"Семейный позор" - читать интересную книгу автора (Эксбрайя Шарль)Глава IVКомиссар Мурато метал громы и молнии. Начальство то и дело требовало новых сведений о ходе расследования, а Мурато всякий раз приходилось отвечать, что, если главный виновник ограбления ювелирного магазина надежно заперт в тюрьме, то остальные все еще на свободе и похищенные драгоценности тоже не найдены. Что до убийства итальянца, до сих пор не удалось ухватить ни единой ниточки, которая бы вывела полицейских на след. В зависимости от характера собеседников Мурато выслушивал то горькие упреки насчет полного бездействия некоторых подразделений и слишком быстрого повышения по службе не всегда достойных этого полицейских, то вежливые замечания тех, кто не сомневался в искреннем рвении Мурато и его подчиненных, но полагал, что от человека нельзя требовать большего, нежели то, на что он способен. В заключение и те и другие обещали потерпеть еще немного, а потом официально заявить о вопиющей неспособности комиссара выполнять свои обязанности, что, разумеется, мгновенно станет достоянием общественности. Естественно, вся досада, которую Мурато не мог излить начальству, обрушивалась на подчиненных. А инспектору Пишранду, как самому старшему, доставалось больше других. — Но это же просто уму непостижимо, Пишранд! Вот уже две недели как выловили труп итальянца, а не сообщи нам из Генуи, кто он такой, мы бы даже имени не знали… Неизвестный убит неизвестным по неизвестным причинам! Вы что, воображаете, будто государство платит нам за такие блестящие результаты? — Мы стараемся изо всех сил, патрон… — Очевидно, ваших сил недостаточно, Пишранд! — Так передайте дело кому-нибудь еще! — Ишь, чего выдумали! Кому же это? Маспи, с тех пор как узнал, что его подружка помолвлена с Доло, смахивает на Гамлета… Бродит, как тень, и равнодушен ко всему на свете… Придется нашего молодца хорошенько встряхнуть и втолковать, что его любовные истории дела не касаются! Не худо бы все-таки заставить его работать, а не только делать вид! Ну а Ратьер — полная противоположность. С утра до вечера я слышу, как он хохочет, поет и насвистывает! Рехнуться можно! Какая еще чума напала на этого придурка? — Он влюблен, шеф… — Тысяча чертей! В конце-то концов, Пишранд, что у меня тут — служба знакомств или уголовный отдел? Во-первых, у меня есть старик, которому все давным-давно осточертело, во-вторых, кретин, судя по всему, готовый обрадоваться даже атомной войне, только потому что ему предпочли другого, и в-третьих, юный идиот, воображающий, будто он первым на свете влюбился! А тем временем убийцы, воры и прочая сволочь разгуливают на свободе и, вероятно, скоро откроют бильярдную в нашем комиссариате! — Но мы все-таки поймали Бастелику? — Он стреляный воробей! И, во всяком случае, имейте в виду: владельцу магазина и его страховой компании плевать на Бастелику, для них главное — вернуть награбленное! — Коли так, господин дивизионный комиссар, может, мне лучше заблаговременно подать в отставку? — Ах так? И вы — на дыбы? Значит, я даже не могу разрядить нервы и немного поворчать? Стоит сказать слово — и вы уже лезете в бутылку? Да, я вижу, на старости лет ваш характер стал еще хуже! И это говорит вам друг, Пишранд! Вы знаете, как безгранично я вам доверяю, и злоупотребляете моим доверием! — Я? — Вот именно! Вы не терпите никаких замечаний, пусть самых безобидных! Кто вас просил уйти, а? Или вы сами задумали дезертировать? Ну, признавайтесь честно! — Да я никогда… — Ладно! Я это запомню! Слушайте, Пишранд, прошу вас во имя нашей пятнадцатилетней дружбы: найдите мне убийцу Ланчано, а? — Но я и так делаю все возможное, шеф… — Так сделайте невозможное, Пишранд! Само правосудие взывает к вам моим голосом! И встряхните-ка тех двух шутов, которых злая судьба подкинула вам в помощники! Инспектора Пишранда вовсе не требовалось подстегивать. Он и так буквально рыл носом землю. И все же, куда бы он ни повернулся, наталкивался на стену молчания. Против обыкновения, все как воды в рот набрали и даже лучшие осведомители, невзирая на угрозы и обещания, не могли добыть никаких стоящих сведений. Мало-помалу инспектор начинал думать, что Бастелика, пожалуй, не ошибся: Ланчано убили дуриком, и сделал это отнюдь не профессионал. Но тогда, если опять-таки не поможет случай, полиция никогда не докопается до правды. Драгоценности, украденные в Генуе, а потом, вторично, в Марселе, как в воду канули, хотя всех специалистов поставили на ноги, за всеми скупщиками вели наблюдение, а описание украшений получили все ювелиры. Казалось, добыча Ланчано покинула этот мир вместе с ним. В довершение неприятностей ограбление магазина на улице Паради, хоть и менее крупное, тоже никак не удавалось прояснить. Пишранд не питал никаких иллюзий. Арест Бастелики ни в коей мере не разрешил проблему. Разве что полиции удалось довольно надолго обезвредить опасного преступника. Но, увы, от нее ждали совсем других результатов. Погруженный в мрачные размышления Пишранд встретил Бруно Маспи. Парень брел по улице с похоронным видом. — Мне только что крепко намылили шею, малыш. И мне это совсем не нравится. — А за что? — Да за то, что мы не двигаемся с места и по-прежнему ничего не знаем ни об итальянце, ни об ограблении магазина. Бруно пожал плечами в знак того, что честно исполняет свой долг, а результат его решительно не волнует. Пишранд рассердился. Человек вспыльчивый, он с радостью ухватился за возможность отыграться за вынужденное молчание у дивизионного комиссара: — Мальчик мой, так больше продолжаться не может! Тебе надо раз и