"Опытный аэродром: Волшебство моего ремесла." - читать интересную книгу автора (Шелест Игорь Иванович)Глава третья Из-под золы в прогоревшем костре нет-нет и вспыхивали угольки. Стремнину представилось, будто они как детишки: из-под одеяла — зырк, зырк… И спать хочется, и любопытно послушать, о чём это говорят и говорят взрослые. Да и сам он, больше слушая разговор Тамарина с Кулебякиным, как-то незаметно вымыл стаканы, миски, вилки, убрал все в корзину. И тут в дело включился Кулебякин: достал из палатки большой термос, наполнил его по пробку кипятком, приговаривая: «Это на утро, чтоб спозаранку было чем тракт промыть!» Остаток воды он выплеснул на костёр, вытряс самовар и, как держал его вверх поддувалом, так и повесил на сук ветлы сушиться. Здесь, на Оке, доктор с наслаждением исполнял обязанности самовармейстера. В глубине вётел, поближе к реке, вдруг чванливо пощёлкал соловей, чуть попробовав голос. Все трое повернули головы на звук — соловей затаился. Тамарин хмыкнул: — Подумайте, как возомнил о себе!.. «Великий певец»! Слышали, что он нам тут нащёлкал?.. «Что, петь?! В такой сырости и за спасибо?! Дудки!» — Кхе… Выходит, и его испортила слава, — подключился доктор, — поди, теперь и за тройную филармоническую ставку высшей категории петь не станет?.. А месяц назад что здесь, каналья, выделывал!.. Какими беспредельными верхами потешался, какими трелями!.. А вот стал «лауреатом», и ни одного коленца не дождёшься… Так что, други, я спать пошёл. Да и вам советую: подъем в четыре!.. Спокойной ночи. Через две минуты из палатки Кулебякина донёсся мерный храп. И, как бы вторя ему, из-за поворота реки на плёс вырвалось ритмичное шлёпанье старого колёсного буксира. Сергей сразу узнал в нём «Навигатора», очевидно, тянущего за собой две баржи с гравием. Вскоре в пробеле вётел показались его огни: белый на мачте, по борту слева — красный, справа — зелёный… «Как на самолётах! — подумал Сергей. — Только там белый на хвосте». Отразившись в чернильной глади, огоньки как бы расселись в круг. Сергей из звуков, нёсшихся с реки, выхватил потешный музыкальный ряд, и тут уж живо ему представилось, как эти «шестеро цветастых» — три на пароходе и три отражённые в воде — затеяли сыграть ансамблем. Один шлёпает изо всех сил доской по воде, другой гремит цепями, шурует кочергой. В такт им пыхтит, шипит паром труба, визжат валки, скрипят канаты. Сергей принялся отбивать такт ногой, слушал и блаженно улыбался. — Жос, а ведь ты обещал рассказать о знакомстве с интересной девчонкой? — Да, да! — встрепенулся Тамарин, и Сергей сразу уловил, что мысль о девушке тому приятна. — Хорошо, что напомнил, — Жос провёл пятернёй по волосам. — Вхожу я тут на днях в свою вузовскую лабораторию и вижу: парни того гляди выпадут из окон — кому-то жестикулируют, чуть ли не шлют воздушные поцелуи, словом, не узнать ребят — из кожи вон лезут. Я тихонько подошёл сзади, заглянул из-за спин. И что же увидел?.. На площади против наших окон переминается с ноги на ногу прехорошенькая девушка, и лицо её, обращённое к моим студентам, озарено такой улыбкой, что мне аж не по себе стало!.. Как фея радости, сияет. Заметив в окне меня, она поправила ремешок сумочки на плече и с той же неотразимой улыбкой зашагала по направлению к центру. Должно быть, я только через минуту осознал, что, пока девушка пересекала площадь, я как зачарованный любовался её чуть-чуть гарцующей походкой… Понимаешь, Серёжа, не умею я выразить, как хороша была эта походка!.. Только вот, клянусь, глаз оторвать не мог от этакой пружинистой балетной поступи — идёт на шпильках, выявляющих высокий подъем красивых, лекально развитых в икрах, ног. Чёрт возьми, у меня от этого чуточку в голове помутилось! Но вот виденье скрылось, и все мы с грустным вздохом уставились друг на друга. «Так вот чем вы занимались вместо работы над курсовыми проектами?!» Они же, соскочив с подоконников, окружили меня и загалдели наперебой о своей Камее, принялись уверять меня в том, что влюблены в неё, что поклоняются ей как совершеннейшему произведению высшего Гения — Природы!.. Что обитает это совершенство в доме напротив, похоже, в коммунальной квартире, что они вот уже две недели наблюдают, как по утрам она выходит из подъезда и идёт своей чудо-походкой; она, вероятно, и раньше заметила, что ею интересуются, но только вот сейчас им удалось привлечь её внимание своей оригинальной придумкой, и они необычайно счастливы: девушка оказалась именно такой умницей, как они её и представляли, — мгновенно поняла все и без ужимок приняла их приглашение встретиться ровно в пять! А я уже ломаю голову: «Как это им удалось так ловко объясниться с ней на расстоянии?.. И голоса вроде не подавали?..» «В чём же эта ваша „придумка“, не пойму?» — спросил я. И тогда один из них подскочил к окну и вытянул за верёвку огромнейший картон. И всё стало сразу ясно. Я расхохотался: «Ну, молодцы!.. Если обнаружите подобную изобретательность в курсовых проектах, всем обеспечены пятёрки!» На картоне был изображён часовой циферблат со стрелками — часовая на пяти, минутная на двенадцати, а рядом с циферблатом прямо вниз — красная стрела в окантовке: мол, у подъезда, здесь, ровно в пять! Поверишь ли?.. Я тогда подумал, глядя и на «часы», и на своих студентов: «Воистину все лучшее сотворено мужчинами ради прекрасной женщины!» Ведь мои парни, наблюдая за девушкой две недели, старательно обдумывали, как с большей надеждой на успех свести с ней знакомство. И каждый, по-видимому, понимал, что к такой девушке просто подойти на улице и пошло спросить: «Куда вы так спешите?..» — значит, обречь попытку познакомиться на провал. Поди, и «тонкими» подходами опытных кавалеров она сыта по горло. Мне показалось, что они её боготворили — прости за столь возвышенное и несовременное слово, но именно оно пришло на ум, когда я смотрел парням в тот момент в глаза. Им, очевидно, и в голову не приходило как-нибудь взять да и подскочить к ней гурьбой и заговорить. Они сердцем чувствовали, что этим могут её лишь отпугнуть, вызвать к себе жгучую неприязнь. И вот придумали и сотворили для неё плакат-часы — на мой взгляд, шедевр лаконизма и остроумия. Я нарочно сказал Ты опять улыбаешься, Сергей, я ведь вижу!.. Я бы мог подумать, что ты отказываешься верить в этакую коллегиальную сверхвлюбленность… Сергей вскинул живо глаза: — Ты не так понял мою улыбку!.. Она от острой заинтересованности, от желания узнать, что же было дальше? — Что было дальше?.. Тамарин замолк. Стремнин искоса поглядывал на него. — Нет, только не подумай, ради бога, будто в отношении к девушке я мог повести себя как-то недостойно. Здесь другое: скажу прямо, я