"Семья Зитаров. Том 1" - читать интересную книгу автора (Лацис Вилис Тенисович)

Глава третья

1

В то утро старый боцман Кадикис, охранявший зимой «Дзинтарс», немного проспал — невероятный случай, так как всем хорошо известно, что старики спят чутко, особенно те, коим доверено трехмачтовое судно со всем такелажем. Всю зиму Кадикис бдительно охранял собственность капитана Зитара, тут не пропал ни один винтик, хотя темными осенними ночами он не раз замечал подозрительных людей вблизи судна. Все спали, один Кадикис бодрствовал. По ночам он топил камбузную печь, а старый Цезарь сторожил на палубе. Утром, когда начиналась работа на судостроительной верфи, боцман на несколько часов засыпал. После сна он коротал время за разными мелкими делами: чинил старые паруса, связывал канаты и выкачивал воду. Раза два в неделю Кадикис отправлялся на берег, в лавку за продуктами. Это была приятная, спокойная жизнь. Поблизости стояли другие суда, и их сторожа иной раз заходили к нему с бутылочкой. Завязывалась товарищеская беседа. Так незаметно проходила зима. В тот злополучный день к одному из приятелей Кадикиса пришел гость. Сторожа собрались на «Дзинтарсе» и осушили две бутылки сивухи. После полуночи, когда общество разошлось, Кадикис остался один и начал разговаривать с Цезарем по-английски. К сожалению, пес не поддержал разговора, и Кадикису пришлось демонстрировать познания в языках перед немыми стенами каюты. Скоро он заснул. На камбузном столе осталась батарея пустых бутылок.

В предрассветных сумерках к судну подошла лодка. На веслах сидел Микелис Галдынь, в лодке стояло восемь или девять мужчин, если и Ингуса считать мужчиной. Подходя к «Дзинтарсу», Микелис замедлил ход, и капитан Зитар, сложив руки рупором, крикнул:

— Ахой! Боцман, ахой!

Единственным, кто ответил капитану, был лес, который, узнав хозяина, залаял и, положив передние лапы на перила борта, стал приветливо повизгивать.

— Боцман, ахой! — повторил капитан. — Отдай фалреп!

Кадикис не появлялся.

Тогда кто-то из старых матросов «Дзинтарса» взобрался на палубу и спустил веревочный трап. Люди поднялись на палубу, переправили наверх мешки и чемоданы, отпустили лодочника.

— Видали, как эта старая шельма охраняет судно! — возмущался Зитар. Из матросского кубрика доносился мощный храп, напоминавший шум морского прибоя. — Наверно, уже все обчистили кругом…

Капитан обследовал судно, но помещения были закрыты и на палубе каждая вещь стояла на месте. Связку ключей он нашел под подушкой боцмана. Тот что-то сердито проворчал, когда Зитар брал ключи, но так и не проснулся, продолжая выводить рулады.

— Ну, молодые люди, сложите вещи и переоденьтесь, — сказал капитан. — Сегодня пойдем в док. Пусть кок сварит кофе и примет продукты. Скоро прибудет поставщик.

Люди разместились по койкам. Штурман устроился в отдельной каюте рядом с салоном, а Ингус с морским мешком на спине последовал за отцом.

Примерно за полчаса все устроились и стали ожидать дальнейших распоряжений капитана.

— Что, Кадикис еще не проснулся? — спросил капитан, когда все собрались на палубе.

— Его теперь не добудишься ни огнем, ни водой, — заявил кок. — Спит точно убитый.

— Пусть выспится как следует, — усмехнулся капитан. — Запереть его на ключ и задраить иллюминаторы. Не выпускать из каюты до вечера и к нему никому не входить.

Такое распоряжение не пришлось повторять. Кадикиса мигом закупорили, задраив иллюминатор. В каюте стало совершенно темно,

— Что я должен делать? — спросил у отца Ингус.

— Ты? Этот старый безобразник налакался. Куда мне тебя девать? Походи пока просто так и хорошенько осмотрись. Завтра приступишь к работе.

Это было мальчику по душе. Предоставленный самому себе, он облазил все помещения, побывал в носовой части, в трюме и со всех сторон осмотрел штурвальное колесо. Компас был снят и находился в капитанской каюте. Когда команда принялась вытаскивать ручной лебедкой тяжелый морской канат, Ингус пробрался к ступенькам марса и влез на мачту. Теперь с салинга он мог беспрепятственно наблюдать за работой матросов на палубе. Вскоре появился пароходик и взял судно на буксир. Матросы с помощью ручной лебедки медленно подняли облепленный илом якорь. Баркентина качнулась и тихо заскользила к выходу зимней гавани.

В это время в боцманской каюте поднялась возня. Вначале послышались глухие шаги и ругань вполголоса, затем энергичные удары в дверь и грохот иллюминаторов.

— Открой! Кто там есть? — кричал Кадикис. — Открой дверь, а то стрелять буду!

В ответ ему донесся дружный хохот матросов.

— Потерпи, старина, еще не пришло время! — отозвался кок. — Вот выйдем в море, тогда и выпустим тебя.

— В море?! Вы с ума сошли!

— Успокойся и не ори! — продолжал кок. — Твое судно теперь в наших руках, и мы направляемся к устью Даугавы.

И, словно подтверждая это, «Дзинтарс» на повороте слегка накренился на бок. На минуту в каюте боцмана воцарилась тишина. Кадикис, вероятно, пытался представить себе, что произошло: судном, конечно, овладели пираты, и его увозят неизвестно куда. Они, видимо, находились еще в Даугаве. Может быть, на судне есть лоцман? Лоцман? Где это видано, чтобы морские пираты пользовались услугами лоцмана? Они обойдутся и без него. Далеко ли тут море!

Звериный вой донесся до самого салинга марса, где сидел Ингус. Стены кубрика грохотали с такой силой, что каждую минуту можно было ожидать появления в них бреши, в которую просунется голова разъяренного старого боцмана.

— Эй, ты там! — крикнул кок. — Если не успокоишься, придется бросить тебя на съедение рыбам.

Эта угроза возымела действие: Кадикис стих. Тем временем судно вошло в док, и его стали поднимать на стапели. Ингусу надоело сидеть на салинге, и он спустился на палубу. У дверей боцманской каюты стоял Цезарь и лаем отвечал на проклятия Кадикиса. Никто уже не обращал на них внимания. Прошло еще несколько часов, прежде чем судно укрепили на стапелях, и только тогда капитан отпустил людей пообедать. Но до этого следовало освободить незадачливого боцмана.

Зитар что-то шепнул штурману, и оба улыбнулись, затем Зитар удалился к себе в каюту, а штурман громко распорядился окружить каюту боцмана.

— Винтовки у всех заряжены? — крикнул штурман. — Взвести курки! Вы двое возьмите топоры и станьте к дверям! Если он вздумает бежать, стреляйте! А теперь внимание, я выпускаю его.

Штурман, молодой человек, недавно окончивший училище, рад был случаю поребячиться, как в недавние школьные годы. Он повернул ключ и, распахнув двери каюты, сердито крикнул:

— Выходи!

Кадикис с опаской подошел к двери, осмотрелся кругом, ожидая, по всей вероятности, увидеть направленные на него дула винтовок и поднятые над головой топоры. Его опасения оказались преувеличенными. Перед ним стояла совершенно безоружная кучка моряков.

