"Западный ветер — ясная погода" - читать интересную книгу автора (Можейко Игорь)

Глава III. Первое утро войны

Судя по японским источникам, император принял решение о начале военных действий против США, Великобритании и Голландии 1 декабря 1941 г. в 4 часа дня.

Несмотря на то что это действие было скорее ритуальной игрой, нежели актом, что-то решавшим, тем не менее слова «война» или «объявление войны» в указе не фигурировали.

Присутствовали при историческом подписании начальник Генерального штаба Сугияма и начальник Морского Генерального штаба Нагано. Они тут же передали соответствующие указания нижестоящим армейским и морским штабам без упоминания дня начала войны, хотя предполагали, что это случится 8 декабря.

Важно отметить то, что обычно выпадает из работ, посвященных войне на Тихом океане: в указе императора говорилось, что в случае, если «японские соединения и части подвергнутся нападению до дня X, они должны немедленно открыть военные действия». Приказ начальников штабов соответственно требовал уничтожать самолеты противника в случае попытки совершать разведывательные полеты над важными пунктами сосредоточения японских сухопутных войск и базами кораблей японского флота.

А так как концентрация японских войск в исходных местах наступления началась задолго до императорского эдикта, то этот пункт приказа означал фактическое начало войны, если считать таковой сознательное уничтожение вражеской боевой силы и техники.

2 декабря начальники Генеральных штабов окончательно согласовали начало боевых действий — 8 декабря. При выборе этого учли то, что наиболее благоприятным моментом для нападения с воздуха во взаимодействии с кораблями будет двадцатая ночь с момента последнего полнолуния. К тому же 8 декабря выпадало на воскресенье, а в выходной день бдительность обязательно снижается и часть ключевых фигур в командовании противника покидают свои части или корабли.

Здесь уместно вспомнить о том, что комкор Жуков начал свое наступление на реке Халхин-Гол именно в воскресенье, когда многие японские офицеры и генералы отъехали на выходной день в городок в ста километрах от места боев.

Командование японской армии и флота всю последнюю неделю находилось в крайне нервном состоянии, что можно проследить по японским источникам. В Токио полагали, что если Англия и США догадаются о решении начать войну, все погибло — перенести начало удара там уже не могли. Нетрудно предположить, что любая неожиданность воспринималась в Ставке как провал.

Неожиданно из Штаба экспедиционных войск в Китае пришла телеграмма о том, что разбился транспортный самолет, на борту которого находился майор Сугисака, который вез приказ о начале войны командующему 23-й армией. Самолет упал на контролируемой китайцами местности в районе Кантона.

В Генеральном штабе началась паника. Главное, что желали там узнать: сгорел ли самолет и сгорел ли вместе с ним документ? Туда было послано несколько разведывательных самолетов и готовили группу парашютистов — но катастрофа произошла в горах и далеко от линии фронта. Спуститься к обломкам самолета не удавалось. Тем более что его окружила толпа китайских солдат.

Если документ попадет в Чунцин, в ставку Чан Кайши — все пропало!

Пока томились ожиданием, попал ли приказ в руки китайцев, из Таиланда морской атташе сообщил, что в местной прессе опубликована телеграмма о вторжении японских войск в Таиланд 4 декабря.

Из Нидерландской Индии телеграфировали, что там введено чрезвычайное положение. Почему?

Из Сиамского залива шли сообщения о разведывательных судах неизвестной принадлежности.

Корабли эскадры Нагумо начали подзаправку в открытом море. Погода улучшилась, волнение спало. Японские газеты вышли под большими заголовками: «Япония возобновляет попытки достичь соглашения с США».

Как уже отмечалось, значительная доля ответственности за то, что нападение японцев на Перл-Харбор застало американский флот врасплох, лежит на тех, кто отвечал за оборону страны. В том, что Перл-Харбор не встретил японские самолеты в полной готовности, виноваты и руководители США, которые продолжали убеждать себя и флот в том, что Япония не решится напасть на Перл-Харбор, и командование базы, которое разделяло эту удобную точку зрения. Даже сообщение американской разведки о том, что она «потеряла» шесть японских авианосцев, никого не встревожило. Наконец, 2 декабря японский консул в Гонолулу получил телеграмму из Токио, в которой требовались такие подробности о пребывании в порту кораблей и средствах его обороны, что любому стало бы ясно — нападение будет произведено именно на Перл-Харбор. Телеграмма была отправлена на дешифровку в Вашингтон и отложена ждать очереди — ведь речь в ней шла о Гавайях, а Гавайям, как считали в американской столице, ничего не угрожало.

6 декабря, когда японский флот с потушенными огнями, храня радиомолчание, приближался к Гавайским островам, в Вашингтоне было получено сообщение из Лондона. В нем говорилось, что 35 японских транспортов, 8 крейсеров и 20 эсминцев сопровождения направляются к Малаккскому полуострову. Это могло означать лишь одно: японцы решили нанести удар по Сингапуру. И когда на ежедневном совещании морской министр Ф. Нокс задал вопрос: «Не собираются ли японцы ударить по нам?", контр-адмирал К. Тэрнер от имени командования флота ответил: «Нет, господин секретарь. Они ударят по англичанам. Они еще не готовы напасть на нас». Ни один человек не возразил адмиралу.

В субботу вечером в официальных учреждениях Вашингтона наступило предвоскресное затишье. Зато в японском посольстве кипела жизнь. Там переводили на английский полученный из Токио меморандум, который следовало вручить госсекретарю в 13 час. следующего дня. Посольские работники не подозревали, что на этот час назначено нападение на Перл-Харбор.

В отличие от Гонолулу, в Сингапуре была объявлена тревога. Сведения о том, что громадный караван транспортов движется к берегам Малайи, распространились по крепости и городу. Настороженно глядели орудия могучих «Рипалза» и «Принца Уэльского», изготовились пушки береговой обороны. В Токио тоже царила тревога. Генералы стояли перед картами, на которых были нанесены точки — корабли и эскадры. Поступили сведения, что караван, идущий к Малайе, замечен английским самолетом-разведчиком. Самолет сбит. Успел ли он сообщить об увиденном? Но главное — эскадра, идущая к Перл-Харбору. Что означает молчание американцев? Может быть, флот уже замечен и движется к ловушке?

Утром 7 декабря Рузвельт решил направить императору Японии личное послание. Оно было выдержано в миролюбивых тонах, и, единственное условие, которое ставилось Японии, был вывод войск из Индокитая. О Китае в послании не было ни слова. В 7 час. 40 мин. государственный департамент объявил журналистам, что личное послание президента США императору составлено и отправлено. Оно достигло Токио в полдень, но осталось на телеграфе. Дело в том, что главный военный цензор по поручению армейского начальства приказал директору телеграфа задерживать все иностранные телеграммы на 10 часов. Кому-то (в первую очередь, очевидно, премьеру Тодзио) было невыгодно, чтобы в последний момент американцы предложили мир.

В 11 час. утра перед Белым домом остановилась небольшая машина. Капитан-лейтенант Крамер вбежал в приемную и, вручив дежурному офицеру пакет, сказал, что в нем находится перехваченный и расшифрованный документ чрезвычайной важности — меморандум из Токио, который должен быть вручен госсекретарю сегодня. Выйдя из приемной, Крамер задумался, что бы мог означать срок передачи меморандума, указанный в приписке. Раньше Крамер служил два года на Гавайях, и ему пришло в голову, что час дня в Вашингтоне означает половину восьмого утра в Гонолулу — время завтрака на кораблях. Крамер ворвался в кабинет адмирала Старка, когда тот дочитывал меморандум, и с порога сообщил командующему флотом, что через полтора часа на Перл-Харбор может быть совершено нападение и еще не поздно позвонить адмиралу Киммелю. Рука Старка потянулась к телефонной трубке, но замерла. «Нет, — сказал Старк, — не следует тревожить его. Нападение на Перл-Харбор совершенно невероятно"[3]. Вместо этого адмирал решил рассказать об опасениях Крамера президенту, но телефон у того был занят, и Старк занялся другими делами. Правда, начальник Генерального штаба армии генерал Маршалл, узнав о японском меморандуме, все-таки послал предупреждение командующим войсками на Филиппинах, в зоне Панамского канала, Сан-Франциско и на Гавайи. Три первых адресата телеграмму получили. Но на Гавайи телеграмма пошла без грифа «срочно», и командующий гарнизоном получил ее только через несколько часов после японского нападения.

