"Человек-землетрясение" - читать интересную книгу автора (Конзалик Хайнц)6Петер Плетцке и Вилли Кауфман были, что называется, мелкими жуликами. Они вместе выросли, ходили: в один и тот же класс. вместе дважды оставались на второй год и, следуя привычному чувству солидарности, освоили одну и ту же профессию – стали слесарями. Вскоре выяснилось, что это была хорошая и очень полезная профессия. Они научились вскрывать дверные замки, когда кто-нибудь терял ключ, приобрели сноровку в обращении с инструментами, и вскоре Плетцке и Кауфман – близнецы, как их называли в дружеском кругу, – стали специалистами в области бесшумного проникновения в чужие квартиры. Но, с точки зрения больших профессионалов своей гильдии, они оставались мелкой рыбешкой. В то время как другие грабили банки, разворовывали супермаркеты или нападали на машины с инкассаторами, Петер и Вилли ограничивались вульгарными кражами со взломом, воровали драгоценности из спален, портмоне, сумки, транзисторные приемники и – прямо беда с ними! – картины, от которых им удавалось избавиться с большим трудом, потому как они ничего не понимали в искусстве и тащили мазню, вроде «Вечерняя заря на альпийском лугу» или «Воскресный отдых на море». Они получали за них несколько марок – и то лишь после долгих уговоров и торговли с перекупщиками, дружно отправлялись в трактир и пропивали свои с таким трудом заработанные деньги. Их самой крупной операцией была кража со взломом в меховом магазине. Они этим страшно гордились, хотя «специалисты» хватались за головы и называли обоих полными идиотами. Местом своего грандиозного замысла они избрали Австрию, а точнее, Линц на Дунае. Ими были украдены двадцать шуб среднего качества. Владелец мехового магазина ликовал: он получил целую кучу денег от страховой компании за товар, который висел бы у него год или больше. При тогдашней экономической ситуации в Австрии меха не были предметом первой необходимости, как, к примеру, кастрюли, а кража лишила владельца всех забот. А вот Плетцке и Кауфману пришлось, как цыганам, перебираться от одного укрывателя к другому, все время оставаясь в Австрии, потому что они не отваживались пересечь границу и оказаться в Германии с таким горячим товаром. Наконец в Зальцбурге им попался торговец, купивший у них все двадцать шуб за смехотворно низкую цену. – Вам бы машины угонять! – дружески посоветовал он им. – На машине еще можно что-то заработать. Не здесь, в Австрии, а в Германии. У меня там есть компаньон, он у вас возьмет любую тачку. В Зальцбурге сунули под мышку, в Розенхайме сплавили… ничего нет проще! Я вам дам адресок… Плетцке и Кауфман дали себя уговорить. Они перепрофилировались и отныне перегоняли машины всех марок из Австрии в Германию. При этом ими был разработан безотказный трюк: они накупили тирольских шляп с перьями и эдельвейсами, соломенных шляп и шапочек с кисточками, приветствовали таможенников тирольскими народными песнями, рассказывали через открытое окошко анекдоты про отпуск и вообще вели себя так, как ведут мужчины, совершившие веселую вылазку без жен. Кто там будет проверять бумаги? Плетцке и Кауфман всегда получали зеленую улицу. В Розенхайме их ожидал специалист по машинам Эдуард Зиммеринг, он оценивал драндулет, отсчитывал наличные в протянутые руки, отгонял машину в перекраску – и дело было сделано. Так случилось, что сфера их поисков простиралась все дальше и дальше, и «близнецы» добрались до Брегенца, где подыскивали подходящий объект. – Только не надо этих огромных катафалков, – напутствовал их Эдуард Зиммеринг. – Ходовой средний класс всегда можно сбыть. А шикарные машины только бросаются в глаза. Так что учтите, лучше три «опеля», чем один «мерседес». Это был дельный совет, и Плетцке с Кауфманом вспомнили о нем, когда ночью увидели перед мотелем на Боденском озере, недалеко от Брегенца, зеленый универсал. – Вот то, что надо! – воскликнул Плетцке и похлопал по задней двери. – Выпуск шестьдесят седьмого года, в хорошей сохранности. Кауфман прижался лицом к заднему стеклу: – У них тут все туристское снаряжение! – Дополнительный доход. Открывай, Вилли. Кауфман подыскал в большой связке нужный ключ. Три не подошли, четвертый повернулся. Их окружала теплая, темная ночь. На берегу Боденского озера волны бились о деревянные мостки, принадлежавшие мотелю, как и пришвартованные к ним две моторные лодки. Звук был усыпляющим, природа мирно дремала. Ночь – как будто специально созданная для влюбленных парочек, но и они уже спали, обессиленные, – было два часа, самый крепкий сон у людей. – Поторопись! – шипел Кауфман. Он открыл другую дверь, Плетцке сел за руль и вставил ключ в замок зажигания. – Как там? – спросил он, перед тем как повернуть ключ. – В отеле все темно. Поехали, Петер! Он протянул руку назад и постучал костяшками пальцев по длинному ящику. Звук был насыщенный. – Набит доверху. Надо же, какие идиоты, и весь багаж снаружи оставили… Двигатель завелся. Пожалуй, слишком громко, в тихой ночи это прозвучало как взрыв. Но Плетцке уже привык к этому. Трудно поверить, как крепко могут спать люди и как нелегко разбудить их запуском двигателя даже собственной машины. Плетцке медленно вывел универсал со стоянки мотеля, не зажигая огней, – черная тень скользила в черной ночи. И только на набережной он поддал газу и включил фары. Кауфман вытащил из своего портфеля две помятые пляжные шапочки. – Трюк с Ривьерой, – засмеялся он. – А кроме того, парнишки с таможни в это время предпочитают скорей задрыхнуть… От Брегенца до немецкой границы не больше пяти километров. Не успел двигатель как следует прогреться, как Плетцке уже пришлось тормозить. Перед ними появилось здание таможни, освещенное высокими светильниками с дуговыми лампами. На австрийской стороне никого не было видно, они проехали, миновали узкую полоску ничьей земли и медленно приблизились к немецкой таможне. Одинокий угрюмый служащий в зеленой форме смотрел на них. Он стоял под козырьком крыши и мечтал о приходе утра и смены. – Представление номер два, – сказал Плетцке с