— Выходи, выходи! Чего канителишься? — крикнул штурман. — Ведите его к капитану!

Четыре матроса окружили Кадикиса и, не давая ему прийти в себя, повели на кватер.

— Ну, теперь держись, — пригрозил ему кто-то. — У нас капитан строгий, он тебя так встретит, что не обрадуешься.

— Капитан! — вскипел старый моряк. — Хорош капитан, который уводит чужие суда. Такой же, видать, пират, как и вы. Тьфу!

— Ты так полагаешь, Кадикис? — и перед взором изумленного боцмана появился капитан Зитар. — Так вот как ты охраняешь судно? Тут тебе хоть оркестр играй и из пушек пали, а ты и ухом не ведешь? Из носового помещения все вынесено, паруса похищены, и на всем судне не осталось ни одного конца, чтобы пришвартоваться. Что ты по этому поводу скажешь?

Что он мог сказать? Опустив глаза, он беззвучно открывал рот, словно рыба на суше, затем, сгорбившись, совсем убитый, прошептал:

— Видно, мне теперь остается только петлю на шею.

— Об этом поговорим потом. Да и остался ли еще на судне какой-нибудь обрывок, из которого можно петлю сделать. Расскажи, как все было.

— Не знаю, господин капитан… Ни одну ночь не ложился. А вчера к Калныню на «Бритту» приехал сосед. Ну, а потом они зашли на «Дзинтарс»… — вдруг краска ударила боцману в лицо. Задыхаясь от бешенства, он грозно потрясал кулаками, а его робкий шепот перешел в свирепые выкрики: — Виноват Калнынь! Эта гадина получит свое. Живым он от меня не уйдет, хоть бы мне из-за этого пришлось пойти на каторгу! — это словоизвержение сопровождалось целым потоком изысканнейших ругательств, произносимых на всех языках мира. Когда Кадикис начинал изъясняться на иностранных языках, это значило, что он или пьян, или чрезвычайно обозлен. На родном языке он никогда не мог так полно выразить сокровенные чувства. — Пусть только он еще попробует сунуться на «Дзинтарс», я ему ноги переломаю! Сакраменто, сатана пергеле, гоу ту хэлл…

В продолжение этого монолога Зитар с трудом сохранял серьезный вид. Отвернувшись, чтобы Кадикис не заметил выражения его лица, капитан произнес:

— На этот раз я тебя, так и быть, прощу, но при одном условии.

Кадикис всем существом изобразил высшую степень внимания.

— Видишь, в чем дело! С нами на этот раз в плавание идет юнгой пятнадцатилетний лоботряс. Ты должен сделать из него моряка. Он большой бездельник и распущен, как теленок, но если думаешь еще оставаться на «Дзинтарсе», ты должен сделать из него человека. Знаешь, как в старое время.

Лицо Кадикиса озарилось улыбкой, фигура молодцевато приосанилась, и, ударяя себя кулаком в грудь, старый морской волк сказал:

— Давайте его сюда, господин капитан, и он завтра же будет ходить у меня по струнке. О, я с такими птенчиками всегда умел справляться. Старую судовую «кошку» еще не успели расщипать на паклю для законопачивания щелей. Если потребуется, я ему каждое утро такую баню буду задавать, что он у меня в два прыжка взлетит на марса-рею, а в шторм уберет топ-паруса и передние кливера. Давайте мне его сюда живей…

— Ингус, поди сюда! — позвал капитан, приоткрыв дверь каюты. Мальчик вышел. — Вот это боцман Кадикис. С этого дня он будет поручать тебе работу, а ты ее будешь беспрекословно выполнять. Боцман, вот это и есть парень, о котором я говорил.

Кадикис понимающе кивнул головой.

— Олрайт! Йонгстер, как ты стоишь перед капитаном? Руки из карманов вынуть! Так. И не смеяться, когда с тобой говорит начальство! Я тебя отучу от этого, хотя бы мне пришлось каждую неделю сплетать новую «кошку».

В своем усердии он готов был немедленно приступить к муштровке. Ингус с удивлением смотрел на свирепого старика, затем вопросительно повернулся к отцу. Капитан удовлетворенно улыбнулся.

— Все в порядке, Кадикис. Я вижу, ты с честью выполнишь возложенное на тебя поручение. Это тем более приятно, что парень — мой сын. Что с тобой, боцман? Тебе нехорошо? Ах, я и забыл совсем, что ты сегодня еще не завтракал, а сейчас уже половина четвертого. Иди закуси, Кадикис. Он начнет службу с завтрашнего дня.

Сказав это, капитан ушел в каюту. Смущенный Ингус последовал за ним. А Кадикис, почесывая затылок и непрерывно сплевывая, бормотал вполголоса ругательства:

— Вот так история! Вот попал впросак! И кто его знал? Ах, дьявол побери, как я опростоволосился!

Он осмелился угрожать «кошками» сыну капитана!

2

В эту ночь Ингус ночевал в каюте отца. Утром, в половине шестого, когда штурман будил матросов; капитан разбудил Ингуса.

— Ну, шевелись, шевелись побыстрее. Нечего нежиться. Вот твоя роба.

Ингус не привык так рано вставать, в утренние часы одолевает самый сладкий сон, но сознание, что он теперь на судне и должен выполнять обязанности матроса, о чем он давно мечтал, как рукой сняло сон. Он быстро оделся и приготовился следовать за отцом. Капитан придирчиво осмотрел сына с головы до ног, велел застегнуть блузу и сказал:

— Теперь запомни вот что: с сегодняшнего дня ты юнга на «Дзинтарсе» и должен выполнять все свои обязанности наравне с матросами. Отныне ты не сын капитана, а рядовой член команды, причем самый молодой. Поэтому ты обязан подчиняться тем, кто старше тебя, а особенно прислушиваться ко всему, что скажут боцман и штурман. Если будешь усердным и старательным, никто тебя не обидит. Но если вздумаешь лениться и жаловаться, тогда тебя ждет не сладкая жизнь. Я тоже начинал с самого малого, и тебе нужно пройти эту школу, если хочешь стать настоящим моряком и самостоятельно водить суда. Понимаешь, чего я хочу от тебя?

— Да, папа. Я должен научиться всему, что требуется от моряка.

— Верно. Теперь собирай вещи и пойдем в матросский кубрик…

Ингус вскинул на плечо морской мешок и пошел за отцом. Навстречу им из кубрика вышли матросы, направляясь на вахту. Все они, поздоровавшись с капитаном, с любопытством поглядывали на Ингуса. Зитар открыл дверь кубрика и окинул взглядом койки.

— Положи мешок вон в ту свободную койку наверху. В обед попроси у штурмана матрац. А теперь пусть боцман укажет тебе твои обязанности. Кадикис, вот тебе еще один матрос.

— Хорошо, господин капитан.

— Ты его не балуй. Если на палубе нечего делать, пусть идет помогать коку.

Поговорив со штурманом о наиболее неотложных работах на сегодня, Зитар ушел. Ингус остался на палубе.

— Что мне делать? — спросил он у боцмана, который смешивал краски в горшке.

— Возьми метлу и подмети палубу. Только как следует мети, а не то капитан ругать будет. Но прежде всего пойдем, я покажу тебе, где что находится: И намотай все это себе на ус, чтобы не пришлось повторять.

