"Дети погибели" - читать интересную книгу автора (Арбенин Сергей Борисович)Глава 11На похоронах Макова народу было совсем немного. Вдова, одетая в новое облегающее чёрное платье, которое очень выгодно подчеркивало красоту её фигуры, тихо злилась: единственный раз удалось попасть в общество, и то её здесь совершенно некому оценить! Прощание проходило в небольшом, обтянутом крепом, помещении в здании министерства. Отпевания не было; гроб был закрыт. Над гробом, вместо иконы, стоял портрет Макова: бравый молодой кавалерист верхом на белой лошади, сняв фуражку, приветствует зрителя. Снимок был очень старым, – ничего более подходящего не нашли. Угол портрета был перетянут чёрной лентой. Два офицера держали подушечки с немногочисленными наградами Льва Саввича. Какой-то чин произнёс фальшивую речь. «Нелюди!» – с неприязнью думала так внезапно овдовевшая Елизавета Яковлевна. Чиновники из министерства подходили к ней, пожимали руку в чёрной перчатке, лепетали о сочувствии. «Врут! Всё врут!» – думала Елизавета Яковлевна, но при этом, приподняв чёрную вуалетку, печально кивала и промокала тёмным платочком сухие глаза. Подошёл сухопарый бритый господин, которого Елизавета Яковлевна видела впервые. – Сударыня, выражаю вам своё сочувствие, – сказал сухопарый. Снял очки, протёр их. – Невосполнимая потеря… Невосполнимая… «А! – вдруг догадалась Елизавета Яковлевна. – Это же тот самый господин, который приходил давеча! Сетовал, что нельзя хоронить по православному обряду: самоубийца-де! Как его зовут? Победоносцев, кажется». Воспитатель цесаревича, друг августейшей семьи… И, вскинув на него презрительные глаза, Елизавета Яковлевна вдруг сказала: – Господин Победоносцев! Ведь мой муж не прощелыга какой-нибудь! Он же генерал! Министр! Отчего же его хоронят не по-людски? Даже оркестра нету! Константин Петрович слегка оторопел. – Простите, Елизавета Яковлевна. Сие не в моей компетенции… Насколько я знаю, порядок похорон был утверждён цесаревичем, учитывая некоторые обстоятельства… Синод, кроме того, был настроен решительно против… – «Настроен»! – передразнила вдова. – А вы-то кто? Вы ведь и Синоду командир, или нет? Победоносцев даже взопрел. Поджав губы, изрёк: – Митрополит Новгородский и Петербургский Исидор служит единому Богу. Самоубийц не хоронят по православному обряду… Граф Толстой, обер-прокурор Синода, именно так и выразился. Он хотел добавить: «А растратчиков не хоронят с воинскими почестями», но промолчал: не над гробом же покойного этакое говорить. Елизавета Яковлевна окатила его ледяным взглядом и довольно явственно фыркнула. – Да какой же он самоубийца, когда у него живот распоротый? Победоносцев с трудом удержал себя в руках. – Это, видимо, медики, простите, перестарались… – Ну да, как же, медики… Нигде ни единой царапины, а в животе – дырка. Я же не слепая! Что же, он сам себя ножом в бок ткнул? Она всхлипнула. «Однако не такая уж она и дура…» – подумал Победоносцев. Ответил строго: – Официально подтверждена версия самоубийства. Благодарите ещё, что монахини согласились принять, на кладбище Новодевичьего монастыря… – Да уж, благодарю, – язвительно ответила вдова и что-то достала из ридикюля. – А вот за этот счётец кого благодарить прикажете? Она подала Победоносцеву какую-то нелепую бумагу, которая начиналась жутковато: «От гробовых дел мастера Варсонофия Петрова». И дальше: «Гроб бархатный с позументами; львиных лап с позолотою – 6; скоб – 8; по углам хорошие кисти; понизу фестоны с бахромой; изнутри выстлан атласом. Итого – 90 рублей. Траурные дроги, гирлянды, балдахин по первому разряду – 60 рублей…» И далее – в том же духе. Список был длинным. Победоносцев побледнел. Обернулся, подозвал кивком распорядителя – начальника департамента статистики. «Никого лучше, что ли, не нашли?» – подумал Константин Петрович. – Что это? – почти грозно спросил он, взяв бумагу у вдовы и сунув её под нос чиновнику. – Э… не могу знать. Видимо, это счёт за похоронные услуги… – «За похоронные услуги»! Боже мой, что творится! – вздохнул Константин Петрович. – Елизавета Яковлевна, позвольте, я этим займусь. Просто безобразие какое-то. Лев Саввич много лет верой и правдой служил Отечеству, и неужели Отечество… Безобразие! Форменное безобразие! Разумеется, похороны будут оплачены из средств министерства… Весьма соболезную: это просто наша обычная российская