просто влюбился в эту девчонку, и она оказала мне предпочтение. Ребята же сердцем чувствуют и, вижу, страдают… И здесь для меня только одна надежда — преданность нашему общему детищу — махолёту, уважение и вера в мои лучшие чувства к девушке могут нас со временем примирить, и, может, ребята простят мне моё невольное вторжение в их романтическую увлечённость. Теперь послушай, как все случилось. Поглядел я на своих мальчиков строго да и призвал к делу. Через час мы все так увлечённо экспериментировали на своём махолетном стенде, что будто бы вовсе позабыли о девушке. Честно скажу, я-то из головы выкинул думать о ней. Только в какой-то момент чувствую, парни мои стали как-то рассеянней, все чаще украдкой от меня переглядываются, будто бы невзначай посматривают на часы… А я, догадавшись, в чём дело, ставлю им новую задачу и сам, разумеется, работаю… И вдруг — стоп!.. Все шестеро прекратили работать и уставились на меня по-щенячьи… «Ба! — сообразил я. — Пять часов!.. И стенд оставлять нельзя, и девушку обидеть недостойно!..» «Вот что, — говорю им, — продолжайте работать, а я приглашу-ка её подняться к нам, а заодно и выясню, стоит ли она ещё вас — в смысле интеллекта». Ребята и сами видят, что работу прервать в данный момент нельзя, и с готовностью приняли моё предложение. Через минуту выхожу из подъезда. Стоит сбоку у лестницы, немного нервничает. Да и её понять можно: три минуты шестого, а ребят нет. Хорошо бы взглянуть на их окно, но снизу его не видно, а отойти подальше теперь уж девичья гордость не позволяет. Спускаюсь по ступеням и читаю на её лице: «А может быть, с их стороны это насмешка?.. Розыгрыш?..» И только, очевидно, успела так подумать, я тут как тут. «Здравствуйте, — говорю, — вас-то мне и нужно… Это вы причина того, что мои студенты задержали курсовую работу?.. — Она чуть смущённо и, пожалуй, растерянно улыбнулась. — Так, — продолжал я с профессиональной вальяжностью, — но я нашёл выход: запер ваших мальчиков в аудитории — вот ключи, — а сам решил спуститься к вам на рандеву… Каковы затейники, не правда ли?..» Я представился ей и предложил отправиться в кафе, чтобы переговорить. Но она приветливо улыбнулась и возразила: «Ваше приглашение — большая честь для меня. Но было бы некрасиво, если б я отправилась с вами в кафе, когда „кавалеры“, назначившие мне столь изобретательно свидание, остались взаперти… Более того… Посудите сами! — это было бы похоже на предательство!.. А что, если вы их освободите и мы пойдём в кафе все вместе? » «А курсовая?» «Они её сделают, будьте уверены». «Ого! Вот так Камея!» — невольно вырвалось у меня. «Почему Камея?» «Да ведь вас зовут Камеей?» «Нет! Что вы! Откуда вы взяли?» «Они все влюблены в вас, с ума посходили… Называют вас Камеей!» Она рассмеялась, потом сказала, что её зовут Надей Красновской. «Очень хорошо, Надя…» — начал я. «Это как понимать, оценка мне за первый экзамен?» Я не стал выкручиваться, просто извинился за менторский тон. Она возразила, что и не думала обижаться, что на моём месте, очевидно, поступила бы точно так же, а посему добавила: «Не будем терять времени: я подожду здесь, а вы поднимитесь и выпустите ваших „заложников“ из заключения!» «Да нет никакого заключения! — засмеялся я. — У них идёт эксперимент, и я вызвался пригласить вас к нам в лабораторию, очень надеясь заинтересовать вас тем, над чем мы работаем». Она спросила: «Над чем же?..» Я сказал: «Делаем махолёт». — «Махолёт?» — изумилась девушка. «Да, махолёт, — повторил я, — и собираемся на нём летать!» — «Боже, представляю, как это все захватывающе смело и интересно!.. Теперь понятно, почему мальчики так увлечены своим делом, что и на свидание с девушкой отправляют вместо себя доверенное лицо…» — она смешно сморщила нос. Когда мы вошли в лабораторию, ребята восторженно уставились на неё. Тогда я сказал, представляя гостью: «Разрешите представить: Надя Красновская! Она очень мило приняла ваше приглашение. Более того, когда я сказал, что в нашем конструкторском бюро семь человек и все мы работаем над созданием махолёта — летательного аппарата ближайшего будущего, Надя воскликнула: „Представляю, как это все интересно!“ Тут парней моих словно прорвало. Кто-то скомандовал: «И… раз!» И уже все вместе: «Виват Наде Красновской — красивейшей девушке эпохи НТР!» Так и произошло это шумное и весёлое знакомство. Особенно занятно было наблюдать, как Надя, протягивая то одному, то другому руку, повторяла про себя озабоченно: «Витя… Витя… Коля… Коля… Даниил… Даниил…» — В самом деле, перезнакомиться с такой ватагой отличных парней и никого при этом не обидеть, перепутав имена, тоже задача не из лёгких! Потом мы подвели Надю к полноразмерному крылатому стенду, и наша птица взмахнула мягко, гибко своими распростёртыми крыльями — ты ведь, Серёж, этот стенд хорошо знаешь. Надя поразилась: «Выходит, сегодня я совершаю экскурсию в двадцать первый век!.. Необычайно, дерзко, сказочно!.. Господи, как я завидую всем вам!» Несколько раз мы демонстрировали ей свой крылатый стенд в действии, показывали в работе кулисный механизм системы управления, задающий самые тонкие сочетания взмахов левого и правого крыла для кренений и поворотов, виражей, спиралей, всяческих маневрирований в воздухе. Кажется, нам всем пришлось садиться за управление, чтобы показать эволютивные возможности будущего махолёта. И все мы ловили восторженные и изумлённые Надины взгляды, и, поверь мне, Серёжа, её глаза нас заряжали такой лучистой энергией, которая, поди, и солнцу неподвластна. Вот такой оказалась эта Надя Красновская, и так мы с ней познакомились… Однако, Серёжа, без пяти двенадцать!.. Не проспать бы завтра! Тамарин уставился на Стремнина, медленно возвращаясь к реальной обстановке. Сергей заверил, что доктор не даст проспать — разбудит. Когда оба улеглись в палатке, Сергей спросил: — Жос, ну и как же закончился тот вечер? Тамарин шумно повернулся на бок: — Всей ватагой мы отправились в наш институтский клуб потанцевать. Ребята, естественно, жались перед стипендией, но я незаметненько организовал немного сухого винца, бутерброды и мороженое. Танцевали поочерёдно с Наденькой — Белоснежка и семь гномов! Было очень весело. Все вместе мы проводили её до подъезда. Со стороны, должно быть, смотреть было потешно: ватага парней провожает одну прелестную девчонку!.. К рассвету реку запеленал непроглядный туман. Нашим рыбакам пришлось изрядно погрести против течения, держась самого берега и ориентируясь по знакомым прогалинам в ивняке, по отмелям и песчаным пляжам, чтобы вывести свои лодки на излюбленные места. Тамарин взялся помочь доктору, как обещал вчера. Их лодки поднялись выше