"Матрица или триады Белого Лотоса" - читать интересную книгу автора (Каринберг Всеволод Карлович)

Часть N2

Золотая Империя

Низкое солнце било в глаза, не ослепительное, но яркое. От цветов в луговине поднимался туман, роса замочила ноги. Дорога среди цветущих полян и сопок спускалась в распадок. Он видел, как она появляется по гребням на следующей террасе, и вышел на нее, вскоре вступив под полог леса, с широких листьев ореха падали капли. Безлюдье. Неожиданно в стороне за деревьями показались поля, а потом и деревня. Он свернул с основного проселка, пересек мутный поток, поднялся на взгорок по вязкой дороге, не заходя в пустынную деревню, в застывшем, мокром воздухе не слышалось ни звука.

...Золотая империя чжурженей собрала со всех окрестных народов рабов, охотничьи селения соединив дорогами, дальних превратив в ближних, распахав лесные поляны и введя порядок производства и потребления, новую одежду, регламентировав каждый поступок и обезличив каждого работающего. Чтобы создавать маленькое богатство для большого государства, чтобы заставить людей непрерывно работать сообща, нужно каждого по отдельности разъединить, дать со стороны приказ, и снова собрать вместе, - разобщенные, они уже не заботятся о том, что им делать, лишь бы делать, а причина интенсивной работы найдется, хотя бы страх голода. И Золотая империя стала золотой. Теперь рабы боятся всякого конного, появляющегося с того конца дороги, где власть построила пышные города. Чиновники уже не удовлетворены ни прекрасными лошадьми, ни разукрашенными колесницами, они же богаты! Их уже носят в носилках в сопровождении собственных верховых слуг.

И вот теперь видеть их, с осторожными манерами и благообразными лицами, с засученными рукавами одежд, пешими, на лесных дорогах в глубине сопок, казалось странным и чуждым. Где их кони? Где их свита? Вот и приходит на мысль "Маленькое богатство для маленьких воров, а придет Большой вор, - он возьмет все, для него припасенное, всю Золотую империю". И понесутся по ровным дорогам орды мрачных всадников, уже неизвестно во что одетых, смесь дикости и праздности напялив на себя, озлобленных рабством и не знающих жалости. Они заставят в осажденных городах жрать человечину. Огнем выжгут эти всадники поля, столь кропотливо возделанные рабами, пустят по ветру правильные поселения, и их стрелы разгонят оставшихся в живых. Они, испытавшие рабство и унижение, поднявшие красные штандарты свободы, не нуждаются в рабах, только в безграничных пустых пространствах, которые населят новой расой свободных людей, своих потомков. Они, взявшие все и утолившие свои обиды, заалчат мирового господства, ведь нищие не знают меры!

Куда направляется этот человек. В какие долины переносит его туман. Зовут его Канкэ-чужак. Какие случайности, отвечающие на его мысли, он ищет, ибо в тумане редкие ориентиры памяти высвечивают их ярче, чем в повседневности на слепящем свету дня. Да и понятно, утратив беззаботность прошлого, усомнившись в порядке нынешнего, убедившись в непредсказуемости будущего, он не может не думать о тайне, наполняющей окружающее, сводящей вместе случайности, складывающиеся в судьбу. Разобраться во всем он не может, настолько коротка жизнь его, но и не знать не может, так как все, что он знает, это и есть - все.

Идут, идут войска полынной равниной в свете поднявшейся на востоке луны, пересекая границу Цзинь змеёй из запыленных железных шлемов, суньский дракон пересек священные рубежи Золотой Империи, манзы прикидывались мирными карпами в своих искусственных садах, и вот выползли, гремя чешуйчатыми панцирями и тускло мерцающими отточенными пиками с бунчуками на концах, и потянулись мощеными дорогами, словно поздней осенью многочисленные соцветия рогоза пылят по протокам рек.

Семь лет дождей и тайфунов превратили Цзинь в болото, каналы расхлестались по широким долинам, бесплодная галька засыпала плодородные поля. Степные рубежи открылись в доступный мост для варваров и их скота, вторгшихся из бескрайных пустынь под безграничным небом с пыльной вечностью в узких и лютых глазах мэнгу. Орды номадов потянули за собой великую сушь, где раньше чжуржени страдали от дождей, запылали поля гаоляна и священные горные леса, кочевники освобождали землю для своего скота. За ними шли войска Сунь, таща за собой чудовищные стенобитные механизмы и ракетные станки для осадных стрел.

Никто не знает что будет, Канкэ был лазутчиком на границе не только у мэнгу, но и у суньцев, пьянствуя с образованнейшими студентами и бродячими даосами в приграничных корчмах. Сотню лет Цзинь повелевала судьбами соседей, направляла их гнев на Юг и Запад, а у себя строила миллионные города и процветающие селения, преобразовывая страну рыбоедов и таежных охотников в разумную машину государства. Следом за Золотой Империей падут и заносчивые манзы, коварству научила Сунь, за людей не считая соседей.

Цзинь пала еще до того, как захватчики прошли в край ее земли. Мэнгу принесли с собой в цветущий абрикосовый сад Золотой империи страшные болезни, чернотой и язвами скосившими его обитателей. Осажденные города, годами сидевшие за высокими стенами, съевшие всю живность и своих мертвецов, пали от тлетворного духа болезней. Манзы ушли, забрав с собой миллион ляней золота и серебра, всю бронзу и нефрит, а по зарастающим и искореженным дорогам Золотой Империи вслед за ними за горизонт на Юг разоренной страны ушли и варвары, оставив в горах банды свирепых изгоев и дезертиров, которым было все равно куда кочевать, чума их не брала, они сами были как болезнь. Страна обезлюдела, волки и тигры вышли из лесов, загрызая оставшихся в живых.

Густой туман превратился в морось, она не столько капает, сколько мочит одежду. Клубится паром дыхание в сыром воздухе. Канке, уставший движется по ущелью, дороги стали опасными. С обеих сторон подпирают крутые сопки. И нет уже уверенности в правильности выбранного направления. Или это слабость от усталости в ногах. Не все ли равно куда идти, и есть ли правильное направление? Выйти. Чтобы не теснили сопки. И снова ручей выводит к отвесной скале, бьет под него поток, задерживаясь на глубокой яме, где стоят, шевеля многочисленными плавниками пятнистые, цвета яшмы, рыбы. Громадные деревья, словно серые колонны, загромождают ущелье, и просветы между ними густо заплетены кустами и лианами. И колючки, куда не протянешь руку. Чуть отклонившись от русла ручья, переступает на черную мочажину копытцами олень, осторожно ступает, замешательство, и он так же осторожно выскакивает из черной прогалины, чтобы исчезнуть в лесу.

Канкэ поднялся к перевалу, и ему в лицо вдруг пахнуло запахом морской травы. Деревня давно осталась позади, морось превратилась в легкий дождь. За перевалом, у ручья, под деревом разложил он костер, обсохнув и поев, заснул, прислонившись к стволу кедра. В его снах был тигренок, что ластился к нему, терся уголками пасти о его голову и руки, старался положить когтистые лапы ему на плечи, он отстранялся рукой и тигренок осторожно грыз её, но не больно, и отходил в сторону по цветущей поляне, зовя за собой.

Подходить к тайне мироздания крайне опасно, можно насмерть испугаться Открывшегося, что пророчит не готовому к этому человеку неминуемую гибель, ведь тайна эта начинает вести его по жизни, каждым событием указывая ему путь, требуя распознавания символов будущего. Даже освоившись, человек, вдруг захочет уйти от своей неожиданной проницательности, но будет уже поздно, - раз, заглянувший в будущее, не сможет он забыть об этом, а, утратив ее, будет смертельно тосковать по ней. Он принимает ответственность за жизнь свою, и жизнь его начинает сама создавать ему путь и ситуации, испытывать его, жестоко наказывая за непослушание или непонимание. И некого винить в судьбе его, он - хозяин Рока!

Люди вокруг него как слепые котята, ищущие у него соска, чтобы утолить свой бытийный голод, неутолимый! Просветить их - он не может, потому что знание его о тайне неуловимо и ничтожно, на грани правды и лжи, он видел это в их ослепленных светом глазах, а предсказывать им будущее опасно, надо брать ответственность за их жизни на себя! А вместе с ней, и Власть над ними, а для ее удержания нужно быть жестоким, люди не простят ему ни малейшего промаха, готовые ударить в спину ножом, -они считают, что величие его от этой Власти над ними, и достаточно занять место вождя, они станут такими же, как он! Поэтому Канкэ и говорит, что слепые котята, они не могут пропустить свет бытия сквозь себя в ту бездонную сияющую темноту, которая сама наблюдает и ведет их, которой не безразлично, что случается в мире, которая и является этим миром. Созревший плод лжи падает, и мириады существ падают вместе с нею. Мироздание всюду выглядит как Смерть! Никто не хочет видеть, как из нее зарождается новая правда, чтобы в мире людей превратиться в новую ложь, люди не хотят прозревать, не хотят взрослеть.

Канкэ вспомнил сказку своего народа. Человек был вечен, жил в красивом месте тайги вместе с животными. Приходил день, и была пища, была ночь, и был сладкий сон. Но, однажды проснувшись, он забеспокоился, что пищи не будет на завтра, и он пошел на охоту, а чтобы охота была успешней, приручил собаку, а чтобы ночь была спокойней, приручил кошку. Когда же человек приручил человека, он выгнал и собаку, и кошку в тайгу. Озлобившаяся собака стала жестоким волком, а кошка - злым тигром. А человек...стал лютой тварью, смертным и ненасытным.

Они боготворили Агуду, что создал Цзинь. Но учитель ненависти никогда не будет учителем любви! И Канкэ идет на остров на краю океана, куда ушел случайный его собеседник, предсказавший двумя словами все будущее Золотой Империи, а ведь он, Канкэ, обязан был сдать его властям! Слова наказываются, и жестоко. Но он не смог, потому, что не поверил в них! А теперь и сам уходил от людей, без надобности обходя деревни. А ведь когда-то он считал себя свободным, а власть священной. Рухнувшая Золотая Империя освободила его от преданности ей.

Жизнь наша, это наказание за жизнь нашу.

Ответственность в мире есть наказание за принятую на себя ответственность в мире. Любое действие человека в мире, это ответ мира человеку.

Свобода человека в мире ведет к необходимости, ритуалу поведения в человеческом мире.

Равенство людей только в смерти.

Братство людей приводит к бесконечному одиночеству людей. В мире, где господствует невежество, зависть и предательство, а государство построено только на человеколюбии и справедливости, человек становится наказанием самого себя перед лицом непонятного, Тайны!

Самые ужасные мучения у Канкэ были, когда он понял это, он стал сомневаться в ценности своей жизни. А потом он захлебнулся счастьем жить! Один! Одиночество и причастность ко всему, непостижимая его власть над миром! И презрение...! А теперь душа требовала другого...и гнала его из разоренной страны на Восток.

"Едет Грека..." или сон психа.

Едет Грека через реку,

видит Грека в реке рак,

сунул Грека в реку руку,

рак за руку Грека - цап!

(Детская считалочка).

"...Друг мой, все хорошо. Письмо отправляю по домашнему адресу, как ты просил, на новосибирский адрес твоего общежития - не писать.

И поверь мне, лучшее слово "свобода", оно не просто понятие, оно наполнено реальностью". Вложил письмо в конверт, перевернул на другую сторону, передвинул по стеклу стола. Написал адрес: "г. Ленинград, ул. Таврическая 4, Радонежскому Андрею". Обратный адрес: "Москва, Главпочтамт. И.Н.К., проездом". Заклеил. Прошелся по гулкому залу и бросил письмо в стоящий на полу большой ящик с надписью "Иногородняя корреспонденция". Толкнул стеклянную дверь и неторопливо вышел на шумную сырую улицу.

...На последнем, нижнем пролете лестницы, на ступеньках поставлены два детских велосипедика, чуть тронь, и они загремят вниз. Около стены маленький проход. Можно ли протиснуться, не задев преграду? Берет их за рамы и несет с собой, внизу ставит на плитки пролета. Несколько решительных шагов по скрипучим доскам коридора, но в проеме лестничной клетки показался белый халат "сестры", несущей папки с бумагами. Она подозрительно посмотрела на него, рука ее опустилась в карман, где лежал свисток. Он нерешительно замешкался, первоначально было двинулся в приоткрытый выход под лестницей, но вдруг дохнувший неуловимо знакомый теплый запах подвала, остановил. Коридор будет за спиной, если он пойдет к выходу. И повернувшись, он пошел в коридор мимо поднимающейся по лестнице "сестры", все еще смотрящей подозрительно на него. Вот они, безвыходные случайности. Дверь в конце узкого коридора, теперь он узнал ее, вела в тамбур и в закрытый двор больницы с глухим высоким забором. Пошел по коридору мимо открытых дверей. Из приемной показались студенты. Чернявый носатый парень приветливо посмотрел на него, и он решился заговорить.

- Где ваш преподаватель, не подскажешь?

- В ординаторской, а... вон, вышла, - указал парень на молодую женщину, появившуюся из-за двери и направляющуюся по коридору в залу.

- Какая хорошенькая преподавательница.

Женщина остановилась и смущенно опустила глаза. А он стоит, время идет, надо заставить ее заговорить, что-то придумать дальше. Она снова двинулась по коридору, он - за ней. В зале обедали посетители: пожилой главврач и расфуфыренная мадам, рядом, за другим столиком сидел еще один человек. Подавали знакомые официантки, что делать?

Он опустился в свободное кресло, хотя другие столы были свободны. Преподавательница тоже присела, улыбнувшись молодыми сочными губами, посмотрела на него, выпрямила спину, демонстрируя под кофтой крепкую грудь.

- Как вы находите эту лечебницу? - Поинтересовалась сидящая напротив него накрашенная мадам.

- Не знаю. Старое здание, много неожиданных коридоров и лестниц, как тут разбираются сами сотрудники? Ума не приложу. Хотя мне, постороннему, может просто непривычно.