ухмылкой. Кауфман кивнул, сдвинул потрепанную шапочку на затылок и высунулся из машины. – Халли-халло! – завопил он. – А вот и мы! Домой к маме! О миа белла Грация, твоя постель была чудесна… господин генерал, честь имею доложить: два супруга возвращаются из Алассио! Никакого шнапса, никакого вина, никаких сигарет, только отлежанные бока. Халли-халло… Плетцке остановился. С немецкими чиновниками надо всегда быть вежливым, это они любят, это они уважают. «Близнецы» не ошиблись. Таможенник вяло улыбнулся, махнул рукой в сторону дороги и приложил палец к козырьку. Путь свободен. В определенных ситуациях мужчины понимают друг друга с полуслова. Плетцке нажал на газ и умчался. Готово! Шестьсот марочек за машину, за кемпинговый ящик, может быть, еще сто. А послезавтра снова в Инсбруке. У прилежного рыбака всегда полные сети. Они без задержки проехали через Линдау, свернули на альпийскую дорогу и позавтракали на рассвете на стоянке для туристов. Огорчало их только одно: слишком длинен путь до Розенхайма, который им предстояло преодолеть. – Надо искать других перекупщиков, – сказал Кауфман. – Невозможно каждый раз ездить к Эдуарду. Мы должны наладить сеть клиентов вдоль границы. Петер, можно организовать предприятие с филиалами, если мы не будем лениться. Было около восьми утра, когда Плетцке неожиданно свернул на стоянку у озера Тегернзе и затормозил. На площадке было еще довольно безлюдно: неподалеку стояли два большегруза, водители пили кофе и курили, рядом с опушкой леса дремал семейный фургон с задвинутыми занавесками. Утро было неприветливое, уже от Мурнау зарядил дождь, моросящий и промозглый, сделавший улицы скользкими и распугавший пешеходов. Такой дождичек – чертовски вредная штука, выглядит безобидно, а промочит до последней нитки. – Что случилось? – спросил Кауфман. Он задремал и теперь проснулся. – Перерыв. Кроме того, мне любопытно, что мы там поймали. Как бы Эдуард нас не облапошил! Сначала оценим туристские шмотки, а потом сами будем устанавливать цену! Кауфман обернулся назад. Длинный, узкий, мореный ящик темного цвета был весело украшен наклеенными пластиковыми цветочками, но выглядел при утреннем, промытом дождем освещении как-то враждебно. – Ну и дела… – сказал вдруг Кауфман. – Что там? – Плетцке тоже обернулся. – К ящику ведет кабель. – Свинство! – громко произнес Плетцке. – Почему? – Потому что это холодильник. Ясное дело, кабель ведет к аккумулятору. И если мы сейчас откроем ящик, что мы там увидим? – Салями и кефир! Действительно свинство! Но это собственная конструкция. Такой нигде не купишь. – Умелец-путешественник. Вилли, надеюсь, в этот раз нас не объегорят! Они вылезли, обошли универсал, подняли заднюю дверь, закрепили ее и стали вытягивать ящик. Он двигался как по маслу. Кабель был достаточно длинным и натянулся, лишь когда ящик наполовину выдвинулся из машины. Плетцке огляделся. Один грузовик как раз отъезжал, другой был достаточно далеко. Занавески в фургоне были еще задвинуты, но обитатели уже проснулись. Машина слегка раскачивалась. Плетцке с ухмылкой подтолкнул Кауфмана. – Секс с утра полезен для здоровья, – заметил он. – Ну давай, открывай ящик. Совместными усилиями они ослабили четыре зажима крышки и подняли ее. Кауфман заглянул внутрь, побледнел и сразу же уронил крышку. При этом он прищемил руку Плетцке, тот вскрикнул и толкнул Кауфмана коленом в бок: – Идиот! Мои пальцы! – Он приподнял крышку, вытащил руку, заглянул в ящик и в тот же момент стал белым как полотно. Крышка опять с грохотом упала. – Этого… этого не может быть… – пролепетал Плетцке. – Вилли, ведь этого не может быть… Кауфман обежал машину, запрыгнул на свое сиденье и дрожащими руками нащупал сигареты. Плетцке подошел, слегка покачиваясь, и прислонился к открытой двери. Было похоже, что его сейчас вырвет. – Труп, Вилли… – Заткнись, черт бы тебя побрал! – Кауфман сосал свою сигарету, как изголодавшийся ребенок молочную бутылочку. – Мы сперли труп. Перевезли его через границу. Если бы на таможне велели… – Старик, не напоминай мне об этом. – Кауфман вытер лоб, мокрый не столько от дождя, сколько от холодного пота. – Что теперь? – Бросить тачку – и ноги в руки. До ближайшей железнодорожной станции четыре километра. Дойдем пешком. – В дождь? – Хочешь с трупом разъезжать по окрестностям? – До вокзала, Петер. – Ни метра я больше не проеду! – Плетцке выхватил у Кауфмана сигарету изо рта и затянулся. – Он убит? – Откуда мне знать? Что я, его обследовать должен? Петер, мы поставим машину на стоянке перед вокзалом. И уедем со следующим поездом. Всего лишь четыре километра. Если мы попремся пешком в дождь, это наверняка бросится в глаза. Плетцке дал себя убедить. Иногда и Кауфману приходили в голову здравые мысли; поскольку они были редкостью, то, как правило, содержали дельные предложения. Плетцке сел за руль, завел двигатель и выехал мимо фургона и грузовика назад, на шоссе. В 11 часов отправлялся поезд на Тегернзе, оттуда было прямое сообщение до Мюнхена. И только в купе, где разместилась также крестьянская супружеская пара из Тегернзе, ехавшая в столицу за покупками, они облегченно вздохнули, их взбудораженные нервы и панический страх унялись. В Мюнхене, на главном вокзале, их следы затерялись. В середине дня сельский полицейский обратил внимание на одинокий зеленый универсал перед станцией. Он обошел его, изучил регистрационный номер – машина была из Гельзенкирхена, – заглянул в окна, увидел длинный, обклеенный пластиковыми цветочками ящик, решил, что это подарки, и пошел дальше. Вечером машина все еще стояла на прежнем месте. Это было странно. В таком маленьком местечке все сразу бросается в глаза. Был бы автомобиль из Мюнхена или хотя бы из Баварии, вряд ли бы он привлек внимание, но из Гельзенкирхена, то есть из Вестфалии, – это вызывало подозрение. Полицейский подергал передние дверцы – они были не заперты. Задняя дверь тоже оказалась открытой. Полицейский пригнулся и заглянул в багажное отделение, постучал костяшками руки по ящику, прислушался, как олень, чующий что-то, – странно