепенулся. – А вы слышали? В Одессе новый процесс затевают. Лизогуб, Чубаров и другие… Уже и название придумали: «Процесс 28-ми». – Значит, опять будут виселицы, – хмуро отозвался Желябов. – И опять будут среди уголовников палача нанимать. Михайлов кашлянул. – У меня есть два сообщения, – сказал он. – Во-первых, о Гольденберге… – А! Гришка Отрепьев! – презрительно сказал Желябов, шумно отхлебнув из стакана остывший чай. – Обманули Гришу, – продолжал Михайлов, словно не заметив тона Желябова. – Наше «недреманное око», Клеточников, передал копии донесений из Харьковского жандармского управления. Оказывается, к Грише подсадили полицейского осведомителя, Курицына. Этот Курицын когда-то ходил в народ, учился в университете. А перед Гришей разыграл простого парня из народа, который невинно пострадал от жандармов… Слово за слово – и начал из Гриши потихоньку сведения тянуть. Ну, вы же знаете Гришу: горяч до глупости. Загордился, представился очень важной птицей, намекнул даже, что это он готовил покушение Соловьёва, и вообще, он, Гриша, чуть ли не главный в нашей партии. Тогда за него взялся прокурор Дворников. Вызывал не на допросы – на чаепитие. Шёпотом рассказывал, что будто бы в жандармском корпусе, в полиции, в судах, и даже в кабинете министров давно уже зреет идея свергнуть ненавистную монархию. Называл фамилии этих «заговорщиков», делился, так сказать, их планами. И просил, чтобы наша партия, в лице Гольденберга (раз уж, дескать, он в партии главный) помогла. Тут-то Гриша не выдержал и окончательно растаял. Начал рассказывать, какие замечательные люди – революционеры. И какие славные дела они уже совершили. И сколько пудов динамита уже припасено. Дворников обещал его лично познакомить с некоторыми из сановных «заговорщиков». И действительно, «познакомил». Вместе с Гришей приехал в Петербург, мотивируя свой приезд тем, что Гриша ни с кем, кроме него, Дворникова, откровенничать не будет… В общем, и сам карьеру сделал, и Гольденберга расколол, – уныло закончил Михайлов. – «Расколол»! – фыркнула Перовская. – Да его расколоть легче, чем кусок сахару! Она демонстративно взяла кусок колотого сахару из вазочки, вложила в щипчики и – раздавила в песок. Желябов одобрительно усмехнулся. – Да-а… – сказал он. – Теперь наш Отрепьев всё выложит. И про партию, и про ИК. И даже про наши ближайшие планы. Он ведь знает о готовящихся покушениях? – Знает… – неохотно ответил Михайлов. – Стало быть, планы придётся изменить. Да и динамитную мастерскую, типографию, конспиративные квартиры с прежних адресов убрать. Михайлов промолчал. – Андрей совершенно прав! – веско заметил Тихомиров. – Боюсь, что и нам на время нужно затаиться, может быть даже, уйти на карантин. – Ну, уж нет! – повысил голос Желябов. – Нам действовать нужно! Быстрее действовать. С удвоенной энергией! Ему никто не ответил. Морозов снял очки, протёр их несвежим платочком. Снова надел. – Александр! – сказал Михайлову. – А второе сообщение? – Второе… Вот и второе. Мне вчера мой гвардейский офицер передал письмо от Нечаева, из крепости. Михайлов положил мелко исписанную тетрадочку перед собой. – Хотите, прочитаю? – Нет, – покачал головой Желябов. – Я и так вижу, что это бред сивой кобылы. Да ещё и предлинный. – Хорошо, – нахмурился Михайлов. – В таком случае я его вкратце перескажу. Нечаев пишет, что в крепости готовятся перемены. И просит ускорить его побег. Он тут подробно излагает план побега. План, действительно, – Михайлов бросил взгляд на Желябова, – маньякальный. Нечаев хочет, чтобы из крепости его вывезли в виде законного наследника престола… Это, дескать, вкупе с подготовленным нами вооружённым восстанием, вызовет революцию. – Говорю же, бред, – повторил Желябов: – У нас теперь своих забот хватает! – живо поддержала его Перовская. – Надо новые квартиры подыскивать для динамитной мастерской и типографии. Надо паспорта менять. И всё – из-за предательства Гольденберга! – А может, – задумчиво сказал Тихомиров, – лучше помочь бежать Гольденбергу? Пока он ещё не всех продал… Желябов хмуро улыбнулся: – Ну да. Вызволить его из камеры, а потом вывезти за город, к