того места, где установил свою на якорь Стремнин. Ни Тамарина, ни Кулебякина, ни их лодок теперь ему не было видно. Сергей неторопливо приступил к делу. Но и полчаса прошло, а все не заметно было ни единой поклёвки. Впрочем, Сергея это не удивило: он знал по опыту, что рыба при густом тумане на реке не клюёт. «Как странно, — думал он, — ведь в воде-то тумана нет!.. Утро тихое, обещающее через два-три часа ясную погоду, на реке ни малейшего шума и движения — вот бы рыбе и разгуляться, пока не начали сновать моторки, катера и „зори“… Ан нет! Над рекой туман, и рыба точно притаилась или спит… А может, ей просто не до еды?.. Может, ей, как и мне, для весёлого настроения и аппетита нужно видеть над собой небо и солнце, сияющие дали лесов на крутых берегах, эти цветущие по пояс травы в низинах?.. Может быть, может быть. Как мало мы, люди, знаем о природе этих тонких жизненных механизмов…» Он напряжённо всматривался в белую муть и, когда поплавок становился невидимым, возвращал поплавок энергичным взмахом гибкого удилища. Течение здесь, на глубоком месте, не превышало метра в секунду, и Сергею приходилось поддёргивать к себе леску с поплавком примерно через каждые пятнадцать секунд. Ему вдруг стало зябко и одиноко в непроглядном молоке. Только движение перед глазами поплавка да изредка проплывающих у борта окурков, размокших спичечных коробков, обрывков газет и бумажек от мороженого… «Был мир вчера, и вот осталось это белое пятно… И я в нём. А по бокам плывущие остатки вчерашней „цивилизации“… Холодно и одиноко!.. Один в сыром мутном футляре!» Стремнин огляделся в лодке, увидел на скамье возле себя раскрытую коробку с ручейником, улыбнулся: «Не один, это тоже живые существа!» Он с интересом стал разглядывать жёлтеньких червячков, вылезших из своих трубочек и лениво шевелящихся в полной беспомощности. «Вот беда-то! Потеря „домика“ — потеря целого мира!» И опять Сергей вгляделся в туман за кормой: поплавок далеко ушёл, натянув леску. Сергей выхлестнул удилищем и леску и поплавок на себя и снова отпустил их по течению. Поклевок не было. Река словно вымерла. Представилось, будто он в «слепом» полёте. Вошёл вдруг в толщу серых облаков, и ничего не видно перед стеклом фонаря. Стекла муарит влага. И этот первый момент перехода от зрячего полёта к «слепому» всегда воспринимается обострённо. Через минуту, переключившись полностью на пилотирование по приборам, вполне адаптируешься и далее весь этот непроглядный мрак впереди почти не замечаешь. Трепещущие стрелки приборов перед глазами — твой мир, только тебе и ясный. И в этом абстрактном мире, когда привыкнешь к нему благодаря бесчисленным тренировкам, чувствуешь себя достаточно спокойно, чуть ли не уютно… А все же в первый момент, ввергаясь в хмурую непроглядь, иной раз и ощутишь лёгкий озноб. «Отчего это? — думал Сергей — Не от жгучего ли чувства одиночества, вдруг охватывающего тебя?! Когда и твой так привычный тебе домик из дали горизонта, солнечных лучей, лазури неба и стерильно-белых облаков вмиг превращается будто бы в пар… И не похож ли ты тогда на этого жёлтенького червячка, шевелящегося в недоумении?..» Холодная сырость тумана пробиралась под куртку. Сергей зябко поёжился. Вспомнился вчерашний тёплый вечер и долгий разговор у костра с Тамариным. «Какая она, Надя Красновская?» Он попробовал представить её по каким-то запомнившимся штрихам. По ассоциации на ум пришли слова Вересаева, сказанные о Наталье Николаевне Гончаровой: «Люди при встрече с ней останавливались в изумлении». Эта фраза так и вертелась на языке, и он уже не мог не вспомнить и свою первую девушку. Как-то они заспорили с приятелем: есть ли в их районе по-настоящему красивая девушка? И когда Сергей шутя мотнул головой — дескать, нет и быть не может! — тут его и сцапал друг за плечи: «Поехали!.. Я тебя заставлю поклониться этой красоте!» Приехали. Позвонили в дверь. Приоткрыв дверь наполовину, она спросила: «Ты что, сдурел, Алёша!.. Видишь, в каком я виде?» (В байковом халатике неопределённого цвета, она стояла перед ними в тапочках на босу ногу, вероятно, только что прервав то ли стирку, то ли уборку квартиры.) Алексей как-то глупо заулыбался, стал бормотать, что они на минуту, и то лишь потому, что вот его друг, Сергей, никак не хотел поверить, что есть единственная красавица в Москве — Валя Локтионова. Тогда-то она и взглянула на Сергея, стоявшего в сторонке и не отрывавшего от неё глаз. Надо полагать, вид у него был слегка обалдевший, так как она, оттаяв сразу, рассмеялась. Ну что сказать?.. Знала, плутовка, неистребимую силу этого своего кокетливо-приглушённого и чуточку ироничного смеха!.. У Сергея вспыхнули щеки. Выручил его Алексей. Он предложил поехать в Серебряный бор купаться, благо стояла июльская жара. Через десять минут Валя возникла из мрака подъезда в светлом платьице в алый горошек, как «младая с перстами пурпурными Эос», — успел шутливо продекламировать Алексей (поди, и знал-то из «Одиссеи» несколько строк!). Сергей выскочил открыть дверцу автомобиля, и Валя, садясь, одарила его такой улыбкой, что вмиг придала состояние, очень схожее с невесомостью… У Сергея перехватило дыхание, и по лицу пробежала тень глуповатой беспомощности, как бывает, когда вдруг теряешь под собой опору. Пока ехали, Алексей не умолкал. Сергей крутил руль, злясь на себя за нелепое смущение. Москва-река кишмя кишела купающимися. Раздевшись у сосен наверху, заторопились к воде: впереди Алексей, весьма довольный впечатлением, которое произвела на друга Валентина. Следом — Валя в оранжевом купальнике — нет слов! — и замыкающим Сергей. Когда сбегали по лестнице, двое встречных мужчин остановились как вкопанные. Сергей увидел в глазах их восторженное изумление. Расступившись, те переглянулись. «Вот эт-то да!» — прошептал один. Другой только и кивнул: «Сильвана Помпанини!» — и тут, заметив Сергея, словно спросил глазами: «Неужто твоя, счастливчик?!» Комизм момента заставил Сергея приосаниться, дескать: «Ну?!» Валя вроде бы и не заметила. Не оглянувшись, высоко вскидывая колени, вбежала в воду и легко поплыла. Сергей остановился у бровки, видя и Алёшку, — тот, явно фасоня, плыл кролем, стремительно удаляясь от берега. Валя обернулась: — Ну что же вы? Ах, как захотелось ему проявить себя как-то особенно, но черт его дёрнул созорничать: — А я ведь… почти не плаваю. Этого она уж никак не ожидала. Возвратясь тут же, Валя уставилась на него, кажется, впервые с нескрываемым любопытством. Он деланно виновато потупился. — Ну что ж… поплывём? — пригласила. — Буду подстраховывать… Ну же, смелее! Не скажи она этого, он, поди, нырнул бы и показал класс, а тут словно бес