Десять минут он показывал Ингусу устройство судна, рассказывал о назначении важнейших его частей, знакомил мальчика с их названиями. И, пока матросы на носу готовили паклю, чтобы конопатить судно, а столяр чинил руль у шлюпки, Ингус подметал палубу. Эта работа пришлась ему не по вкусу, но что поделаешь, если ничего более интересного еще не доверяют. После этого Кадикис велел ему сложить кругами толстый канат. Затем он дал подержать конец, который сплетал с другим. И посоветовал не только держать, но и присматриваться, как плести и соединять два конца в гладкое прочное сплетение. Кадикис даже позволил ему самому немножко поплести, потому что, глядя со стороны, делу не научишься. Это уже была настоящая работа, и, когда Ингусу наконец удалось усвоить нужные приемы, он даже покраснел от гордости.

Незаметно подошло время обеда. Капитан время от времени выходил на палубу, чтобы проверить, как идут дела, и всякий раз при этом Кадикис повышал голос:

— Не так! Я же тебе показывал, как надо…

Когда Зитар уходил, боцман становился приветливее и даже называл Ингуса сынком.

На обед был гороховый суп со шпиком. Ингусу показалось, что он еще никогда в жизни не ел такого вкусного варева. Съев две тарелки, он, следуя примеру матросов, лег на койку отдохнуть. Руки у моряков были в коричневых пятнах: перед тем как конопатить судно паклей, ее окунали в смолу. Под Ингусом на нижней койке лежал Микелис Галдынь.

— Кто вымоет посуду и уберет кубрик? — спросил он.

— Это обязанность юнги, — проворчал один из матросов.

— Гм… да, — ответил в таком же тоне Микелис. — Обычно оно так и бывает, но…

Ингус понял, что кроется под этим «но». Посуду должен мыть он, а матросы хотят сделать исключение сыну капитана. Этого еще недоставало! Чтобы потом ворчал отец? Нет, он не какой-нибудь неженка и не допустит, чтобы его кто-то обслуживал.

— Есть в камбузе горячая вода? — спросил он, спрыгнув с койки.

— Узнай у кока.

Камбуз находился рядом с матросским кубриком, их разделяла только стена; в ней было прорублено маленькое окно для раздачи пищи.

— Отдыхай, я потом вымою сам, — ответил кок. — А ты подмети пока палубу, заправь лампы.

Кок Робис был приятный двадцатилетний юноша, невысокого роста, с румянцем во всю щеку. За ним укрепилась слава озорника. С первого же дня он стал разыгрывать штурмана, хотя тот был его хорошим знакомым и другом брата. Из камбуза всегда доносилось пение, даже в момент самого жестокого шторма Робиса не покидало жизнерадостное настроение.

Все вокруг темно и жутко, Только там, где гаснут зори, Луч звезды блестит несмело Среди сумрака и горя.

Он словно бросал вызов бушующей стихии и весело гремел котлами и сковородками. Ингус скоро подружился с ним. Особенно окрепли узы их дружбы после того, как Робис привел друга в кладовую и позволил ему набить карманы изюмом и черносливом.

После обеда все разошлись. Матросы, спустившись в док, соскабливали приставшие к днищу водоросли и ракушки, облепившие его толстым слоем. Боцман красил паруса, а Ингусу с Яном Силземниеком пришлось драить медную обшивку иллюминаторов и дверные ручки. Капитан с утра отправился в город договариваться с торговым агентом о грузах для предстоящего рейса. Вернувшись, он сообщил команде, что «Дзинтарс» идет в Кардифф, в Англию, затем в Испанию. Сердце Ингуса радостно забилось: Испания, апельсины, бой быков! Все это он увидит собственными глазами!

Вечером, поужинав с матросами и убрав в кубрике, Ингус помылся, переоделся и отправился к отцу на кватер.

Капитан что-то записывал в судовой журнал. При появлении Ингуса он поднял голову и удивленно взглянул на сына:

— Что случилось?

— Ничего. Я просто пришел к тебе.

— Что тебе нужно? — в голосе отца появились резкие нотки, он звучал почти сердито.

— Ничего. Я только так.

— Так? — Зитар поднялся. — Если ничего не нужно, зачем пришел? Юнге нечего делать в каюте капитана. Марш отсюда! Отправляйся в кубрик и не лезь, куда не полагается! Ну, чего ждешь? Не вздумай распускать нюни — немедленно отправлю домой!

Ингус поспешил убраться из каюты. Он совсем не ожидал, что отец так сразу отгородится от него, точно совсем посторонний. Обиженный до глубины души, Ингус взобрался на мачту и целый час просидел на салинге. Он чувствовал себя на судне отца чужим, сиротой. И нет ни одной родной души, кому бы можно было пожаловаться… Незавидна участь молодого моряка. Перевесившись через край салинга, он смотрел на Даугаву; там сновали буксиры с баржами, и вдали на горизонте виднелся дым уходящих в море пароходов. И ведь везде такие же люди, как здесь, на «Дзинтарсе», — все одиноки, живут среди чужих, делают то, что им приказывают, и, однако, не вешают головы. Кок в камбузе с ожесточением драит котлы и что-то насвистывает. Из матросского кубрика доносятся звуки гармоники. Почему же он должен тосковать?

Нет, размазне нечего ходить в море: кто хочет посмотреть свет, тот должен высоко держать голову. Все совсем не так страшно, как кажется.

Ингус спустился на палубу и вошел в кубрик. Чувство приятной теплоты охватило его. Товарищи так интересно умели рассказывать, спорить, поддразнивать друг друга; пестрой вереницей развертывались веселые похождения. Здесь отлично пахло дегтем, и нигде в мире не было такого свежего воздуха! Мальчик ощутил прилив радости: он находится на судне! Лишь поздно вечером, перед сном, вспомнив о доме, Ингус представил себе мать, Эльзу, братьев и немного взгрустнул. Как-то они теперь живут, в то время как он странствует по свету? Все-таки это было непростительной жестокостью с его стороны, но что поделаешь… Тоска сжала сердце мальчика. Но Ингус не заплакал. Наутро все грустные мысли были забыты.

3

Неделю спустя «Дзинтарс» вышел из дока, готовый к плаванию. Буксир повел его в Милгравис [6], где судно приняло груз шпал и досок. В порту еще было мало судов — навигация только началась, и в Рижском заливе местами встречались льдины. Ингус с нетерпением ожидал дня выхода в море.

Накануне отправки он написал письмо домой. Перечитывая его, он удивился тому, какой сердечностью оно проникнуто. По возвращении из плавания ему и в голову не придет сказать Эрнесту или Карлу «милый братец». Он просто назовет их по имени. Странно, как разлука меняет чувства человека.

