"Опытный аэродром: Волшебство моего ремесла." - читать интересную книгу автора (Шелест Игорь Иванович)

Глава вторая

При всей любви к летанию, изобретательству, инженерной работе Сергей Стремнин с наступлением погожих лётных дней все чаще обращался мыслями к своей любимой Оке. С детства он любил рыбалку. И, как все удильщики, был подвержен этим милым галлюцинациям: возвращаясь с реки, ещё долго видел перед глазами пляшущий в волнах поплавок…

В мечтах о поездке на Оку воображение уносило его к излюбленным местам, где за кручей берега взору вдруг открывалась серебристая взрыхленность вод на узком перекате, врывающаяся в раздольную ширь плёса, в котором отражались все краски неба; плёса, обрамлённого ярусами уходящих в синь лесистых берегов, где у воды травы в цвету по грудь источают пряный аромат, где, купаясь в теплыни солнца, гудят трудяги пчелы и вечно серьёзные толстячки шмели, где у самой воды кокетливо порхают «во всём прозрачном» голубенькие стрекозы, доводя до умопомрачения краснопёрых голавлей, выскакивающих за ними из воды… А пляжи, пляжи!.. Их языки врезаются белесо-охряными островами в зеркало реки, образуя стремительные протоки, отфильтровавшиеся в песках, прозрачные и тёплые, с уплотнённой гладью золотистого дна… И такая зависть берет, когда видишь мальчишек, с радостными воплями бегущих протокой и взметающих перед собой мириады искрящихся брызг!

В такой-то погожий субботний день на рассвете Сергей Стремнин с доктором Кулебякиным и выехали в Тарусу.

Через два томительных часа пути, следуя за бесконечной вереницей самосвалов и тяжёлых рефрижераторов, их «Жигуленок» радостно вырвался на свободную дорогу, и глазам открылись приокские просторы.

Русским духом здесь все пронизано вокруг: синеющие дали лесов, пойменные луга и будто подёрнутые дымкой необозримые поля капусты. И конечно же, сверкающая гладь Оки с отражённым в ней бирюзовым небом… По реке шлёпает, дымя, неторопливый буксир, тянущий огромную баржу со щебнем… Вероятно, так было и во времена Поленова… И ещё стадо коричневых коров на песчаной отмели, лениво отгоняющих хвостами слепней… И особенно эти, такие русские, манящие к себе отлогие холмы в хлебах, уже высоких, но ещё зелёных, непрерывно расчёсываемых ветром… А ещё дальше, на горизонте, одинокая церквушка, белая колокольня…

Русь первозданная и нерушимая!.. Здесь время будто бы двигается во сто крат медленнее, чем в городах, и природа так хороша, что глаз невозможно оторвать… Вдыхаешь аромат, ищешь ласки и не спросишь: «Красавица, а сколько тебе лет?!»

Дорога свернула к большой деревне Дракино, что при впадении Протвы в Оку. Ещё издали увидели на пригорке памятник самолёту. Небольшой одноместный самолёт-истребитель МиГ-3 начала Великой Отечественной войны. На таком отец Сергея, Афанасий Стремнин, воевал в этих местах осенью сорок первого, отражая с воздуха рвущихся к Москве немцев.

Подъехали, остановились на обочине, молча вышли из машины. Место высокое, удобное, видно отовсюду. С бетонного основания взметнулась под углом широкая консоль. С неё будто взлетает сверкающий тремя лопастями пропеллера белый самолёт… Вокруг ухоженная площадка; дорожки присыпаны песком, газоны, цветы. Грустно стелются к земле анютины глазки.

Подошли к памятнику поближе.

На другой стороне бетонной глыбы-пьедестала — карта.

Сергей спросил:

— Виктор Григорьевич, перед войной вы, кажется, были причастны к лётным испытаниям МиГ-3?

Кулебякин кивнул.

— И каково ваше суждение?

— Да ведь, Сергей Афанасьевич, самолёт создавался для отражения врага на больших высотах!.. Он и в самом деле был самым скоростным истребителем на высоте свыше семи тысяч метров… А вот воевать-то ему пришлось все больше у самой земли: надо было любой ценой не допустить немца к Москве!

Наконец их «жигуленок» на два дня укрылся в тени прибрежных вётел.

Справа — длинный травянистый бугор вдоль Оки. Слева, на высоком противоположном берегу, деревня Митино. Стремнин взялся за удочки, Кулебякин принялся разводить самовар.

Доктор Кулебякин на Оке называет себя перегонным кубом — он ужасно много пьёт воды (благо она здесь ключевая), чаю или квасу, да и ест изрядно.

Вот и сейчас, занимаясь самоваром, мечтает перед едой «промыть тракт» двумя кружками горячего чаю.