подтолкнул. Будто преодолевая страх, Сергей осторожно вошёл в воду и кое-как поплыл, и был так естествен в неуклюжем старании держаться на плаву, что Валентина плыла рядом, не сводя с него глаз, готовая в любой момент протянуть руку, чтоб поддержать его… Она то и дело спрашивала: «Может, поплывём обратно?» — а он, мученически задирая подбородок, упрямо мотал головой, показывая решимость либо переплыть реку, либо утонуть, и мало-помалу продвигался вперёд. Когда они заметно удалились от берега, Валя вдруг не на шутку встревожилась — пришлось, бултыхаясь, поворачивать обратно. Она не скрыла радости, когда наконец почувствовала под ногами твёрдую почву. — Упрямый сумасброд!.. Я так переволновалась… И всё же… вы молодчина!.. Для вас это настоящий заплыв! Ему стало неловко за свой розыгрыш… Но Валя тут же переключилась на своё. И потом его не раз поражала эта её способность как ни в чём не бывало переключаться на своё. — Да, о чём это шептались за моей спиной те двое, на лестнице?.. — Я чуть было не набросился на них, очень уж нахально-восторженно уставились на вас. — Назвав при этом Сильваной Помпанини? — У вас потрясающий слух! — Да нет, — как-то невесело усмехнулась она, — просто привыкла, слышу это не в первый раз от тех, кому доводилось видеть «Утраченные грёзы»… И каждый раз задумываюсь и о нелёгкой судьбе героини этого фильма, и о том, как зачастую горько живётся именно красивой женщине. Все ещё грызя себя за мальчишескую мистификацию, Сергей и вовсе потускнел. Да и что было сказать?.. Сослаться на классиков, что, мол-де, «красота — выше гения и делает царями тех, кто ею обладает», или поддакнуть её грустному обобщению, надо полагать, уже имеющему под собой кое-какую почву?.. Но разве это не было бы лицемерием?.. В её словах он уловил определённый укор и себе: не проявил ли он известной хитрости — пусть нелепой! — чтоб как-нибудь привлечь её внимание?.. — Э, что вы тут киснете, как в бане, когда вдруг вода кончилась! — налетел откуда ни возьмись Алёшка. И принялся обдавать их водой. Поднялся визг, и всю хмурь с лиц как рукой сняло. И позже, когда сидели в кафе за мороженым и когда ехали обратно, было весело, болтали без умолку. И вечер прошёл бы великолепно, если б Валя, прощаясь, не вспомнила об их «заплыве». Алексей взглянул недоуменно: — Что ты сказала?.. Ой, меня душит смех!.. — И расхохотался самым беззастенчивым образом, а Сергей почувствовал, что теперь уже тонет по-настоящему. Валя, взмахнув ресницами, резко повернулась и, не сказав ни слова, исчезла в темноте подъезда. — Что же ты наделал, леший?! — зашипел Сергей, наступая. Алексей закатился ещё пуще: — Черт, что ли, тебя надоумил так разыграть девчонку?! Ну интриган, ну плутовер!.. — Что же теперь делать?.. Не простит она этой глупой шутки… — Уж будто! Сама будет хохотать… Клянусь!.. Ну а как тебе она сама? — Алексей изменил тональность. — А! То-то же!.. Я что говорил?.. — Поди, бросит трубку, если завтра ей позвонить? Алексей посмотрел на него как на младенца: — Ты, Серёжка… будто из другого века, что ли?.. Бросит — ещё сто раз позвонишь!.. А ты как думал? Не будь тюфяком! Но Сергей отважился на звонок только через несколько дней. Как-то утром, по дороге на работу, он купил цветы и, подкатив к её дому, поймал во дворе мальчишку, который за пачку мороженого согласился передать Вале букет. Днём Сергей позвонил Вале, она была с ним мила и с удовольствием приняла приглашение поехать вечером на Воробьёвы горы. К условленному часу подошёл Алексей, и они отправились за Валентиной. Садясь в машину, она так вопрошающе-благодарно глянула Сергею в глаза, что он застеснялся: — Ой, как вы на меня победоносно смотрите!.. А я ведь ещё барахтаюсь… — Это верно, — рассмеялась она, — барахтаетесь вы презанятно!.. Не могу без смеха вспомнить, как «тонули» в Серебряном бору… — Плавают разными стилями, тонут — одним, — скаламбурил Сергей. — Вот именно! — весело подхватила она. — К этому мы ещё вернёмся. Сейчас же, милейший мистификатор, разрешите поблагодарить вас за цветы… — Какие ещё цветы? — очень естественно удивился Сергей. — Ну бросьте, бросьте!.. Больше меня разыграть не удастся… Ведь это вы прислали утром цветы? — Вот те раз!.. А я-то, дуралей, и думал о цветах, да вот не решился их вам занести!.. А ведь как просто и мило можно было сделать… Ну и болван! Воцарилось молчание, и было заметно, что Валя хоть и не верит Сергею, а все же сбита с толку. — Так кто же тогда? — Да любой из мужчин, кто хоть раз вас видел. Она усмехнулась: — И почему я только не утопаю в цветах? — Наверное, не все решаются. Уж очень вы красивы. И вызываете не только восхищение, но и робость, и даже безотчётную грусть… Да, да, грусть: от сознания собственного несовершенства. Всем кажется, что до вас как до звезды. — Но кто-то же решился! — слукавила она. — Постойте… И в каком возрасте был юноша, вручивший вам утром цветы? — Изумительно верная мысль!.. Мальчика послали за молоком, а он истратил деньги на цветы, чтоб подарить их мне, и потом его высекли за это дома… Ну, хватит потешаться! — Валя вдруг обернулась: — Алёшка… Может, это ты, друг, сподобился? Сергей метнул взгляд в зеркало и вспыхнул от негодования: Алексей столь уклончиво потупился в улыбке, что Валентина радостно всплеснула руками: — Ты, ты, негодник, я же вижу! Алексей не вдруг поднял к зеркалу насмешливые глаза и тут только, встретившись с взглядом Сергея, проговорил как бы нехотя: — Ой, Валюша, нет, не я… — И уже со смехом добавил: — Ну разве ты не чувствуешь: Серёжа готов на ходу выбросить меня из машины! Валя некоторое время поглядывала то на одного, то на другого и, заметив, что лицо Сергея тронула улыбка, рассмеялась: — А ну вас, право!.. Дон Кихот и Санчо Панса!.. Спасибо, Серёжа, за цветы… Только вот не могу понять: зачем вам вздумалось меня разыгрывать? — Да это он из скромности… И ещё от любви ко всяким маленьким тайнам… — доверительно сообщил Алексей. — Я, например, убеждён: если Сергею захочется когда-нибудь объясниться тебе в любви, он отважится это сделать лишь в эпистолярной форме и в таком зашифрованном виде, что тебе придётся решать жуткую головоломку, прежде чем догадаешься, в чём же дело… — Алёша!.. — Ладно, ладно, больше не буду… Это я так, пошутил. С Воробьёвых гор открылся изумительный вид на Москву. На переднем плане за рекой округло ширилась, играя тёплыми красками, Большая арена Центрального стадиона. За нею в наступающих сумерках темнели красные изломы контура стены Новодевичьего монастыря. И всюду, куда ни глянь, светятся новые и новейшие жилые массивы. Среди тех, что поближе к центру (теперь не сразу и выделишь!), как фигуры шахматных королей, словно