С товарищами он ладил. Вначале матросы чувствовали некоторую неловкость: как бы там ни было, а все же хозяйский сын. Но, познакомившись с Ингусом поближе, они убедились, что тот не собирается злоупотреблять родственными отношениями с судовладельцем, и сдержанность их исчезла. Мало приятного, если в кубрике находится человек, который все до последнего слова передает капитану: нельзя свободно поругать начальство, пожаловаться на питание или высказать недовольство порядками; если на душе у тебя какая-либо обида, ты должен носить ее в себе или тайком шептаться с приятелем. Это не жизнь! Но Ингуса не приходилось остерегаться. Он не ходил в капитанскую каюту, да и на палубе старался не попадаться отцу на глаза. Если случалось, что кок вместо мяса подавал к ужину салаку с картофелем, Ингус первый принимался ворчать и возмущаться скупостью «старика», хотя капитан Зитар меньше всего заслуживал такого упрека — это мог подтвердить сам кок. На «Дзинтарсе» никогда не скупились на питание, ибо капитан понимал: хочешь, чтобы люди работали в полную мощь, корми их досыта. Виновный вскоре отыскался — это был штурман. Вероятно, желая угодить судовладельцу, он частенько стал навещать камбуз, давая коку указания и советы. Впрочем, Робис без особого труда отучил его от этого: он безропотно выполнял указания штурмана и кормил такими обедами всю команду, в том числе самого штурмана и капитана. Если штурман запрещал готовить к ужину мясо, Робис жарил салаку и подавал ее также и к столу начальства. Если кок получал указание убавить порцию молотого мяса, то в тарелках штурмана и капитана его оказывалось не больше двух ложек. Вполне понятно, что рабочему человеку такой порции не хватало. В этом вскоре убедился и сам штурман. В конце концов, Зитар заинтересовался, что за аптеку собирается кок устроить на «Дзинтарсе». Тот рассказал ему о посещениях штурмана и его советах. Капитан, вызвав ретивого советчика, сделал ему соответствующее внушение, и на этом чрезмерное рвение штурмана кончилось.

В первую субботу мая «Дзинтарс» поднял якорь, и Ингус наконец увидел натянутыми многочисленные паруса. На этот раз им не пришлось останавливаться возле «царских камней». На «блинном рейде» ветра было достаточно — дул умеренный зюйд-ост. К заходу солнца судно уже находилось далеко от берега. Слегка наклонив правый борт, белый парусник мчался на северо-запад, навстречу туманным морским далям.

Микелис Галдынь стоял у руля в смене капитана. Вторым был Ян Силземниек, которому еще предстояло научиться управлять рулем, третьим оказался эстонец Томсон. Ингус, как юнга, не был причислен к определенной смене. Вместе с боцманом, плотником и коком он считался в первой смене, вставал по утрам в определенное время и вечером кончал работу в один и тот же час.

На следующий день около полудня «Дзинтарс» миновал мыс Колка. И сразу море стало другим: ветер стал резче, появились большие волны, хотя о шторме еще не могло быть и речи. Судно направлялось через Балтийское море на Борнхольм. Дул встречный ветер, так что приходилось все время менять галсы. Здесь молодые моряки, Ингус и Ян Силземниек, впервые узнали, что такое морская болезнь. Это, как известно, малоприятная вещь, и среди моряков ее считают позорным явлением. Ну, на что это похоже, если молодой, здоровый парень начинает качаться, словно пьяный, не выпив при этом ни рюмки. Самочувствие такое, что впору умереть, есть ничего не хочется, пропадает всякий интерес к жизни и ее красотам.

Трое суток Ингус ходил бледный, ничего не ел, постоянно отплевывался, думая о том, как было бы хорошо сейчас дома кататься на старой лодке и играть с братьями. Он завидовал им и не мог понять, где у него был ум, когда он выбирал профессию моряка. Чем плохо, например, быть лавочником: стой себе за прилавком да отвешивай хлеб или сахар. Ни дождем тебя не мочит, ни на ветру ты не дрожишь. Даже сапожник или портной и то счастливей Ингуса, хотя и обречены весь век просидеть в комнате.

Разочарование Яна Силземниека было не меньшим. Больше того: он лишился таких жизненных удобств, о которых Ингус еще и понятия не имел. Сын зажиточного хозяина, он сейчас разгуливал бы по лесу с ружьем за плечами, постреливал птиц или сидел в корчме за стаканом пива, а тихими вечерами ходил бы за реку в гости к одинокой женщине по имени Альвина. Все было привычно, приятно и вполне прилично. А сейчас… Какая бы ни была погода, вставай среди ночи, иди становись к рулю, качай воду и бегай от одного паруса к другому, когда капитан приказывает подтянуть их покрепче. Чуть что не так, он зарычит на тебя, как лев, и всякий паршивец зубоскалит по твоему адресу. Какой толк во всех этих чужих странах, неграх и индейцах, огнедышащих вулканах и сахарном тростнике, если ты сейчас ходишь заморышем, с пустым желудком и непрерывным ощущением тошноты. И на всем судне ни одной шустрой девушки, только мужчины.

То были мрачные дни. Но ничто не вечно под луной, все проходит, и в конце недели к обоим больным вернулся аппетит, понемногу прошла тошнота. Ингус уже перестал завидовать лавочнику и сапожнику, а к Яну Силземниеку вернулась его прежняя уверенность и мужская самонадеянность. Неужели только и свету в окошке что дома? Разве в Англии и Португалии нет вина, пива или женщины там хуже, чем…

Убедившись, что теперь он опять полноценный матрос, Ян Силземниек решил, что он достаточно слушал болтовню бывалых матросов о кутежах, о победах над женщинами легкого поведения. Настало время и ему изумить их своими похождениями. Он видел, с каким уважением здесь относятся к капитану Зитару, как подчиняются ему и исполняют его приказания. Но если бы они знали, если бы они только знали…

Неудобно было затевать об этом разговор. С чего начать, да и поверят ли? У Яна давно чесался язык. Микелис Галдынь кое-что знал, но у него был свой взгляд на подобные вещи: об этом не принято говорить, тем более что Зитар неплохой человек. Но как тут промолчишь, когда все кругом хвастают и отливают такие пули, что уши вянут? Еще подумают, что Ян ничего в жизни не испытал. Стремление прослыть донжуаном было так сильно и сама слава донжуана казалась такой соблазнительной, что Ян не в силах был молчать.

Случилось это вечером, когда они находились в Зyнде, перед входом в Каттегат. Ингус мыл в камбузе посуду, а Робис понес капитану ужин. Окно из кубрика в камбуз оставалось открытым. Ян слышал за стеной звон ложек и тарелок, но решил, что там находится кок, и поэтому говорил без стеснения:

— Вот у меня так действительно был номер с одной мадамой. Муж ее годами не показывался домой, а она молодая, в самом соку. Я было хотел отвертеться, куда там! Как муха к меду липнет. Подумал я, подумал, да и решил: ну что тут особенного? Почему не оказать человеку услугу? Начал я ходить к ней. В комнату влезал через окно. Так продолжалось больше года. Вдруг однажды вечером, только я пришел к ней, слышу — шаги в саду. «Альвина, кажется, там кто-то ходит…» — говорю я ей. «Чего ты: испугался? Это, наверно, собака. Ты становишься трусливым». Я ничего не ответил, но на душе беспокойно. Вдруг слышу стук в дверь. Меня словно пружиной к окну подбросило, выскочил и давай бог ноги. И знаете, кто это был? Хозяин неожиданно вернулся домой.

— Ну, а как же с Альвиной? — спросил кто-то.

— Что ей сделается! Муж и по сей день не догадывается.

— А ты после того бывал у нее?

— Нет, мы встречались вне дома.

В этот момент в дверь постучал вахтенный.

Нужно было выходить на вахту. Ян поднялся, накинул плащ и пошел вслед за товарищами.

