"Цвет надежд – зеленый" - читать интересную книгу автора (Хольцхаусен Карл-Юхан)

16

Многие актеры дрожат от страха перед своим первым выходом на сцену. Но и для их близких это ожидание не менее мучительно.

– Зачем он на это согласился? – уже в пятый раз за вечер спросил дедушка. – Счастлив тот, кто живет, не привлекая к себе внимания. Неужели он этого не понимает?

– Его к этому вынудили обстоятельства, – в который раз повторила Ингрид.

– Иначе этот проклятый «Глаз» хвастался бы, что первый показал его своим читателям. Они собирались напечатать и мою фотографию, – добавила Грета.

– И мою тоже, – сказал Уве.

– А мою – нет, – засмеялся дедушка.

Они пили чай в гостиной. Поблескивал экран телевизора. Метеоролог, сообщающий сводку погоды, водил указкой по карте.

– Это лучший метеоролог. Он всегда обещает хорошую погоду, – сказал Уве.

– Тс-с, – шикнула на него Грета.

Метеокарта стала бледнеть и тут же исчезла с экрана, уступив место рекламе детектива, который должны были показать на следующей неделе. Реклама была сделана по всем: правилам искусства: семь тяжело раненных, причем четверо наверняка обречены. Но вот исчезли и они. И перед зрителями появился Аффе с двумя дикторшами, у всех в руках были чашки. Аффе дирижировал чайной ложечкой, и все трое пели, покачиваясь в такт песенке:

Спешите к нам, спешите к нам,

кто склонен к развлеченьям.

Вот кофе, он уже готов,

а это торт с вареньем.

Пью кофе я, пьешь кофе ты,

и кофе пьет жена судьи.

– Почему они макают торт в кофе, ведь, говорят, это неприлично? – удивился Уве.

– Наверно, их никто не учил хорошим манерам, – сказал дедушка к макнул в кофе сладкий сухарик. – Ну-ка, послушаем, что он там говорит.

Аффе сердечно приветствовал всех собравшихся, особенно чету из Нэттрабю, приехавшую в Стокгольм, чтобы отметить свою серебряную свадьбу. Они рассказали, что в Нэттрабю все время моросит дождь. Аффе сидел, склонив голову набок, и делал вид, что ему это чрезвычайно интересно. Потом настал черед целого класса из Нёдинге – оказалось, что у них в Нёдинге стоит теплая и сухая погода. И наконец компания рукодельниц сообщила, что у них в Кристинехамне туман. Одним словом, начало программы сулило разнообразие.

Так оно и оказалось. Сперва одна шведка пела по-немецки. Потом выступал фокусник. Потом, немка пела по-английски. После нее выступал чревовещатель. Затем четверо американцев пели по-шведски.

– Когда же дойдет очередь до папы? – вздохнул Уве.

– Не нравится мне все это, – пробормотал дедушка.

– Через полчаса передача закончится, – пожаловалась Грета.

– Папа будет выступать недолго. Он только покажется и все, – сказала Ингрид.

– Разбудите меня, когда он будет выступать, – попросил дедушка и закрыл, глаза.

Но будить его не пришлось, Неожиданно Аффе остался на эстраде один.

– А теперь, уважаемые дамы и господа, пришло время познакомить вас с достопримечательностью этой недели.

По давно выработанной привычке он повернулся вполоборота и приветствовал зрителей немного смущенным и очень сердечным жестом, тем самым знаменитым жестом, который сделал его Любимцем Всей Швеции. Людям, видевшим жест Аффе и слышавшим его приветствие, и в голову не приходило, что в глубине души Аффе мечтает о таблетке, успокаивающей боль в желудке, и о стакане минеральной воды.

– Сейчас будет папа! – Уве так и горел от нетерпения.

Но к Аффе подошел доктор Верелиус. Зрители, присутствующие в студии, решили, что он-то и стал зеленым, просто освещение не позволяет этого видеть. Они начали аплодировать. Аффе одобрительно кивнул:

– Правильно, друзья, доктор Верелиус заслужил ваши аплодисменты, Без него не было бы нашей сегодняшней достопримечательности. Расскажите нам, доктор, как вам это удалось?