Из первоначального плана выйти вместе со студентами ничего не получится, преподавательница не сказала ни слова. Из-за спины выдвинулась знакомая рука с закатанным рукавом халата и поставила перед ним тарелку. Как хорошо приготовлено. Но странно, почему в залу постоянно заходят знакомые сотрудники? Непривычно держать в руках нож, хорошо отточенный, и вилку. Там, наверху, за общими столами с привинченными к полу скамейками дают только ложки кривые, так что даже пищу не держит мягкий алюминий. Протянул руку к фужерам, наполненным, один вином, другой минеральной водой, и решительно взял больший, с вином. Отхлебнул. Безалкогольное. Что это? Его хотели провести? Они что думают, он вкуса не отличит натурального - не все чувства приведены в смятение? Все встало на свои места, беспокойство исчезло. Как же на лестнице не догадался. И официантки. Слабо сработано. Официантки, подающие наверху из окошечек бурду, не могут обслуживать здесь. Его разыгрывают. Им надо его беспокойство, им надо знать, как он два раза уходил отсюда.

Да, им необходимо это знать. Завтра ему будут вводить эндорфины, и тогда уже уникальный случай побега уйдет в небытие. После этой процедуры он будет представлять интерес только узким специалистам, как живая кукла-марионетка. Он понимал, что от его юношеского максимализма останется только энтузиазм герани в торфяном горшочке на подоконнике приемной, смотрящей на север, и ловящей скупые солнечные лучи вечно запыленного стекла между мощными двойными рамами с тюремной решеткой. Не улучшишь уже эти замки на дверях, и сторожей проверки. После первого побега ему ввели хорошую дозу сульфазина, но ничего не спрашивали. Он не мог сидеть, лежать, двигаться, все было болезненно, но это было наказание. Второй раз, когда поймали случайно у ворот, уже ввели субстанцию "Р", это был уже допрос с пристрастием. Медиатор боли не помог, он им ничего не сказал.

Он снова обратился к "подсадной утке".

- Девушка, у вас великолепная фигура, но гнусный должно быть голосок и зубы плохие, почему вы и молчите.

- Что вы сказали? - Действительно гнусаво проговорила "утка", скривив рот набок и показав плохие зубы.

Все настороженно взглянули на него. Один только незнакомый ему с седыми волосами красивый мужчина, откинувшись на спинку кресла, смотрел изучающим, ласковым взглядом.

- А вы... - Хотя нет, вы сложная и умная личность, мне нужно знать ваш почерк. Напишите что-нибудь, - и он спокойно откинулся на спинку стула, скрестил на груди руки. Красавчик небрежно достал из кармана пиджака великолепный блокнот. На коричневой коже обложки мелькнула надпись золотыми буквами: "Фридерман Евгений...", а дальше закрыто рукой. Он вырвал листок, где в виньетке в углу было снова: "Фридерман Евгений Борисович", и адрес буквами помельче.

- Что прикажете написать? - Слегка улыбнувшись тонкими губами, не спуская с него лучистых красивых глаз, спросил он.

- Хотя бы: "Едет Грека через реку". - Достаточно. Еще нужна подпись ваша. - Тот размашисто расписался.

Протянул к листку руку, взял его. Красивым почерком была начата с боку фраза: "Едет Грека" и подпись внизу.

- Жена у вас умерла, есть ребенок, сын. Вы любите наблюдать за его не сложившимся характером. Но это особое наблюдение. Вам доставляет наслаждение смотреть, как ребенок, мучаясь, пытается освоить букву "Р", а вы его пытаетесь поправить, но он снова тужится: "Лыба" - говорит он. А еще у вас в доме есть змеи, ядовитые. Вы держите их в террариуме и кормите маленькими, только недавно родившимися мышатами, еще беспомощными. Вам нравится смотреть, как они ползут навстречу смерти. Вы садист по натуре.

- А ты, - сказал он главврачу, обернувшись, - любишь деньги, ты не хранишь их в сбербанке, они у тебя дома. Но что странно, ты любишь не покупать на них, а трогать их руками, перебирать и раскладывать по номиналам разноцветные фантики с портретом Ленина.

- А вы, мадам, любите половые сношения, хотя и стары. Но странные сношения. У вас нет мужа. Вы приводите домой грубых самцов, чтобы вас били, чтобы вы плакали и вырывались. Вы даже проделываете это со своими пациентами, выбирая из них сексуальных маньяков.

Сзади подошла официантка, забрала нетронутую тарелку с остывшим бифштексом под острым соусом.

- Вам подать что-нибудь еще? - Спросила она.

Спокойно смотря на вытянувшиеся в удивлении лица врачей, он устало снял с головы парик, оторвал накладные усы с бородой, положил их на стол.

- Не надо, Марья Ивановна.

За спиной молчание, замешательство. Поднялся с кресла и побрел к выходу из зала, зажав в руке ненужные уже вещи. Прошел по длинному коридору, где в комнатах с открытыми дверями другие служащие еще играли этот хорошо поставленный спектакль, прошел в процедурную, где сидела знакомая "сестра" около шприцев, кипящих в железной кювете, и примостился на стул у кожаной кушетки с резиновым половичком в ногах. Она удивленно обернулась, но промолчала, не зная, что сказать. Мимо открытой двери прошли врачи, мельком посмотрев на него. Пошли совещаться к начальнику в кабинет. Через полминуты он поднялся со стула, неторопливо надел ненужный парик на голову, приклеил усы и бороду и вышел снова в коридор. Никто его не остановил. Подойдя к двери с окошечком, нажал кнопку - немедленно с той стороны показалось лицо охранника. Протянул ему листок из блокнота и тихо, робко, как только можно было, сказал:

- Отдай это шоферу профессора Фридермана.

Игра продолжалась. Это были конечные, самые дальние действующие лица, к которым в силу инерции разоблачение еще не дошло. Через полминуты охранник его выпустил, и он вышел под пасмурное балтийское небо, где у дверей поджидал шофер. Они прошли по дорожке сквера, усыпанной мокрыми листьями кленов, к машине.

- На Садовую, к Евгению Борисовичу, - сказал он шоферу.

Здоровый тучный парень с потной шеей на него и не смотрел, и он сел позади. Шофер завел машину, и они выехали из ворот специальной психиатрической клиники Погранвойск и КГБ. Шофер, ничего не спрашивая, плавно увеличил скорость - машина полетела среди хмурого осеннего леса. Около чугунного моста, где кругом виднелись поля пригородов по горизонту, попросил притормозить машину. Потом задушил шофера ремнем безопасности.

"...Что за мной стоит? За мной все разбито, сожжено и растоптано. Но я свободен. Я могу вдохнуть в тебя такие идеалы, о которых ты и не подозревал. А потом низвергнуть в такую безнадежность, которой ты и не знал еще. Что за мной стоит? За мной стоит весь этот мир. Он - моя жизнь, я - боль его".

Цинкограф, или задумчиво о Кризисе либерализма в России

Вызывает Андропов, которого в редакционно-журналистских кругах считали интеллигентным либералом, редактора "Известий" на ковер.

- Что это у вас, взрастили нового Шукшина в цинкографии, фельетончики пишет. А что потом с ним делать, когда начнет ваять нового ущербного богатура, как Василий - Разина? Все стараетесь заячий тулупчик подарить очередной капитанской дочке. А кто вам его дал, кто вам деревеньку с сотней душ отписал? Власть хотите поменять, а на ШТО...?

- Дак, он цинкограф у нас, а литературный процесс под контролем.

- В жопу ваш литературный процесс. Мы тут стараемся, надо БАМ Брежневский достраивать, а нам пришлось целую Забайкальскую дорогу переносить из-за этих щелкоперов, что Хрущев развел, лагеря вдоль старой нижней портили светлую ленинскую мечту коммунизма.

- Дак, он литературой занимается в литобъединении молодежном.

- Сука, а еще прикасается к цинковым портретам вождей, строгает им рамки.

- Это случайно, что ВЫ попали на один цинковый лист с траурным Брежневым. Это фотограф его снял над работой, для внутреннего пользования. Задумчивого.

- Вся ваша литература - гавно!

- А Пушкин, Лермонтов, Достоевский...

- Закрой хайло, сюда слушай.... Нет литературы, есть писанина по поводу литературы. Нет мировой иностранной литературы, ты понял!? А то прикрою твою лавочку на х....

- Она по тиражам кормит редакцию.

- Это Я - вас кормлю, а вы, суки, бегаете в Елисеевский в рабочее время.

- Дак, мы...

- Всё, чтобы быстро разобрались с писакой. Героев нашего времени вам, что ли не хватает? На один квадратный километр, не слишком ли много? А то, вон, рядом Сытинский литинститут таких "Абаев" клепает, со всего Союза, много приходится от обороны отрывать, е-П вашу мать!

Андропов, на мнение политических редакторов о его интеллигентности, любил цитировать слова пулеметчика из фильма Алексадрова "Чапаев": "Хорошо идут, интеллигенция".

Пасека на Кие или граница

Из-за Уссури дул теплый сильный, но постоянный, ветер, и сбивал мелкую стружку из-под рубанка. Глаза чувствуют напор, когда смотришь на рвущиеся высокие заросли крапивы и конопли за избушкой, непрерывная стена ветра напирает на грудь. Старые дубы на пасеке гудят ровно, словно собираются взлететь в небо. Сиреневое облако перерезало надвое багровое закатное солнце, оно, быстро увеличиваясь, погружалось за горизонт бескрайнего Китая.

Трава на точке ложится и разбегается ветровыми прядями, как быстро она выросла в течение несколько дней. Ветер дул весь день. Серые дощечки золотились и разглаживались под каждым взмахом рубанка, высвобождая запах смолистых солнечных досок.

Появился откуда-то из кустов серьезный и удивленный Шарик, смотрел на мою работу, но так как я ничего не говорил и не обращал на него внимания, он опять убежал по своим делам, тряся шерстью на ляжках. Днем я притронулся чуть к вчерашнему супу, лапша с уткой, которую подстрелил на протоке, и почти все вылил Шарику, - собака должна иметь свой дом, т. е. получать пайку за привязанность к месту.

Под вечер стало на редкость тихо, ветер внезапно стих. Облака, несущиеся весь день со стороны Китая, остановились, их чернильные пятна, розовевшие по краям, сбились к горизонту. Расколол на дрова дубовый чурбачок, от поленьев пахнет солеными огурцами, удивительно, как обострилось обоняние. Поставил на два кирпича на огонь закопченный чайник, который вынес из избушки, не хочется топить печь в ней, ночью будет душно.

К омшанику прошелся, взял грабли и с точка начал убирать нападавшие за день, сбитые ветром мелкие веточки, сгребать к костерку прошлогодние листья. В замершем воздухе поплыл сизый дымок среди потерявших тень вечерних деревьев. Шарик, наконец, утих у крыльца, изредка приподнимая светлые брови над глазами, и поудобнее укладывая морду на протянутые лапы.

Вдруг над пасекой зажегся мягкий сиреневый свет, непонятно было, откуда он шел, солнце село в другой стороне. Он осветил траву, деревья и неровные ряды совхозных разнокалиберных уликов на точке. Дальние сопки Хехцира, где вояки говорят прячут в заповеднике ядерные отходы, стали рыжими, а над Китаем над четкой гранью облака, поднялось зарево багрового цвета, и протянулись в зенит лимонно-желтые и нежно-голубые полосы. Все вокруг преобразилось, приобрело торжественный, величественный и ... театральный вид, как на освещенной софитами сцене. Каждый предмет на пасеке наполнился неведомым ранее смыслом. Тучный дуб с желтеющими молодыми листочками, костерок с голубым дымком под ним, уходящим в небо, и тлеющими огненным узором старыми листьями и сухими веточками. Аккуратная зелененькая липа рядом с темным срубом омшаника. Я спустился со ступеньки крыльца, Шарик поднял голову, но когда я вышел на круг точка, он не побежал за мной, понял, что я пошел погулять сам по себе и его присутствие не требуется, опустил морду снова на лапы и исподлобья наблюдает за мной.

За первым рядом уликов я увидел над травой стебелек с нераспустившимся бутоном саранки - желтой лилии. Свет и тишина, только из травы поднимаются и жужжат комары.

Небесный свет также неожиданно исчез, как и появился. Всё прошло и стало быстро темнеть. Дальние сопки стали ниже, как будто земля вздохнула навстречу вечернему покою.

Я прошел к дому, посидел еще на крыльце, выпил чашку чаю с хлебом и медом. Не могу пить из кружки, как мой пчеловод, ушедший еще с утра к подруге в далекий поселок. Опять придет ночью пьяный и будет собаку бить, и заставлять ее подползать к себе на брюхе. Зашел в избу, запах керосина примешался к запаху ночи, засветил лампу на тесаном столе, пододвинул ее к окну, чтобы видно было на равнине издали. Сел на лавку, опять тишина навалилась.

"Зачем я здесь? Случайно это или нет? Случайно моя жизнь протекает здесь или могла бы быть в этот момент в другом месте? И вообще имеет ли смысл - где быть? Я могу представить себя в поселке имеет ли это значение? Это просто мысли и желание чего-то другого а ведь жизнь моя здесь Чувства мои привязаны к этому столу да что чувства реальный мир вокруг меня Я вижу темную высокую кровать за печью что посередине низенькой избы синее окошко с черными деревьями за ним шершавую поверхность стола чувствую пальцами границы своего тела ощущаю слышу как удаляется и приближается комар к моему уху негодяй обоняю уютный запах надо немного привернуть чуть коптящей лампы За дверью поскребывает собака И не надо ее впускать пчеловод не любит этого но ей скучно одной за дверью".

Встал, открыл, впустил "Шарика". Собака пробежал по полу и улегся под кроватью.

А ведь это еще не полная реальность! Ведь когда я "слышу" я весь обращаюсь в слух вот что-то изменилось в окружающем я поворачиваю туда глаза И постоянно сознание фиксирует это переходит с одного на другое Тело может делать одновременно многое но сознание фиксирует только одно Но тело принадлежит этому миру в отличие от сознания которое принадлежит "мне" Тело живет сознание фиксирует А что если сознанию позволить следовать за телом не мешать ему... тогда я буду сознавать каждый миг "своей" жизни... а это есть... реальность мира и "меня" "самого"... мешают... надо убрать мысли... и тогда...".

Переступить границу "ничто", как переступить границу смерти. Мысль, страшащаяся и сотканная из реальности бытия, есть поток всеобъемлющий и всеединый. Но это уже не "твое" бытие, это уже не поток "мыслей", - это бытие в котором возможно все.

Вышел под звездное небо. На лужайке распустилась лилия. От болотистой равнины вместе с холодным туманом тянет арбузной свежестью.