навсегда решить, чего ты хочешь! Полицейский ты или певец любви, певец печали? Ты все перепробовал, пытаясь вытащить свою Пэмпренетту из ямы, но она слишком испорчена… Конечно, не ее, бедняжки, вина… в таком-то окружении! Это вообще чудо, что ты сумел из него выскочить! Погляди на старшую сестру и младшего брата… обоим — прямая дорога на каторгу… К счастью, есть еще Фелиси, и благодаря вам обоим Маспи, возможно, станут вполне приличными людьми… Ну а пока доставь мне такое удовольствие — прекрати думать о Пэмпренетте и займись как следует работой! Ясно? Мы должны изловить сообщников Бастелики, поскольку иначе невозможно вернуть их добычу, если, конечно, ее еще не сплавили… Заметь, что, если бы не убийство итальянца, все бы уже тысячу раз продали, но сейчас скупщики слишком напуганы. И наша задача — не дать им опомниться. Усек? — Да, инспектор. — Ну и отлично! Глянь-ка, а вон и второй обалдуй топает сюда! Означенным обалдуем был не кто иной, как Жером Ратьер. Он подошел к коллегам, блаженно улыбаясь. — Ну что, жизнь по-прежнему прекрасна? — не особенно ласково спросил Пишранд. — Да! — Она тебя любит? Жером смущенно покосился на Бруно. — Я… я думаю, да… Во всяком случае, я ее люблю, и это, честное слово, серьезно! — Тем лучше. И когда свадьба? — Как можно раньше… разумеется, при условии, что она согласится. — Вот-вот, конечно… Но скажи-ка мне, чертов ты остолоп, как, по-твоему, для чего я торчу в полиции? Может, чтобы изучать твои любовные трели? Или ты забыл, что нам надо найти убийцу, а заодно вернуть хозяевам на несколько миллионов драгоценностей? Но, вероятно, ты полагаешь, что счастье месье Жерома Ратьера куда важнее, чем все остальное? — Помилуйте, инспектор… — Молчи! Меня с души воротит… Как погляжу на вас обоих, чертовски рад, что остался холостяком! И, оставив на тротуаре двух слегка обалдевших приятелей, Пишранд торопливо умчался прочь, словно его ждало что-то очень важное. На самом же деле он спешил в небольшое кафе, где всегда пил пастис, а сегодня, после головомойки у дивизионного комиссара, ему больше, чем когда бы то ни было, хотелось немного поднять настроение. — Старик, похоже, недоволен, — вслед ему пробормотал Ратьер. — Да его только что опять взгрел патрон. — И по тому же поводу? — Угу… надо признать, мы и в самом деле мало чего добились… — Между нами говоря, старина, мне сейчас совсем не до того. — Фелиси? — Да… ты на меня не сердишься? — С чего бы это? Если тебе удастся вытащить ее с улицы Лонг-дэ-Капюсэн, я только порадуюсь. — Правда? Значит, ты согласен? — Но гляди, Жером! Надеюсь, у тебя серьезные намерения? — А ты как думал? И вообще, за кого ты меня держишь? Если в кабинете дивизионного комиссара Мурато царила отнюдь не праздничная атмосфера, то в задней комнате бистро, где Тони Салисето и Луи Боканьяно толковали об угодившем в лапы полиции Бастилике, тоже не ощущалось особого оптимизма. Время от времени Луи даже переставал жевать и с тревогой спрашивал: — Как, по-твоему, сколько схлопочет Антуан? — А я почем знаю? С его-то послужным списком наверняка немало… Боканьяно вздохнул. — Вот и еще одного настоящего парня как не бывало… Здорово же ты придумал грабить эту чертову лавку! Тони Салисето, отличавшийся бешеным нравом, мгновенно вышел из себя: — Ну, валяй! Скажи еще, что это я во всем виноват! — А кто готовил план, разве не ты? — И что дальше? — А то, что ты плохо его продумал! — Как же я мог догадаться, что этот сукин сын сторож ни с того ни с сего вдруг изменит время обхода? — Конечно… конечно… — Ты говоришь «конечно», а сам думаешь по-другому! — Верно, никак я не могу примириться… Тони обогнул стол и угрожающе навис над приятелем. — Послушай, Боканьяно, мне не нравятся твои фортели! Луи снова оторвался от тарелки и поглядел на Салисето. — Не нравятся — можешь уматывать! Еще ни разу за десять лет его безраздельного царствования среди убийц никто не смел так разговаривать с Салисето. От яростной жажды убийства глаза его заволокло красной пеленой. Облокотившись на стол, он нагнулся к самому лицу Боканьяно. — Придется мне тебя проучить, деревенщина! Боканьяно плюнул ему в лицо и тут же схлопотал по физиономии. Парень мгновенно вскочил. — Ну, теперь, Тони, обоим нам на этом свете не жить… Выхватив нож, Луи пошел на Салисето, а тот медленно отступал, не сводя с него глаз. — Вот этой самой штукой ты и прикончил итальяшку? — насмешливо бросил Тони. Не отличаясь особым умом, Боканьяно все понимал буквально и попадал в любые расставленные ему ловушки. — Отродясь я его не видел! — Врешь! Ты по-тихому обстряпал дельце, а теперь из-за твоей измены Бастилика угодил за решетку! Знай я про Ланчано, никогда бы не полез в тот ювелирный магазин! — Подонок! У Салисето не было под рукой оружия, поэтому он старался отвлечь внимание противника. Чуть-чуть замедлив шаг, он дал Боканьяно подойти поближе. — И по твоей вине Антуан состарится в кутузке! Боканьяно очень любил Бастелику. Поэтому, вне себя от злобы и обиды, он кинулся на Салисето, но тот ожидал нападения и молниеносно швырнул под ноги Луи стул. Боканьяно упал. Тони схватил со стола бутылку и по всем правилам разбил ее о затылок Луи. Тот мигом утратил весь воинственный пыл. Успокоившись, Салисето взглянул на распростертого у его ног противника. — Ах ты чертова старая шкура, — пробормотал он, почесываясь, — если это не ты ухлопал и ощипал итальяшку, то кто же, черт возьми, мог это сделать? Допив свой пастис, Пишранд почувствовал, что ему и в самом деле полегчало. Он глубоко вдохнул морской воздух. Инспектор любил родной город и в этой любви черпал необходимую