XXIV

Нора, казавшаяся чуть сонной, вела в гостиной светскую беседу с Гилдом и Энди. Отпрысков Уайнанта в комнате не было.

– Идите, – сказал я Гилду. – Первая дверь налево. По-моему, она для вас созрела.

– Удалось ее расколоть? – спросил он.

Я кивнул.

– И что вы узнали?

– Давайте посмотрим, что узнаете вы, а потом сравним вашу информацию с моей и увидим, как все это будет сочетаться, – предложили.

– О'кей. Идем, Энди. – Они вышли.

– Где Дороти? – спросил я.

Нора зевнула.

– Я думала, что она с тобой и с Мими. Гилберт где-то здесь. Всего несколько минут назад он был в гостиной. Мы долго еще здесь пробудем?

– Уже недолго. – Я вернулся в коридор, прошел мимо двери в комнату Мими, увидел открытую дверь в другую спальню и заглянул туда. Там никого не было. Дверь напротив была заперта. Я постучал.

Голос Дороти произнес:

– Кто там?

– Ник, – сказал я и вошел.

Она лежала на краю постели полностью одетая, сбросив лишь тапочки. Рядом с ней на кровати сидел Гилберт. Губы Дороти слегка опухли, однако это могло быть и результатом того, что она плакала: глаза ее покраснели. Она подняла голову и мрачно уставилась на меня.

– Ты все еще хочешь со мной поговорить? – спросил я.

Гилберт встал с постели.

– Где мама?

– Беседует с полицией.

Он что-то пробормотал – я не уловил, что именно – и вышел из комнаты.

Дороти содрогнулась.

– Меня от него тошнит, – сказала она, а затем, словно опомнившись, снова мрачно уставилась на меня.

– Ты все еще хочешь со мной поговорить?

– Почему вы вдруг так против меня настроились?

– Не говори глупостей. – Я сел на место, где только что сидел Гилберт. – Тебе известно что-либо о том ножике и цепочке, которые якобы нашла твоя мать?

– Нет. Где нашла?

– Что ты хотела мне сказать?

– Ничего... Теперь ничего, – злорадно сказала она, – кроме того, что вы, по крайней мере, могли бы стереть с ваших губ ее губную помаду.

Я стер помаду. Она выхватила у меня носовой платок, затем перекатившись на другую половину кровати, взяла со столика спичечный коробок и зажгла спичку.

– От него сейчас такая вонь поднимется, – сказал я.

– Наплевать, – сказала Дороти, однако спичку задула.

Я взял у нее платок, подошел к окну, открыл его, выбросил платок, закрыл окно и вернулся к кровати.

– Вот так, раз уж ты считаешь, что от этого тебе станет легче.

– Что мама говорила... обо мне?

– Она сказала, что ты в меня влюблена.

Дороти рывком уселась на кровати.

– А что сказали вы?

– Я сказал, что просто-напросто нравился тебе, когда ты была еще ребенком.

Нижняя губа ее задрожала.

– Вы... Вы полагаете, что все дело в этом?

– А в чем же еще?

– Не знаю. – Дороти заплакала. – Они все так издевались надо мной из-за этого... И мама, и Гилберт, и Харрисон... Мне...

Я обнял ее за плечи.

– К черту их всех.

Через некоторое время она спросила:

– Мама влюблена в вас?

– Черт возьми, нет! Она ненавидит меня больше, чем кто-либо другой!

– Но она всегда как-то...

– Это у нее условный рефлекс. Не обращай на него внимания. Мими просто ненавидит мужчин – всех мужчин.

Дороти перестала плакать. Она наморщила лоб и сказала:

– Не понимаю. А вы ее ненавидите?

– Как правило, нет.

– А сейчас?

– Не думаю. Она ведет себя глупо, сама же полагает, будто поступает очень умно, и это действует мне на нервы, однако, не думаю, что я ее ненавижу.

– А я ненавижу, – сказала Дороти.

– Ты мне об этом говорила на прошлой неделе. Я хотел тебя спросить: ты знаешь – или, быть может, видела когда-нибудь – того самого Артура Нанхейма, о котором мы говорили в баре сегодня вечером?

Она сердито посмотрела на меня.

– Вы пытаетесь уклониться от темы нашего разговора.

– Я просто хочу знать. Он знаком тебе?

– Нет.

– Его имя упоминалось в газетах, – напомнил я ей. – Именно он рассказал полиции, что Морелли был приятелем Джулии Вулф.

– Я не запомнила его имени, – сказала она. – И не припоминаю, чтобы мне до сегодняшнего вечера приходилось о нем слышать.

– Ты никогда его не видела?

– Нет.

– Иногда он называл себя Альбертом Норманом. Это тебе что-нибудь говорит?

– Нет.

– Ты знаешь кого-нибудь из тех людей, которых мы видели сегодня у Стадси? Или же что-нибудь о них?

– Нет. Честное слово, Ник, я бы сказала, если бы знала хоть что-нибудь полезное для вас.

– Независимо от того, кто бы от этого пострадал?

– Да, – немедленно ответила Дороти и тут же добавила: – Что вы имеете в виду?

– Ты прекрасно знаешь, что я имею в виду. Дороти закрыла руками лицо: голос ее был едва слышен.

– Я боюсь, Ник... Я... – В дверь постучали, и она отдернула руки от лица.

– Войдите, – крикнул я.

Энди открыл дверь ровно настолько, чтобы просунуть в щель голову. Он постарался ничем не выразить обуревавшего его любопытства и сказал:

– Лейтенант желает с вами поговорить.

– Сейчас иду, – пообещал я.

Он приоткрыл дверь чуть пошире.

– Лейтенант ждет. – Энди, по всей видимости, попытался многозначительно мне подмигнуть, однако угол рта его оказался гораздо более подвижным нежели веко, и в результате лицо его исказила страшная гримаса.

– Я скоро вернусь, – сказал я Дороти и вышел вслед за Энди.

Он закрыл за мной дверь и наклонился к моему уху.

– Мальчишка подсматривал в замочную скважину, – прошептал он.

– Гилберт?

– Ага. Он успел отскочить от двери, когда услышал мои шаги, но он подглядывал, это как пить дать.

– Уж он-то вряд ли был шокирован тем, что увидел, – сказал я. – Как вам показалась миссис Йоргенсен?

Энди вытянул губы, сложив их трубочкой, и с шумом выдохнул воздух.

– Ну и дамочка!