На рыбалке ему всегда не везёт. Доктор ничьих советов не слушает, в подготовке удочек, при выборе рыбацкого места, привады неряшлив, считая, что «рыба — тварь бездумная и стараний его не оценит, а ежели жрать захочет, все равно цапнет, не обратив внимания, каким манером к удочке привязан крючок». И вообще, как заметил Стремнин, здесь, на отдыхе, на берегу Оки под Тарусой, доктор не то чтобы ленив, но как-то поверхностен, недостаточно внимателен к делу, чего никак не скажешь о нём, когда он руководит своей лабораторией. Обожая рыбную ловлю, доктор, однако, ничего не хочет сделать, чтобы рыбка ловилась. А возвращаясь с реки с несколькими ершами, прямо-таки по-детски обижается на «бездумную рыбу», причитает с кислой физиономией: «И до чего ж она вредная!.. Не берет!»

Стремнин знает, до какой степени доктору хочется поймать крупную рыбу. Когда Стремнину удаётся подцепить двух-трех голавлей и он поднимается с ними от лодки на бугор, Кулебякин сперва искренне восторгается:

— Обманул!.. Обманул!.. (В том смысле, что обманул рыб. Этим доктор опровергает своё же суждение о рыбьей бездумности.)

Первые минуты лицо Кулебякина просветлено дружеской радостью, живейшим интересом к тому, где и как поймал Сергей таких краснопёрых красавцев, но, пока Сергей чистит рыбу, а Кулебякин возится с костром и раздувает самовар, настроение у доктора заметно тускнеет. Смену настроения Сергей улавливает по той ярости, с которой доктор принимается шлёпать своей кепкой по окутанной дымом самоварной трубе, и по заунывной тональности песенки, которую затягивает доктор:

У доктора таких песенок несколько, и каждая нет-нет да и прорвётся наружу из его грудных глубин. Есть и молодецки бодрые, вроде:

Стремнин понимает, в чём причина докторского минора (и это несмотря на то, что главным потребителем жареной рыбы является сам доктор!): в нём, помимо его воли, начинает вдруг проявляться охотничья зависть. «Ах, зависть, — думает Сергей, — как она мешает людям жить!»

Но вот у Стремнина все готово: у лодки на песке, как клад серебряных монет, сверкает чешуя, рыбины разрезаны на куски, и каждый кусок ещё распластан по хребту, чтобы лучше прожарился. Сергей поднимается на бугор к палаткам, ставит миску с рыбой на самодельный стол из стружкопласта, покоящийся на вбитых в землю кольях. С обеих сторон скамьи. Стремнин достаёт из багажника плетёную корзинку, извлекает пакет с мукой, соль. Муку высыпает на фанерную дощечку, чисто выскобленную и отмытую до белизны, обваливает со всем старанием каждый кусок голавля, предварительно слегка присыпав сверху и изнутри солью. Он знает, что у доктора уголья в костре готовы, и всё же озабоченно спрашивает:

— Виктор Григорьевич, как там у вас?

— Сковородка шкварчит.

Сергей берет фанерку с рыбой и направляется к костру. Доктор, приподняв трубу, ожесточённо хлопает своей рыбацкой кепкой по самоварной конфорке, приговаривая: «Ах ты, мать честна, подбери подол, а то вата горит!» — и самовар, как бы встрепенувшись, начинает пронзительно петь.

Каждый кусок опускаемой в масло рыбы вызывает взрыв сковородочного негодования, и Сергей опасливо поджимает голые ноги (он в шортах). Ему же приходится отчаянно жмурить заслезившиеся от дыма глаза. Сергей давно приметил любопытное свойство: откуда бы ни подошёл к костру, когда жаришь рыбу, дым тут же поспешает за тобой и обязательно норовит вызвать слезы и выесть глаза, чтоб дух перехватило. Поэтому женщины готовки на костре совершенно не терпят. А ведь только на костре и можно по-настоящему изжарить рыбу, да так изжарить, что свежепойманного голавля по вкусу и виду не отличишь от форели.

Но для этого надо терпеливо и даже жертвенно попрыгать вокруг костра, не выпуская из внимания ни на секунду кипящую в масле рыбу… Только боже избавь тут закрыть сковороду крышкой!.. (Так делают по обыкновению хозяйки, чтоб не попал пепел.) Сергей ни за что этого не сделает, потому и рыба у него отлично прожаривается до цвета золотистой сепии, выпаривая излишнюю влагу, вкус приобретает такой изумительный, что и косточки во рту тают.