еще, что уши у него не стали торчком и не подрагивали, – и понял по насыщенному звуку, что ящик полон. Потом он заметил кабель, исчезающий под ящиком, и начал строить догадки. Должностному лицу платят за то, чтобы в государстве царил порядок. Если вестфальская машина стоит часами незапертой и брошенной на стоянке верхнебаварского вокзала, это нарушает порядок. Полицейский, старший вахмистр Тони Зандл, закрыл заднюю дверь, записал гельзенкирхенский номер в свою записную книжку и отправился домой. Его комната служила ему и полицейским участком – на письменном столе лежал журнал донесений и другие официальные бумаги. Тони Зандл позвонил по служебному телефону в вышестоящую инстанцию в Тегернзе. – Второй номер приедет, – сказал полицей-обермейстер в Тегернзе. – Давно он там стоит? – С одиннадцати часов. – С ящиком в цветочках? – Да, из Гельзенкирхена. Старая модель зеленого цвета. Может, хиппи угнали… Через полчаса на станцию приехала патрульная машина из Тегернзе. Тони Зандл стоял в карауле около универсала и делал вид, что он здесь совершенно случайно. Прибыл поезд, из которого вышли несколько крестьян, кивнули Зандлу, надвинули пониже шапки на лоб и отправились дальше. 21 час 29 минут. Зандл никогда не забудет это время, он посмотрел на освещенные круглые вокзальные часы, когда рядом с ним затормозила патрульная машина. – Вот он! – сказал Зандл. Полицеймейстер Хагенхубер и старший вахмистр Цинтмайер обошли, как уже неоднократно их коллега Зандл, вокруг зеленого универсала, подняли заднюю дверцу и открыли зажимы ящика. С этого момента – когда трое полицейских безмолвно уставились в лицо мертвого южанина – начались большие розыски, которых опасался Чокки. Была извещена мюнхенская комиссия по расследованию убийств. В Гельзенкирхене установили владельца регистрационного номера машины – это был некий Рейнгольд Папенхольт, оптовый торговец овощами, занимавший почетное место на рынке. Когда в час ночи два сотрудника криминальной полиции позвонили в дверь Папенхольта, никто вначале не откликнулся. В час ночи не продают и не заказывают овощи, к тому же Рейнгольд Папенхольт, приклеившийся к глазку своей двери, различил в неверном свете далекого уличного фонаря две чужие мужские фигуры, вызывавшие мало доверия и явно не имевшие ничего общего с торговлей овощами. Папенхольт прокрался на цыпочках обратно в спальню, натянул брюки поверх пижамы, достал пистолет из тумбочки и показал на телефон рядом со своей кроватью. Его жена, Ирма, бледная как полотно, сидела на краю постели и была готова закричать. – Звони в полицию, – прошептал Папенхольт. – Ирма, возьми себя в руки! Они не войдут. Я вооружен. – Они тоже, Рейнгольд, они тоже… – Я был лучшим стрелком в батальоне… – Тридцать лет тому назад… Пожалуйста, останься здесь. Я боюсь… Пока Ирма Папенхольт звонила в полицию, Рейнгольд пробрался обратно к входной двери. Звонок раздался снова, настойчивее, длиннее. Потом в дубовую дверь забарабанили кулаками. Папенхольт занял боковую позицию, большим пальцем сняв предохранитель. – Убирайтесь! – крикнул он в дверь. – Со мной эти фокусы не пройдут! А то пущу пулю в лоб! – Откройте! Полиция! – Старый трюк! Убирайтесь, я сказал! – Он затаил дыхание. Издалека послышался быстро приближающийся вой сирены патрульного автомобиля. Рейнгольду Папенхольту было страшно, несмотря на пистолет в руке, несмотря на воспоминания, что он был лучшим стрелком в батальоне. Ведь постоянно показывают по телевизору, как такие дела происходят и чем они кончаются… Например, сериал «XV – шифр не разгадан»; каждую неделю крутят по нескольку таких фильмов, наглядные уроки, прямо школа для убийц… Можешь и пистолет в руке держать, а у них всегда найдутся новые ухищрения. – Полиция! – гаркнул Папенхольт жене в спальню. – Теперь-то они уберутся! Ирма, поставь пару бутылок пива в холодильник для полицейских. Он опять, прищурившись, уставился в глазок. Оба парня все еще были здесь. Они не растворились в темноте, как это обычно бывает в фильмах, а спокойно повернулись в сторону полицейских, когда те бросились к дому. Папенхольт уже ничего не понимал в этом мире и в телевидении; все еще сжимая пистолет, он открыл, когда в дверь снова позвонили. Патрульные полицейские поздоровались, мужчины в штатском показали свои блестящие значки. – Криминальная полиция. – Пожалуйста, – произнес удрученно Папенхольт. – Входите. Извините, но в час ночи, незнакомые лица… Никогда не знаешь… Он убрал пистолет в карман брюк. Из кухни в полной растерянности выглянула растрепанная Ирма Папенхольт. – У вас есть универсал? – спросил один из криминалистов. – Два. И еще двухтонка. – Есть среди них зеленый? – Нет. Один серый, другой синий. А в чем дело? – Вы знаете свои номера? – Конечно. – Папенхольт отбарабанил их, как когда-то стихи в школе. – А что случилось? Угнали? – Номер совпадает. Но машина зеленого цвета. – Этого не может быть. Так быстро никто машину не перекрасит. Мои все стоят в гараже. В четыре часа приходят водители и забирают свежие овощи с товарной станции. Так что же все-таки случилось? – Мы обнаружили зеленый универсал с вашим номером. На озере Тегернзе… – Где? – Папенхольт решил, что это дурная шутка. Он попробовал ухмыльнуться, но потом увидел, что дело весьма серьезно. Из кухни вошла Ирма с подносом, уставленным бутылками пива. Услышав, что речь шла о Тегернзе, она сказала приветливо: – Да, мы давно хотели поехать туда. Но мой муж не знает, что такое отпуск. Все время вкалывает. Одна капуста да салат на уме… – Вот ведь какая штука. – Папенхольт замкнул входную дверь. – Машина с моим номером на Тегернзе. Ерунда какая-то. – А в машине в ящике лежал мертвец. – Елки-палки! – Папенхольт схватил бутылку пива, откупорил ее и приставил ко рту. После трех больших глотков – казалось, что он трубил сбор на сигнальном рожке, – он подавил икоту и несколько раз глубоко продохнул. («Пиво из холодильника, вот черт, Ирма ведь знает, что у меня от холодного пива всегда отрыжка и икота!») Полицейские не мешали ему приходить в себя от