К часу дня Хэлл вызвал к себе военного и морского министров. Они ждали, когда явятся японские послы, но прежде чем это случилось, радиостанция Гонолулу передала сообщение о начале японского нападения на Перл-Харбор. Поэтому, когда вошли японские дипломаты, Хэлл уже знал, каким образом началась война и что означал срок передачи меморандума. Государственный секретарь внимательно прочитал его, стараясь не показать, что он уже знаком с этим документом. Затем он поднял голову и, глядя послам в глаза, сказал: «Я должен заявить, что за все 50 лет моей государственной службы я никогда не видел документа, наполненного гнусной ложью и извращениями в таких размерах. До сего дня я никогда не думал, чтобы хоть одно правительство на нашей планете было способно на это». Не ожидая ответа, Хэлл указал японцам на дверь. Те, поклонившись, вышли. Они были единственными в здании госдепартамента, кто еще не знал, что война началась более часа назад. Вернее, еще раньше: японский конвой, который подошел к тому месту Малаккского полуострова, где Таиланд граничит с Малайей, в полночь по токийскому времени бросил якоря неподалеку от берега. Основная группа кораблей остановилась у Сингоры, три транспорта стали в виду Паттани, еще три приблизились к Кота-Бару. Было тепло, маслянистые волны покачивали корабли, солдаты вполголоса переговаривались на палубе, осторожно разминаясь после тяжелого пути. Луну заволокло облаками. В 1 час 15 мин. артиллерия конвоя открыла огонь по берегу. В Перл-Харборе было без четверти шесть. Таким образом, война на самом деле началась за два часа до нападения на Перл-Харбор.

Грохот пушек от берегов Малакки не докатился до центра Тихого океана. В эти минуты самолеты начали отрываться от палуб авианосцев. Качка была больше допустимой, но самолеты один за другим взмывали с мокрых палуб и исчезали в низких облаках. Вскоре 183 самолета первой волны ушли к Перл-Харбору. Через час стартовала вторая волна — 170 самолетов. И сразу, как только стих гул моторов, на авианосцах наступила гнетущая тишина.

Первые японские бомбардировщики приблизились к Перл-Харбору в 7 час. 48 мин. Пустоту неба нарушали лишь те небольшие частные самолеты, владельцы которых, пользуясь отличной погодой, поднялись в воздух. Командир эскадрильи передал адмиралу Нагумо радиосигнал «Тора-тора-тора». Услышав это кодовое слово, означавшее «тигр», на авианосцах поняли, что война началась, и началась удачно. Часть самолетов рванулась к американским аэродромам, на которых крыло к крылу стояли сотни машин, остальные по пологой дуге снижались к линкорам.

В этот момент на кораблях заканчивался завтрак, готовились к подъему флага, духовые оркестры вот-вот должны были грянуть гимн. Выпустив торпеды, самолеты взмыли вверх. Вдруг раздался глухой взрыв, и линкор «Оклахома» содрогнулся. Тут же в борт линкора врезались еще две торпеды, и «Оклахома» начала крениться на борт. Оркестр разбегался, бросая инструменты, ничего не понявшие матросы выскакивали на палубу, но за те восемь минут, что были отмерены «Оклахоме» с момента первого взрыва до той секунды, когда линкор перевернулся и уткнулся мачтами в дно, мало кто успел спастись. Когда линкор через несколько месяцев подняли со дна, в нем было найдено более 400 трупов.

Громадные клубы дыма поднялись над «Вест-Вирджинией», в которую попало несколько торпед. Линкор медленно опустился на дно; в месте его стоянки было неглубоко, мачты и верхние надстройки корабля остались над водой. Линкор «Калифорния» также затонул после ряда прямых попаданий. Худшая судьба ждала «Аризону». Через несколько минут после начала нападения один из снарядов с пикирующего бомбардировщика достиг ее порохового погреба — столб дыма, огня и обломков поднялся на 300 м ввысь. Практически все, кто был на борту, более 1 тыс. человек, мгновенно погибли.

Когда последний японский самолет покинул небо Перл-Харбора, из восьми американских линкоров, стоявших в бухте, пять были потоплены и три повреждены. (Все они, за исключением «Аризоны» и «Оклахомы», впоследствии вернулись в строй.) Повреждены были также три легких крейсера, три эсминца и четыре вспомогательных судна. На аэродромах было уничтожено и повреждено более 300 самолетов.

Погибло около 2,5 тыс. человек, в основном моряков; более 1 тыс. было ранено и обожжено — многие, когда старались отплыть от тонущих кораблей по воде, затянутой слоем пылающего мазута. Японцы потеряли 60 человек, 29 самолетов и пять малых подводных лодок, также участвовавших в нападении.

В 10 час. утра возвращавшиеся японские самолеты начали опускаться на палубы авианосцев. Пилоты упрашивали командующего повторить налет, чтобы довершить разгром, тем более что авиация противника не сможет оказать сопротивления — ее больше не существует. Ожидая приказа, механики и оружейники спешно готовили самолеты к новому вылету. Помимо кораблей в Перл-Харборе оставались важные цели, в первую очередь доки и склады топлива — если их удастся уничтожить, то база выйдет из строя надолго. Однако Нагумо объявил офицерам, что больше атак на Перл-Харбор не будет. Эскадра авианосцев слишком ценна для Японии, чтобы рисковать ею, оставаясь в такой близости от Гавайских островов. Ведь неизвестно, где находятся американские авианосцы.

В огромной литературе, посвященной нападению на Перл-Харбор, существует множество мнений по поводу того, прав или нет был японский адмирал, решив вернуться домой. Нет общей точки зрения и по вопросу о том, насколько целесообразным было само нападение. «С точки зрения высокой политики, — пишет американский историк Э. Йоне, — нападение на Перл-Харбор было страшной ошибкой. Трудно представить себе любой иной акт, который смог бы сплотить американский народ против Японии... Японцы предвидели американскую реакцию, но полагали, что стратегические результаты нападения стоят этого. Однако с точки зрения стратегии ошибка Перл-Харбора заключалась в том, что это нападение было бессмысленным. Тихоокеанский флот США не смог бы даже при желании помешать высадке японцев на юге. Американские планы войны были в сущности своей оборонительными... Даже с точки зрения тактики атака на Перл-Харбор была ошибочной, потому что линейные корабли не были настолько эффективны, как авианосцы. Куда эффективнее было уничтожить нефтяные склады и портовые сооружения».

Однако в 1941 г. удар по Перл-Харбору никем не рассматривался как японская ошибка. Психологический эффект был действительно велик, и в первую очередь в самой Японии. В стране возобладали настроения шовинизма, уверенности в непобедимости японского оружия. Удар по американскому флоту и авиации также был значителен, и независимо от рассуждений, сделанных много лет спустя, остается фактом, что ни авиация на Гавайях, ни флот не смогли прийти на помощь Филиппинам и другим странам Юго-Восточной Азии, и это облегчило задачу «первой фазы» японской агрессии. По крайней мере на год японский флот стал хозяином морских путей в Тихом океане и этим преимуществом воспользовался.

После того как вести об удаче в Перл-Харборе и начале высадки в Малайе достигли Токио, следовало сделать формальный шаг — объявить войну. В полдень император приложил свою печать к рескрипту об объявлении войны, а премьер Тодзио выступил по радио, заявив, что причиной войны стало желание Запада покорить мир. Тодзио предсказывал, что война будет долгой и трудной и ставка в ней — жизни сотен миллионов азиатов, за свободу которых сражается Япония. По окончании речи Тодзио, которую жители Токио и других городов слушали, выйдя на улицы, прозвучали слова военной песни:

В море трупы, трупы в воде,

В горах трупы, трупы в полях.

Я умру за императора,

Я никогда не обернусь назад.

Известие о вступлении Японии в войну против США не вызвало в гитлеровской Германии радости. В день Перл-Харбора Гитлер находился на Восточном фронте. Начало советского контрнаступления под Москвой вызвало в немецком командовании состояние, близкое к панике. Наиболее дальновидные гитлеровские генералы понимали, что за этим ударом последуют более ощутимые.

Первой реакцией Гитлера на японскую акцию у Перл-Харбора было раздражение. До последней минуты фашистская ставка рассчитывала, что Япония вторгнется в Сибирь и не даст таким образом советскому командованию перебрасывать подкрепления на Запад. Теперь же стало ясно, что масштабы военных действий на Тихом океане не позволят Японии воевать на севере.

Риббентроп доложил Гитлеру, что Япония через своего посла Осиму настаивает на объявлении Германией в соответствии с Тройственным пактом войны Соединенным Штатам. Гитлер предпочел сохранить союз с Японией и приказал Риббентропу довести до сведения Осимы, что отдан приказ о нападении на все американские суда и вопрос формального объявления войны — дело ближайших дней или часов, тем более что он понимал: в ближайшем будущем США и без японского фактора вступят в войну. 11 декабря Гитлер выступил на заседании рейхстага. «Мы всегда ударяем первыми! — кричал он. — Сумасшедший Рузвельт разжигает войну, а затем фальсифицирует ее действительные причины». Затем Гитлер принял японского посла, и тот изложил стратегические планы японского командования, в которых предусматривалась оккупация Юго-Восточной Азии с последующим завоеванием Индии. От имени своего правительства Осима предложил Германии синхронизировать действия в этом районе. Гитлер дал обещание двинуться через Кавказ к Ирану и Ираку: он стремился к нефти. Успехи японских войск в Азии были так внушительны, а потери в сырье, территориях, людях, которые несли англичане и американцы, столь велики, что вскоре германское военное руководство сочло их достаточно веской компенсацией за отказ Японии напасть на основного противника Германии — Советский Союз.