Горка золотисто-коричневых кусков возвышается над краями эмалированной миски. Виктор Григорьевич успел нарезать хлеб, вымыл помидоры и огурцы, выставил на стол бутылочку с молдавским коньяком, две старинные гранёные рюмки из толстого стекла. Сергей пристроил воду для кофе на уголья прогоревшего костра, и оба, заулыбавшись, наконец сели за стол. Солнце поднялось высоко, и лучи, пробившись сквозь листву вётел, весело пятнают и обширный стол, и помидоры, и огурцы, и даже цаплю на бутылочной этикетке, отчего первозданные цвета приобретают кричащую яркость. Коньяк чуть слышно булькает, его с торжественностью, обстоятельно и неторопливо разливает по рюмкам доктор. Рюмки кажутся солидными из-за толщины стекла, а так в каждой граммов по тридцать, не больше. Впрочем, как оба считают, это как раз что надо. Теперь будто бы все готово, и Сергей посыпает разрезанный огурец солью и перцем, трёт половинки одна о другую и поднимает рюмку. Доктор держит свою высоко, глаза и все его рыхлое лицо с вытянутой вперёд верхней губой удивительно добродушны.

— Ну, мастер! — восклицает доктор, отведав рыбы, чмокает и качает головой. Сергей скромничает в том смысле, что и голавль в этом деле имеет кое-какое значение. Кулебякин наливает по второй и произносит монолог:

— Сидя в лодке, убеждаю себя, что ужение рыбы — процесс эмоциональный. И тогда мне кажется, что конечный результат безразличен. Важен сам эмоциональный процесс.

Для меня этот процесс состоит в основном из отрицательных эмоций и, разумеется, достаточно острых.

Ругаешь рыбу, что она не клюёт. Ругаешь вас, Сергей Афанасьевич, что, по всей вероятности, знаете голавлиное слово, а мне не говорите… Клянёшь все на свете, когда оборвёшь леску и видишь её уплывающей по течению вместе с поплавком… Тут, должен вам сознаться, поношу и самого себя такими последними словами, что и подумать-то о них сейчас за столом неловко… И вообще, как я заметил, на рыбалке подвергаешь себя самокритике так, как никогда и нигде в другое время… И груз выверен, и крючок такой же, и лодку ставлю бок о бок с вашей — у вас клюёт, а у меня нет!.. В чём же дело?!

— В чём? — переспрашивает Сергей, смеясь.

— Именно, в чём?

— В голавлином слове.

— ?

— В том, что для вас конечный результат эмоционального процесса безразличен.

Внизу послышались плеск весел и чавканье резиновых сапог. Сергей взглянул: из-за кустов показался, поднимаясь с прихромом, Иван Григорьевич — знакомый из серпуховских рыбачков-любителей, инвалид войны, рабочий человек, весёлый и приветливый.

— День добрый! — говорит он. — Приятного аппетиту!

— Здравствуйте, Иван Григорьевич!.. Завернули бы к нам откушать?

— Да ведь что ж?.. Я ведь не против. Спасибо, Сергей Афанасьевич, на добром слове… Позвольте спросить, как сегодня успех?

— Да ведь вот он, Иван Григорьевич, — вся рыба на столе.

— Ну вы, Сергей Афанасьевич, и мастак поджарить рыбку… Я старухе говорю, как это у вас красиво да вкусно получается, — не верит баба, что молодой мужчина, да ещё и лётчик, кухарит сам и с таким уменьем!.. Заведём с ней об этом да и разругаемся!

Иван Григорьевич сдёрнул с головы плоскую старую кепку, бросил её на скамью и сел за стол. Пригладив рукой влажные волосёнки, обнаруживающие на макушке лысину, глядя на бутылку с коньяком, совсем потеплел. Сухонькое, некрупное его лицо, смуглое, обветренное и не бритое с неделю, улыбалось тихо, а небольшие, выгоревшие, с морщинками вокруг глаза чуточку даже увлажнились от предвкушения удовольствия.

Ивану Григорьевичу рюмка коньяку что слону дробина. Он предпочитает свою «тульскую», изжог от неё не знает и, хватив полстакана «варварушки» — как её ласково величает, — разговорился.

О чём говорят удильщики за столом? Конечно же, о необыкновенных случаях на рыбалке.

— Приехали мы как-то с компанией на Протву, — начал Иван Григорьевич, занимаясь самокруткой, — раскинули донки с берега под кручей. Присели рядочком, притихли, как новобранцы по команде… Сидим час, а рыба не берет: хоть бы у кого дрогнул кончик удилища!.. А тут ещё чибис над нами вьётся-потешается — по-бараньи блеет, и жабы проклятущие — бух да бух в воду!.. А одна всплыла супротив меня, выпучила бельмы да как захохочет: «К-к-к-к… КВА!» Вот те истинный крест, гадюка, захохотала!.. Нащупал я ком земли правой рукой, сам всматриваюсь в чёрную воду, откуда потешается надо мной жаба… И что же вижу?.. У коряги, что чуть просматривается сквозь слой воды, неподвижно стоит большущая рыбина… Я сперва и глазам своим не поверил: зажмурился, посмотрел снова!.. Нет, не померещилось!.. Так и есть, рыбина!.. Да какая!

