"Падение" - читать интересную книгу автора (Голестан Эбрахим)4Утром жена разбудила его. – Опоздаешь, – сказала она. Но ему хотелось спать. Нога уже не болела, но приятнее было сознавать себя больным. Он уже просыпался средь ночи, но тогда нахлынувшие мысли понеслись, завертелись… он не помнил о времени, не помнил, сколько это длилось. Иногда он проваливался в сон, сознание то цепенело, то вновь оживало; иногда соскальзывал в какое-то жаркое воспаленное бодрствование и тогда не сознавал, виденное им только что было во сне или в воображении. И при всем этом хаосе беспорядочно мелькавших мыслей он помнил, что болен и ему будет хуже и хуже. И вдруг, когда он скользил, увлекаемый горячечным бредом, сонное наваждение кончилось. Все исчезло, и только черная пустота пролегла между кошмаром ночи и горечью пробуждения. Сейчас он хотел спать и не идти ни на какую работу. Он ничего не ответил жене. Она сказала: – Там Азиз тебя ждет за дверью. – Не видишь, что ли, не могу я? Сама не могла сказать, что не выйду? Взглянул на жену и остался доволен своей грубостью. Жена молча вышла и скоро вернулась. Ему не хотелось вставать. Он ждал, что жена что-нибудь скажет. Но она молча занималась своими делами. В комнату вошла кошка. Он, устав ждать, спросил с деланным гневом: – Зачем разбудила? – Азиз за тобой заходил. Не слыхал, что ли? – Напрасно заходил. Чего лезет не в свое дело? Жена промолчала. – Если снова придет, скажи – покамест ходить не будет. Жена промолчала. – Поняла? Так и скажи – покамест не выйдет. – Долго не будешь ходить? – Всегда. Жена посмотрела на него и проговорила: – Так и будешь спать? – Захочу и буду. Сам себе хозяин. – Ты что так разговариваешь? – сказала жена. – Очень хорошо разговариваю. Кошка мяукнула. Муж крикнул: «Провались ты» – и швырнул в нее башмаком. Кошка отскочила. Он встал и сказал: – Выгони ее. – Господи, да что с тобою? – Жена, как ни сдерживалась, не могла скрыть удивления. Муж вышел из комнаты, потом вернулся, съел кусок хлеба, оделся и ушел из дома. В тот день он до обеда блуждал по улицам. Бродил по базарчикам и переулкам, где уже давно не бывал, и наслаждался сознанием того, что не пошел на работу и нагрубил жене. Он представлял себе, что жена ведь тоже могла бы ответить ему грубо, и что бы он в таком случае мог ей наговорить, и как бы мог ее побольнее задеть, чтобы показать ей, кто из них главный. Дойдя в своем воображении до этой точки, он возвращался и начинал все сначала, и снова испытывал наслаждение. Постепенно к этому прибавилась мысль, что если бы он тогда вышел и при жене ответил бы на приветствие Азиза грубостью и обругал его – как было бы хорошо. Потом он стал представлять себе, что так оно и случилось, и, натешившись этим, снова возвращался к началу. Потом он решил, что не будет ласкать жену, не будет, пока она сама не подойдет и не станет умолять его. В тот день, к вечеру, когда он проснулся, жена спросила: – Ну как ты? Он не отозвался. Жена спросила: – Не тошнит тебя? Он не знал. С чего бы вроде? – Вставай, сходи прогуляйся. Вроде не мешало бы, но теперь ему уже расхотелось. Жена сказала: – Вставай, сходи, купи на ужин чего-нибудь. – Так и говори. Сразу бы сказала, – и передразнил жену: – Не тошнит тебя? Жена встала, накинула чадру и открыла дверь. Муж сказал: – Сходи, прогуляйся маленько. Та молча вышла. Кошка отправилась следом. Ему хотелось, чтобы жена не уходила, чтобы она могла слышать его, чтобы он мог еще и еще язвить ее. И запустил в кошку вторым башмаком. Теперь комната была пуста, но он мучился, понимая, что его все равно не оставят в покое. Он знал, что скоро его одиночество кончится, а ему хотелось, чтобы оно не кончалось. На глаза попалось зеркало, висящее на стене. Он поднялся и