"Колымская повесть" - читать интересную книгу автора (Олефир Станислав Михайлович)

БАБА МАММА — БРАКОНЬЕР

Каждое лето нам присылают отловочный билет — разрешение ловить кету и горбушу на питание оленеводов. В этом году директор совхоза своевременно не побеспокоился выписать так нужный нам документ, и теперь мы не имеем права поймать из кипящей от пришедших на нерест лососей реки и единой рыбешки.

Баба Мамма очень любит рыбу и, понятно, сидеть вот так ей не по душе и она принялась подбивать бригадира заняться рыбалкой без всяких билетов. Но он не только не внял ее совету, а даже спрятал невод, да так, что мы вдвоем с нею не могли его найти. Тогда баба Мамма отправилась на рыбалку с Остычаном. Отыскала место, где у переката собралось больше всего рыбы, и бросила в самую гущу большой камень. Раздался всплеск, крупная кета выскочила на перекат и заплескалась по мелководью, разбрызгивая во все стороны воду и гальку. Тотчас Остычан бултыхнулся в реку, настиг рыбину и потащил на берег…

Возле бабы Маммы лежал добрый десяток пойманных Остычаном лососей, когда на берегу показался рыбинспектор. Он только что составил акт на забравшегося сюда из геологической базы парня, который ловил рыбу «кошкой». Эта браконьерская снасть изготовляется из трех привязанных к толстой леске крючков. Заброшенная в воду она впивается в бок рыбины, и браконьер тащит добычу на берег.

Довольный, что задержал и оштрафовал нарушителя, рыбинспектор шел берегом реки и вдруг увидел бабу Мамму. Та была увлечена рыбалкой и не оглядывалась по сторонам. Да и зачем оглядываться? И дед, и прадед бабы Маммы ловили здесь рыбу без всяких билетов, и никогда ее меньше от этого не становилось. Даже наоборот — считалось, если рыбу не ловить, духи очень обидятся и не пригонят на следующий год ни кеты, ни горбуши. Зачем им стараться, если труд пропадает даром?

Все сегодняшние запреты бабе Мамме так же нелепы и непонятны, как, скажем, запретить оленю есть ягель или куропатке переодеваться к зиме в белое оперение.

Инспектор немного понаблюдал за тем, как баба Мамма вместе с Остычаном ловит рыбу, затем подошел и потребовал отловочный билет. Никакого билета, само собой разумеется, не было, и он принялся составлять соответствующий документ. Вот так в папке рыбинспектора рядом с протоколом на геолога, ловившего рыбу запрещенной снастью «кошкой», появился протокол на бабу Мамму, которая ловила рыбу запрещенной снастью — собакой…

Пойманную кету баба Мамма разрезала на широкие полосы и повесила вялить, а головы сварила в большой кастрюле. Мясо на рыбьих головах до того нежное, прямо тает во рту. Не зря же медведи, поймав лосося, в первую очередь съедают голову. Мне бы и есть лишь эти головы, но мои хозяева то и дело подсовывают мне добытые из своих мисок рыбьи глаза, и я не только глотаю их, но еще и делаю вид, что ничего более вкусного пробовать не доводилось.

Вообще-то я к рыбьим глазам безразличен, но у эвенов они считаются большим лакомством, их отдают только детям и гостям. А так, как в нашей яранге я самый молодой, к тому же, в известной степени, гость, все глаза достаются мне. Когда очередной раз отправляю в рот скользкий шарик, хозяева яранги внимательно смотрят на меня. Я тщательно пережевываю его и, проглотив, блаженно улыбаюсь. Следом за мною дружно улыбаются дед Кямиевча и баба Мамма, а Остычан колотит хвостом о жестяную печку.

Мы уже заканчивали обед, когда к стойбищу подкатил вездеход. Из кабины выбрался директор совхоза — высокий седой мужик с прокуренными до красноты усами. Остановившись у вездехода, он принялся о чем-то говорить деду Кямиевче. При этом он хмурился и показывал в небо пальцем. За грохотом двигателя слов не разобрать, но и так понятно, что отловочного билета он снова не привез и обвиняет во всем магаданских начальников.

Мне интересно, как баба Мамма встретит гостя, по вине которого ее пошили в браконьеры. Ругаться с гостем здесь не принято, делать вид, что все хорошо — не в ее характере. Обычно в подобных случаях она прикидывается, что начисто забыла русский язык или, сказавшись больной, даже не выглядывает из яранги. Пусть, мол, приехавший идет в другую ярангу, и становится ее гостем.