Тут уж забыл я о жабе. Руки даже, чувствую, затряслись… «Мать честна! — думаю, а сам все ещё глазам не верю. — Это ж судак!»

Должно быть, так с минуту ничего не мог сообразить… Ломаю голову; как бы мне эту рыбину подцепить?.. Потом осторожно вытянул из воды одну из донных удочек, подмотав на катушку леску, а когда червь на крючке повис над водой, тут и подвёл его дрожащей рукою, сжимающей удилище, чуть ли к самому носу судака… И что б вы думали?.. Он, лодырь, и не шелохнулся!.. Тут меня ещё больший азарт взял: я ему и так подведу к носу червя, и этак… А он, гад, и плавником не пошевелит, а нос от червя воротит!.. Минут пять, должно, я так дразнил его, пока он всё же не всосал кончик червяка, а потом, вижу, и всего убрал… «Ну, — думаю, — господи благослови!..» — и подсёк его!.. Вот когда ленивец проснулся!.. Я и глазом моргнуть не успел, как он шасть в глубину да за корягу и завернул…

Я тяну леску, чувствую: она на перегибе… Я в свою сторону, судак — в свою… А леска тонкая!.. Ноль восемнадцать! Разве такого черта вытащишь?.. Ну, конечно, ещё несколько секунд — и леска пополам!.. Вскочил я на ноги, кинул в сторону удочку, плюю во все стороны и кляну всех святых… А тут дружки, которые все это наблюдали, лезут с критикой: «А-я-я-яй!.. Дурья твоя голова, Иван! Да как же тебя угораздило упустить такую рыбину?! Поди, килограмма на два!.. — Подначивают: — Где там два?.. Все три будет, не меньше!.. Разве так надо было?»

Кулебякин и Стремнин заулыбались: они-то знали, что сорвавшаяся рыба всегда крупна и, срываясь, ещё больше вырастает и в весе и в размере на глазах у ошеломлённых рыбаков. И конечно же, тот, у кого она сорвалась, оказывается на редкость неловким, и кажется, любой, будь на его месте, ни за что не упустил бы верную добычу.

А Иван Григорьевич, затянувшись самосадом, закашлялся было крепко, но продолжал:

— Тут ещё свояк кричит: «Водить, водить надо было, чавыча!..»

Эх и разобрала меня злоба. Хватил я шапкой о землю; «Ни черта! — кричу. — Помяните моё слово: сейчас он придёт и станет на своё место. Бьюсь об заклад!»

А дружки потешаются: «Держи карман шире!.. Теперича он на самой глыбине, дух перевести не может!»

«Ладно, — говорю им, — пустобрёхи, поглядим, кто будет прав!»

Прошло немного времени, на реке затихло. Сижу я, значит, на корточках, уставясь в омут, держу в руке на случай удочку с крепкой леской.

И что бы вы думали?.. Хотите верьте, хотите нет… Вижу, мой судачина вышел из глубины и стал на то же место у коряги!.. Я почувствовал, как под кепкой застучало в висках… «Ну уж, — думаю, — теперь держись, Иван!.. Упаси тебя бог дать промашку!..» Сам неторопливо так, не поворачивая головы, только кистью руки, приподнимаю удилище, чтоб подвести опять червя к судачиной пасти… Хотелось крикнуть: «Глядите! Что я вам говорил!..» — а все же удержался. Подвожу червя, а судак снова нос воротит, мол, иди ты к чертям, видишь, жрать не хочу!.. Я и так и сяк стараюсь: червяком, значит, перед его глазищами танцую… И червь мой старается — извивается — ну как его не цапнуть?.. И довёл-таки рыбину: хватила злобно, как цепной пёс за штанину, пляшущего червя.

«Стоп! — заорал я. — Теперь не уйдёшь!» — и со всего маха подсекаю… Сам наготове, чтоб не дать ему шмыгнуть снова под корягу: поднял вверх удилище и давай накручивать катушку… Эх, мать честна, что тут У самого на сердце!.. Судак бурунит воду, выворачивается белым брюхом, я даю ходу — кручу катушку; знаю: леска — ноль пять — добрая, выдержит!.. Ни сантиметра не даю ему слабины! Тяну и тяну к себе… Так и вытянул на травянистый берег… Бросился было на него, да, вижу, притих он, сам не шевелится, только приоткрывает жаберные крышки да глаз свой мутный вроде бы на меня угрюмо пялит… Золотисто-зелёные бока, сметана-брюхо, а верхний плавник все ещё вздыблен колючками!.. «Хорош», — думаю, а у самого сердце стучит — нет спасу!..