потрясения. – Мертвец? – Замороженный от аккумулятора. – В моей машине? – В зеленом универсале с вашим номером. – У меня нет зеленого. – Выпуск шестьдесят седьмого года. – У меня только шестьдесят восьмого и шестьдесят девятого. – Папенхольт обхватил рукой ледяную бутылку, потом быстро ее отставил, вспомнив, что труп тоже был заморожен. – Убит? – Результатов вскрытия еще нет. Но похоже, что это итальянец. – Хотите… Хотите тоже пива? – Кто убит? Какой итальянец? – спросила Ирма Папенхольт. Поднос задрожал в ее руках. Бутылки зазвенели, ударяясь друг о друга, выводя мелодию страха. – Спасибо. – Криминалисты покачали головами. – Можно посмотреть ваши машины? – Ну конечно. Разумеется. Они стоят в гараже. Пойдемте. Случай был совершенно очевидным. В гараже рядом с домом ровно, как на параде, – Папенхольт в войну был фельдфебелем в снабженческом подразделении – стояли три автомобиля фирмы. Личная машина Папенхольта модного оранжевого цвета тоже матово поблескивала в свете неоновых ламп. Один из универсалов – светлосерый – имел тот же номер, что обнаруженная на Тегернзе зеленая машина. Стало ясно, что номер зеленого универсала был фальшивым. – Теперь выпьете пива, господа? – спросил Папенхольт, когда они снова вошли в дом. Ирма все еще стояла с бутылками в прихожей. Они снова зазвенели. – Раз уж я не убийца. – Рейнгольд! – вскрикнула Ирма. – Ты должен… Папенхольт спас бутылки от падения, подхватив поднос. Полицейские посмотрели на часы. Половина второго. Срочного теперь уже ничего не было. Кропотливая работа, которая им предстояла, могла и подождать. Они кивнули, прошли вслед за Папенхольтом в комнату, положили фуражки на буфет и сели. Ночь выдалась уютной. Рейнгольд делился рыночными впечатлениями, полицейские потчевали историями из жизни отдела нравов. И только Ирма сидела бледная и расстроенная. Мертвец с номером Рейнгольда. На озере Тегернзе. Господи, как по телевизору. – И что теперь дальше будет? – спросил Папенхольт. Уже светало. На ночном небе можно было различить облака. День будет опять прекрасным. Утренняя заря над Гельзенкирхеном, будет жарко. Лишь бы побыстрее продать салат, пока он совсем не завял, тогда, сколько его ни взбрызгивай, ничего не поможет. – У каждой машины выбит номер на двигателе и на шасси. – Полицейские улыбнулись, уверенные в победе. Обычная, рутинная работа. – Там, где есть след, есть и дичь… Дичь в это время возвращалась в Эссен. Чокки настоял на том, чтобы как можно скорее покинуть Брегенц. – Ты можешь знать, как далеко ушли парни с нашим хозяйством? – спрашивал он. – Если они открыли ящик за следующим углом, глупое у нас положение. Слушай, перестань смеяться! – Он запустил ботинком в голову Боба, но тот проворно увернулся от снаряда. – Что в этом смешного? – Хотя бы то, что наше «Анатомическое торговое общество» стало поставщиком для угонщиков автомобилей. Если я об этом расскажу дяде Теодору, он опять произнесет: «Из тебя, ты, позор семьи, никогда не получится настоящего Баррайса!» Надо отдать ему должное: в какой-то мере он прав. Как я мог с тобой связаться, Чокк! Торговать мертвецами, чтобы шокировать общество! Чтобы великого Альбина Чокки выдуло из лаковых башмаков! Чтобы он оплакивал своего заблудшего, сбившегося с пути маленького Фрица. Это ведь все муть, Чокк! – Я думал, у тебя есть навык в обращении с покойниками, – проговорил язвительно Чокки. Боб Баррайс сощурил глаза. Его обворожительное лицо, по которому гуляло так много женских губ, самая сексуально привлекательная часть тела выше пояса, стало бесформенным, исказилось, покрылось глубокими складками. – Чокк… – произнес он тихо и тягуче. – И глухие, бывает, слышат, понимаешь? И если они вдруг услышат о себе, что, мол, этот глухой – идиот, то они и ведут себя как идиоты – перестают думать. – Стоп! – Чокки отмахнулся с высокомерием, задевшим Боба, как пощечина. – Оставь при себе свою философию переходного возраста. Один вопрос: у тебя есть деньги? – Нет. – Зато большие амбиции! Ты что, собираешься в Мюнхене стоять на углу и торговать своей потенцией? Девушки от двадцати до тридцати – за тридцать марок, старше сорока – за пятьдесят! Семидесятилетние платят по сто, включая массаж. – Я тебе сейчас в морду дам, Чокк! – Боб Баррайс оделся. – В Эссене пути наши разойдутся. Навсегда. Ясно? Я один обойдусь. – Как? В постели с Марион? Хочешь пойти на содержание? Наследник заводов Баррайсов – маленький жалкий сутенер, на пенис которого нанизываются купюры, как в магазинах чеки на железное острие? Мы хотели эпатировать мир. – А теперь смываемся, как не уплатившие по счету. – Только временно. – Чокки захлопнул маленький чемодан. Он обрызгал себя пряными духами, подходящими к его кожаной куртке. – Мы должны быть в Эссене, прежде чем полиция установит, кому принадлежит машина. Абсолютно исключено, чтобы воры с нашим трупом далеко уехали. Чокки ждал, пока Боб соберется. «Какой ублюдок, – думал он, когда Боб брился, расчесывал свои красивые волосы, укладывал их легкими волнами и массировал свое красивое лицо туалетной водой. – Ни на что не способен, рожден, чтобы быть паразитом, гладкий, надушенный червяк, пожирающий всех, кто его кормит: дядю, мать, фабрику, женщин. Если бы он смог этим жить, он бы стал и „голубым“. А бабы еще визжат, когда он расстегивает свои штаны». – Готов? – спросил он с отвращением. – Я обмозговал твою песенку о слышащих глухих. В Эссене мы друг друга не знаем. Проезд я тебе оплачу – пожертвую проститутке задаток на новую вставную челюсть. А Марион-Боб Баррайс дернулся: – Не упоминай Марион! – Это твое больное место, так, что ли? Я еще в Каннах ушам своим не верил. Разве ты можешь испытывать любовь, Боб? Настоящую любовь? Вздохи при луне и все такое прочее. – Да, – коротко ответил Баррайс. – Могу. – Уже пробовал? – Не задавай идиотских вопросов. – С Марион Цимбал? – Чокки прислонился к стене у окна. Боб повязывал галстук. Он у него был как клеймо на жеребце, знак качества, который, как ни странно, понимала любая женщина. Глашатай фаллоса: смотрите, идет человек-землетрясение… – Я