Ингус кончил мыть в камбузе посуду. Он вышел и сел на носу возле якоря. Разные мысли роем кружились в голове. Мальчика мучили стыд и злость. Он был не настолько мал, чтобы не уяснить себе истинного значения слов Яна, но не мог понять, как такое могло происходить у них в доме. Мать… Ему было стыдно даже подумать об этом. Мучил стыд и за отца, который ни о чем не догадывался и которого его же команда оговаривала.

— Эй, Ингус, ты чего там впередсмотрящим торчишь?! — крикнул Силземниек, незаметно подойдя к нему.

Ингус посмотрел ему в глаза, увидел его красивое, улыбающееся лицо, и вдруг мальчика охватили злость и отвращение, захотелось дать Яну пощечину. Но он сдержался, досадливо стряхнул с плеча его руку и удалился.

— Вот чудак какой… — Ян проводил его удивленным взглядом.

С тех пор Ингус всячески избегал смотреть Яну в глаза. Если тот обращался к нему с вопросом, Ингус отвечал резко и никогда не вступал с ним в разговоры.

На следующее утро «Дзинтарс», миновав мыс Скаген, вошел в Северное море. Обоих молодых моряков, по морскому обычаю, подвергли обряду «крещения»: бросали в чан с водой, кропили смолой и брили деревянной бритвой. Роль Нептуна исполнял старый Кадикис. Когда Ингус с Яном были приняты в семью моряков, уплатив соответствующую дань, кто-то из матросов насмешливо заметил Яну, щеки которого были вымазаны смолой:

— Если бы твоя Альвина увидела тебя сейчас, вряд ли впустила такое пугало в окно.

Кое-кто засмеялся, Ян смущенно уставился в землю, а капитан Зитар, стоявший неподалеку и наблюдавший за церемонией «крещения», медленно повернулся и направился в свою каюту.

— Ах вот ты какой! — задыхаясь, шептал он, склонившись над столом. — Тебе недостаточно того, что было, ты еще бахвалишься… болтаешь всем о своих похождениях! Ну хорошо же…

4

В конце мая «Дзинтарс» прибыл в Кардифф. Путешествие длилось три недели — срок вполне удовлетворительный для парусника. В Ла-Манше Ингус увидел много всяких судов. На их пути встречалось бесчисленное количество парусников и пароходов. Вдали дымил большой трехтрубный трансатлантический пароход. Пятимачтовое парусное судно, словно белоснежный дворец, гордо скользило среди суетливо снующих рыболовных катеров. Серые, похожие на крепости боевые корабли пересекали водный путь судна, маленькие лоцманские суденышки с парусом на единственной мачте выходили в открытое море встречать пароходы и парусники, чтобы провести их в порт.

Нет, теперь Ингус не жалел, что стал моряком.

Их ожидал серый, запорошенный угольной пылью порт. Над городом нависли темные грязные облака. Грохотали лебедки в доках, в судовые люки вагон за вагоном сыпался уголь; все вокруг гудело, звенело, двигалось. На берегу перекликались черные люди, шагали грузчики, завывали пароходные сирены. А за городом, у самого входа в порт, на темных скалистых холмах зеленел кустарник.

«Дзинтарс» стал в док где-то в глухом месте у лесного двора. В тот же день приступили к разгрузке. Паруса во время рейса не пострадали, поэтому матросам не пришлось чинить их. Вечером капитан выплатил каждому по фунту стерлингов. Матросы помылись, побрились, переменили белье и, надев выходные костюмы, сошли на берег. На судне остались только капитан, старый Кадикис, кок и Ингус — ему отец не разрешил пойти.

— Ты еще слишком молод ходить по кабакам.

По кабакам… Неужели в Кардиффе, кроме кабаков, нет ничего? А кино, разные матросские лавочки, а торговцы фруктами? Ведь здесь по баснословно низкой цене можно купить апельсины, бананы и кокосовые орехи, какие ел когда-то Робинзон Крузо. Ингус считал, что отец поступил с ним бессердечно. Сам он устроился неплохо: в каюте то и дело хлопают пробки; он пьет вино с портовыми чиновниками и разговаривает по-английски.

Немного спустя Ингус, увидев, что кок стирает белье, решил последовать его примеру. Так незаметнее проходило время, и некогда было раздумывать о запретных береговых радостях. Но в полночь вернулись сильно подгулявшие матросы, шумные, болтливые, и Ингус совсем лишился покоя. Забравшись в койку и отвернувшись лицом к стене, он жадно вслушивался в разговоры товарищей. За один только вечер, проведенный на английском берегу, они перевидали больше, чем Ингус за всю свою жизнь.

На следующий день, когда команда пообедала, Робис, просунув голову в окошечко, сказал:

— Ингус, сходи к капитану. Он велел тебя позвать.

Ингус вытер рукавом рот и поспешил к отцу.

— Ты звал меня?

Капитан внимательно оглядел сына с головы до ног, подошел поближе и впервые за все время плавания улыбнулся ему:

— Да, сын. Я сейчас иду на берег. Не хочешь ли пойти со мной посмотреть город?

Тяжелая рука отца ласково опустилась на плечо сына. Ингуса внезапно охватило какое-то странное чувство. То, что сказал отец, было очень хорошо и приятно, а к горлу почему-то подступил комок и хотелось заплакать. Обида на отца вдруг исчезла, и Ингус стыдился теперь своих мыслей.

— Поди как следует умойся и надень синий костюм, — продолжал отец. — И скажи боцману, что у тебя сегодня свободный день.

Через полчаса они уже находились на берегу. Радости Ингуса не было границ, но самое интересное, что все остальные — старый Кадикис, Робис, матросы — тоже разделяли его радость. Все были довольны, что капитан взял Ингуса с собой в город.

Удивительное ощущение испытывает человек, впервые вступающий на чужую землю. «Я нахожусь за границей, — думал Ингус, — хожу по земле Англии, и все люди, идущие мне навстречу, англичане». Ему не верилось, что это действительность, а не сон. И несмотря на то, что в Кардиффе не было ничего особенного — узкие улицы, двух- и трехэтажные дома, кругом красный кирпич и огромного роста полицейские, — мальчику казалось, что он находится на какой-то другой планете.

Отец повел его на Пенни-базар, где любая вещь стоила пенни, купил кулек апельсинов, два кокосовых ореха. Затем они завернули в одну из галантерейных лавок, и отец выбрал Ингусу новую жокейку и шелковый зеленый в синюю клетку платок, чтобы повязывать на шею вместо галстука, что и было сделано незамедлительно, ибо каждый прохожий должен знать, что Ингус — моряк с «Дзинтарса». Вдоволь нагулявшись по городу и осмотрев его достопримечательности, они наконец зашли в кино, где Ингус впервые увидел «туманные картины».

Когда молодой моряк вернулся на судно, команда уже поужинала. Впечатления дня были настолько сильны, что Ингус не знал, с чего начинать рассказ. И хотя его товарищам все это было давно известно, они слушали Ингуса с таким интересом, словно разговор шел о новинках. Робис даже оказался настолько любезным, что помогал другу наводящими вопросами и существенными замечаниями.