«Ну, Иван, — слышу, свояк подбежал, — ну, подлец, как же, батенька, ты его, подлеца, подсёк?!»

И другие тут загалдели: «А зачем волок так?.. Чуть крючок не погнул!» «Хорош!.. Килограмма на два с половиной потянет…» «Ишь глазищи-то таращит!.. Философ!..» «И какого черта надо было ему у этой твоей коряги?!»

А я им ни слова. Достал кисет, хочу скрутить цигарку, да пальцы не слушаются… Вот какая была история.

Доктор Кулебякин вздохнул:

— А мне вот, Иван Григорьевич, ни одна крупная рыбина не попалась… Хоть бы такого судака-чудака где приглядеть…

Рассказчик тепло взглянул на него:

— Вы больно уж, Виктор Григорьевич, серьёзно воспринимаете свои неудачи… Ласковей смотрите на воду, верьте в свой успех, и будет вам крупная рыба!

К вечеру, часам к пяти, Сергей Стремнин снова поплыл под ключ. Не торопясь, точнёхонько установил лодку на утреннее место, чтоб проводка удочки по течению шла вдоль каменной гряды на дне реки. Опустив с носа лодки большой плоский камень на верёвке, Сергей закрепил её свободный конец и убедился, визируя по приметным местам на берегу, что стал на якорь точно. Лодка, чуть поводя кормой, держалась относительно дна на месте, а по бортам её с лёгоньким воркотанием бежало течение. Сергей уселся на скамью лицом к корме, положил левее ног подсачек, взял трехколенную лёгкую удочку с катушкой. Удочка была отлажена на берегу. Осторожно освободил конец лески с крючком на тонком поводке, взглянул на кончик удилища, возле которого на леске вздрагивал-плясал длинненький красно-белый поплавок. Держа крючок и натянув леску, высоко поднял удилище, чтоб убедиться в правильности длины спуска. Видя, что расстояние от крючка до поплавка точно такое же, как и было при утренней ловле, и насадка, проплывая у дна, будет перекатываться по макушкам камней, он достал из железной коробки буро-песчаного цвета трубочку, разломил её и извлёк жёлтенького упитанного червячка-ручейника, малоподвижного и симпатичного, и наживил удочку. Теперь, держа удилище вертикально, он отбросил в воду конец лески с крючком и наживой, и грузики, подхватив поводок, устремились ко дну. Ещё секунда — и поплавок, вскинув на поверхность воды торчащий красный кончик, плавно поплыл по течению. Сергей снял с тормоза катушку — леска с поплавком все дальше и дальше отходила от кормы. Отпустив её метров на пятнадцать, он, взмахнув удилищем, поддёрнул на себя леску. Поплавок приблизился к корме и опять, вскинувшись столбиком над водой, поплыл по течению, как и в первый раз.

Так Сергей принялся «смыкать» удочкой, то отпуская леску далеко от себя, то возвращая почти к самой лодке, и шли минуты, и всё было тихо. Жёлтенький ручейник иногда показывался на поверхности воды, когда Сергей быстро выбирал леску: наживка оставалась нетронутой.

Метрах в пятидесяти от Сергея, выше по течению и ближе к берегу, удили — тоже в проводку — двое подростков лет по тринадцати. Они сидели бок о бок в лодке, оба белесые, похожие, как близнецы, и поплавки удочек были тоже, как близнецы.

Вдруг в самом конце проводки поплавок Сергея шмыгнул под воду. Сергей подсёк коротким движением кисти, и кончик удилища с лёгким свистом изогнулся в дугу. «Зацеп? — спросил себя и тут же почувствовал вздрагивание лески. — Нет, похоже, поклёвка!.. Да какая!» У него забилось сердце.

Поплавок как исчез под водой, так и не появлялся; леска от дуги удилища уходила косо вглубь; в ручку удилища от неё, как биение невидимых волн, передавались упрямо-тянущие сильные удары. Сергей стал понемногу отдавать леску, не допуская, однако, ни малейшей слабины. Поглядывал и на катушку — лески на ней оставалось маловато.

Но рыба вскоре остановилась, будто залегла среди камней. Сергей попробовал стронуть её к себе, и это удалось не сразу. На сердце возникла было тревога, что леска вот-вот оборвётся, а тут — о радость! — рыба подалась, пошла помалу. Руки восприняли теперь не только грузное сопротивление, но и отчаянный живой её трепет, и этот трепет вмиг передался и ему.

Стремнин встал в лодке и, держа круто удилище, подматывал леску. Наконец увидел вывернувшуюся из-под толщи воды тёмную спину с бархатистым черно-красным хвостом. «Голавль!.. Вот так красавец!.. Побольше килограмма… Только бы не сошёл!» — Сергей даже ощутил, как пересохло во рту.

