"Семейный позор" - читать интересную книгу автора (Эксбрайя Шарль)

Глава V

Несмотря на весь свой пессимизм и раздражение от слишком долгого топтания на месте, дивизионный комиссар мало-помалу проникался спокойной уверенностью инспектора Пишранда.

— Так, давайте еще раз переберем все сначала… Как с делом об ограблении?

Полицейский пожал плечами:

— Тут почти все закончено. И я бы уже закрыл доло, если бы не опасался повредить другому расследованию. Но, по-моему, между налетом на магазин и убийством итальянца существует какая-то связь.

— Объясните толком, чтобы я мог в свою очередь сообщить начальству!

— Во-первых, насчет налета… Мы накрыли Бастелику и Доло, но Ипполит — неопытный щенок, а Антуан еще ни разу не организовал ни одной операции. Так что, невзирая на все уверения Бастелики, будто он сам все придумал, это совершенно исключено, хотя бы потому, что полностью противоречит его характеру…

— Бастелика мог измениться…

— В его-то возрасте? Антуану нужны только хорошо начищенные ботинки, яркий галстук и костюм по мерке, а ломать голову он не привык… Нет, в операции участвовали еще двое — Салисето и Боканьяно… Думаю, это вопрос нескольких часов или дней и очень скоро я заставлю их расколоться.

— А почему не сию минуту?

— Просто я уверен, что это Салисето или Боканьяно прикончили и ограбили Ланчано, но тот, кто это сделал, действовал тайком от других и боится напарника не меньше, если не больше, чем нас! Если Салисето или Боканьяно припрятали драгоценности в надежном месте, я окажу убийце большую услугу, надолго изъяв его из обращения: избавлю его от искушения сплавить несколько камешков и обелю в глазах остальных… Понимаете?

— Вполне.

— Разумеется, с Салисето и Боканьяно не спускают глаз — вдруг кому-нибудь из них захочется переменить климат?.. Оба не понимают, почему их до сих пор не отправили за решетку, но, как и положено настоящим бандитам, просто считают нас дураками… Это дает им ощущение относительной безопасности. Вот я и жду, когда убийца, совсем успокоившись, сделает ошибку. Тогда-то я его и поймаю за шиворот.

— А у вас нет более точных соображений насчет личности преступника?

— Скорее всего, это Тони Салисето… Генуэзец, конечно, сначала навел справки и явился не к подручному, а к главарю банды. Боканьяно слишком туп… Я прошу у вас еще несколько дней, патрон.

— Ладно.

— Благодарю вас.

В доме Маспи все шло прахом. После бунта Селестины и ареста Ипполита у Элуа и его отца появилось несколько непривычное чувство, что их воля перестала быть законом для женщин. Долгие годы безропотного послушания в мгновение ока ушли в прошлое. Теперь Селестина уже не боялась говорить о Бруно, несмотря на то, что глава семьи запретил касаться этой темы. А настоящий переворот произошел, когда Маспи вернулись с так странно оборвавшегося торжества. Едва успев положить сумочку на стол в гостиной, Селестина с необычным для этой всегда приветливой и мягкой женщины раздражением налетела на мужа:

— А ну, посмотри на меня, Элуа! Может, ты еще и гордишься собой?

Остальные замерли, словно персонажи какого-нибудь фильма «новой волны». Великий Маспи, не привыкший к подобному обращению, попытался было восстановить прежнее положение вещей:

— Это еще что такое? Как ты смеешь так разговаривать с супругом, которого обязана уважать?

Селестина рассмеялась:

— А кто это сказал?

— Что сказал?

— Что я обязана тебя уважать?

Сбитый с толку таким неожиданным ответом Маспи смешался:

— Ну… так принято… короче, это закон…

— Так тебе же вроде плевать на все и всяческие законы?

— В каком-то смысле…

— Не увиливай! Ты сам нам всегда втолковывал, что законы и жандармы — не для тебя… И, кажется, ты достаточно долго отсидел в тюрьме за свое презрение к законам?

— Ну и что?

— А то, что нечего теперь взывать к закону и приставать ко мне!

— Приста…

— Вот именно! Я ведь точно так же, как и ты, чихать хотела на законы! А потому обойдешься без уважения!

В перепалку вмешался дед:

— Элуа, не позволяй ей разговаривать таким тоном! Подумай, какой пример она подает твоей матери!

Но Селестина в одну секунду отбила у старика весь воинственный пыл:

— А вы, дедушка, шли бы лучше к себе в комнату, пока я не рассердилась! Не то ужин вам придется искать в другом месте!

— Селестина! — возмутился Маспи. — Я запрещаю тебе…

— Ты? Да иди ты…

В эту минуту в доме Маспи началась новая эра. Тем не менее Элуа, оправившись от потрясения, решил бороться и не допустить полного краха. Пока старики тихонько отступали, не желая случайно угодить под горячую руку, хозяин дома напустил на себя торжественный вид.

— Я к этому не привык, Селестина… С чего вдруг ты стала обращаться со мной, как с последним… ничтожеством?

— А как еще можно назвать мужчину, если он позволяет оскорблять свою жену, оставляет ее без помощи и защиты?

— Да что ты болтаешь?

— Может, ты не слыхал, как со мной разговаривала Перрин?

— Когда речь заходит о господине Бруно Маспи, я не желаю вмешиваться! Мне слишком стыдно!

— Это мне стыдно за тебя!

— Я запретил тебе говорить о парне, которого больше не желаю знать!

— Ах, ты его больше не знаешь? Старый дурак! Во всяком случае, ты не посмеешь отрицать, что наш сын просто красавчик! А как он вошел!

Элуа скорчил гримасу.

— Красавчик… не стоит преувеличивать… И вообще, интересно, в кого это ему быть красивым?

— В меня! Ты уже забыл, какой я была раньше? В те времена, когда малыш появился на свет?

Маспи чувствовал, что разговор принимает слишком опасный для него оборот. Он попробовал сменить тему.

— Я помню только одно: что категорически запретил вспоминать о субъекте, опозорившем до сих пор всеми почитаемую семью!

— Кем?

— Что — кем?

— Я тебя спрашиваю: кто нас уважал?

— Но, мне кажется…

— Нет, Элуа… К нам относились с почтением все отбросы общества, но ни один порядочный человек не пожал бы тебе руки… И был бы совершенно прав, Великий Маспи, потому что ты плохой муж, бессовестный отец и, с точки зрения нормальных граждан, всего-навсего мелкий жулик!

— Я вижу, господин Бруно здорово промыл тебе мозги!

— Ну, он-то везде может ходить с высоко поднятой головой!

— В форме!

— А на тебя не надевали в тюрьме форму?

— Так это ж насильно! Я ее не выбирал!

— Ошибаешься! Ты выбрал образ жизни, а вместе с ним — и тюремную робу!

Наступила долгая тишина. Оба обдумывали все сказанное. Наконец Маспи поднялся из кресла.