КГБэшник направил в глаза свет лампы и начал допрос, "кто тебя направил в погранзону", "с кем ты связан", "что говорил пасечнику". Но я быстро понял, чего он хочет, - его интересовал феномен, который появлялся вчера в небе, закрытое постановление по всем госструктурам предписывало, чтобы первыми с "инопланетянами" встретились представители советской власти.

Муза и Экклезиаст

Уже за полдень, солнце высушило начисто пространство тайги. Стратегическое шоссе ведущее в никуда, не проходящее ни одного жилого поселка, так называемая Находкинская трасса, строившаяся после событий на Даманском, давно осталось в тупике на Мухен. Дорога теперь вьет кольца среди безмолвных сопок, незаметно подбираясь к перевалу на Бикин. Сердце лопается в ушах, из пересохшего горла вырывается тяжелое частое дыхание, словно выворачивается из груди рыдание, подъем по дороге утомил. На вершине перевала воздух струится - это не ветер, рождающийся от земли, а свободный поток - и он приносит облегчение. Вокруг гравия дороги смыкается темнохвойная тайга.

Еще от реки в одном из распадков на пустырях увидел серые бараки. Вход в дом без дверей вел в сквозной коридор с проваленным местами полом. Сначала подумал - лесозаготовители, что отчасти оказалось правдой, но по осторожным людям и блатному языку понял, - это бывшие "зеки" на поселении без права покидать район.

Меня на ночь устроили к Шумову, пожилому мужику без возраста с мухобойкой в руках, время от времени он ее применял по назначению, ругаясь беззлобно. Говорят, он бывший полицай с Украины, не повешаный, а сосланный по малолетству.

Вскоре в дверях показалась молодая, неряшливая женщина. Соседка Шумова сладострастно скалила зубы и в уголках рта появлялась слюна, позвала на чай. В комнате чисто, везде портреты мужа, матери. В углу, где кухня, в виде тумбочки у металлической печки, грязно: немытые кастрюльки, тарелки и стаканы из-под чая, словно она живет не одна. Все время двигает руками розетки, кусочки хлеба щиплет, волосы закидывает, неряшливо оправляет платье, подтягивает панталоны и лифчик. Разговор у нее перескакивает на все, но не держит тему, и постоянно возвращается к слезливым подробностям бывшей жизни в большом городе с мужем, спецкорреспондентом "Правды". Перечисляя журналы, в которых печаталась, загибает пальцы, на одном намотана грязная тряпка, порезалась сегодня, но никак не может повторить весь ряд, все время сбивается, не досчитывает. Зашел Шумов. - Оставь-ка ёво в покое-та, - увел к себе. - За что ее так? - Никта не ебёть. - Нет. За что она здесь? - Тунеядьтва и маральный образ жизни, группку какую-та создат. Стишки на совецку-та влассь писат. Таки, комуняки возделуют-та рамантикав и мечтатлей, главно-та, чтоб не сумневалси. - Лушше видить глазами, нежли-та брадить душою. И етта суета и томлення духа, - докончил он свою речь Экклезиастом.

Как чисто пламя свечи, прозрачное внутри, с зеленым пятнышком посередине, ярким отточенным краем, самый верх его колеблется, двоится, словно оно маленькие ладошки потирает, - и все оно погружено в ясную небесную синеву, что дух захватывает, таким бывает небо Горной Шории зимой. Черный крученый фитиль проходит сквозь него, заканчиваясь тлеющей красной головкой. Пламя живет, и возникают вещи кругом.

Руки людей, в руках потрепанные замызганные карты, люди играют в карты. И говорят, о том, что там-то и там-то, так-то и так-то, и для того, и потому. И речь их грязна, утомительна и суетна. И не понятно, что их изнутри толкает на разговор, и слова вылетают, словно мухи из отхожего места, гудят из груди и колеблют пламя свечи. И нет простоты и ясности жизни, и не войти в освещенный круг, чтобы стать как чистое пламя свечи.

Умереть бы им, раз нет возможности говорить и жить так, как хочется, не захлебываясь кровью и грязью опоганенной жизни. Вот кто бы только поставил свечу во упокой в тихом и чистом месте.

"Жучок"

Деревья кидаются в стороны, летит, шурша, дорога под колеса машины. Ветер развевает волосы, рвет ноздри, и когда дорога проваливается на спуске, хватаешься за борт кузова, боясь улететь. Из прохладной чащи с одуряющим, как слезы, кисловатым запахом тайги машина вырывается в теплый простор поймы, напоенной цветущей таволожкой. Позади сопки удаляются и растут, впереди мелькает море. Проносятся дубки, и машина, разбрасывая мокрую гальку, уходит за скалу к берегу, где прибой разбивается о рваные камни, и снова на подъем под своды деревьев. Но вот открывается длинный спуск, в простор мягких сопок и высокого неба. Вдали у ломаной линии синих сопок светлые крыши поселка виднеются рядом с синеющим морем.

Пыльная улочка укуталась в деревья, за которыми виден прибрежный песок пляжа. У столовой машина резко затормозила. Пыхнул последний раз мотор, и тишина надавила на уши. Я встал на землю, она еще летит под моими ногами. Из кабины вылезли парни. - Все, дальше сегодня не поедем, - шофер спрыгнул с подножки, хлопнул дверцей со своей стороны и направился вслед остальным, ко входу в столовку, занавешенному кисеёй с бахромой понизу. А я пошел пешком к мосту, белеющему под береговой скалой в устье реки, к мысу крутой сопки, запирающей морской залив.

- Приветствую вновь прибывшего в Пьяную деревню.

На дороге стоял с бутылкой в руках широколицый парень неопределенного возраста, сделал не совсем твердый шаг навстречу, линялая от дождей, солнца и ветра одежда. Рыжие космы выбились из-под кепки, соразмерной большой голове и огромным, чуть навыкат глазам, расставленным широко и оттененных длинными густыми ресницами, глаза оленя, - белки глаз в тонкой паутине кровеносных сосудов, глаза светло-голубые, но не водянистые, кожа красная, лицо крупное, мясистое, голова сидит на крепкой шее, толстой, так что ворот рубахи всегда расстегнут.

- Я тот, кого привлекает на свой свет и страдание и наслаждение.

- Остер на язычок.

- Терпкой влаги наглотался.

- А может, отпустишь бороду, как Лев Толстой, и скроешь за ней лицо, где больше лукавства, чем правды. Зеркало русской революции.

- Что ж, понял. Революцию сделали пьяные матросы, а я и есть матрос.

- И до сих пор не могут остановиться, да?

- Хочешь пролить истину на всех и остаться при этом целым. На, пей, - краснорожий парень прищурился, глядя на меня, - алкоголь иногда помогает избавиться от отчаяния, представляя реальность легким фарсом на действительность.

- Тебя случайно, не философом называют?

- Философствовать, познавать, значит ощущать свою ограниченность, - он смотрит, как я пью из горлышка, закинув бутылку вверх, обжигающе-сладкий портвейн.

- Природа наша существует, чтобы спрятаться от действительности, так что истина - есть ложь, - отдал я ему полупустую бутыль.

- Витус, - протянул он здоровенную свободную ладонь, - с латыни переводится, как виноград. Заслали гонцом. Падай "на хвоста". Заночуешь у меня на катере.

Вечером. "Жучок, буксир КЖ-480!" - Матюгальник от диспетчерской под обрывом заорал трескучим голосом на весь причал. - "КЖ-480! Какого хуя, кто разрешил отход, назад, ёбаны рот!".

Куда назад! Если на борт попрыгали "гонцы", со стоящего на рейде, уходящего в рейс СРТМа, и укрылись в кубрике "жучка" с мешком водки.

Подошли к борту "рыбака", на палубе, ярко освещенной прожекторами, словно рыбы в аквариуме, чуть шевеля плавниками, бродят бухие рыбаки, - в море сухой закон на всю путину. Вышел на мостик капитан, делает вид, что нас - нету. Дежурному буксиру запрещено подходить к борту уходящего в рейс судна, чтобы не разбежались матросы. Штурман и моторист, закрепив шкоты на чужой палубе, ушли в каюты вслед за "пассажирами", вернулись назад совсем пьяные, за штурвал встал матрос.

На обратный рейс к причалу на борт "жучка" попрыгали пьяненькие подружки моряков, что висли через борт и кричали: "Я буду ждать тебя, любимый". "Возвращайся скорее". "Шли деньги на сберкнижку в Деревню".

Утром перед пересменкой услышали протяжный гудок у входа в бухту, команда "жучка" вылезла на палубу, со стороны моря возвращался с приспущенным флагом знакомый СРТМ, от запоя умер сорокалетний капитан.

Аркаша

В поселке раннее утро, тихо, безветренно, хрустит под ногами заледенелый слежавшийся снег. Звук шагов разносится среди темных домов. На светлеющем облачном небе поблескивают редкие звезды. По освещенной дороге движутся из семейного общежития темные фигурки, работяги спешат на судоремонтный завод.

Каркают черные вороны. У причалов притихшие суда, чернеют пустынные палубы, только под рубкой, под козырьком, освещено. Лениво от клинкеров отваливает пар. Я обхожу штабеля досок, пакованных у портового крана в ногах, теперь виден остров у входа в бухту с красным мигающим маяком, которому вторит далекий белый маяк в море, за невидимым мысом.

В конце причала привален незаметный и низкий "жучок". Я перебрался на его железную палубу и иду мимо деревянной двери кубрика на бак. Выпростал короткий, рваный на тряпки флаг и подтянул его на рее. Теперь можно и в кубрик спуститься, где слышны неторопливые голоса, пересменка еще не ушла. Чиф говорит со стариком, штурманом прошлой смены, о корюшке. Отдежурившие по одному протопали вверх по трапу. "Мотыль" как всегда запаздывает. Я выгребаю из печки остывшую золу в высокое ведро-банку, с металлическим тросиком, плетенным, вместо ручки, поднимаюсь по трапу наверх, и его, полное, мне подает снизу Чиф. Цепляюсь за него, и вытягиваю на палубу, аккуратно, чтобы не просыпать. Совсем рассвело, из-за сопки повеяло прохладным ветерком, выглянуло солнце, освещает ярко суда в бухте.

Когда печка-буржуйка разгорелась и на нее поставлен был чайник, появился Аркаша, мы его так называем, хотя это пятидесятилетний мужчина с лысеющей головой. Аркаша - наш "бич", он приходит к нам спать и готовить еду, здесь, на "жучке", у него в рундучке всегда есть картошка, лук, к обеду он варит уху, рыбу или сам выловит, или на рыболовецких судах достанет. Аркаша вносит в команду оживление, над ним посмеиваются, он, и сам над собой шутит. Вот и теперь.

- Фу, чай поставили. Кто вы? - заносчиво спрашивает, но тут же на вопрос Чифа, суровый: " Ну и кто, по-твоему?", - смиренно повторяет, - Кто вы? Вы не моряки. Вы - московские купчихи. И хихикает гнусно, довольный своей шуткой.

- Я тебе, Аркаша, когда-нибудь кирпич на шею повешу и выброшу за борт, - говорит Чиф.

- Купчихи, купчихи, - дразнит Аркаша, полез в карман штанов, задрав край фуфайки, достает оттуда жменю монет и помятый грязный рубль.

- Понятно, это все к выпивке, - проговорил Николай, наш "мотыль", протискиваясь вниз по трапу, он не пьет с нами и не курит, но когда на "пузырь" не хватает денег, добавляет несколько монет. Мы с Чифом выворачиваем карманы, Аркаша на столе пересчитывает деньги, сгребает их на грязную ладонь и отдает мне, моя обязанность еще и в том, чтобы "бежать гонцом" в магазин на сопке.

Когда возвращаюсь назад, с вышки диспетчерской под сопкой злой голос орет через мегафон: "Жучок 480, немедленно отчаливайте, колоть лед в бухте!".

- Поори еще, - ворчит в рубке Чиф. Я выбираю конец, "мотыль" лезет в машинное отделение, а я вниз, к Аркаше. Колоть лед, значит, это меня не касается. После отчаливания и разворота, в кубрик спускается Чиф, он отдал штурвал Николаю.

- Ну-ка, наливай, - говорит. Мы с Аркашей уже пропустили по полстакана, и кайфуем на нарах. Когда Аркаша не пьян и не спит, он либо беззлобно балагурит, либо вяжет авоську или мочалку на продажу. На столе, кроме начатой бутылки "Агдама", полбуханки хлеба и нарезанный ивась, что остался от предыдущей смены. Сутки начались.

Следующей весной "жучок" выполнял чартер до причала на другой берег бухты, Аркаша свалился за борт, когда его выловили, он был уже мертв. В морге сказали, что он не утонул, легкие были чистые, а умер от "разрыва сердца" - Аркаша не умел плавать.

Пластилиновые люди

Помойки оттаяли? - спросили в пространство Охотского моря люди в серых телогрейках, с изнуренными работой и рыболовным бытом лицами, заглядывающие с громоздящегося над нами высокого борта плавбазы "Приморский комсомолец".

От клинкеров тянутся ржавые потеки до ватерлинии, - судно давно в "морях". Нас по очереди поднимают наверх на стропах в металлической "корзине" с дверцей - мы весенняя смена "промтолпы", жаждущая больших денег, толпимся на качающейся палубе СРТМа, исполняющего роль перегрузчика со стоящего в открытом море белоснежного "пассажира". Резкий морской ветерок овевает наши нежные лица, а ноздри оскорбляет запах исходящий от бортов плавбазы. Когда "корзину" с вновь прибывшими "бичами" вздернули наверх на десять метров и плавно опустили на твердую палубу, "мариманы" повторили вопрос: "Помойки в Деревне оттаяли? - Значит ПОРА на берег!".

Деревню я покинул быстро. Однажды, холодным мартовским днем в "межрейсовой гостинице" по трансляции сообщили, что намечается отправление на путину, подменную команду плавбазы сдать анализы и пройти медкомиссию.

