"Игра над бездной" - читать интересную книгу автора (Лацис Вилис)

СЕДЬМАЯ ГЛАВА

«Здравствуй Илмар!

Хочу рассказать тебе, как я доехала и как тут идут дела. Погода была хорошая, только поначалу немного дул ветер и покачивало, но на меня качка не действует. Твой брат приехал на побережье за сетями, потом он захватил и мои вещи и отвез домой. Он не может понять, что ты в городе делаешь. Все выспрашивал, не знаю ли я чего. Твоя сестра думает, что у тебя в Риге невеста и потому ты не уезжаешь оттуда, но ведь не могла же я им рассказывать правду.

Сейчас у нас самый разгар сенокоса. Вчера лил дождь и была сильная гроза. Молния ударила в кузницу на помещичьей усадьбе и сгорела крыша. Наверно, работы мне тут хватит, уже сейчас заказали четыре платья, которые надо сшить к Янову дню. Отсюда многие собираются съездить поглядеть на царя, но я думаю, там будет такая давка, что ничего не увидишь. Навряд ли простых людей к царю близко подпустят. Офицер штрандитеров (береговой охраны) рассказывал, что бинокли иметь при себе не разрешат, — если кто будет глядеть тайком, того строго накажут.

А как идут теперь твои дела? Ты все еще думаешь про то самое? Все-таки было бы лучше эти мысли выкинуть из головы. Кому это теперь поможет? Роберта не стало, и если ты не уймешься, кончишь тем же. Зачем это нужно, почему это должен делать ты? Разве только потому, что по своей глупости мы тебя обвинили ни за что ни про что? Ты доказал свою невиновность, чего же еще? Если ты это сделаешь, это будет большая жестокость. Виновника можно наказать и как-то по-иному, чтобы это вызвало в нем стыд за содеянное и раскаянье. Никто не знает, может, Роберт сам обидел этого человека, он ведь сам не хотел, чтобы мы что-то такое затевали. Мой брат временами тоже бывал хорош. Мне, конечно, не пристало так говорить, но если бы ты на это дело махнул рукой и воротился сюда к своим, мне было бы гораздо легче на душе, чем если будешь продолжать свое.

Вода в море теплая как парное молоко. Рыбаки сетуют, что будет знойное лето, но для купальщиков зато хорошо. Я позавчера первый раз искупалась. Верно, Илмар, ну что там в городе для тебя хорошего? Живешь, как на горячем поду, лучше уж было остаться на судне. Мы рассчитываем, что на Лиго ты приедешь. Тут будет большой праздник и гулянье в парке. Приезжай и оставайся до осени. Многие тебя тут ждут, а я, наверно, больше всех. А пока шлю тебе свой горячий привет и от всех наших тоже. До скорого свидания! — Анна Вийуп».

Славная, добрая Анна, знала ли она, что Илмар уже не мог отступить, даже если бы этого захотел… Придется вам справлять Лиго без меня еще много, много раз. Когда смоляные бочки запылают, потрескивая, на холмах Видземе, я буду скитаться по чужбине в поисках укромного места, где бы спрятаться от моих врагов. Илмар Крисон должен исчезнуть, будет другой человек с другим именем. Через год он пришлет письмо.

Как бы туманно Анна ни намекала на деятельность Илмара, ее письмо все-таки могло скомпрометировать, будь оно в неподходящий момент у него обнаружено. Поэтому, перечитав еще раз, Илмар сжег его. Затем достал револьвер, вычистил и смазал механизм, вложил в барабан патроны. Ночью он его выбросит в Даугаву, После дела нужды в оружии больше не будет.

А теперь можно было начинать готовиться в путь.

Если отъезд предстоит человеку, который многие годы не покидал насиженного места, то он начинает улаживать дела, упаковывать саквояжи за несколько недель и ни о чем другом уже не говорит, докучая друзьям и близким своими заботами. А когда настает час отъезда, оказывается, он все еще не готов. С настоящими бродягами дело обстоит иначе. Они готовы всегда и в любой момент могут отправиться в путь. Они знают, что им необходимо и без чего можно обойтись, собираются за пару часов, скажут «будь здоров» и исчезают.