бы сторонясь друг друга, высятся шпилями ранние московские высотные здания. А глаза нетерпеливо шарят: где же Кремль?.. Да вот он, чуть правее!.. Как яростно сияет золото куполов!.. — Взгляните-ка сюда… Прямо-таки шея чёрного лебедя! — вдруг впал в поэтический настрой Алексей. Сергей и Валя проследили за его взглядом. Там, над клубящейся зеленью макушки горы, взметнулась чёрной дугой конструкция гигантского трамплина. Глядя на неё заворожённо, Алексей признался: — Меня хоть озолоти, нипочём бы не прыгнул!.. Валентина и Сергей промолчали. Спустя несколько минут солнце легло на горизонт, и багровые его лучи одновременно влепили в мириады московских окон мощный заряд, заставив стекла вспыхнуть ослепительным рубиновым огнём. Это сказочное видение длилось недолго, совершенно заворожив публику, которая столпилась у балюстрады. Но вот рубиновое сияние потускнело, стало гаснуть, и на Москву начали опускаться сиреневые сумерки. Они словно сгущались, с каждой минутой становились плотней, все более скрадывая очертания огромного города… И в какой-то миг то тут, то там вдруг вспыхнули первые огни… С того сиреневого вечера Сергей и Валя стали встречаться, и эти встречи продолжались все лето, хотя и он и она уже почувствовали какую-то бесперспективность их будто бы красивого романа. И вот сейчас, сидя здесь, в лодке, укрытый от всех глаз пеленой тумана, Сергей позволил себе вспомнить о таком интимном и сокровенном, в чём никогда и никому бы из друзей не посмел признаться. Как-то, помогая ей пристегнуться ремнями в машине, Сергей словно бы невзначай коснулся её, на что она, насмешливо вскинув на него неотразимые свои глаза, спросила: «Вы полагаете, что уже пора?..» Даже сейчас, в этой сырой туманной пелене, в продирающей до костей зябкости утренней зари, его бросило в жар. Никогда не испытывал он такого стыда и унижения, как в тот вечер! Она, заметив его плохо скрываемое подавленное состояние, попыталась было как-то перестроиться. Но он как вцепился обеими руками в руль, так и не выпустил его, пока не отвёз Валентину домой. Осенью он улетел в командировку, а когда вернулся, Москва уже искрилась снежными сугробами. Он позвонил ей не без робости: — Вы не списали меня ещё с ковчега? — А-а! Пропавший без вести! — весело подхватила она. — Пропавшие без вести ещё оставляют надежду… — Да? — рассмеялась она. — И могут явиться в самый непредвиденный момент… — Как я сейчас? — Честно скажу: у меня сегодня неотложные дела. А вот завтра суббота… Могу я пригласить вас на Воробьёвы горы покататься на лыжах?.. У него радостно заколотилось сердце. И она настала, та суббота… С лёгким, пощипывающим морозцем… С ослепительным сиянием снега… «Ах, если б можно было, как при проявлении фотоплёнки, взять да и засветить какие-то самые мучительные для тебя кадры памяти!… — думал Сергей, вглядываясь в белесую муть речного тумана. — Нет, не получается. Чем нелепей они и смехотворней, тем ярче и контрастней оттиснулись в твоей башке. Хитренько все придумано: не дожидаясь страшного суда, ты сам должен себя грызть и пожирать всю жизнь за свои самые нелепые поступки… И особенно в те минуты, когда остаёшься с собой наедине… Вот почему для многих одиночество куда страшнее страшного суда». Да, суббота!.. С лёгким, пощипывающим морозцем… С ослепительным сиянием снега, когда встретились они с Валентиной на Воробьёвых горах и он принял Валиного спутника за своего соперника. Сергей уже было насупился, но Валя обволокла его такой улыбкой, что захотелось сделать что-нибудь этакое необыкновенное. — Да, но где же ваши лыжи? — спросила она. Тут только Сергей обратил внимание на то, что Валентина на горных лыжах. Стройный брюнет тоже был красив, но Сергея это почему-то совсем не порадовало. Брюнет нетерпеливо резал лыжами снег. Сергея заело. Он взял напрокат лыжи и подосадовал: «Простак! Раньше бы подзаняться этим!» Все трое тихонько двинулись вперёд, в направлении гигантского трамплина. Сергей заметил как бы между прочим: — Все же удивительно неприхотлив этот вид спорта: взял в руки палки, нацепил лыжи и пошёл. — Сергей явно переигрывал, догадываясь, что брюнет может дать ему здесь фору. — Лыжи — это тебе не теннис, — продолжал Сергей, — так вот просто с ракеткой в руках к сетке не выйдешь. Нужно постучать у стенки, попрыгать годочка три, чтоб не выглядеть пугалом на корте. — Что ж, — сказал брюнет, — в вас чувствуется спортивный дух. Можно встретиться и на корте при случае. А пока ближе трамплин. Прыгнем? Валя оживилась. Сергей это заметил и, не задумываясь, выпалил: — А почему бы и нет?.. Валя испуганно вскинула руку и предостерегающе помахала ею. Но отступать было поздно. Сергей посмотрел на ажурную конструкцию и ощутил в животе неприятную лёгкость. Однако с нарочитой улыбкой спросил: — Который… Этот?.. — Будто высота трамплина была недостаточной, и хотелось бы ещё повыше. — Он самый, — кивнул спутник. «Шея чёрного лебедя!» — с издёвкой вспомнил Сергей и почувствовал, как трудно стало сохранять прежнюю беспечность. «Только бы не показать виду, — думал он, — похоже, я струсил, такого ещё не было ни перед одним полётом. Черт побери! И кто тянул за язык? Ну, попался, самовлюблённый кретин!..» Валя деликатно пыталась его отговорить. Но чем больше она старалась, тем больше «заносило» Сергея. Она осталась внизу, а оба кавалера двинулись по крутой лестнице наверх. Сергей задрал голову и теперь видел перед собой лишь несколько пар лыжных ботинок. Поднимались медленно, иногда создавалась заминка. Ну и пусть, Сергей не торопится. Он уж подумывал, не обернуть ли все в шутку… Нет!.. Валя, поди, наговорила своему брюнету: «Испытатель!» «Испытатель!» Бред какой-то… Когда последняя пара ног переступила край площадки, в квадрате проёма открылось небо. Удивительное небо! Сергей даже запнулся, словно такого никогда и не видел… И это он, перед кем небо каждый день являлось в самых фантастических нарядах… А тут оно было такое ясное и чистое! Снизу подпирали: — Что там? Давай быстрей! Сергей отсчитал ещё восемь ступенек и оказался на площадке, как на облаках. Ниже, в морозной дымке, сверкала заснеженными крышами Москва. Взгляд его поймал согнутую фигуру лыжника, она мелькнула в полёте, скользнув под уклон… «Прыжок без парашюта!» — резанула мысль. Ещё несколько шагов вперёд, заглянул вниз — ноги стали ватными. Там, внизу, лента железной горы сужалась в перспективе, как полотно железной дороги; в конце она несколько взлетала и резко обрывалась, будто взорванный мост… Под этим взрывом черт знает где двигались людишки. «Такими я вижу их, когда захожу на посадку», — сказал он себе. Теперь он понял, как это страшно… Повернувшись, увидел