На сопке стоит пятиэтажная общага Базы Тралового флота, смотрящая сверху на суда в бухте, над слипом и громадиной "Либерти" на вечном приколе, рядом с которой плавучий док, в лицо бьет порыв ветра, пахнет сухая полынь и мелкий дубнячок, пыльная утрамбованная земля с замерзшими ночью лужами хрустит под ногами. Выше по склону, за дубками, шелестящими сухими листьями, дорога, кончающаяся за мысом тупиком, с домишками, придавленными убогими крышами. Перед тропинкой, резко падающей вниз к судоремонтному заводу, помойка, - здесь и банки, и тряпки, и гавно, вмерзшие в кратер замерзшего озера помоев, с жирными потеками разливов. Свежий скол напоминает зеленый бутылочный топаз, или замерзший холодец, а может зимний остекленевший сон из ночного кошмара. Такие помойки можно увидеть от Бурьяновки и Соколовки до "Бама" в поселке. Поднимаются над обрывом отяжелевшие черные вороны, каркают недовольно.

Скоро появятся "золотари", ломами и кирками разобьют ледяное плато на серые блоки и вывезут на свалку в конец бухты. Не все брались за эту работу, только до конца опустившиеся "бичи", которых никто уже не кормил. Верховодил ими Хохол, матершинник и хронический алкоголик, он не был настоящим "бичем", он был местный, и числился матросом на плашкоуте, стоящим у причала в ожидании открытия судоходного сезона. Очистка помоек было его призванием, Хохол никогда не стыдился этого, напротив, его худощавая фигура, не знавшая покоя в поисках выпивки и выгодной сделки, кончающейся выпивкой, неутомимо мелькала среди заторможенных бичей, и резкий громкий мат радостно покрывал округу, - здесь он был главным.

В детстве "Хохол" перенес менингит и потерял напрочь чувство запаха. Его приглашали в морг обмывать мертвецов, очищать колодцы ассенизации от сгнивших трупов собак и кошек, замученных злыми детишками или голодом. Хохол пользовался авторитетом у "бичей", ему никто никогда не отказывал в выпивке, он был общительным и "падал на хвоста" всем пьяницам подряд. Зимой часто надо льдом замерзшей наполовину бухты разносился его мат, - значит "Хохол" с женой вышел на подледный лов корюшки, и будьте уверены, - они поймают больше всех остальных рыбаков.

Однажды Хохол впервые покинул Деревню, баржу временно оттащили в портопункт Валентин. Среди бичей стало скучно без него, на судах и закоулках завода, где проводили время пьяницы, обсуждали его старые выходки и телеграммы, что он слал своей жене, - последняя звучала так: "Срочно шли деньги валентин мои похороны хохол", - смеялись бессмысленице написанного, но для всех стало шоком, когда это оказалось правдой. Хохол умер тридцати трех лет, "на чужбине" - никто его не похмелил вовремя. Это был свободный человек, посвятивший свою жизнь единственному и непреодолимому стремлению - выпивке.

Зиму я учился в УККа, и подрабатывал сутки через трое на "жучке" матросом, получал пол-оклада и продуктовый паек. В "общаге" на четвертом этаже мне выделили койку.

Длинная пятиэтажная гостиница, на первом этаже ее располагается сберкасса, КПЗ, паспортный стол милиции, медкомиссия БТФа, на втором этаже жило начальство, семейные и женский контингент Базы тралового флота, все остальные этажи заселены "межрейсовыми рыбаками".

В комнате N217 у меня девушка, иногда я ночую здесь. Моя девушка работает воспитателем общежития, она красивая стройная брюнетка, волосы заплетены в тяжелую косу и уложены узлом на затылке, всегда яркая, с накрашенными губами, энергичная в поступках и словах, зависть для немногочисленных, кто знает мои отношения с ней, "хохлов-мачо".

Я взял ее сразу, с первого знакомства, затащив в комнату отдыха на кожаный диванчик, без лишних слов, - "А кто ты?" - только и успела она сказать.

Этим же вечером к ней заявился жених с молчаливым другом, и принес бутылочку вина, он с длинным понурым носом, мастер холодильных установок. Они скучно и зажато посидели, и "воспитательница", с распущенными волосами, выпроводила их прочь. Вот так - сразу.

В моей комнате проживало два кореша-маремана, неделю назад вернувшиеся из рейса, каждый день они уходили куда-то и возвращались пьяными, часто с "прицепом".

У Миши глаза загорались недобрым светом, когда он вспоминал свою деревню на Тамбовщине. Миша делал две попытки съездить в отпуск на родину, первый раз добрался до Иркутска, второй - закончился в Новосибирске, где он был снят с поезда в невменяемом состоянии и без денег. Он смотрит влажными немигающими глазами на собеседника, но недолго, Ванин голос приводит его в себя, Миша выпивает свой стакан и голова вновь падает подбородком вниз, на грудь.

А Ваня уже пел: "Ты помнишь тот Ванинский порт...", - вскакивал, открывал шкаф и довольно ловко выстукивал мелодию на дверце ладонями и локтями. Мне становилось противно, и я выходил на улицу, где холодный ветер с заснеженных сопок возвращал меня в реальность, как бы оправдывая мое существование.

"Навозная куча - добро для курицы, разгребая, она выискивает в ней червячков" - любил говаривать Витус.

Последнее время "кореша" отлучались только в магазин, - нашли себе товарища, - низкорослого, круглолицего русого паренька, Степанцева, который учился шестой месяц "на кока" и жил у нас в комнате. Проснулся я от его вскрика, наполненного животным ужасом. "Кок" спустил трясущиеся ноги с панцирной сетки кровати, - матрац у него забрала коридорная уборщица, - под ногами у него резко пахнущая лужа мочи, обоссался сквозь штаны и сетку на пол, смотрит мутными голубыми глазами, потом наклоняется и начинает гонять от ног "зверушек", кусающих его, да так натурально, что веришь, вот-вот поймает их "за хвосты".

- Вова... Вова, - зову я. Не понимаю, почему он считает меня своим тезкой, Владислав это не Владимир. Он поднимает на меня невидящие глаза, взгляд скользит по пустой комнате. Потом, голова его закидывается, он теряет равновесие, и падает обратно на жалобно скрипнувшую сетку железной кровати. Отворачивается к стенке калачиком и засыпает, по-детски сопя и причмокивая.

Утренний сон после ночной смены был перебит, но спать уже не хотелось. Взяв со стола чайник, со спинки кровати полотенце, из тумбочки щетку и зубную пасту, я по полутемному коридору направился в торец этажа, где находились напротив друг друга туалет и помывочная, с многочисленными железными раковинами умывальников. От туалета в коридор течет лужа, резко пахнущая разложившейся мочой и хлоркой, как всегда писсуары и стояки чугунных унитазов густо припудрены ею, и как всегда переполнены тем, что вываливается и выливается из "межрейсовых рыбаков", пробираешься к открытым "местам отдохновения" на пяточках ботинок. Помывочная больше напоминает склад стеклотары, большая часть ее заставлена пустыми бутылками. Коридорные уборщицы моют комнаты рано утром, оттаскивая "хрусталь" в помывочную еще до начала рабочего дня, - мой сосед нагадил на чистый пол.

Не успел я выпить утреннего чая, фарфоровый заварной чайничек и тонкостенная чашка всегда со мной кочуют по жизни, - я их таскаю даже на буксир, - как в дверях нарисовалась нелепая фигура в спущенной с одного плеча майке. Скособоченный "паря" наверно неделю в запое, глазки - маленькие розовые щелочки на торчащей щетиной опухшей морде. Заходит без стука и спрашивает:

- Кореш, бинта нету? Случайно?

- Случайно есть, сейчас достану.

Я прошел до шкафа у двери, где лежали простейшие лекарства, сильными препаратами мои квартиранты давно закусили.

- А что с тобой?

- Гад какой-то двинул меня в спину ножом, - страдалец показал розовую нездоровую спину. На левой лопатке чернела припухшая ранка, когда дотрагиваешься до плоти, она мягко подается, оставляя бледный след, восстанавливаясь постепенно, как пластилиновая. - В умывальнике была драка, - я не удивился этому, - народу набилось много, нагнулся попить из крана водицы, и кто всадил нож, ни я, ни ребята не видели, а то бы показали, как бить со спины, - гордо добавил "раненый в спину".

Не удивляюсь драке, здесь много нервных, кому все мерзит с похмела, и любое неловкое слово вызывает жгучую ненависть, да и набежали из вонючего туалета, и пошла махаловка, - у нас на этаже каждый день драки, особенно среди пьющих вместе "корешей".

Я выпроводил бедолагу, и принялся варить уху из минтая в большой кастрюле, поставленной на электроплитку, что прячем в тумбочке от различных проверочных комиссий. Полблока мороженой рыбы у меня лежит между рамами окна, побитого в сторону улицы, а в тумбочке немного картошки и лука.

Дверь с треском распахнулась. Зашли Ваня с Мишей, следом протиснулся боком "раненый в спину", отсекая "хвосты". "Кореша" из-под курток вытащили бутылки: две водки, штук пять-шесть вина. "Раненый в спину" суетился вокруг, рассказывая свою историю. Вино поставили в шкаф, бутылки с водкой на стол, сели вокруг, откупорили обе бутылки сразу. Разлили по стаканам. Выпили. Закурили.

Старый мариман расплакался. - "Ваня, давай выпьем", - налил тому на палец белой. Выпили. "Ваня, давай закурим" - достал папиросу из пачки, "беломор" ростовский, он его открывает, как Кузменко, сбоку. Вся страна поделена на зоны сбыта, Дальний Восток снабжается с Украины и Ростовской области, Средняя Азия, Казахстан - Азербайджаном, Грузией и Арменией.

"Боссы - живут, а мы существуем, чтобы работать. Миша, давай еще выпьем". Выпили. Решили, и постановили - "Найти гада, ножом оскорбившего "пацана", и выбросить в окно общаги". Открыли банку баклажановой икры, добили пузырь, потом в два захода второй, и вывалились в коридор, взведенные. Ваня задержался, прикрыл шкаф и сказал: "Я с ними. Кто придет - скажи, нету", - это он про вино. - Когда вернусь, выпьем. А то, чалдоны пронюхают, похмелиться не оставят".

В дверь осторожно постучали. Зашел мой знакомый Юра с незнакомцем.

Юрий принес початую бутылку вермута. Он местный, ему под сорок, лысина во всю голову, маленький и пьяненький. Его бывшая жена - начальник поселкового паспортного стола милиции, их сына воспитывает старенькая мать-учительница. Юрий может преподать себя, всегда чистый и аккуратный в делах и словах. Юрий неизменный конферансье в Клубе Моряков на всех вечерах, одевается в пиджак, на сцене блистает остроумием и читает экспромтом свои стихи, и к нему бегают молоденькие девочки - он щедрый и обходительный.

Юрий пришел от "водолаза", говорит, что у того на стене висит настоящая казацкая шашка. Юрий проведывал свою собаку, боксера. Он не может содержать ее, так как часто уходит в запой. Собака бегает вдоль низенького штакетника, лая на приближающихся к "гасиенде водолаза" посторонних, не делая попыток уйти за забор. Юрий с грустью говорит, что она не может простить ему измены.

"Водолаз", отработав двенадцать лет, ушел на пенсию в тридцать пять лет. Купил дом в тупике у "Либерти", пристроив просторную веранду с балконом поверху, вместо огорода засеял траву, посадил розы и сирень вдоль забора, и фруктовые деревья. Он жил с собакой один, вот уже десять лет никого не приглашая в гости. Вечером радиола на балконе громко играла оркестровую музыку, и светились огражденные от внешнего мира окна веранды. "Водолаз" - основной клиент музыкального отдела местного универмага, где берет классическую музыку, и единственный посетитель поселковой библиотеки, которому дают книги из читального зала домой.

С Юриком пришел высокий худой парень, - редкие волосы, гладко зачесанные, словно постоянно мокрые, блеск глаз, краснота губ выдают слабое здоровье, руки осторожно жмут друг друга, вытягивая и хрустя тонкими пальцами, - он токарь пятого разряда, но его хобби - фотография. Его снимки бесконечно прекрасны, потому что не отражают реальные объекты, на них небо, необычные ракурсы бухты и прибрежные тростники у воды, нет только людей и строений.

Токарь говорит не о равенстве распределения в обществе, а о равенстве творчества, он знает - у него все будет, в смысле доступных благ потребления, что обещает всем трудящимся партия, о своем мастерстве говорит вдохновенно, но отбери у него свободу выражения, свободу работы, и он сопьется.

Юрий брался за множество дел, которые вскоре теряли для него смысл. Построил первую и последнюю в поселке парусную яхту, местные выходят в море на тихоходных тяжелых баркасах с самодельными винтами и моторами, переделанными из автомобильных, дербанят терпуга за островом, чтобы потом продать в Потребсоюз, и не поняли его, выходящего из бухты под парусом, погонять вдоль побережья. Юрий вытащил свое творение на берег, и теперь дает пользоваться только хорошим знакомым. Он с грустью говорит о своем бывшем увлечении.

- В море всегда ветер. С исчезновением парусов люди забыли, что такое полный штиль, не чувствуют моря, видя в нем только гидрологическую машину, а курс прокладывают при помощи геодезических координат, события в море не имеют значения, - и это называют подчинением стихии. Как мы ничтожны на самом деле. Мы можем пройти море из края в край, выловить всю пелагическую рыбу, залить нефтью берега Сахалина на сотни миль, но не можем понять стихию моря из-за узости нашего кругозора и наших мелочных интересов.

В комнату, распахнув настежь дверь и так оставив ее, зашла комиссия из управления - два моложавых мужика с папочками и сухонькая женщина, со словно навсегда недовольным лицом, - она явно верховодит тут. Увидела начатую бутылку на столе и пустые у двери. Полезла в шкаф, наткнулась на склад вина.

- Пьете.

Я молча смотрю на нее, мои гости неловко ерзают на стульях, маленький Юрий поднялся, уступив место мужику, доставшему бумагу и начавшего что-то записывать. Женщина все больше распаляется.

- Почему грязно, почему электроплитка в комнате? Я вас выгоню из общежития. Будете платить за гостиницу. - Лицо ее раскраснелось в праведном гневе. (Разница между 11 рублями в месяц или 4 рублями в день весьма существенна).

- А, этот, почему спит на голой сетке? - Подошла ближе, заметила лужу, с брезгливостью вздернула носом.

Положение спасли Миша и Ваня, зашедшие в комнату. Увидели открытую дверцу шкафа и опечалились. Женщина начала укорять их за недостойное поведение, да и не мудрено, от них несло перегаром даже на расстоянии.