Илмар принадлежал к этим последним. Он был моряк, а моряк должен уметь все свои пожитки сложить в кису и морской чемодан. Что не влезает, то обуза. Будет корабль погибать — кто станет спасать твое добро? Захочет матрос сбежать в чужом порту — кто будет таскать за ним узлы? Поэтому в новейшие времена на кораблях выходят из употребления даже красивые водонепроницаемые моряцкие ящики, настоящие сундуки с приданым мореплавателей, наполнявшиеся за долгие плавания всевозможными диковинами из дальних стран. Они стали принадлежностью отошедшей в прошлое романтики, как парусные суда, пираты и легенды старых моряков. Строго соблюдается только Нептунов обряд крещения на экваторе да еще, пожалуй, татуировка — но как долго они удержатся? Даже теперь кое-кто из молодых моряков проходит впервые мимо мыса Кулена на севере Дании «без вензелей», потому что племя седых морских волков, заботившихся о сбережении старых традиций, начало вымирать, и вы все чаще встретите матроса, чью руку с внешней стороны уже не украшает зеленый или синий якорь. Наступают новые времена, приходят новые моды, то, что некогда почиталось украшением, теперь именуют пережитками дикости и считают дурным вкусом. Кто знает, кто прав… Но поглядели бы вы на старого боцмана с «Андромеды», эту живую картинную галерею! Да было ли у него на теле неизрисованное место! Корабли с пузатыми парусами, ангелы с распростертыми крыльями, флаги всех стран, якори, штурвалы, пальмы, змеи, русалки и женщины, звезды и полумесяц, сердце, крест и якорь, и разные латинские выражения — все, что было прекрасного и удивительного на этом свете, вы могли увидеть на его теле. Половину его тела татуировали в Европе, а над другой половиной трудились корифеи этого искусства — малайцы. Даже пальцы на ногах не были забыты, а на спине можно было увидеть полосатого кота, хватающего лапой мышь — оба были изображены в натуральную величину; гонимая страхом мышка бежала по спине вниз и находила убежище в интимном месте, которое называть не принято, снаружи торчал только хвостик. Это были старые времена, дикость и дурной вкус. Теперь люди нашли другие места для раскрашивания: ресницы, брови, губы, родинки на щеке, добрались даже до волос. Потому что теперь это не дикость, а окультуривание красоты. И ногти они лакируют, и едят искусственными зубами. Быть может, в будущем придет мода на искусственные желудки — золотые или резиновые. Человек во всем жаждет подправить природу, потому что природа тоже в чем-то примитивна и дика. Вы еще увидите — когда-нибудь у нас будет синее или зеленое солнце, не будут же нам вечно мозолить глаза его желтые лучи.

Так думал Илмар Крисон, упаковывая свои вещи. В его положении это были, конечно, не самые уместные мысли — но разве это его заботило? Исполнить тягостный долг ему предстояло завтра вечером, судьба его была в опасности. А он думал о ерунде. Так было легче, как-то забывалось страшное. В своей безрассудной игре он подошел к самому краю бездны и, чтобы не кружилась голова, озирался по сторонам. Ветер, цветы, золотое лето и пустота в душе, скорая гибель или долгая каторга. Но чего ради?

Лишь потому, что природа человека капризна и некоторые вещи он считает важными, а другим не придает никакого значения.

Все упаковав, Илмар направился в порт. Было половина девятого. Получасом позже напротив дома, в котором жил Илмар, под темной аркой ворот остановился человек с синеватым шрамом над уголком рта. Он терпеливо стоял там час за часом, наблюдая за улицей и внимательно оглядывая каждого, кто выходил из дома напротив. Один раз дворник хотел его турнуть, приняв, очевидно, за жулика. Тогда тот откинул лацкан пиджака и показал дворнику какой-то знак. После чего ему позволили остаться. Но человек на полчаса опоздал и зря торчал в подворотне, как охотничий пес у пустого логова.

В порту судов было много. Как водится, по пятницам на работе все сбивались с ног, потому что большинство Судов хотело в субботу выйти в море. Берег был завален горами грузов: груды бревен, штабеля досок, мешки и тюки; мимо тащился караван подвод с кипами льняного волокна. В этом адском шуме и суете на Илмара никто не обращал внимания, и он неприметно расхаживал по причалам, присматривая подходящее судно. Он здесь был не единственным гуляющим бездельником; синий костюм и английское кепи выдавали его принадлежность к цеху мореходов, и если бы у кого-то в этой сутолоке нашлось время понаблюдать за передвижениями Илмара, то его приняли бы за безработного моряка, который пришел искать свой «шанс».

Да, судов было много, но какой от них прок, если не было подходящего. Илмару надо было отыскать судно, на котором были знакомые моряки и которое завтра вечером выходит в море. Среди множества датчан и англичан он отыскал всего два русских судна, более или менее соответствовавших его намерениям. Одним был «Ладога», пароход водоизмещением в три тысячи тонн, он принимал так называемый манчестерский груз и сейчас заканчивал стивидорные работы в трюмах. В команде «Ладоги» Илмар знал третьего механика, Субриса, с которым плавал на своем первом пароходе. Но это обстоятельство его мало радовало. Он только спросил у матроса, стоявшего на лебедке, служит ли еще на «Ладоге» Субрис, и, получив утвердительный ответ, пошел дальше. «Если другой возможности не будет, переговорю с Субрисом…» — решил Илмар.

В другом конце гавани он нашел рижский пароход, на нем было несколько знакомых — боцман, второй штурман и кое-кто из матросов. Но это судно пришло из плавания только сегодня и стояло порожняком, так что могло сняться с якоря в лучшем случае через неделю. Так долго Илмар ждать не мог. Поболтав со вторым штурманом, бывшим соучеником, Илмар побрел обратно к «Ладоге». Плохо все-таки, когда иной раз нет у человека выбора! Механик Субрис был последним из тех, кому Илмар доверился бы, но сейчас он был и единственным, кто мог помочь, и потому ему предстояло подавить в себе внутреннюю неохоту и сомнения, пойти на поклон к Субрису и положиться на его сомнительную репутацию.