он брюнета; позади того ещё двоих. На него с любопытством пялили глаза. — К чёрту, к чёрту! — сказал Сергей и ринулся назад к шахте. Те, кто был уже на верху площадки, уловили его странное движение. Засмеялись. Ниже, на ступенях, была сплошная вереница лыжников — он понял: спуститься обратно невозможно. Кто-то съязвил: — Что, растерялся, друг? — Башмаки задом наперёд надел, — добавил кто-то. — Об слезть не может быть и речи! — Го-го-го! Стиснув зубы, Сергей стал надевать лыжи. — Вы первый раз? — спросил брюнет. — Да как-то не приходилось, — усмехнулся Сергей. Брюнет стал серьёзным. — Становитесь так, — пояснил он, — ноги пружиньте, корпус вперёд… Балансируйте руками. Везде касательная — убиться трудно… Да поможет вам спортивный дух! Последние слова хлестанули Сергея, но и помогли ему. Первая часть разгона была похожа на обыкновенный вход в пикирование, лыжи сами собой шли рядышком одна к другой, так что ему удалось удержаться. На самом трамплине его согнуло крючком — здесь он чуть было не рухнул и дальше отдал себя во власть параболы. Это был довольно длительный полет выброшенного свободного тела. Какой частью своего свободного тела он встретил ту самую касательную снежного покрова, он толком не понял. Однако велика была при этом скорость!.. Потом всё пошло проще, но и больнее. Во многом виноваты были лыжи, вернее, то, что от них осталось. Он бесконечно кувыркался, даже на миг терял сознание… Первым к нему подлетел побелевший брюнет. За ним — заплаканная Валя. Но теперь ему было наплевать, и он ещё несколько секунд лежал на снегу. Подскочили другие, стали приподнимать, он увидел вокруг себя толпу. Никто не смеялся. Попробовал энергично встать, оказалось, не так-то просто. Говорили, будто он пролетел по воздуху около пятидесяти метров. В понедельник на работе узнали, что, катаясь на лыжах, Сергей сломал руку — наложили гипс. Спустя некоторое время он вернулся в строй, начал летать. Поднимался, выполнял режимы — сложные и простые — и садился. Из окна лётной комнаты коллеги могли видеть, как он, присев на скамейку у крыльца, затягивался сигаретой и просматривал записи, сделанные в планшете, и никому бы не пришло в голову подумать о возможности такого приключения с ним на Воробьёвых горах. С Валей с тех пор он не встречался, но фотография её была всегда при нём. Вот и здесь, в лодке, он извлёк её из нагрудного кармана куртки и долго-долго вглядывался в её прекрасные глаза. Тамарин и Кулебякин «просмыкали» удочками в тумане довольно долго: за все это время попалось три густерки. Потом солнце все же прогрело туман. Над рекой он вскоре рассеялся, и только у берегов все ещё нависали, цепляясь за деревья и кусты, его седые бороды. Заголубела перед глазами Ока-красавица, вобрав в себя чистый цвет неба. И вместе с солнечным теплом по сердцу разлилась радость. У якорной верёвки, у бортов лодки мерно бурлили воды, уносимые течением. Два поплавка рядком то и дело отплывали от кормы, потом возвращались обратно, чтобы начать свой путь снова и снова. Появились чайки, и тут Кулебякин вспомнил: — А вы, Георгий Васильевич, обещали рассказать о своей работе по созданию махолёта… Тамарин встрепенулся: — О, с удовольствием! — Жос чуть помедлил. — Виктор Григорьевич, мы с вами, авиаторы, хорошо знаем, что в основе современной авиации используется простейший способ летания на неподвижно распростёртых крыльях, которым птицы пользуются лишь при парении или планировании. Активный полет птиц на машущих крыльях люди как бы перестали замечать, переняв лишь то, что оказалось проще для понимания. Доктор, вы, надо полагать, отдаёте должное гениальному инженеру Отто Лилиенталю — создателю и испытателю первого хорошо летавшего планёра, исследователю начальных основ аэродинамики, человеку, предопределившему создание современного аэроплана… Но вы никогда не вспоминали его младшего брата — Густава Лилиенталя?.. С младых лет он был увлечён идеей машущего полёта, и даже бурный прогресс авиации в первые десятилетия двадцатого века не смог сломить его упорства: он продолжал трудиться над разрешением проблемы машущего полёта. И трудился всю свою долгую жизнь, так и не сумев взлететь… Последний его аппарат с машущими крыльями погиб в 1928 году под обломками ангара во время бури на Темпельгофском аэродроме в Берлине. Я восхищаюсь упорством Густава Лилиенталя, пытавшегося разрешить величайшую проблему авиации будущего, хотя на её осуществление естествоиспытателю не хватило и всей жизни… Но он оставил другим свои мысли и сказал: приди на моё место такой же упорный и преданный идее, и ты полетишь как птица! И он объявился, такой человек!.. Я расскажу о нём вам, Виктор Григорьевич, потому, что своим энтузиазмом он зажёг и моё сердце. Это было лет десять назад, я тогда ещё был на третьем курсе МАИ (Жос взглянул на уплывший далеко поплавок и широким взмахом удилища перебросил поближе к корме леску). И вот как-то к нам в секцию авиационного спорта явился молодой человек и сказал: у него заготовлены детали, из которых он намерен собрать махолёт, но ему нужно помещение для мастерской, в чём он и просит содействия. Присутствовавшие инженеры, естественно, захотели ознакомиться с его проектом, на что молодой человек заметил: «Я — художник. Берясь за картину, не всегда знаю, что у меня получится… И здесь моя конструкция пока ещё в таком состоянии, что я не сумею вам объяснить, во что она выльется». Легко себе представить, какое впечатление произвело на инженеров это заявление!.. Инженеры переглянулись, с трудом сдерживаясь, чтоб не рассмеяться… А любопытство все же взяло верх. Попробовали его выспросить, но художник только и твердил о том, что делает все стихийно, по вдохновению, что все, известное людям, ему неинтересно. Словом, помогите с мастерской и, если он полетит, сами увидите, как он этого достиг! На последнем слове Тамарин вдруг хлёстко взмахнул удилищем, подсекая рыбу. Конец удилища изогнулся в дугу. — Обманул!.. Обманул!.. — запричитал Кулебякин, не без зависти глядя, как Жос подтягивает к лодке скользящую по поверхности воды рыбину. А Тамарин уже приготовил подсак. Ещё несколько секунд — и подлещик забился в лодке. — Как это у вас, молодёжь, все ладно получается! — вздохнул доктор. — Виктор Григорьевич, подсекайте!.. Где ваш поплавок?! Кулебякин вздрогнул и испуганно рванул наискось удилище, но всё же не так сильно, чтобы оборвать леску: рыба попалась — это было видно по настойчивым рывкам лески, по вздрагиванию согнутого удилища. — «Обманул, обманул!..» — весело передразнил Тамарин. — Ну, доктор, ну, счастливчик!.. Ведь это как пить дать голавль!.. — Кулебякин, кряжисто восседая и держа