подошел к нему. Зеркало, потемневшее и мутное, было подвешено за крючок, припаянный к металлической рамке, в одном из углов его было потускневшее изображение цветка. Он стал смотреться в зеркало и не мог оторвать взгляда от своих глаз, он вглядывался и вглядывался и настолько погрузился в них, что могло показаться, что он заснул стоя; он уже не понимал, где он, что вокруг него, и видел только свои глаза. Он не мог ни о чем думать, для него существовал только взгляд собственных глаз… Так он стоял, пока внезапная дрожь, начавшись от лодыжки, не сотрясла все его существо. Он догадался, что это кошка задела его хвостом. А кошка, когда он так внезапно вздрогнул, отошла, села поодаль и стала вылизывать лапку. В нем что-то зарождалось, что-то горькое, оно росло, раскрывалось, и горечь овладевала им все сильней. Он схватил зеркало и бросил в кошку. Кошка убежала. Он вышел следом. Солнце уже покинуло двор. Он в нерешительности остановился возле бассейна. С улицы доносились крики и топот играющих детей. Их гомон раздражал его. В поисках кошки он окинул взглядом цветник, где земля, утоптанная от постоянной беготни детей, была склизкой от мыльной воды, выплескиваемой после стирки, и бедный соседский домишко, перед которым росло всего три гранатовых деревца, чьи плоды, не успев созреть, становились игрушками под ногами ребятишек. Тут он увидел свою пушистую голубоглазую кошку, шагавшую тихо и неспешно через двор. На улице шумели дети, а кошка шла медленно, обнюхивая все, что попадалось на пути. Он тихонько позвал: «Зиба, Зиба!» – и пошел за ней. Кошка сначала ощетинилась, но потом спокойно и привычно остановилась. Он схватил ее и стиснул так, что она вопросительно и страдальчески мяукнула. Он посмотрел ей в глаза. Хотел бросить ее о землю, но она смотрела все так же удивленно, и это лишало его сил, бросало в дрожь. И тогда он сильно ударил ее по голове, потом еще сильней, кошка извивалась, пытаясь освободиться, и выла, а он, часто и горячо дыша, твердил приглушенно и злобно: «Гадина… гадина…» И бил ее головой о стенку бассейна. Он был весь в ожидании – не шевельнется ли она хоть чуть-чуть. Держа кошку за передние лапки, он поднял ее, и тельце безжизненно повисло в воздухе. Он раскачал его и со словами «Провались ты» швырнул в сторону. Кошка ударилась о стену и с глухим стуком упала. Он в ярости рванулся, подбежал к упавшей Зибе и, дрожа и задыхаясь от возбуждения, пнул ее ногой, потом крепко схватил и поднял с земли. Хвост и лапки Зибы бессильно обвисли. Он огляделся. Густая свинцовая тень спускалась на землю, и кончились те быстротечные мгновения, которые отсчитываются собственной, внутренней таинственной мерой, несоотносимой с ходом часовой стрелки. Он уже вышел из мира лихорадочной злобы и властного слепою инстинкта уничтожения: расслабленность кошачьего тельца передалась и ему, он пришел в себя, в глазах прояснилось. Он попытался увидеть что-то в мордочке и закрытых глазах кошки. Расслабленность и бессилие перешли в его руки; безжизненное тело кошки скользнуло между его ослабевшими пальцами, и неодолимая дрожь пробежала по нервам. Он успел собраться, подхватил кошку, сильно сжал ее и осторожно опустил на землю. На улице бегали и визжали дети; тяжелая давящая темнота, спускаясь, постепенно охватила все небо. Послышались шаги: одна из соседок проходила через двор. Взгляд его проследовал дальше, к погружавшимся в темноту углам двора, к ветвям деревьев, постепенно исчезающим в нарастающей тьме, к опрокинутым тазам, лежащим возле бассейна, к потрескавшимся кирпичам… Тут он увидел свою дверь и вспомнил, что скоро придет жена. Взглянул на кошку. Вновь окинул взглядом двор, и сразу ему представились запах смердящей падали, ненавидящие голоса и взгляды