Хазанов БорисЛигурия

Борис Хазанов

Лигурия

Новелла

Так получилось, что мне пришлось совершить эту поездку в самое жаркое время года; запомнилось сизое и сверкающее, как сталь, море, белая от зноя дорога, белая пыль, покрывшая сиденье автомобиля, меня и моего спутника. Тот, кому знакомо лигурийское побережье, знает, что можно ехать часами вдоль каменных стен, за которыми прячутся виллы, мимо отвесных скал и пологих склонов, поросших зеленовато-серым кустарником, мимо террас с виноградниками и никого не встретить. Шофер нетвердо знал дорогу, мы достигли местности, называемой Cinque Terre (что, по-видимому, следует переводить "пять селений"), время от времени тормозили в каком-нибудь объятом летаргическим сном городке. Нигде не удавалось толком узнать, далеко ли осталось ехать. Я знал, что дорожные указатели могут увести в другую сторону, но и указателей не было. Стало ясно, что мы пронеслись мимо цели. Пришлось возвращаться, наконец показалась бухта. Подъехали к плотам. "Здесь?" - спросил шофер, развернулся и укатил в клубах пыли.

Несколько лодок и моторный баркас с мачтой для паруса и флагом на корме, скрипя бортами, покачивались на воде. Поодаль в море кто-то в лодке удил рыбу. Мальчик подплыл и, видимо, с трудом мог понять мой ужасный итальянский язык. Я дал ему что-то, он подтянул штаны и поплелся в деревню. Сидя в тени под навесом, я дремал, передо мной проплывали оранжевые круги, искры моря, белая от зноя дорога. Автомобиль остановился над обрывом, внизу брызги и пена прилива, водитель повернул ко мне лицо, искаженное ужасом. Водитель тряс меня за плечо с беззвучным криком. Лодочник, смуглый парень в плоской соломенной шляпе с лентой, держал ладонь у меня на плече. Я поднялся.

Где-то далеко за горизонтом лежал корсиканский берег, островок должен был находиться на середине пути. Под убаюкивающее постукиванье мотора, бесшумно рассекая изумрудную гладь, мы шли вперед, в сверкающую даль моря, я поднял голову, провожатый величественно сидел на корме, прочь от нас уходил серебряный пенистый след, впереди - бесконечная тускло-блестящая пустыня. Я вопросительно взглянул на кормчего, хвостики ленты порхали на его шляпе, мне показалось, что он пожал плечами. Мои часы остановились. Мой итальянский подвел меня, матрос решил, что я еду на Корсику. Я стал мысленно перебирать всех, кто снабдил меня сведениями об островке, и вспомнил, что никто не показал мне его на карте, - означало ли это, что острова не существовало? Что же ты раньше мне не сказал, пробормотал я по-русски. В ответ рулевой медленно, важно кивнул, не меняя курса. Сонливость снова одолела меня. Разлепив веки, я увидел, что горизонт прояснился: это была полоска земли.

Обнесенный стеной, остров медленно поворачивался, пока не показались ворота, сваи причала, мотор был выключен, суденышко развернулось и мягко стукнулось о мостки. Солнце палило с небес; не видно было никого кругом. Матрос протянул мне руку, я спрыгнул с кормы на пристань. Я рылся в портмоне. Он возразил, помогая себе знаками, что завтра вернется за мной, тогда и расплатимся. Стук мотора затих вдали. Я подошел к воротам. Наверху красовалось латинское изречение, и два ангела, знавшие лучшие времена, держали крест. Сбоку от входа висела мраморная табличка.

Стоя перед воротами, я разглядывал вывеску у ворот, выбрал самое длинное слово и составил из его букв десять коротких слов. По-прежнему никого не было. В отчаянии я озирался, наконец вдалеке показались двое, человек и собака. Огромный черный пес едва удостоил меня взглядом, моргая, сел на задние лапы и уставился на море. Мужик в войлочной шляпе, в рубище, с вытекшим глазом, похожий на пастуха или нищего, спросил, есть ли у меня permesso. Последовал разговор (подкрепляемый жестами) на смеси итальянского с вульгарной латынью - вероятно, так говорили в этих местах тысячу лет назад.

"Какое разрешение?"

"Обыкновенное".

"Нет, конечно", - сказал я.

"А ты кто такой будешь?"

Я попытался объяснить.

"Закрыто", - сказал одноглазый.

"Как это - закрыто?"

"А вот так. Никого не пускаем".