- Вы же передовики производства, - перейдя на материнский тон, увещевала она "корешей".

В это время второй проверяющий растолкал Вову. Мои гости потихоньку вышли прочь, захватив вермут. Юрий что-то на ходу сказал на ухо сидящему за столом мужику.

Мишу с Ваней усадили за стол, и "фурия" заставила написать заявление о помещении их в санаторий-профилакторий, на самом деле - это ЛТП для алкоголиков, где административное наказание носит не уголовный характер, а моральный. Вове приказали завтра появиться в отделе кадров управления, - я сомневаюсь, что он понял, чего хотят от него эти люди. Комиссия удалилась, про меня и даже про электроплитку забыли. Администраторша БТФа на время увела с собой Ваню, но тот вскоре вернулся, закрыл плотно дверь, и сразу полез в шкаф за пойлом, предварительно пересчитав бутылки. Недовольно посмотрел на меня, отказался от предложенной еды.

Они выставили на стол вино, и нежно усадив рядом с собой спившегося "кока", постарались быстро войти в свое обычное состояние. Пластилиновые, омраченные люди. Если пластилин делают из глины, то человека Бог создал из гавна, - вот почему от него такая вонь, - в пластилин словно забыл вдохнуть свой дух.

Порывы ветра приносят от рыжих сопок запах листьев дубняка, что держатся на ветвях до появления новой весенней зелени, а на земле закручивают пыль, гоняя ее по льду замерзших луж.

Что я тут делаю? Натали во Владивостоке, где, провалив экзамены в Университет, учится теперь в строительном техникуме на Тихой.

Цветы на обочине. Ветерок затихает в серой засохшей слежавшейся пыльной траве на солнцепеке, где желтые венчики адониса пробились, их юную красоту не замарает никакая грязь, - они как звезды ласковые предвосхищают весну, спускающуюся с сопок. Словно приветствуют что-то неумолимо надвигающееся, меняющее неуловимо холодное голубое небо зимы, безразличный взгляд которого начинает хмуриться удивленно в предчувствие необузданной всеединой стихии процветания, - придет лето с туманами и дождями, напоит сухую землю.

А я хочу видеть девчонку в легком скромном пальто с большими пуговицами, полы которого распахнуты, идущую в ботиках по взбудораженной весной земле, погруженной в свои мысли. Из глубины трагических глаз, сила которых в слезах, что кажется вот-вот появятся от слушающих сердце неясных чувств, сквозит беззащитность, и ноздри трепещут, предчувствуя Судьбу, идущую навстречу. В тонких кистях руки венчики нескольких цветков, сорванных тобой ненароком на границе тайги и моря, и подаренных в марте прошлого года девчонке, встретившей свою шестнадцатую весну. Она тогда шла сверху, со стороны погранзаставы на мысу, что возвышается у входа в бухту по пустынной верхней дороге, а ты поднимался снизу со стороны Соколовки, от подвесного моста через Сяуху.

Из-под плотно лежащих на плечах обшлагов ворота выглядывает девичья точеная шея с оберегом в виде двух сердечек, открытый светлый жакет с глубоким вырезом и вязаными застегнутыми пуговицами затянут понизу в талии мягким бархатным бардовым поясом, он подчеркивает, облегая, юную хорошо сформированную фигуру. Распущенные густые волосы, скрывающие чистое нежное бесконечно прекрасное лицо девственницы, невесты, предчувствующее бурю неизведанных чувств, вечных, хмурящих неуловимо тонкую бровь, - или это весеннее облачко закрывает солнце, - ее неловкостью не смутит парень, идущий рядом, и его спонтанное знакомство готова она обратить в тень своей улыбки, скользнувшей по лицу и ямочкам на щеках.

Душа, готовая влюбиться. Моя душа. Чистейшая волна эмоций, исходящая от нее, поднимает волну нежности к неземному, небесному существу, живущему в лад со своей женственной природой, пробивающейся, как первоцветы из земли.

Я влюбился сразу, хотя настоящая любовь пришла позже из всех чувств, оброненных тобой, Натали.

Любовь - это образ твой, Натали, отраженный во мне, как прозренья внезапный удар, или сердца бесценный дар.

Что я тут делаю? На земле Преображения.

"Либерти"

Я работал тогда в котельной поселка, что в панельном микрорайоне под названием "Бам", за громадиной "Либерти". Кузменко был моим сменщиком, и привел этого парня зачем-то ко мне. Он сказал, что это егерь из заповедника, с любопытством послушал начало разговора, но быстро ушел к столику за котлами, где работяги наши рубились в домино и пили "Агдам". В котельной было прохладно, шли летние, ремонтные работы, а во дворе, где большая куча угля с бульдозером, залезшим наверх, жара и пыль. Парень был среднего роста, с тонкими чертами лица, какой-то хрупкий и нескладный. Ворот рубахи широко расстегнут, рукава закатаны на тонких, загорелых запястьях.

- Скажи, где Натали? - Без предисловия, спросил он.

- А почему ты обратился ко мне?

- Ты дружил с ней.

- Ты так думаешь...? - Протянул я.

Задумался, как бы его выпроводить, но, посмотрев в остановившиеся глаза, пожалел. Они оживали, когда он говорил о Натали. Было видно, что ему она сказала - "нет". Но он - не тот человек, кому можно просто сказать - "нет". Это его только подхлестывало, и такие начинают действовать, драться, лезть на баррикады, свергать авторитеты, противостоять сильной власти, и наконец - Року и всему свету - со своей безрассудной жаждой жизни. Я покачал головой, удивившись возникшими мыслями. Хорош, зараза!

- Она окончила школу и уехала в город поступать во Владивостокский университет на журналистику.

- А где она живет?

- Откуда мне знать, спроси у Шмары, ее отца, он на "Либерти" сейчас, или лучше, у ее старшей подружки, Ларисы Семеновны, учителки младших классов. - Мне не хотелось называть Наташин адрес на Седанке, тем более, я знал, она провалилась на вступительных экзаменах.

Подошел Леха, принес два стакана с вином, чуть прищурил один глаз на парня. Он походил на благодушного подвыпившего самурая со своей хитрой смуглой физиономией, утыканной на монгольских скулах рябушками.

- Ну-ну, - сказал, и ушел опять за котлы. Леха любит сталкивать разных людей, чтобы посмотреть, что из этого получится.

- Это было время, когда дневное уже не давило, когда листья, трава и цветы дышали открыто в густоту ночи. Проходя по-над заборами, вглядываясь в темноту дворов, где иногда ворочала цепью собака, в светлые окна домов, я вдыхал запах тепла поселка. Шел мимо палисадников, пахнущих сиренью, мимо глухой стены сельмага, с запахом остывающей пыли и лопухов, на росстань, где от старых ильмов пахло трутовым грибом, где была рощица молоденьких лип у конечной остановки автобуса, где сидя на скамейке, ждала она. Я подсаживался к ней.

- И о чем же вы говорили?

- О чем? О звездах, о Картуне, о тишине, о далеком тарахтении трактора за рекой Иман. Как прекрасно жить, и что не надышишься этим ночным воздухом. О любви.

- А она тебя любила?

- Еще бы. И при том она всегда приходила в своей самой коротенькой юбочке. Мне нравились ее стройные ноги.

- А ты ее любил?

- Мне нравился ее спокойный голос, рассудительные слова, поблескивающие в темноте глаза, влажные, теплые ладони. А какая сладость была пить ее поцелуи. От нее шел запах дикой груши.

- И это длилось все лето?

- Нет, прошлая весна и лето, даже не все лето, а только в начале, да, когда зацвели пионы, ее уже не было. Они увезли ее, вернулись на родину, далеко, десять лет копили деньги. Она в том году окончила школу, это было ее последнее лето. Я знал ее отца, иногда видел его на трелевке в тайге, она любила его. Забрали они ее с собой.

- И что же, все лето вы сидели на скамейке?

- За рощей была дорога, она спускалась от поселка в долину. Там были покосы, луга. Мы оставляли у дороги свою обувь и бродили по росной траве до тальников у реки. Когда вдвоем, земля приобретает какое-то таинственное очарование. Летучие мыши в ночи тенью порхали среди вспыхивающих живыми искорками над землей светлячками. Она ныряла в траву и рвала для меня саранки. И теперь, видя даже днем эти желтые ладошки лилий в траве, я ощущаю те ночи, свежесть ее лилейных волос, теплоту ее шеи и дышащей груди, ласковость сомкнутых рук.

- И это все?

- Молчи... Никто не звал меня так за собой, то прильнет и поцелует, то отпустит руки и отбежит, тихо рассмеявшись, позовет. Присядет в траве на колени, и цветы по одному разбросает, чтобы я собирал, и в награду целует, не поднимаясь с земли. И когда я весь мокрый, как и она, от росы, становлюсь пылающим огнем, когда земля ко мне поднимается, и томительно просит упасть, в этой колдовской ночи остается для меня только она. А потом, когда в глазах собираются звезды над головой и ночная сырость охлаждает спину, и рука разжимает смятую траву, ее ладонь гладит мою щеку, и она приподнимает голову от моей груди, и ее губы говорят серьезно и по-детски наивно: "Улетела она, наша летучая мышь, а здесь под сердцем остается любовь к тебе. Как я тебя люблю, наверно, больше, чем себя. Ты никогда не забывай, что тебя любили. - Тебя, никогда".

- Зачем ты все это мне рассказываешь?

- Не знаю. Наверно потому, что ты слушаешь. У каждой местности свои события, так же у людей, живущих там, передающих себя из поколения в поколение, судьба повторяется по кругу. "Что было, то и будет, и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем".

- Ну а потом, вы шли домой? - перебил он мою мысль.

- Иногда останавливались на дороге и наблюдали, как лягушка прыгает темной кляксой, распластываясь над дорогой, пора любви у нее. Всё. Мне надо работать.

Воспринимает он Натали через свою восторженность, и свои страсти переносит на нее, а может у нее свои небольшие заботы, спокойная жизнь. И все его неудачи покорить ее, совместить свою пылкость и ее жизнь, в конце концов, обречены на неудачу.

Женщина не принимает жертву, она не собирается становиться в нашу, мужскую, трагическую позу. Нас постоянно обманывает эротическая страстность нашего ОБРАЗА ее, а не ровная сексуальная натура любой женщины. А какое горе юноше приносит его, казалось бы, покорная, подруга, когда на стороне утверждает свою личную сексуальность. А с другой стороны, женщины, которых мы находим через наши сторонние знакомства?

Нет. Мы, мужчины, предпочитаем женщин, находящихся в свободном поиске. Миром правит панмиксия, и женщины интуитивно чувствуют это.

- Он наверно и любит меня, но по-своему. Мне все кажется, что это обман. И он понимает это, и мучается. Хочет быть искренним, но как только становится им, то тут же появляется фальшь.

- Жизнь наша - пьеса. Я и режиссер, выдумывающий по ходу пьесы, и актер, играющий одну из ролей в пьесе, которую выдумал режиссер. Я и зритель, смотрящий на актера и на других актеров, играющих пьесу, выдуманную режиссером.

- Он нетерпим. Кажется, он ревнует меня ко всем, выдумывает и ревнует к выдумке своей. Самолюбив и эгоист. - Она не слушает меня.

- Говоришь не о том.

- Но почему со мной! - Теперь она смотрит перед собой, на море.

Большие печальные глаза, когда она вскидывает их на вас, словно вспыхивают лучистыми звездами. Глубокие, как тайга на перевалах, когда видишь простор сопок, где застывшие волны теряются в глубокой дымке, где-то там - море.

Не зря ее предки появились в этих местах, били зверя, рубили тайгу, раскорчевывали и распахивали землю, наводнения смывали первые урожаи, тогда они уходили дальше, в сопки, разводили пчел и пятнистых оленей, до сих пор в тайге можно встретить проржавевшую колючую проволоку, поглощенную стволами деревьев. В Глазковке, самом дальнем кордоне заповедника, от Преображения часов шесть-восемь хода по морю на "прогрессе" в хорошую погоду, иногда правда, приходится ночевать в Тачин-гоузе в бухте Кит, дом еще остался, Поносова, последнего "помещика", кого босяки во главе с "комбедовским" "председателем" Горовым в -28 году раскулачили. Спать голодранцам не давало чужое золото, пока не порушили и пожгли крестьянские хутора, "влассь поменяли". Так там, в тайге, у него даже отапливаемая зимой, застекленная оранжерея была, где росли кокосовые пальмы и бананы.

Предки Наташи, до организации Каплановым в -44 году заповедника, жили в верховьях Сяухи. Рядом с домиком кордона, за поляной под сопкой черные бревна сгоревшего дома, а в тайге, в стороне от ручья, посередине явно приподнятой искусственной земляной платформы, глубокий, как устье шахты, широкий аккуратный колодец из тесаного бутового камня. Бабка Василенчиха, этот восьмидесятилетний гренадер в юбке, - ее двоюродная прабабка, - до сих пор живет на пасеке в ложине, где перевал к морю со стороны Сяухи на бухту Лянгуеву, и дальше на Паши-гоу.

Натали перебирает конец косы тонкими крепкими пальцами, рельефные мышцы рук, привыкших к работе на огороде, таскании тяжелых ведер с водой от колонки.

Натали заботливая сестра своих двух младших братиков, шалунов и непосед, достается же ей от них, они таскают ее за волосы, копируя пьяного Шмару.

Отец ее, резкий и крепкий, небольшого роста, весь сухощавый, мускулистый, с атлетическим торсом, немногословный, любящий выпить. В пьяном состоянии начинает проявлять свой гонор, может гонять жену и дочку босиком по снегу зимой.

Старожилы поселка - это не "местные", которые здесь только во втором поколении. Старожилы живут в домах-бараках, крашенных зеленой казенной краской, вдоль верхней дороги, что идет по гребню, где на пологих безводных склонах огороды с картошкой и подсолнухами, за ветхими заборами, покрытыми мхом от постоянных туманов с бухты и обтянутыми пыльной делью, что вяжут женщины с Бурьяновки для рыбаков Тралового флота Преображенья. По верху редко проскочит машина, местные предпочитают мотоциклы с колясками, туманным утром слышится их тарахтение, мужики разъезжаются по делам. Кирпичные пятиэтажки, двухэтажная общага сталинской постройки, деревянная школа и новый Клуб Моряков внизу, а над бухтой протяжный гудок маяка вторит на Ореховом острове у входа в залив, где село Соколовка, что разбросана за гребнем сопки по широкой долине вдоль берега моря, книзу крутого обрыва в устье реки, у моря виден деревянный мост под скалой. Заборы летом заплетены дурьяном с колючими зелеными шишками, белым вьюнком, густо пахнущим в ночи, полынью и крупнолистным лопухом-татарником. Бесснежными зимами между заборами ветер гоняет сухую, мерзлую пыль.