Ничего определенного о делах третьего механика не говорили, но он пользовался дурной славой среди моряков. За его честное слово никто не дал бы пятака, и уже несколько лет никто из команды не ходил в компании с ним в кабак. А все потому, что после такого небольшого загула у кого-то, бывало, часы исчезнут, у кого-то пропадет кошелек с жалованьем за несколько месяцев, которое не пропить за один вечер в дешевом припортовом шинке. Но самые темные слухи ходили вокруг Субриса в связи со смертью кочегара донки[2] Майзитиса в кардиффском доке. Майзитис сошел на берег за покупками и попутно завернул в таверну, где задержался немного дольше, чем положено кочегару донки (на его обязанности лежало поддерживать пар в котлах в ночное время). Возвращаясь на судно, он свалился в док и утонул. На другое утро под трапом в воде была замечена фуражка Майзитиса. Стали искать и вскоре выловили труп кочегара. На темени у него зияла глубокая дыра, а на палубе исчез со своего места железный клин от люка бункера, дверь же каюты кочегара была раскрыта и пропали все сбережения прижимистого моряка. Как это произошло, никто никогда не узнал, но у Субриса в доме сразу же появилась новая мебель, а сам он обзавелся великолепным офицерским мундиром. Отправляясь на вахту, штурманы и механики «Ладоги» всегда запирали на ключ свои каюты, а в день получки все держались подальше от Субриса.

И вот этот человек сейчас был единственным, кто мог выручить Илмара. Они встретились на палубе. Кто-то из кочегаров вызвал Субриса из машинного отделения, где он ремонтировал динамо-машину. Маленький, худой, какой-то усохший, с лицом по-детски узким и перепачканными в масле руками, этот пожилой человек смахивал на подростка.

Пыль машинного и копоть кочегарки сделали его смуглое лицо еще темнее, и наиболее приметной деталью на нем были толстые чувственные губы, выделявшиеся своей плотской краснотой. Голос Субриса звучал мягко, даже лирично, улыбка у него была столь же детской, сколь и телосложение, мелкие проворные движения отличались юношеской ловкостью.

— Привет, инженер! — поздоровался Илмар и подал Субрису руку.

Тот свою сперва вытер белыми обтирочными конца-ми затем опасливо вложил в Илмарову ладонь. Рукопожатие Субриса было почти неощутимым.

— Это хорошо, что приходишь навестить старых друзей, — сказал он и меленько похихикал, показав при этом целый ряд коричневых, обкрошенных зубов. — Пошли ко мне, потравим.

Они вошли в каюту Субриса, тесным коридорчиком соединенную с машинным отделением. Этот неказистый человечек первым делом задернул шторку на иллюминаторе, после чего предложил гостю присесть и сам сел на краешек койки.

— Давно уже без дела? — поинтересовался Субрис.

— Первый месяц.

— Небось надоело ветер ловить и теперь ищешь шанс устроиться чифом на пароход?

— Так-то оно так, да в Риге с джобом худовато. Надо подаваться к янки.

— Там у них тоже ничего завидного. Тогда уж надо жарить прямо в Китай. Ты про Трейманиса что-нибудь слыхал?

— А что?

— Он в прошлом году кончил мореходное и под шумок подался в Ливерпуль. И ты подумай, — малый с капитанским дипломом в кармане нанимается простым матросом на английский барк, идет на нем до Китая, а там удирает на берег. Через неделю он уже был капитаном на китайском пароходе! Я письмо получил. Зовет, обещает устроить меня первым мастером.

— Чего же не едешь?

— Куда мне, я человек семейный. Надо топтаться тут, поближе к дому. Ты холостяк, молод, у тебя другое дело. Честно говоря, я просто удивляюсь, какого черта молодые ребята тут дохнут от скуки, здесь же никаких шансов.

— Вы когда выходите в море?

— Завтра вечером, около полуночи.

— Куда?

— В Ливерпуль и Манчестер.

— Хм, это то, что мне надо.

Субрис уселся на койку и стал болтать ногами.

— Я на берегу попал в небольшую историю и было бы неплохо отсюда убраться, — продолжал Илмар.

— С полицией?

— Да нет, с женщинами.

— Ах, паршивец, деньги платить не хочешь, все экономишь.

Илмар не торопился разубеждать его в том, что и денежный вопрос имеет отношение к его отъезду.

— Как ты считаешь, на «Ладоге» можно найти уголок потемнее? — продолжал он, понизив голос.

— Почему нет. В бункерах места достаточно.

— Много ли угля в бункерах?

— Бортовые полные и сто пятьдесят тонн в межпалубном. Вчера велел весь уголь стриммеровать в один конец, потому что в поперечный бункер пойдет штучный груз.

— Значит, место на одного зайца найдется?

— Хватит и на полдюжины. Только надо будет прихватить с собой еды. У нас харч в обрез. Если что возьмешь с камбуза, кок сразу заметит и сболтнет стюарду, а там и до капитана дойдет.

