"Человек-землетрясение" - читать интересную книгу автора (Конзалик Хайнц)

7

В этом мире существуют места, притягивающие любовные пары… Никто не знает почему. И есть места, притягивающие убийц. Там совершается нечто фатальное, неизбежное и непоправимое. Любят или убивают – и в том, и в другом случае действует неотвратимость того, что уже предопределено.

Боб Баррайс откинулся на сиденье. Рядом сидела Рената Петере, смотрела не мигая на проносящиеся внизу ленты огней, руки ее были сложены на коленях. Она была взволнована, ее полная грудь вздымалась и опускалась, и у Боба на секунду пронеслась мысль: как бы она отреагировала, если бы он просто дал сейчас волю рукам и схватил ее за груди? Или начал ласкать их, нежно и робко, почти боязливо – два способа, которыми всегда можно завоевать женщин, когда они сдаются прежде, чем решатся на борьбу. Женщины капитулируют перед победителями или просителями. Только колеблющиеся, нерешительные, боязливые никогда не завоюют душу женщины.

Какой была Рената Петере? Сорокатрехлетняя няня, которая еще десять лет тому назад мыла малышу губкой между ног, хотя у него уже показались первые волоски на лобке. Боб бросил короткий взгляд в ее сторону, руки его подрагивали.

– Ты что, собралась молиться? – резко спросил он. – Сидишь, как перед молитвой. Я тебе задал вопрос. Что ты знаешь о Лутце Адамсе?

– Ничего, Боб. Не больше других. – Рената Петерс повернулась к нему. Ее большие глаза испытующе смотрели на него. «Материнские глаза, черт подери, – подумал Боб, – вечно эти взгляды, как будто я разбил дорогую игрушку, вечно этот тихий, печальный укор злому мальчику, меня тошнит, люди, во мне клокочет желчь!»

– А что знают другие?

– Они говорят, Боб.

– На то им и дан язык. – Он почувствовал, как дрожь в его пальцах усилилась, как омерзительное, электризующее свербение поползло от пальцев ног к икрам, к бедрам. – Знаешь, что можно сделать с языком, Ренаточка?

– Они говорят о тебе злые вещи.

– Злые вещи! Ай-я-яй, непослушный шалопай, что он там снова натворил! Сломал свою железную дорогу. Нехороший Роберт, я скажу Николаусу! Рената, неужели я должен всем из окружающих меня каждый раз бить в морду, чтобы они поняли, что я взрослый? У меня в постели перебывало сто или больше женщин.

– Невелико искусство, Боб. Каждый кобель найдет на углу подходящих самок.

Боб Баррайс сомкнул брови. Новые нотки у Ренаты, настолько неожиданные и опрокидывающие весь образ старой девы, что он не сразу нашелся, что ответить. Потом Боб заметил:

– Ренаточка, ты делаешь успехи. Еще одно такое сальто вперед, и мы снова начнем понимать друг друга. – Он сделал осторожный вдох… Если бы он сейчас глубоко вдохнул, зуд дошел бы до его половых органов. Тогда спокойствию придет конец – это он точно знал. Полные груди перед его глазами притягивали его, как магнит. «Она наверняка будет кричать, – думал он. – Отбиваться, звать на помощь, отталкивать меня, драться кулаками и ногами. „Ты с ума сошел, Боб?! – закричит она. – Я ведь вырастила тебя, я была тебе второй матерью…“ А я в ответ крикну в ее искаженное от ужаса лицо: „Вот, в том-то и дело! Поэтому ты должна верить в это! Поэтому я убью тебя!“

Боб Баррайс отодвинулся от Ренаты и прислонился к двери. «Нет, – приказывал он себе. – Нет! Нет! Если ты это сделаешь, ты безумец. Тогда ты твердо будешь знать, что тебе не место среди людей. Собственно, ты давно уже это знаешь, но не надо лишний раз подтверждать это самому себе».

– Лутц Адамс… – медленно произнес Боб. – Ты что-то хотела о нем сказать. О старом Адамсе, этом странствующем певце мести. Почему он, собственно, ведет себя так?

– Он утверждает, что ты убил Лутца.

– Ах вот как, он это говорит? Он ведь был рядом, когда горела машина.

– Никого не было рядом – только ты и Лутц. И Лутц сгорел, потому что не мог выбраться из двери со своей стороны. Там были скалы.

– Правильно. Все это было восстановлено полицией. Мы были размазаны по обледенелым каменным глыбам.

– Но тебе удалось спастись.