Тело у нее великолепно, это не городские девки с белой кожей и мягкими, как тесто руками и плечами, розовенькими сосочками грудей, словно глазки кошечек-альбиносов. Красивые девчонки рождаются у красивых отцов.

Волна облизывает камни и ее крепкие, стройные ноги, огибая их, шурша, заливает полоску песка между валунами. Стайка уток-нырков вылетела из-за скалы и, не снижаясь, полетела над морем в сторону поселка. Потом вдруг приглушенный крик отчаяния:

- Мне его не жалко, даже когда он ведет себя глупо, мне не кажется, что глупо. Я боюсь его необузданных порывов. Я девчонка! Что он, не может найти себе другую! Влад, почему со мной все случается! - Голос ее заметно разволновался, дрожит. - Боюсь, что может быть страшно! Боюсь за него.

- Пока все открыто, ничего не произойдет.

- О чем ты говоришь? Что произойдет? - Солнце осветило Наташино лицо, глаза ее прищурились. Смотрит на меня спокойно, но тело напряжено, грудь вперед, руки уперлись в камень. - Он говорил, что уйдет в моря, заработает много денег. Проклятые моря, они вытянули из поселка все соки. Шалые деньги. Все мои ровесники уже с пятого класса пьяницы горькие.

- Не бойся потерять его. Он может потерять тебя....Это для него хуже. Это действительность, он любит тебя.

- Но я не могу любить его. - Уже совсем спокойно сказала она. - Он несуразный и нелепый.

- И меня тоже?

Она встала на камне, разворотом головы забросила тяжелую косу за спину, и легко перепрыгнула на другой камень. Её внимание отвлекло что-то между ними, она присела и достала большого жука, который пытался убежать по песку от волны, но в отчаянье барахтался, новая волна его поднимала и влекла за собой.

- Влад, ты - другое дело. Говоришь, - действительность, - значит, я понимаю ее как тебя, а тебя вижу, как себя, и я люблю тебя, как саму себя, и я тебе не нужна. Лови жука.

Веселый Яр

Над неровной землей, словно в день творения мира, висел густой туман. Долина реки, заросшей лесом, над водой немые стволы деревьев, мокрая дорога. Разбитая колея под аркой сырого утреннего леса шла по склону сопки, попадались огромные мутные лужи, и приходилось обходить их стороной, лезть в мокрый лес, осыпая на себя капли воды с широких и шершавых листьев ореха, жестких листьев бархата, бьющих по лицу длинных ветвей черемухи, отодвигаться от колючих стволов с пышными пальмовыми листьями аралий.

Ниже лес стал другим, земля темнее. В стороне показалась вырубка с серыми кучами опилок в черной грязи, темнела лесопилка, от нее шла уже дорога, проложенная тяжелыми машинами, колея с черными крутыми краями теперь повсюду заполнена водой. Ноги скоро промокли, и в ботинках захлюпало.

Вдруг неуловимое движение воздуха изменило все, потянуло запахом моря. Кусты стали гуще, деревья ниже и реже. Показалось солнце над головой. Дорога просохла, и теперь явно стало, что она давно заброшена, между кустами выбитые коровами тропки. К реке лес расступился, за мутным потоком начинался раскинувшийся в стороны поселок, за ним виднелось море. Залив Владимира.

В стороне перекинут деревянный настил со сломанными перилами над речкой, за кочковатым пустырем низкий длинный барак, поднимаясь, я обогнул его стороной в просвет к морю. В торце барака отсутствовала дверь, и ступени крыльца вели сразу в длинный темный коридор. За домом на солнечной стороне белокурая девушка развешивала стирку на веревках, повернула ко мне миловидное личико, но я не остановился, и она продолжила развешивать женское бельё.

Пыльная дорога вдоль моря, бон намытый морем. Почти у самой воды из песчаной косы торчал железный остов старинного парового котла, весь в крупных ржавых заклепках, он был метра три высотой и наклонился набок, глубоко утонув в песке. Остатки крейсера "Изумруд", взорванного командой в русско-японскую войну. Возле него я бросил рюкзак и разделся, чтобы искупаться в море. Волна лениво набегала на песок, она была холодна, но в полдень на жарком солнце приятно было погружаться в нее. От берега дно круто уходило в глубину, откуда поднимались водоросли, так что приходилось плавать над ними. Выбравшись из воды, я растянулся на горячем песке, закрыл голову рубашкой. Проснулся, когда несколько крупных капель дождя упало на голое тело. Черная туча со стороны Сихотэ-Алиня поглотила солнце, непроницаемым бархатом затянула край неба, отливающий золотом. Редкие капли ударяли в остывающий песок. Наверно проспал час, оделся и быстро пошел к магазину, выставившему на дорогу высокое крыльцо с навесом.

Поселок назывался Веселый Яр. Здесь до сих пор рассказывают о сундуках золота с царского крейсера, спрятанных в Макрушенской пещере на сопке Зарод, что в десяти километрах от поселка. Рядом с домом стояла военная машина, дохнуло холодом, - дизельный выхлоп.

Нереиды и тритоны бухты Витязь

Я ушел из поселка, когда в зеленеющем лесу стала слышна кукушка, а в траве зацвела земляника и вышли пуховки прострела. Небо яркое, с кучевыми облаками, на дороге следы тигра, распахана и неряшливо засеяна картошкой раскорчевка на Поперечном. В лесу комары, нежные и звонкие, только начинающие жить, еще неловко прикасаются, не понимая о своем предназначении. А по земле голубые и белые фиалки рассыпаны порошей, хорошо просматриваются в глубину нежного леса. Папоротники почти распустились, над их узорными, прозрачными на солнце зелеными перьями, махаоны черными бархатными лепестками невиданных цветов лениво порхают в насыщенном едва уловимым запахом вечности лесу, где цветет ландыш, и незабудки голубоглазыми звездочками радостно смотрят на тебя. Бутоны лилового ириса на полянах, словно туго свернутые древние письмена, встали над травой, напоминанием о прошедших веках частыми древками кованых стрел, а черемуха отцвела, обронила густо белые лепестки на землю.

Лес легкий, прозрачный, видел двух косуль, потом на перевале двух оленей, среди сочной и яркой чемерицы по пояс иду, раздвигая бедрами широкие листья.

Накрапывает дождь в дубняке на цветущие розовые кусты рододендрона и повис каплями на желтых цветах барбариса вдоль тропы, в траве скачут кузнечики в темных пижамках, брызги летят в сутолоке, словно от бегающих друг за другом детишек по лужам. Долина Тачин-гоу ниже и ближе к морю в черных стволах ольховника вся заросла высоким папоротником.

Чистяков встретил небритый, но гостеприимный, ошалевший слегка от одиночества, я заночевал у него на кордоне. Его одиночество глобально, в молодости перспективный журналист из Владивостока был посажен своей невестой, дочкой крупного партийного вождя, обидевшейся на удар по лицу, и посадившей его "за изнасилование" на восемь лет Колымы, а потом еще пять лет на поселении. Вернувшись в край хромым, припадающим на одну ногу, он уже пять лет как живет на дальнем кордоне заповедника с двумя лайками, охотится на пушных зверушек в выделенном ему участке, обдирает их, выходя раз в два-три месяца на люди за зарплатой и отгулами, сдает часть шкурок в заготконтору района, а остальные везет пропивать знойной подруге, завмагу в Находке. Я первый человек попавший к нему с весны.

Александр Иванович любил гостей, ему, что буханка хлеба принесенная, что бутылка водки, одинаково ценно. Сразу доставалась оленина, грибы из ямы, и назначался праздник, правда больше трех дней гостить не полагалось, уже на третий Чистяков косо смотрел, - засиделись ребятки.

Чистяков мне знаком по поездке на яхте с Витусом, которой ему разрешил пользоваться Дзюба, он взял отход у погранцов на четыре дня до Глазковки, и мы останавливались с ночевкой в Тачингоузе. Я знал, что Витус летом подолгу уходил в сопки, где мыл золото, а Чистяков, знавший об этом, помалкивал, сам грешил, не зря Тачингоуза с китайского переводится как "золотая речка". Витус, не смотря на свои молодые годы, много видел, ходил и с геологами, и с лесоустроителями, но предпочитал тайгу в одиночестве, он был стихийный анархист, скептически относящийся к обществу.

"До встречи на баррикадах" - любил, прощаясь, говорить он. Витус был везде, и нигде, более непроницаемой личности я не встречал, хотя как человек - он был светлым и прямодушным.

И теперь Чистяков, узнав, куда я иду, рассказал мне, как с Витусом, плавая в штиль у скал мыса Туманного на резиновой лодке, они обнаружили выход жилы с рубинами, которые можно выковырять прямо из стены, и, сходив в свою комнату, принес ярко-красные кристаллики.

В конце июня в поисках знахарей и рецептов травников для Натали, обойдя кругом тайгу за месяц по побережью от бухты Кит на Ольгу и долину Улахэ на Даубихинском плато, я на ночном поезде в общем вагоне из Чугуевки попал в шесть утра во Владивосток. Побродил до полудня по многолюдью города, сел на паром, идущий на юг до залива Славянки, проспал два с половиной часа на катере под шум волн Амурского залива за бортом.

На выходе с причала пассажирам видны ворота и высокий забор с колючей проволокой и вышками по углам карэ. Под ними копошатся люди в черной робе и черных высоких кепи, поодаль покуривают автоматчики с перекинутыми через шею ремнями "калашниковых", с закатанными рукавами гимнастерок по локоть, руки лежат свободно на оружии. Над воротами зоны свежая бодрая надпись на алом полотнище протянулась: "Добро пожаловать в Славянку, поселок рыбаков, строителей и пограничников". "Пазик" на Зарубино, забитый тесно пассажирами с сумками, долго трясся по гравийной дороге среди мягких низеньких сопок, заросших непроходимым кустарником, с куртинами дубняка и ореха над ними.

Когда появился залив Посьет, уходящий в туманную дымку моря, изрезанный перпендикулярно простору бухточками, я вышел, не доезжая до поселка в глубине песчаного пляжа, и, пройдя через село Андреевка, где на меня глазеют чумазые босоногие ребятишки, ковыряющие в носу грязными пальцами, я отвлек их от ловли многочисленных лягушек, головки которых торчат из обширных луж на дороге, вид у меня конечно экзотический, за спиной оранжевый, непромокаемый рюкзак, сделанный из спасательного плотика, явный я шпион, одежда давно выцвела на солнце, старые, но прочные башмаки на ногах, и независимый взгляд бродяги, направился по деревенской дороге вдоль северного берега залива на восток на бухту Витязь и мыс Гамова.

Колея дороги, мокрая от июньских дождей, разбитая колесами машин до рыжей или черной грязи, проваливающаяся до колен в жижу, огибает многочисленные заливчики, появляющиеся, вдруг, из-за очередного поворота в густом, нависшим над головой широкими грубо-узорчатыми гигантскими листьями корейского дуба лесу.

В вершинах многочисленных заливчиков песчаный берег забит черными валами перекатывающихся в прибое водорослей, наполняющих воздух насыщенным удушливым запахом моря. В одном из них я вышел, наконец, к простору голой от деревьев и кустов пологой сопке, огражденной длинными жердями забора, Оленепарк, а на подъеме дороги, и издали еще увидел, выглядывающую из-за мыса крышу дома. Основная дорога уходила вдоль забора вверх в лощину, а отворот к шлагбауму, загораживающему проезд, рядом грозный аншлаг: "Запретная зона. Институт биоорганической химии. Дальневосточное Отделение АН. Вход без пропусков запрещен".

За тучами зарево упало и быстро стемнело. На неровном пространстве мыса, в голой чаше котловины, кроме темного трехэтажного здания у въезда, расположился длинный барак и на возвышении мыса отдельно стоящие домики с освещенными верандами, на свет их я и пошел. Я заметил женщину и подошел к высокому крыльцу, освещенному низко над столом голой лампочкой на крученом электрошнуре, окликнул ее снизу. Она локтем убрала с лица прядь волос, упавшей на глаза, руки ее заняты, она шкурила рыбу. Красивое лицо. - "Я бы хотел остановиться у вас на базе". - "Возможно, начальник разрешит, нам нужен работник на ремонт крыши лабораторного корпуса", - ничуть не удивилась она.

Совсем стало темно, освещено лишь под навесом летней столовой вдоль обратной стороны барака, где под ним столы и скамейки, и под одинокими металлическими чашечками фонарей на редких высоких деревянных столбах линии, освещающих не столько землю под собой, сколько самих себя. По тропе, где мерцали светлячки в темной траве, мы прошли к аккуратному домику на отшибе.

Коменданша нажала в кнопку звонка рядом с красивой резной дверью, где-то внутри раздался мелодичный звук. Через некоторое время открылась дверь, и нас пропустили вовнутрь игрушечного домика, высокий мужчина заставил снять обувь в прихожей, полы были аккуратно выкрашены и сверкали не затоптанной чистотой. В просторной ярко освещенной люстрой комнате из оцилиндрованных крашенных и покрытых лаком бревен рядом с журнальным столиком у чистого, видно, никогда не топившегося камина между двух окон, в одном из трех кресел сидел лощеный мужчина, чиновник. Он даже не пригласил нас сесть. Коменданша объяснила просьбу. Из-за спины вынырнул розовощекий "комитетчик", просмотрел мой паспорт с жирным штампом погранзоны. Начальник предложил мне написать заявление на временную работу лаборантом, и отпустил нас, сказав коменданше, чтобы поселила меня в бараке в комнате с двумя "москвичами".

Комната в бараке, освещенная голой лампочкой под потолком, вокруг которой вился рой комаров и мошек, восемь солдатских кроватей, две из которых застелены неряшливо смятыми одеялами. Мы сходили в кастелянскую в конце коридора, и Вера выдала мне матрас, подушку и постельное белье, старое, но хорошо отстиранное. Я заплатил на месяц вперед за питание в общей столовой двадцать восемь рублей, осталось у меня девять. За месяц прошедший, когда покинул Преображение, я потратил, бродя по тайге, всего тринадцать рублей, половина начальных денег ушла за эти сутки на билет ночного поезда, морской паром и автобус.