— Селестина… я тебя всегда уважал… но на сей раз ты зашла слишком далеко… Для меня твой сын — презренный тип, и, даже если бы он тонул у меня на глазах, я бы и мизинцем не шевельнул… Я считаю, что Бруно Маспи умер и похоронен… А теперь, если хочешь, отправляйся к нему… и, коли Фелиси тоже увяжется за вами, — задерживать не стану! Ты, твой сын и твоя дочь стали говорить на другом языке, поэтому вполне естественно, что мы больше не понимаем друг друга… И, раз уж так получилось, я готов остаться один со стариками и поддерживать честь дома Маспи!

В тот вечер впервые в жизни Элуа настолько утратил вкус к радостям бытия, что улегся спать без ужина.

Утром инспектор Пишранд заглянул в паспортный отдел префектуры к своему другу Эстуньяку, чьим детям приходился крестным отцом. Приятели мирно болтали, когда полицейский вдруг заметил ослепительную блондинку. Эта не слишком добродетельная особа, Эмма Сигулес по кличке Дорада[12], занимала в своем кругу довольно высокое положение — поговаривали, что она более чем дружна с Тони Салисето. Незаметно указав на молодую женщину, Пишранд попросил приятеля:

— Постарайся задержать эту девицу на две-три минуты, а я тем временем узнаю у твоего коллеги, что ей понадобилось.

— Положись на меня!

Когда Дорада после долгих препирательств вышла наконец из кабинета, в коридоре ее встретил Эстуньяк. А инспектор поспешил к чиновнику, у которого только что побывала Эмма Сигулес. Очередь недовольно заворчала, и инспектору пришлось предъявить удостоверение.

— Чего хотела мадемуазель Сигулес?

— Получить паспорт.

— Так-так… она вам случайно не сказала, куда собралась?

— Кажется, в Аргентину.

— Естественно! А она не задавала вам каких-нибудь не совсем обычных вопросов?

— Честно говоря… Погодите, а ведь и правда! Мадемуазель Сигулес хотела знать, сколько драгоценностей может прихватить с собой, не опасаясь затруднений со стороны аргентинской таможни… Я ответил, что хоть тонну, там ни слова не скажут и даже наоборот!

Теперь Пишранд точно знал, что, как и обещал шефу, вплотную приблизился к цели, а потому с особой теплотой потряс руку удивленному столь необычным для полицейского энтузиазмом чиновнику.

— Вы и представить не можете, старина, какую услугу мне оказали! И последнее: дайте мне, пожалуйста, адрес мадемуазель Сигулес.

— Улица Доктора Морукки, триста двадцать семь.

Эстуньяк смущенно признался, что не смог дольше удержать Эмму Сигулес. Пишранд выскочил из префектуры и скоро заметил в толпе молодую женщину — Дорада шла через площадь Маршала Жоффра. Со всеми обычными предосторожностями полицейский отправился следом за своей элегантно одетой добычей. Так, друг за другом, они пересекли улицу Паради, миновали Французский банк и по улице Арколь вышли на улицу Бретей. Дорада возвращалась домой. Для очистки совести инспектор свернул за Эммой на улицу Монтевидео, пересекающую улицу Доктора Морукки. Пишранд подождал, пока молодая женщина войдет в подъезд, и бросился в ближайшее бистро звонить на работу. Трубку снял Жером Ратьер.

— Чем ты сейчас занят, малыш?

— Дежурю.

— Пусть тебя кто-нибудь сменит, а сам живее беги на перекресток улиц Бретей и Монтевидео. Но перед уходом разыщи фотографию Эммы Сигулес по кличке Дорада. Два-три года назад на нее завели карточку из-за какой-то темной истории с наркотиками.

Инспектор дождался коллеги и приказал ни на секунду не терять молодую женщину из виду. Если Эмма куда-нибудь пойдет, повсюду следовать за ней, да еще звонить почаще, чтобы Пишранд постоянно знал, где найти мадемуазель Сигулес. В восемь часов Жерома сменит Бруно Маспи.

Дивизионный комиссар Мурато с легким удивлением поглядел на влетевшего в его кабинет инспектора Пишранда.

— Дело в шляпе, патрон!

— Вы о чем?

— Я его поймал-таки!

— Может, перестанете говорить загадками, Констан?

— Наконец-то я подловлю Тони Салисето и отберу у него украденные у мертвого Ланчано драгоценности!

— Вы это серьезно?

— Более чем, патрон!

Инспектор рассказал комиссару, как он увидел в префектуре Эмму Сигулес, подружку Тони, и о странных вопросах Дорады к паспортисту. Мурато присвистнул сквозь зубы.

— Да, Констан, по-моему, на сей раз вы и в самом деле вышли на верный след.

— Еще бы! Вы ж понимаете, что только из-за ограбления ювелирной лавки Салисето и не подумал бы эмигрировать. Поделенная на три части добыча не так уж велика, чтобы Корсиканец мог вести в Буэнос-Айресе привычный образ жизни, особенно с мадемуазель Сигулес — эта молодая особа наверняка не захочет работать в Аргентине, подобно многим другим нашим соотечественникам. Конечно, можно предположить, что Салисето решил воспользоваться арестом Бастелики и удрать, прихватив с собой всю добычу, но есть еще Боканьяно, и вообще это не похоже на Корсиканца. Я уж молчу о том, что там он рискует встретить джентльменов, предупрежденных марсельскими коллегами, и те потребуют отчета за предательство. Нет, куда логичнее — предположить, что Тони рассчитывает наслаждаться жизнью по ту сторону океана с прекрасной Эммой на миллион, украденный у Ланчано.

— Я тоже так думаю. И как вы намерены действовать?

— За Дорадой установлено наблюдение — необходимо прежде всего выяснить, с кем она встречается. Я отправил туда Ратьера. В восемь часов его заменит Бруно, и, если до завтра не произойдет ничего нового, я сам схожу к мадемуазель Сигулес и заставлю ее исповедаться. Думаю, я без особого труда получу от Эммы показания, и Тони по шею увязнет в истории, из которой ему уже не выпутаться. Уж положитесь на меня!

— Я вам полностью доверяю, старина!

Фелиси уже привыкла, что всякий раз, как позволяет служба, воздыхатель ждет ее у выхода из парикмахерской. В тот вечер девушка с легкой досадой убедилась, что знакомой фигуры поблизости нет. Однако Фелиси так и не успела поразмыслить о превратностях судьбы, потому что на шее у нее повисла Пэмпренетта.

— Ничего, что я пришла за тобой?

— Наоборот, очень хорошо. А что у тебя случилось?

— Очень много чего!

— У тебя чертовски счастливый вид, как я погляжу.

— Но… я и в самом деле безумно счастлива!

— Из-за помолвки с Ипполитом? — с горечью спросила Фелиси, думая о страданиях брата. Дочка Адолей разразилась таким звонким смехом, что несколько прохожих окинули ее изумленным взглядом.