Несколькими днями позже произошло новое замечательное событие, имевшее неожиданные последствия. Как-то вечером Ян Силземниек и Микелис Галдынь возвратились с берега со свежими татуировками на руках и груди. Это были прекрасные многокрасочные рисунки: сердца, змеи, флаги и суда. Ингус издавна мечтал иметь на руке изображение штурвального колеса, полярной звезды или хотя бы маленького якоря. Все моряки их побережья щеголяли такой татуировкой, и все мальчишки бесконечно завидовали им. Но там никто не умел татуировать. Если кто-либо и пытался колоть себя простой иглой, смоченной тушью, то получалось бледное подобие татуировки, неловко было даже показывать ее. Здесь же находился мастер, художник своего дела.

— Робис, у тебя есть татуировка? — поинтересовался Ингус у кока.

— Есть одна на правом плече.

Закатав рукав рубашки, Робис показал татуировку. Ему сделали ее в Копенгагене, и стоило это две кроны.

— А здесь ты не собираешься что-нибудь наколоть? — спросил Ингус.

— Я еще подумаю. Как-нибудь вечером надо будет сходить поинтересоваться.

— Знаешь что… возьми меня с собой.

— А отец разрешит?

— А мы ему ничего не скажем.

У Ингуса еще оставалось четыре шиллинга из тех, что отец дал ему в тот день, когда они ходили на берег. За четыре шиллинга можно было сделать две хорошие татуировки. Не мешало бы купить и апельсинов, но с этим можно обождать: что значат апельсины в сравнении с татуировкой!

Однажды вечером, воспользовавшись отсутствием капитана, друзья принарядились и отправились в город. Робис узнал адрес у Микелиса Галдыня, и им сравнительно легко удалось найти нужное заведение. Витрина мастера была заставлена образцами. Даже Робис не рассчитывал встретить здесь такой богатый выбор. Почти полчаса листали они альбом в поисках подходящего образца: дело ведь не шуточное, татуировку делают на всю жизнь, поэтому очень важно, чтобы тело было разрисовано не каким-нибудь незначительным пустяком. В конце концов, Ингус выбрал два образца стоимостью два шиллинга каждый и сел за стол. На правом его предплечье вскоре появился великолепный спасательный круг с четырехмачтовым парусником. На второй руке распустилась стройная пальма, вокруг ствола ее обвивался удав, а из-за пышной кроны выглядывал турецкий полумесяц и одна звезда. Робис велел наколоть себе на левую руку фигуру голой женщины и имя «Алма» — так звали девушку, которой он писал письма. Теперь Ингус почувствовал себя настоящим моряком. Возвратившись на судно, он закатал рукав сорочки и лег на койку, закинув руки за голову. Все сразу обратили внимание на татуировку и по очереди осматривали руки Ингуса, отдавая должное мастерству татуировщика. Судовой плотник одобрил выбор юнги и сказал, что рисунки будут долгие годы украшать его, только лучше спустить рукава сорочки, ибо неизвестно, как к этому отнесется капитан.

Да, отец… Помнится, он как-то, говоря о своей татуировке, не совсем лестно отозвался об этом заблуждении молодости и жалел, что дал разрисовать себя: оказывается, в порядочном обществе считается неприличным, если на руке заметят зеленый якорь и тому подобное. Это обычай дикарей — разрисовывать тело.

Ингус нехотя спустил рукава. Татуировка принесла много неудобств, при мытье посуды обшлага становились мокрыми. И какой смысл иметь татуировку, если ее никто не видит? Целую неделю он прятал от отца злополучное украшение. Но однажды вечером, когда Ингус мылся на палубе, вернулся с берега отец. Он получил письма из дому, одно из них было адресовано Ингусу. Возможно, что это произошло случайно, а возможно, капитана и предупредили, только он, поднявшись на палубу, остановился около Ингуса — тот как раз мыл шею и уши.

— Ты, Ингус, как будто уже не маленький, — насмешливо проговорил он. — Ну скажи, кто же моется, не засучив рукава? Смотри, обшлага намокли чуть не до локтя. Сейчас же закатай рукава!

Тон, которым это было сказано, не допускал возражений. Ингус расстегнул пуговицы обшлагов и поднял их на вершок, считая, что этого будет достаточно, но отец не унимался:

— Выше, парень, до самых локтей! Ну, ну, не канителься!

— У меня мокрые руки, боюсь замочить рубашку.

— Она у тебя и без того мокрая.

Ингус, вспыхнув, засучил рукава, и все разом открылось. С татуировки слезала третья кожа, и именно в этой стадии рисунок был особенно ярким и выпуклым, словно пестрый цветок.

— Так вот оно что! — покачал головой отец. — Теперь понятно, почему ты закрывал руки.

Схватив двумя пальцами сына за ухо, капитан слегка потрепал его.

— Погоди, голубчик, мы с тобой еще поговорим на эту тему, — произнес он и ушел, оставив сына в самом мрачном настроении.

У входа в каюту он еще раз обернулся и, погрозив Ингусу пальцем, спустился по трапу. Но как только Зитар очутился один, морщины на его лбу разгладились, и он тихо усмехнулся: «Мальчишка обещает быть настоящим мужчиной. Своенравный, настойчивый. Разве я был иным?..»

Все время, пока «Дзинтарс» в Кардиффе выгружал лес и получал новый груз, Ингус ждал объяснения с отцом. Но оно не состоялось. Капитан Зитар забыл, видимо, об угрозах, а может быть, его отвлекли более серьезные дела.

5

Из Кардиффа «Дзинтарс» с грузом угля направился в северную Испанию, в Бильбао. В Бристольском заливе пошел дождь и лил всю неделю, сопутствуя судну до Ла-Манша. Ночи стояли темные, непроглядно мрачные. Намокшие паруса тяжело хлопали под порывами ветра. Рулевой не в состоянии был даже разглядеть бизань-мачту и, несмотря на непромокаемые сапоги и парусиновую одежду, промокал до нитки. Из Атлантики к берегу катились такие гигантские волны, что «Дзинтарс», нырнув между ними, скрывался из виду со всеми мачтами. Ветер все усиливался. В Бискайском заливе их встретил один из тех штормов, которые опасны даже для самых больших пароходов. Начиная с первых же дней пути, у Яна Силземниека возобновились приступы морской болезни. На этот раз она проявилась в более тяжелой форме. Вероятно, здесь действовало и самовнушение: вспоминая недавние страдания в Балтийском море, парень со страхом смотрел на океанские просторы, и первая незначительная качка вызвала тошноту; это и определило все дальнейшее. Стоило лишь начаться шторму, как Ян терял аппетит, ходил бледный, отплевывался и часто куда-то исчезал. Жалкий, тощий, он почти ничего не ел, чувствовал, что теряет с каждым днем силы, и если еще кое-как ходил и поднимал ручку насоса, то делал это насильно — было стыдно товарищей.

Капитан Зитар внимательно присматривался к состоянию Силземниека. Оно не удивляло Зитара, но не вызывало и его сочувствия. Вообще за эту поездку капитан сильно изменился. Он почти не спал. Свою вахту проводил на палубе, наблюдая море и следя за парусами. Если у руля стоял Ян Силземниек, Зитар каждые пять минут проверял компас и всегда находил предлог сказать рулевому какую-нибудь колкость. Он не кричал, не бранился, не отталкивал рулевого от штурвала, если судно уклонялось от курса на несколько делений. Сплюнув, он с иронической улыбкой поворачивал штурвал.