Возможно, подразумевался весь остров, а не только то, что находилось за воротами.

"Ну, хорошо, - сказал я и вытащил кошелек, - надеюсь, мы сговоримся..."

"Чего ты мне суешь?"

Фраза на диалекте, которая за этим последовала, скорее всего, означала: вали, откуда прибыл.

Некоторое время мы стояли друг против друга, признаюсь, у меня было сильное желание съездить ему по небритой физиономии. Он оглядел меня своим единственным оком и произнес:

"Сиятельство отдыхает".

По-видимому, все еще продолжалась сиеста; день казался бесконечным.

Зверь нехотя поднялся и побрел по каменистой тропе, мы следом. Обогнули стену, там оказался дом, каменный, по виду очень старый; низкая дверь без крыльца, темные оконца под буро-рыжей черепичной крышей и солнечными часами. Провожатый исчез. В прохладном сумраке я сидел за огромным дубовым столом, из-под которого выглядывала желтоглазая морда. Прошло сколько-то времени, наверху заскрипела дверь. Ее сиятельство, осанистая, полнотелая старуха в черном шелковом одеянии до лодыжек, в крошечных домашних туфлях, держась за перила, другой рукой придерживая платье, сошла по лестнице. Я встал.

Я представлял себе ее иначе. Я вообще не имел представления, кого я здесь встречу. Встречу ли кого-нибудь? Круглое моложавое лицо, какое бывает у очень старых и дородных женщин. Прямые белые волосы, усики над углами рта, двойной подбородок. Никаких украшений, кроме цепочки с медальоном на груди.

Пес выбрался из-под стола, лизнул руку старой даме.

"Вот что значит хорошее воспитание. - Должно быть, мне следовало поцеловать ей руку. - Он старше меня, - добавила она. - Если не ошибаюсь, ему за восемьдесят. Не правда ли, Чeрберо?.."

Хозяйка хлопнула в ладоши. Появился субъект в войлочной шляпе, мой знакомец.

"Я предполагаю, что наш гость проголодался", - сказала хозяйка по-французски.

Она коротко, вполголоса отдавала приказания одноглазому.

"Вы должны извинить его, за столько лет я так и не смогла научить его быть вежливым..."

"Мне говорили, что пропуск не нужен".

"Пропуск?"

Я объяснил, что от меня потребовали предъявить пропуск.

"Ах, эти формальности... Ничего не нужно. Вам, во всяком случае".

Должен ли я что-то уплатить, спросил я.

"Ах, оставьте. Я рада вашему прибытию".

Разве она меня знает?

Она развела руками: "Кто же вас не знает".

Я понял, что мне не следовало приезжать. Из вежливости я поинтересовался, часто ли... э?..

"Часто ли приезжают к нам? Да, туристы иногда; все-таки есть на что поглядеть... Что касается посетителей вроде вас, то как вам сказать. Могло быть и больше".

Она уставилась на меня, у нее были мертвенно-черные глаза без зрачков.

Мне стало как-то не по себе, я возразил:

"Прошу прощения, princesse1, я тоже в некотором роде турист".

Старуха подняла брови.

"В самом деле? Мне кажется, вы ошибаетесь. Что же вас привело сюда?"

"Вы только что сами сказали. Поглядеть".

"Так, так. Поглядеть, - сказала она, кивая. - Между прочим, здесь много ваших коллег. Я хочу сказать - которым, как и вам, только здесь и место..."

В эту минуту из коридора выступило шествие.

Впереди шагал циклоп-мажордом, теперь он был в белом, в белых перчатках, на голове накрахмаленный колпак, из чего следовало, что он исполнял одновременно обязанности шеф-повара. Сразу же скажу, что он исполнял их отменно. На вытянутых руках шеф нес на подносе овальное блюдо под серебряной крышкой. Следом за ним шел худенький, бледный, очень красивый мальчик в опрятном черном костюмчике, в коротких штанишках и черных чулках, нес второй поднос. За мальчиком двигался некто высокого роста, тощий, без всякого выражения на лице; я говорю, на лице, но у него и лица не было, так, что-то неясное. Этот персонаж катил перед собой столик-тележку.

Компания расставляла бокалы, тарелки с вензелями, соусники, раскладывала приборы и салфетки, в центре был водружен огромный, как баобаб, канделябр. С некоторым ошеломлением взирал я на пиршественный стол; хозяйка гостеприимно обвела трапезу пухлой рукой в кольцах.

"Надеюсь, вы отдадите должное... Наша кухня унаследовала секреты этрусков".