— Ох, да ведь ты же еще ничего не знаешь! С Ипполитом покончено!

— Покончено?

— Да, между нами больше нет ничего общего!

— Ну да?

— Да! И вообще, он в тюрьме!

— В тюрьме?

Пэмпренетта рассказала подруге обо всех перипетиях своей фантастической помолвки.

— И что все стали делать, когда полицейские увели Ипполита?

— Не знаю…

— То есть как это?

— Я ушла вместе с Бруно… и мы гуляли в Фаро… Слушай, Фелиси, ты не против, если я стану твоей невесткой?

— Я? И тебе не стыдно? Да я только об этом и мечтаю!

Не обращая внимания на прохожих, девушки с величайшим пылом обнялись и расцеловались. Пэмпренетта говорила о своей любви к Бруно. А Фелиси в свою очередь не стала скрывать от подруги подробностей романа с Жеромом Ратьером. Обе девушки совсем размечтались. Расстались они поздно вечером, не сомневаясь, что их ждет самое радужное будущее и больше уж они не расстанутся.

Попрощавшись с Пэмпренеттой и стряхнув очарование волшебных грез, Фелиси вдруг сообразила, что сильно задержалась, и не без трепета поспешила домой, на улицу Лонг-дэ-Капюсэн. Как пить дать, там ее ждет нахлобучка от отца — Маспи теперь разговаривал с дочерью лишь для того, чтобы ее выбранить. Но сегодня вечером Фелиси чувствовала себя слишком счастливой и надеялась молча, с улыбкой выслушать любые упреки.

Войдя в дом, девушка сначала подумала, что там никого нет, и очень удивилась — ее родители не привыкли выходить куда-либо после ужина. Но больше всего Фелиси поразило то, что, несмотря на поздний час, на стол даже не накрывали… И тут девушка увидела, что в любимом кресле Элуа сидит ее мать. Эта странность в довершение ко всем прочим окончательно встревожила невесту Ратьера.

— Мама!

Селестина вздрогнула.

— А, это ты? Гляди-ка, я, кажется, малость задремала…

— Но… где остальные?

— У себя в комнатах.

— У себя?..

Мадам Маспи пришлось рассказать младшей дочери о бурном объяснении с ее отцом.

— Мы наговорили друг другу ужасных вещей, — подытожила она, — но, сама понимаешь, рано или поздно это не могло не прорваться! И потом, Бруно открыл мне глаза… Прости меня, Фелиси, я была тебе такой же плохой матерью, как и остальным…

Девушка опустилась на колени рядом со своей мамой и взяла ее за руки.

— Я не хочу тебя осуждать… Ты же наверняка старалась делать как лучше…

— Это верно… у нас в доме все думали, как твой отец… так чего ж тут ожидать? А мужества понять, что это ошибка, у меня не хватало… Потом появилась твоя бабушка… она произвела на меня очень сильное впечатление… и я оказалась замужем, даже не успев сообразить, как это произошло… Кроме того, я люблю твоего отца, хоть он и не особо того заслуживает…

Однако умиление Селестины быстро сменилось гневом:

— Ох, но когда я слышу, что Элуа говорит о своем, о нашем сыне, так и проглотила бы его живьем!.. И я счастлива, Фелиси, что ты пошла по стопам брата… А вот бедняжка Эстель погибла безвозвратно… Не надо было отдавать ее за того пьемонтца… Но уж Илэра я хорошенько выдрессирую!

Материнские признания настроили девушку на доверительный лад. Она рассказала, что любит Жерома Ратьера и хочет выйти за него замуж. Растроганная Селестина крепко обняла дочь.

— Ты даже не представляешь, как меня обрадовала!

А Маспи Великий, запершись у себя в комнате, долго не мог уснуть — мешали обида, раздражение, горечь и легкие угрызения совести. Наконец Элуа забылся сном, не подозревая, что всего в нескольких шагах жена и дочь замышляют окончательно разрушить его идеалы и еще больше усугубить то, что глава семьи считал позором.

Узнав из донесений коллег, что мадемуазель Сигулес, так ни с кем и не встретившись, легла спать, Пишранд решил утром нанести ей небольшой визит. Из вежливости инспектор отложил это до полудня, не желая вытаскивать Эмму из постели в необычно ранний для нее час. Он отпустил Жерома, и тот бросился на Канебьер в надежде повидать Фелиси до работы.

На звонок полицейского открыла сама Дорада. В домашнем платье она выглядела прелестно. По слегка исказившемуся от страха лицу молодой женщины полицейский понял, что его узнали.

— Что вам угодно?

— Поговорить с вами, мадемуазель Сигулес.

— Но я жду одного человека…

— Вот и прекрасно. Я как раз мечтаю с ним познакомиться!

— Но, месье, по какому праву вы…

— Старший инспектор Пишранд из отдела уголовных расследований.

— А!

— Теперь я могу войти?

Дорада отошла в сторону, и полицейский беспрепятственно проник в гостиную, обставленную с гораздо большим вкусом, чем он ожидал.

— Так чего вы все-таки от меня хотите?

— Вы не против, если я сяду?

Эмма пожала плечами, желая показать, что, раз помешать инспектору не в ее силах, остается лишь смириться с неизбежным.

— Мадемуазель Сигулес, я хочу, чтобы вы мне кое-что объяснили.

— Насчет чего?

— Насчет того, что вы просили подготовить паспорт.

— А разве я не имею на это права?

— Конечно, имеете.

— Так в чем дело?

— Куда вы собираетесь ехать?

— А вас это касается?

— Представьте себе, да.

— А по-моему, нет.

— Мадемуазель Сигулес, меня считают человеком терпеливым, но все же не стоит перегибать палку! Зачем вам понадобилось удирать в Аргентину?

— Я не удираю, господин инспектор, а просто еду туда. Чувствуете нюанс? Обожаю путешествия…

— И много вам довелось путешествовать?

— До сих пор — ни разу.

— А почему? Я полагаю, страсть к перемене мест не пробудилась у вас внезапно?

— Чтобы купить билет на поезд или корабль, нужны деньги, а я… скажем, до сих пор не располагала достаточными средствами.

— Вы получили наследство?

— Думаете, это очень остроумно?

— Что и как я думаю — к делу не относится.

— У меня есть богатый друг.

— Достаточно богатый, чтобы осыпать вас драгоценностями?

— А почему бы и нет? Мне очень идут украшения!

— Не сомневаюсь… но покажите мне их.

— Что за странная мысль, инспектор?

— Я большой любитель…

Эмма явно занервничала.

— Но в конце-то концов, что все это значит?

— Покажите мне свои драгоценности.

— Нет!

— Вы предпочитаете, чтобы я позвонил в комиссариат и попросил прислать ордер на обыск?