бюрократия и глупость! А вы, сударь, – повернулся Победоносцев к чиновнику. – Как могли такое допустить? Счёт за гроб какой-то Варсонофий присылает вдове заслуженного генерала! Чиновник неловко затоптался на месте. – Заведение Варсонофия Петрова довольно известное… – пробормотал он. – Даже у поэта Некрасова… Он прикусил язык. Победоносцев просверлил его взглядом, как бы говоря: «Понятно теперь, какой ты распорядитель. Да и начальник департамента…» Вдова, избавившись от счёта, слегка подобрела. – Спасибо… – выговорила она и поскорее прикрыла лицо чёрным кружевным носовым платком. Боялась: Победоносцев заметит, что она даже не знает его имени-отчества. Высморкавшись, – на этот раз натурально, – она снова подняла голову: – Благодарю вас, господин Победоносцев. Извините, даже вашего имени-отчества не знаю. Я ведь, знаете, взаперти жила. Муж и сам на приёмы и балы не ходил, и меня одну не пускал… Так что света я не знаю, и порядков ваших тоже… «Од-на-ко! – подумал Константин Петрович. – То ли святая простота, то ли всё же и вправду дура…» – Это ничего-с. Не беспокойтесь. Я распоряжусь, – пробормотал Константин Петрович. – Вы будете получать пенсион. Цесаревич уже выразил своё сочувствие. Получать вы будете пожизненно весьма значительную сумму из государственных средств… А сейчас – простите, не могу более задерживаться. Дела-с. Он поклонился вдове, отошёл к гробу, постоял. Глянул на увеличенный и потому слегка размытый снимок с чёрной лентой. М-да… Доигрался наш честный Маков. Ну да Бог ему судья, и земля – пухом… Он искоса оглянулся на вдову: на этот раз она действительно плакала. Плакала совершенно беззвучно. Слёзы крупными горошинами катились по щекам, смывая пудру, затекали в углы рта. Вдруг стало понятно, что эта женщина уже очень не молода… Константину Петровичу стало зябко. Он поёжился, чувствуя себя так, словно только что обидел дитя. Да, именно дитя… И обидел тяжко, страшно. И непоправимо. Он вернулся к Елизавете Яковлевне. Наклонился: – Ваш муж был прекрасным… и честным человеком, – сказал он. «Честным» – это слово сорвалось с губ случайно. Константину Петровичу и вовсе стало нехорошо. Он нахлобучил шляпу и молча устремился к выходу. Но слова, громко сказанные Елизаветой Яковлевной, догнали его. У неё оказался бархатистый, глубокий голос. И этот голос услышали, конечно, все, кто находился в зале: – Так вы за это его и убили? За то, что он честным был, – да? Это услышали все. Кроме мёртвых. Победоносцев сел в карету, приказав кучеру: – В Аничков! И глубоко задумался. «Мадам Макова – ещё один случайный элемент. И, кажется, нежелательный. Интересно, что ей известно? – размышлял Победоносцев под стук колёс и топот копыт. – Говорят, что близости между супругами не было; стало быть, о своих служебных тайнах Лев Саввич ей не говорил… Но откуда же тогда – «За это вы его и убили?»… Конечно, глуповатая, вздорная баба. Да и момент такой, что могла ляпнуть что угодно. Но ведь сказала то, что сказала. И голос… Очень странный голос. «Знает! Всё знает! – внезапно понял Константин Петрович. – А если не знает, то догадывается… Ох, прости Господи… Только не это…» На кладбище поехали и вовсе немногочисленной компанией – человек восемь. «Нелюди!» – думала Елизавета Яковлевна, которая ехала вслед за катафалком в министерской карете, по случаю похорон перевязанной чёрными гирляндами. Когда въезжали на территорию монастыря, мать-игуменья вышла навстречу. – Благодарю вас! – сказал распорядитель похорон. – Да за что? – игуменья смотрела сурово. – Это ваши, мирские заботы. Суета… Монастырю заплачено, место выделено… Бог вам судья. Какой-то мужик, по виду – деревенский, – остановился, увидав катафалк. – Кого хоронят? – осведомился он у другого прохожего, господина в сером пальто. Господин стоял, сняв шляпу, и мужик принял его за кого-то, кто имеет отношение к покойному. – Генерала, – ответил господин. – Врёшь! – воскликнул мужик. – Генералов здесь не хоронят! Генералов-то в Лавре хоронят! Мы знаем! – Земля что в Лавре, что в чистом поле – всюду одна, – обронил господин. Надел шляпу, заложил руки за спину, и пошёл своей дорогой. Мужик долго глядел ему вослед, сдвинув крестьянскую шапку на лоб и почёсывая затылок. Когда гроб опускали в могилу, издалека донёсся громовой раскат. – Гроза, что ли? – спросил кто-то. Все стали задирать головы, оглядывать