Но, как на грех, все пастухи сейчас в стаде, Тоня ушла с Димкой смотреть телевизор, и приходится звать директора к нам. Тот, рассыпаясь в любезностях, усаживается возле столика и, в предвкушении сытного обеда, трет ладонь о ладонь. Баба Мамма всего лишь минуту стояла у печки, затем подхватила кастрюлю с ухой и вынесла из яранги. Там выковыряла из рыбьих голов глаза, торопливо проглотила их и с самым безразличным видом возвратилась обратно. Поставила полную миску безглазых голов перед директором, шмыгнула носом и скорбно произнесла:

— Такой глупый рыба попался. По реке плавал — совсем глаза растерял. — Еще раз шмыгнула носом и добавила. — Даже не знаю, зачем такой глупый рыба бывает?

…Наконец привезли отловочный билет, и свободные от дежурства Абрам с Толиком занялись рыбалкой. Я ловлю рыбу только удочкой и помогать им принципиально отказался. Если половишь неводом, тогда моя ловля покажется таким убогим занятием, что сам себе неприятен. Абрам и Толик на меня не в обиде, достали из мешка невод и в первый же замет вытащили на берег с полсотни кетин. Одни рыбы гладкие и серебристые, у других вырос горб, загнулся нос, а на боках появились фиолетовые полосы.

Баба Мамма достала из висевших на поясе деревянных ножен большой пареньский нож и здесь же на берегу принялась разделывать лососей. Она разрезала их на тонкие широкие пластины и развешивала на лиственничных жердях вялиться. Головы Баба Мамма откладывала для ухи, а икру…отдавала чайкам. Коренные северяне совершенно безразличны к рыбьей икре, и лишь иногда сушат ее, чтобы сдабривать голубику или бруснику. Остальную просто выбрасывают.

Абрам с Толиком ушли к верхнему плесу, а я сижу возле бабы Маммы и вслух припоминаю, где еще слышал о подобном расточительстве? Когда-то охотники удегейцы съедали добытого соболя, а шкурку выбрасывали. На белку они охотились не из-за меха, а чтобы получить собравшуюся в ее желудке кашицу из кедровых орешков. Свинину тоже едят далеко не все охотники. Отправятся иранцы на охоту, убьют там огромную жирную свинью, затем плюнут на нее по очереди и довольнешенькие возвращаются домой. Свинья валяется в камышах, пока ее не съедят шакалы, да вороны с сороками.

Баба Мамма поднимает голову, внимательно смотрит на меня, не смеюсь ли, а руки проворно пластают рыбу, словно живут независимо от хозяйки. Не заметив на моем лице ничего, что подтвердило бы несерьезность моих рассуждений, баба Мамма недоверчиво кривит губы:

— Хороший сказка. Тересный. Только не бывает такие глупые охотники. Зачем неправду говоришь? Из соболя и белки можно красивую шапку пошить, а свинью съесть. Я в Эвенске всегда сало кушаю. Вкусно! Нет, не может быть такие глупые охотники. Они, наверно, очень пьяные, совсем как Абрам были, поэтому и выбросили.

С тем, закончив разделывать большую серебристую кету, она подхватила ведро с икрой, которой хватило бы на тысячу замечательных бутербродов, и понесла чайкам…

Но вообще-то баба Мамма не так наивна, как иногда кажется, и я нередко попадаю с ней впросак. Взять хотя бы случай с форелью. Хотя нет, сначала она подначила штурмана вертолета, прилетевшего к нам за мясом. Пока грузили оленину, штурман фотографировал всех подряд. Пастухов, оленей, Остычана с Ханаром, Кабява с Мунруканом, и даже щенка Кутюкана. Штурман был молодой, это, наверное, один из первых его вылетов в тундру, вот он и восторгался.

Но больше всего внимания он уделял бабе Мамме. Та ничего не имела против, охотно позировала в яранге, возле вертолета и на пустых нартах-турках. При этом она старательно улыбалась и даже прогнала Кабява, чтобы не мешал фотографироваться.

Под конец штурман попросил бабу Мамму надеть праздничную одежду и расшитые цветным бисером торбаса, но она наотрез отказалась. Как ее штурман ни уговаривал — ничего не получилось. А ведь все было под рукой, и я не помню случая, чтобы моя хозяйка отказала кому-нибудь в просьбе.

Так штурман ни с чем и улетел, а баба Мамма, глядя вслед вертолету, сказала:

— Самый лучший парень! Красивый! Стариков уважает, обещал много карточек наделать.

— Почему же не одели для него праздничную кукашку и торбаса? — спрашиваю ее.

Баба Мамма удивленно вскинула брови:

— Зачем так делать? Люди посмотрят карточку, а там все работают, одна я нарядилась и праздник у меня. Словно другого дела нет. Скажут, совсем ленивая старуха стала. — Затем, чуть помолчав, добавила. — Молодой этот летчик, поэтому совсем глупый еще. Как Димка, все время играться хочет. А я думаю, пусть играется. Зачем обижать ребенка?