– Это что, позор? Было бы лучше, если бы и я лежал в полыхающем бензине? Вы все ожидали такого случая? Дядя Теодор, не правда ли? С тех пор он упрекает судьбу и Всевышнего, что они были слепы. Может, он и в церковь перестанет ходить, а? И отменит рождественские подарки в детском саду, раз Господь Бог оставил меня в живых? Такая ситуация в моей высокочтимой семье? А кто маячит на заднем плане в качестве нового кронпринца баррайсовских предприятий? Мой друг и спаситель Гельмут Хансен, этот сострадательный вонючка, у которого каждая капля мочи содержит человеческое достоинство и любовь к ближнему! Но надо же – бездельник Боб жив! Выбрался из огненного моря. Тут дело нечисто, здесь что-то не так – таким непростительно слепым Бог не может быть, чтобы уничтожить благородного героя, а большую свинью оставить в живых. Тут что-то подозрительно. Так, Ренаточка?

– Боб…

– Замолчи со своим Бобом! Это звучит как заклинание! – Голос Баррайса становился пронзительным. Зуд в его теле поднимался все выше, добрался до бедер. Навстречу ползло назойливое чувство сверху, через шею и плечи. «Когда они встретятся – конец, – понял он. – Я чувствую потребность, чтобы кто-нибудь закричал. Я это чувствую уже очень сильно. Я сгорю изнутри, если вскоре кто-нибудь не закричит…» Скажи, наконец, что ты знаешь!

– Я видела на столе у господина Хаферкампа акты, которые доктор Дорлах получил из полиции. Копии технических расследований.

– И прочла их?

Рената Петерс медленно кивнула. Кивок был многозначительным.

– Да. Как они там пишут…

– Что они пишут?

– Лутц был беспомощно зажат между сиденьем и приборным щитком. Судя по степени обгорелости, огонь медленно пробирался вперед… настолько медленно, что ты мог бы освободить Лутца до того, как пламя настигло его.

– Мои руки были обожжены! – Боб Баррайс открыл дверь.

Ночная прохлада проникла в машину, коснулась его лба, покрытого крупными каплями пота. – Разве ты их не видела? Разве вы все их не видели? Обе руки были забинтованы, с ладоней сошла кожа, у меня до сих пор рубцы… Вот смотри! – Он сунул обе ладони ей в лицо, так близко, что она уже ничего не могла видеть. Руки его дрожали, а вблизи от ее тела начали гореть. – Я все испробовал! Ты знаешь вообще, какую температуру имеет горящий автомобиль?

– Я – нет, но эксперты…

– Эксперты – дерьмо! Разве они хоть раз сидели в горящей машине? Каждая авария не похожа на предыдущую, среди них нет близнецов. – Он наклонился вперед. Лицо Ренаты, гладкое, круглое, с большими вопрошающими глазами, полное ангельской доброты и прирожденного материнства, не отпрянуло. Оно было похоже на икону Богоматери, перед которой надо исповедоваться. «Сейчас бы врезать по нему, – мелькнуло в голове у Боба. – Прямо ударить в середину. В эту образину с неземной любовью и вселенской кротостью. Раздавить эти глаза, разорвать этот благочестивый рот!» – Как ты считаешь, – спросил он так хрипло, что сам едва узнал свой голос. – Ну? Говори! Я убийца? Я намеренно сжег своего друга Лутца? А мотив? Где мотив? Просто так, Ренаточка, просто так из удовольствия, не так ли, Баррайс убивает своего лучшего друга? Такое на него похоже, не правда ли? Парень, который только тратит деньги, но не зарабатывает их, подозрителен, не должен находиться в нашем благовоспитанном обществе. Изречения на конвертах дяди Теодора, знаменитые на всю страну. Одно я запомнил: «Полный конверт с деньгами – это рукопожатие прилежания». Я брал у рабочих всевозможные конверты и десять дней вытирал ими задницу. Последний обгаженный конверт я в бархатной коробочке послал дяде Теодору по почте. Он никогда об этом не упоминал, но подозревает, чья это зловонная демонстрация. Такой опустившийся человек, нет, что я говорю, субъект, который не заслуживает имени, конечно, оставит гореть своего друга.

– Почему машина находилась на узкой дорожке, а не на гоночной дистанции?

– Мы сбились с пути.

– Ты сбился с пути?

– Лутц. Когда я это заметил – я задремал, мы поменялись. Мне пришлось продолжать путь, что оставалось делать?

– Узкая дорога через скалы сокращала дистанцию, не так ли? Ты знал об этом?

– Естественно! Я это увидел на карте. Разве я знаю, что думал Лутц, сворачивая на эту дорогу?

Рената Петерс удивленно посмотрела на Боба Баррайса. «Он лжет, – подумала она. – Я всегда чувствовала, когда он лгал. Меня он никогда не мог обмануть. И он знал это, поэтому никогда не глядел мне в глаза, когда говорил неправду. И сейчас он смотрит мимо меня. О Господи, что, если старый Адамс и его обвинения не игра воображения? Где-то за кровью и огнем должна скрываться правда… Иначе почему доктор Дорлах затребовал акты и разговаривал по телефону со старшим прокурором? Я сама слышала. „Я загляну к вам, и мы обсудим это дело“, – сказал он. „Неудачная цепь случайностей может сложиться в совершенно ложную картину. Посудите сами, Роберт Баррайс – известный автогонщик, обладатель бесчисленных призов, в гоночной машине он чувствует себя так же привольно, как в своей постели, и в авариях у него есть опыт. – Смех доктора Дорлаха. – Он действительно предпринял все, вплоть до самопожертвования, чтобы спасти своего лучшего друга! Мы обстоятельно обсудим положение вещей, господин старший прокурор“.