— Ладно, Субрис, съестного я куплю сам. Поможешь только доставить на судно.

— Это можно.

— Свои вещи я смогу оставить у тебя в каюте?

— Когда угодно. Только еду придется спрятать в бункере. Если таможенники найдут в моей каюте такой запас провианта, сразу заподозрят и станут обшаривать все закоулки.

— А как это провернуть, чтобы все было шито-крыто?

— Экое дело! Сегодня вечером съезжу и привезу на судно. Все будут думать, что вещи мои. А сам ты когда придешь?

— Лучше всего, конечно, завтра днем, тогда никто еще не станет присматриваться, что я тут делаю. Но сомневаюсь, успею ли уладить свои дела.

— Тогда — завтра к вечеру?

— Да, Субрис, что-нибудь около полуночи. Ведь раньше «Ладога» концов не отдаст?

— Завтра после обеда мы ожидаем сто тонн орехового ядра, поэтому, возможно, в море выйдем только под утро.

Они договорились, что Илмар днем доставит провизию, а в восемь вечера Субрис прибудет за вещами. И хотя моряки оказывают друг другу такие услуги безвозмездно, Субрис ни словом не возразил, когда Илмар дал ему десятирублевую ассигнацию.

— Горячий кофе я тебе буду приносить каждый раз при кормежке, — сказал он, как бы в извинение за свою жадность.

Когда Илмар уходил, Субрис не пошел с ним на палубу, чтобы не привлекать внимание других членов команды.

На улице Илмар встретил Анду с Паэглисом. Он поздоровался, но Анда сделала вид, будто не заметила его. Паэглис, очевидно, рассказывал что-то веселое, потому что Анда улыбалась. Разминувшись с Илмаром, она оглянулась, усмехнулась. Он еще раз поклонился, но она только скривилась и медленно отвернулась. С этим было покончено.

Для человека со шрамом этот день выдался трудным и бесплодным. Каким бы терпеливым он ни был, но часами торчать на одном и том же месте и всматриваться в тысячи незнакомых лиц, непрерывной чередой плывущих по обе стороны улицы, может надоесть кому угодно. И потом это солнце, этот безжалостный майский пламень! В полдень оно жарило прямо в голову, огненными лучами заползая в подворотню, и лишало Берга последнего оазиса тени. Раскаленный булыжник мостовой дышал жаром, в воздухе ни дуновения, грудь вдыхала насыщенный пылью огонь.

Бергу стало совсем худо. Он устал, обливался потом и мечтал присесть, но наблюдательный пункт не был обеспечен таким удобством, как скамья. К тому же ему хотелось пить, а потом стало еще и голодно.

Через дом от того места, где стоял Берг, находилась небольшая кондитерская. После долгих колебаний он, наконец, решил поглядеть, нельзя ли из кондитерской вести наблюдение за нужным сектором улицы, и направился туда. Это была хорошая мысль, и когда честный служака убедился в том, что из окна кондитерской виден не только дом Крисона, но и частично соседние дома тоже, он стал себя ругать, что не перекочевал сюда раньше. Заказав печенья и лимонаду, Берг сел за столик у окна и, как бы углубясь в мысли, смотрел на улицу.

Так он провел два часа. Крисона не было и в помине. Заметив, что солнечные лучи падают более полого и на этой стороне улицы образовалась достаточно широкая полоса тени, Берг расплатился и снова вышел на улицу. И вновь потянулись часы, сменялись лица людей и перед глазами мельтешили какие-то мелкие события, складываясь в обыденную жизнь улицы, но Крисон все не шел. Хуже всего было то, что Бергу было неизвестно, сидит ли этот человек в своей берлоге и ждет темноты или запросто расхаживает себе по городу, верша свои преступные дела.

Покуда Берг тоскливо считал часы, Илмар действительно не терял времени даром. Воротясь из порта в город, он пообедал в какой-то кухмистерской. По дороге купил бумаги и конвертов, затем свернул в Верманский парк и написал два письма — Анне Вийуп и своим домашним. Илмар сообщал, что в жизни у него предстоят большие перемены и он не может сказать, когда навестит близких. Советовал им не волноваться, если некоторое время от него не будет никаких вестей, — с ним ничего плохого не случилось.

Опустив письма в почтовый ящик, Илмар пошел в большой магазин, торгующий съестным, и накупил себе провианта на две недели: морских галет, консервов, сыра, копченых колбас и сливочного масла. Покупки велел как следует упаковать, якобы для того, чтобы переправить их в провинцию, затем взял извозчика и отвез внушительного размера сверток на хранение на вокзал. Позднее Субрис получит его и доставит на судно.