Я мысленно посочувствовал штурману, но скоро сам оказался в похожей ситуации. В тот день пастухи принесли в стойбище полмешка неизвестной мне рыбы. Величиной с хорошего хариуса, бока усыпаны белыми пятнами, светло-серая у головы чешуя дальше к хвосту все больше розовеет и возле хвоста становится буквально алой. Словно кто-то взял рыбу за голову и окунул в чан с розовой краской. Краска какое-то время стекала, потом вдруг застыла и никак ее не отмыть.

Толик сказал, что это форель. Морская. Четыре года плавала по ту сторону экватора, затем приплыла сюда, поднялась в верховье нашей реки отложить икру, ее и поймали. Я никогда не слышал о такой форели, но поверил сразу. Да и чему удивляться?

Живет же морская рыба мальма в отрезанных, от моря озерах, почему форели не поселиться в море?

Баба Мамма засолила улов и повесила в дюкал коптить. Рыба немного побыла в дыму, розовая краска с нее сошла, пятна проступили явственнее, и я вдруг понял, что это никакая не форель, а самая обыкновенная кунджа, которую мы когда-то ловили в Японском море. Я не узнал ее раньше, потому что никогда не видел в брачном наряде, к тому же Толик сбил с толку.

Говорю об этом бабе Мамме, та согласно кивает:

— Кунжа. Конечно, кунжа. Форель такая не бывает. Форель совсем маленькая и пятна у нее красные.

— Так почему же называете ее неправильно? — удивился я.

— Не-ет! — смеется моя хозяйка. — Мы ее всегда правильно называем. Олранулене. И старые люди тоже так говорили. Это вы называете ее, как попало. Один — малъма, другие — кунжа, третьи — форель. А правильно будет только олранулене и больше никак.

— Но нужно же было как-то поправить, — с обидой сказал я. — Люди ошибаются, а вы молчите.

— Зачем поправлять? Как нравится, так и называйте. Никто же не поправляет Димку, когда он верхом на палке сядет и говорит, что это совсем не палка, а оленъ-учик, и он едет помогать деду Кямиевче окарауливать стадо. Играется ребенок, пусть себе играется. Ему весело, и мне от этого тоже хорошо…

Нечто подобное случилось у меня и с дюкалом. Известно: тундра это самое настоящее болото, прикрытое сверху травой и кочками. Даже в самом сухом месте чуть топни ногой, сразу под ней захлюпает-задышит болотная жижа. Не удивительно, что комарам здесь раздолье. С начала лета они висят над стойбищем густой тучей. Баба Мамма после каждой перекочевки ладит от них защиту — перед входом в ярангу выстраивает шалашиком десяток тонких шестов-юрташек и прикрывает сверху брезентом. В центре этого сооружения она разводит небольшой костер и пристраивает над ним перекладину с крючьями. Хочешь — вари еду, хочешь — копти рыбу или мясо.

Главное, костер дымит днем и ночью, и пробиться комарам в ярангу нет никакой возможности. Если какой все же умудрится прорваться в брезентовый шалаш, его сразу вынесет вместе с дымом в специально оставленное отверстие — ханар. Недавно я узнал, что точно так называется дымовое отверстие и у аборигенов, которые кочуют со своими оленями в далеком Красноярском крае. Не иначе, дед Кямиевча и баба Мамма им какая-то родня.

Саму же пристройку к яранге называют дюкал. Я никак не могу запомнить это слово, и заменил его более привычным — сени. Ведь этот дюкал и, на самом деле, играет роль сеней в хате у нас на Украине. Баба Мамма ничего не имеет против, и, обращаясь ко мне, так и говорит: «Принеси из сеней большую кастрюлю», «Костер в сенях совсем потух», «Слышишь, как комары в сенях загудели». Даже Остычан у нас спит не где-нибудь, а в сенях…

Я гордился тем, что сумел переименовать дюкал, и был уверен, что мое название приживется здесь надолго. Но вчера вечером баба Мамма, рассказывая о своей жизни на побережье, вдруг произнесла:

— Русские к нам мало торговать приезжали. Больше японцы или американцы. Один американец все лето в стойбище жил. Веселы-ый! Только очень хитрый. Он всех называл по-американски. Шамана — кюре, нашего отца — сэр, меня — сеньорита. И дюкал тоже, как ты, не мог запомнить. Всегда называл его вестибюль…

До этого я уже слышал, что англичане, исполняя старинную русскую песню «Ой вы, сени, мои сени!», пели на свой лад: «Вестибюль мой, вестибюль!». Тогда мне показалось, что это шутка. Оказывается, не совсем.