Спрашивается, какая может быть особенная кухня на островке размером с воробьиный нос. И при чем тут этруски? Я поблагодарил, для начала выпили по рюмке чего-то зеленого и жгучего. Была предложена легкая закуска: пикантный пирог, омлет с трюфелями и торт из овощей. После чего домоправитель разлил по бокалам вино цвета грозового заката и поднял серебряную крышку.

"Coniglio arrasto alla ligure!" Это был жареный кролик по-лигурийски. Мы подняли бокалы.

"Поздравляю с прибытием".

В своем углу доберман по имени Черберо, которому повязали вокруг шеи белый фартук, с увлечением хлебал что-то из глиняной миски.

"Ну как?" - несколько свысока осведомилась хозяйка.

Я объявил, что давно уже не ел такого вкусного coniglio по-лигурийски.

"А вы уверены, что вам вообще когда-нибудь приходилось пробовать это блюдо?"

Мальчик бегал вокруг стола, убирал тарелки, ставил чистые. Явилось вино цвета северного сияния.

"Вы, конечно, думали, что никто здесь не интересуется литературой. С одной стороны, вы правы..."

"Abbachio alla romana!" (Римский молочный барашек под соусом.)

Человек с лицом без лица, занявший пост перед аркой, зычным голосом объявлял перемены, обращаясь, скорее, к кому-то в коридоре, чем к сидящим за столом.

"Сильвио, не так громко... - попросила госпожа. - Да, вы правы. Для быдла, которое именует себя цивилизованным обществом, больше не существует ни Вергилия, ни Данте, ни Шекспира. Для него и вы не существуете... Ничего не поделаешь. Нужно выбирать: или демократия - или культура".

"Cima alla genovese!" (Фаршированный ягненок по-генуэзски.)

Вспомнилось, что я с утра ничего не ел. Утро казалось очень далеким. Проглотив первый кусок, я счел уместным заявить, что давно не отведывал такого чудного молочного барашка и такого восхитительного фаршированного ягненка.

Старуха вытерла увядший рот салфеткой.

"Не могу утверждать, что чтение ваших произведений доставило мне безусловное удовольствие. Но, - она подняла палец, - возбудило интерес. А это уже кое-что значит, не так ли? Давайте поговорим о вас".

"Обо мне?"

"Боже мой, о ком же еще. Мне известна ваша биография... в общих чертах".

"Saltimbocca alla romana!" - вскричал сухопарый герольд. (Рулет по-римски с ветчиной и шалфеем.)

"О! - сказал я. - Обожаю рулет".

"Подытожим в двух словах... Мне известно, что вам не было пятнадцати лет, когда вы сбежали от домашних. Вас нашли в южном городе, в гавани, где вы пытались уговорить какого-то капитана дальнего плавания помочь вам бежать за границу. Он оказался порядочным человеком... Верно?"

С полным ртом я кивнул, не имея возможности что-либо сказать.

"Через год вы снова ушли от родителей. На этот раз окончательно... Путешествовали с геолого-разведочными партиями - род легального бродяжничества в вашей стране. Далее, я достаточно осведомлена о вашей неописуемой сексуальной жизни. За то, что вы были неразборчивы, вам, простите за откровенность, приходилось расплачиваться, и не раз. Сколько у вас было женщин?"

"Я не считал".

"Напрасно. Ваш соотечественник Пушкин составил свой донжуанский список. Там были знатные дамы и крестьянские девушки".

Я забормотал:

"Друзья! не все ль одно и то же: забыться праздною душой в блестящей зале, в модной ложе или в кибитке кочевой?"

"Что это?"

"Пушкин".

"И о чем же он говорит?"

"Он говорит, что, когда дело доходит до дела, все женщины одинаковы".

"Ваш великий поэт - циник. A votre santй...1"

"Arrosto di vitello al latto!" (Обжаренная телятина в молоке.)

Внесли нечто источавшее упоительный аромат. Разлили коралловое вино. В своем углу Черберо аппетитно хрустел чем-то твердым.

"Так как вы писали стихи, не будучи официальным поэтом, следовательно, не имея соответствующего разрешения, вас сослали, может быть, вы напомните мне - куда. Полагаю, что вам следовало бы поклониться тирану в ножки, ведь благодаря ему вы сделались знаменитостью... Кончилось тем, что вас заставили покинуть родину. Вы были счастливы. Вы были безутешны. Вы давали интервью направо и налево... Помнится, на вопрос, что такое отечество, вы ответили: место, где вы не будете похоронены. Надо признать - как в воду глядели... А когда кто-то пожелал узнать, как вы чувствуете себя за границей, вы сказали: чужбина не стала родиной, зато родина стала чужбиной. Позвольте вас спросить: где вы вычитали это изречение?"