небо. Небо было безоблачным. – Или пушка с крепости? Наводнение? Или холера вернулась? Вот уж пришла беда – отворяй ворота… Возле гостиницы «Астория» творилось несуразное: одни бежали прочь от неё, другие – к ней. Свистели городовые, издалека доносился приближающийся звон колокольцев пожарной команды. В третьем этаже гостиницы окно было выворочено, стена вокруг проёма покрыта копотью. Чёрно-серый дым валил наружу. – Ну-ка, раздайся! – командовал полицейский чин. – Дайте дорогу пожарной команде! Приехал градоначальник генерал Зуров. Выйдя из кареты, ринулся в гостиницу с толпой полицейских. Ему навстречу бежал обер-полицмейстер Дворжицкий. Его лицо было испачкано копотью, он доложил: – В одном из нумеров произошёл пожар. Уже почти потушили: вёдрами воду плескали. Сейчас вынесут постояльца. Только вид у него, доложу я вам… Пронзительные чёрные глаза Зурова уставились на Дворжицкого: – То есть? Обер-полицмейстер слегка замялся, ответил, понизив голос: – Руки оборваны… Зуров оглядел вестибюль, приказал: – Удалите всех посторонних. Кто же этот постоялец? – Покамест известны лишь фамилия и звание. Дворжицкий оглянулся на метрдотеля, стоявшего наготове с регистрационным гроссбухом в руках. Метрдотель тотчас подскочил, распахнул книгу, ткнул пальцем. – Долженков Никита Петров, мещанского звания. Прибыл в гостиницу вчера, имел при себе большой багаж. Объяснил, что приехал в Питер по торговым делам из Торжка. – Что за багаж? – спросил Зуров. – Баулы, чемоданы… Дежурил администратор Чернозубенко. Он уже здесь. Прикажете позвать? Зуров кивнул. Чернозубенко – молодой человек во фраке, коротко стриженый, в очках, – сказал: – Багаж ломовой извозчик доставил. Он же и наверх подымал. Упарился. Сказал, что чемоданы неподъёмные. Кирпичи, что ли, говорит, барин за собой таскает? А барин, дескать, ему: нет, это книги. Метрдотель с видом человека, всё понимающего, заметил: – Ага, книги… Знаем мы эти книги! – Что вы хотите сказать? – повернулся к нему Зуров. – Так, ваше высокопревосходительство, разве книги взрываются? Зуров переглянулся с Дворжицким. – Ну-ка, ну-ка… Значит, вы слышали именно взрыв? – И ещё какой! Все соседние окна повынесло, а в стене дыра сделалась, – хоть в соседний нумер проходи!.. – сказал метрдотель. – Довольно, – прервал Зуров. – Расскажете всё Кириллову, в сыскном отделении. – Он взглянул на обер-полицмейстера: – Я слышал взрыв. Да, видимо, и весь город слышал. – А вот и постояльца несут… – сказал Чернозубенко, отступая. Двое перепачканных копотью полицейских тащили на обгорелом одеяле труп Долженкова. На труп было страшно смотреть: взрывом у него снесло лицо, вскипевшая черная кровь покрывала остатки головы, обрубки рук, покалеченную грудную клетку. И на фоне чёрной крови – белые осколки костей, торчащее ребро, два зуба… – Чего вы его прете, как на выставку? – рявкнул Дворжицкий на полицейских. – Прикройте хоть тряпкой какой, что ли! Прибыли Кириллов и Фомин, начальники сыскных подразделений жандармерии и полиции. Зуров сумрачно взглянул на них и коротко сказал: – Бомбист. Динамитчик… Доложите мне через час о ходе дела. Я сейчас же еду в Аничков дворец. Если задержусь, – приезжайте туда же. А вас, – кивнул он Дворжицкому, – я попрошу оставаться здесь до окончания предварительного следствия. Оглядел вестибюль, заметил у выхода полицейских, удерживавших огромную толпу. «И откуда их столько набежало? » – удивился Зуров. В летнее время Петербург обычно пустел до того, что напоминал какой-то огромный каменный некрополь… – Фёдор Михайлович! Достоевский, шедший по Невскому своей обычной торопливой походкой, вздрогнул. Рядом с ним остановилась пролётка, из неё выскочил Николай Николаевич Страхов – известный литератор, завсегдатай литературных салонов, а также личный друг всех русских писателей. Про Страхова даже шутили: он дружил со всеми – от Державина до Крестовского… Николай Николаевич был взволнован, его полное лицо румянилось. – Фёдор Михайлович! Никак не ожидал увидеть вас в Питере! Думал, вы ещё в Германии, в Эмсе… Здравствуйте, здравствуйте, дорогой вы мой! – и полез целоваться. Достоевский, едва скрывая брезгливость, отстранился. – Ну что вы, ей Богу, – пробормотал чуть смущённо. – Словно года четыре не видались… – Ну, не четыре года, так два месяца! А я у графа Льва Николаевича Толстого гостил, в Ясной Поляне. Два