* * *

Филиппины лежали на пути японской агрессии. Они обладали немалыми собственными богатствами, но главное, были ключом к Индонезии и материковым странам Юго-Восточной Азии. Логика строительства империи требовала обеспечения тыла при наступлении в сторону Индии и Австралии, и, до тех пор пока Филиппины оставались в руках США, коммуникации японской армии находились под угрозой.

Нельзя сказать, что возможность нападения на Филиппины полностью игнорировалась военным командованием США. Меры по укреплению обороны архипелага проводились, туда были направлены «летающие крепости» дальневосточной авиации, строились береговые укрепления, увеличивалась армия, в том числе филиппинские части. Но все эти меры принимались с такой недооценкой японской армии, будто ее возможности остались на уровне начала века.

По своему политическому развитию Филиппины значительно отличались от других стран Юго-Восточной Азии. К концу XIX в., когда такие страны материковой Юго-Восточной Азии, как Бирма и Вьетнам, стали частью британской и французской колониальных империй, на Филиппинах уже существовало сильное национально-освободительное движение и колониальная эпоха готова была завершиться. Однако борьбе филиппинцев за независимость не дано было в тот период увенчаться успехом, и на смену испанским колонизаторам пришли американские, которые под предлогом помощи филиппинцам высадили на архипелаге свои войска. Независимая Филиппинская республика просуществовала недолго, однако память о ней не исчезла, и колониальной администрации США приходилось всерьез считаться с национальными силами.

Включение Филиппин в американскую экономическую систему привело к более быстрому, чем прежде, развитию страны, укреплению местной буржуазии, росту рабочего класса и проникновению на Филиппины новых идей. Политическая активность на Филиппинах была также куда более разнообразной и свободной, чем при испанцах. В то же время энергичный и могущественный американский капитализм подавлял местную экономическую активность, и оппозиция американскому господству исходила в значительной степени от филиппинской буржуазии, вынужденной отступать перед американским и китайским капиталом. Бурлящая деревня, всегда готовая к восстаниям, охватываемая порой мессианскими волнениями, была источником массовой поддержки национальных сил. Рост национального движения заставил американский конгресс принять в 1932 г. Закон о независимости Филиппин, предусматривавший предоставление независимости после десятилетнего переходного периода. В рамках этого закона Филиппины в 1935 г. получили автономию, и тогда же была принята конституция, действовавшая до 1973 г., что говорит о ее достаточно прогрессивном для своего времени характере. Выборы в парламент, прошедшие в сентябре 1935 г., дали победу Партии националистов во главе с Кесоном. Пылкий оратор и «сильная фигура», Кесон был известен всей стране как неутомимый пропагандист независимости. Он умело использовал как свою популярность, так и то, что его политические воззрения устраивали местную буржуазию и американцев. Кесон стал президентом страны, пост вице-президента занял Ос-менья.

Объявляя автономию Филиппин, американцы поступились рядом своих колониальных прав. Многие крупные административные должности были переданы филиппинцам, была создана национальная филиппинская армия. Впрочем, суверенитет США над архипелагом в течение переходного периода сохранялся, американские войска оставались на Филиппинах, и всеми вопросами обороны страны ведал американский генерал Макартур, получивший после увольнения из армии США чин фельдмаршала филиппинской армии.

Автономия была в первую очередь выгодна крупнейшим торговцам и торговым посредникам, связанным с политической элитой тесными родственными и деловыми узами. После прихода к власти Кесона крупные торговцы и помещики еще более разбогатели, а мелкие торговцы и промышленники все чаще разорялись. Они не выдерживали конкуренции дешевых американских беспошлинных товаров, их старались вытеснить китайские торговцы, большинство которых заняли нишу между филиппинской элитой и мелкой национальной буржуазией. В итоге мелкая буржуазия была разочарована плодами автономии. Не ощущали радости от автономии и крестьяне, особенно беднейшие, и сельскохозяйственные рабочие, среди которых было около миллиона безработных.

Искренний поборник независимости своей страны, Кесон в то же время видел себя в будущем главой государства с диктаторскими полномочиями, не ограниченными рамками введенной в период автономии политической системы западного типа. И хотя до независимости еще следовало сделать значительный шаг, власть, предоставленная филиппинской элите в 30-х годах во внутренней жизни страны, была настолько реальной, что авторитарные устремления Кесона получили черты официальной идеологии. Перед самой войной Кесон вознамерился даже ввести в стране однопартийную систему. Была создана Кесоновская ассоциация, целью которой было «распространять, поддерживать и пропагандировать уважение, любовь и восхищение президентом».

Через пять часов после налета на Перл-Харбор командующий дальневосточной авиацией США генерал-майор Льюис Бреретон обратился к генералу Макартуру с просьбой отдать приказ об ударе по японским аэродромам на Тайване. «Летающие крепости» были готовы к вылету, у Бреретона были все основания полагать, что нападением на Перл-Харбор японцы не ограничатся и скоро наступит очередь Филиппин. С аэродромов Тайваня и мог быть нанесен бомбовый удар по филиппинским укреплениям и аэродромам. Макартур отказал в разрешении на вылет, он все еще надеялся, что Перл-Харбор был ошибкой.

Предчувствия Бреретона были оправданными. Именно в эти часы пилоты японских бомбардировщиков стояли у своих машин, с нетерпением ожидая, когда рассеется туман, — сотни самолетов, готовых к взлету, были бы идеальной мишенью для американских летчиков. Через два часа, в половине десятого по местному времени, Бреретон вновь обратился с той же просьбой к Макартуру. Американские бомбардировщики уже давно бесцельно кружили над Манилой, сжигая горючее, — Бреретон поднял всю авиацию в воздух, для того чтобы не повторилась трагедия Перл-Харбора. Наконец долгожданный приказ был получен, но, чтобы выполнить его, следовало дозаправить машины.

Пока продолжались переговоры, туман над Тайванем рассеялся, японская авиация поднялась в воздух и взяла курс на Манилу. Двести бомбардировщиков с сильным эскортом истребителей подлетали к Лусону. Самолеты были обнаружены еще в океане, и было послано предупреждение. Однако на авиабазе Кларк-Филд, где стояли все американские «летающие крепости», его не получили.

В 12 час. 30 мин., через 10 часов после Перл-Харбора, японские самолеты спокойно, как на учении, волнами пошли на Кларк-Филд. То, чего не сделали бомбардировщики, довершили японские истребители. Они на бреющем полете безнаказанно ходили кругами над аэродромом, поливая его пулеметным огнем. Когда истребители наконец исчезли в облаках, оказалось, что у Дальневосточного воздушного флота осталось лишь три «летающих крепости». Все японские бомбардировщики и почти все истребители вернулись на базы. Генерал Макартур проиграл свое первое сражение только потому, что не решился его начать.

Психологический урон, нанесенный Перл-Харбором, пытались компенсировать публикацией статей типа тех, что ежедневно направлял с Филиппин некий Кларк Ли, корреспондент агентства Ассошиэйтед Пресс в Маниле. В них утверждалось, в частности, что «японская армия — масса плохо одетых, необученных мальчишек от 15 до 18 лет, вооруженных лишь стрелковым оружием такого малого калибра, что практически убить американца из своей винтовки японец не сможет... Мы потерпели урон от ее авиации — погодите, пока вступит в действие наша». Американское командование понимало лживость подобных сообщений, заполнивших американскую прессу, но ничего не делало, чтобы остановить этот поток дезинформации, и даже само способствовало ее распространению. Так, именно им была придумана «грандиозная победа» 12 декабря в бухте Лингаен на севере Лусона, когда американцам, как сообщалось в коммюнике штаба Макартура, удалось сорвать высадку десанта и уничтожить после отчаянных боев 154 японских судна. В момент, когда коммюнике уже отправляли в печать, к начальнику пресс-отдела армии подошел только что вернувшийся из бухты Лингаен американский журналист, который сказал, что никакого вторжения японцев вообще не было, а к берегу подходил лишь один японский катер, по которому открыли стрельбу все береговые батареи, после чего, зафиксировав их расположение, катер благополучно ушел в море. Начальник пресс-отдела выслушал журналиста и сказал коротко: «Битва была. Вот отчет о ней», — и показал готовое коммюнике.

Рейд катера дал возможность японскому штабу высадки убедиться, что бухта Лингаен отлично охраняется. Потому решено было высадить десант в 30 милях к северу от бухты, где береговых укреплений не существовало. Тем не менее «победа» в бухте Лингаен почти во всех трудах по истории Второй мировой войны и истории Филиппин считается датой реальной высадки японских войск на Филиппинах. На самом деле высадка произошла лишь в ночь на 22 декабря, когда 85 транспортов в сопровождении сильного эскорта без помех доставили десант к северу Лусона. Несмотря на то что сообщение о движении конвоя было отправлено патрульной подводной лодкой Макартуру, тот был настолько убежден, что высадка состоится на охраняемом южном берегу бухты Лингаен, где японцы уже были «разгромлены», что никаких мер принимать не стал. В результате к утру авангард армии генерала Хоммы, включая горную артиллерию, беспрепятственно высадился на неохраняемом берегу. К середине дня на суше уже находилась вся пехота и половина танков армии, а к вечеру на филиппинской земле насчитывалось 43 110 японских солдат и офицеров. Если не считать утонувших при высадке и раненных в бою с филиппинским батальоном, прибывшим к берегу в середине дня и поспешно отступившим при виде японской армады, одна из самых крупных десантных операций первого периода Второй мировой войны прошла без потерь.