соседей, а потом нескончаемые попреки, выспрашивания, домыслы… все эти взгляды и крики ворвались в его душу из будущего. Он поднял кошку, спрятал ее на груди под одеждой и вышел за ворота. Он тяжело дышал, стараясь удержать ходившую ходуном грудь. Под мышкой у него была мягкость пушистого тельца кошки, а на груди – твердая головка, и он все прижимал кошку покрепче, чтобы не упала. На улице, визжа и галдя, играли дети, и он постарался как можно быстрее (но все-таки не бегом) пройти мимо. Потом он подошел к чану, набитому зловонными отбросами. Остановился. Хотел было выбросить кошку на эту кучу гнили, но потом побежал, стремясь оказаться как можно дальше, унести ее далеко-далеко, так далеко, чтобы навсегда от нее избавиться, чтоб и не слышать о ней никогда. Он прошел через крытый базарчик; в лавках уже горели огни. Он все шел, пока не оказался у дверей какой-то мечети. Он вошел в ее темный каменный коридор, там был спертый воздух и от стен веяло холодом. Ему было очень страшно. Он кинулся вперед и вбежал во внутренний двор мечети. Было уже темно. Вытащив кошку из-под одежды, он положил ее там же, где стоял. Здесь, посреди пустого просторного двора мечети, страх и раскаянье оставили его, и, опуская кошку на землю, он уже досадовал на поспешность, с какой бежал из дома, чтобы спрятать кошку. И, пнув ее ногой, вышел из мечети. А та вся так сжалась и съежилась, что, казалось, от нее осталась одна шкурка. Напряжение отпустило его; сознание того, что он всех обманул и никто никогда не узнает, что он сделал, приятно расслабляло нервы. Он, торопясь, воротился домой той же дорогой и, когда поднимался по ступенькам, увидел жену, выглядывавшую из двери. Та, убедившись, что это ее муж поднимается по лестнице, исчезла. Он остановился в дверях. Жена расчесывала волосы перед зеркалом, прислоненным к лампе, стоящей на полу. Она обернулась и, удерживая шпильку зубами, сказала: «Пришел?», снова повернулась к зеркалу и заколола волосы. Он прошел мимо жены, все так же пристально на нее глядя. Сел, прислонившись к свернутой постели. Жена встала и нагнулась, чтобы поднять зеркало. Груди ее, свесившись под рубахой, мягко покачивались в рассеянном свете лампы. Он наблюдал, как она вешает зеркало на стену. Как возвращается, снова наклоняется и поднимает лампу. Свет, отраженный зеркалом, скользнул по потолку, потом лампа уже стояла в нише и не была видна ему, потому что голова жены, обрамленная пушистым светящимся ореолом, заслоняла ее; он очутился весь в тени жены. А зеркало, посередине которого проходила трещина, висело на стене. Потом жена, уже переодевшись, прошла в угол к жаровне, на которой стоял казанок, нагнулась так, что платье обтянуло ее бедра, и приподняла крышку; в комнате вкусно запахло едой. Жена, не выпрямляясь, обернулась к нему и спросила: «Голодный?» Потом подошла к нему, расстелила софре [4], разложила на ней маленькие красные редиски с ярко-зелеными листьями, а после принесла миску с абгуш-том [5]. На дымящейся поверхности супа плавали размоченные кусочки сушеного лимона. Мясо было размято отдельно, с горохом и фасолью, а сверху жена уложила круглые ломтики лука. Он ел, украдкой поглядывая на жену. Он очень боялся, что она спросит, где он был. Хорошо бы не спросила. Он и сам пока не знал, что он скажет, что сделает, и не мог ни на что решиться. После ужина жена унесла посуду, вернулась, расстелила постель и легла. Он все еще колебался. Жена сказала: «Не придешь спать?» Он все еще медлил и колебался. Еще когда он смотрел, как жена убирает волосы, как покачивается под рубашкой ее грудь, от которой, казалось, шел жар, он желал ее. Но сейчас он сомневался из-за трещины на зеркале – заметила ли ее жена? Жена сказала: «Да иди же», и он поднялся