Но и голавль увидел его… Шаркнув в глубину, описал полукруг и устремился под лодку… «Куда ты, куда?» — чуть было не закричал Сергей, торопливо подматывая леску, чтоб не дать рыбе зайти за якорную верёвку. Ему удалось это, и вот уже голавль снова вышел почти на поверхность, но теперь по другую сторону лодки… Чувствуя, как дрожат руки, Сергей быстро наклонил удилище и, обведя леску за кормой, вывел её благополучно из-под днища. Немного отлегло, и он с большой осторожностью стал опять подматывать леску, держа конец удилища повыше и наблюдая, как голавль делает у самой поверхности воды стремительные броски то в одну, то в другую сторону, буруня черно-кумачовым хвостом воду и словно бы дразня Сергея упитанным золотистым в зелень телом и красными лоскутками дышащих на груди плавников. «Хорош!.. Хорош!» — шептали сами собой губы, в то время как руки трепетно подматывали катушку. Рыбина уже приблизилась к лодке и, разинув овальный рот с толстыми губами, глотнула несколько раз воздуха и вроде бы успокоилась, так и оставив полуоткрытый рот над поверхностью воды. Сергей наклонился, чтобы взять свободной рукой подсачек, и похолодел, увидев, что жёлтенький ручейник торчит у рыбины в уголке рта, как сигаретный окурок, а крючок зацепился лишь чуть-чуть, за плёночку у губы…

Раза три рыба увёртывалась, и Сергей промахивался подсачком — всё было как-то не с руки — и волновался — и… и… о ужас!.. Когда уже совсем было подвёл подсачек с хвоста, рыбина вдруг вскинулась и крючок вылетел у неё из пасти… Почувствовав желанную свободу, голавль будто не сразу в неё и поверил: он как-то лениво вильнул своим бархатистым хвостом и потом уж, отвернувшись от Сергея, стал медленно уходить вглубь.

Мальчишки все это видели.

Приходя в себя, он услышал:

— Что за рыба, дяденька?.. Лещ?

— Голавль…

Сергей не смотрел в их сторону, кляня себя за нерасторопность: «Представился раззяве случай взять редкостного голавля!.. Теперь такого не дождёшься!»

Но, чувствуя перед мальчишками неловкость, он сел на скамью; занявшись удочкой, старался изобразить на лице полное равнодушие. Минут через пять он и в самом деле успокоился.

Закурил, огляделся. Зеркало плёса простиралось далеко за кормой, в него опрокинулась бледная голубизна предвечернего неба с клочками тёплых облаков; слева, спустившись довольно низко, яростно сверкало солнце, озаряя пышные кроны дубов правого высокого берега до неистовой, будто бы театральной, яркости. А ещё более броскими, красно-жёлтыми, жёлто-синими пятнами светились на пригорке палатки. Возле них весело дымили костры, сновали загорелые девушки и парни. Доносились задорные возгласы, то и дело слышался смех, гремели то ли мисками, то ли кастрюлями, и какой-то неугомонный музыкант наигрывал на трубе одну и ту же фразу из Танца маленьких лебедей. Тянуло лёгким запахом осоки и ольхового дыма. Возле самого берега выплёскивались небольшие голавлики — охотились за дразнящими их стрекозами. Сергей перевёл взгляд за корму, поискал глазами уплывший, должно быть, далеко поплавок и… не увидел его… Он присмотрелся пристальней, но поплавка не было… Ещё не веря, что это поклёвка, он взмахнул вверх и в сторону удилищем, и тут, по напружинившейся леске, почувствовал на крючке опять крупную рыбину. Грудь залило радостным теплом: «Да, стучит рыба, изрядная рыбина… леса не поддаётся!.. Теперь нипочём не покажу ему подсачек, в последний момент только!»

И опять идут минуты трепетных волнений. Наконец голавль вышел на поверхность. Будто брат-близнец первому, такой же крупный. «Красив, красив, каналья, — бормочет Сергей, — только бы не упустить!»

Весь во власти сладостного азарта первобытного человека, Сергей на этот раз действует уверенней: подержав вдалеке рыбину так, чтобы она побольше нахваталась воздуху, он ловко подтянул её к лодке и с ходу подхватил подсачком.

«А-а!.. Мой теперь!» — орёт он про себя, видя, как голавль бьётся у его ног. Ребята кричат:

— Он самый?

Сергей смотрит на них, не пряча счастливой улыбки.

— Поди, не он… Тот теперь не скоро взглянет на червяка… Похоже, родной брат его, тоже шустрый парень!

Сергей чувствует, как мальчишки ему завидуют, и это тоже делает его мальчишески счастливым.

А вечером, когда в котелке над костром забурлила картошка и самовар, подбадриваемый кулебякинской кепкой, уже тихонько запел, со стороны высохшей протоки, над которой замерцали первые звезды, донёсся рокот автомобиля. Кулебякин и Стремнин переглянулись.