К актам были приложены расчеты, утвержденные руководством ралли. Контроль судьи-секундометриста. Боб Баррайс и Лутц Адамс были на четвертом месте из-за замены колеса под Греноблем. Потеря тридцати девяти минут до Монте-Карло… Электрические часы контролеров неподкупны. Боб Баррайс – и лишь четвертый? И тут представляется возможность сократить дистанцию на узкой скалистой дороге, заменить недостающие минуты обманом. Никто не увидит этого темной холодной ночью, никто ничего не скажет… Все будут приветствовать Боба Баррайса, если он придет к финишу с лучшим временем. И только один человек сидит рядом с ним, усвоивший от отца, что честность – это основа жизни. Фраза, которую Боб Баррайс точно так же вымарал бы в дерьме, как конверты своего дяди.

Что же произошло той ночью на пустынной обледенелой дороге в скалах?»

– Ты был только четвертым, да? – спросила Рената Петерс. Боб прижал подбородок к воротнику. Два потока в его теле встретились… в нем вспыхнул фейерверк уничтожения.

– Да.

– Но, проехав по этому пути, ты стал бы первым…

– Выходи! – произнес Боб Баррайс спокойным голосом. Он выскочил из машины и потянулся на холодном вечернем воздухе – неясная тень в отблеске огней на автобане под ними. – Пошли, выходи.

Рената Петере открыла свою дверь, вышла из машины и, обогнув ее сзади, подошла к Бобу. У него был наметанный глаз, натренированный длинными ночами за рулем, на исчезающих под ним дорогах. Он охватил долгим, молчаливым взглядом ее фигуру – кряжистые ноги, крутые бедра, бросающаяся в глаза тонкая талия, красивая, тугая грудь – самое красивое в ней, а над всем этим беловатое мерцание лица. Все нетронутое, чистое, озаренное прямо-таки подавляющим ореолом порядочности.

– Пойди сюда… – тихо сказал Боб. Он схватил ее, притянул за плечи к себе и уставился в ее вдруг засверкавшие, боязливые глаза. Прядь волос упала ей на лоб, как бы разрезав лицо. – Боишься?

Что за голос у него – мягкий, ласкающий, мелодичный, не слово, а поцелуй, а внутри рвутся горячие снаряды.

– Нет. – Рената покачала головой. – Бояться тебя? Но, Боб! Ты сидел у меня на коленях…

– Сидел.

– Поэтому скажи мне сейчас правду, Боб: ты мог бы еще вытащить Лутца?

– Как ужасно сознавать, что ты воспитан такой глупой сволочью. Мать моя плакала и молилась, дядя тиранил меня, тетя Эллен совращала меня, а ты мне нашептывала что-то кроткое в уши. О черт, что за мир, в который я попал…

Он отпустил ее плечо, широко размахнулся и ударил ее по лицу.

Она слегка покачнулась, но не упала, не убежала, даже не подняла руки для защиты. Она продолжала так же стоять, с опущенными руками, в ее взгляде было такое страдание, будто это не ее бьют, а Боб Баррайс висит на кресте, и когда он снова размахнулся, медленно, далеко отводя руку, давая ей время убежать, или пригнуться, или закричать, она лишь сказала:

– Боб! Зачем ты это делаешь? Боб…

Второй удар был чудовищным, потому что Боб вложил в него всю свою силу, он почти упал на нее, но ее круглая крестьянская голова выдержала и этот удар, лишь слегка сдвинулась, Рената даже удержала Боба, когда он чуть не упал от собственного размаха.

– Ах ты, мученица! – прохрипел он. Пот струился по его телу, все прилипало к нему, он чувствовал собственный запах – запах крови, испарений, дикого желания убивать. – Ты, проклятая святая. Я убил Лутца?

– Да, – произнесла она, сделав глубокий вдох. – Да, Боб. Теперь я это знаю. Ты не умеешь лгать мне. Никогда не умел. Поедем домой, Боб.

Боб Баррайс кивнул. Но он не пошел к машине, а неожиданно опять начал наступление, схватил руками Ренату за горло и сдавил пальцы. Глаза ее застыли, выступили из орбит, рот раскрылся, как будто удар топора рассек лицо.

– Боб! – захрипела она. – Боб! Боб!