Макартур в Маниле в тревоге ждал вестей с севера. С явным опозданием он обратился в Вашингтон с просьбой прислать к Филиппинам авианосцы, так как своей авиации на островах почти не осталось. Главную дорогу к Маниле почему-то защищали необученные филиппинские части, которые при первом же столкновении с танками генерала Хоммы бежали, оставив артиллерию, а командующий американскими силами на Северном Лусоне заявил Макартуру, что со своими слабыми частями удержать Манилу он не сможет. После этого Макартур, хотя его основные силы еще не были введены в бой, поспешил объявить своему штабу, что принимает резервный план, который предусматривал в случае поражения концентрацию американских и филиппинских войск на длинном гористом полуострове Батаан к западу от Манилы с перенесением штаба на укрепленный остров Коррехидор, пронизанный туннелями и способный продержаться несколько недель даже без помощи извне. Приказ об отступлении был отдан немедленно, и начался отвод войск из района Манилы и с юга острова. Положение осложнилось тем, что почти одновременно с высадкой армии Хоммы на юге Лусона также беспрепятственно высадились 10 тыс. японских солдат 16-й пехотной дивизии, которые, тесня редкие филиппинские заслоны, устремились к Маниле с юга.

Страх скорого разгрома охватил Манилу. Город был полон диких слухов, всех местных японцев согнали в концлагерь. В городе начались грабежи. В этот момент тяжело больной туберкулезом президент Филиппин Мануэль Кесон вызвал к себе известных политиков Хорхе Варгаса и Хосе Лауреля и предложил им остаться в столице и сотрудничать с японцами, в то время как сам Кесон и вице-президент Осменья переедут на Коррехидор вместе с Макартуром. Лаурель пытался возражать, он не хотел нести на себе клеймо коллаборациониста. «Кто-то должен защищать наш народ, когда сюда придут японцы», — ответил Кесон. Сегодня невозможно решить, были ли сказаны эти слова. Может быть, пересказывая этот разговор американскому историку Толанду после войны, Осменья хотел оправдать Лауреля. Ведь опасения Лауреля были оправданны — до сих пор существует мнение, что он добровольно сотрудничал с японскими оккупантами, рассчитывая «использовать победу Японии в интересах освобождения от гнета американского империализма».

Неожиданное решение Макартура отвести войска на Батаан, обрекая их на неминуемое поражение, если не поступит крупных подкреплений из США (а в ближайшие месяцы на это рассчитывать не приходилось), обнаружило, что резервный план существовал лишь на бумаге. «Сам полуостров производил впечатление бедлама. Тысячи перепуганных гражданских беженцев, спасавшихся от армии Хоммы, бросились к Батаану пешком, на повозках, в машинах; остатки разбитых частей не знали, куда деваться, потому что не было указателей и никто не руководил этим исходом. Траншеи и укрепления существовали только на бумаге. Деревенские жители должны были быть эвакуированы, но кто-то явно забыл отдать соответствующий приказ, и они стояли у своих хижин и в изумлении глядели на лавину грузовиков, легковых машин и орудий, которые громыхали мимо, покрывая бамбуковые дома густым слоем пыли».

Требовалось по крайней мере две недели для того, чтобы распутать узел Батаана и организовать его оборону. Однако этих двух недель не было.

В первый день 1942 г. войска генерала Хоммы, ломая слабое сопротивление деморализованных американских и филиппинских заслонов, подходили с двух сторон к столице Филиппин. За несколько миль до нее Хомма приказал войскам остановиться и привести в порядок обмундирование и снаряжение — он хотел, чтобы армия вступила в город при полном параде. 2 января, на одиннадцатый день после высадки, передовые японские части вошли в Манилу. Американский флаг перед резиденцией верховного комиссара был спущен, вместо него заплескался на мачте флаг с красным солнцем.

Как сам генерал Хомма, так и его непосредственное начальство, не говоря уже о токийских стратегах, были глубоко убеждены (тут разведка допустила ошибку), что отступление на Батаан — это паническое бегство и с падением Манилы сопротивление на Филиппинах завершится. Поэтому маршал Тераути распорядился взять у Хоммы его лучшую 48-ю дивизию и передать ее десанту, который готовился к высадке на Яву. Успех на Филиппинах настолько превзошел все ожидания, что можно было на месяц сдвинуть вперед сроки вторжения в Индонезию.

Для штурма Батаана была выделена одна 65-я бригада второго эшелона, набранная из солдат, пригодных лишь для гарнизонной службы. Этой бригаде противостояли 15 тыс. американских и 65 тыс. филиппинских солдат. К тому же Батаан зарос джунглями, его пересекают крутые горы, и использовать на нем танки почти невозможно. Тем не менее на просьбу командира бригады генерал-майора Нары отсрочить наступление, чтобы подождать подкрепления, Хомма, полагавший, что важнее не дать противнику опомниться, ответил приказом немедленно начать штурм.

Принадлежа к сливкам японской аристократии, Масахару Хомма имел немалый опыт общения с европейцами, так как в Первую мировую войну был наблюдателем при союзниках на Западном фронте, затем принимал участие в китайской войне. Он являл собой тот тип японского военачальника, который полагал свое мнение и понимание судеб войны более значимым, чем точка зрения Генерального штаба, который не любил своих начальников в Токио и был нелюбим в центре. Раб собственной гордыни, он являл собой смесь жестокости и сентиментальности, но в отличие от своих коллег открыто выступал против войны с Западом, полагая, что это — гибель для Японии. В то же время даже американцы вынуждены были признать, что кампанию по захвату Филиппин он провел блестяще, нанося поражения американцам силами, явно уступающими силам противника. В том числе он отлично предугадал ошибки Макартура и воспользовался ими, Макартур не смог организовать противодействие высадке японцев и их смелым и быстрым маневрам, а предпочел после первых неудач затвориться в крепости, а потом и вовсе убежать с Филиппин. Но затянувшийся штурм Батаана был отмечен в ждущем скорых побед Токио как неудача. Затем туда же полетели доносы на Хомму, который спешил дать филиппинцам автономию под японским контролем. И уже в августе 1942 года Хомма был снят и до конца войны оставался в опале как неудачливый либерал.

Разумеется, Хомма не был либералом и знакомство с европейцами лишь усиливало его презрение к ним. Очевидно, есть справедливость в том, что он был признан Трибуналом в Токио одним из главных военных преступников и повешен. Так что он был отвергнут как своими, так и врагами. Хотя я допускаю, что если бы марш смерти на Батаане не стал широко известен именно потому, что жертвами его стали американцы — не только основные враги, но и основные победители японцев, наказание могло быть куда более мягким. Ведь другие жестокие генералы отделались тюремным заключением, а то и вообще не попали под суд.

Достоин рассмотрения и изучения феномен роста жестокости на войне в течение первой половины XX века. У меня хранится дома фотография, сделанная моей бабушкой, сестрой милосердия в Порт-Артуре, на которой пленных русских офицеров после падения крепости погружают на японский корабль. Улыбаются все присутствующие при этом печальном событии. Известно, что никаких жалоб на дурное обращение японцев с русскими в лагерях, где содержались десятки тысяч русских солдат и моряков, взятых в плен в 1904-1905 гг., не существовало. Больше того, старостам бараков для русских военнопленных — «батькам» — японцы при отправлении на родину выдавали серебряные медали. Никто не считал позорным их носить и даже существует в архиве официальная переписка, допустима ли эта японская медаль на колодку вместе с русскими медалями. Вопрос, правда, так и не был решен.

Европейские лагеря для пленных в Первую мировую войну не отличались комфортом, но там соблюдались правила гуманности и Красный Крест контролировал их по обе стороны фронта.

Если мы можем объяснить перемены в отношении к пленным в германских лагерях Второй мировой войны соображениями идеологическими — сама фашистская идеология отводила неарийцам и негерманцам места на расовой лестнице далеко внизу, а некоторые народы вообще не имели права на жизнь, то ведь в Японии никакой новой идеологии не возникало. Более того, появился новый стратегический лозунг — создание Великой Восточноазиатской сферы сопроцветания. Все азиаты — братья! Мы идем их освободить.