Она провела меня в столовую, налила черпаком из большой кастрюли компота в кружку. Я ушел в комнату, постелил себе постель и сразу заснул, утомившись за день, тело ныло, словно я только сейчас вышел из тайги за пятьсот километров отсюда.

На стационаре института Биологии моря он занимался токсинами из вытяжек морских организмов и водорослей, которые разрушали организм быстро, словно таял снег под жаркими лучами солнца, но в малых дозах они восстанавливали организм, это были лекарства будущего или биологическое оружие в настоящем.

- Сейчас человечество спит, ему надо помочь проснуться.

- Энзимы выборочно действуют на организацию жизненных процессов. Это не одно вещество, а продукты разного происхождения, я подчеркиваю, они имеют времяную локализацию в процессах. Под их действием происходит регенерация утраченных органов у морских звезд, трепангов, дальневосточных саламандр. Эти странные вещества накапливаются в корнях женьшеня, эфедры, диоскореи, Дальний Восток, словно древняя лаборатория природы. В сочетании с чистыми минералами в виде кристаллов драгоценных камней, истолченных в пыль и смешанных с энзимами в правильных пропорциях, китайские алхимики научились включать регенерирующую систему человека, обновляя ее.

- Нужен покой, ничего другого нельзя употреблять во время метаморфозы, организм должен быть очищен. Как у куколок насекомых, или организм разрушится или обновится. Каждое из применяемых смесей не универсально!

- Интересно, как они действуют на стволовые клетки организма. Начальство пользовалось результатами его работ, но не мыслями его. В институте он "ничем не занимался" и только переводил статьи из иностранных журналов, на что уходило 90% его времени. Был он и в научных экспедициях на судах АН, "без заходов в порта".

В стране наука и передовые идеи соседствовали с инквизицией цензуры, контролем "рыцарей без страха и упрека" за мыслями ученых. Этот особый орден меченосцев боялся, что чудаки ученые разрушат их тщательно отрегулированное общество, почему передовые научные идеи совмещались "иезуитами" со средневековой дикостью. Никаких личных контактов, вымарывалось в страницах журналов все, что указывало на процветание или идеологическое представление другого закордонного общества. Им проще было выкрасть готовый научный прибор в чужих лабораториях, чем показать идеи, на которых выросли создатели его, даже рекламные буклеты фирм, производящих их, были частицей "буржуазного образа жизни". Кастрированные журналы без обложек с заретушированными картинками.

- Жаль, что нет времени изучать японский язык, вся японская периодика переведена на плохой английский язык, боятся, что я, как тот "миг" с Золотой долины под Находкой, попаду в Японию.

- Это то же, что из отдельной части растения вырастить весь нужный им огород. Им оттуда знания не нужны, они нас кормят своими баснями, а самим нужны только буржуазные технологии, джинсы, кока-кола, жвачка, их музыкальные диски, их порножурналы. На самом деле их нужно контролировать уже сегодня, иначе в будущем они, выродившиеся, уничтожат нас, ученых, культуру и общество в угоду безразмерному своему потребительству и непомерной власти, если они в будущем останутся во главе государства.

- Когда я оканчивал УККа на матроса в Преображении, нас собрали в конце курса и заявили, что если кто из нас не комсомолец до 28 лет, а после - не коммунист, да еще и холостяк, то мы не имеем чувства "родины", на суда, уходящие в загранплавания, мы никогда не попадем.

- Они и не дадут нам с миром общаться напрямую и в будущем, мы для них крепостные, мир другой только через них, "козлов". Они кладут нас себе под жопу, и дают существовать ровно настолько, насколько надо обновлять под собой подушку, "базис", как их холуи идеологи говорят. Дают нам жить самостоятельно, но время от времени устраивают нам, "гугенотам", "варфоломеевские ночи", то кибернетику, то генетику разгонят.

- А что вы тут делаете? - из-за высокой двери лаборатории появился толстомордый, розовощекий "комитетчик", смотрит подозрительно выразительным "дзержинским" взглядом.

- Да вот, "зеленуху" по стаканам разливаем.

- Как вы эту гадость пьете.

- Нас в теремок не приглашают.

Когда человек из первого отдела удалился, и послышались его шаги на лестничной клетке, спускающиеся на нижние этажи, Артур выплеснул зеленый спирт из стаканов назад в перегонный куб. Столы лаборатории заполнены гигантскими колбами, стеклянными кривыми трубками, соединенные между собой и с другими старинными приборами, перевезенными сюда на стационар из многочисленных институтов Владивостока, как старье на чердак дачи, выбрасывать жалко, а пригодиться еще может, все числится на балансе.

Как таковой, наукой, здесь не занимаются, готовят сырье и вытяжки спиртовые и водяные из морских организмов, которых с тридцатиметровых приглубых бухт Витязя достают водолазы, как штатные, института Биологии Моря, так и приезжие. На сезон отдохнуть на теплом Японском море и заработать на дорогу прилетают аквалангисты-любители из Новосибирска и Москвы. Берега эти омывает тропическое течение Куросио, рыбаки на МРСах из Зарубина привозят попавшихся в сети экзотических рыб и двухметровых сельдяных акул в обмен на "зеленуху", что научники перегоняют из уже использованного спирта, обмен для этих мест вполне равноценный.

По ночам, особенно на субботу и воскресение, когда из города прибывает научная молодежь, особенно весело, горит костер под большим казаном на берегу у водолазной станции, готовят уху из дневного улова аквалангистов, звучит музыка, гитара, парочки до утра гуляют по крутым тропинкам с фонариками в руках в маленьких каменистых бухточках.

Купальщики в темноте ныряют, девочки слева, мальчики справа, и плывут в волнах светящегося под их руками моря с причала водолазной станции, где в садке, затянутом сетью между двух пирсов, выступающих в море, ждут своей судьбы живые акулы. Вода как парное молоко. Неожиданно кто-нибудь, поднявшись на второй этаж станции, включает прожекторы и направляет их на причалы, в воде кутерьма и визг, многие купаются голышом, из черноты воды высвечиваются белые спины, ныряющих под воду нереид и тритонов, пока еще беззаботных комсомольцев и комсомолок.

Молодое "Божоле" или прелесть неотягощенной буржуазии

Москва, первый снег конца ноября исчез, слякоть только по переулкам Тверской. Впереди маячит дама, одетая в легкие меха, среднего возраста, а за ней плетется "унисекс", конопатый молодой "человек-реклама", он слишком замерз в своем искусственном свитере и полиэтиленовой курточке, чтобы иметь реальный интерес к позднеспелой москвичке, пусть дожидается, когда он согреется! Улица заполнена для него женщинами перед долгой московской зимой, которые уже почувствовали конец сладкого сезона, только в следующем году они могут поехать на ...Кипр или Анатолию. Куда катятся нравы Москвы!

Оставив "бутерброд", пропагандирующий "Би-лайн", за углом, он зашел в новый магазин Вина на Тверской. Молодое "божоле" этого года на входе предлагают ему молодые девушки, а его возраста светловолосый мажордом пригласил в зал, где, откупорив новую бутылку, налил в бокал вина, предложив присесть за единственный в этом зале дегустационный столик. Сам же остался стоять, развлекая клиента рассказом об удачном бесподобном вине нового урожая, что официально во всем мире распечатали в эту ночь. Полуподвальный магазинчик полон дорогих вин и коньяков, словно золота в ювелирном магазине. И мой герой с улицы впервые пригубил прелесть буржуазии - молодое бесплатное вино "Божоле".

Потекла слякоть желаемой лжи. Дома, в Демидовске, напиваясь к вечеру со сверстниками водкой с пивом, он по утрам у зеркала, с помутненного сознания, тупо вглядываясь в человека, протягивающего руку с той стороны, не мог понять, кто это и почему он натыкается на стекло. Выпив дармового вина, он почувствовал себя уверенней, язык его развязался, и вот он уже работает в Москве и с семи точек имеет 100 долларов в день! Он восхищается собой, предлагает сверстнику в белой рубашке встретиться на углу вечером, и тогда... тот увидит, какой он щедрый, а сейчас у него двухчасовой обеденный перерыв, но к вечеру он получит много денег и...будет много хорошего вина и подружек. И вот, он уже чуть ли не потомственный москвич. А еще он француз, прапрадед его участвовал в Великом походе Великой армии с Великим императором, и покидая Москву с богатым обозом, застрял под Смоленском. Время от времени в залу заходит грузный молодой охранник, молча посмотрев на них, и не проронив ни единого слова, уходит в другую залу, днем посетителей нет, и работа его легка, никто не пытается вынести дорогой товар, в открытую расставленный по стеллажам, в рукаве.

Парень приехал из провинции, севера Смоленской области, откуда речки тянутся к Вазузе, водохранилищу, питающему водой столицу. Его родители зарабатывают 500 рублей в месяц, а "Божоле" в Москве стоит 500 рублей бутылка, есть еще вина в этом магазине от 1942 года за 15000 рублей, коньяки под 1000 евро за бутылку. Даже предположив, что во Французской провинции зарплата 500 евро в месяц, не думаю, чтобы француз купил молодое вино за 500 евро бутылка.

В чем для молодого парня из российской глубинки прелесть "новорусской" буржуазии, которая покупает на Тверской такое вино? Он без отвращения не может вспомнить огородики обывателей с картошкой и огурцами, в сезон городишко насквозь пропах ими, на грязной площади они продаются по два с полтиной, но никто их не берет, у всех своих... навалом, а оборотистых кавказцев в городе нет, стена автовокзала оклеена листовками ННП, народной национальной партии с солярным крестом в круге. Родина русского огурца, куда от Минской трассы можно добраться по разбитому в пыль асфальту, когда заедает ностальгия. Но в мельтешении ног и лиц на Тверской, она еще ни разу не посетила его. Его завораживает великолепие московской публики, с ее безграничной бесчеловечностью и гордым превосходством над окружающими, безалаберность, с какой она получает и тратит деньги. С легким ароматом слабо перебродившего слабо окрашенного виноградного сока, без привкуса жженого сахара, молодое "Божоле" этого года великолепно.

В прошлом году довелось мне попробовать "Божале" в Париже. Легкость вкуса напоминает легкость буржуазии, её эфемерность в нашем кондовом мире. Во Франции до Реставрации никто, кроме буржуазии, не пил это легкое вино, аристократия предпочитала шампанское, выдержанное. Читатель, не путай шампанское и "советское", - "сидр" которому название.

Из широких стрельчатых окон на уровне пола, выходящих на улицу Буржуа в Париже, с красивым внутренним двориком, засаженным по "каре" ровными каштанами, блестела на мир наивность и открытость первой буржуазии, поселившейся в тихом уголке острова Ситэ после погромов революционной Коммуны и в стороне от бунтующей в 68 году студенческой молодежи Латинского квартала. Я долго бродил с путеводителем в руках в узких проулках средневекового центра Парижа, где множество маленьких отелей, антикварных лавочек и винных магазинчиков на все вкусы довольной жизнью буржуазии. Нельзя презирать раннюю буржуазию Великой Французской Революции, несмотря на кровь, пролитую якобинцами от страха перед аристократией, - та буржуазия хотела легкости и наивности жизни без насилия и самопожертвования. Они верили, что начнется новая, прекрасная жизнь.

А потом была Коммуна, парижане ее не любят вспоминать, чересчур много иностранцев понаехало тогда в их мир, где Париж был центром его. Коммунары пытались подвигнуть Париж к настоящей свободе, равенству и братству, хотели другого, без ханжества, не буржуазного мира, это была отрыжка аристократического мира на легкость прихода к власти не отягощенной кодексом чести буржуазии. Они не поняли главного, Бакунин говорил, "душа революционера - бунт, анархия, способ утвердить и изменить жизнь", но парижской буржуазии НЕ НАДО было изменять свою жизнь, и она кровью затопила "новую аристократию духа".

Зато в России в 17 году матросики с закрытых в Петербурге экипажей Балтийского флота, единственных в городе боеспособных частей, под влиянием анархистов разграбили винные погреба столицы. С этого и началась Революция по-русски. Матросы уже не собирались перевоспитывать буржуев..., они просто хотели вкусить сладость недоступной им жизни. Нельзя показывать открытый нож человеку, отчаявшемуся вырваться из нищеты.

Почему-то вспоминается трехнедельный пеший марш бездомных военнослужащих на Москву из Смоленска сырой поздней осенью. Власти не пустили их в город, а подогнав автобусы, вывезли бездомных на окраину Москвы в ДК "Меридиан", что рядом с бывшим райкомом комсомола, в котором начинал буржуйскую карьеру ответственный комсомольский работник М. Ходорковский. В арендованном зале под развеселый марш, играющий Брежневскую музыку: "Это... день победы...", - с распущенными знаменами и уличными лозунгами, бездомным дали возможность - почетно встать на караул перед трибуной президиума. Младший офицер зачитать просьбу к своему главнокомандующему, президенту страны, в отсутствии которого в стране и был для этого случая срочно организован "форум" властями и депутатами Госдумы накануне выборов, превратив обветренных военных в клоунов.

Столица продолжает участвовать в Мировом Бренде и вести СВОЮ БУРЖУАЗНУЮ жизнь, несмотря на Террор, раскручивающийся в ее легковесном мире.

Картонные "дурилки" или жизнь в стране комиксов

Париж, десять утра, а парижане еще спят. Улицы пустынны, рождественские каникулы. В торговых пассажах магазины еще не открылись, и в застекленных проходах с улицы на улицу только небритые "клошары" сидят среди картонных коробок на своем тряпье над вентиляционными решетками метро, заторможено общаясь между собой через пустынную мостовую, потягивая винище из громадных бутылок, упертых в бедра.

Мне говорили, что французы скаредный и мелочный народ, но они не "Плюшкины" или "Коробочки", - деньги французы тратят на своих женщин, и те платят... благодарностью за это, а "клошаров", тем более что они все - стопроцентные французы, - подкармливают владельцы близлежащих магазинов, - лишняя охрана на ночь и туристическая приманка не помешают.