С орудиями еды в обеих руках, я оглядывал стол, словно боец, отыскивая достойного противника.

"Оно принадлежит одному немцу изгнаннику. Кто-то перевел вам эти слова, вы ведь не знаете немецкого языка. Вы не знаете толком ни одного языка. Неудивительно: вы, милейший, никогда ничему не учились. Вы полагаете, что говорите со мной по-французски, но я единственный человек, который способен вынести ваше ужасное произношение... Само собой, вы не в состоянии были прочесть и эту латынь. Ту самую, над воротами... Еx omnibus bonis, quae homini natura tribuit, nullum melius esse tempestiva morte. Знаете ли вы, что она означает? Из всех благ, какими природа одарила человека, нет лучшего, чем своевременная кончина. Плиний Старший".

Я крякнул от удовольствия, телятина была роскошной - перезрелая дева, наконец-то дождавшаяся брачной ночи.

"Спросите себя: кто вы такой? У вас не только нет родины, в сущности, у вас не было и родителей. Вы облысели, ваше лицо приобрело пергаментную гладкость, подозреваю, что и с вашей легендарной мужской мощью давно уже не все в порядке... Жизнь-то прожита - чего ждать? Скажу больше: жизнь изжита. Лучшее из написанного вами позади. Вы перешли на прозу - по общему мнению, она не выдерживает сравнения с вашей поэзией. Вы презираете критиков теперь они отвечают вам тем же. Бульварная пресса уже не интересуется вашими похождениями, вас перестали осаждать корреспонденты. Вы и сами не перечитываете своих сочинений, потому что боитесь собственного суда. Этот суд беспощаден. Встает вопрос о долговечности ваших писаний. Спросите самого себя - разве всего этого недостаточно?"

Выслушав эту галиматью, я расхохотался.

"Недостаточно для чего? Для того, чтобы приехать к тебе в гости?"

Она не обратила внимания на мое "ты".

"Для того, чтобы просить у меня убежища", - сказала она строго.

"У меня впечатление..."

"Сначала проглотите еду".

"У меня впечатление, что ты меня ждала".

"Pourquoi pas2. Что еще остается делать человеку в вашем положении?"

"Много ты понимаешь, - пробормотал я, - тебе сто лет..."

"Вы забыли, что разговариваете с дамой".

"Ну, пусть девяносто... Что мне еще остается, ха-ха. Это у тебя ничего не осталось! Это ты забыла, - сказал я, потрясая вилкой, - да, забыла, что такое жизнь. Сидишь здесь со своим кобелем... Жизнь - это нечто необъятное, невероятное, неописуемое. Моя жизнь!"

Удивительно: чего это я так разошелся?

"Tortelli di patate!"

"Пельмени с картошкой!" - вскричал я. И вновь почувствовал зверский аппетит.

"О да. Еще бы. Известность, слава. Кажется, вы даже отхватили простите за вульгарное выражение и простите мою забывчивость: как называется ваша премия? Впрочем, где она. Вы все раздали жадным друзьям и случайным собутыльникам".

"Crostini di cavolo nero! Sautй di vongole!" (Поджаренные хлебцы. Печеные Венерины ракушки под лимонным соусом.)

"Но, Боже мой, разве так уж трудно понять, какова цена всему этому..."

"Cinghiale in salmi!" (Рагу из дикого кабанчика.)

"Нет, это просто удивительно. Я как будто вас уговариваю. А между тем мы не дошли еще до самого главного..."

"Должен сказать, что я давно уже..."

"Не пробовали такого рагу из кабанчика?" - съязвила она.

"Вот именно, ma princesse".

"Можете звать меня: ma chиre".

"Вот именно, дорогая!"

Шеф, с которого ручьями лился пот, сорвал с головы колпак, утирал лицо и затылок. Мальчик стоял, тяжело дыша от беготни. Человек без лица пошатывался, как под ветром, хрипло возглашал названия яств. Тьма упала, как это бывает на юге, внезапно. На столе пылал канделябр. Внесли фазана. Внесли утку под пеласгийским соусом и фаршированные сардины из Сицилии. Подъехали на тележке пироги, торты и кексы. Огни свечей двоились. Полное лицо хозяйки всходило и растекалось, как опара, - несомненное следствие съеденного и выпитого мною. Нашему вниманию было предложено вино с отсветами вечернего моря. Это о ней, сказала старая синьора, о морской глади, залитой заходящим солнцем, как скатерть вином, говорит Гомер: ойнопс, винноликая.