повторяю: я люблю Марион. – Если она вынесет твою любовь, надо будет заявить в Рим, чтобы ее причислили к лику святых. – Чокки посмотрел на свои золотые часы. Ровно семь часов. Через приоткрытое окно в комнату доносился чудный запах кофе. – Будешь чистить перышки, пока не нагрянет полиция? – Боишься? – Боб Баррайс цинично улыбнулся. – Торгующий мертвыми должен иметь их мертвые нервы. – У меня в этом нет опыта. – Очередной намек, от которого у Боба Баррайса кровь прилила к голове. Он искоса посмотрел на Чокки. Что он знал? На что он считал способным Боба Баррайса? Старый Адамс ходил повсюду, как средневековый проповедник, и оплакивал своего сына Лутца. Пока его жалобы не имели последствий, но разве не остается на человеке грязь, если в него бросают ею. И правда может быть как грязь… Она оставляет пятна на чистой жилетке. Боб закрыл свой чемодан. Еще один взгляд в зеркало. Он каждый раз сам собой восхищался. Лицо его сохраняло несокрушимую притягательность. Ночь сна – и он словно менял кожу, выглядел как змея, греющая на солнце свою новую гладкую и блестящую кожу. – Выпьем кофе? – Разумеется. С рогаликами, медом и вишневой наливкой в кофе! – Чокки направился к двери. – На вокзал, Боб. Самое раннее в Линдау я смогу спокойно перекусить. Они заплатили по счету, включая завтрак; к счастью, как раз подъехало такси с пассажиром, на нем они и отправились на вокзал. Бросив последний взгляд на пустое место, где стояла их машина с пестрым ящиком, они откинулись в мягких сиденьях. – Все-таки это была гениальная идея с охлаждением от аккумулятора, – произнес Чокки. – Боб, ты должен это признать. Боб Баррайс озлобленно молчал. Сицилийское приключение сидело у него в печенках. Хотя он и не подавал виду, ему было не по себе. Единственное, в чем он разбирался, кроме женщин, это в машинах. Он мог бы по минутам восстановить ход событий, когда полиция начнет обследовать универсал. – Они проверят номер двигателя, – тихо проговорил он, наклонившись к Чокки. – Этим они нас накроют… – Именно поэтому мы должны быть в Эссене раньше. Доктор Самсон все уладит… – Кто это, доктор Самсон? А у него есть Далила? – Остряк! – Чокки закурил сигарету. – Самсон – наш адвокат. Закадычный друг старого хозяина. Член наблюдательного совета. Однокашник старшего прокурора. Нет ничего, что бы ему не удалось выправить, пусть это даже будет восьмерка. Если уж Чокки имеют дело со сталью, они и автомобильные номера могут сделать неразборчивыми. Только нам надо раньше попасть в Эссен. В восемь девятнадцать отправлялся поезд на Линдау. Проехав через немецкую границу, они почувствовали себя увереннее. Наверное, оттого, что возвращались в сферу влияния своих могущественных семей. Попасть из Линдау в Эссен оказалось не так просто. Это путь на Луну прямой, а на Земле нужно делать пересадки, ждать поезда, учитывать опоздания. Если указано: они приземлятся в Море Спокойствия в 17 час. 54 мин., то, значит, это произойдет с точностью до секунды… А на земном поезде нет такой уверенности, тем более во время отпусков. Чокки и Боб Баррайс прибыли в Эссен около 18 часов, пожали друг другу руки, как двое попутчиков, только что познакомившихся в поезде и вновь навсегда исчезающих каждый в своем мире. На прощание было сказано несколько ничего не значащих фраз. Обмен любезностями, маскирующий крушение их дружбы. – Будь здоров, Чокк, – сказал Боб. – Не забудь наш уговор, ты был в Каннах, я на Зильте. В последний раз мы виделись месяц назад. – Конечно. Я никогда не видел зеленый универсал. – Передай привет Марион. Пойдешь к ней? – Сегодня нет. Хочу осчастливить дядю Теодора. – Может, как-нибудь созвонимся? – Может быть… Вот и все. Чокки повернулся, пошел на стоянку такси, сел в машину и уехал, не бросив в сторону Боба Баррайса ни единого взгляда. Человеческие муляжи типа Боба были не в его вкусе. «Безмозглый шут», – подумал Боб Баррайс. Он остановился у вокзала, посмотрел вслед такси и сунул руки в карманы куртки. Между пальцами забренчала мелочь, он проверил: три монеты по пять марок, несколько по одной, монеты по десять пфеннигов, всего марок двадцать. Достаточно, чтобы добраться до Вреденхаузена. У него было горько на душе. «Стоишь тут как нищий, – думал он. – С двадцатью марками в кармане. Единственное состояние единственного наследника баррайсовских фабрик. Ну разве не тошнотворно? Надо было отравить отца до того, как он придумал свои идиотские распоряжения. Но кто мог тогда такое предположить? Пока он наблюдал за мной, как удав за кроликом, я лежал с горничными в постели или восхищался тетей Эллен, когда она незадолго до климакса начала трубить, как охрипший олень. Замечал ли все это старик? Почему он ничего не говорил? Но он отомстил своему Единственному сыну, посадив на трон Баррайсов дядю Теодора, а для меня оставив в запасе горшочек, на который меня сажали в детстве. „Делай хорошенько пи-пи…“ Какое дурацкое лицо было у фрейлейн Ханнелоры – она уволилась, потому что я бил ее ногой по берцовой кости, как только она попадала в пределы досягаемости. А потом была фрейлейн Эрика, дипломированная сестра-воспитательница: „Ты уже сделал а-а, малыш?“ Она ушла через полгода, потому что я – мне тогда было три года – повсюду воровал ножи и разрезал ее платья. Так оно и осталось до сегодняшнего дня. «Будь послушным, делай хорошенько пи-пи… Ты уже сделал а-а?» Дядя Теодор, мама Матильда, адвокат доктор Дорлах, Гельмут Хансен, этот отвратительный моралист-онанист… А миллионы лежат кругом в фабричных зданиях и станках, машинах и готовой продукции, земельных участках и договорах, заказах клиентов и на банковских счетах… Миллионы, которые принадлежат мне и которые дядя Теодор прячет от меня за несколькими фразами, сочиненными старым Баррайсом перед смертью». – Так дело не пойдет! – произнес Боб вполголоса. – Нет, дядечка. Мы еще к этому вернемся… Поезд на Вреденхаузен был полупустым. Мало кто из местных жителей работал в Эссене и возвращался домой после конца смены. Баррайсовские фабрики поглотили всю рабочую силу Вреденхаузена, без них