Теперь она начала отбиваться. Она узнала его взгляд, его горящие, как отполированные глаза, слегка приоткрытый, красивый, почти женственный рот, начавший дергаться, как в момент высочайшего чувственного наслаждения. Она поняла значение его прерывистого дыхания и дрожи, как озноб охватившей его.

Рената резко вырвалась и помчалась прочь, но не к машине, от которой нечего было ждать защиты и которая стояла в пустынном месте неосвещенная – черный, грозный ящик, гроб на колесах…

Она понеслась к парапету моста, туда, к свету, отражавшемуся от автобана, к проносившимся под ней световым точкам, означавшим жизнь, выживание. Эти огни были помощью, спасением, возвращением в этот мир, который, как она поняла сейчас, она уже почти покинула несколько минут назад… Она добежала до железных перил, обхватила их, свесилась вперед и закричала в громыхающую, завывающую, перемалывающую шины бездну, изрезанную лучами фар.

– Помогите! Помогите! Помогите! Он убьет меня! Он приближается! Помогите…

Боб Баррайс настиг ее в тот момент, когда она перелезала через перила; единственный путь, который был ей еще открыт, – это путь в бездну. Обоими кулаками он наносил ей удары по голове, рукам, ладоням, вцепившимся в железный парапет. Она сползла и висела теперь, раскачиваясь, над автобаном. Кровь из носа заливала ей рот и подбородок, правый глаз заплыл, а левым она пытливо смотрела на Боба, смотрела на человека, который теперь хохотал и каблуками вновь и вновь наступал на ее пальцы, короткие пальцы, вцепившиеся в перила… Эти руки когда-то гладили его, играли с ним в мяч, кормили его, больного, в постели, помогали делать ему уроки, учили плавать, тайком совали ему деньги, когда дядя Теодор не давал ему больше… На эти руки, которые он так хорошо знал и которые вели его вплоть до этого места в ночи, он наступал со всей яростью и хохотал при этом, пот градом катился по его лицу, и чувственное наслаждение, которое он при этом испытывал, буквально разрывало его.

– Боб…

Ее голос. Он перегнулся к ней через железные перила, стоя обеими ногами на ее руках.

– Ренаточка…

– Теперь я знаю, что вырастила дьявола.

– Тогда благослови меня и поприветствуй от меня небеса! Он точно нацелился и ударил ногой по кончикам ее пальцев, зная, что этому удару она уже не сможет противостоять. Руки соскользнули, и наконец раздался крик, высокий, тонкий вскрик, апофеоз его вожделения, взрыв в его мозгу… Он увидел, как Рената Петерс, раскинув руки, низверглась в бездну и разбилась о проезжую часть.

Скрежеща тормозами, останавливались машины, сползали вбок, зарывались в откос или наезжали, взвизгнув, на заграждения. Фары высветили тело, лежавшее лицом вниз.

«Ее красивые груди, – подумал Боб Баррайс. – Они наверняка лопнули, надо было мне их сначала поцеловать…»

На нетвердых ногах он побежал к машине, бросился на сиденье; не зажигая фар, проехал какой-то отрезок по проселочной дороге, пока огни автобана не исчезли за ним, превратившись в блеклый отсвет в темноте ночного неба. Лишь тогда он включил фары и помчался к шоссе.

На изгибе дороги, у автобусной остановки с желтой тумбой и жестяным ящиком с расписанием, он остановился, сунул сигарету между дрожащих губ и сделал первую глубокую затяжку. Ужасный чувственный зуд прошел, и по мере его стихания к Бобу возвращалась страшная действительность.

Лишь докурив сигарету, он полностью осознал, что совершил. Он высунулся из окна и выплюнул окурок. Его желудок взбунтовался, и его вырвало на землю, а потом, обессиленный, он откинулся на сиденье. Будто желая оторвать голову, Боб дергал себя за волосы, сдавливал ее руками и удивлялся, что она не выжимается, как лимон, и все остается внутри. Теперь, после всего случившегося, ему стало страшно перед собственным «я».

«Куда теперь? – размышлял он. – Только не домой, там могут спросить: „Ты не видел Ренату?“ Этого я не в силах буду вынести». Но здесь, на шоссе, на автобусной остановке, он тоже не может оставаться. Он снова высунул голову из окна. Сирена «скорой помощи» – где-то очень далеко, лишь намек на звук, или это обман чувств? Конечно, на автобане сейчас творится черт знает что. Свидетелей найдется достаточно, они видели висящую на парапете женскую фигуру, и вдруг она полетела вниз. Но того, кто был по другую сторону перил, эту тень в темноте, никто не заметил, не мог заметить… или?.. Разве он не перегибался через парапет, завороженный этим полетом на тот свет, этим почти элегантным падением с распростертыми руками, летящим человеком?

Боб Баррайс закрыл окно, вновь завел двигатель и поехал обратно на шоссе.