вздрагивающей рукой удилище, мило-помалу подматывал катушку; от волнения губы его беззвучно шевелились. — Не спешите! — подсказывал Жос. — Чуть отдайте леску, но с натягом… Вот так!.. — Голавль, всплеснув несколько раз черно-красным хвостом, показался в своём золотистом великолепии. — Обманул, обманул! — уже почти совсем серьёзно зашептал Тамарин, нащупывая левой рукой подсачек, а правой трепетно показывая: подматывай… стоп!.. отпусти малость… так… к себе… Вид у доктора в этот момент был препотешный, но Тамарин и сам, взвинченный азартом, замечал это скорей подсознательно. — Ах ты мать честна, подбери подол, а то вата горит! — прорычал доктор свою любимую поговорку, когда голавль затрепыхался в подсаке. — Поздравляю с успехом, доктор! — рассмеялся Жос. — Как это у вас, у «стариков», все ловко получается!.. Бесцеремонно меня обловили… а ведь я вызвался быть вашим тренером! — Георгий Васильевич, я так привык к неудачам, что и этот успех воспринимаю как случайную ошибку товарища голавля: он, очевидно, намеревался клюнуть у вас, но шут его попутал цапнуть мою наживку… Так что примите мои за него извинения. — Пустое! — отмахнулся с деланной серьёзностью Тамарин. — Важно, что вы поймали голавля и сможете гордо взглянуть на этого задаваку Стремнина и сказать, что тоже знаете теперь голавлиное слово! Они посмеялись и, наживив удочки, вскоре опять притихли. И тогда Кулебякин сказал: — Что ж… Я готов слушать о машущем полёте дальше. — Извольте, коль не утомил ещё своим рассказом. Итак, последующие месяцы художник, занимаясь махолётом, трудился по шестнадцати часов в день, довольствуясь двумя бутылками кефира и буханкой чёрного хлеба. Спал тут же, в мастерских. Потом стало известно, что жена его, не разделяя увлечённости художника, приходила жаловаться, плакала. Но он ей сказал: «Душа моя! В отношениях супругов, как в аэродинамике, есть На этом супруги и расстались. К тому времени уже оформилось его «творение». Оно оказалось довольно неуклюжим сооружением с размашистыми крыльями и мотором в тридцать лошадиных сил. Созданный по вдохновению художника, «Дедал» был свободен от привычных и рациональных канонов, продиктованных опытом человеческого летания. Здесь всё было ново. Естественно, инженеры, разглядывая диковинное сооружение, не всегда воздерживались от выражения сомнений. Столь же естественно, он ожесточался: «Вы вот все ходите и смотрите, посмеиваетесь и критикуете, будто кто-то из вас уже имеет опыт в машущих полётах!.. Но ведь никто из вас никогда ещё не взмахнул крылами!.. И я убеждён: дальше разговоров о машущем полёте вы не пойдёте!.. Во-первых, потому, что головы ваши забиты канонами аэродинамики статических крыльев, представляющимися вам верхом совершенства… А чтобы выскочить за пределы этих канонов, вам недостаёт полёта фантазии, дерзновенности действий!.. Во-вторых, если бы у кого-то из вас и зародилась новая мысль, на её осуществление ваша жена, выдающая вам ежедневно на метро и на пачку сигарет „Норд“, не даст истратить и пятёрки. Если же вы из тех немногих мужчин, которые сами выдают жене по два с полтиной на завтрак, обед и ужин, то тут уж ваша, извините, жадность не даст вам истратить и рубля на приобретение материалов… Словом, как бы вы ни кичились своими знаниями, вам не дано взмахнуть крыльями!.. А я взмахну!.. Пусть и не взлечу сразу… Построю ещё три… пять… десять махолётов, но в конце концов взлечу!.. И я живу этой верой, я счастлив, видя, как день ото дня вырастают мои крылья… И улыбаюсь, глядя на лица, на которых досадливое изумление: „Неужели и вправду этот чудак счастливей нас?..“ Конечно, — продолжал этот удивительный человек, — вы можете и сейчас посмеяться надо мной: я для вас бедный, никому не известный художник… Но, полагаю, уж Лев-то Николаевич Толстой для вас что-то значит?! Позвольте напомнить, что говорит он в одном из писем: «Чтоб жить честно, надо рваться, путаться, биться, ошибаться, начинать и бросать, и опять начинать, и опять бросать, и вечно бороться и лишаться. А спокойствие — душевная подлость…» И ещё: «От этого-то дурная сторона нашей души и желает спокойствия, не предчувствуя, что достижение его связано с потерей всего, что есть в нас прекрасного». Я, Виктор Григорьевич, случайно присутствовал в мастерских, когда художник произнёс эту почти обвинительную речь; и мне кажется, она врезалась в моё сознание! К испытаниям «Дедала» он приступил, когда «посторонних» лиц поблизости не было. Поэтому толком никто и не видел, как это случилось, но несомненно то, что, разбегаясь, махолёт перевернулся и выбросил своего «генерального конструктора». Получив обломком крыла удар по голове, он потерял сознание. Все же этот удар судьбы голова одержимого изобретателя вынесла. Погиб художник через три года при испытании тринадцатой модели своего «Дедала»… Число это для него и впрямь оказалось роковым… Но с того дня я дал себе клятву посвятить свою творческую жизнь созданию махолёта. Так я стал его пламенным последователем. Естественно, очень хочется верить, что именно мне суждено подарить человечеству первый отрыв от земли, хотя бы метров на пять, взмахом крыльев… Вы улыбаетесь, доктор, и моим скромным задачам, и моему мальчишескому честолюбию… Но я убеждён, что машущий полёт на высоту пяти метров будет открытием века, нашего века, подарившего людям столько великих открытий, века, в котором люди слетали на Луну! — Да нет, Георгий Васильевич, вы не так истолковали мою улыбку, — словно бы извинился Кулебякин, — она просто выдала моё восхищение вашим энтузиазмом. — Да, преданность идее я позаимствовал у Художника… Но я инженер и иду к цели инженерным путём… Художнику было неинтересно, что до него делали в этом направлении люди. Мне же все, что пытались делать предшественники, необычайно интересно. Создавая своё, я использую весь опыт человеческого летания… — Да-с… Году этак в 1936-м Михаил Клавдиевич Тихонравов писал, что непосредственная передача функций тяги крылу позволяет говорить о большем коэффициенте полезного действия. А Николай Егорович Жуковский утверждал, что лучшим летательным аппаратом является тот, который отбрасывает максимальную массу воздуха с минимальной скоростью. Таким аппаратом, очевидно, и будет махолёт… — Кулебякин взглянул на Тамарина: тот накручивал катушку. — Что, была поклёвка? — Да вроде бы… Но, похоже, зевнул… Конечно, сорвала наживку!.. Виктор Григорьевич! Вот вы — крупнейший специалист в области устойчивости и управляемости самолётов, я — поэт-авиатор, если хотите… Давайте лучше коснёмся темы удивительной надёжности, безопасности и манёвренности птичьего полёта… Вот чайка… Видели, как она сцапала уклейку?.. А