Финским скалам, – да и пристрелить! Михайлов вздрогнул: – Андрей! Ты шутишь? – Отчасти… – туманно ответил Желябов и допил свой чай. – Постойте! – вмешался Морозов. – У меня другое предложение. Гриша уже, видимо, выдал всех, кого мог. Сейчас вспоминает, кого он ещё не выдал. А вот Мирский… Мирский-то пока ещё молчит? – Судя по сообщению Клеточникова, – молчит, – подтвердил Михайлов. – Вот! – обрадовался Морозов. – Значит, ему и надо бежать! Желябов удивлённо посмотрел на него. – Тэ-эк-с… – сказал он. – Значит, давайте теперь спасать Мирского… Или, может, всё же на Нечаеве остановимся? А про главное дело забудем? Морозов смутился: – Ну, отчего же забудем… Главное дело – террористическая борьба. – По методике Вильгельма Телля? – ядовито спросил Тихомиров. – Или Шарлотты Корде?.. Михайлов постучал ложечкой о стакан. – Ну, будет вам. Главное наше дело – все знают об этом – казнь тирана. – Во-от, – наставительно протянул Желябов. – А перед этим надо позаботиться о собственной безопасности, о наращивании производства динамита, о новых адресах и явках. А сколько у нас сейчас в Питере людей? Раз-два, и обчёлся! Чтобы Мирского из ДПЗ вытащить, человек пять потребуется. Минимум! И не на день-два – на несколько недель! Составить подробный план тюрьмы, установить, как сменяются караулы, кого из жандармов можно подкупить. Подготовить новую квартиру, а то и переправку Мирского за границу… Хлопотное это дело – побег из главной питерской тюрьмы! Её ведь не дураки строили пять лет назад, – Желябов повернулся к Морозову. – Вы, господин партизанский методист, в этой тюрьме тоже посидели. И как, по-вашему, можно устроить оттуда побег? – Ну… – Морозов помолчал. – Мирского ведь не вечно будут в ДПЗ держать. Начнут возить на допросы и очные ставки, затем, скорее всего, переведут в Петропавловку, или в Литовский замок… Значит, можно попытаться перехватить его в карете… – Нет! – пристукнул кулаком по столу Желябов так, что стаканы зазвенели в подстаканниках. – Нам сейчас не предателей спасать надо! И не сумасшедших, вроде Нечаева! Надо сначала главное ДЕЛО сделать! – Я согласна с Андреем! – сказала Перовская. – Я тоже, – тут же отозвался Тихомиров. Михайлов оглядел присутствующих, помедлил секунду и заявил: – И я. Желябов снова развернулся к Морозову: – Вы остаётесь в меньшинстве. Впрочем, – усмехнулся он, – кажется, это уже стало традицией… Морозов пожал плечами, буркнул: – Если все против моего предложения… Я же понимаю. Я поддерживаю общее решение. Байков дождался, когда приведут Кадило, вручил ему официальную бумагу с печатью. – Это тебе отмазка, – сказал Байков, усмехаясь. – Для твоего страшного пристава Надеждина… А теперь – пойдём. Так и быть, как важного гостя, до дверей провожу. Они вместе вышли из здания. Кадило тут же начал блаженно жмуриться под яркими солнечными лучами. – Что, брат, несладко в камере? – спросил Байков, краем глаза оглядывая набережную. – Ничего, жить и тут можно, – ответил Кадило. – Только вот холодновато… И клопы кусают. Байков оглядел его измятую форму. – Так ты и спал в одежде? – Ну-да… – То-то, я чувствую, от тебя, братец, лошадиным потом разит… Ну, ступай. – Байков погрозил пальцем. – Да смотри, в другой раз не попадайся… Кадило вздохнул. – Служба есть служба, – ответил он. Байков пожал плечами и вернулся в здание. А Кадило перешёл мостовую, увернувшись от лихача, и вдоль парапета бодро зашагал к ближайшему мосту. На предмостной площади стояли пролётки. Из одной из них выглянуло бледное женское лицо. Кадило остановился. – Ба! – воскликнул он, бросаясь к пролётке. – Мадли! Ты как здесь оказалась? – Тебя ждала, – ответила Мадли и как-то испуганно покосилась по сторонам. – Сказали, что выпустят сегодня. Вот и ждала! – Ну, это зря… И без пролётки бы обошлись, чего зря деньги переводить? – Пролётка… – Мадли как-то странно поводила глазами по сторонам. – Это так, только сейчас взяла… А то с утра на ногах: против дверей так и стояла… Кадило покосился на извозчика. Извозчик – молодой, с застывшим, как маска, лицом, почти горбатый, – молчал. Мадли пересела вглубь пролётки. Кадило, крякнув, влез, уселся