В Эссен – вот правильное решение. Конечно, это был единственный верный выход. В постель к Марион Цимбал, заснуть в ее объятьях, утонуть в ее мягком теле и все забыть, вдыхать ее запах свежих апельсинов и быть счастливым. Остров без проблем, без вопросов, без необходимости надевать маску героя, постель – как будто на другой планете.

«О Боже, дьявол и Марион… Как я ненавижу сам себя…»

После часа бешеной езды Боб Баррайс стоял у квартиры в Эссене. Маленькая квартирка с гардинами в цветочек, пушистым ковром и радиолой у окна, на проигрывателе которой всегда лежала одна и та же пластинка: тема Лары из «Доктора Живаго». Марион могла часами слушать ее и мечтать. Она было романтичной барменшей, птичкой, забирающейся в свое гнездо, после того как ее часами пытались ощипать. Она искала тепла, после того как выставляла себя напоказ с полуобнаженной грудью, покачивающимися бедрами и распущенными волосами до пояса, намекающими на порочность, в то время как она была чиста, как Гретхен.

Марион принимала душ, когда Боб вошел в квартиру. Поскольку ключ был только у него, то через несколько минут раздались ликующие возгласы Марион. Она была рада… Действительно существовал человек, который радовался, когда приходил Боб Баррайс. Боб был готов заплакать. Растроганный, он сел на кушетку и откинул голову назад.

– Боб, ты здесь! – крикнула Марион. – Какой сюрприз! Я сейчас.

– Хорошо, детка. – Он закрыл глаза от неимоверной усталости, дрожь все еще не унималась. Нервы были накалены. Он несколько раз глубоко вздохнул, как будто воздух был единственным средством потушить их. И на самом деле он стал спокойнее, ум начал проясняться. Боб осознал, что может снова трезво мыслить.

Марион вышла из душевой обнаженная, вся как будто пронизанная солнцем, с высоко подвязанными волосами и капельками воды на гладкой коже. Ее босые ноги шлепали по полу, и он вспомнил их первую ночь. Тогда Марион тоже вышла обнаженной из душа, и он удивился, что ее вид не вызывает в нем легкого отвращения, которое он всегда подавлял в себе, когда женщины демонстрировали себя перед ним, беззастенчиво, с единственной целью высосать из него все, словно огромные злые пауки с бархатной кожей, отдающие разложением.

– Почему ты не позвонил, дорогой?

Она наклонилась над ним, он поймал руками ее груди, обхватил их, поцеловал ее в губы и начал ласкать холодное после душа тело.

– Ты принимала холодный душ? – он привлек ее к себе, погрузил лицо во впадину ее живота и обвил руками ее бедра. Какой покой, какая защищенность, какой аромат… О, это пьянящее чувство удовлетворенности!

– Я была страшно измотана, дорогой. В два часа я сказала Франку: «Я не могу больше. Пусть Лиля постоит за стойкой, а я пойду домой. Наверное, я заболеваю гриппом». Как будто я предчувствовала…

– Что?

– Что ты вдруг придешь ко мне.

– Я уже давно здесь.

– Обманщик!

– Весь вечер. – Он притянул ее к кушетке, она легла в его объятья, прижалась к нему и блаженно потянулась, когда его рука коснулась ее груди.

– Так ужасно, что ты одет, – прошептала она. – Ты так далеко, когда между нами материя. – Она приподняла голову и посмотрела на него. – Откуда ты приехал?

– Ты должна оказать мне одну услугу, Марион.

– Любую, дорогой.

– Ты меня любишь?

– Так же, как ты меня.

– Это неописуемо. Я потухшая звезда, которая от тебя, от солнца, получает новую жизнь.

– Наоборот, Боб. До знакомства с тобой я не знала, что такое жизнь. Не знала, что такое счастье, любовь, ожидание, страсть, мечты, радость, страх…

– Почему страх?

– Настоящий страх, заставляющий дрожать и сжиматься сердце, страх, что наша любовь умрет.

– Она не может умереть. – Он обхватил ее левую грудь, она заполнила всю его ладонь и начала согреваться. Сосок затвердел и выступил вперед, настоящая антенна чувств. Марион вздохнула и подобрала ноги, ее длинные ляжки блестели, освещенные торшером. В завитках черного бугорка еще переливались капли воды. – Когда ты пришла домой из бара?

– Полчаса назад, наверное.

– Я был уже здесь. Лежал в постели и спал. Раздетый…

– Нет. Я…

– Я лежал в постели, Марион. Если тебя кто-нибудь спросит… Я спал очень крепко, наверняка уже несколько часов…

Она снова подняла голову, грудь в его руке при этом задвигалась:

– Что… что случилось, Боб? Что-то произошло? Кто-то придет и будет меня спрашивать?

– Возможно…

– Скажи, где ты был до этого… – Она попыталась выпрямиться, но Боб удержал ее. Со вздохом она расслабилась. Он гладил ее тело, задержав руку на бугорке. – Откуда ты приехал?