Лозунги оказались совершенно мертворожденными. Потому что если ими можно было бы оправдать повышенную жестокость к европейцам, то уж никак нельзя было оправдать зверств по отношению к китайцам или бирманцам. Исследователь зверств, совершенных государствами Оси лорд Рассел, автор труда «Рыцари бусидо», в котором рассматриваются некоторые из преступлений японских военных, скорее фиксирует факты, нежели находит им общее убедительное объяснение. Ведь не один генерал и не один полковник виновны в издевательствах над пленными и мирным населением — это была общераспространенная практика и пик зверств и убийств приходится на период 1938-1943 гг. До этого преступления как бы раскручиваются по спирали, а на закате войны японские командиры пробуждаются от кровавого сна и задумываются: а как отнесутся к ним их враги в случае поражения Японии?

Рассел объясняет японские массовые преступления, в частности, определенным толкованием кодекса «бусидо» — то есть японского свода правил поведения воина. Никакой пощады побежденному врагу! Плен — позор хуже смерти. Побежденных врагов следует истребить, чтобы они не отомстили, и т.д.

Почему же тогда не было массовых казней и издевательств над русскими пленными в 1905 году?

Можно допустить, что в начале века Япония (и в том числе ее военная верхушка, позднее самурайство) тщилась стать европейской державой — как бы вступить в сообщество цивилизованных народов. Каждый командир помнил о том, что путь Японии — это путь в мировое сообщество, как бы его ни понимать. И даже захватывая немецкие колонии во Второй мировой войне, Япония совершала это «в хорошей компании» — ее допустили в цивилизованную войну.

Во Второй мировой войне и речи не шло о цивилизованном содружестве. Началась война с учителями, Япония уже превзошла их (по крайней мере в собственных глазах) и потому «цивилизованные» правила поведения лишь мешали завоеванию мира.

Худшие из традиций и обычаев были возрождены пропагандой и на практике. И когда они были опробованы в Китае, посмевшем сопротивляться покорителям Вселенной, когда замечательно удалась резня в Нанкине, на которую окружающий мир смог ответить лишь неубедительными упреками, он вообще лишился уважения в глазах генералов.

Отбросив игру в «цивилизацию» (как это сделал и Гитлер, ибо фашистский мир «выше любой цивилизации"), японские военные вообще лишились ограничений в действиях и управляла ими отныне лишь целесообразность. Эта целесообразность диктовала тотальное запугивание врага, включая мирное население. И особенно приятно было запугивать тех, кто не может ответить. И если поднять в солдате душевную грязь, поощряя зверства, то результаты становятся устрашающими.

В отличие от гитлеровской германии в Японии общей стратегической доктрины устрашения не существовало. Но нормы поведения выковывались на практике, а практика была широчайшей.

Кстати, презрение и бесчеловечное отношение к пленным свойственно тем системам, которые полагают, что человек — это «винтик» (по выражению Сталина) и он должен скорее отдать жизнь, чем сдаться врагу. Ни в Германии, ни в Японии, ни в СССР не существовало и не могло существовать наград для своих военнопленных. Если Бельгия или Франция рассматривали плен как трагедию своего гражданина, который, попав в плен, продолжает быть человеком и единоплеменником, страдающим за свою страну, то для японского офицера плен был не меньшим позором, чем для красноармейца. И то, что в плен к немцам попадут многие сотни тысяч солдат и командиров, никак в том не виноватых, не спасало их от мести тех, кто был на самом деле виноват в их бедах.

К. Симонов на Халхин-Голе попал в комиссию обмена пленными. Он подробно поведал о жестоком отношении японцев к собственным пленным. Вместо того чтобы позаботиться о своих раненых и больных единоплеменниках, японцы подчеркивали презрение к ним и были демонстративно грубы. Но характерно, что когда речь заходит о советских пленных, Симонов только упоминает о том, как плохо с ними обращались в японском плену, и замолкает... словно их и быть не должно.

Во всех трудах о войне подчеркивается, что японцы не сдавались в плен и для них характерно массовое самоубийство, особенно когда дело касалось младших офицеров — носителей кодекса бусидо и склонных к самоубийству более, чем образованные офицеры.

Но данные о японском поведении на поле боя в основном исходят из американских источников. А американцы вели специфическую, островную войну. Каждый остров был полем боя и изолированным фронтом. И эти острова американцы брали с невероятными трудами и большой кровью. Их спасало лишь несравнимое преимущество в авиации и артиллерии — порой оборона японцев превращалась в месиво, прежде чем начинались высадка и штурм. Но в этих островных баталиях японский солдат был поставлен спиной к стене. Психологически он был готов к смерти, потому выхода у него не было. Недаром на подмандатных японских территориях совершали массовые самоубийства и женщины с детьми — они все были в капкане.

Но для равновесия во мнениях следует обратиться к событиям 1945 года в Маньчжурии. Там не было островного тупика. Зато каждый солдат знал, что Япония уже проиграла войну. И порой вместо того, чтобы сражаться или отступать, целые полки и дивизии предпочитали сдаться русским, несмотря на ужас, который нагнетала японская пропаганда, которая обещала попавшим в плен к русским мучительную смерть. Тем не менее советским войскам сдались более 600 000 японских военнослужащих. Несколько сот тысяч сдались китайской армии, а вот погибших и самоубийц было немного.

Сам Хомма на Токийском процессе и его защитники утверждали, что он ничего не знал о марше смерти Батаана. Это чистой воды ложь, так как командующий армией не может не знать, что плененный им противник числом более 70 тысяч человек построен в колонны и его гонят несколько дней к концлагерям.

Вернее всего, Хомма просто не придавал значения мучениям американцев, потому что они не стоили его сочувствия. Свидетельские показания говорят, что ему о событиях на марше докладывали. Еще марш не кончился, как о нем услышал и сам премьер Тодзио. Он признал на трибунале, что ему доложили о множестве погибших американцев. Больше того, именно тогда в Токио поступил официальный протест американского правительства по этому поводу. В апреле 1942 года этот вопрос обсуждался в Военном министерстве, однако, по словам Тодзио, ни к какому решению там не пришли.

Больше того, Тодзио обсуждал этот марш с начальником штаба филиппинской армии в мае 1943 года во время своего визита на Филиппины и выслушал его доклад, но на этом эпизод был закрыт. И на вопрос обвинителя в Токио, почему же ничего не было сделано, хотя бы для того, чтобы облегчить участь десятков тысяч американцев, медленно умиравших в лагерях, Тодзио спокойно ответил: «Соответственно японским обычаям, командующий экспедиционной армией имеет полную свободу действий в тех вопросах, которые не являются прерогативой Ставки в Токио».

Неудивительно, что события в Нанкине, на Батаане и при строительстве Таиландско-Бирманской железной дороги, а также в десятках других мест, о которых не столь широко известно, многократно повторялись.

Усиленная артиллерией и танками 65-я бригада начала наступление 10 января. Хомма полагал, что ей удастся прорвать оборону американцев с ходу. Однако в дело вступила американская артиллерия. Японцы наступали на позиции филиппинской дивизии по полю сахарного тростника и постепенно перед позициями филиппинцев вырос вал из японских трупов. Когда бригада откатилась назад, от нее осталось менее половины солдат. Поражение было первой неудачей японцев в этой войне, и генерал Хомма потерял лицо. Неудачный штурм его бригады в будущем припомнят.

Однако не следует забывать, что в распоряжении Хоммы в первый день штурма было меньше 10 000 солдат, тогда как его противник по самым скромным подсчетам насчитывал более 50 000 человек. К тому же применять танки в горах и джунглях было трудно, авиация и артиллерия также использовались неэффективно, не видя целей.

Командовал обороной Филиппин генерал Макартур, которому как раз исполнилось 55 лет — немало для боевого поста. Его политическая известность, принадлежность к сливкам американского общества придавали ему спеси в поведении, что было небезопасно для его подчиненных. Если искать аналогии, Макартур был сродни нашим героям Гражданской войны, которые, подобно Ворошилову и Буденному, готовы были повести в бой конные армии, но не совсем понимали, что делать с авианосцами.

Однако Макартур имел манеры «великого человека» и умел к тому же изъясняться афоризмами и отправлять исторические телеграммы. Так что для американца он остался победителем японцев, хотя его участие в войне не столь велико, как принято считать.

Обороной полуострова Батаан командовал генерал-лейтенант Джонатан Уэйнрайт по прозвищу Скинни (худышка, кожа да кости). В начале 1941 года он прибыл на Филиппины и принял командование американскими и филиппинскими войсками на островах, но в июле, в преддверии войны с Японией, его сочли недостаточно крупной фигурой и общее командование перешло к назначенному в июле Макартуру. В отличие от спесивого Макартура Уэйнрайт был популярен в армии, и когда в начале войны он получил приказ оборонять Батаан, то перенес свой штаб на полуостров и все долгие и жуткие недели батаанской эпопеи находился на переднем крае.

Все те дни Макартур находился на Коррехидоре и осуществлял командование из-под земли.

После неудачного штурма Хомма подтянул на Батаан 2-й пехотный полк и перенес свой штаб на полуостров.