энергию, чтобы продолжать порой невыносимо трудную работу. Полицейский не сомневался, что рано или поздно справится с Тони. С убийцей Ланчано будет посложнее, но он и тут не терял надежды. Впрочем, над Марселем сверкало такое ослепительное солнце, что, право же, не стоило отчаиваться в чем бы то ни было. Выходя из кафе, Пишранд заметил Пэмпренетту. Но теперь ее походка вовсе не казалась танцующей, и все ее существо как будто перестало излучать неистребимую радость жизни. Короче говоря, мадемуазель Адоль выглядела очень печальной. Инспектор подошел к девушке: — Ну и как поживает наша Пэмпренетта? Девушка вздрогнула и с довольно жалкой улыбкой повернулась к полицейскому: — А-а-а… месье Пишранд… — Гуляешь? — Да так, захотелось проветриться… — Послушай, Пэмпренетта, сдается мне, что тебе совсем не весело и ты совершенно права, решив хорошенько проветрить голову! Вдруг осенит какая-нибудь путная мысль! — Пустяки… — вяло возразила девушка. — Но я ведь вижу, что ты несчастна, Пэмпренетта! — Наоборот, ужасно счастлива! И доказательство — то, что завтра у меня обручение! Инспектор прикинулся дурачком: — Завтра? Не может быть! — Матерь Божья! А почему это не может быть, хотела б я знать? — возмутилась девушка. — Может, по-вашему, я недостаточно хороша собой, чтобы понравиться парню? — Вовсе нет, и ты сама это отлично понимаешь, Пэмпренетта, потому как я уверен, что ты самая красивая девушка во всем Марселе… Просто мне очень грустно… — Грустно? Пишранд слегка отвернулся. — Ну попробуй поставить себя на мое место! Я люблю Бруно, как младшего брата, а этот неблагодарный мальчишка даже не подумал ни сказать мне, что у него помолвка, ни пригласить… Говори что хочешь, но узнать о таком предательстве очень тяжко! Вместо ответа девушка горько расплакалась. А полицейский напустил на себя изумленный вид: — О-ля-ля! Да что это с тобой? — Я… не за… Бру… но вы… хожу замуж… — О Господи Боже! Что это ты болтаешь? — Бруно — чу… довище… Он меня не любит! И я выхожу за Ипполита! — За Ипполита Доло? — Да! — Я тебе не верю! — Не верите? — Нет, не верю! Пэмпренетта в ярости поднесла к самому лицу инспектора кольцо. — А это что, по-вашему? Пишранд внимательно поглядел на ее палец. — Очень красивое колечко… — Это Ипполит мне его подарил к свадьбе! — Правда? — Клянусь вам! — Что ж, Ипполиту пришла в голову отличная мысль… А меня ты не приглашаешь на помолвку, Пэмпренетта? Девушка немного смутилась. — Обед мы устраиваем дома… завтра в полдень… Я думаю, все будут рады вас видеть… — Еще бы! Жаль… И тем не менее я желаю тебе огромного счастья с тем, кого ты любишь, Пэмпренетта… — Ипполит… — Я имел в виду вовсе не Ипполита… И полицейский ушел, оставив мадемуазель Адоль в полной растерянности. Бруно прекрасно знал о скором обручении Пэмпренетты и чувствовал себя глубоко несчастным, и несчастье казалось тем больше и тяжелее, что в эту трудную минуту парень не мог рассчитывать ни на чью поддержку. А потому вполне естественно, что Бруно потянуло на улицу Лонг-дэ-Капюсэн. Но он лишь бродил вокруг, не рискуя подходить слишком близко к дому. Воспоминания о родном гнезде притягивали Бруно, но парень хорошо помнил, что для всех представителей семейства Маспи он — воплощение позора. И вдруг среди женщин, окруживших тележку бродячей торговки, Бруно заметил свою мать. Сердце у него учащенно забилось. Смущенный и растроганный парень подошел поближе и чуть слышно шепнул: — Мама… При виде сына Селестина выронила корзинку и молитвенно сложила руки. — Матерь Божья! Мой Бруно! И, не обращая внимания на прохожих, мадам Маспи обняла своего мальчика и стала покрывать его лицо поцелуями. Боясь, как бы один из не в меру прытких зевак не побежал предупредить Элуа, полицейский взял мать за руку и повел в маленькое кафе, где они и устроились рядышком, как влюбленные. Селестина раскраснелась от счастья. — А что отец? Она грустно покачала головой. — Он по-прежнему считает тебя позором нашей семьи… Не думаю, чтобы он когда-нибудь простил… А мне это очень тяжело… потому как тебе я могу честно признаться, мой Бруно, что с тех пор много чего передумала… раньше мне такие мысли и в голову не приходили… Но теперь я уверена, что ты правильно поступил. И, что бы там ни говорил Элуа… тюрьма — штука препротивная… Бруно прижал мать к себе, обняв за плечи. — Я очень рад, мама… хотя, ты ведь знаешь, какое у меня горе… Она отстранилась и с тревогой поглядела на сына. — А что такое? — Пэмпренетта… — Ты ее все еще любишь? — Да… а она выходит за Ипполита… — Бедный мой малыш!.. Может, мне поговорить с Пэмпренеттой? — Она не станет тебя слушать. — Почему? — Из-за моей работы… Мне пришлось допрашивать ее родителей насчет той истории с итальянцем… помнишь, его тело вытащили из воды в Старом Порту? — А кстати… И Селестина рассказала Бруно, как к ним явились Салисето и его дружки, об их поведении и угрозах. Опустив глаза, мать Бруно призналась, что получила две пощечины и еще одну — Элуа… Полицейский сжал кулаки. Ну, попадись ему только Корсиканец! Узнает, как лезть к Маспи! — Твой отец созвал друзей, но все, кроме Адоля и его жены, струсили… Элуа старается не показывать виду, но я чувствую, как все это гложет его изнутри… Какая-то девица, видимо, не оставшаяся равнодушной к красоте Бруно, все время вертелась около их столика, то и дело посылая парню многообещающие улыбки. В конце концов Селестина не выдержала и резко одернула нахалку: — Нет, да когда ж этому настанет конец, бесстыдница этакая? Девица, похоже, не привыкла лезть за словом в карман и ответила в том же духе: — Кроме шуток? Да вы ее только