Пес в замаранном нагруднике, протянув лапы, густо храпел на полу возле кастрюли с недоеденным супом из бычьих яиц и хвостов.

Моя хлебосольная хозяйка деликатно осведомилась, не испытываю ли я потребности освободить желудок. Знаем, как же, проворчал я. Метод, к которому прибегали римляне. Пощекотать перышком нёбо, и поехало. А после продолжать пир. Но жалко, черт возьми.

Она отставила бокал. Я почувствовал на себе ее черный непроницаемый взгляд.

"Я знаю, - сказала она, - о чем ты думаешь. (Наконец и она перешла на "ты"). Ты думаешь: будь она на шестьдесят лет моложе, уж я бы ее не пропустил... У тебя грязное воображение. Признайся, я тебе нравлюсь!"

Я идиотски осклабился.

"Что же ты медлишь?"

Я сделал вид, что хочу подняться, это в самом деле было непросто.

"Сиди... - она презрительно махнула рукой. - Не о том речь".

Явились сыры, фрукты и кувшины с мальвазией.

"Ты сказала, мы не дошли до главного... Что же главное?"

"Главное... Главное - вопрос о смысле. Высший смысл - это бессмыслица. Высший ответ... Ты разглагольствовал о том, что пожертвовал родиной ради литературы... Тебе не приходила в голову простая мысль: для чего ты пишешь? Для кого... Посмотри вокруг".

Я обернулся. Под сводами было темно.

"Цивилизация переродилась. Плебс объелся хлебом и зрелищами. Литература ему не нужна".

Свечи уменьшились на две трети, воск капал на скатерть. Мы лениво лакомились миндальным тортом, фрустингольским пирогом с финиками, миланской шарлоткой, занялись засахаренными потрохами сабинского единорога и запивали их граппой, бенедиктином и густым смолистым вином цвета звездной ночи.

"Есть много всяких теорий, и медицинских, и каких угодно. Все это не основание. Все это только повод. Поводы всегда найдутся. Причина, подлинная, глубокая причина, всегда одна. Открытие, которое делают рано или поздно, которое, без сомнения, сделал и ты, рardon: вы... Даже если вы не отдавали себе в этом отчета... Ну, ну, не делайте вид, будто вы не понимаете, о чем речь".

"Какое же открытие?" - спросил я, осушил бокал и, пожалуй, чересчур твердо поставил его на стол. Из мрака выскочил мальчик и сызнова наполнил чашу.

"Будто вы не знаете".

Я пожал плечами.

"Будто вы не догадываетесь. Великое чувство пустоты. Вот что это такое".

И, отколупнув крышечку медальона, она показала мне. Я взглянул - там что-то лежало. Там ничего не было.

"И вот..." - продолжала хозяйка, устремив, словно в трансе, черно-слепой взор поверх стола, поверх безбрежной жизни и тоскливой действительности.

"И вот человек начинает вести себя по-особому. Чувствовать себя по-особому. Все, что он видит вокруг, становится знaком и приглашением. Он часами стоит на Бруклинском мосту. Взбирается на смотровую площадку Эйфелевой башни, чтобы, склонившись над барьером, вперяться в пропасть, на дне которой бродят крошечные люди и стоят игрушечные автомобили... Он коллекционирует снотворные таблетки. Садится в машину и несется к месту, где достаточно слегка повернуть руль, и врежешься в скалу. Пробует прочность веревки, привязав ее к крюку, на котором висит люстра, в номере деревенской гостиницы, и редактирует текст, который должен остаться на столе. Он необыкновенно спокоен, как никогда не был спокоен и умиротворен в своей безалаберной жизни. Ибо он знает: его ждет освобождение..."

У меня не было ни малейшей охоты поддерживать эту тему. Время было позднее; слуги деликатно удалились; на всякий случай я осведомился о ночлеге.

"Разумеется, что за вопрос. Чувствуйте себя как дома. В сущности, у вас нет никакого дома, ведь правда?"

"Завтра за мной приедут".

"Если приедут".

Я пропустил эти слова мимо ушей.