— Я… я солгала вам… У меня нет никаких украшений… так, несколько дешевых побрякушек…

— Тогда чего ради вы спрашивали у паспортиста в префектуре, можете ли прихватить с собой кучу драгоценностей, не опасаясь аргентинских таможенников?

— Но… но…

Пишранд вдруг заговорил совсем другим тоном:

— Вас ожидают очень крупные неприятности, Эмма Сигулес, если вы не перестанете лгать и изворачиваться… Итак, повторяю вопрос: где ценности, которые вы собирались переправить в Аргентину?

— Не знаю.

— Представьте себе, меня это ничуть не удивляет.

Дорада круглыми глазами посмотрела на полицейского.

— Правда?

— Да… вы ведь по-прежнему очень дружны с Тони Салисето, не так ли?

— Да…

— Значит, драгоценности у него?

— Возможно.

— Не возможно, а точно… А вы их видели?

— Нет.

— Но Тони предупредил, что вы должны отвезти в Аргентину немало украшений, так?

— Да.

— И вас это не озадачило?

— Тони не задают вопросов, инспектор. И потом, он обещал, что мы поженимся и заживем нормальной, хорошо обеспеченной жизнью… Так с чего бы я стала думать о чем-то еще?

— А следовало… поскольку громадное состояние, которое предлагает вам разделить Корсиканец, он добыл, убив и ограбив человека.

— И кого же Тони убил?

— Томазо Ланчано. А теперь решайте, Эмма, будете вы с нами заодно или против нас. Я хочу припереть Салисето к стене и отправить на эшафот. Вы его не любите?

Дорада хмыкнула.

— Я вообще не понимаю смысла этого слова.

— В данном случае так оно гораздо лучше для вас… И, коли вы не станете упрямиться…

— То есть, если соглашусь предать друга?

— Короче говоря, вам надо просто взять паспорт и вести себя так, будто мы с вами не виделись…

Пишранд вдруг заметил, что Дорада больше не слушает и старательно отводит глаза, боясь привлечь его внимание к тому, что происходит за спиной. Инспектор почувствовал опасность, но слишком поздно. Он даже не успел встать. Удар пришелся под левую лопатку, и полицейский умер почти мгновенно.

К вечеру комиссар забеспокоился, куда исчез Пишранд и почему он молчит, но все же решил терпеливо подождать до утра, боясь неосторожным вмешательством нарушить планы подчиненного. Однако утром, придя в комиссариат, Мурато узнал, что инспектор по-прежнему не давал о себе знать. Он немедленно отправил Ратьера и Маспи к мадемуазель Сигулес с приказом выжать из нее всю правду.

— И не стесняйтесь в средствах, ребята, я вас прикрою. Главное — узнайте, где Пишранд!

У мадемуазель Сигулес инспекторы наткнулись на запертую дверь, и соседка объяснила, что накануне вечером молодая женщина уехала куда-то и, видно, надолго — в руке у нее был чемодан. Маспи и Ратьер уже собирались уйти, но Бруно, благодаря семейным связям с детства овладевший искусством открывать двери, решил все-таки заглянуть в квартиру беглянки. Ратьера подобная операция не особенно воодушевляла, но он тоже очень любил Пишранда…

Тело своего друга они увидели сразу. На мгновение полицейские оцепенели, но, поскольку оба были еще слишком молоды и не успели закалиться на службе, не выдержали и разрыдались, скорбя о добром и славном товарище. Особенно страдал Бруно, которому Пишранд в какой-то мере заменил отца. Именно он дал парню то, чего не смог Элуа. Потом они позвонили дивизионному. Тот разразился чудовищными проклятиями и пообещал перетряхнуть весь Марсель, но непременно разыскать убийцу своего инспектора. Фотографию мадемуазель Сигулес немедленно размножили, и десятки людей бросились на поиски Дорады. Салисето представил железное алиби, и полицейским пришлось на время оставить его в покое, хотя ни один из гарантов не заслуживал ни малейшего доверия. Однако комиссар Мурато не думал, что Пишранда убила Эмма Сигулес. Во-первых, нож — не женское оружие, а во-вторых, Пишранду нанесли точно такой же удар, как и Ланчано, и потому, скорее всего, оба убийства совершил один и тот же человек. Из всего этого комиссар сделал вывод, что инспектор шел по верному следу, и, стало быть, от Салисето нельзя отступать ни на шаг.

А Бруно воспринимал поимку убийцы как свое личное дело. Поразмыслив, он решил, что, коли отец согласится помочь, это очень облегчит задачу. И вот ради Пишранда впервые за последние три с лишним года вечером Бруно Маспи направился в отчий дом.

Когда инспектор постучал в дверь, все сидели за столом. Открыла ему Фелиси. При виде брата девушка удивленно открыла рот, и полицейский ласково поддел сестренку:

— Ну, ты по крайней мере не умеешь скрывать своих чувств. И мне отрадно видеть, Фелиси, что все твои тридцать два зуба — в превосходном состоянии.

— Но… он же тут… — беззвучно шепнула девушка.

— С ним-то я и хочу поговорить.

Из гостиной послышался крик Элуа:

— Эй, Фелиси! Да скажешь ты нам наконец, кого там принесло?

Девушка собиралась ответить, но брат, опередив ее, вошел в комнату.

— Это я.

Селестина вскрикнула от радости и страха, а поскольку оба эти чувства смешались в равных долях, звук получился довольно неприятный.

Дед подмигнул внуку, а бабушка с улыбкой спросила:

— Перекусишь с нами, малыш?

Но тут вмешался Великий Маспи:

— Нет, этому господину здесь решительно нечего делать, и я попрошу его не-мед-лен-но уйти, если не хочет, чтобы его вышвырнули вон!

Селестина горестно сложила на груди руки.

— Матерь Божья! Его родной сын! Плоть от плоти…

Бруно, словно не замечая отца, без особого смущения поцеловал мать и бабушку и нежно похлопал деда по плечу. Элуа окончательно вышел из себя.

— Ты что, провоцируешь меня, предатель?

— Я пришел сюда как полицейский, месье Маспи.

— Полицейский — не полицейский, а убирайся поживее, или я так тебя отделаю, что до конца дней своих будешь ходить с перекошенной физиономией!

Бруно подошел к отцу и нагнулся, так что теперь они оказались нос к носу.

— Попробуй меня стукнуть, и как почтительный сын я верну тебе каждый удар с лихвой, а как полицейский возьму за шиворот и отволоку в тюрьму, подбадривая пинками в задницу!

— В задницу?

— Совершенно верно. Именно в задницу!

Элуа повернулся к жене:

— Отличное воспитание! Тебе есть чем гордиться! Парень готов прикончить отца!

Он снова посмотрел на Бруно.

— Ну, валяй, убивай! Чего ты ждешь?

— Я жду, когда ты прекратишь валять дурака!