послушайте! И за кого она себя принимает, за королеву? — Постыдились бы! — Это вам должно быть стыдно! Чего вы клеитесь к парню, который годится вам в сыновья? Селестина лучезарно улыбнулась. — А это и вправду мой сын, потаскушка! Девица рассвирепела. — И ничем я не хуже тебя, старая коза! Бруно решил, что пора вмешаться. — А ну, быстро чеши отсюда, если не хочешь ночевать в камере! И он сунул красотке под нос полицейское удостоверение. Девица обалдело вытаращила глаза. — Черт! — пробормотала она. — Я пыталась прикадрить легавого! Выйдя из своей парикмахерской, Фелиси замерла от радости — на улице ее поджидал Жером Ратьер. Ей нравился друг Бруно — вежливый, сдержанный и немного застенчивый (что иногда довольно приятно). — Мадемуазель Фелиси… вы не сердитесь, что я искал встречи с вами? — Все зависит от того, зачем… — В том-то и дело… Я говорил с вашим братом… — С моим братом? И что же вы ему сказали? Юная кокетка наслаждалась смущением поклонника. Они шли вниз по Канебьер, а погода стояла такая чудесная, что даже закоренелые ворчуны улыбались ни с того ни с сего. — Я… я сказал ему, что… — Да что же? — …что я… вас люблю. Фелиси зажмурилась от удовольствия и чуть не толкнула шедшего навстречу толстого господина. Вместо извинения девушка заговорщически подмигнула, но под таким ослепительно синим небом этот господин, видимо, счел вполне естественным, что хорошенькие девушки ни с того ни с сего улыбаются и подмигивают, а потому отправился дальше, весело насвистывая. — А вы не думаете, что сначала следовало бы поговорить об этом со мной? — Я… я не посмел… Фелиси первой взяла инспектора за руку. И тут несчастные итальянцы, болтающиеся в водах Старого Порта, до полусмерти избитые преступниками сторожа и всякие украденные драгоценности совершенно потеряли значение в глазах Жерома Ратьера. Он гордо выпрямился и пошел бодрым шагом, нисколько не сомневаясь, что их с Фелиси любовь — самая прекрасная в мире и до сих пор никто никогда никого так не любил, а потому они будут счастливы до конца своих дней. Селестина с еще влажными от слез глазами вернулась домой почти одновременно с дочерью. У обеих, хотя и по разным, но достаточно веским причинам учащенно билось сердце. Лишь Элуа не разделял их прекрасного настроения. Для начала он выбранил жену за то, что пришла так поздно. И сколько Селестина ни объясняла, что ужин почти готов и с помощью свекрови она через несколько минут все подаст на стол, Маспи не желал ничего слушать и сердито ворчал. По правде говоря, ему просто хотелось поскандалить, и, не желая отказывать себе в таком удовольствии, Элуа стал ругать дочь: — Селестина, почему ты просишь помощи у моей матери, хотя здесь эта бессовестная лентяйка! Почему это она должна сидеть сложа руки, как барыня? Селестина вступилась за родное дитя: — Ты что ж, хочешь отнять у нее последние два часа отдыха и заставить работать еще и здесь? Или у тебя нет сердца, Элуа? Бедная крошка! Скажи, ты хоть подумал о ее ногах? Вопрос явно застал Маспи врасплох. — А почему это я должен думать о ее ногах? — Потому что Фелиси топчется на них весь день! Ты что, хочешь, чтобы у нее вылезли вены? По правде говоря, Элуа в глубине души полагал, что его младшая дочь, по крайней мере внешне, удалась на славу, и он вовсе не желал видеть ее с распухшими узловатыми ногами, а потому лишь пробормотал, что в его время дети работали и никто не беспокоился за их конечности. Ужин прошел тоскливо. Элуа почти не поднимал голову от тарелки. Дед и бабушка ели, по-стариковски тщательно пережевывая пищу, как будто от этого зависело их долголетие. А Селестину так взволновала встреча с сыном, что ей вообще не хотелось есть. Фелиси же настолько погрузилась в самые радужные мечты, что низменные материи вроде ужина ее нисколько не занимали. — Сегодня утром приходил Дьедоннэ Адоль, — вдруг заявил Великий Маспи. Селестина очнулась от грез и потребовала уточнений: — И чего он хотел? — Адоль выдает дочку замуж… за Ипполита Доло… и пригласил нас, всех пятерых, на обручение… Это будет завтра у них дома. — И ты согласился? Возмущение, прозвучавшее в голосе жены, заставило Элуа оторваться от тарелки. — Разумеется! А почему бы я стал ему отказывать? Адоли — настоящие друзья. Я очень люблю Пэмпренетту и, кстати, мы — единственные приглашенные. — И тебе не стыдно идти на обручение девушки, которая разбила сердце твоему сыну? — Какому еще сыну? — Бруно! — Да, у меня и вправду был малыш с таким именем, но он умер, и я запрещаю о нем говорить! Селестина быстро осенила себя крестным знамением. — Как тебе не совестно произносить такие ужасные слова? Господь тебя накажет! — Отстань от меня! — В любом случае я ни за что не пойду поздравлять маленькую стерву, которая предпочла подонка Ипполита моему Бруно! — Твой Бруно — ничтожество! И я прекрасно понимаю Пэмпренетту! Она совершенно права, не пожелав выйти за парня, опозорившего свою семью! — Потому что он хотел остаться честным человеком, а не тюремными крысами вроде нас? Великий Маспи побледнел как полотно. — Так ты встаешь на его сторону! — Вот именно! Бруно молодец! А теперь, может, ты вышвырнешь из дому и меня тоже? После предательства друзей Элуа ожидал чего угодно, но чтобы его собственная жена… его подруга и в горе, и в радости! Дикая злоба сменилась полным упадком сил. Вместо криков и проклятий, вопреки всеобщим ожиданиям, Маспи лишь вздохнул и с глубоким отчаянием заметил: — Когда жалкие паяцы, которых я считал друзьями и братьями, покинули меня в трудную минуту, я думал, это предел моего падения… Но я ошибался! Мне еще суждено было