он был бы жалким захолустьем. Баррайс… Это имя звучало как Господь Бог. Нет, выше… Бог обещал лишь блаженство, а Баррайс поддерживал жизнь, наполнял конверты деньгами, гарантировал полную тарелку. Сначала шел Баррайс, а потом уж Всевышний. Похоже, так думал даже священник Вреденхаузена. Когда они собирались играть в скат, он соглашался с дядей Теодором во всех вопросах – как политических, так и экономических – и никогда не критиковал его. Благодарностью были новая колокольня и новый балдахин для процессии в праздник тела Христова. «Он всем манипулирует, – размышлял Боб Баррайс. – Вреденхаузен – это суверенное „королевство Баррайс“. Какую жизнь я мог бы вести, если бы между мной и всеми возможностями не стоял дядя Теодор. Но он существует. Толстый, обходительный, жестокий, обворожительный, сильный, остроумный, ядовитый – на любой вкус. Даже убивать его не имеет смысла… Он и дух старого Баррайса навсегда поймали меня в свои сети!» Уже стемнело, когда Боб вышел из здания вокзала во Вреденхаузене. Единственное одинокое такси ожидало под тусклым фонарем. Такси здесь были не нужны, у каждого был свой маленький автомобиль. Предприятия Баррайсов предоставляли особый кредит покупателям машин. И здесь правило монопольное мнение Теодора Хаферкампа: «Человек с автомобилем – такая же неотъемлемая часть нового облика человечества, как вода в кране. Кроме того, в машине освобождаются от агрессивности. Мои рабочие – самые мирные в Рурской области…» Таксист высунул голову в открытое окно: – Вы, господин Баррайс? – В голосе было столько удивления, как будто кто-то в церкви вместо «Аминь!» провозгласил «Ваше здоровье!». – Да. – Боб подошел к черной машине. – А, это вы, Клеммер. Отвезите меня домой. – А где же ваша гоночная, если позволите спросить? Боб сел в машину: – Позволю. Стоит в Каннах. – Опять авария? – Абсолютно в порядке. Захотелось прокатиться по железной дороге. Сумасшедшие ощущения, скажу я вам. – Боб вымученно засмеялся. – Смотришь из окна и думаешь: жми на газ! А что делает поезд? Он останавливается. Таксист Норберт Клеммер поостерегся поддерживать этот разговор. «Он же навеселе, – подумал он. – Хоть ничем и не пахнет, но так безумно может говорить только тот, кто под градусом. Удивительно, как прямо этот Баррайс держится, даже когда подвыпьет». Когда они остановились у ворот, перед ним предстал ярко освещенный замок Баррайсов. В большом зале, обставленном в стиле ренессанс с легким налетом английского благородства, с камином, напоминающим портал древнегреческого храма, за задвинутыми шторами двигалось множество силуэтов. Места для парковки возле широкой наружной лестницы были переполнены. Ни одна дорогая марка не была забыта, даже три «роллс-ройса» с их консервативными угловатыми радиаторами стояли, как на параде, среди сверкающих лаком машин. В одноэтажной пристройке вокруг длинного стола сидели шоферы и пили соки, кока-колу и чай. Боб заметил их через открытые окна. Дядя Теодор давал прием Не из любви к общественной жизни, а для реализации новых сделок. После салата из омаров, устриц в шабли, куропаток в мадере с трюфелями и сморчками, картофеля и спаржи в сливках и мокко по-арабски господа удалялись в курительный салон, брались за гаванские сигары – «портагас» или «Ромео и Джульетта», утопали в глубоких кожаных креслах и были готовы совместно с Теодором Хаферкампом углублять экономическое чудо. После таких встреч в газеты направлялись сообщения о том, что заказы якобы сокращаются, будущее внушает опасения и новые переговоры о заработной плате неминуемо привели бы к серьезному кризису. На лестнице, у входа с колоннами, появился дворецкий Джеймс. Его, собственно, звали Эгон, но это имя было бы осквернением должности дворецкого. Теодор Хаферкамп переименовал его в Джеймса, поскольку хороший слуга должен носить именно это имя, заказал ему оригинальный старинный английский костюм дворецкого и использовал его в таких случаях, как этот прием. Все остальное время Эгон-Джеймс был садовником на холостяцкой вилле Хаферкампа в идиллических моренных горах под Вреденхаузеном. – Молодой господин! – растянуто произнес Джеймс. На приемах он предпочитал даже английский выговор. – Мы не ожидали сегодня молодого господина. – Меня что, должны ожидать в собственном доме? – грубо ответил Боб Баррайс. – Эгон, – провокационно назвал он его, – дайте Норберту Клеммеру двадцать марок. Он хороший водитель. – Боб остановился перед широкой двустворчатой дверью, через забранное решетками из кованого железа стекло которой был виден холл с зеркальными стенами и мраморными консолями, на которых стояли подлинные вазы из раскопок и римская голова без носа. – Я пойду в библиотеку, Эгон. Скажите моему дяде, что я его там жду. А то среди такого количества мумий я не могу справиться с зевотой. Джеймс ничего не ответил. Полный достоинства, он исчез в одной из дверей холла. Боб пошел направо, бросился в библиотеке в кресло, закурил сигарету, закинул ногу на ногу и стал придумывать эффектное приветствие для дяди Теодора. Через двадцать минут – старинные английские часы над камином тикали тактично, но достаточно громко – отворилась наконец обитая кожей дверь. Долгое ожидание разъярило Боба. «Он обращается со мной, как с просителем, особая честь – поговорить с господином Хаферкампом». Поэтому он остался сидеть и продолжал курить, когда дядя Теодор прошел к камину, обогнув кресло, как будто Боб испускал ядовитые пары. – Итак, ты здесь, – произнес Хаферкамп воинственно. – Да, это не мой дух… – Это было бы и невозможно, духовный мир тебе недоступен. – Спасибо, дядечка. Ты неисправим. «Наследовать достоин только тот, кто может к жизни приложить наследство».