– Случилось что-то ужасное, – сказал он тихим, глухим голосом. – Ты любишь меня, Марион?

– Бесконечно.

– Тогда не спрашивай. Ради всего святого, не спрашивай. Помни только, что я лежал в постели и крепко спал.

– Это тебе бы помогло?

– Это могло бы меня спасти.

– Тогда ты уже был у меня, когда я уходила на работу. – Она положила свою ладонь на его руку, как бы скрепив клятву на своем теле. – Эта ужасная материя, – шепнула Марион. – У меня от нее кожа чешется…

Их любовь была короткой. Когда Марион, желая сделать приятное Бобу, вновь изобразила из себя мертвую, он вскрикнул, выпрыгнул из кровати и отскочил к стене.

– Нет! – вскрикнул он. – Нет! Нет! Двигайся! Нельзя быть мертвой, лежать и гнить… Ты должна жить, именно ты, только ты, всегда только ты… Я люблю тебя, ты единственная, кого я люблю, с тобой я человек, а не чудовище… Марион, заклинаю тебя, двигайся!

Тогда она вскочила, снова затащила его в постель, обвила ногами его бедра и начала беситься и царапаться, она стонала и хохотала, целовалась и кусалась – словом, вела себя как сумасшедшая. И он смеялся вместе с ней, зарываясь в ее горячее, извивающееся, скачущее и стонущее тело, целовал ее в капельки пота и купался в потоке черных волос.

Короткое опьянение. После выкуренной сигареты они вытянули свои пышущие жаром тела и смотрели в потолок с причудливыми, фантастическими тенями.

– Ты сейчас снова уедешь?

– Нет, я останусь.

– До завтра?

– До послезавтра, может быть на неделю, я не знаю…

– Это было бы слишком прекрасно, дорогой. – Она повернулась к нему, забралась наполовину на него и поцеловала его в глаза. – Что мы за люди с тобой?

– Я не знаю.

– Мы нормальные?

– Наверняка нет.

– Когда все это кончится?

– Что?

– Это между нами.

– Никогда.

– Никогда не бывает. Все когда-то кончается. Ты великий Боб Баррайс, а я жалкая барменша. В глазах твоего мира я просто грязная проститутка. Скажи, разве я проститутка?

– Нет.

– Но я сплю с тобой! Когда ты бываешь извращенным, и я становлюсь извращенной. Разве это не распутство?

– Ах, Марион, кто это может понять? Почему мы обсуждаем это? Я люблю тебя. – Он запустил обе руки в ее волосы. – Который час?

– Почти четыре часа утра.

Он высвободился из-под ее обнаженного тела и выскользнул из кровати.

– Я должен позвонить.

– Сейчас?

– Да, сейчас.

– Кому же?

– Скоро услышишь. – Он поднял трубку, набрал номер – это был номер виллы Баррайсов во Вреденхаузене – и подождал. Быстрее, чем он мог предположить, трубку снял садовник. Боб Баррайс чувствовал, как его сердце бьется о ребра.

Они ее уже опознали, разумеется, опознали. Ведь у нее с собой была сумочка, она должна была остаться на мосту. Рената Петерс, служащая Баррайсов. На протяжении почти двадцати лет, уже почти живой инвентарь виллы. И вдруг эта милая фрейлейн сиганула ночью без всякой причины с моста на автобан и сразу погибла. Загадка! Пойди разберись в человеческой душе. Что это было? Депрессия? Неисполнившиеся надежды? Паника перед старением? Прорыв из одиночества в другой мир? Начало климакса, когда женщины зачастую склонны к неконтролируемым поступкам?

– Это Баррайс! – произнес Боб.

– А, молодой господин… – Голос садовника звучал взволнованно.

– Я только хотел предупредить, где я, на случай, если меня потеряют дома. Если я кому-то понадоблюсь…

– Молодой господин, побудьте, пожалуйста, у телефона. Рядом со мной стоит господин доктор Дорлах, он хочет с вами поговорить.

«Ага, доктор Дорлах! Большое наступление началось. Дядя Теодор наверняка уже высказал самые дикие предположения. Он будет разочарован, узнав, что я звоню из теплой, благоухающей, пропитанной любовью постели».

Он сел в небольшое кресло, далеко вытянул ноги и улыбнулся Марион. Какая она красивая! Не тело, а янтарная капля солнца.

– Боб?… – раздался голос доктора Дорлаха.

– А-а, доктор! Что вы делаете так поздно или так рано, как угодно, у нас? Дядя Тео разорился? Мама наконец-то отправилась к любимому Господу? Я сразу приеду, что бы ни случилось.

– Где вы? – односложно спросил доктор Дорлах.

– В Эссене.

– Где?

– В квартире в Эссене. Новостройка. Седьмой этаж. С видом на Гругу. В постели изумительной девушки, самой красивой из тех, что я знаю. По имени Марион Цимбал.