Оказавшись в центре внимания, доктор нисколько не смутился. Он вел себя, как обычно, просто и ясно рассказал о своем вкладе в реформу правосудия, о том, как он открыл вертотон и испробовал его на себе.

– Но это было сделано в строжайшей тайне, – подхватил Аффе, сделав знак своим помощницам, чтобы: они увели доктора и привели Густафссона. – И вот она – наша достопримечательность! На этой неделе мы получили, – Аффе вытащил бумажку и заглянул в нее, – сто три тысячи четыреста пятьдесят шесть писем от наших зрителей. Восемьдесят процентов из них, то есть восемьдесят одна тысяча четыреста двадцать семь, оказались единодушны в своем желании – им хотелось увидеть Человека, Который Стал Зеленым. Пожалуйста, ваше желание исполнено: перед вами Пер Густафссон!

Аффе повысил голос, и фамилия Густафссон прозвучала, как победный клич. Одновременно Аффе широко раскинул руки.

– Папа! – крикнул Уве.

Вся семья склонилась к телевизору.

Да, там в свете рампы стоит Густафссон. Зеленый цвет бьет в глаза, он виден очень отчетливо – лицо, уши, шея, даже корни волос. Но он становится еще заметней, когда Густафссон замирает, тоже раскинув руки.

– Итак, вот он! – продолжает Аффе. – Перед вами Пер Густафссон, который предпочел стать зеленым, чем просидеть полтора года в тюрьме.

При этих словах из публики послышались типичные звуки одобрения: оглушительный свист и довольный рев. Но их перебили аплодисменты.

Одновременно все в студии начало неуловимо меняться. Зрители даже не заметили, в какой момент осветитель стал колдовать со своими стеклами. Зеленый цвет бледнеет и сливается с общим фоном. И вот уже зрители перестают его видеть. Аплодисменты стихают.

– Видишь, как мы рады, что ты пришел к нам, – продолжает Аффе. – О твоей истории мы говорить не будем. Но нам хотелось бы знать, как ты себя чувствуешь после введения этого чужеродного элемента?

– Никак... Я его вообще не чувствую.

Густафссон по натуре не застенчив. Но непривычная обстановка, несмотря на старания. Аффе, вызывает в нем неуверенность.

– Значит, ты в отличной форме? – с энтузиазмом подхватывает Аффе. – Но это же замечательно! Ну, а вообще? Как ты себя чувствовал первые дни?

Сценическая лихорадка начала отпускать Густафссона. Он ощущает дружеское расположение к себе всего зала. На сердце у него становится тепло. Ему хочется поблагодарить всех.

– Большинство людей были ко мне очень внимательны.

– Правда? Никто над тобой не смеялся?

– Не-ет. Этого я не могу сказать.

– Но любопытные, конечно, находились?

– Да, любопытные были.

– А теперь, как мы знаем, ты снова работаешь? Трудно было получить работу?

– Да нет. Во всяком случае, я ничего такого не заметил. Работу мне устроил куратор.

– Наверно, предложений было много? Только выбирай?

– Да, предложения были. Мне, например, предлагали место ночного сторожа. Но тогда я уже договорился со столярной мастерской...

– Мне шепнули, что ты работаешь по вечерам? Верно, приятно забивать гвозди, правда? Все мальчишки это любят. А теперь у меня к тебе такой вопрос: умеешь ли ты петь?

– Мы же уже говорили об этом. Да, умею.

Аффе на мгновение теряется. Но тут же находит выход из положения.

– Совершенно верно, прости, пожалуйста. Это было днем, но наша встреча была такой мимолетной. Ты еще говорил, что иногда поешь под лютню. Послушай, а не знаешь ли ты какую-нибудь песню про природу... про леса, озера? Наверно, в тюрьме тебе вспоминались именно такие песни?