[4] – В Каннах идет дождь? Боб был доволен. Алиби работало четко. – Ты хочешь сказать, что я приехал из Канн. Это верно – моя машина все еще стоит перед клубом «Медитерране». Я приехал поездом. – Гельмут мне рассказал, как ты поступил с ним и его невестой. Как последняя скотина… «Это хорошо, – подумал Боб. – Гельмут покажет, что я был в Каннах, Ева Коттман это подтвердит. Так что он останется один, наш славный Чокки, если его возьмут за горло. Ему придется раздобыть солидных свидетелей, которые подтвердят, что он был на Зильте». Боб Баррайс широко улыбнулся. – Не будем дискутировать о поведении, дядечка. Ты даешь прием? Кто из больших лоббистов на старте? Выстрел! Вперед, в Бонн! Опять госзаказы? – Что тебе надо? – спросил в лоб Хаферкамп. В интонацию он вложил все мыслимое пренебрежение. – Денег. – Ни пфеннига. Работай. – Это уже говорил фараон своим рабам. – Каждый токарь, каждый мотальщик, каждый упаковщик на моей фабрике должен отрабатывать свои деньги… Боб Баррайс кивнул. Губы его сомкнулись в узкую полоску. – Ты оговорился, дядечка. Это – Надеюсь, что последний. Ты разорвал последнюю волю своего отца… – слава Богу, это была лишь копия, оригинал находился в сейфе банка – и объявил своей матери, что ты этим убил отца. Теперь отцеубийца требует денег из состояния убитого. Я ожидал от тебя, несмотря на все слабости и коварство, больше вкуса. – Тот, кто сидит на миллионах, может бросаться пфеннигами. Доктор Дорлах здесь? – Да. – Я хотел бы с ним поговорить. – Новое свинство в Каннах? Говори сразу. Карточные долги? – Нет. – Аборт? – О нет! Я всегда сначала спрашиваю о таблетках, а если она их не принимает, ей приходится довольствоваться прерванным актом… – Боб довольно ухмыльнулся. У Теодора Хаферкампа покраснели уши – верный признак того, что внутри он кипел. – Спрашивай дальше, дядечка. – Опять новую машину? – Не отгадал. – Что же тогда? – Я хотел бы поговорить с доктором Дорлахом, вот и все. И один. Хаферкамп помедлил. «Что скрывается за этим? – размышлял он. – Почему он приехал на поезде?» Еще не был забыт скандал с Лутцем Адамсом; хотя никто не упоминал больше о нем, но доброжелатели (такие находятся всегда и повсюду, готовые за рукопожатие шефа с радостью и в штаны помочиться) рассказывали ему, что старый Адамс все еще бегал по округе и просил помочь ему уличить убийцу Боба Баррайса. Пора действительно направить его в какое-нибудь заведение, не в психушку, а в приличный частный санаторий с прекрасным обслуживанием. Фабрики Баррайсов это бы оплатили по статье социальных расходов. И финансовый отдел принял бы в этом участие. – Речь идет об имени нашей семьи? – спросил Хаферкамп. – Твоя самая большая забота, не так ли? – Разумеется. Имя Баррайсов было, есть и будет незапятнанным. – И тут приходит такой паршивый пес, как я, и обгаживает его. Ты мученик, дядечка. Хаферкамп покинул библиотеку, и вместо него весьма поспешно, уже через две минуты, как установил Боб по часам, вошел доктор Дорлах. «Ага, теперь они зашевелились, – радостно подумал Боб. – Я открыл бьющий родник: белоснежная семейная честь». – Вы хотели поговорить со мной, Боб? – Доктор Дорлах прислонился к камину в том же месте, где только что стоял Хаферкамп. Между Дорлах и Бобом установился дружеский тон – они слишком много знали друг о друге, чтобы позволить себе враждебность. – Я хотел попросить вас связаться с доктором Самсоном. Вы знаете Самсона? – Если вы имеете в виду того, который работает на Чокки… – Да, его. Он будет представлять интересы Чокки в одном деликатном деле. – В котором вы замешаны? – Нет. Я был в Каннах. Это вам известно. И вы должны сказать доктору Самсону, как бы ни развивались события, что я был в Каннах, и нигде больше. – А что произошло в действительности? – Доктор Дорлах наклонился, взял сигару из ящичка кедрового дерева и закурил ее. Этим он дал Бобу время подумать, окупится ли доверие. Сквозь дым первой большой затяжки он посмотрел на молодого Баррайса: – Ну? Какое оружие мне выбрать. Деньги или параграфы? – Ни то, ни другое. Ложь, опровержения, угрозы подать иск за клевету. – Боб Баррайс наслаждался растерянностью доктора Дорлаха. – Я вам все расскажу, доктор. Но, если хоть один звук вырвется из этой комнаты, все узнают, что вы каждую субботу спите в Эссене, в гостинице «Рурская жемчужина», с фрейлейн Хильман. По воскресеньям с ней спит дядя Теодор. Я не думаю, что в этом вопросе вы могли бы договориться… – Я всегда знал, что вы свинья, Боб. – Знание – сила! Не будем забывать эту мудрость. Так вот, слушайте, доктор… Через полчаса доктор Дорлах распрощался и ушел с приема. Он выглядел несколько бледным и рассеянным. Хаферкамп, провожавший его к машине, – это была единственная возможность поговорить наедине – спросил без обиняков: – Что он натворил? – Ничего. – Не говорите ерунды, доктор. Я же вижу, что вы выведены из равновесия. Это может таить опасность? – Нет. – Вы гарантируете? – Я могу за это отвечать. «Пока еще, – подумал доктор Дорлах. – Сегодня еще могу. Но сколько времени понадобится этому Бобу Баррайсу, чтобы превратить всех нас в развалины?» Он быстро отъехал, и Теодор Хаферкамп глядел ему вслед, пока красные задние огни не скрылись в ночи. «Что-то должно случиться, – сказал он себе. – Боб Баррайс никогда не должен унаследовать предприятия. Что же, все мы напрасно вкалываем?» Перед верхней прихожей, в которую выходили комнаты его матери, Боб натолкнулся на Ренату Петерс. Она явно караулила его. – Мама в своем салоне? – спросил он. – Нет. Она заперлась. – Рената Петерс загородила Бобу дорогу, когда он хотел мимо нее пройти в спальню матери. – Не ходи, Роберт. Не делай этого… – Чего? – Боб резко остановился. – Твоя мать боится тебя. Она не желает тебя видеть, во всяком случае не сегодня. Она плачет… – В другом состоянии я ее и не видел. Слезы на глазах, задушевный голос, олицетворенная «Матер долороза».