Великий Маспи опять накинулся на жену:

— А уж до чего почтителен! Вполне понятно, почему ты считаешь его истинным образцом для сестер и брата! Вот что, господин Маспи-младший, к несчастью, я не имею возможности помешать вам ни носить, ни бесчестить мое имя, но я хочу, чтобы вы знали: я больше не считаю себя вашим отцом!

— Неважно!

— Не… Ах ты паршивец! Ну, сейчас тут будет смертоубийство!

Селестина, заслоняя сына, бросилась между ними:

— Прежде чем ты дотронешься до моего малыша, чудовище, тебе придется убить меня!

— Прочь с дороги!

— Никогда!

— Не доводи меня до крайности, Селестина, а то здесь начнется настоящее светопреставление!

Бруно мягко отстранил мать.

— Отец…

— Я тебе запрещаю!..

— Отец… убили Пишранда.

Тут уж наступила гробовая тишина.

— Кто? — немного помолчав, спросил Великий Маспи.

— Тот же, кто прикончил итальянца…

— Салисето?

— Я не знаю.

— А с чего ты взял, будто я в курсе?

— Отец… я очень любил Пишранда… И он всегда хорошо к тебе относился… Правда, он считал тебя жуликом, но по крайней мере жуликом симпатичным, и потом, Пишранд всегда думал о нас, малышах… Именно ради нас он не отправлял тебя за решетку так часто, как ты этого заслуживал…

— Ну и что?

— Может, подсобишь мне поймать убийцу?

— Нет!.. Во-первых, я не обязан вкалывать за полицейских, а во-вторых, мне нет дела до Корсиканца!

— Даже когда он колотит тебя при жене и родителях?

— Ну, это уж совсем другая история, и я расквитаюсь с ним на свой лад — тебя это не касается!

— Ты знаешь Эмму Сигулес по кличке Дорада?

— Смутно.

— Говорят, она подружка Салисето?

— Возможно.

— Это в ее доме убили Пишранда.

— Так ты арестовал Дораду?

— Нет, она скрылась.

Элуа хмыкнул.

— Ох, ну до чего же вы все ловки!

— Не представляешь, где бы Дорада могла спрятаться?

— Нет.

— Ладно… короче, ты вовсе не желаешь мне помогать?

— Вот именно.

— Что ж, я сам пойду к Корсиканцу! Скажи хоть, где я могу его найти.

— В «Ветряной мельнице» на улице Анри Барбюса, но на твоем месте я бы поостерегся… Тони — крепкий малый…

— Не беспокойся, я тоже не кисейная барышня… И я больше не вернусь сюда, отец.

— Правильно сделаешь.

— Не думал я, что ты такая дрянь… И теперь, раз ты встал на сторону убийцы Пишранда, — только держись! Я не оставлю тебя в покое и, даю слово, при первом же ложном шаге сразу упеку в Бомэтт!

— Странные у тебя представления о сыновней почтительности.

— Для меня настоящим отцом был Пишранд, а тебя уважать решительно не за что.

Когда Бруно собрался уходить, Селестина его обняла.

— Ты прав, малыш… И, случись с тобой какая беда, этот сквернавец еще свое получит!

Сказать, что Элуа остался очень доволен собой, было бы бессовестной ложью.

Бруно вместе с Ратьером, грубо отшвырнув хозяина «Ветряной мельницы», преградившего им вход в комнату за баром, переступили порог тайного убежища Тони Салисето. Корсиканец играл в карты с Боканьяно. Оба бандита окаменели от изумления, потом, очухавшись, полезли за оружием, но Маспи, уже державший в руке пистолет, приказал им сидеть спокойно.

— Вас сюда не звали, — буркнул Салисето. — Чего надо?

Бруно подошел поближе.

— Во-первых, вернуть то, что тебе задолжал мой отец.

И Салисето получил такой удар в челюсть, что полетел на пол. Боканьяно хотел броситься на помощь главарю, но Ратьер мягко посоветовал:

— На твоем месте, Луи, я бы не рыпался.

Боканьяно послушно замер. А Тони уже встал, ребром ладони утирая кровь с разбитых губ.

— Ты об этом пожалеешь, Маспи!

— Сядь! А теперь, может, потолкуем немного об убийстве Пишранда?

Бандиты с удивлением переглянулись, и полицейский подумал, что, похоже, оба понятия не имеют о гибели старшего инспектора. На долю секунды он растерялся. Но потом ему пришло в голову, что эта парочка слишком хитра для такой примитивной ловушки.

— Первый раз слышу! — проворчал Салисето.

— Разве Эмма тебе ничего не сказала? А ведь Пишранда убили у нее дома…

— Какая еще Эмма?

— Дорада… Она ведь твоя подружка, верно?

— Мы расстались несколько месяцев назад. Слишком своевольна, на мой вкус…

— Так-так! Значит, это не с тобой она собралась в Аргентину?

Тони пожал плечами.

— А чего я там забыл?

— Ты мог бы продать драгоценности, украденные у итальянца и в ювелирной лавке на улице Паради, и очень неплохо жить на эти деньги.

Бандит вдруг рассвирепел:

— Вы что, меня совсем кретином считаете? Да будь у меня все эти побрякушки, я бы сто лет назад слинял! Повторяю вам: Бастелике вздумалось поразмяться на пару с этим сопляком Ипполитом Доло — и вот результат! Если б мы с Боканьяно участвовали в деле, оно бы не закончилось так по-дурацки!

— Ладно, пусть вы с Эммой поссорились, но ты ведь должен знать, с кем она теперь.

— Нет… Мне совершенно наплевать на эту девку… А впрочем, у нас что-то давно вообще ничего о ней не слыхать… точно, Луи?

— Да.

— По-моему, инспектор, она подцепила какого-нибудь богатенького буржуа.

— И этот толстосум, по-твоему, на досуге режет полицейских?

— А может, он приревновал? Парень мог не сообразить, зачем ваш коллега заявился к Дораде.

— Мирные обыватели, даже приревновав, не пускают в ход нож! Придумай что-нибудь поумнее, Салисето!

— Да мне-то какое дело до шашней Эммы?

— Это я тебе объясню в один из ближайших дней — мы еще далеко не квиты!

— Тут я с вами согласен, инспектор…

И это было сказано таким тоном, что Жером Ратьер вдруг испугался за друга.

Когда Пэмпренетта на полчаса опоздала к столу, Перрин не стала скрывать раздражения.

— Где ты была?

— Со своим женихом!

— Опять?

— То есть как это — опять?

— Да сколько ж раз ты собираешься морочить нам голову то с одним, то с другим женихом?

— Ты не хочешь, чтобы я вышла замуж?

— О да! Но только за приличного парня!

— Лучше Бруно не бывает!

— Бруно Маспи?

— Я никогда не любила никого другого…

— И это — после скандала, который он устроил на твоей помолвке? Неужели у тебя совсем нет самолюбия?

— Не появись Бруно так вовремя, я бы сейчас была навеки прикована к Ипполиту!

— Так ведь ты же сама его выбрала!