Бои шли до 22 января, после чего японцам удалось зайти одним батальоном по неприступным горам во фланг филиппинской дивизии, и, опасаясь окружения, Уэйнрайт приказал отступить. Но последующие действия японцев не дали результата, и к 30 января они не только застряли окончательно, но часть 65-й бригады попала в окружение.

9 февраля Хомма решил прекратить наступление, потому что его сил для преодоления фронта недоставало. В его докладе, отправленном в Ставку и вызвавшем там негодование, в частности говорилось: «Наши усилия овладеть первой линией обороны противника привели лишь к незначительному успеху... Мы, вопреки ожиданиям, понесли значительные потери. Дальнейшее продолжение наступления бесперспективно и приведет лишь к еще большим потерям и к ухудшению общей обстановки на филиппинском направлении..."

Неудача на Батаане вызвала тревогу в Ставке. Так быть не должно. Следует как можно скорее овладеть Филиппинами, без чего дальнейшее продвижение к югу становится опасным и проблематичным.

Срочно к Филиппинам двинулись транспорты с войсками из Японии и Китая. К началу апреля силы Хоммы на Батаане были усилены 4-й дивизией, тремя отдельными пехотными полками, полком горной артиллерии, полком 240-мм гаубиц и двумя эскадрильями бомбардировщиков.

Для защитников Батаана ничего сделано не было. Штаб Макартура находился в странном состоянии, словно пассивной обороной можно чего-то добиться. Ждали подкреплений из США, которые не прибывали.

Довольно выразительную картину состояния американских войск на Батаане рисует официальный британский труд «Образы войны (Действительная история Второй мировой войны)": «На Батаане война превратилась в бесконечную изматывающую осаду в джунглях. Для молодых американских солдат, выросших в чистом, гигиеническом мире, самым страшным стала зловонная грязь. Они существовали в окопах, покрытые потом, вшами и грязью. Окопы были окружены кучами дерьма, потому что все страдали от дизентерии и были так слабы, что не могли отползти от окопа, к тому же это могло обернуться смертью от снайперской пули. Не было ни лекарств, ни нормальной горячей пищи. Все голодали, паек измерялся тысячью калорий... разумеется, низко упала мораль и дисциплина, особенно после того, как сбежал Макартур».

Английский историк не упоминает при том, что в голоде не все были равны. Филиппинцев, которые составляли большинство защитников Батаана, почти совсем перестали кормить. Нельзя забывать, что в американской армии в те годы расистские взгляды были обычны и официальны. В том числе «цветным» не только нельзя было служить в одной части с белыми, но и столовые у них были раздельные. Разумеется, такое разделение не способствовало укреплению боевого духа. Так что превосходство американцев в численности измученных солдат еще не означало военного превосходства.

Положение наступающих было также незавидным. 65-я бригада уже потеряла значительную часть своего состава; кроме того, в армии Хоммы было более 10 тыс. больных малярией и дизентерией. Фактически наступление вели всего три батальона, и Хомма более всего опасался, что американцы узнают, как слабы японские части. В его штабе полагали, что, если прибегнуть к блокаде Батаана, американцы вскоре будут вынуждены сдаться, так как продовольствия и боеприпасов у них осталось немного. Однако в Токио ждали побед, и сам Тодзио прислал Хомме телеграмму, в которой корил его за медлительность.

13 января президент Кесон направил Рузвельту послание, в котором обвинял американское правительство в том, что оно не сдержало обещания защитить Филиппины. В письме Макартура, которое было приложено к посланию, говорилось: «Неужели в Вашингтоне уже решили, что филиппинский фронт не представляет важности в свете судеб войны, и неужели мы не можем рассчитывать на помощь извне до того, как будут истощены наши возможности обороняться?" Услышав через некоторое время по радио речь Рузвельта, в которой американский президент сообщал, сколько самолетов, орудий и иной техники отправляется из США в Европу, Кесон был взбешен. «Тридцать лет я трудился для моего народа. Теперь мои филиппинцы сражаются и умирают за флаг, который не делает ничего, чтобы их защитить, — заявил он генералу Макартуру. — Я полагаю, что мое дальнейшее пребывание на Коррехидоре теряет всякий смысл. Мне лучше вернуться в Манилу и сдаться в плен». Тогда же Кесона посетил лейтенант Акино, сын спикера Национальной ассамблеи, который рассказал, что филиппинские солдаты возмущены дискриминацией и требуют, чтобы их кормили так же, как и американцев. Кесон сейчас же потребовал, чтобы Макартур направил в Вашингтон его новое послание, в котором он обращался к Рузвельту с просьбой немедленно предоставить Филиппинам независимость, с тем чтобы они объявили себя нейтральной страной и потребовали вывода как японских, так и американских войск. Макартур, который, как отмечалось, также считал, что его оставили на произвол судьбы, охотно сделал это. Рузвельт, как и следовало ожидать, отклонил просьбу Кесона.

В феврале на Батаане наступило затишье. Генерал Хомма готовил свои войска к решающим боям. Медицинское обслуживание в японской армии улучшилось, болеть стали меньше. В то же время американцы и филиппинцы жестоко страдали от недоедания и от болезней. Только за первую неделю марта на Батаане в госпитали поступило 500 больных тропической дизентерией.

Генерал Макартур предпочитал не покидать безопасный туннель в Коррехидоре, лишь раз за четыре месяца он появился в штабе Уэйнрайта на Батаане и, побыв несколько минут, испарился. Зато все свои депеши в Вашингтон он подписывал: «Из блиндажа на Батаане».

Он отлично понимал, что Филиппины не получат подкреплений. Американская стратегия исключала их из списка приоритетов. Но для защитников Батаана Макартур выступал по радио с такими текстами: «Скоро придет помощь из Соединенных Штатов. Тысячи солдат и офицеров, сотни самолетов уже отправлены к нам... необходимо держаться, пока не придет помощь..."

Никаких попыток изменить ситуацию и перехватить инициативу у японцев Макартур не предпринимал. Зато внимательно изучал разведсводки и понимал, что скоро японцы вновь перейдут в наступление. Недаром на Филиппинах высаживались все новые японские части.

Более всего Макартур боялся попасть японцам в плен. Поэтому когда, по его мнению, до начала японского наступления времени не осталось, он принял неожиданное для всех, включая Вашингтон, решение. Он забрал семью, которая была с ним на Коррехидоре, ближайших своих помощников, и глубокой ночью 10 марта на торпедном катере умчался из крепости. На острове Минданао он пересел в бомбардировщик Б-17 и оказался в Австралии, откуда сообщил всему цивилизованному человечеству: «Президент Соединенных Штатов приказал мне прорваться сквозь японские линии обороны и проследовать из Коррехидора в Австралию с целью, как я понимаю, организации американского наступления против Японии. Первейшей его задачей будет освобождение Филиппин. Я прорвался и я вернусь!"

Бегство из крепости было обставлено как редкий по силе подвиг.

Вскоре с Филиппин американской разведкой были вывезены Кесон и Осменья, позднее организовавшие в США правительство Филиппин в изгнании.

Макартур был убежден, что в числе прочих обязанностей он сохранит общее командование над филиппинским фронтом. Но в Вашингтоне были недовольны ролью Макартура в последние месяцы и были убеждены, что Филиппины пали в значительной степени из-за ошибок Макартура. Однако из соображений пропагандистских, полагая, что критика Макартура во время войны вредна, его не стали даже открыто критиковать, но командование на Филиппинах от него отобрали, как бы демонстрируя этим недовольство президента. Макартуру пришлось проглотить эту пилюлю, тем более что командование было передано генералу Уэйнрайту, который оставался на Батаане и не помышлял о бегстве.

Уэйнрайт оставался со своими солдатами до конца, разделив с ними все тяготы последних боев, попал в японский лагерь для военнопленных, и когда в конце войны американцы приближались к Филиппинам, его вывезли в Маньчжурию. Он провел в лагере три с половиной года и его освободили только советские войска в августе 1945 г., многократно битого и измученного, опирающегося на палку, больного и искалеченного, но отказавшегося сотрудничать с японцами. К тому же он был на всю жизнь травмирован убеждением, что повинен перед американским народом в падении Коррехидора, даже когда в сентябре 1945 года был назначен Главнокомандующим Вооруженными силами США на Востоке и награжден медалью Конгресса, высшей и редчайшей наградой Америки.

Уэйнрайт с Батаана продолжал бомбардировать Вашингтон просьбами и требованиями подкреплений. Он был убежден, что положение может спасти авиация или хотя бы свежая дивизия. В марте он телеграфировал, что если подкрепления не подойдут, изможденный, больной, без боеприпасов гарнизон Батаана будет вынужден сдаться.

Уэйнрайту сочувствовали, от него требовали стойкости и мужества, а Макартур из Австралии выражал недовольство позицией Уэйнрайта и телеграфировал в Вашингтон: «Возможно, с моим отъездом требования к дисциплине и стойкости были ослаблены». Именно так и никак иначе!

После отъезда Макартура генерал Уэйнрайт перенес свой штаб в Коррехидор, а командование частями на Батаане передал генералу Кингу.