месяца прогостил, он ещё упрашивал остаться, – так я насилу отвязался… Достоевский помрачнел. Страхова часто заносило. Гостил он у Толстого, вероятнее всего, не больше двух дней. Липучий человек, фантазёр, но, кажется, открытая душа… – Слышали взрыв? – спросил Страхов. – Да кто же его не слышал… Так грохнуло: я уж подумал, опять на Дрентельна покушались. Страхов сделал таинственное лицо: – Нет, не покушались! Террорист, представьте себе, в нумере «Астории», с видом на Исаакий, мастерскую устроил: бомбы изготавливал! Ну, и что-то не так сделал: рвануло! Сам в клочья, горничная в клочья, в соседних нумерах постояльцев кого поубивало, кого контузило! Представляете? Представляете? – Да уж… Картина!.. – согласился Фёдор Михайлович. – Выходит, они уже начали… – Начали – что? – насторожился Страхов. Достоевский пожал плечами. – Войну. – Войну? То есть, теперь не револьверы и кинжалы, а и бомбы в ход пойдут? – Страхов задрожал от любопытства. Достоевский знал: всё, что он сейчас говорит Николаю Николаевичу, завтра же будет известно во всех салонах, редакциях, литературных кружках… – Видимо, так, – осторожно ответил он. – И те, другие, тоже начали… – Кто это «другие»? Кто? Кто? Достоевский усмехнулся: – Да уж известно, кто: полиция, жандармы… Жадный огонёк в глазах Страхова потух. – A-a… – протянул он разочарованно. – Ну да, жандармы… Конечно… Он замолк с обиженным видом. Но тут же снова загорелся: – А вы про Макова слыхали? Достоевский нахмурился: – Да. – Там, за границей слышали? А вы когда вернулись? – затараторил Страхов. – Недавно, – кратко ответил Достоевский. – Верно, вы не всё слышали! – обрадовался Николай Николаевич. – Ведь Маков, наш неподкупный министр, оказывается, на взятках попался, представляете? – Я слышал – на растрате, – осторожно заметил Фёдор Михайлович. – Ну да, ну да! И растрата была! Да ещё какая – миллион целковых! А? А? Достоевский рассердился: – Ну что вы разакались? Выкладывайте, коли что знаете! – А вот и знаю! – ребячливо обрадовался Страхов и даже ладони потёр. – Из-за жены-с! Из-за супруги своей господин министр пострадал! Говорят, жёнушка его за один поход по модным магазинам сто тысяч могла оставить! Представляете? – Представляю, – кивнул Достоевский, совершенно не представляя себе, на что можно потратить сто тысяч. Разве что она весь магазин скупала, вместе с помещением, да не один магазин, а с десяток. – Только не представляю, куда она наряды складывала и драгоценности прятала… – Достоевский усмехнулся: – Или бриллиантами все вазы заполнила? Страхов не понял издёвки; услыхав про бриллианты в вазах, снова заволновался. «Ну, теперь эти вазы с бриллиантами пойдут гулять по Петербургу», – с неудовольствием подумал Фёдор Михайлович. – Вот-с! Сами говорите – бриллианты… Ну, где ж честному министру Макову такие деньги взять? – вдохновенно продолжал Страхов. – Вот и приходилось ему идти во все тяжкие, хапать, где ни попадя. А когда дело вскрылось, он и утопился. Концы, как говорится, в воду… Достоевский сумрачно посмотрел на Страхова. – Николай Николаевич! Вы ведь, кажется, торопились куда-то? Вас пролётка ждёт. – Пролётка? А что пролётка? Она подождёт! – Да, но за ожидание извозчики тоже деньги берут, – с некоторым ядом произнёс Достоевский. Страхов мгновенно изменился в лице. – Да, верно, верно… Берут. Да ещё как берут, – больше, чем за езду! Право, – он понизил голос. – Живодёры какие-то, а не извозчики. И без того цены растут… Он озабоченно вынул из жилетного кармана золотые часы, поглядел. – Да-да, вы правы, мне пора. Извините, Фёдор Михайлович, – горю! Я к вам вечерком забегу – всласть поговорим. Я вам про графа Льва Николаевича тако-ое расскажу! А кстати, он очень похвально отозвался о вашем романе «Подросток»… Но – после, после! До вечера, глубокоуважаемый Фёдор Михайлович! И Страхов опрометью кинулся к пролётке. Доктор Кошлаков, уже несколько лет лечивший Достоевского от эмфиземы, закончив осмотр, сказал: – Можете одеваться, Фёдор Михайлович. Никаких изменений к худшему я не нахожу. Скорее, наоборот. Вижу, что лечение за границей вам идёт на пользу. Кстати, как отдыхалось в Германии, в Эмсе? – Очень хорошо, – ответил Фёдор Михайлович, застёгивая сорочку. – Самое хорошее в Эмсе то, что русских там мало. Кошлаков рассмеялся. – Хорошо там, где наших нет, – сказал он. Он подождал, пока Достоевский