Идут, пританцовывая и задирая редких ранних туристов, одинокие веселые и коммуникабельные негры в ярких дутых куртках на синтепоне, готовые любить весь подаренный европейцами город, идут на работу мусорщиков.

"Магазин комиксов" на остром углу дома, между двумя нисходящими по склону Монмартра улицами. Звякнул колокольчик при входе, на стеллажах множество книжек, выставивших картонные бока, с картинками: от гротескных котов Пифа и Нафа до современных японских героев с громадными глазами и искаженными ненавистью и страхом лицами.

Киносценарий.

Действующие лица:

Герой - современный человек, явно турист из России, одет по моде Парижа, по ходу действия вырезается из кадра современности и вставляется в таком виде в кадры прошлого.

Другие персонажи - фантомы, присутствующие то в кадре прошлой хроники, то - как бы вырезанные из картона статические профили, перемещающиеся по оцифрованному кадру современной хроники.

(видеоряд) По картонному полю из картины Ван Гога бежит живой человек, оборачиваясь, лицо его искажено ужасом. Герой в выцветшей "энцефалитке" вырезан из своего юного прошлого, где глиняные разрушенные мазары, верблюды по горизонту, научная экспедиция по пустыне Кара-Кум на Сырдарье, и помещен в будущее, - современную рекламу и хроники TV, --фоном идут взрывы крылатых ракет в Багдаде.

(видеоряд) Хроника, вырезанная из кадра, помещена чудовищной диспропорцией в гармоничную картину современности. Хиджабы мусульманок Тегерана, все в черном, с закрытыми лицами на площади Пигаль, у варьете "Мулин Руж" и по улице секс-шопов и пип-клубов. Среди огней кафе и бистро зазывалами и сутенерами чернявые дети Аллаха, слуги порока, выброшенные за пределы своего традиционного быта на улицы Парижа. Китайские хунвейбины в уродливых кепках с большими красными звездами слушают музыку Моцарта на Рождество перед открытыми дверями соборов.

Дальше разрушение Реальности кадрами из боевиков: бьются стекла, сталкиваются машины, втыкаются ножи в тела, льется кровь, стреляют бандиты в полицейских, а те - в бандитов. Под музыку "Рамштайна".

Рекомендации: (Внешнее восприятие наваливается на сознание Героя, формировавшееся в советскую эпоху, современность пытается победить его несуществующее "прошлое", состоящее из отдельных эпизодов жизни. А вырезанные люди из Прошлого, как картонная "дурилка", назойливо лезут в оцифрованный кадр Будущего).

(видеоряд) Современный Герой среди "борцов за коммунизм" на Красной площади, стройные ряды военных на фоне картонных гигантских "голубей мира Пикассо" перемежаются пионерскими слетами на фоне монстров современных японских мультяшек.

"Артековцы" в красных галстуках, попарно идущие по улицам Гурзуфа, вскидывают руки в "пионерском" приветствии и громко провозглашают: "Всем. Всем. Добрый день!", проходя мимо современных украинских таможенников в форме немецкого кроя и в высоких фуражках с трезубцем "бандеровцев".

"Собираемся, собираемся", - говорит учителка в далеком прошлом Героя, вырезанного из Будущего и вставленного в кадр, - "Строимся в колонну". - В руках радостно возбужденных школьников надувные шарики, портреты картонные членов политбюро, знамена. - "Идем на демонстрацию!".

Горит Останкинская телебашня. Танки прямой наводкой бьют по "Белому Дому". На Новом Арбате, в честь Дня независимости, проходит парад сексменшинств, кривляющихся на длинной платформе. Впереди идут ирландские волынщики в полосатых юбках, замыкают шествие военнослужащие трех родов войск, марширующие под оркестр, играющий развеселую музыку.

Выплывают кадры Пушкинской площади, перегороженной крытыми военными грузовиками, она пустынна. Подъезжают к зданию "Известий" автобусы, поодиночке выходят скорбящие люди, милиция выстраивает их в "бесконечную" колонну для прощания с "генеральным" секретарем.

А из перехода метро валит дым, и выползают чумазые окровавленные современные москвичи - это террористический взрыв в подземном переходе.

Бодрый молодой Михалков поет на эскалаторе метро песенку про Москву, а следом выносят людей после терракта на станции Автозаводская.

Героиня фильма "Доживем до понедельника" играет роль "вампирши" в современном "ужастике", Мамочка из "Республики Шкид" с ручным пулеметом в руках скачет по кадру сериала, "комсомольский" вожак Бонивур, которому интервенты вырвали сердце, что-то говорит "мафиози" Нахапетову на вилле у бассейна в Америке.

(видеоряд) Вырезанные из прошлого подружки в серых длиннополых пальто идут плечом к плечу по серому картонному фону Центрального парка имени Горького, - они "гуляют" с каменными лицами, а Меладзе на их фоне с группой "Блестящие" поет, раскрывая рот, - но нет звука.

(видеоряд) По театральному коридору идет Герой, проходит за кулисы, появляется на сцене уже в старой "энцефалитке" и с рюкзаком за спиной. Сцена сделана, как большая картонная коробка, стоящая перед "клошарами" в Париже.

Грядет царство наслаждения

В глубине любого наслаждения - страдание. Вспомните свой опыт наслаждения, он обычно вызывал отрицательную реакцию и воспринимался как страдание, как сверхболь. Алкогольному опьянению организм бурно сопротивляется, кайф ловит уже деградировавший индивид. Также обстоит дело и с наркотиками, мозг преобразует первичную эйфорию в безумие, только привычка превращает страдание в наслаждение. Познавший наслаждение и страдание будет стремиться уйти от страдания и в тоже время стремиться к нему, как к своей основе, а так как себе зла не хотят, то крайняя степень наслаждения будет от причинения другим страдания, - отсюда и наслаждение садистов.

Когда вычислили маньяка-зоотехника конного завода в Горках Х, сдиравшего кожу с живых мальчиков в специально оборудованном подвале гаража, он спокойно рассказывал следователю, что слушая предсмертные звериные вопли жертв и треск кожи, отстающей от тела, он испытывал непередаваемую дрожь сексуального наслаждения, он упивался мучениями свежуемого подростка, подвешенного к потолку на крюк, глубоко сочувствовал его страданию. Вместе с кожей он освобождал невинную еще душу ребенка от клетки тела, он называл себя Ангелом Смерти. Тихий спокойный, мало общительный в жизни, он не пил с буйными жокеями завода. Зоотехник предоставлял им свой гараж для пьянок, где за звукоизолированном люком подвала висела на крюке очередная жертва его тайного наслаждения, обтекая кровью. Наверху пьяные жокеи трепались "за жизнь", о бабах, о пойле, о своей мужественности. Варилась картошка на электрической плитке вместе с яйцами кастрированных намедни жеребцов, - жокейская традиция после аукциона, - купившие лошадей иностранцы предпочитали спокойных меринов. Весь рабочий день на станке они лишали жеребцов мужского достоинства, а через три дня должны будут седлать их, объезжая.

Галина Брежнева появлялась на Конном Аукционе, в сопровождении циркача-цыгана в меховой шубе на голое тело, увешанного тяжелыми золотыми распятиями, приезжали они на "папином" линкольне, - цыган занимался "фарцовкой" бриллиантами!

В "новой" России, где дегуманизация достигла максимума, где ценность простой человеческой жизни упала до нуля, где в силу вступило иррациональное наслаждение, - оно привело к невиданному росту насилия, элита максимально и в полной "безопасности" наслаждается жизнью, а плебс погружается в безысходную бездну мировой юдоли. Буржуазия в погоне за наслаждением потеряло чувство реальности и ценности жизни. Ни в одной стране нет такого сознательного расслоения общества на бомжей и богатеев. Если Америка показывает миру образец ханжества и двухсотлетнего лицемерия, то доморощенная "новая" криптократия прекрасно понимает, откуда у них богатство, где "собака зарыта".

Еще раз о социальном на нашем луге, куда пришли "новые" косцы.

Все - проще. Почему бандиты не продолжают открытый разбой, а уходят в бизнес, отняв его у других? Или легализовав рэкет, построив для этого торговые комплексы. Или сливаются с властью, становясь звеньями легальной коррупции. Или организовывая политические партии, т.е. покупая право на идеологический разбой, организуя саму власть, - так проще и безопаснее, ты уже не нарушаешь социальных норм, ты сам - социальная "норма"! Т.е. наша власть - это социальный бандитизм в законе!

Общество наше находится на грани гуманитарного коллапса, его уже можно брать за плоть кровавыми пальцами, и любому проходимцу мять его в глину по своему усмотрению, нравственные ориентиры рухнули, - грядет царство мрака. Растет вал насилия. Я не хочу пророчествовать, ведь любые пророчества имеют тенденцию сбываться.

"Мамоновцы" теряют контроль не только над нищим и озлобленным населением, но и над оружием с военных складов, на котором зиждется управление в обществе, взрывчаткой, которую может изготовить из бытовой химии любой школьник, начитавшийся "Поваренной книги анархиста", над химическими и радиоактивными препаратами, а возможно, что не смогут удержать в своих "белых" руках и ядерное оружие, лейтенант в армии получает "2500 р. в месяц" - 20 долларов в неделю! Офицер в нашем обществе тоже "плебс"! "Будете бунтовать - отключим газ, отрубим электричество, перекроем воду!". Что ещё?

Дикая эротика

Вот ночью идет пьяная англичаночка на дискотеку Лимассола, на Кипре у нее "дача", доставшаяся от родителей колонизаторов. Она цепляется руками за леера колыхающегося трапа, переступая нетвердо миниатюрными ножками и ловя равновесие пухленьким задиком, идет в сопровождении высоколобых шотландцев с ранними залысинами, вечных "бэби" британских женщин, и "манчестерского" пролетария, телохранителя, коренастого стриженого узколобого боксера, короткий мускулистый торс которого обтянут рельефно темной маечкой. Спесивыми блестящими глазками она нагло смотрит, "понаехало этих русских", не отводя взгляда глаз до тех пор, пока они не тухнут, как фонари, не подпитаные севшими аккумуляторами, но задела больно плечиком на ходу - вам она безразлична - она играется.

Кто сказал, что женщина это эротика, женщина - сплошная сексуальность, ее цель возбудить эротическую энергию мужчины для совершения с ней полового акта. Это в некоем роде освобождение вечностного в мужчине, приведение его к единой цели - зачать в женщине жизнь, освободить ее от осознания своей природной приниженности и темного начала полового инстинкта. Экстаз женщины - в иступленном до неприличия желании быть любимой, - до самоотречения.

На "Приморском Комсомольце", громадной плавбазе Тралового флота, была собачка Чапа, как ни странно, кобель, и скрытный кошак. "Чапе" говорили "к станку", протягивая ногу в резиновом сапоге, и собака вскакивала на него, обхватив крепко лапами, и энергично занималась гимнастикой тазобедренных суставов, а попросту говоря ...

Однажды на палубу осела стая маленьких перелетных пичужек, принявших ее за землю, прилетевшая из Южного полушария для сезонного размножения на Север, все реи и троса плотно забиты были их тельцами, - подняться назад в воздух они уже не могли. Ни миски с водой, ни крошки хлеба их не заинтересовали, они мерли в одиночестве, закатив веки. Три дня обе палубные смены лопатами выбрасывали их за борт - птички ошиблись маршрутом, и судьба их была предрешена, это был "Освенцим".

Говорят, эротику придумали евреи, чтобы разнообразить половую жизнь, почему и наиболее серьезно они относятся к половому акту, им по воспитанию это вменяется в родовую обязанность - бог завещал. К всенародным выборам в Верховный Совет СССР забросили на теплоходе "Азербайджан", доставляющим в район лова бичей, двух - "Вовчика и Левчика" с эстрадной программой, что, однако, не помешало "трудовому ритму" "промтолпы". Повезло только двум "укладчицам" с конвейера - за ними пришел галантный бригадир смены по фамилии Сорока, взял за жопу и освободил от работы, - услугами одной воспользовался, правда, он сам - по праву начальничка.

По утру в каюте спертый человеческими телами за ночь теплый воздух. Раздается щелчок репродуктора, и громкий спокойный голос радиста оповещает: "Шесть часов утра. Подъем второй смены. Сегодня число месяца. Мы находимся в районе лова. Температура за бортом два градуса, забортной воды три градуса. Волнение моря три балла. За смену переработано триста тринадцать тонн минтая...".

Первый поднявшийся открывает иллюминатор. Кричат петухи в густом тумане и рынды отбивают вахту, - значит действительно пришли в район лова. Сквозь пелену тумана у бортов просвечивает черная вода с прибитой ледяной крошкой - "шугой". Петухов держат на сейнерах, и они, не видя земли по полгода, на потеху экипажу тужатся понапрасну, развивая голосовые связки и семенники ...

Плавбаза же годами болтается без заходов "в порта" из Охотского моря в Берингово, к Северным Курилам и Алеутской гряде, а то и к берегам Аляски... - жаль, там редкость паковый лед - подменяя команду в море с редких "пассажиров. "Моря" вытягивают из рыбаков жизнь, говорят, когда начинают сниться лошади - пора на берег.

У кошки не было имени, она бродила по палубам и трюмам, где железные рангоуты разграничивали низкое вонючее пространство, вот там Чапа и выследил ее. Дикая кошка, наевшаяся беспомощных птичек, она шлялась где хотела. Кошка загнана была, казалось, в жизненный тупик.

Кошак редко показывался на глаза занятым тяжелым трудом, двенадцатичасовым, зарабатывающим "бичам" со всего "Союза". На путине были в основном "хохлы" из Донецкой области, потянуло шахтеров с татуированными углем лицами и руками на край света за "легким" заработком на свежем воздухе. Были и бывшие "зеки", и детдомовские, самые ленивые, и деревенские, "мужики", были армяне на тяжелых, но хорошо оплачиваемых работах - "на выбивке" противней. Были и женщины, на пятьсот членов экипажа - два десятка "укладчиц", "формовщиц", прачек и буфетчиц.

Но никак собака не могла понять, исступленно лая и отпрыгивая прочь, почему кошак от нее не убегает, а орет дурным голосом и лезет к кобелю задом, изгибая спину и свернув судорожно хвост на сторону...

А вокруг животных собрались бросившие работу молчаливые, с изнуренными бледными лицами "мариманы", мечтающие о маленьком домике на берегу теплого моря.