и захлопнул дверцу. Извозчик тотчас же подхлестнул вожжами лошадь. Пролётка вывернула на мост. И полетела, прибавляя ход. – Мадличка! – Кадило снял помятую фуражку, потянулся к Мадли. – Обнял бы тебя, да вот незадача: в камере вошиков нахватался… – Ничего, – сказала Мадли. – Дома баньку истоплю, одёжу пропарю… И почему-то замолчала. Кадило бросил фуражку на сиденье, обхватил Мадли за талию. Притянул к себе. Голова у него побежала: талия была полной, нежной, мягкой, и от Мадли пахло так одуряюще… Но Мадли почему-то никак не отозвалась на ласку: сидела, словно одеревенев. – Ты чего? – спросил Кадило. Мадли вдруг часто-часто задышала. – Так… – прошептала она. Тут Кадило почуял что-то неладное. Обернулся к окну: пролётка неслась по незнакомому кривому переулку. – Это мы куда? – спросил он удивлённо. Мадли не ответила. Переулок оборвался на берегу какой-то заросшей ивами речушки. За речушкой расстилался пустырь, заваленный кучами хлама, а ещё дальше дымили трубы мануфактуры. – Это где мы? – ещё больше удивился Кадило. Дверца распахнулась. Появилось белое лицо извозчика. – Иде – неважно, – странным, без выражения, голосом проговорил он. Ткнул в Мадли пальцем. – Ты вылазь. И иды. Мадли встрепенулась. – Куда ж я пойду? Я и не знаю, куда идти! – Туда, – мотнул головой извозчик в сторону переулка. – Там спросишь. Иды! – Никуда она без меня не пойдёт! – сказал Кадило и вдруг замолчал, увидев лезвие ножа, приставленного к его боку. – Нож бачишь? – спросил извозчик. – Мовчи. А то обоих живота решу. – Да как ты!.. – возмутился Кадило и замер: извозчик быстро чиркнул лезвием по его груди. Чёрная форма вдруг разошлась, словно огромный рот, приоткрыв грязное серое исподнее. Кадило так удивился, что безропотно позволил Мадли выйти. Мадли, не оборачиваясь, быстрым шагом устремилась к переулку. – Выходь, – скомандовал извозчик. – Сидай вот под ракиту. Погуторить надоть. Кадило выбрался из пролётки, сел прямо на траву. Извозчик спрятал нож за голенище сапога и присел напротив, на корточках, прижав руки к коленям. Похоже, такая поза была ему привычной. Помолчав несколько секунд, мнимый извозчик вскинул голову. В мутных глазах внезапно появилось что-то пугающее. Запинаясь, как бы подбирая слова, он сказал: – Ну, сказывай… – Что сказывать-то? – не понял Кадило. Извозчик пытливо глядел ему в глаза. – Сказывай, хто моих братьев насмерть убыв. – Убей Бог, не знаю… – вымолвил Кадило. Он чувствовал, как по щекам, по груди, по спине потекли струйки пота. – Я и братьев твоих не знаю. Извозчик опустил голову, поковырял пальцем землю. – Илюшку да Петрушку насмерть убыли, – тихо сказал он. – А ты, вон, у жандармов сидел, с главным их гуторил… Неуж, про Убывцев не слыхал? Ни, не верю. – У жандармов я в камере сидел. Меня про их высокопревосходительство министра Макова всё спрашивали, – Кадило сидел ровно, не шевелясь. – А с Маковым меня случай свёл: когда на генерала Дрентельна злодей покушался, оплошность вышла. Я этого злодея отпустил. Выскочил он на коне, конь споткнулся, он и упал. – Хто? Генерал? – Да нет, говорю же – злодей. С револьвером. Из нигилистов, значит. Я ему помог подняться, а он коня мне оставил, да и дёру. Тут Дрентельн прискакал в своей карете, и давай меня обзывать! – Погодь… – остановил его извозчик. – Этот… Дерен-тель… Он хто? – А он, стало быть, главный в России жандарм и начальник Третьего Отделения… – Кадило взглянул на извозчика и продолжал. – Вот тогда, стало быть, меня министр Маков и вызвал. Как-де ты, Кадило, мог злодея упустить? А потом: а злодей точно ли стрелял? Дырки-то в карете были? Извозчик с интересом посмотрел на собеседника. Протянул длинную руку: – Меня Антошей кличуть. А тебя? – Да кто как… – удивлённо ответил Кадило, и пожал грубую жёсткую руку. – Хочешь, по фамилии Кадилой зови. Ну, или как мамка звала – Борькой. – Борька… – Антоша подумал. – А братьев моих ты бачив? – Нет-с… Слышать – слышал… – И что же ты слышал? – Слышал, что Убивца какого-то на Сенной поймали. А потом его жандармы к себе взяли. Вроде как на службу. – Илюшу, значить, – сказал Антоша. – Жандармам, значить, послужил… А потом? – А