надел сюртук. – Ну, присаживайтесь, я рецепт выпишу. Кошлаков присел к столу, искоса взглянул на Достоевского: – Кстати, насколько я знаю, господин министр не утопился. Он замолчал и на всякий случай оглянулся на дверь, на окно. Фёдор Михайлович насторожённо подался вперёд: – Не беспокойтесь, Дмитрий Иванович. У меня дома лишних ушей нет. И надзор с меня давно уже снят. И дом этот приличный… – Да? А я, когда к вам шёл, встретил поблизости одно гороховое пальто… – тихо сказал Кошлаков. Достоевский нахмурился: – Это не по мою душу. В доме много квартирантов. А такие места, сами понимаете, господ революционеров как сахар мух притягивают… Ну, так что же случилось? Кошлаков отложил перо, стал серьёзен и даже печален. – Ему помогли. – Вы уверены? – Абсолютно. Мне удалось произвести осмотр тела еще до приезда доктора Траппа. Ну, так вот вам моё заключение: на теле Льва Саввича есть рана, глубиною приблизительно в два вершка. Нанесена плоским холодным оружием, скорее всего, финским ножом. Рана смертельная, нож проник глубоко в печень, задев также желчный пузырь. Обширное внутреннее кровоизлияние. – То есть, об утоплении нет и речи? – Да; но и тут есть некоторая странность, вполне объяснимая, впрочем, – сказал доктор. – Ведь Макова извлекли из Фонтанки; в лёгких была вода: видимо, он ещё успел сделать вдох после того как упал в канал. Каким образом упал? Говорят, что на глазах многих зевак. Вроде бы стоял, рассматривая прогулочные пароходы, потом вдруг сорвался с места, пошёл в сторону Аничкова моста. И неподалёку от моста перевалился через парапет, скатился с откоса… И вот тут, Фёдор Михайлович, есть ещё одна странность. Я вам рассказал то, что мне известно от доктора Траппа, читавшего протоколы полиции. Но, по словам Уголино, из протоколов изъяты показания нескольких свидетелей о том, что перед тем, как упасть в воду, Лев Саввич общался с двумя филёрами. Один был одет под нигилиста 60-х годов, другой вырядился в мастерового. Так что определить их род занятий грамотному человеку не составило бы труда. Так вот, филёры не просто разговаривали с Маковым. Они оттеснили его к самому парапету и на некоторое время скрыли от глаз публики. И после этого Лев Саввич упал на откос. – Вы думаете, филёры посмели пойти на убийство? – тревожно спросил Достоевский. – Вряд ли. Думаю, это были не простые филёры, а ряженые убийцы. Тем более что один из них – тип весьма примечательный. Будь я человеком, верящим в мистику и прочую чепуху, я бы сказал, что этот филёр восстал из мёртвых. Это некто Илюша, больше известный под кличкой «Убивец». Насильник, разбойник, каких свет не видывал. Его не только полицейские – арестанты боялись. Он уже с полгода как работал в Охранке, когда с ним разделались члены террористического Исполкома. Илюша был повешен и распят на воротах жандармского управления на Фонтанке несколько недель назад, – да вы, конечно, слышали об этом. Фёдор Михайлович кивнул. – И вот, пожалуйста, – продолжал Дмитрий Иванович: – Описания свидетелей точно соответствуют внешности этого самого Илюши… Что скажете? – Скажу, что свидетели либо ошиблись, либо вас нарочно ввели в заблуждение, – и это крайне серьёзно. Кошлаков глубоко вздохнул. – Я бы не стал отказываться от третьего предположения: у Илюши есть брат-близнец. Достоевский побледнел. – И… где он? – Видимо, затаился на одной из полицейских конспиративных квартир. Фёдор Михайлович глубоко задумался. – Если брат действительно существует, то он очень, очень опасен. Кошлаков захлопнул баульчик, поднялся. – Да. Чрезвычайно опасен. И я думаю, нужно попросить господина Уголино просмотреть знаменитую картотеку Льва Саввича Макова. – Мне кажется, это бессмысленно. Если искать – то только в ведомстве Комарова… – Ну… – Кошлаков вздохнул. – Боюсь, что для Уголино это будет и затруднительно, и небезопасно… Достоевский промолчал. Он не знал, кто скрывается за псевдонимом Уголино. Таковы были правила, и в них не было исключений. Он сосредоточенно думал, закуривая папиросу. Потом глубоко вздохнул: – Ну, что ж… Я, кажется, знаю, к кому обратиться за помощью. К заинтересованной стороне. Кошлаков поднял брови. Пожал плечами. – Не знаю, о ком вы говорите, Фёдор Михайлович. Но догадаться несложно… Впрочем, возможно, что свидетели и ошибались, и человек этот просто похож на Убивца… – Так или этак, а разобраться в деле