Дома все подготовлено, поэтому Илмар не спешил идти на квартиру, а оставшееся до закрытия учреждений время провел там же, на вокзале за чтением газет. Одно-единственное дело осталось у него в Риге. Пока оно не сделано, все прочие жизненные интересы отодвинуты на второй план, ни с кем в целом городе, даже в целом мире у Илмара теперь не было связи. Раньше эта связь существовала, и она наладится опять, когда будет исполнен долг, но теперь Илмар не имел права об этом думать, чтобы в последний момент им не овладели сомнения. Да, конечно, он не имел права думать, но мог ли он не делать этого? Глядя в газету, он не видел и не понимал ни единого слова, потому что все мысли сосредоточились на событиях ближайшего будущего, в воображении теснились диковинные и жуткие образы, и он уже видел свои руки, обагренные кровью. Ощущение было не из приятных. Временами закрадывалась мыслишка о том, что хорошо бы все происходящее оказалось всего лишь дурным сновидением, от которого он очнется в своей каюте на «Андромеде».

«Господин штурман, ваша вахта!» — постучит матрос в дверь, и, открыв глаза, Илмар вместо кошмарных призраков увидит круглый иллюминатор, желтый, промасленный штормовой костюм на крюке и портрет белокурой девушки на переборке, рядом с подушкой. Может быть, он не сразу бы понял, что видел страшный бредовый сон и ничего ужасного не произошло, никакие заботы не омрачают его пробуждение. И тут бы он ощутил покачивание судна на волне, услышал ее плеск и, выйдя на палубу, увидал бы осиянное звездами море, по просторам которого корабль прокладывает глубокую пенную борозду. И разве он почувствовал бы разочарование? Да конечно же нет, это был бы миг тихой благодати, единый всплеск радости человека, спасенного от смертельной опасности и вновь обретшего отнятый покой и красоту жизни. Утром, на заре показался бы входной маяк в устье Даугавы, над водами залива возникли башни Риги и он, счастливый, сошел бы на берег своей родины, где не судили Вийупа и не надо было разыскивать никаких предателей. Быть может, единственный образ из этого сна он не хотел бы потерять — Ирену, чистую, не замаранную предательством Ирену и все те дивные мгновения, что они провели друг с другом.

Так неужели был только единственный путь? А если единственный, то так ли необходимо пойти по нему? Зачем уничтожать?

Ирена условилась о побеге. Она была готова последовать за ним даже за океан. И если это было не только хитростью Ирены, но и ее искренним желанием, почему бы им так и не поступить? Ну ладно, она предала Вийупа, но это был только один случай, явив собой во всеобщем хаосе человеческой жизни лишь искру зла, что взвилась из костра судеб и тут же погасла. И зло умерло, злонравный человек вновь стал добрым. Необходима ли была кара за то, чего уже нет? Илмару вспомнилась мысль, когда-то вычитанная им у Толстого о преступлении и наказании: наказывать преступника надо сразу же после совершения преступления, пока человек еще злодей. Потому что человек совершает преступление в тот момент, когда в нем берет верх зло, и наказанный в этот миг, он ощутит значение наказания, и оно достигнет своей цели. В последующий час человек может быть уже другим — благонамеренным, добродетельным, — он преображается, вечно формирует и изменяет свою нравственную сущность. Разве Ирена теперь та, какой была несколько месяцев назад? Смогла бы она сегодня предать Вийупа? И творя это, понимала ли она хоть сколько-нибудь, что совершает зло? Глядя на вещи с точки зрения Черепова и ему подобных, Ирена могла даже думать, что она делает полезное для всего общества доброе дело и, если, бы ее за это покарали, она не поняла бы — за что?

Чем дольше Илмар размышлял на эту тему, тем отвратительней казался ему собственный замысел и тем больше разрасталось желание избежать принятого обязательства. Ну почему, почему он не ушел опять в плавание на «Андромеде»! И какой дьявол дернул его отдать в руки товарищей этот глупейший акт самообвинения? Дело, в основе которого заложены ложь и обман, не могло доставить исполнителю никакого удовлетворения. Единственно, для кого оно могло иметь какое-то значение, — это для Роберта Вийупа, но и ему оно было уже ни к чему. Принцип справедливости, соблюдение которого порождало новое зло и несправедливость, был лишь фикцией. Да, но что же еще тогда могло заставлять Илмара продолжать то, чего он не желал? Только самомнение, слепота уродливой человеческой натуры.

Когда на вокзале замелькали спешащие на взморье чиновники, Илмар отправился к Цауне, потому что в это время он уже должен быть дома. Как его угнетала необходимость сейчас идти к нему, как был заранее отвратителен предстоящий деловой разговор с товарищем. И каким чуждым, неприятным показался этот бледный, болезненный человечек со своей злобно-веселой улыбочкой и тихим шепотом, когда Илмар вошел в его квартиру.

— Все в порядке, Илмар. Я вчера сходил, разведал руины фабрики. Одни стены, пустота, ни души. Красота, правда?

— Дорогой Цауна, красоты в этом нет никакой.

— То есть как это? Лучшего места ты во всей Риге не сыщешь… — недоуменно пожал плечами Цауна.

— Место, может, и хорошее, да то, что мы собираемся там совершить, не хорошо, — мрачно пробормотал Илмар.

— Да?! — физиономия у Цауны вытянулась и хитрая улыбочка погасла. — Начинаешь морализировать?