— Это с горя.

И девушка расплакалась. А ее отец Дьедоннэ сердито осведомился:

— Да сможем мы наконец спокойно поесть?

Этот вопрос тут же навлек на него гнев супруги:

— Ну, конечно! Тебе лишь бы набить брюхо, а остальное неважно, даже судьба родной дочки!

Столь явная клевета и вопиющая несправедливость никак не заслуживали ответа, и Дьедоннэ предпочел промолчать. Оставшись без противника, раздосадованная Перрин снова повернулась к дочери:

— Так, значит, ты хочешь выйти замуж за легавого?

— Да, и ни за кош другого!

Мадам Адоль горестно вздохнула.

— Чего только мне не приходится терпеть по твоей милости!

Пэмпренетта тут же встала на дыбы.

— Да скажи, наконец, что тебе в нем не нравится?

— Хотя бы то, как ты переменилась. Вот уже Бог знает сколько времени ты не принесла в дом ни крохи.

Девушка стыдливо опустила глаза.

— Я решила стать честной.

— Ну, это уж ни в какие ворота не лезет! Давай, скажи прямо, что мы с отцом — прохиндеи! Вот что, Пэмпренетта, ты перестала уважать своих родителей, и это говорит тебе мать! А ты, Дьедоннэ, вместо того чтобы урезонить дочку, продолжаешь молча лопать?

— Ну, коли Пэмпренетте охота подыхать с голоду со своим полицейским, это ее личное дело!

— Мой полицейский недолго будет жить бедно! Когда Бруно арестует Корсиканца, о нем напишут во всех газетах! Поглядите!

— Да все и так ясно! Уж я-то знаю, каков Тони! Законченный подонок! И с ним не так просто справиться!

— Просто или не просто, а Бруно всего несколько минут назад хорошенько отлупил его в «Ветряной мельнице»!

И девушка с величайшим воодушевлением пропела истинную героическую песнь во славу своего Бруно, карающего злоумышленников. Дьедоннэ долго смотрел на нее во все глаза, потом повернулся к жене:

— Этот парень совсем спятил! Ну, можно ли наступать на хвост Салисето? Или Бруно так хочет до срока перебраться на тот свет?

Но Пэмпренетта настолько верила в непобедимость своего героя, что отнюдь не разделяла отцовских опасений.

— Погоди немного… Как только Бруно поймает Эмму Сигулес… или Дораду… Ты ее знаешь, мама?

Перрин поджала губы.

— Я не якшаюсь с подобными тварями! И, по-моему, даже неприлично, чтобы воспитанная девочка вроде тебя упоминала ее имя!

— Говорят, это у Дорады убили инспектора Пишранда… А Эмма — подружка Салисето… Так вот, Бруно изловит Дораду, заставит ее говорить и — клак! — прощай, Тони! Ему наверняка отрубят голову за убийство месье Пишранда и итальянца, и правильно сделают!

В доме Маспи Фелиси говорила примерно то же, что и ее подруга Пэмпренетта на Монтэ-дэз-Аккуль. Когда Селестина с тревогой спросила дочь, почему она ничего не ест, та ответила:

— Я ужасно волнуюсь за Бруно!

— Замолчи! — немедленно рявкнул Элуа. — Не смей называть это имя! Я запрещаю! И лучше не зли меня, девочка!

Селестина встала.

— Пойдем на кухню, Фелиси, и ты мне все расскажешь о сыне, потому что у меня не такое каменное сердце, как у некоторых, кому вообще следовало бы постыдиться жить на белом свете!

Отпустив это мстительное замечание, мадам Маспи увела дочь, и та поведала ей о подвигах Бруно и о подстерегающих его опасностях — девушка уже успела повидаться с Ратьером и знала о сцене в «Ветряной мельнице» из первых рук. Потрясенная Селестина, вернувшись в столовую, тут же начала обрабатывать супруга:

— Ты хоть знаешь, что случилось?

— Нет, и не желаю!

— Но ты меня все-таки выслушаешь! Бруно набил морду Корсиканцу!

Великий Маспи с большим трудом сохранил невозмутимость, ибо слова жены пролили бальзам на его самолюбие.

— И они там, в полиции, опасаются, как бы Тони не зарезал нашего сына!

— Так пусть охраняют!

— И это все, что ты можешь сказать? Значит, пускай твоего мальчика заколют, как невинного агнца, а ты будешь равнодушно взирать на эту картину?

Нет, Элуа, конечно, никак не мог остаться равнодушным, но ни за что на свете не подал бы виду.

— Клянусь святой Репаратой, это уж слишком! Я что ли послал его служить в полицию? Я заставил обесчестить семью? Нет, ты скажи, чего ради я должен метать икру из-за мальчишки, о котором и думать-то не могу без стыда?

— Ладно… Делай как знаешь, Элуа, но предупреждаю: если Корсиканец тронет хоть волос на голове Бруно, я прикончу его своими руками, а судье скажу, что это ты послал меня туда, потому что сам струсил!

— Чего же еще ожидать от матери полицейского?

— Поберегись, Элуа… Пусть попробуют обидеть моего малыша, и я навсегда покину этот дом, а вместе с ним и человека, совсем потерявшего и совесть, и мужество! Я не останусь с тем, кто способен спокойно смотреть, как его жену бьют по лицу всякие подонки, и, весело хихикая, отправить старшего сына на верную смерть!

— Я вовсе не хихикаю!

— Это потому, что ты лицемер!

Бабушка постаралась умерить безумный гнев Селестины.

— А нас с дедушкой ты тоже бросишь, дочка? — жалобно спросила она.

— Да, потому что никогда не смогу вас простить!

— Но мы-то в чем провинились?

Мадам Маспи угрожающе ткнула перстом в сторону супруга.

— В том, что породили на свет это чудо-юдо!

Инспектора Ратьера не было на месте, когда дежурный вручил Бруно Маспи записку. Полицейский распечатал конверт.

Бруно улыбнулся. Что бы там отец ни говорил, а он его все-таки любит, и, хоть Элуа не желал в том признаться, убийство Пишранда, должно быть, сильно его потрясло. Инспектор попросил дежурного передать Ратьеру, как только тот появится, что он, Бруно, побежал на улицу Селина, дом сто восемьдесят два — это сразу за собором Нотр-Дам де-ля-Гард — и просит поспешить следом.