потом… – Кадило замялся. – Я сам не видел, но в околотке говорили: убили Илюшу нигилисты. Или, по-современному если сказать, – террористы. Убили: на Фонтанке на воротах, значит, подвесили. Антоша опустил голову. – А как их главного кличуть? – Нигилиста? – Кадило проглотил комок в пересохшем горле. – Не могу знать. А только много их нынче в Питере-то развелось. Хватают, хватают – а всё главных поймать не могут. Антоша выслушал. Потом медленно выговорил: – Ни. Я не про ни-ги-листов… Я про жандармов. Дерентель, что ли? – Да, – с готовностью отозвался Кадило. – Дрентельн – этот самый главный. Но он высоко сидит. А на Фонтанке-то главный – Комаров. Тоже генерал, но поменьше. Он меня про Макова-то и пытал. Антоша задумался. Долго молчал. – А Петруша? – Это, значит, другой ваш братец? – уточнил Кадило. – Нет, про него я не знаю. И не слыхал даже. Мы ведь, городовые, в другом ведомстве служим. И что там жандармы затевают, кого ловят – нам не говорят. Наше дело – порядок чтоб на улицах был. Ну, и нигилистов, при случае, заарестовать. Дворники нам помогают. – Ага! – лицо Антоши вдруг перекосилось. Кадило не сразу понял, что это была улыбка. – Дворники, значить, баишь? Ну, они-то поболее тебя знать должны. А? – Не могу знать! – Кадило снова взопрел. Одёжа – хоть выжимай. Антоша поднялся на ноги. – Ладно, – сказал он. – Садись в пролётку. Покажешь, где тот Комаров сидить. Кадило тоже поднялся. Забеспокоился: – Так известно, где! На Фонтанке, в управлении… – Ни. Ты мне окошко его покажешь… Пролётка быстро домчалась до жандармского управления, остановилась на набережной. Кадило долго смотрел на дом, почёсывая голову. – Ну? – заглянул Антоша, повернувшись с облучка. – Во втором этаже… А вот какое окошко… Погодь. Там два окошка, в кабинете. Шторы со снурками… Да вот оно!.. И Кадило показал пальцем. – Добре… – тихо сказал Антоша. – Вылазь. Иды к няньке своей… Кадило, скрывая радость, выскочил из пролётки. И чуть не бегом кинулся прочь. Он не знал, где окно комаровского кабинета. Ткнул пальцем наугад. Зато знал, что надо жандармов как-то предупредить… Да вот как? Есть один знакомый унтер, – так он тоже в управление не вхож… Ладно… После разберёмся… А сейчас – домой: Мадли успокоить, хлопнуть водки, да в баньку, да в постельку опосля! И забыть поскорей про этого страшного Антошу и его жутких братцев. Внезапно сзади до него донеслось: – А ведь наврал ты мне, Борька… Кадило приостановился, хотел обернуться, но удержался: пошёл дальше, всё убыстряя шаг. Он шагал, ничего не видя, не понимая. Прижимал руку к груди, чтобы было не видно разреза. Сердце в груди, под мокрым кителем, бухало тяжело и больно. Только сейчас Кадило вдруг отчётливо понял, что всё это время был на волосок от смерти. Только чудо спасло… Антоша сидел перед осколком зеркала в маленькой полуподвальной комнатке. Глядел на своё белое лицо, запавшие глаза. На столике рядом с зеркалом горел огарок свечи. А на краю столика – раскрытая растрёпанная книжка. Антоша начал прилаживать на голову чёрный лохматый парик: соорудил его сам, из старой шапки, найденной в сарае у хозяина, сдавшего ему эту каморку. Одновременно он поглядывал в книгу и монотонно, но старательно выговаривал: Он пытался научиться связно говорить, а заодно сгладить свой малоросский выговор. Приладил парик, прикрепив его булавками-невидимками к собственной шевелюре. Вытащил из ящика стола бороду. Такую же чёрную, как парик, с завязочками. Подумал. Отцепил парик и начал подвязывать бороду. Подвязал бороду, снова начал прилаживать парик. Приладил, подколол булавками. Надел на парик крестьянскую шапку. Снова сунул руку в ящик стола. Достал очки в простой проволочной оправе. Нацепил, и тут же снял. Поглядел на дужки, слегка распрямил их. Пощупал ухо под париком. Снова надел очки. Наклонился к зеркалу. И замер. Из мутного Зазеркалья на него смотрели Илюша с Петрушей. Только – молодые. – Мчатся бе-сы… Рой… за роем… – отчётливо выговорил он. – Мчатся бе-сы… рой за ро-ем… Помолчал, поправил очки. – Рой-за-ро-ем… Вздохнул, послюнявил огрызок карандаша и принялся чернить брови. – Усих… усих… зароем… |
||
|