– С каких пор?

– Доктор, ну вы и шутник! С рождения, разумеется. Марион – не писатель и не политик, так что ей нет причины менять имя.

– С каких пор вы лежите там в постели?

– Один примерно с двадцати часов, вместе с самой прекрасной женщиной моей жизни – с двух часов.

– У вас имеются свидетели этому?

– Я не занимаюсь групповым сексом, доктор.

– Позовите эту Марион к телефону.

– Пожалуйста… – Боб Баррайс протянул трубку Марион. – Любимая, скажи славному доктору Дорлаху доброе утро. Он не верит, что я действительно могу любить женщину.

Марион Цимбал взяла трубку и несколько вымученно засмеялась. «Что здесь происходит? – подумала она. – О чем он умалчивает? Я его алиби, это ясно. Для чего Бобу нужно алиби?»

– Господин доктор? – произнесла она. Ее голос переливался, как звонкий индийский колокольчик. – Боб действительно у меня. Этого достаточно?

– Пока да. Дайте мне снова Боба.

Трубка возвратилась. Боб Баррайс постучал по ней:

– Тук-тук, доктор. Я опять здесь. Ну что, довольны?

– Приезжайте немедленно сюда, Боб. – Голос доктора Дорлаха был чужим, официальным, обезличенным, такого Боб у него никогда не слышал.

– Из теплых объятий Марион? Ни за что, доктор. Только в случае катастрофы в доме Баррайсов. Но ее нет.

– Она есть. Рената Петерс мертва.

Боб осекся. Он сыграл это замечательно, изменил даже тембр и заговорил прерывающимся голосом:

– Это… это неправда… Рената…

– Упала с эстакады на автобан…

– Самоубийство?

– … или сброшена. Криминальная полиция и первый прокурор уже здесь. Обер-вахмистр Кнолле из дорожной полиции сразу узнал Ренату. Кнолле проживает во Вреденхаузене. Потом нашли на мосту ее сумку. Теперь случай реконструируют. На мосту обнаружены следы шин и ног…

– Они… – заговорил Боб, растягивая слова.

– Боб… здесь идет дождь. Следы нечеткие, их вряд ли можно использовать. С каких пор вы в Эссене?

– С двадцати часов вчерашнего дня! – заорал вдруг Боб. – Что вы, действительно, хотите от меня?

– Такое твердое алиби, чтобы об него можно было сломать руку, если дотронешься.

– Оно у меня есть.

– Почему вы вообще позвонили?

– Чтобы сказать, что я здесь.

– Кого же это может интересовать? Вы никогда не сообщали, где вас можно найти. И неожиданно в вас заговорили родственные чувства? Или вы ожидали, что я здесь?

– Доктор, у вас что, прострел в голове?

– Нет, у меня там набатный колокол, и он звонит сейчас. Боб, кто эта Марион Цимбал?

– Моя невеста. Я женюсь на ней.

– Боб! – Марион выпрыгнула из кровати и раскинула руки – обнаженная богиня радости. – Боб, это правда?

– Вы слышите, доктор? – спокойно произнес Боб. – Так может ликовать только женщина, которая купается в счастье.

– А я купаюсь в ужасе, Боб. – Голос доктора Дорлаха стал хрипловатым. Он был действительно потрясен. – Если бы вы видели Ренату… страшно. Полицейский врач одно пока установил твердо: кто-то наступал ей на руки, когда она цеплялась за грязный парапет. На ладонях следы ржавчины, пальцы распухли от ударов ног. Это не похоже на добровольную смерть.

– Да, пожалуй. Непостижимо, доктор.

– Я слышу ваше глубокое потрясение, Боб. – «Надо бы и его убить, – подумал Баррайс. – Эта вечная ядовитая ирония. Но лучшего адвоката, чем он, не сыщешь». Без доктора Дорлаха фабрики Баррайсов ничего бы не стоили. Он уладил множество безобразий, неизбежных при взлете. Такому адвокату нет цены.

– Я действительно потрясен, доктор, – резко сказал Боб.

– Приезжайте сейчас же.

– Разумеется. С Марион?

– Без. И еще: почистите ботинки. Не только сверху, но и подошву с каблуками и швы. А потом пройдитесь по эссенской улице, желательно вблизи какой-нибудь стройплощадки.

– Благодарю за совет, доктор. Я в нем не нуждаюсь.

– Крови у вас на одежде нет?

– Когда я приеду во Вреденхаузен, я вам врежу за этот вопрос!

– У вас и так будет чем заняться. Первый прокурор желает побеседовать с вами.

– Это удовольствие я ему доставлю.

Боб Баррайс повесил трубку. Подняв голову, он посмотрел в бледное лицо Марион. Она продолжала сидеть не двигаясь, в оцепенении, когда он коснулся ее бедер и привлек к себе.

– Что с этой Ренатой? – прошептала она, как будто кто-то мог их услышать за стеной.