секундой раньше грациозно кружила над этим местом и вдруг ринулась вниз, чтобы у поверхности воды погасить полностью скорость и без всплеска клюнуть… И для этого ей потребовалось вывести угол атаки крыльев почти под прямой угол, но благодаря взмахам ей не грозило ни свалиться в штопор, ни хоть частично потерять устойчивость… Какой из самолётов мог бы сделать этот манёвр? Кулебякин только смыкнул удилищем: — Истину глаголете: ни один… Однако позволю намекнуть, Георгий Васильевич, необычайной сложности это машущее движение крыльев у птиц. Неспроста человечество до сих пор эту задачу не разрешило. Тысячи изобретателей и исследователей в мире за последнюю сотню лет делали попытки, но ни одному в машущем полёте ничего толком не удалось… Экую задачку, батенька, вы вознамерились решить! — Последнее как раз меня не смущает. Человечество — это и мы с вами, доктор!.. Кому-то суждено эту проблему разрешить! Вот я и спросил себя однажды: а почему бы не мне?.. И тут же подумал: «А ведь человечество её пока не разрешило!..» — «Значит, на то были причины, — тут же возразил себе. — Ещё не накопилось необходимых знаний, ещё не существовало таких прочных и эластичных материалов, какие есть теперь, ещё не было всех этих умнейших автоматических устройств, приводов и движителей, которыми располагает современная техника… Да и увлечено было человечество освоением летания на неподвижных крыльях… Великий Леонардо тоже увлекался машущим полётом, но мог ли он полететь посредством своих мускулов?.. Именно сейчас, в наше время, для реального шага в разрешении проблемы машущего полёта все у человечества есть!.. И поверьте, доктор, не позже чем в следующем десятилетии человек полетит как птица, взмахнув крыльями. Если не мне будет суждено это сделать, то кому-то другому из энтузиастов… Ах, доктор! Разве бурное увлечение дельтапланеризмом — летанием на балансирных планёрах — не говорит о том, что человек жаждет этого птичьего летания, доступного всем?! Да, да, передвигаясь в воздухе с тысячекилометровой скоростью на реактивных суперлайнерах, осваивая космос, человек жаждет летать как птица!.. Не передвигаться, глотая расстояния, — это он уже воспринимает как должное, — а именно летать!.. То есть ощущая себя созданием с крыльями, которыми можно взмахнуть и полететь вот так, как эта чайка! Кулебякин вдруг посерьёзнел: — Все зажигательно и любопытно, милейший Георгий Васильевич!.. Но позвольте заметить: пока вы лишь агитировали за машущий полет… Нельзя ли услышать поконкретней: что удалось вам сделать в дополнение к давно известному мне как авиаспециалисту? — К этому я как раз и подошёл, Виктор Григорьевич, — ничуть не смутился Тамарин. — Придерживаясь неопровержимой методы — идти от простого к сложному, — мы сразу же отмежевались от попыток точного воспроизведения птичьего полёта, не стали забивать себе голову проникновением во все тонкости устройства птичьих крыльев, а сочли, что машущий полет все же проще и доступнее, чем его представляли себе многие исследователи до нас, потратившие уйму времени на изучение каждого пёрышка и в то же время путавшиеся в понимании самого принципа возникновения подъёмной и тянущей силы в машущем полёте. Мы — а нас в нашем студенческом КБ сейчас семь человек — за исходную позицию приняли: при машущем полёте крылья взмахивают строго вниз и вверх, примерно на угол в 70 градусов, и это никакой не гребной полет, как его представляли многие исследователи прошлого, что необычайно усложняло задачу. Далее мы единодушно согласились, что в основе искусственного машущего крыла должна быть жёсткая и в известных пределах гибкая передняя кромка, а за ней — эластичная поверхность остальной площади крыла. При опережающем взмахе вниз передней кромки эластичная поверхность крыла округло прогибается вверх, образуя сильно вогнутый профиль. Он-то и отбрасывает воздух вниз и назад, создавая над крылом разряжение — в сумме это и даёт подъёмную и пропульсивную (тянущую) силу. Что же касается взмаха вверх, то за счёт того же опережающего движения жёсткой передней кромки, за счёт разряжения сверху крыла, воздействия уже возникшего встречного потока, спрямляющего эластичную поверхность, он, этот взмах крыла вверх, является лишь подсобным, возвращающим крылья для рабочего взмаха вниз. На этот подсобный взмах вверх, как показал в своё время Тихонравов, затрачивается лишь 6 — 12 процентов мощности по сравнению с рабочим взмахом вниз. Все это нам удалось проверить и подтвердить сперва на ряде моделей, отлично летающих, которые мы изготовили своими руками. Далее мы создали динамический стенд и уже исследовали на нём десятки вариантов перепончатых крыльев, в том числе и крылья в натуральную величину для проектируемого одноместного махолёта. Стенд позволяет определять не только подъёмную и пропульсивную силу, но и моменты по трём осям… И пусть вас, доктор, это не удивляет: мы имеем дело с малыми скоростями и малыми нагрузками на квадратный метр. При незначительной затрате электроэнергии мы имитируем машущий полет, не прибегая к продувкам в аэродинамических трубах. — Позвольте спросить, каковы же эти ваши скорости и нагрузки на крыле? — поинтересовался Кулебякин. — Скорости пока до шестидесяти километров в час, а нагрузки — близкие к птичьим: от 5 до 25 килограммов[6]. Мы разработали механизм с гидроприводом, позволяющий производить дифференциацию во взмахе левого и правого крыльев и этим создавать поперечную и путевую управляемость… Очень возможно, что нашему махолёту, как и птице, руля направления не потребуется. Кстати, Виктор Григорьевич, — и это по вашей части, — наши исследования показали, что летательный аппарат с машущими крыльями будет обладать самоустойчивостью в большом диапазоне углов атаки. Так что, доктор, милости просим в наше конструкторское бюро, где вы сможете все это увидеть воочию. — Ох и заслушался же я вас, батенька! Даже за удочкой перестал следить… Что ж? Поплывём завтракать? Сергей Афанасьевич, поди, уже дожидается… — накручивая катушку, Кулебякин вскинул взгляд на Тамарина. — Однако, Георгий Васильевич, всполошили вы меня своим рассказом!.. Ей-богу, так и захотелось побежать, «задрав портки, за комсомолом!..». — А нуте-ка?! — Да ведь у меня, сокол мой, одышка… — И одышку вылечим! — Прикажете принять за приглашение? — Самое радостное! — Спасибо. А сегодня вы словно вы собирались полетать на дельтаплане — это тоже заготовки впрок для машущего полёта? — В какой-то мере да. Ну что ж, снимаемся с якоря? — Сарынь на кичку! — закричал Кулебякин и поднялся во весь рост. Перевалив в лодку здоровенный камень — простейший якорь, доктор взялся за весла и запел озорно: |
||
|