[5] Значит, она не хочет меня видеть? – Нет, Роберт. – Но именно сегодня она нужна мне. – Тебе нужна твоя мать? Это что-то новое. – Я хочу только посмотреть на нее… хочу молча посмотреть на женщину, в чреве которой я вырос и которая выдавила меня потом из себя в эту гнусную жизнь! Я хочу посмотреть на нее, чтобы почерпнуть силу. Силу ненависти. Это единственное, что вдохновляет меня. – Ты действительно внушаешь страх, Роберт. – Ты тоже боишься? Моя Ренаточка, так тщательно мывшая славному мальчику штучку, которую так страстно желала тетя Эллен? Когда ты, собственно, заметила, что мальчуган превратился в мужчину? Никогда, скажи, никогда? Вы все это не заметили. Сколько тебе сейчас лет? – Сорок три. – Она покачала головой. – Во что ты превратился? – В то, что вы все из меня делали: в наследника! Вы только при этом не заметили, что кладете свои головы под пресс! Я выжму вас по последней капельки пота. А теперь иди к любимой, жалующейся, плачущей, душещипательной маме и скажи ей, что ее сын опять уехал. Куда? В бордель… Тогда у нее будет повод лишний раз помолиться! Он повернулся и легко сбежал по лестнице. Рената Петере устремилась за ним. В большом холле она догнала Боба. – Когда я могу поговорить с тобой? – спросила она. – Наедине. – Напрасный труд, Ренаточка. – Боб Баррайс злобно усмехнулся. – Я на тебя не польщусь. – Я хочу поговорить о Лутце. – Заткнись! – цыкнул на нее Боб таким голосом, что она испугалась. – Его отец каждый день приходит сюда. Я – У старика не все дома. Это каждый знает. Выкини его коленом под зад, но только оставь меня в покое. – Все это не так просто, Роберт. – Рената Петере крепко держала его за рукав. – Я размышляла над этим. – Ты? – Это должно было прозвучать насмешливо, но в голосе было больше злости. Боб посмотрел на Ренату так, как разглядывают теленка, прежде чем приставить к его лбу стреляющее устройство. – В детстве ты все мне доверял. – Опять эта дурацкая болтовня о детстве! О Господи, если бы это можно было перечеркнуть! Отпусти, Рената, а то я начну блевать в этих священных стенах… – Когда мы можем встретиться? Не здесь, а где-нибудь, где можно спокойно поговорить. – Я не знаю. И вообще: для чего? – Ты боишься? Боб Баррайс смерил ее долгим взглядом. Его бархатистые глаза на красивом лице потеряли вдруг всякое выражение. – Тебе бы не стоило этого говорить, – ответил он, растягивая слова. – Я ни перед кем не отступаю. Никогда! И перед тобой тоже, Ренаточка, честная немецкая душа. Я позвоню тебе. Он посмотрел ей вслед, когда она поднималась по лестнице. Ядреная, широкобедрая, на крестьянских ногах – не красавица, но здоровое тело, так что хочется укусить. Он, собственно, никогда ее так не разглядывал, она всегда была для него старой няней. Что она знала? Что рассказал ей старый Адамс? Могла ли она стать опасной в своем правдолюбии? Единственной любви, очевидно, которую она испытывала? Боб Баррайс покинул дом, побродил по просторному парку и сел возле отключенного фонтана на белую, выдержанную в стиле начала века чугунную скамью. Доктор Дорлах одолжил ему пятьсот марок. Истратить их? Поехать в Эссен, к Марион? Лежать в ее объятьях и заставлять притворяться, что ее насилуют, принуждать ее изображать мертвую, над которой надругаются? «Я извращенная скотина, – сказал он сам себе. – Я это знаю, но ничего не могу с собой поделать. Каждый таков, какой он есть. А вся остальная болтовня – чушь. Психологическая брехня. Фрейдистский умственный коитус. Болтовня дубоголовых ученых. Во мне сидит разрушитель… Кто это может искоренить? Я создан для того, чтобы подтачивать человечество». Он решил не ездить в Эссен, к Марион, не ездить в бордель, бар или клуб. Он вспомнил погибшего Фролини, который лежал сейчас где-нибудь на столе судебно-медицинского института и которого вскрывали. Безупречный выстрел в голову. А кому принадлежал зеленый универсал? Бедный Чокки. Боб Баррайс прошел через боковую террасу снова в дом. Будем надеяться, что доктор Самсон так же хорошо выдрессирован, как доктор Дорлах… Через три дня Рената Петерс и Боб Баррайс встретились. На машине из автопарка Баррайсов – на этот раз это был БМВ – Боб забрал Ренату по дороге на Вреденхаузен, как будто это было тайное любовное свидание. Был прохладный и довольно темный вечер… Месяц тощим серпом плавал в облаках и вскоре полностью исчез. – Залезай, – сказал Боб и придержал дверцу. Он получил хорошие вести, сегодня позвонил Чокки. Конечно, полиция быстро выяснила, кому принадлежит зеленый универсал, но, прежде чем они нагрянули в резиденцию Чокки, доктор Самсон уже дал объявление о краже. Потерю зеленой охотничьей машины заметили лишь тогда, когда генеральный директор Альбин Чокки собрался ехать в лес. Таким образом, вообще не было никаких допросов, а лишь протокол о краже. Мрак мягко опустился на незнакомого мертвеца в украшенном цветочками ящике. Следов не было… – Как мы это обтяпали?! – радостно воскликнул Чокки. – Шофер уже выехал, чтобы забрать украденную машину из мюнхенской полиции. Представляешь, они протащились с трупом до самого озера Тегернзе… – Он буквально захлебывался от смеха. – Куда поедем? – спросил Боб. Рената Петерс пожала своими круглыми плечами. На ней был плащ, довольно узкий в груди. «У нее красивые груди, самое красивое в ней, пожалуй. Материнские груди», – пронеслось в голове у Боба. – Я не знаю, – ответила она. – Куда-нибудь, где можно спокойно поговорить. – Кто-нибудь знает о нашей встрече? – Нет. У меня сегодня выходной. Боб Баррайс поехал по направлению к автобану. Под волосами на голове у него неожиданно засвербело, как будто там ползали муравьи. Он затаил дыхание, но зуд не проходил. «Опять начинается, – промелькнула мысль. – О Боже, не дай этому усилиться. Лучше повернуть назад…» Но он не повернул. Он ехал дальше. В ночь, к автобану, к мосту, связывавшему две проселочные дороги. Он чувствовал, что руль стал мокрым от пота, электрические разряды пронизывали его тело. «Вернись, – говорил он себе. – Боб, поворачивай назад. Это чувство будет все усиливаться… Она была твоей няней, она тебя вырастила, играла с тобой в парке, ты был ее маленьким любимцем…» Он ехал дальше. Выключил фары и въехал на маленький мост только с включенными габаритными фонарями. Под ними по автобану проносились, как горящие стрелы, машины. Это была грандиозная картина – человек как повелитель техники, победитель времени и расстояний. – Здесь, – произнес Боб и остановился на середине моста. – Здесь. Ну говори: что случилось? Что ты знаешь о Лутце Адамсе? Он чувствовал, как в ладонях пульсирует кровь. |
||
|