— Я не деревянный чурбан и способен мыслить, — сказал Илмар. — Я понимаю все, кроме одного: для чего мы это делаем? И; почему мы не можем этого не делать?

— Потому что тогда мы сами будем уничтожены. Если человек в каком-то деле зашел так далеко, как зашли мы, то он уже не может остановиться на полпути. Воленс-ноленс он должен идти до конца. А тебе что… стало страшно?

— Нет, это не страх. Но я не вижу основания, морального оправдания тому, что мы собрались сделать.

— Если этого не видишь ты, это еще не значит, что другие так же слепы, — Цауна начинал закипать. — Я вижу, почему это необходимо сделать, и ты можешь спокойно положиться на мою логику. По правде говоря, это довольно странно: ты сам предложил, напал на след предателя и всех нас втянул в эту затею, а теперь, когда остался совсем пустяк и дело будет завершено, ты вдруг предаешься какому-то идеалистическому бреду.

— Но ведь этот самый пустяк и есть все, и не такой уж это пустяк.

— Хм, забавно… — недовольно проворчал Цауна. — Не скажешь ли ты, что нам теперь надлежит сделать?

— Вам всем ничего не надо делать. Никто про вас ничего не знает. Я один заварил эту кашу, и мне самому предстоит ее расхлебывать. Ты и Савелис можете спокойно продолжать жить своей жизнью, никто вас не тронет, а я… я могу перемахнуть через границу и в долгом изгнании подумать, какие скверные последствия иногда бывают у необдуманных поступков.

— А она? — в ожидании ответа Цауна смотрел в упор на Илмара. — Что скажет на это она?

— Какое нам до этого дело?

— Нет, дорогой мой, мне это дело вовсе не так безразлично, как ты себе представляешь, — сказал Цауна. — Мы все-таки пойдем до конца, и ты тоже. Учти это — ты тоже пойдешь с нами!

— А если нет?

— Твое письмо у меня. Покуда я его храню, тебе придется выполнять свое обещание. Как только оно будет исполнено, ты свою грамоту получишь назад, и по мне так можешь уезжать хоть на Луну.

Илмар промолчал.

— Ты, может, влюбился в эту женщину? — спросил Цауна. — Это было бы самое страшное.

Илмар неопределенно махнул рукой.

— Твои размышления означают, что это дело чрезвычайно затянулось и нам надо покончить с ним в ускоренном темпе. Разреши теперь мне диктовать этот темп. Завтра вечером, ровно в половине десятого, начнется заседание суда — и ты приведешь туда подсудимую. Вначале собирался поручить тебе роль прокурора, но теперь вижу тебя скорей в роли защитника. Прокурором буду я сам. Теперь ступай домой и готовь защитительную речь. Завтра в девять вечера Савелис встретит тебя на Петербургской дороге и покажет путь к развалинам фабрики.

На прощанье Цауна попытался подбодрить Илмара:

— Возьми себя в руки, не думай о чепухе, и все будет хорошо.

Было шесть вечера, когда Илмар пришел домой. Погруженный в мысли, он не обратил внимания на человека с синеватым шрамом, но тот его заметил сразу. По дороге Илмар зашел в аптеку и позвонил оттуда по телефону Ирене.

— Завтра вечером в половине девятого буду ждать тебя у старой церкви Гертруды. Все в порядке, мы обязательно должны явиться.

— Хорошо, Илмар, я буду вовремя. А сегодня вечером ты не придешь ко мне?

— Никак не могу. Много дел. Я собираюсь в дорогу, как ты сама хотела.

— Я тоже. Итак — до свидания завтра вечером!

— До свидания…

В восемь пришел Субрис, забрал большой чемодан Илмара и повез его на извозчике. По дороге в порт он заехал на вокзал, взял сверток с провизией, который Илмар сдал днем на хранение. А Берг все расхаживал перед домом Илмара в ожидании, когда тот выйдет. Теперь берлога не пустовала и был смысл ждать, но дольше полуночи Берг не выдержал. Убедившись, что Крисон из дому до утра не выйдет, сыщик отправился домой поспать несколько часов. Но перед тем как лечь, он еще написал донесение Черепову о своих наблюдениях.

Наступило серое душное утро. Илмара разбудил перестук колес тележки молочника. Он уснул поздно и спал неглубоким тревожным сном, отчего сейчас чувствовал себя чуть ли не более усталым, чем накануне вечером. Вставать не хотелось. Он взял папиросы и принялся курить, пока во рту не накопилась горечь и не защипало язык.

Предстоял долгий пустой день. Он охотно пошел бы в порт скоротать время среди старых друзей-моряков, но по некоторым соображениям было нежелательно появляться сегодня на судах. Дома же делать совершенно нечего. Вечерняя газета лежала на столе нечитанная. Маленькая комнатушка стала неприветливо голой. Кровать без одеяла, вешалка без одежды — войди сюда любопытный человек, он сразу бы понял, что обитатель не намерен тут задерживаться.