В 22 часа 2 апреля мощной артиллерийской подготовкой начался решительный штурм Батаана. Множество японских самолетов на бреющем полете засыпали джунгли зажигательными бомбами и бочками с бензином. Вспыхнул сильный пожар, заставивший американцев и филиппинцев оставить позиции. Тем временем японские части начали карабкаться на незащищенную семисотметровую гору Самат, которую американцы считали неприступной, и к утру господствующая над полуостровом высота была в их руках. После нескольких часов битвы линия обороны была прорвана, американцы и филиппинцы начали отступать к югу. Попытки Уэйнрайта заставить еще державшиеся на флангах части перейти в наступление ничего не дали — их командиры отказались идти в бой, полагая, что сопротивление бесполезно. Но Уэйнрайт продолжал настаивать на контрнаступлении: он понимал, что Макартур будет впоследствии обвинять его в нерешительности и некомпетентности.

Генерал Кинг сделал все от него зависящее и даже больше. Он собрал легкораненых, штабных писарей, поваров — всех, кто мог еще держать в руках оружие, и сам повел их в контратаку.

Ему удалось несколько задержать японцев, по крайней мере настолько, что медсестер и часть раненых успели посадить в лодки и перевезти в Коррехидор.

К 7 апреля армия на полуострове уже перестала существовать — остались лишь толпы дезорганизованных, еле живых людей. Генерал Кинг собрал в штабе офицеров, которые смогли туда пробраться. Он формально сообщил, что есть приказ Макартура защищать Батаан до последнего солдата, о котором все присутствующие отлично знали, и добавил, что сопротивление приведет лишь к лишним жертвам. Он, генерал Кинг, знает, что будет отдан под суд, если вернется живым в США, потому что его сделают козлом отпущения — генерал Уэйнрайт ответственности брать не хочет. «Поэтому, — закончил свою речь Кинг, — я берусь объявить о капитуляции, но сообщать об этом Уэйнрайту не буду, чтобы не перекладывать на него ответственность». Кинг приказал взорвать склады, уничтожить орудия и пулеметы, чтобы они не попали к японцам, а затем велел поднять белые флаги. Узнав об этом, Уэйнрайт бросился к рации: «В 6 час. утра генерал Кинг, не поставив меня в известность, сдался японскому командующему. Как только я узнал об этом позорном шаге, я приказал отменить капитуляцию. Но меня информировали, что ничего изменить уже нельзя».

Когда Кинг прибыл в расположение штаба генерала Хоммы, тот поначалу заявил, что будет вести переговоры только с Уэйнрайтом. Кинг ответил, что у него нет связи с командующим. Тогда Хомма потребовал безоговорочной капитуляции. Кинг согласился при условии, что к пленным будут применены законы войны и гуманности. «Мы не варвары», — ответил Хомма.

На Батаане сдалось 78 тыс. американцев и филиппинцев. Японские солдаты согнали пленных в группы и начали грабить их — срывать золотые кольца, одежду, сапоги...

По одобренному генералом Хоммой плану эвакуации пленных с Батаана в первый день их должны были перегнать на расстояние 35 км и не давать им никакой еды, так как у них должна была еще оставаться своя. На следующий день планировалось доставить их на грузовиках на железнодорожную станцию, на третий день товарным поездом — до концлагерей. Этот план, однако, существовал только на бумаге, так как его единственной целью было оставить документальное подтверждение гуманности генерала Хоммы. План предусматривал, что пленных будет около 25 тыс. — японцы даже не могли представить, что сдавшаяся им армия настолько превосходит их собственную. Когда же оказалось, что пленных в три раза больше, чем победителей, их просто погнали по дороге под палящим солнцем к северу, разделив на колонны по 300-500 человек. Никакого различия между здоровыми, больными и ранеными сделано не было. Из полевых госпиталей выгоняли всех, кто мог идти. Остальных закалывали штыками.

35-километровый переход «первого дня» растянулся на трое суток. С каждым часом конвоиры раздражались все больше и искали любой предлог, чтобы наброситься на пленных. Пищу дали только на третий день — по горсти риса, и то при условии, что пленные отдадут конвоирам все ценности, которые смогли припрятать. Затем поредевшие колонны медленно двинулись дальше.

«Марш смерти», как его назвали впоследствии, длился 10 дней. По самым скромным подсчетам, за эти дни было убито, умерло от ран, болезней и истощения более 8 тыс. военнопленных. Когда через год японский офицер связи проехал по дороге через Батаан, он обнаружил, что обе ее стороны буквально завалены скелетами людей, которых никто так и не похоронил. Офицер был настолько потрясен, что сообщил об этом генералу Хомме, который выразил удивление, что ему не доложили об этом. Это была ложь. Даже в манильских газетах, контролировавшихся японской цензурой, появились сообщения о «марше смерти» слишком много людей об этом знали. Знали о преступлениях японских солдат и офицеров и в Токио — ведь вскоре после событий на Батаане американское правительство направило Японии протест по этому поводу, который, как признал позднее Тодзио, обсуждался на заседании Совета министров. Но ни к какому решению министры не пришли, вопрос был оставлен открытым.

После захвата Батаана японцы приступили к осаде о-ва Коррехидор. Тяжелые орудия, подвезенные на южную оконечность Батаана, начали обстрел крепости. Решающие события развернулись 29 апреля, в день рождения императора Японии. Три дня непрерывно продолжались авиационная бомбардировка и обстрел из тяжелых орудий. Прямыми попаданиями были взорваны два склада боеприпасов. Вышли из строя многие орудия защитников крепости. 3 мая Уэйнрайт радировал Макартуру: «Ситуация становится безнадежной». Не получив ответа, он на следующий день сообщил Маршаллу, что не надеется на то, что при штурме защитники крепости смогут выстоять — их боевой дух низок. Как видно из последующих событий, самым низким был боевой дух у самого командующего.

4 мая генерал Хомма пошел на рискованный шаг — он погрузил на лодки и понтоны 2 тыс. солдат и несколько танков и приказал им взять Коррехидор штурмом. На каждого наступавшего приходилось по семь защитников укрепленного острова, т. е. превосходство американцев, даже учитывая их усталость, было подавляющим. Высадка прошла с большими потерями — американские береговые батареи утопили чуть ли не половину лодок, и в общей сложности на берегу оказалось лишь 600 японских солдат, которые бросились к входам в казематы. Ворваться туда им не удалось, и они отступили на берег, где держались на маленьком плацдарме. Всем, и в первую очередь японскому командующему, было ясно, что операция провалилась. Но в этот момент прибыли понтоны с танками и несколько машин выползло на берег. Уэйнрайт словно ждал этого — узнав, что на острове вражеские танки, он тут же приказал объявить по радио, что гарнизон сдается. Текст капитуляции был заготовлен им заранее.

Выбравшись на поверхность, Уэйнрайт сел в машину и подъехал к кучке японцев на берегу. Японский полковник, командовавший десантом, приказал ему ехать на Батаан к генералу Хомме. Тот в это время обдумывал план дальнейших действий. И вдруг он увидел, что от Коррехидора идет катер. Из катера, опираясь на трость, вышел американский командующий. Воспрянувший духом Хомма потребовал безоговорочной капитуляции не только защитников Коррехидора, но и американских войск на Минданао и других южных островах, куда японцы еще не показывались. Все попытки Уэйнрайта убедить японцев в том, что он не имеет власти за пределами Коррехидора, Хомму не убедили. Видя, что американский генерал сломлен, Хомма накричал на него и велел отправить его обратно на Коррехидор, чтобы тот провел еще одну ночь в туннелях.

Когда Уэйнрайт вернулся на остров, он увидел, что за день, проведенный им в японском штабе, противник высадил на Коррехидоре свежие войска. В гарнизоне крепости никто не хотел воевать. На рассвете, чтобы не тратить времени даром, японцы забрали невыспавшегося Уэйнрайта с острова и отвезли его по разбитым боями дорогам в Манилу, на радиостанцию, чтобы он обратился по радио с требованием сдаться к американским войскам на Минданао. Генерал послушно проделал и эту операцию. Уже наступила ночь 7 мая.

Речь Уэйнрайта повергла в изумление Вашингтон. Многие решили, что он просто сошел с ума. Макартур радировал на Минданао, чтобы американцы продолжали сражаться. В Вашингтоне была получена очередная радиограмма от Макартура: «Я убежден, что Уэйнрайт... потерял душевное равновесие... его состояние вызывает подозрение, не является ли он игрушкой в руках противника». Однако ничего сделать уже было нельзя. Правда, призыву Уэйнрайта последовала лишь незначительная часть находившихся на Минданао войск (главным образом американцы), а остальные ушли с оружием в горы, но в целом американская оборона Филиппин закончилась с падением Коррехидора.

В Вашингтоне предпочли представить оборону Коррехидора героической страницей в истории войны. Сидевшего в японском плену Уэйнрайта было решено наградить медалью Конгресса — высшей наградой США. Правда, из-за противодействия Макартура сделать это удалось не сразу. Уэйнрайт получил в конце концов медаль, но уже после войны, когда история ее первых дней покрылась дымкой прошлого.