Теперь Густафссон чувствует себя так же непринужденно, как Аффе. У него появляется желание ответить колкостью, но он сдерживает себя:

– Ты ошибаешься, если думаешь, что в тюрьме человеку хочется петь!

– Гм... да... конечно... Но все-таки, ты ведь такой поклонник природы. Неужели ты там даже не думал о лесах и лугах? Я уверен, что ты знаешь песни о природе. Спой нам, пожалуйста. Вот, становись сюда, к микрофону.

Аффе исчез, Густафссон, залитый ярким светом, остался один.

Заиграл оркестр.

И тут вышла заминка, Густафссону вдруг показалось, что он теряет сознание. Он забыл песню, забыл слова, забыл все. Так и стоял, пока не вспомнил, что у него в руке бумажка с текстом.

Однако его родные ничего не заметили. Они воспользовались этой заминкой, чтобы обменяться мнениями.

– Как хорошо слышно, каждое слово, – сказал Уве.

– Аффе просто молодец, – заметила Грета.

– Он всегда такой веселый, – сказала Ингрид.

– Еще бы, – сказал дедушка. – Чужая беда плечи не давит. А что это с Пером? Почему он не начинает?

– Неужели забыл слова? – воскликнула Ингрид.

Заглянув в текст, Густафссон все вспомнил. Но раньше, когда он пел, аккомпанируя себе на лютне он мог по своему желанию ускорять или замедлять темп. Здесь же темп задал, оркестр, и Густафссону было трудно начать.

Оркестр терпеливо исполнил первые четыре такта раз, другой, третий, четвертый. Только на пятый раз Густафссон начал петь.

Смотри, уж начали цветы

в долине распускаться.

А тут на ринге чудаки

предпочитают драться.

Атлет толкает тяжести,

и день бредет к закату.

А я к кассиру путь держу,

чтоб получить зарплату.

Потом мы в путь пускаемся,

пускаемся, пускаемся,

чтоб лес пройти насквозь,

как поступает лось.

А то в кафе являемся,

являемся, являемся

и пьем, а кто не пьет,

пусть молча слезы льет.

А солнце жарит лес и луг,

траву, а также скалы.

Чего ж котлет оно не жарит,

ведь масло вздорожало?

Одни взмывают в небеса,

другим в воде удобно,

А кто врасплох застигнут – тот

кричит довольно злобно.

А мы поем, как скворушки,

как скворушки, как скворушки,

а не найдем свой дом

в скворечнике живем,

любуемся на перышки,

на перышки, на перышки,

на белый свет глядим

и червячков едим.

Пусть мудрый компас день и ночь

показывает север.

Однажды он покажет нам,

как жать, где ты не сеял.

Всегда покажет компас путь

на льдистую равнину.

Но лучше б он нам показал,

как выиграть машину.

Башмачник делает башмак,

жестянщик гнет жестянку.

А я, чуть утро, на плите

варю себе овсянку.

Зима, а нам ни чуточки,

ни чуточки, ни чуточки

купанья не страшны,

и мы не ждем весны,

а крякаем, как уточки,

как уточки, как уточки,

ведь кто не скажет «кря»,

в риксдаг стремится зря.

Оркестр повторил припев, но музыка звучала уже глуше. Один за другим на эстраду поднялись все участники передачи. Там собрались все, кроме доктора Верелиуса, публика аплодировала и все хором пели:

С небес сияют звездочки

всем – и большим, и малым.

И мы уж скоро захрапим

под теплым одеялом.

Мы захрапим – и я, и ты,

и захрапит жена судьи.

Нельзя отрицать, что штатный поэт все-таки внес свой вклад в эту передачу. Отпечатки его духовных пальцев узнать было нетрудно. Их любой человек узнал бы из тысячи.

Изображение на экране начало расплываться. Дольше других показывали аплодирующих зрителей. Но вот аплодисменты стихли, и появились фамилии участников, буквы становились все меньше и меньше, и вдруг весь экран заняла одна фамилия, написанная огромными буквами. Фамилия режиссера.

Ингрид с облегчением вздохнула. Слава богу, все позади.