— Это он! — сказал Сергей, твёрдо уверенный, что едет Тамарин.

Через минуту по бугру полоснули лучи фар, выявляя зелень травы и кустов, и «Волга» со скутером на крыше и продолговатым брезентовым тюком подкатила к костру. Распахивая дверцу, Жос воскликнул:

— И благодать же у вас здесь земная!.. Моё почтенье, доктор!.. И тебе, Серёжа!.. Бог мой, что за ароматы, что за дивно-звенящая тишина!.. Вы, конечно, уже купались?.. Счастливцы!.. Скорей, скорей вериги с себя — и в воду!.. Только вот… брошу остудить в ручье три бутылочки массандровского каберне…

Тамарин торопливо открыл багажник, извлёк бутылки и, стащив с себя рубашку и брюки, с бутылками, прижатыми к животу, побежал вниз. Сергей крикнул вслед:

— Давай поскорей, картошка кипит!

— Я мигом!

Из-за кустов снизу донёсся блаженный стон, когда Жос бухнулся в воду, и по притихшей было ночной реке покатились шлёпки рук и фырканье плывущего саженками горожанина, вырвавшегося наконец на природу.

Сергей приподнял крышку над котелком, кольнул картофелину:

— Готова, доктор!.. Буду сливать.

— Ну что ж?.. И самовар поспел. Как это Георгий Васильевич вовремя подгадал! Занятный человек, живой, кипучий весь.

— Жос — отличный парень! — подхватил Сергей. — Не унывающий никогда!.. Где Жос — там улыбки, живинка в деле, радость на отдыхе. Ай!

— Вы что?

— Да чуть не ошпарил пальцы.

— Подсветить?

— Не нужно, справлюсь.

Сергей шумно втянул в себя запах картошки.

— Чудо!.. Сейчас положим маслица… А где у нас укроп?.. Ага, вот и он… Ну кто, скажите, Виктор Григорьевич, в эту минуту счастливей нас с вами?

— Согласен: минута из тех, что и через многие годы вспоминается с умилительной улыбкой, а в глубокой старости, может быть, и со слезой в глазах.

Сергей засветил висящую над столом на ветке ветлы лампочку автомобильной переноски. Затем принялся расставлять миски, стаканы, живо нарезал помидоры, огурцы, накрошил в них зелени петрушки, чесноку. Кулебякин все ещё возился с самоваром и тут наконец поставил торжественно его на стол, будто священнодействуя, после чего заварил чай, водрузил на конфорку чайник, отчего самовар изменил тональность — тоненько запел в до мажоре. От самовара на стол падала густая тень, и в этой тени уютно светились раскалённые угольки в поддувале. Сергей подкинул в огонь хворосту, и костёр, задымив, стал разгораться, то и дело постреливая из своего огненного чрева.

— Ба, пернатые мои друзья, да у вас все готово! — весело воскликнул Тамарин, возникнув из темноты с бутылками в руках. — Вода, доложу вам… как нега и ласка вечно прохладной, но горячо любящей женщины!..

— Надеюсь, это не поубавило у тебя аппетита? — спросил Сергей, принимая у него бутылки.

— Что ты?! Аппетит — самый волчий!

— Тогда за дело, а то картошка остынет…

Сергей разлил по стаканам вино. В огненных бликах костра оно казалось то черным, то вдруг вспыхивало рубином.

Кулебякин поглядел на Жоса:

— Ну, батенька, Георгий Васильевич, вы явились к нам как молодой бог виноградных лоз, вам и слово!

Жос поднял стакан:

— За этот бесконечно прекрасный вечер у Оки, за эти шорохи ночные, за вскидывающиеся искры, за пламень костра, за ваши пламенеющие в его отблесках лица, за вас, друзья!

— Спасибо, Жос.

— Будем здоровы!

Терпкое, чуть кисловатое, с тонким вкусовым букетом вино напомнило Сергею Крым, массандровский старинный парк, чернеющие кисти ароматного винограда, горы и море. Но он тут же вернулся мыслями к родным приокским просторам, и все красоты южной экзотики, чуть явившись, сразу померкли.

Сергей снял с котелка крышку, и картофель запарил. Ловко орудуя деревянной ложкой, Стремнин быстренько наполнил миски.

— Ах, картошка объеденье-денье-денье-денье, пионеров и-де-а-а-ал!.. — пропел Жос.

Кулебякин, попробовав, не выдержал — крякнул:

— Анафемски вкусна!

За столом на некоторое время воцарилась тишина, и была она красноречивей всех похвал. Стремнин испытывал радость и оттого, что ему удалось все вовремя приготовить, что картошка вкусна, но особенно приятно было видеть, с каким удовольствием друзья уплетают её. С чуть заметной улыбкой он посматривал на Тамарина: у того, что называется, «в зобу дыханье спёрло». И рад бы вымолвить похвальное слово картошке и кулинару, да рот полон. Жос торопливо жуёт и легонечко блаженно постанывает.