надо, – ответил Достоевский. Петруша лежал на перине, глядя в потолок. Потолок был грязен, засижен мухами, но Петрушу это не волновало. После удачного дела с министром господин генерал предоставил ему отпуск. Петрушу вывезли в Сестрорецк, на конспиративную охраняемую дачу. Здесь он сам выбрал себе комнату в мансарде, с окошком в переулок. Ел и спал, изредка выходил во двор, кормил кур и забавлялся с цыплятами. Но время от времени впадал в странную задумчивость. Когда Комарову доложили об этом, он насторожился. И решил лично приехать на дачу, пообщаться с Петрушей. Он боялся одного: Петруша рано или поздно захочет найти убийц своего брата и отомстить им. Тогда – пиши пропало: все планы рухнут, и море крови прольётся. Петруша по характеру хотя и казался спокойнее и тише брата, и даже почитать лёгкий жанр любил, но в деле он был куда опаснее Илюши. Если Илюша был зверь, то Петрушу можно было назвать не иначе, как прислужником дьявола. Петруша был не просто палачом, – а усидчивым, вдумчивым палачом, который, казалось, жаждал испить крови своих жертв… По лестнице тяжело забухали сапоги. Дверь в мансарду приоткрылась беззвучно. Заглянул жандармский унтер-офицер. – Слышь, Петруша! Подымайся. К тебе генерал приехали. Петруша скосил глаз на вошедшего. – Стучаться надоть, когда входишь, – проворчал он. Жандарм не ответил. Выходя, он подвигал дверью туда-сюда: странно, петли не скрипели. Хотя в этом доме скрипело почти всё: половицы, двери, стены… Жандарм тут же вспомнил, что и лестница в мансарду, – хлипкая, деревянная, – тоже ни разу не скрипнула под ним. – Чего смотришь? – спросил Петруша, садясь на постели и почёсывая под рубахой волосатую грудь. – Смазал я петли. Скрипа не люблю… Жандарм вышел. Снова раздались шаги. Дверь опять открылась. – Стучаться, говорю, надо! – крикнул Петруша. Вошёл Комаров. – Стучаться? – Комаров удивлённо огляделся. – Это верно, Петруша: гости стучаться должны. Извини, брат. Петруша глянул на Комарова исподлобья: – Мой брат во сырой земле, ваше бродие. А ты мне и не брат, и не сват. – Ну ладно, не ворчи, – отозвался Комаров. Стула в комнате не было, а стоять было неловко. Комаров выглянул на лестницу, сказал жандарму: – Принеси-ка, братец, стул из гостиной. Петруша зевнул и снова лёг. Когда принесли стул и Комаров уселся, Петруша спросил: – Зачем пожаловал? Али дело есть? – Нет, дел пока особых нет. А приехал – так, проведать. – Ну да!.. – насмешливо проговорил Петруша. – Ска-азывай… Комаров не ответил. Ему было неловко и неуютно сидеть посреди голой комнаты. Сразу вспомнился Нечаев с его шуточками. Комаров брезгливо стряхнул несуществующую пылинку с колена. Петруша следил за ним неодобрительным взглядом. Потом спросил: – Про душегубцев вызнали? – Это про каких душегубцев? – насторожился Комаров. – Известно, каких… Которые моего брата, как кошонка какого, на воротах подвесили. – А, ты про террористов… Нет, брат: они сейчас, верно, в бега ударились. В Питере затишье… А сам подумал: «Хорошее затишье… В „Астории” вон рвануло…» Петруша сосредоточенно молчал. – И ты отдыхай пока. К осени явятся они – бомбы метать, тут-то мы их и сцапаем… Петруша сел, поджав ноги: – Да ты, ваш бродие, и не искал их, вот что. Комаров слегка опешил. – Что ты говоришь, Петруша? Искали. Свидетели их опознали по карточкам. Двое их было, один – морской офицер, другой нам неизвестен. Жил в Питере под фамилией Алафузов. На барина похож, важный… – Э-эх! Однако придётся самому пойти поискать. И свидетелев ваших потрясти. – Погоди, Петруша, не горячись. Свидетели никуда не денутся. И Алафузов найдётся, – Комаров проговорил это ласковым мирным голосом, словно уговаривал ребёнка. Петруша сверкнул очочками, – солнце как раз заглянуло в мансарду. И снова улёгся. Помолчали. Потом Петруша, зевнув, спросил: – А что, генерала того, которого мы с Нифонтом утопили, – похоронили его? – Похоронили. – Небось в Лавре? Комаров искоса поглядел на Петрушу. Всё, что пахло смертью, вызывало у Петруши какое-то болезненное любопытство. – Нет, на кладбище Новодевичьего монастыря… – Это где монашенки-то живут? – Петруша вдруг расхохотался. – Хорошее местечко. Не то что брата моего: закопали, как собаку, на Охте… Комаров понял, что разговор опять сворачивает в нежелательную сторону. И поспешно сказал: – Похоронили твоего генерала тоже без особого шику. – А гроб