узнать, что моя подруга… мать моих детей… укусит кормящую ее руку… предаст того, кто всегда был ей защитником и покровителем, — меня! Чувствительная душа Селестины не выносила столь патетических речей. Она уже собиралась покаяться, но муж не дал ей на это времени. Вытащив из-за ворота рубахи салфетку, он встал. — Я больше не могу… Когда-то я, быть может, выпустил бы всем вам кишки, но теперь у меня просто нет на это сил… да и желания тоже… Раз, по-вашему, я виновник всех несчастий, раз все восстают против меня… Дед, довольно рассеянно слушавший полные благородной решимости слова сына, перебил его самым прозаическим образом: — Элуа… тушеное мясо остынет… Сие гастрономическое замечание несколько подпортило лирический порыв Великого Маспи и помешало полной раскаяния Селестине броситься к ногам супруга. Элуа устало пожал плечами. — Еда!.. Бедный отец! Ешьте и пейте! Смейтесь над тем, кого должны были бы уважать! А я знаю, что мне остается делать… И он решительно направился к двери. — Куда ты, Элуа? — не выдержав, крикнула Селестина. — Спать. Немного успокоившись, она облегченно вздохнула и снова опустилась на стул. — Да, уснуть и попытаться забыть этот прогнивший мир!.. А проснусь я или нет — на то воля Господня! После этого торжественного заявления наступила полная тишина, а потому слова Фелиси прозвучали с особой резкостью: — На твоем месте, папа, я бы поостереглась упоминать о Господе Боге, потому что для тебя самое лучшее — это чтобы он забыл о твоем существовании! Благие намерения Элуа мигом улетучились. Он вернулся в комнату. Глаза его сверкали, губы кривила горькая улыбка. — Для начала, Фелиси, скажи, кто тебя просил высказывать свое мнение? — А меня не нужно просить — и так обойдусь! — Ты не имеешь права так поступать только потому, что твоя мать ведет себя, как… — Да мама в сто раз лучше тебя! Великий Маспи, откинув на время величие и подняв карающую длань, кинулся к дочери, но путь ему преградила Селестина. — Не смей трогать крошку! Неожиданный бунт совсем обескуражил Элуа. И уже то, что он снизошел до переговоров, свидетельствовало о поражении. — Ты что, не слышала как она разговаривает с отцом? — Фелиси права! — Что? — Какого уважения заслуживает отец, если он учит детей плохо себя вести? Кто станет уважать мать, столько лет просидевшую в тюрьме? И, по-моему, Фелиси на редкость славная крошка, коли ей удалось не прогнить до мозга костей, несмотря на то, какой пример мы подавали! Элуа совсем растерялся. — Но… что это с тобой? — пробормотал он. — Я виделась с Бруно! — Этого и следовало ожидать! — Да-да, я встретилась с Бруно, мы поговорили, и мне стало стыдно… Слышишь, Элуа? Мне, матери, было стыдно смотреть в глаза собственному сыну! И я просто не знаю, как он еще может меня любить… Жалкие люди мы с тобой. Элуа, и, предупреждаю, если вздумаешь еще хоть раз напасть на мою маленькую Фелиси, за то что она честная и чистая, как родник, девочка, я соберу чемоданы и мы с ней вместе уйдем отсюда! Совершенно убитый этим новым, незнакомым ему ликом Селестины, Элуа просто не знал, что сказать. А дедушка, быстро разобравшись в ситуации, поспешил на помощь сыну: — В мое время жена не посмела бы так говорить с мужем, не то живо заработала бы хорошую трепку! Селестина сердито повернулась к свекру: — А вы, папаша, молчите! Все это случилось по вашей милости! Это вы сделали из сына бандита, лентяя и бездельника! Старик побагровел. — Вот что, девочка, будь у меня под рукой палка, я бы так треснул тебя по спине, что враз научил бы уважать старших! Фелиси вмешалась, как всегда, в самый удачный момент: — К счастью, у тебя ее нет, дедушка, а то, если б ты только тронул маму, я бы заставила тебя разжевать и проглотить эту палку! Селестина поддержала дочь: — Вы просто старый негодяй! Из-за вас бедная наша бабушка вытерпела сто тысяч адских несчастий, так что, я думаю, она того же мнения! Ну хватит, Фелиси, оставим их… Даже смотреть противно! Мать с дочерью вышли на кухню. Элуа, как потерянный, ушел к себе и заперся на ключ. Старики остались в гостиной одни. Дед стукнул кулаком по столу. — Все эту — еще не причина оставлять меня без кофе! Принеси-ка мне его, Адель. Но, очевидно, в тот день угнетенные обитатели дома на улице Лонг-дэ-Капюсэн твердо решили бунтовать, а потому впервые в жизни Адель Маспи не подчинилась мужу. — Нет. Старик недоверчиво уставился на жену. — Что ты сказала? — Если тебе так хочется кофе — пойди и сам приготовь! — Иисусе Христе! И почему ж это я должен готовить его сам? — Потому что Селестина права, и, очень возможно, ты и вправду старый негодяй! Погода стояла великолепная, но Бруно день казался хмурым, как его настроение. Даже ослепительное южное солнце казалось парню каким-то жалким фонарем, а лазурный небесный свод — раскрашенным бездарными малярами полотном. Едва проснувшись, молодой Маспи почувствовал, что какая-то пакость мешает ему свободно дышать, и далеко не сразу понял, что и дурное настроение, и отвращение ко всему окружающему вызваны одним-единственным обстоятельством: сегодня Пэмпренетта должна навсегда связать судьбу с Ипполитом Доло. Пишранд, догадывавшийся, что творится с его коллегой, почти не трогал его все утро и нарочно взял с собой на обычный обход, ставший своего рода ритуалом: инспектор, прогуливаясь по определенным кварталам, просто показывал злоумышленникам, что прекрасно о них помнит. На ходу полицейский делился с Бруно планами поимки убийцы Ланчано и сообщников Бастелики по ограблению на улице Паради. — Доказательств у меня нет, но, думаю, эти дела не связаны между собой… Бастелика