Медленно тянулось время. Жужжали мухи, монотонный гул доносился с улицы. Голуби воркуя расхаживали по подоконникам, и небо над городом подернулось знойной дымкой. Хорошо сейчас в море на палубе парусника! Смоленый деревянный настил источает аромат, взблескивают на солнце флюгера, и пологая волна без пенных венцов мерно колышет зеленые воды Северного моря! Изредка выпрыгнет где-нибудь дельфин, большой поморник ринется к воде и в его клюве блеснет чья-то серебристая жизнишка, а ночью кильватер фосфорически искрится, и стайка летучих рыб выпархивает на палубу. Светятся красные и зеленые ходовые огни — глаза кораблей, и далекий берег приветствует мореходов яркими вспышками маяков. Красивая, цельная жизнь… Там, на верхотуре, в «вороньем гнезде», у матроса сама собой рождается тихая песня, он поет словно птица, ведет одну мелодию без слов и сам не понимает, отчего ему так хорошо на душе.

А ты, безумец? Твой корабль наскочил на подводные скалы, прочно сел на них и не плавать ему больше. Ветер воет в такелаже, сулит близкий шторм, темнеет горизонт, и страшные тени подползают все ближе — скоро начнут бить корабль первые валы, затрещат и рухнут мачты, все будет порвано в клочья…

Потом пришел Савелис. Оглядел опустевшую комнату, удивился, что у Илмара так мало вещей, но ни о чем не спросил.

— Ты, наверно, знаешь, что Цауна позавчера ночью ходил разведать фабричное пожарище? — заговорил он. — Пусто.

— Тогда хорошо, — сказал Илмар.

— Да, это хорошо. Но плохо то, что эта Ирена не сидит сложа руки.

— Ну?

— У меня, так сказать, побольше свободного времени, вот я и пошел сегодня погулять по улице Медниеку. Тихое такое местечко, никто тебя локтями не пихает. Околачивался там больше часа. И тут раскрывается калитка — и на улицу выходит очень знакомая женщина. Меня она не знает, а я-то ее знаю — у меня ее портретик. И поскольку я ей никто, она на меня внимания обратила не больше, чем на уличного голубя. Она идет, я за ней. Так мы шли довольно долго. Наконец она подходит к одному желтому кирпичному дому. И в нем она исчезает, как мышь в норе. Мне, конечно, ничего другого не остается, как топать дальше и отыскать моего друга Илмара Крисона. Может, он сумеет объяснить, что означает столь ранний визит молоденькой бабенки к жандармам?

— Ты уверен, что это была именно Ирена? — спросил Илмар.

— Вне всякого сомнения.

— Странно… — лоб Илмара стянули морщины. — Я ведь сказал ей, чтобы несколько дней не виделась с Череповым. Неужели у нее возникли подозрения?

— Я не знаю, насколько ловко ты действовал. Но факт остается фактом — в эту минуту она разговаривает с Череповым. И о чем еще они могут говорить, как не о нас! Похоже, строя западню для нее, мы угодим туда сами.

— Сегодня вечером они ничего делать не станут. Их главный интерес — большое собрание.

— Все может быть. Но если они захотят заранее к нам присмотреться?

— Место они не знают. Я сказал Ирене, что отведу ее сам.

— Ты можешь поручиться, что за нами не будет слежки?

— Надо сделать так, чтобы шпик остался с носом. Я сказал, что буду ждать Ирену около старой церкви Гертруды. Вместо этого схожу за Иреной домой. Пока они сообразят, что дожидаются впустую, будет поздно искать наши следы. А мы с этим делом должны покончить как можно скорее, чтобы до полуночи вернуться в город. Тебе с Цауной горевать не приходится, про вас никто ничего не знает, а мне до утра надо исчезнуть с горизонта. Представляешь, как они всполошатся, как замечутся, когда Ирена утром не явится на доклад. О, господин Черепов тогда дремать не станет!

— Ты уже побеспокоился о своей безопасности в дальнейшем?

— Все улажено. Сегодня ночью я отбываю.

— Ну, ладно, будем надеяться на лучшее. Значит, начало заседания ровно в половине десятого?

— И конец в половине одиннадцатого. Пускай Цауна стряпает обвинение кратко и внятно. Его надо зачитать за пять минут. Четверть часа на допрос, пять минут на совещание суда и десять — на приговор.

— Чего там долго церемонии разводить, дело ведь ясное, можем обойтись и без формальностей.

Иной разговор тем временем велся в кабинете Черепова.

С напускной внимательностью Черепов слушал доклад Ирены о большом собрании террористов, так внимательно слушал, что папироса у него гасла не то третий, не то четвертый раз.

— Хм, да-а… Вот это будет уловчик! Мы сделаем грандиозное дело.

— Ты помнишь свои слова: эта неделя принадлежит мне, и ты ничего не желаешь ни знать, ни видеть… — напомнила Ирена.

— Разумеется я об этом не забыл, — сказал Черепов. — Это хорошо, что я теперь знаю о твоем участии в собрании. Я своих ребяток придержу дома.

— И возможно, уже ночью я смогу что-либо сообщить.