– Она мертва. Упала с моста на дорогу.

– Кто эта Рената?

– Моя бывшая няня. Сорок три года. Милый человек. В последнее время она опекала мою мать. Была частью баррайсовской виллы, как библиотека и рояль в салоне.

Боб отпустил Марион, встал и оделся. Они больше не произнесли ни слова, и только когда он перекинул плащ через плечо и еще раз с привычной тщательностью провел рукой по вьющимся волосам, прижимая последние пряди, голос Марион заставил его вздрогнуть.

– Боб…

– Да?

Она сидела посреди кровати, все еще нагая, сквозь ее распущенные волосы выступали кончики грудей, как сквозь черный занавес. Руки лежали на бедрах, и было отчетливо видно, как ногти впились в тело.

– Ты убил Ренату?

– Я с двадцати часов у тебя… Не забудь это, дорогая. Боб повернулся и вышел из квартиры.

Когда дверь захлопнулась за ним, он услышал рыдания Марион. Она бросилась на подушки и зарылась в них. Тогда он вернулся, снова отомкнул замок, просунул голову в открытую дверь и, увидев ее полное ужаса, искаженное страхом лицо, успокаивающе улыбнулся и кивнул ей.

– Я женюсь на тебе, любимая. Как моей жене тебе не нужно будет давать показания.

Весело насвистывая, он окончательно докинул маленькую квартиру и в хорошем настроении спустился в узком лифте вниз.

Замок Баррайсов был ярко освещен. Боб, остановивший машину перед большими воротами, посмотрел поверх каменного забора. Сегодня не было ни одной комнаты, которая не сияла бы в ночи, промытой дождями и не желавшей отступать перед утром, чей черед давно подошел.

Кто-то, очевидно, услышал скрип тормозов, или же за шторами в первом салоне – музыкальной комнате – был выставлен пост, сигнализирующий обо всем происходящем снаружи… Во всяком случае, дверь открылась еще до того, как Боб преодолел прыжком пару ступенек. Во всем британском блеске, полный достоинства, появился Джеймс, дворецкий дяди Тео. За ним мелькнуло чужое лицо – криминальная полиция.

– А, славный Эгон! – воскликнул Боб и кивнул Джеймсу, задев в очередной раз больное место. – И господин, которого я не знаю. Наверняка ученик Шерлока Холмса, Джерри Коттона, Манникса, агент 007, или кто ваш учитель?

– Вас ожидают, – деревянным голосом произнес Джеймс. – В библиотеке. Все господа в сборе.

– Где Рената? – Боб отдал ему свой плащ. С большим достоинством Джеймс передал его полицейскому. Боб внутренне ухмыльнулся: «Никаких следов крови, мой дорогой. Напрасно будешь искать. Я осмотрел через лупу каждый миллиметр».

– Фрейлейн Рената уже в судебно-медицинском институте. Джеймс проговорил это, как будто объявлял оперную звезду.

Боб Баррайс остановился в огромном роскошном холле.

– Где мама?

– В своей комнате. Госпожа лишилась чувств. У госпожи сейчас профессор доктор Нуссеман.

– Славный, верный Нуссеман. – Боб повернулся к полицейскому: – Он прекрасно кормится мамиными болезнями. Пять таких пациентов – и он принадлежит к самым высокооплачиваемым врачам Европы. Итак, в библиотеке.

Дворецкий Джеймс открыл высокую двустворчатую дверь. Библиотека, обычно с приглушенным светом, не отвлекающим от работы, была на этот раз ярко освещена. С удивлением Боб заметил, что кресла в дальнем углу – кабинете для курения – были обтянуты зеленой кожей. В благородном полумраке это никогда не бросалось в глаза.

Вокруг большого стола у камина в стиле ренессанс сидели несколько господ. Когда вошел Боб, они сразу встали. Остались сидеть лишь дядя Теодор и доктор Дорлах. У дяди Хаферкампа это было естественно, у Дорлаха – явная вольность. Боб враждебно посмотрел на него. «Ты считаешь, что тебе что-то известно, – подумал он. – При этом ты ничего не знаешь, абсолютно ничего. Тебе никогда не удастся положить на обе лопатки Боба Баррайса. Тебе – нет…»

Он словно натолкнулся на стену, когда его неожиданно остановил вопрос:

– На какой машине вы ездите?

– Сейчас – на БМВ из парка Баррайсов, – не задумываясь ответил Боб. – Вы первый прокурор?

– Да. Петер Цуховский.

– Не буду кривить душой и говорить, что мне очень приятно. Повод для нашего знакомства слишком грустный.

В дверь постучали. Сотрудник криминальной полиции объявил от двери:

– Машина имеет шины фирмы Пирелли.

– Спасибо. – Прокурор Цуховский сложил руки за спиной. – С самого начала – совпадение: на последней машине на мосту были шины фирмы Пирелли.