— Никак, язык проглотил? — спрашивает Сергей.

— У… у…

— А как насчёт жареной рыбки?

— У… у! (Мол, давай рыбу, черт с ним, с проглоченным языком.)

Но вот, переведя дух, Жос спрашивает:

— Что за рыба? Ты поймал? Значит, берет?

Сергей, мгновенно ухватив тональность, так же скороговоркой отвечает:

— Голавль. Я. Изредка поклевывает.

— Сергей Афанасьевич знает голавлиное слово! — вздыхает Кулебякин. — А у меня ничегошеньки не получается, хоть тресни!

— Да что вы, доктор! — вспыхивает Жос. — Завтра на зорьке мы с вами его обловим! Держитесь рядом со мной, и вся рыба будет наша!.. Ай да рыба, ну вкусна!

Сергей засмеялся:

— Вот вам и голавлиное слово!.. Напор нужен, напор!

— И святая вера в успех! — подхватил Тамарин.

Сергей кивнул:

— Ну а если святая вера не сработает, съедим гарантийного голавля, которого я поймал нынче вечером, — он на кукане плавает.

— На гряде стоял, ниже ключа?

— Почти напротив осоки.

— Веселее, доктор, завтра и нам подфартит!.. А что за насадка? Ручейник?

— Да.

— И у вас есть ещё в запасе?

— На утро всем хватит.

— Ну а днём я смотаюсь к ладыжинской глинке, нарою бабки. На неё, Виктор Григорьевич, на бабку, — вот Сергей подтвердит — всяческая рыба жадно клюёт, как шальная бросается.

— Подтверждаю, — Сергей взглянул солидно, подливая вина в стаканы, — только это уж не спортивная ловля: от рыб хоть веслом отбивайся!

Кулебякин засмеялся, очевидно, живо представив себе сказочную ловлю, когда от рыб, кидающихся на крючок, надо, как от собак, отбиваться.

— А что это у тебя там, в тюке? — поинтересовался Сергей.

— Дельтаплан. Серж, ты завтра запустишь меня со скутера.

— Ладно, неугомонный, — смотрит Сергей, — все не налетаешься?.. Ну а как там твой махолёт?

— Все идёт по плану: строим, строим, экспериментируем! А ребята в моём студенческом конструкторском бюро подобрались энтузиасты! Все дельтапланеристы. С ними все можно построить… Да, Серёжа!.. Тут вот ещё такая история! — Жос вспыхнул. — С такой очаровательной девчонкой я познакомился!

— Тоже пришла к вам строить махолёт?

— Да нет, случайно. Очень занятная ситуация, нарочно не придумаешь… Ну, за что?

— За ваш энтузиазм, Георгий Васильевич, — улыбнулся Кулебякин. — Вы о своём махолёте расскажете?

— Непременно!.. Завтра на утренней зорьке, особенно если будет плохо клевать.

— А мне, поскольку с работами по махолёту я знаком, лучше о девчонке! — слукавил Сергей.

— О девчонке, — смеётся Жос, — может, и сегодня успею… Да, вот ещё какая у нас новость: поэт один к нам запросился… Такой насмерть влюблённый в авиацию, в летание, поэт!..

Прихожу на днях на кафедру, а у окна ждёт парень. «Вы Тамарин?» — «Я, — говорю, — давно меня ждёте?» Он тушуется: «С пяти часов… Но не примите за упрёк: прослышав о вашей работе по махолёту, сутки готов ждать, чтобы попроситься с вами работать…» — «И кто же вы?» — спрашиваю. «Поэт, — отвечает. — Очевидно, и стал им потому, что из-за недуга во мне не состоялся лётчик!»

Разглядываем друг друга. Ничего, занятный парень, лицо одухотворённое. «Как зовут?» — спрашиваю. «Евгений».

Ладно. Пригласил его в лабораторию, показал на динамометрическом стенде наши машущие крылья в действии. Его поразило, что, затрачивая равную мощность, мы посредством машущих крыльев получаем много большую подъёмную силу, чем при их движении в воздухе в распростёртом состоянии. Восхитило поэта и то, как мы пробуем летать, хотя пока, правда, на расчалках. Потом мы попросили что-нибудь прочесть.

Он прочёл несколько стихов, все, как один, пронизаны тоской о полёте. Вот запомнились такие строки:

Тамарин взялся за свой стакан, уставясь в костёр.

Слышалось лишь лёгкое потрескивание лопающихся угольев. Все трое медленно тянули терпкое вино, и никому не хотелось нарушать благословенной тишины.