Еще в полном разгаре были бои на Батаане, а в Маниле генерал Хомма уже искал политиков, на которых японцы могли бы опереться. Долго искать не пришлось: политики из Партии националистов и других правых организаций наперебой предлагали свои услуги. Мэром Манилы был утвержден Хорхе Варгас, а уже 23 января 1942 г. он стал главой системы гражданского управления, которая состояла из Консультативного государственного совета и Исполнительной комиссии. В состав этих органов вошли в основном крупные деятели национал-реформизма, представители филиппинской элиты. Но в числе членов комиссии оказались также и известные националисты, сторонники независимости Филиппин — Кларо Ректо и Хосе Лаурель.

Японцы сохранили в основном старый административный аппарат, полицию, заявили о гарантии прав и собственности церкви. Правда, разговоры о немедленной независимости стихли, как только Филиппины были окончательно завоеваны, но политические партии еще некоторое время функционировали (разумеется, кроме тех, которые заявили о неприятии японской оккупации и безжалостно преследовались), и создавалась видимость того, что японцы и в самом деле пришли сюда освободителями. Но эта идиллия продолжалась недолго.

Через несколько недель после захвата Манилы там уже появились в немалом числе представители японских фирм и ведомств, единственной целью которых было получить от страны все, что только можно было. Начали расти цены, стала ощущаться нехватка продуктов, так как внешние рынки были закрыты, а Япония не могла и не намеревалась заменить собой США и предпочитала вывозить филиппинские продукты, ничего не давая взамен. Ограбление крестьян шло так интенсивно, что заинтересованность трудиться пропала. Таким образом, происходило то же самое, что раньше или позже произошло во всех оккупированных Японией азиатских странах. Притом в стране развернулся полицейский и военный террор, и достаточно было любого доноса о принадлежности к коммунистической или социалистической партии, о симпатии к американцам, об обладании радиоприемником, как виновного хватала военная полиция «кэмпейтай», а из японских тюрем мало кто выходил живым. Правда, крупные филиппинские промышленники, представители самых богатых кланов, бывшие американофилы, получившие образование в Соединенных Штатах и бывавшие в доме Макартура, потеряли меньше других. Японцы в обмен на верность охраняли их интересы, а громадный черный рынок и сотрудничество с японскими монополиями позволяли им сводить концы с концами.

Говоря о начальном периоде оккупации, следует отметить, что в японском командовании не было единого мнения о том, как должна вести себя японская армия на Филиппинах. Предвоенные посулы независимости подверглись серьезному испытанию, когда во время военной кампании японцы убедились, что большинство филиппинцев не видит в них своих освободителей. Это способствовало росту настроений, проводниками которых были экстремистски настроенные офицеры. Они проповедовали идеи прямого управления завоеванными землями. За спинами экстремистов зачастую стояли «молодые» японские монополии, да к тому же на все это накладывалась обычная в японской армии борьба генералов.

Примером такой борьбы в первые же месяцы оккупации могут служить два инцидента с видными филиппинскими политическими деятелями.

Через два дня после сдачи Уэйнрайта в штаб Хоммы прибыл генерал-майор Кавагучи (командир дивизии на Минданао) и потребовал объяснить, почему был отдан приказ о расстреле Верховного судьи Филиппин Хосе Абада Сантоса и его сына, захваченных на о-ве Негрос. Кавагучи, представлявший ту фракцию японского генералитета, которая полагала полезным создание прояпонских органов власти из авторитетных националистов, намеревался включить Абада Сантоса в состав марионеточного правительства. Однако из штаба Хоммы пришел ответ: «Вина арестованного очевидна. Немедленно ликвидируйте его». Когда Кавагучи отказался это сделать, он получил из штаба новое предписание: «Немедленно доставьте арестованного к гарнизонному командиру в Давао (Минданао) для расстрела». Генерал Кавагучи был вынужден расстрелять Абада Сантоса, но при первом же появлении в Маниле обратился с жалобой к Хомме, чьим именем были подписаны приказы. Тот заявил, что таких приказов не отдавал. Оказалось, что инициатива исходила от императорской ставки, а проводником этой политики на Филиппинах был генерал-майор Хаяаси, военный администратор 14-й армии.

Через несколько дней участь Абада Сантоса едва не разделил известный националистический деятель Мануэль Рохас, представлявший интересы правого крыла предпринимателей. Он называл себя сторонником корпоративной системы Муссолини, призывал к тому, чтобы покупать только филиппинские товары, разжигал травлю мусульман и провоцировал китайские погромы. Его партия Новый Катипунан в середине 30-х годов насчитывала около 100 тыс. членов, но постепен. но растеряла сторонников, что не помешало Рохасу остаться на ведущих ролях в политике. Когда местный командующий генерал Икута сообщил о задержании Рохаса начальству, он получил ответ за подписью генерала Хаяаси, приказывавший расстрелять Рохаса «секретно и немедленно». Отказавшись выполнить приказ, Икута обратился к Хомме. Тот был крайне удивлен происшедшим, так как связывал с Рохасом большие надежды. Сначала генерал Хаяаси и его штабные офицеры отрицали, что посылали подобный приказ, но когда приказ был им предъявлен, начали обвинять Икуту в предательстве интересов Японии. Хомма послал жалобу императору, жизнь Рохаса была спасена (впоследствии он стал первым президентом Республики Филиппины), однако сам Хомма, ставший на пути влиятельных экстремистов, по настоянию Тераути был снят с должности, отозван в Японию и отчислен из армии. (После войны Хомма был судим американским трибуналом и расстрелян как военный преступник, виновник «марша смерти» на Батаане.)

Несмотря на инциденты, подобные перечисленным выше, в целом отношения японской администрации с представителями правых партий, как и с помещичьей верхушкой, были сносными и не они стали во главе Сопротивления, организованного левыми партиями.

В разгар подготовки к сопротивлению на компартию обрушился тяжелый удар: «кэмпейтай» с помощью доносчиков удалось захватить в момент заседания председателя КПФ Крисанто Эванхелисту, его заместителя, основателя Социалистической партии Педро Абада Сантоса (брата расстрелянного Верховного судьи) и двух других руководителей компартии. Эванхелиста был вскоре зверски умерщвлен в тюрьме, а тяжело больной Абад Сантос оставлен в тюремном госпитале.

Однако движение развивалось стремительно. Уже в феврале состоялась конференция ряда организаций и представителей Независимой церкви, которая провозгласила создание Национального единого антияпонского фронта. Еще через месяц Национальный фронт объединил все созданные к тому времени отряды в Народную антияпонскую армию (по-тагальски «Хукбонг байян лабан са Хапон», сокращенно Хукбалахап). В нее были включены местные крестьянские отряды самообороны, которые создавались в деревнях, а также группы филиппинских солдат, спасшихся от плена во время быстротечной кампании на Лусоне.

Проблемой номер один была нехватка оружия. К концу февраля все отряды, вместе взятые, имели 82 винтовки, 14 револьверов и несколько охотничьих ружей. Оружие можно было раздобыть у помещиков, для чего были отправлены реквизиционные группы. Гораздо больше добычи давали опасные экспедиции в места боев, особенно на п-ов Батаан, где в джунглях и горах было брошено немало американского оружия. К лету 1942 г. у партизан было уже 7 тыс. винтовок и пистолетов.

С мая, когда штаб Хукбалахап обосновался в горном районе Пампанги на Центральном Лусоне, отряды «хуков» начали активные операции. В отличие от индонезийских и бирманских подпольных групп, которые готовились к борьбе исподволь, филиппинские партизаны сразу перешли к партизанской войне, хотя Центральный Лусон, наиболее населенная сельскохозяйственная область страны, был далеко не идеальным местом для ведения такой войны. Но именно там «хуки» черпали поддержку у крестьянства, могли достать продовольствие и укрыться. За осень «хуки» смогли отразить несколько карательных экспедиций японцев, и к концу года на Центральном Лусоне уже появились первые освобожденные районы, где стали возникать комитеты самообороны.

Немалую роль в организации сопротивления на Филиппинах сыграли американские и филиппинские офицеры, которые остались на островах после капитуляции американцев, а в ряде случаев были заброшены впоследствии американской разведкой. Крупный отряд под командованием Андерсона действовал на Южном Лусоне, американцы командовали отрядами на Минданао. Немало групп организовывалось патриотической буржуазией и интеллигенцией. Они существовали в основном в крупных городах. Наконец, широкое движение, которое возглавили антияпонски настроенные вожди, развернулось на Юго-Западном Минданао и Сулу. Мусульмане (моро, как их называют на Филиппинах) с Сулу не ограничивались войной у своих берегов, но совершали рейды на Сабах и Саравак и даже участвовали в восстании на Сабахе в 1943 г. В общей сложности в партизанских отрядах сражалось до полумиллиона филиппинцев и вдвое больше принимали участие в подпольном движении Сопротивления.