прав: прибери он к рукам огромное состояние, которое итальянец таскал при себе, ни за что не стал бы дергать дьявола за хвост и участвовать в слишком опасном ограблении ради сравнительно ничтожной прибыли. — Так вы больше не подозреваете Корсиканца в убийстве Ланчано? — Не совсем так… У меня есть ощущение, что убийца не стал рассказывать о своем «подвиге» друзьям… Понимаешь, что я имею в виду? По-моему, дело было примерно так: Ланчано садится в Генуе на французскую лодку… возможно, одну из лодок Дьедоннэ Адоля… Так или иначе, наш итальянец вместе с драгоценностями направлялся к Салисето… Я думаю, они встретились. И Корсиканец в тот момент оказался один… При виде товара у Тони закружилась голова… Он убил парня, припрятал добычу и бросил труп в море. А чтобы обмануть приятелей, затеял якобы давно подготовленное ограбление ювелирного магазина… Там Бастелика сделал промашку и попался… Вот у меня и наклюнулась одна мыслишка… Что, если внушить Бастелике, что его шеф вел двойную игру?.. Интересно, как он отреагирует… Да ты меня слушаешь или нет? — Что? Да, конечно… — Понятно… Представляю, как бы ты мучился, попроси я повторить все, что я только что сказал… Ну да ладно, это неважно: я говорил скорее сам с собой… — Простите, сегодня я сам не свой… — Знаю, малыш, но ты напрасно так портишь себе кровь. — Она была для меня всем… Едва я научился думать о будущем, оно всегда связывалось для меня с Пэмпренеттой… И вот теперь она выходит за Ипполита… Если б она хоть выбрала порядочного парня, может, я бы меньше страдал… Пишранд взял Бруно под руку: — Пока они не побывали в мэрии, не стоит терять надежду… Пошли, я угощу тебя завтраком. — Я не голоден. — Ничего! Значит, заставишь себя есть. У Адолей свадебная трапеза проходила далеко не так весело, как хотелось бы участникам. И каждый тщился изобразить воодушевление, которого вовсе не испытывал. По правде говоря, из-за Великого Маспи Фонтаны, Этуваны и Шивры остались без приглашения, и Перрин злилась на Элуа, считая, что по его вине на церемонии присутствует слишком мало гостей. Доло, несколько смущенные неожиданно оказанной им честью, держались тише воды ниже травы. Маспи еще не вполне пришел в себя после вчерашнего столкновения со «своими» женщинами и с трудом поддерживал разговор, в котором частенько наступали неловкие паузы. Селестина так и не смогла простить Пэмпренетте то, что про себя называла предательством, и, думая о Бруно, сидела с самым мрачным видом. Перрин Адоль пыталась оживить атмосферу, рассказывая забавные истории, но никто ее не слушал. Дьедоннэ без особого успеха изображал довольного жизнью весельчака, но это производило крайне жалкое впечатление. Ипполит, отлично чувствуя всеобщее недовольство, отчаянно злился, так что даже забывал ухаживать за Пэмпренеттой. А девушка с горечью вспоминала Бруно. Только дедушка Маспи с огромным аппетитом поглощал праздничные блюда и не обращал ни малейшего внимания на чужие неприятности. Бабушка Маспи после вчерашней сцены видела все происходящее в новом свете, а потому жалела Пэмпренетту, понимая, что девушка собирается сделать ужасную глупость, за которую ей предстоит расплачиваться всю жизнь. Наконец настало время подавать десерт. Дьедоннэ встал с кубком шампанского в руке. — Друзья, спасибо вам, что пришли на обручение моей единственной дочери!.. И я уверен, что вы присоединитесь к моим пожеланиям… Пусть Пэмпренетта будет бесконечно счастлива с тем, кого она любит! — Неправда! Возмущенное восклицание Селестины оборвало порыв красноречия Адоля, и контрабандист растерялся, не зная, что еще сказать. Перрин удивленно вскинула брови. Доло оскалили зубы. Пэмпренетта покраснела. Ипполит сжал кулаки. Великий Маспи повернулся к жене. — Ты что, спятила? — Вот уж не ожидала от вас, Селестина! — обиженно заметила Перрин Адоль. — А я, Перрин, никак не ожидала, что вы отдадите дочь такому бандиту! И тут все закричали разом. Ипполит бешено размахивал руками и рычал, что непременно разобьет кому-нибудь физиономию, вот только надо выбрать — кому именно. Супруги Доло хором спрашивали мадам Маспи, зачем она лезет не в свое дело и по какому праву. Элуа посоветовал означенным супругам несколько сбавить тон и не забывать, что, как ни крути, они всего-навсего мелкая сошка. Перрин вопила, что впервые в жизни ее оскорбили в собственном доме, а Дьедоннэ силился объяснить, что тут наверняка произошло какое-то недоразумение. Пэмпренетта плакала. А дедушка Маспи, перекрывая общий шум, крикнул жене: — Дай мне еще мороженого, Адель, пока нас отсюда не выставили! Атмосфера накалялась на глазах. Отчаявшись, что ее наконец услышат, Перрин схватила компотницу и вдребезги разбила об пол. Услышав дьявольский грохот, все замерли, а дедушка Маспи так испугался, что сунул ложку с мороженым не в рот, а за пазуху. — А теперь, — объявила мадам Адоль ледяным тоном, особенно резко контрастировавшим с недавней жаркой перепалкой, — я хочу знать, что все это значит. И никто здесь больше не произнесет ни слова без моего позволения. Вы сказали ужасные слова, Селестина… А мы ведь старинные друзья… Так за что вы нас так оскорбили? — Вы не хуже меня знаете, что ваша дочь не любит Ипполита. Вы только поглядите — сущий недоносок! И доказательство — то, что его даже не взяли в армию! Серафина подняла узкую мордочку (в этот момент она особенно напоминала землеройку) и прошипела, что ее оскорбляют и она, Серафина, не хуже любой другой могла бы нарожать красивых детей, но для этого нужен подходящий родитель. Уязвленный Доло отвесил жене пощечину, а Ипполит, защищая мать, набросился