Уже перевалило за полдень, в воздухе стояло знойное марево, и вся улица Селина казалась вымершей. Бруно очень быстро отыскал номер сто восемьдесят два — крошечный домишко с закрытыми ставнями. Калитка сада, как и окна крытой матовым стеклом веранды, оказалась открытой. Что-то уж слишком все просто… или же Эмма чувствует тут себя в полной безопасности… Маспи сразу вытащил из кобуры пистолет, не желая, чтобы его, как Пишранда, застали врасплох, бесшумно поднялся на крыльцо и, не особо надеясь на результат, повернул ручку двери. К огромному удивлению инспектора, она тут же отворилась. Полицейский увидел небольшой коридор, справа и слева — две закрытые двери, а в глубине — лестницу, ведущую на второй этаж. Не зная, как быть дальше, он замер и стал прислушиваться. Ни шума, ни шороха. Подозрительно тихо. Бруно чуял опасность и злился, что не может разгадать, откуда ждать нападения. На миг ему захотелось выйти и подождать Ратьера на улице, но парень так мечтал самостоятельно схватить убийцу Пишранда! Вдруг решившись, он бесшумно двинулся направо по коридору, в мгновение ока повернул эмалированную ручку, украшенную яркими цветами, и распахнул дверь, а сам сразу отскочил к стене. Но ничего не произошло. Тогда Бруно осторожно заглянул в комнату и тихонько выругался — Эмма Сигулес лежала у камина, и голова ее плавала в луже крови. Бедняжка Дорада не поедет в Аргентину… и там, где она теперь, уже ничего никому не расскажет…

Досада и волнение помешали Бруно Маспи сохранить прежнюю осмотрительность. Он хотел подойти к телу несчастной, но, сделав всего один шаг, получил страшный удар по голове. Глаза тут же заволокло туманом, и полицейский упал на колени, но пистолета не выронил. У него еще хватило сил обернуться и почти наугад выстрелить в неясный силуэт в дверном проеме. Бруно услышал крик боли и по-прежнему сквозь туман увидел, как его противник схватился за левое плечо. Уже теряя сознание, он успел подумать: «И все-таки я его ранил!..»

Узнав, что Бруно в одиночку поехал к Эмме Сигулес, Жером Ратьер разразился таким потоком брани, что удостоился весьма недружелюбного взгляда бригадира Орифле, человека крайне религиозного и потому не одобрявшего сквернословия. Однако Жером и не подумал выяснять отношения с бригадиром, а поспешно сел в машину и помчался следом за Маспи.

Едва войдя в сад, Ратьер почувствовал, что здесь произошла драма. Выхватив пистолет, он вбежал в дом, готовясь стрелять в первую же подозрительную личность. Никого. С порога комнаты Ратьер увидел два распростертых на полу тела, но, невзирая на тревогу, не забыл об осторожности. Лишь убедившись, что поблизости нет ни души, Жером склонился над другом. Бруно крепко получил по голове, но был жив, и полицейский с облегчением перевел дух, хотя из раны на голове хлестала кровь и, струйками стекая по лицу, придавала Маспи устрашающий вид. А вот насчет Эммы Сигулес Ратьер с первого взгляда понял, что тут уж ничем не поможешь. Инспектор позвонил, и через несколько минут его коллегу уже везли в больницу выяснять, не поврежден ли череп.

Как только санитары ушли, Ратьер связался с комиссаром, а потом, чтобы как-то отвлечься от мыслей о судьбе друга, начал осматривать комнату. К тому времени, как прибыла посланная дивизионным бригада, Жером обнаружил на полу у окна несколько пятен крови. Это его слегка озадачило. На крыльце тоже оказались капли, и тогда инспектору пришло в голову понюхать пистолет Бруно, так и оставшийся в комнате. От дула несомненно пахло порохом, и Ратьер наконец мог сообщить шефу первую обнадеживающую весть: Бруно ранил преступника!

Мурато немедленно разослал по больницам и клиникам приказ задерживать всех поступающих с огнестрельными ранениями и немедленно вызывать полицию.

Комиссар выглядел озабоченным.

— Соседи уверяют, будто дом принадлежит какому-то пенсионеру. Тот два месяца назад уехал отдыхать на Лазурный берег, и никому даже в голову не приходило, что кто-то поселился в пустом доме. По-моему, Эмма пришла туда только для того, чтобы встретиться с Бруно… Но почему именно с ним?

— У Салисето с Маспи особые счеты.

— С чего бы вдруг?

Жерому пришлось рассказать, как они ходили в «Ветряную мельницу». Мурато пришел в ярость и долго кричал, что, как только Бруно оправится от удара, он пошлет парня патрулировать улицы, да и у некоего Жерома Ратьера тоже навсегда отобьет охоту к партизанским вылазкам. Наконец, отдышавшись, комиссар рявкнул:

— А каким образом Маспи пронюхал, что Дорада будет ждать его здесь?

Ратьер протянул полученное его другом письмо, и дивизионный снова разразился воплями и проклятиями по адресу неопытных новичков, которые, наплевав на дисциплину и иерархию и путая Марсель с Диким Западом, разыгрывают из себя шерифов. Потом он призвал в свидетели и Небо, и закон, обещая искоренить эту порочную практику и скоренько разжаловать кое-кого из инспекторов в рядовые, пока они не научатся соблюдать порядок. Наконец он прочитал записку Маспи и буквально взвыл от возмущения:

— И как этот кретин мог угодить в такую грубую ловушку? Господи ты Боже мой! Желторотик вообразил, будто уже научился летать, а сам врезался в первое же препятствие, хотя и слепой сумел бы его избежать! Нет, Тони не настолько глуп, чтобы отправить эту писульку! Я уверен, Корсиканцу и в голову не пришло бы искать среди моих инспекторов такого наивного дурня! Ну да ладно, пошлите все-таки проверить, чем занимался в это время Салисето, а я перекинусь парой слов с Элуа Маспи. Может, хоть тогда что-нибудь прояснится.

Великий Маспи сидел в любимом кресле и смаковал вечерний бокал пастиса, мечтая о былой славе. Отец устроился рядом, а доносившиеся из кухни ароматы свидетельствовали, что его жена и мать готовят суп-писту[13]. Элуа блаженно улыбался, предвкушая удовольствие, ибо очень любил вкусно поесть. Настойчивый звонок в дверь вывел его из приятного оцепенения, но нисколько не встревожил, и уж тем более Маспи не подумал двинуться с места. Хозяин дома лишь громко крикнул:

— Селестина!

Мадам Маспи появилась на пороге:

— В чем дело?

— В дверь звонили.

— И что дальше?

— Может, надо бы взглянуть, кто там?

— А ты сам не в состоянии открыть дверь?

— Я?

Предложение выглядело настолько невероятно и чудовищно, что у Элуа не нашлось подходящих слов. Все равно как если бы кто-нибудь вздумал рассказывать всякие мерзости об Иисусе Христе! Нет, наглый вопрос Селестины — просто ересь и больше ничего! Великий Маспи лишь тяжело вздохнул и повернулся к отцу:

— В этом доме ко мне больше нет никакого уважения… Должно быть, такие теперь времена…

А комиссару Мурато ужасно хотелось бы знать, по каким таким причинам его заставляют торчать на лестнице. Поэтому он вихрем ворвался в гостиную и уже с порога, по обыкновению сердито, завопил:

— Ну, это еще что?.. Или вы тут печатаете фальшивые деньги?