Наступило молчание. Старая дама вздохнула, хлопнула в ладоши. Одноглазый домоправитель предстал, явившись ниоткуда.

Она показала глазами в угол, слуга растолкал пса. Чeрберо поднялся, шатаясь, приковылял к хозяйке.

"Ключ", - сказала она кратко.

Зверь зацокал когтями по каменному полу и скрылся под темной аркой коридора. Немного погодя он показался наверху, в нерешительности стоял на площадке.

"Ничего, ничего, - проговорила она. - Coraggio1... тебе полезно".

Черберо сполз кое-как с лестницы и остановился, держа в зубах длинный заржавленный ключ.

Княгиня сказала:

"Вы, кажется, хотели, э... осмотреть... Я встаю поздно. Выберите время сами".

Ключ хлябал в замочной скважине. Со скрежетом разошлись створы ворот. Я вступил на заповедную территорию, мучительно зевая от недосыпа. Голова трещала, у меня было странное чувство, что я - не совсем я и даже вовсе не я, но кто-то, меня изображающий, - очевидное следствие перепоя. Было бы недурно опохмелиться, но где уж там - я рассчитывал быстро покончить с осмотром и отвалить не прощаясь. Бежать отсюда... Налево от входа стояло приземистое каменное строение без окон, снаружи к стене прислонены метлы, лопаты, перевернутая тачка, тут же было устроено что-то вроде очага из обгорелых кирпичей с остатками мусора.

Было раннее утро. Лохматый огненный шар сверкал между кипарисами. Слышался неумолчный плеск моря. Вздохнув, я (или тот, кто был мною) двинулся по аллее, более или менее расчищенной, усыпанной толченым кирпичом. Видно было, однако, что место мало посещается; серые плоские камни потерялись в густой, жесткой и высохшей от зноя траве, кое-где торчали убогие памятники, дорожки к ним заросли. Старая карга назвала меня неучем. Но кое-что кое-кого - я все-таки знаю. Тот, кто отважился ступить в гущу чертополоха, продраться сквозь заросли остролиста и растения, похожего на крапиву, мог обнаружить немало знаменитостей.

Так, например, мне посчастливилось сразу же натолкнуться на поэтессу, которую я больше чту, чем люблю: я говорю о несчастной, удавившейся Марине. Идешь, на меня похожий, глаза устремляя вниз... Посетитель выбрался, весь облепленный колючками; аллея, сужаясь и постепенно теряя цивилизованный вид, уперлась в стену, одетую диким плющом. Мне захотелось узнать, что там снаружи, я подтащил то, что подвернулось под руку, вскарабкался и увидал зеленую морскую тину у самого подножья стены. Остров был в самом деле крохотный, бесполезно искать на карте. Когда-нибудь море поглотит его.

Я пробирался вдоль стены, сперва попадались одни женщины. Наткнулся на полустертый профиль, это была Вирджиния Вульф. Говорят, она набила карманы пальто камнями перед тем, как броситься в поток.

Со смутным, хаотическим чувством, словно меня коснулся разор ее души, я уставился на причудливый, похожий на окаменелый гриб памятник Ингеборг Бахман. Человек, с которым она провела последние годы, знаменитый швейцарец, довольно противный тип - я сидел с ним рядом на каком-то банкете, - уверял меня, что это был несчастный случай, она заснула с сигаретой и сгорела во сне. Но теперь-то я знал... Джек Лондон будто бы отравился полусырым мясом. Хемингуэй чистил охотничье ружье... Все оказались здесь.

Азарт, похожий на азарт кладоискателя. Томительное любопытство... Отыскался замшелый валун с именем Сергея Есенина. Найти другого соотечественника, того, кто оставил на столе стихи о любовной лодке, мне не удалось. Между тем солнце поднялось уже довольно высоко; по привычке я взглянул на часы. Они стояли.

Клейст был виден издалека. Он был офицером и стрелял без промаха. Я предполагал, что найду рядом ту, которую он избавил от жизни, прежде чем прицелиться в собственное сердце, ее не оказалось. Я постоял возле Пауля Целана, выловленного из Сены. Стела уже покосилась... Пора было отправляться в путь; мне казалось, я слышу стук приближающегося баркаса. Я был без сил и снова видел перед собой белую дорогу, сверкающую гладь Генуэзского залива, снова высаживаюсь на острове самоубийц. Шатаясь, путешественник приблизился к выходу, но, не дойдя до ворот, опустился на траву перед нагретым, грубо стесанным камнем и прочел на нем свое имя.