— Ты, наверное, в Бразилию направился?

Минутой позже:

— Ты, парень, спать сюда пришел, что ли?

Еще немного погодя:

— Галдынь, становись к рулю, этого, видно, не выучишь.

Когда Ян следил за парусами, капитан постоянно находил какое-нибудь дело:

— Отпусти немного кливер… Втяни конец бизани… Кто так узлы вяжет? Это собачья голова, а не узел. Мне, что ли, пойти помочь тебе? И зачем только люди идут на судно, если не могут ничему научиться?

Он жалил самолюбие молодого матроса мелкими, но болезненными уколами, высмеивая и позоря его в глазах команды. Когда при сильном ветре требовалось убрать один из верхних парусов, первым, кого капитан посылал на рею или стеньгу, был Ян. Зитар, оставаясь внизу, донимал Яна замечаниями и смущал его до такой степени, что парень переставал соображать, что он делает. Если человека лишить инициативы, он тупеет, теряет уверенность, начинает сомневаться решительно во всем. Более чем скромный опыт, приобретенный Яном во время первого рейса, теперь напоминал жалкие лохмотья разорванного ветром паруса. Загнанный физически и морально, юноша был близок к сумасшествию. Но капитану этого казалось мало. Он выжимал из Яна последние соки, последние остатки энергии, при этом не повышая голоса и не требуя от него невозможного. Сам он, в желтом штормовом плаще и такой же шапке, покуривая трубку, важно расхаживал по кватердеку — казалось, он сросся с судном и не поддается никаким натискам бури. Его можно было ненавидеть, но вместе с тем ему нельзя было не завидовать: это настоящий моряк, покоритель бурь, каким Яну не быть никогда! Если б не эта проклятая болезнь! Тогда бы у него хватило сил так же хорошо, как это делают другие, выполнять приказания капитана. Но он заморыш, несчастный инвалид, дохлый кот, и все морские ветры издеваются над ним. Помимо воли, у Яна в душе росло уважение к этим сильным людям, для которых океан был только гигантскими качелями. Ему казалось, что они принадлежат к особому племени сверхмогучих, непобедимых, им подвластны неоглядные мировые просторы, в их руках радость жизни, свобода.

Все догадывались, что между капитаном и Яном Силземниеком идет борьба, но о причинах ее знали только двое — Ингус и Микелис Галдынь. Они напряженно следили за ней, ожидая исхода.

Даже старый Кадикис, не терпевший нерасторопных матросов, понимал, что иногда капитан предъявляет Яну чрезмерные требования. Однажды, собравшись с духом, он заявил капитану:

— Господин капитан, ведь парень страдает боязнью моря. Если не щадить его, он бросится за борт…

Зитар равнодушно посмотрел на боцмана:

— А ты считаешь это большой потерей?

После такого ответа Кадикису ничего не оставалось, как убраться восвояси.

— С капитаном что-то неладно, — шепнул он плотнику. — Не понимаю, что с ним случилось. Прежде он был совсем другим.

Как бы там ни было, но капитан своего отношения к Яну Силземниеку не изменил, предоставив команде думать об этом что угодно. Были моменты, когда молодому матросу хотелось убить своего преследователя, растерзать на части, кинуть за борт. Налившимися кровью глазами высматривал он Зитара по ночам. Но не было ни малейшей надежды победить его в таком поединке — ведь сам-то он походил на извивающегося под ногой червяка. Может быть, теперь он понял, почему Зитар так хотел заполучить его на судно.

На седьмую ночь, когда они добрались до середины Бискайского залива, шторм достиг своей высшей точки.

6

«Дзинтарс» уже два дня шел с неполными парусами. Ветер крепчал, и пришлось спустить все топ-паруса, потому что еще с самого начала пути судно на восемь градусов кренилось на левый борт и никакими способами не удавалось его выровнять. Левый борт часто скрывался под водой, и капитан с тревогой следил за грот-мачтой. Неужели придется пожертвовать ею?

Вечером на седьмые сутки волной смыло спасательную шлюпку. Полчаса спустя лопнул изъеденный ржавчиной штаг бизань-мачты. Мачту теперь удерживал только один штаг с правого борта. Капитан, вызвав всю команду наверх, приказал связать лопнувший штаг. Толстый, упругий трос не так-то легко связать узлом, и Кадикис с судовым плотником приложили все усилия и знания, чтобы за полчаса срастить конец штага с мягким концом запасного каната. Надвигалась темнота. Люди из-за ветра не слышали друг друга, а на танцующей палубе еле держались на ногах даже бывалые моряки. Не успели укрепить бизань-мачту, как на носу ветром сорвало первый кливер, который облегчал управление судном. В самые опасные минуты, когда через судно перекатывались громадные валы и погребали всю палубу, люки, каюты, этот парус помогал носовой части подняться на поверхность океана. Случалось, что такое полузатопленное судно не гибло только благодаря кливеру, этому на вид незначительному парусу: с помощью ветра он приводил судно в равновесие и заставлял его вынырнуть на поверхность воды.

Серые сумерки окутали разъяренный океан. Ян Силземниек находился бессменно на ногах. Уже двадцать часов, не отдохнув ни минуты, он вместе с другими, такими же измученными, мокрыми людьми работал до кровавых мозолей то у штурвала, то у насоса, то у парусов. Обессилевшие, отупевшие без сна, люди постепенно впали в состояние апатии: они злились, ненавидели судно, свою профессию, товарищей и по малейшему поводу, а иногда и без всякой причины осыпали друг друга отборнейшими ругательствами. Если в обычное время кто-нибудь из товарищей страдал морской болезнью и не мог как следует выполнять обязанности, команда слегка подтрунивала над ним, и только. Теперь такого человека ненавидели, презирали, и каждый считал своим долгом обругать его, как будто именно он являлся главным виновником всех бед.

Положение Яна Силземниека было тем более несносным, что даже Ингус, еще совсем мальчик, уже привык к морю и вместе со взрослыми мужественно работал.

— Шевелись, падаль! Я, что ли, буду работать за тебя? Чучело на телячьих копытах! — кричали матросы на Яна.

Если он недостаточно быстро прибегал на их зов, они дико ревели, вырывали у него бечеву и отталкивали прочь.

— Ну, чего уставился, как баран на новые ворота! Подержи шкот! Не так! И откуда только этакие ослы берутся…

А ведь дома он ходил бы себе с двустволкой да постреливал куропаток и никто не посмел бы так кричать на сына лесника.

— Пугало ты этакое! Чего спишь на ходу, когда другие работают? — кричал плотник. — Сходи на нос за топором, да поживее!

И он спешил, спотыкался, больно ушибаясь. Топор куда-то запропастился, Ян в смятении перевернул все вверх дном, пока нашел его. А когда он возвратился, его встретили рычанием.

— Ползет, точно рак! Ты что, обезножел, видно?

Капитан сохранял невозмутимый вид. Он уже ничего не говорил, но казалось, что общая неприязнь матросов к Яну доставляет ему удовольствие. И в этот самый момент, когда так разбушевались океан и страсти изнуренных людей, резко, словно удар бича, прозвучал властный голос капитана:

— Боцман с двумя матросами, на бак! Натянуть новый кливер!