— Когда ядро будет в наших руках, я начну действовать сам. Ты пойдешь вместе с ним… с Крисоном?

— Да.

— Желаю тебе успеха.

— Все будет хорошо, но мне теперь надо подготовиться к отъезду. Надо кое-что приобрести на дорогу. Ты не мог бы…

— А-а, тебе денег! Да, конечно, собирайся между делом. В Париже тебе не придется хлебать эту кашу. Изволь… — Черепов подал пачку кредиток. — Остальное ты получишь сразу после ареста вместе с другими директивами. В Париже тебя поджидает тоже интересная работа.

— Я помню. Ты однажды упоминал об этом.

— Да, и довольно выгодная работенка. Среди эмигрантов есть несколько увесистых рыбин.

— И я послужу той приманкой, которой вы их заманите сюда, верно? — рассмеялась Ирена.

— Иначе к ним не подступиться. Умны прямо до смерти и хитры. Не клюют! Нужна вкусная наживка. Но для тебя это ведь выгодней, чем танцевать в кабаре.

— Надеюсь, и ты тоже не остаешься в накладе.

— Этого еще не хватало.

Так весело и игриво закончился их разговор. Когда Ирена ушла, Черепов от удовольствия потер руки и подкрутил усы. «Молодец, Черепов, ты мужик — хват… У всех у них только по одной ниточке в руке, а в твоих — все, и ты тянешь за них, управляешь, как дергунчиками, когда тебе вздумается».

Ирена долго не могла выбрать подходящее платье для сегодняшнего вечера. Одно слишком шикарно, другое чересчур просто. Не хотелось привлекать к себе внимание на улице, но вместе с тем не хотелось быть слишком серой, будничной, потому что там ведь будет и Илмар.

— Сегодня вечером ты из дому не уходи, — наказала она Тине. — Я вернусь поздно. Нельзя квартиру оставлять пустой.

— Разве ж я без вашего ведома когда ухожу? — сказала Тина. — А если кто будет искать барышню или спрашивать по телефону, чего мне говорить?

— Скажи, что я ушла в гости и пусть позвонят утром. Но кто меня сегодня может спрашивать?..

Наконец она была готова. Часы показывали всего только седьмой час. Из дома надо было выходить не раньше восьми. Каким же излишним и ненужным казался Ирене этот поход! Но так же, как и Илмар, она не могла остановиться на полпути или повернуть вспять. Начатое необходимо было так или иначе завершить, они сами создали для себя обстоятельства, которые, став неуправляемыми, теперь властвовали над обоими. Камень, покатившийся с горы, не может остановиться в своем падении, покуда не достигнет подножья; никакая тяжесть не способна висеть в воздухе — что взлетело в пространство, то должно обратно пасть наземь.

Но как это иной раз мучило и приводило в смятение… когда приходилось поступать против своей воли. Желать одно, а делать другое, прямо противоположное — это было самоистязание. Но рок — великий инквизитор — не знал милосердия. Каждый звук возвращался отзвуком, каждая причина имела следствия. В тенетах закономерностей судьбы человек бился подобно рыбе в сети.

Без четверти восемь в дверь позвонили. Ирена вздрогнула: не хватало, чтобы в последнюю минуту ее кто-то задержал!

— Тина… — тихо позвала она служанку. — Ступай погляди, кто там. Но не говори, что я дома. Если будут спрашивать меня, скажи, чтобы обождали.

Тина вернулась смущенная.

— Это тот самый молодой моряк. Он сказал, он знает, что вы дома, и не уйдет, покуда не поговорит с вами.

— Он? — Ирена обрадовалась и стала нетерпелива. — Почему ты его не впустила? Ступай же, Тина, не заставляй его ждать!

— Да откуда мне было знать… — Тина пожала плечами и ушла открывать гостю. Иной раз не поймешь хозяйку, будь ты хоть семи пядей во лбу.

Какая-то шальная надежда проснулась в Ирене: быть может, у него возникли осложнения и не надо будет идти, отпадет тяжелый и опасный этап? О, какое бы это принесло ей облегчение!

Но при виде Илмара она вновь поникла, поняв, что ее надежды безосновательны: он улыбался, значит, все было в порядке — так, как он того желал. И ответом на его улыбку был тихий, подавленный вздох Ирены.

— Что случилось, милый? — спросила она. — Мы же, уговорились о встрече около старой Гертруды…

— Ничего не случилось, просто я не в силах был дождаться вечера, — ответил Илмар. — С тем же успехом мы можем выйти из дому. Эта предосторожность абсолютно лишняя.

— Да конечно, мне это даже больше по душе… сказала Ирена. — Мы пойдем сразу или немного посидим?

— Лучше идем сразу. Нам надо будет сделать большой крюк по улицам, прежде чем выйдем на настоящую дорогу.

— Хорошо, я только надену шляпу. Ничего, что вуаль?

— Да, она ничему не помешает. Опусти ее на лицо…

Илмар пропустил Ирену вперед. Он ее не вел, она сама шла по этому пути. Но какое это имело значение теперь?