был с позументами? – Да, кажется, с позументами, – соврал Комаров. – На ножках, или на львиных лапах? – На лапах… Да тебе-то что за интерес? – А хрен его знает. Интересуюся – и всё, – ответил Петруша. – Лапы-то, поди, золочёные? Комаров поднялся. – Не знаю, Петруша, врать не буду. Я на похоронах не был. – А что ж так? Я думал, когда генерала хоронят, остальные генералы сбегаются… Комаров поморщился. – Ну, будет, будет… Лучше скажи: хорошо тебе тут? Ничего не требуется? – Хорошо, – отозвался Петруша. – Кормят, как свинью перед мясоедом. Прогулки по двору дозволяются. А далее – не пущают. – Ну, тут уж ничего не поделаешь: место всё же дачное, посторонних людей много. Не ладно будет, если увидят тебя. Петруша подумал. Кивнул кудлатой головой с проседью. «Странно, – подумал Комаров. – Я раньше этой проседи не замечал. Или он после похорон брата поседел? Ну, надо же! Тоже, значит, ничто человеческое не чуждо…» – Ну, если что тебе потребуется, – скажи унтер-офицеру. Он сделает. – Бабу мне надоть, – слегка смутившись, ответил Петруша. – Да ты ить не пришлёшь… Комаров посмотрел на Петрушу в изумлении. – Нет, Петруша, баб сюда водить не положено… Ну, прощай пока. В самом скором времени у меня будет к тебе дело. Кстати, с женщиной связанное… Петруша тихонько присвистнул: – Это ежели про генеральшу речь – так она не женщина. – Вот как? – удивился Комаров. – Это почему же? И откуда ты про генеральшу знаешь? – Знать-то немудрено, – довольный собой, пояснил Петруша. – Ежели генерала похоронили, то генеральша остаться должна. А раз она генеральша – так не про нас. Гусь свинье не товарищ… Комаров кивнул: – Да, пожалуй… Бабой её трудно назвать, хотя она, как говорят, и из простых… Петруша вздохнул. – Говорю же: генеральша… Ладно. Буду далее страдать… Спустившись вниз, Комаров сразу построжел. Приказал оробевшему унтеру: – Сколько вас здесь? – Жандармов четверо, да ещё двое полицейских из местных… – Что-то я их не заметил, – сказал Комаров. – А ротмистр Круглов где? Унтер замялся. – Должно, у здешнего исправника… – Ага, у исправника… А может, он купаться пошёл? – Комаров пристально посмотрел на унтера. Тот смутился. Комаров подумал. – А почему на улице никого нет? Где эти местные полицейские? – Ну… – унтер покраснел, как рак. – Они это… Ну, вроде как заместо работников… Картошку в кухне чистят. Комаров плюнул с досады. – Дураки! Вы здесь не на отдыхе: вам поручено важного человека охранять! Я сейчас сам заеду к исправнику. И если Круглова там нет… На глазах унтера выступили слёзы: – Ваше высокопревосходительство! Я их благородию ротмистру не начальник!.. – Ладно, – сквозь зубы процедил Комаров. – Значит, купаться пошёл… Ну, вот что: сегодня я сюда подкрепление пришлю. А завтра новую команду, а то, я вижу, вы тут совсем оскотинились. Да знаешь ли ты, что это за человек? – Комаров показал глазами вверх, на потолок. – Душитель! Он и вас передушит, если захочет! – У нас оружие имеется, – робко возразил унтер, почувствовав, что грозу пронесло. – А где оно, твоё оружие? – повысил голос Комаров. – Оружие, запомни, должно быть всегда при тебе. И чтобы твои скоты тоже постоянно начеку были! Полицейских из кухни долой. Пусть дачу обходят. – Слушаюсь! – вытянулся унтер. – Глядите у меня! Убежит – я с вас шкуру спущу! Александр Михайлов услышал условный стук, открыл дверь. – Бог мой… Саша! Да ты зачем здесь? Баранников, одетый в лёгкий летний костюм, с тросточкой в руке, ввалился в прихожую. – А где я должен, по-твоему, быть? – Ну… После дела с Убивцем, я полагаю, ты должен быть где угодно, но уж никак не в Питере. – Да я уж и собрался было… Но… Ладно, сначала прочти вот это, а после уж расскажу. Баранников сунул в руки Михайлову небольшой конверт. Снял шляпу, поставил в стойку трость, слегка пригладил шевелюру, прошёл в комнату. – Ты один? – А? – Михайлов читал бумагу; поднял на Баранникова отсутствующие, подслеповатые глаза. – Ах да… Один. Аня уже уехала, да и я собираюсь. – На съезд? – А? Ну конечно… Постой. Что это за бумага такая? Откуда она у тебя? Баранников уселся за стол. – А подбросили. – Что? Как «подбросили»? – А так. Подсунул кто-то под дверь моей комнаты… Ты ведь знаешь, где я квартирую? В Кузнечном, на углу с Ямской. Дом хороший, «чистый». Там же, знаешь, писатель Достоевский с семьей проживает. Между прочим, квартиры у нас на одной