Селестина, всегда понимавшая каждое слово буквально, с ужасом воскликнула:

— О, господин комиссар! И как вы могли подумать такое?

Раздражение Мурато мгновенно исчезло и, повернувшись к Элуа, он чуть ли не с умилением заметил:

— Таких, как твоя жена, теперь днем с огнем не сыщешь, Маспи, и только мерзавец вроде тебя мог заставить ее столько лет проторчать в тюрьме!

Элуа с большим достоинством встал.

— Комиссар! Я не позволю вам…

— Замолкни!

Раньше Великий Маспи тут же встал бы на дыбы, но теперь он относился ко всему с полным смирением. Так какой-нибудь знатный современник Ноя глядел бы вслед уплывающему ковчегу, понимая, что привычный ему мир гибнет в водах потопа.

— Ты отправил это письмо?

Дивизионный протянул Элуа записку, полученную Бруно. Тот внимательно прочитал и удивленно воззрился на гостя.

— Нет… А что это значит?

— Только то, что кто-то воспользовался твоим именем.

— Это еще зачем?

— Чтобы заманить твоего сына в ловушку!

Душераздирающий крик Селестины потряс Мурато. Она не задала ни единого вопроса, не стала требовать объяснений, а просто вцепилась в мужа.

— Негодяй! Каналья! Будь ты проклят! Так ты убил моего Бруно, да?

Отчаяние помогло Селестине Маспи окончательно скинуть иго, которое она терпела почти тридцать лет. Мурато едва успел остановить обезумевшую женщину, иначе она выцарапала бы Элуа глаза. Дед ругал невестку последними словами, бабушка призывала на помощь святую Репарату, всерьез опасаясь кровопролития, и лишь Элуа не проронил ни звука. Он настолько удивился, что даже не испытывал страха.

Крепко держа Селестину за руки, комиссар собирался успокоить ее насчет судьбы сына, как вдруг дверь распахнулась и в гостиную влетел новый ураган криков, рыданий, призывов к Матери Божьей и ее достославному Сыну, а заодно и ко всем небесным силам — то явилась растрепанная, рыдающая Пэмпренетта.

— Корсиканец убил Бруно! Мне сказал об этом Ратьер! — заламывая руки, всхлипывала она.

Столь драматическое заявление удвоило силы Селестины и, вырвавшись из рук дивизионного комиссара, она подскочила к Элуа. Но тот встретил жену парой таких оплеух, что бедняга отлетела и шлепнулась на мягкое место. Тем временем Мурато орал, что выставит Ратьера из полиции за не в меру длинный язык, что Бруно вовсе не мертв, а только ранен и вообще он очень хотел бы знать, на чем основано обвинение против Тони Салисето! Но никто не отвечал полицейскому, поскольку его просто не слышали. Пэмпренетта объясняла бабушке, что собирается идти в монастырь, потому что без Бруно ей жизнь не мила, а Селестина, поднявшись, напоминала мужу, сколько жертв принесла ради его благополучия, а в награду он, чудовище, ее жестоко избил. Может, прикончив сына, он хочет избавиться и от его матери? А Великий Маспи во всю силу легких клялся известными ему святыми, что учинит настоящую бойню, если кто-нибудь посмеет еще раз заговорить с ним о проклятом ренегате Бруно. Сообразив наконец, что в общем хоре все равно ни до кого не докричаться, комиссар Мурато сел в хозяйское кресло, налил бокал пастиса и собирался выпить, но тут дверь в гостиную опять отворилась, причем так стремительно, что вздрогнувший от удивления комиссар залил себе всю манишку. Это окончательно взбесило полицейского, и он заорал с удвоенным пылом. Но на сей раз у него совсем не осталось шансов привлечь внимание представителей семейства Маспи, поскольку прибежавшая домой Фелиси на самых пронзительных нотах начала вместе с остальными оплакивать Бруно — сына, внука, брата и жениха.

Через пять минут вконец измочаленный Мурато снова упал в кресло. И тут его осенила спасительная мысль. Он схватил трубку, набрал номер и попросил к телефону директора больницы. Тот признался, что очень плохо слышит комиссара. И полицейский, собрав все остатки энергии, на весь дом рявкнул:

— Скажите, Бруно Маспи умер?

И в ту же секунду в комнате наступила полная тишина. Мурато с облегчением перевел дух. Он долго слушал собеседника, поблагодарил и повесил трубку, а обитатели дома все это время стояли затаив дыхание. Наконец, не выдержав молящего взгляда Селестины, комиссар решился нарушить молчание:

— Бруно Маспи приступит к служебным обязанностям через сорок восемь часов… Его просто оглушили. Никаких серьезных повреждений нет… А теперь, может, поговорим о Тони Салисето?

Имя Корсиканца вызвало новый поток воплей и стонов. Только вместо скорбных завываний слышались проклятья, призывы к отмщению, и комиссар, опять поддавшись природной раздражительности, вышел из себя. Соседи не смели вмешиваться и лишь тихо обсуждали вопрос, увидят ли они живым хоть единого члена семейства Маспи.

Час спустя, покидая дом Маспи, комиссар Мурато выглядел совершенно измученным и сердитым. Зато он убедился по крайней мере в одном: Элуа Маспи не имеет никакого отношения к ловушке, расставленной его сыну, но среди всех угроз и проклятий по адресу Тони не было и намека на возможную виновность Корсиканца. Короче, после гибели Пишранда, покушения на Бруно и смерти Эммы Сигулес расследование продвинулось не больше, чем в тот день, когда в Старом Порту нашли труп Томазо Ланчано. Дивизионный комиссар пребывал в таком подавленном настроении, что перед сном принял несколько таблеток аспирина.

В то же время, вернув себе часть былого авторитета, Великий Маспи произнес краткую речь перед собравшимися вокруг него представителями клана:

— Тот, кто некогда был моим сыном, сознательно пренебрег семейной честью и выбрал недостойную профессию! Поступив так, он отлично знал, чем рискует, и я не вижу причин жалеть этого типа! Молчи, Селестина! А ты, Пэмпренетта, прекрати шмыгать носом — это действует мне на нервы! Зато я никак не могу позволить, чтобы какая-то сволочь смела пользоваться именем Элуа Маспи и благодаря этому заманивать в западню моего бывшего сына, несмотря на то что теперь он может считаться лишь позором моих седин! Я должен поразмыслить. И — ни слова больше! Возвращайся домой, Пэмпренетта! Ты, Фелиси, накрывай на стол, Селестина, доваривай суп, а ты, мама, налей нам с отцом пастиса!

Около десяти часов, когда женщины ушли спать, Элуа и дедушка Сезар остались вдвоем. Великий Маспи, пристально глядя на родителя, осведомился:

— Ну, и что ты об этом думаешь?

Старик немного помолчал.

— По-моему, на сей раз мы не можем уклониться… ради нашей чести… да и малыша — тоже…