на отца. Перрин схватила парня за шиворот и усадила на место. — Жоффруа, — предупредила она Доло, — позвольте себе еще хоть раз такое хамство — и будете иметь дело со мной! Продолжайте, Селестина! — …Повторяю, ваша дочь не любит Ипполита, потому что она любит моего мальчика! Перрин покраснела от злости. — И вы смеете объявлять при всех, будто моя Пэмпренетта способна влюбиться в легавого? — Это неправда! — крикнула девушка. Торжествующая мать решила окончательно доконать противницу: — Я все понимаю, Селестина… это разочарование заставляет вас клеветать… Раз Бруно опозорил вашу семью, вам бы очень хотелось и других поставить в такое же положение! Но в семье Адоль никогда не было и не будет легавых! Великий Маспи не шелохнулся. Всякий раз, как упоминали о позорном переходе его сына на сторону полиции, он сконфуженно молчал. Зато Селестину, по-видимому, уже ничуть не волновали оскорбления, брошенные ей в лицо. — Вот что я скажу вам, Перрин… По-моему, Бруно совершенно прав… Он хороший мальчик и сейчас, наверное, исходит слезами из-за того, что Пэмпренетта, его Пэмпренетта, та, кого он любит с детских лет, изменила данному слову… Только вчера я видела своего Бруно, и если бы вы тоже могли на него взглянуть, Перрин, сразу перестали бы сердиться… Лицо — как у покойника… и отощал — просто ужас… А сам только и говорит, что о Пэмпренетте. «Мама, — сказал он мне, — мне лучше умереть, чем жить без нее… Я слишком ее люблю… И не позволю другому отнять у меня Пэмпренетту, иначе я готов Бог знает чего натворить!» Мадемуазель Адоль уже не плакала, а рыдала в голос. Ипполит, вне себя от обиды, не слишком вежливо приказал ей замолчать: — Да заткнешься ты наконец? Мадам Адоль не могла допустить, чтобы с ее дочкой разговаривали так грубо. — Ипполит Доло! В нашем доме женщины не привыкли к подобному обращению! А коли тебя не учили вежливости — что ж, я сама быстренько возьмусь за дело! Жених, уязвленный явной несправедливостью и всеобщими нападками, с негодованием указал на Селестину Маспи. — Да разве вы не видите, что эта подлая баба пытается поссорить нас с Пэмпренеттой? Маспи, видите ли, не выносят, чтобы кто-то устраивал свои дела, не спросив у них дозволения! И приходят в ярость, коли обходятся без них! Иметь в семье легавого — такой стыд, что они просто свихнулись! Хотя ее муж продолжал безучастно наблюдать за происходящим, а свекор невозмутимо набивал брюхо, Селестина не желала идти на попятный. — Бедняжка Ипполит, ты тявкаешь, как шавка из подворотни, но на людях ты бы не позволил себе такого нахальства! — Совсем как вы, когда к вам пришел Тони Салисето с друзьями и малость поучил хорошим манерам? Маспи вдруг вскочил. — Кто тебе рассказал? — Попробуйте угадать, а? — Ты что, якшаешься с Корсиканцем? — Ну и что? Лучше с Тони, чем с легавыми! Вам не кажется? Элуа снова рухнул на стул. Только теперь он окончательно понял, что время его ушло безвозвратно. Предательство сына лишило Великого Маспи пьедестала. И сейчас он всего лишь Элуа, отец полицейского. Ему хотелось плакать от стыда… Но тут, ко всеобщему удивлению, в наступившей после поражения Маспи тишине раздался дребезжащий голос Адепи: — При всем при том мы и не выяснили, любит Пэмпренетта Бруно или нет! Столкнувшись со столь неожиданной противницей, Ипполит вновь утратил хладнокровие. — Что за собачья жизнь! И чего она лезет в разговор, эта старая дура? — Я не дурее тебя, хряк невоспитанный! А героиня этого бесконечного сражения, где каждый высказывал свою точку зрения и лишь ей одной не удавалось вставить ни слова, наконец не выдержала. — Замолчите! — крикнула Пэмпренетта. — Замолчите! Или вы сведете меня с ума! Да, я люблю Бруно, а Ипполита больше не желаю видеть! Пусть убирается на все четыре стороны! Мне не нужен супруг, который связался с Корсиканцем! И Пэмпренетта бросилась в материнские объятия. — Могла бы предупредить пораньше, до того, как мы заказали еду, — не удержалась Перрин. Что до Ипполита, то подобный афронт окончательно лишил его остатков разума. Парень совсем озверел, и, вероятно, дело окончилось бы очень печально, но в эту секунду дверь гостиной распахнулась и вбежала девушка, специально нанятая прислуживать на праздничной трапезе. — Мадам! Мадам! Там двое мужчин… Прислуга не успела договорить — инспектор Пишранд, твердой рукой отстранив это хрупкое препятствие, вошел в комнату вместе с инспектором Маспи. Это по меньшей мере неожиданное явление разом утихомирило страсти. Полицейский любезно поклонился. — Приветствую вас всех… Простите, что нарушаем такое милое семейное торжество, но мы заглянули к вам всего на минутку… Перрин Адоль приняла вызов. — По-моему, я вас не приглашала, месье Пишранд? — Работа часто вынуждает нас заходить к людям без приглашения… Я хотел бы поговорить с Пэмпренеттой. — А что вам надо от моей дочери? — Ничего особенного, успокойтесь! Пэмпренетта! Но девушка не слышала оклика. Они с Бруно, не отводя глаз, смотрели друг на друга. Успокоенная Селестина наконец села. Что до Великого Маспи, то он закрыл лицо руками, предпочитая ничего не видеть и особенно сына, которого так бесконечно стыдился. — Я тебя зову, Пэмпренетта! Девушка наконец подошла к Пишранду, и тот взял ее за руку. — У тебя очень красивое колечко, малышка… Кто тебе его подарил? — Ипполит. Инспектор все так же любезно повернулся к младшему Доло. — Может, ты объяснишь мне, где купил такую замечательную драгоценность? — Это вас не касается! Полицейский с жалостью поглядел на парня. — Я с прискорбием вижу, что ты не умнее своего папаши… потому как надо потерять рассудок, чтобы