лестничной площадке. Только он всю квартиру занимает, а господин Алафузов, то есть я, – квартирую у мадам Прибыловой… – И кто же такое мог тебе под дверь подсунуть? – не унимался Михайлов. – У-у… – улыбнулся Баранников. – Да уж, не зря тебя величают хранителем и стражем партии… Ну, так я не знаю, кто это сделал. Но, думаю, кроме прислуги, больше некому. Истопник, или прачка… Или мальчик, что у Прибыловой служит. Не знаю. Они во все квартиры вхожи. Михайлов тоже сел. Положил бумагу перед собой. Протёр и снова надел очки. – Выходит, что кто-то имеет касательство к твоей прислуге. Жилец. Постой… А уж не сам ли это Достоевский? Баранников рассмеялся. – Господин Достоевский таких, как мы, бесами обзывает. И дружит со всякой консервативной сволочью, вроде Победоносцева и Каткова. Да что Победоносцев! Я слышал, он к самому цесаревичу вхож! А уж цесаревича никак к сочувствующим не причислишь! С другой стороны… Баранников замолчал и лукаво улыбнулся. Кивнул на бумагу: – Ты её внимательно прочитал? – Конечно! А что? – встрепенулся Михайлов. – Нет, ничего… – Лицо Баранникова стало совсем таинственным. – Скажи сначала, что ты полагаешь сделать. – Надо разобраться… – А вот с разборками придётся погодить, – серьезным голосом произнёс Баранников. – Если, как тут написано, у Убивца есть близнец, то он наверняка нас ищет. Как пить дать. У близнецов, знаешь, отношения особые, не как у братьев. Они ещё в утробе матери… – Ну, перестань, – перебил Михайлов. – Сначала скажи: ты в существование этого близнеца веришь? – Да как же не поверить, если кто-то на такое письмо решился? Михайлов переставил стул спинкой вперёд, принял обычную для себя позу, положив руки на спинку, и задумался. – И где же нам его искать? – А вот это вопрос… У нашего «Всевидящего Ока» разве спросить. – У Клеточникова? Не хочется его в это дело впутывать… – Так ведь дело-то, говорю, очень серьёзное. А что, если близнец сейчас по нашим следам идёт? Михайлов поднял голову и ответил вопросом на вопрос: – А что, если близнеца не существует?.. Впрочем, ты прав: нельзя исключать такой возможности, и, следственно, это проблема, которую надобно быстро разрешить. – Ну, так и давай решать, – сказал Баранников. Михайлов покачал головой: – Нет, Саша, тебе в этом деле участвовать никак нельзя. Близнец ведь именно тебя ищет. Ты у жандармов засветился, они тебя в лицо знают. Нет, тебе нужно уйти на карантин. И немедленно, слышишь? – он повысил голос. – Да слышу… Но кого ты ещё можешь сейчас найти? Ширяева нельзя: он заряды готовит. Разве что… Андрей с Александром Первым? Баранников вопросительно глядел на Михайлова. – Да, пожалуй… – после паузы выговорил Михайлов. – Я попробую сегодня же связаться с Клеточниковым и встретиться с Андреем. А ты, – ты уезжай, Бога ради. – Уеду, – ответил Баранников. И хитро усмехнулся: – Но не сейчас. Очень уж любопытно узнать, есть близнец у Убивца или нет… Да и Андрея с Александром предупредить надо: силища у Убивца прямо нечеловеческая. Его убить нелегко. На редкость живучий. Мы ведь его и штыком кололи, и душили, и ранен он был. А всё сопротивлялся… Надо полагать, и братец его той же породы… А за меня не беспокойся. Говорю же, дом чистый, а я без особой надобности днём не выхожу. Да и, если надо, могу каждую ночь квартиру менять. Он поднялся, пошёл к прихожей, но остановился. – Так ты, Саша, бумагу внимательно прочитал? – Да что ты загадки загадываешь? – рассердился Михайлов. – Конечно, внимательно. – А почерк хорошо рассмотрел? – продолжал допытываться Баранников. – Почерк? – насторожился Михайлов. – А что такое? Михайлов снова схватил письмо. – Ба! Только сейчас заметил: каллиграфия! – воскликнул он. – Да какая! Талант! Буковка к буковке, а вензеля-то какие!.. Этому искусству, кажется, художников да ещё инженерных офицеров учат? – Вот-вот, офицеров, – сказал Баранников. – А ты знаешь, что господин Достоевский именно Инженерное училище и закончил?.. И, кстати, каллиграфией он нарочно занимается: ему врачи посоветовали – мол, помогает от припадков падучей болезни. – Откуда ты всё это знаешь? Про Достоевского? – удивлённо спросил Михайлов. – Так мы же соседи. Говорю: на одной площадке проживаем. Бывает, что и сталкиваемся на лестнице, раскланиваемся… – отозвался Баранников, и вышел, улыбаясь. Михайлов с некоторой растерянностью остался стоять в прихожей. |
||
|