Ян инстинктивно вздрогнул, ожидая, что боцман возьмет и его. Он не понимал всей серьезности момента и того, что его неумелая помощь сейчас не нужна. Когда он двинулся было по направлению к баку, Кадикис, злобно сверкнув глазами, заорал:

— Куда лезешь? Какой в тебе толк? Пусть пойдет кто-нибудь понимающий!

С Кадикисом пошли Микелис Галдынь и эстонец Томсон. Ян в замешательстве, шатаясь, добрался до бака с водой и, словно теряя сознание, стал искать опоры, скользя непослушными пальцами по его холодным стенкам. Он одурел от темноты, от шума, от всей этой сутолоки, от жестокого преследования товарищей и, главное, — от сознания собственного ничтожества. Словно призраки маячили перед его глазами мокрые фигуры людей, куда-то спешивших, чем-то занятых, кого-то зовущих. Он уже не понимал ничего, все это походило на бред, на галлюцинацию. Наверху, над головой, послышался треск. Ян увидел, как плотник забрался с топором на грот-мачту и принялся рубить надломленную стеньгу. Внизу матросы поднялись на кватердек и бак, ожидая, когда упадет стеньга. Никто не замечал Яна, и только в последний момент, когда срубленный конец мачты, переворачиваясь в воздухе, полетел вниз, кто-то закричал:

— Берегись! Убьет!

Если бы стеньга, падая, не ударилась о гафель и не отскочила влево, Яну не помогло бы бегство. Но ему повезло: тяжелый обломок мачты упал в море. Ян тупо посмотрел ему вслед, и до его сознания, наконец, дошло, какая огромная опасность — сама смерть — прошла мимо него. Его бы уже не было, он был бы мертв. Сзади него раздался чей-то суровый и укоризненный голос:

— Ни на что-то ты не годен!

Он не знал, кто это сказал, может быть, ему показалось; возможно, это были его собственные мысли вслух, он действительно так подумал: «Ни на что я не годен».

Чувствуя себя совершенно больным, качаясь, дошел он до ступенек кватердека, судорожно ухватился за перила и бессильно повис на них. Все его тело вдруг задергалось, непокрытая голова ткнулась в ступеньки, а пальцы тщетно цеплялись за железные перекладины перил.

Плотник, спустившись на палубу и мимоходом кинув взгляд на Яна, хотел, по обыкновению, отпустить какую-нибудь колкость, но смолчал, поморщился и отвернулся. Два матроса зашептались, что-то сказали товарищам, и нечто похожее на смущение изобразилось на их лицах. Подошел и капитан Зитар, некоторое время он молча смотрел на парня. И тут впервые на его хмуром лице показалась усмешка: рослый парень, маменькин сынок, сухопутный герой громко плакал, захлебываясь от рыданий и утирая красным мокрым кулаком слезы. Поверженный наземь, униженный до последней степени, забыв о своем достоинстве, он, в конце концов, сдался в этом поединке, признав свое бессилие. И это видели все. Капитан Зитар подумал про себя: «Если бы теперь его видела Альвина…» Эта мысль рассмешила его. Спустившись вниз, он потрепал Яна по плечу:

— Ну не вой, не вой, как маленький. Отправляйся в кубрик и ложись спать. Я прикажу коку принести тебе стакан рому.

Промолвив это, победитель вернулся на свое место. И опять загремел его повелительный голос над палубой судна, и спокойный взгляд впивался в окружающий мрак. Сквозь бурю и темную ночь вел Андрей Зитар свой крепкий корабль в тихую гавань.

На мокрой койке, скрючившись, лежал больной человек. Он сегодня плакал. Это недостойно мужчины.

7

В Бильбао у команды не было свободных дней. Даже в воскресные дни приходилось оставаться на судне и чинить паруса, порванные бурей. Для Ингуса — будущего моряка — это послужило хорошей морской практикой. Он ежедневно учился чему-нибудь новому и закреплял в памяти то, чему научился раньше. Когда капитан заметил, что мальчик по вечерам скучает, он дал сыну совет:

— Я куплю тебе какой-нибудь инструмент. Учись лучше музыке, вместо того чтобы шататься по берегу.

Зитара не столько беспокоило времяпрепровождение Ингуса в этом рейсе — тут мальчик был у него на глазах, — сколько предстоящая жизнь сына в мореходном училище, в кругу молодых сорванцов. Если у Ингуса, кроме школьных учебников, не окажется ничего, что удерживало бы его дома, он избалуется. Поэтому следует его пристрастить к чему-то еще. Многие матросы обзавелись инструментами: гитарой, мандолиной, скрипкой, гармошкой. Разве плохо, если молодые люди, вместо того чтобы слоняться по улицам и озорничать, разучат какой-нибудь танец или марш?

Ингусу понравилось предложение отца. Но на чем начать учиться играть? Ведь он еще не пробовал играть ни на одном инструменте. Неплохо бы играть на мандолине, как штурман «Дзинтарса», но этот инструмент казался Ингусу слишком незначительным. Купить гитару — нужно уметь хорошо петь, а если голоса нет? Гармонь? Это подходящее дело, и если бы удалось научиться хорошо играть, он почувствовал бы себя настоящим мужчиной и на море, и на суше.

Ингус остановился на гармони. Отец ничего не имел против, и, когда «Дзинтарс» вернулся с новым грузом в Англию, капитан купил сыну прекрасную гармонь. Немедленно началось обучение. В первые же дни Ингус научился играть несложные песенки. Когда дело дошло до применения басов и игры всеми десятью пальцами, тут пришлось попотеть.

На помощь пришел Микелис Галдынь, у которого тоже была гармонь. Он помог Ингусу овладеть тайнами игры.

Зитару представлялась возможность получить в Англии выгодные грузы для Южной Африки и вест-индских островов, но он предпочел взять уголь для Риги и вернуться домой. Нельзя сказать, чтобы это было вызвано необходимостью вовремя привезти Ингуса к началу занятий в училище, — мальчик мог добраться до Риги и на пароходе, где капитаном служил друг Зитара. Очевидно, у капитана имелись какие-то другие, более веские причины, заставлявшие его поспешить с возвращением на родину.

В середине сентября «Дзинтарс» приближался к родному берегу. В жизни моряков произошла обычная в этих случаях перемена. Они стали дружнее, словно бы сроднились, и чувствовали себя членами одной семьи. Матросы перестали дразнить своих младших товарищей; кок Робис и штурман достигли взаимопонимания, а старый Кадикис перестал ворчать на Яна Силземниека. Во время плавания команда находилась как бы в состоянии постоянной борьбы с начальством, а теперь все сгладилось, острые углы исчезли и все происходившее приобрело мягкий оттенок обычных моряцких проделок. Вспоминая о них, и матросы, и командир весело смеялись. Капитан Зитар после памятной ночи в Бискайском заливе оставил в покое Яна Силземниека, но сказать, что они совсем забыли о вражде, нельзя было. Встречаясь на палубе, они не смотрели друг на друга.

Наконец «Дзинтарс» бросил якорь в родном порту, Зитар, сдав груз, рассчитался с командой и, поставив судно на прикол, уехал с Ингусом домой. Ян Силземниек еще раньше, как только «Дзинтарс» вошел в порт, взял расчет и поспешил восвояси. Микелису Галдыню посчастливилось устроиться на какой-то пароход и избегнуть таким образом зимней безработицы. Поэтому Зитар с сыном возвращались без попутчиков.