подарить невесте только что украденное кольцо!.. Тебе еще не объяснили, что нам отправляют подробное описание всех похищенных драгоценностей? — Неправда! — Правда или неправда, а я тебя арестую, и, поверь, в твоих же интересах — не ерепениться! В мгновение ока Пишранд защелкнул наручники на запястьях совершенно уничтоженного таким ударом судьбы Ипполита Доло. — Ну а теперь мы уходим… и еще раз просим извинить за беспокойство, дамы и господа… Желаю хорошо повеселиться! Ты идешь, Бруно? — Да, сейчас! Но Пэмпренетта, схватив его за руку, твердо заявила: — Я иду с тобой! После ухода полицейских и несостоявшихся жениха и невесты все долго сидели в полной растерянности. Серафина Доло беззвучно плакала на плече у мужа. Торжествующая Селестина с трудом скрывала радость. Перрин мысленно подсчитывала, во что ей обошлось это ненужное торжество. Великий Маспи старался ни на кого не смотреть. Дьедоннэ Адоль про себя радовался, что неприятная для него помолвка все же сорвалась. Жоффруа Доло с грустью думал, что его сын снова надолго засядет в тюрьму, и невольно признавал, что, возможно, Селестина говорила не такие уж глупости, как ему казалось. Но лучше всех обрисовал положение дедушка Маспи: — В первый раз я попал на помолвку, где нет ни жениха, ни невесты! Ипполит Доло еще не успел достаточно окрепнуть, чтобы долго сопротивляться допросам Пишранда и Ратьера. Сначала он по-детски все отрицал, но потом, когда вызванный свидетель — владелец ювелирного магазина — опознал кольцо как одну из похищенных у него драгоценностей, Доло сломался. — Ладно… ну, участвовал я в этом деле… Пишранд сменил Ратьера и принялся допрашивать сам: — Так, ты уже начинаешь вести себя разумнее… Что ж, отлично, это пойдет тебе на пользу. А кто тебя втравил в ограбление? — Антуан Бастелика. — Ты с ним очень дружен? — Не сказал бы, но, выйдя из Бомэтт, я сидел без гроша… Старики не особо могли помочь… А тут случайно подвернулся Бастелика… Я сказал ему, в какой сижу дыре, и он предложил прихватить меня на дело… Пока он работал, я стоял на стреме. — И сколько ты получил? — Кольцо и пятьсот монет. — А твой отец? — Отец? Да вы что, воображаете, будто мы потащили с собой старика? А вы, часом, не того? Разве это работа для моего папаши? Предок возится со всякой ерундой, а нынешние дела ему не по зубам! — А ты, значит, решил, что тебе море по колено? — Просто не повезло, уж чего там… — Кретин несчастный! Только что вышел из Бомэтт и опять вернешься туда, да еще чертовски надолго! По-твоему, это очень умно, а? Так ты себе представляешь красивую жизнь? — Это уж мое дело! — Согласен… А кто еще участвовал в ограблении, кроме вас с Бастеликой? — Никто. — Ну, как хочешь… А насчет итальянца, которого выловили в Старом Порту, случайно не знаешь, каким образом он туда угодил? — Вы и это хотите мне пришить? — Нет, такое дело не для сопляка вроде тебя… но ты мог кое-что слышать, а если бы дал нам наводку, глядишь, и скостили бы срок… Не так уж весело в твои годы лучшие деньки проторчать в каменном мешке! — Ну и гады же вы!.. Не знаю я ничего о вашем макарони, а и знал бы — так держал язык за зубами. — Твое дело… У тебя хватит времени поразмыслить… и сидеть тебе, голубчик, без солнышка, пока не высохнешь, как цикорий! Во время очной ставки с Бастеликой Доло придерживался прежней версии. В свою очередь, Антуан подтвердил все, что сказал парень. Держался он весьма самоуверенно. — Понимаете, господин инспектор, я слишком добр по натуре… а потому, встретив малыша и видя, как он изводится, что ничего не может подарить невесте, сразу подумал о красивом колечке. Чистое сострадание к ближнему… разве это не прекрасно?.. Вот я и взял его с собой… А теперь, конечно, жалею… Будь нас побольше, не потащили бы мальчишку на дело! С сосунками всегда рискуешь! — Врешь ты все, Антуан! — Ну, это вам придется доказать, господин инспектор… — И докажу. Пока взорам Бастелики и Ипполита рисовалось довольно безрадостное будущее, Бруно и Пэмпренетта, взявшись за руки, гуляли в парке Фаро — своем любимом прибежище. К счастью, «их» скамья как раз пустовала. Влюбленные сели, и девушка сразу прижалась к Бруно. — Тебе правда было больно, что я согласилась обручиться с Ипполитом? — Да я бы лучше умер, чем увидеть тебя его женой! Пэмпренетта тихонько застонала, причем неизвестно, от позднего ли сожаления или от удовольствия. — И ты решился бы наложить на себя руки? — Без твоей любви мне было бы плевать на все на свете! — Но я же никогда не переставала тебя любить! — И хотела выйти за Доло? — Это в отместку! — За что? — За ту боль, которую ты мне причинил! — Я? — Ну, кто из нас служит в полиции, ты или я? Бруно слегка отодвинулся от Пэмпренетты. — Выслушай меня хорошенько, — сухо сказал он. — Давай покончим с этим вопросом раз и навсегда! Либо ты соглашаешься стать женой полицейского и хорошо себя вести… — А-а-а, так ты считаешь, будто я плохо себя веду? И это твоя любовь? Хорошенькое дело! Клянешься в любви и тут же оскорбляешь! — Святая Матерь Божья! Прибери меня к себе, или я ее сейчас удавлю! Да пойми же, упрямая голова, я хочу, чтобы ты всегда была рядом, и вовсе не желаю по воскресеньям носить тебе передачи в тюрьму! Чем иметь жену, которую видишь только время от времени, лучше помереть холостяком! Решай сама! В конце концов, я могу попроситься в другой город, и ты больше никогда даже не услышишь обо мне! — Ты меня оскорбляешь… ты мне угрожаешь… да еще и собираешься удрать? Странная у вас в полиции манера доказывать свою любовь! А вот я люблю тебя взаправду и потому сделаю все так, как ты хочешь! |
|
|