и подошел к ней. Жена сказала: «Потуши лампу». Он лег и хотел обнять ее, но жена встала, подошла к лампе, привернула фитиль, и сквозь закрытые веки он ощутил наступившую темноту. Потом среди глубокой тишины он услышал, как она отодвигает одеяло, и опять все затихло. Он обнял жену. И целовал ее, и в своем продолжительном и тяжелом поцелуе желал и не только желал, но уже знал, что овладеет ею. Это было совершенно новое ощущение – как будто жадно вонзаешь зубы в ларчик граната, когда его можно спокойно разрезать острым ножом. Он крепко обнял жену, крепко поцеловал. Потом поцеловал за ухом и вдохнул запах ее волос. И взял ее. Теперь спокойно лежал, откинувшись, и ровно дышал. Наслаждение, усыпившее его, продолжалось во сне; постепенно оно начало утихать, и сознание пробуждалось. Какое-то время он спал и не спал одновременно, каждый миг он то переносился в сонные грезы, то просыпался – пока не залаяла собака. Он проснулся, едва успев заснуть, и сонное оцепенение, казалось, на время оставило его, он чувствовал себя освеженным, как после глубокого сна, хотя измученные нервы не успели еще отдохнуть по-настоящему. Он лежал без сна и слушал лай собак, слышал дыхание жены, вглядывался в темноту и вспоминал, как ему было хорошо с ней, потом вспомнил, как пахла ее шея, когда она расчесывала волосы, вспомнил о покое, наступившем после того, как он был с женой. Собаки все Он повернулся и тихо спросил: – Не спишь? – и, не услышав ответа, позвал: – Фатима, Фати, – дотронулся до нее, потряс. Тревога улетучилась; во рту был привкус пыли. Услышал, как жена спрашивает: – Ну что? – Никак не засну. – Ты все думаешь. – Как ни стараюсь, не могу заснуть. Она сказала: – С тобой будто и впрямь стряслось что-то. Он молчал, и с каждым мгновением ему все трудней было начать разговор. Он слушал, как бьется сердце. Спросил: – Не спишь? – Нет, сплю. Он повернулся и взял ее за руку. Жена сказала: – Ты спать-то здоров. Спи. – Никак не засну. – Так для бессонницы своей компанию ищешь? Терпение его кончилось. Он только что открыл для себя этот способ защититься от бессонницы, а жена, оказывается, с первых же слов его раскусила. Теперь он был по-настоящему одинок. И он сказал: – Знаешь что? – Ну? – Знаешь, что я сделал? – Ладно, хватит. Может, еще пойдешь с соседями поговоришь? – Нет, я не про сейчас говорю. Когда тебя не было. – Я видела зеркало. Как это вышло? – Зеркало? – Сердце забилось еще сильней. – В зеркало-то разбитое так смешно смотреть. Словно и тебя разбили, – засмеялась она. Он молчал. – Как это вышло? – Не знаешь ты ничего. – А потом: – Я его бросил, чтобы… – и умолк. На сердце было тяжело. Он не знал, как начать, но потом решился и сказал: – Не знаешь ты. – И уже решительней: – А не думала ты, где кошка? – Да спи ты. – Нет. Не думала где? – Давай спи. У тебя и так ума немного, а тут вроде еще убавилось. Но он уже решился и не хотел больше оттягивать. Он сказал: – Я убил ее, – а еще прежде, чем сказать, решил, что, когда жена испугается или начнет ругаться, он зажмет ей рот и будет мучить ее и смеяться. – Ладно, спи себе, – сказала жена. – Говорю, убил! – и в темноте увидел, что жена, повернувшись, глядит на него. – Бил головой об землю, пока не подохла. Жена отвернулась. – Теперь уймется. Больше не будет орать, – выдохнул он. – Свихнулся. – И снова: – Свихнулся. – И снова: – Свихнулся. И больше – ни слова. Тишина усиливала его раздражение. Вся его злоба оказалась напрасной и теперь терзала его. Все, чего он втайне стыдился и пытался скрыть даже от самого себя, теперь, против его воли, вышло наружу, мелочность и постыдность совершенного поступка мучительно и неотвязно стояли перед ним. Где-то стукнула дверь, а может, окно… Жена сказала: «Свихнулся», ни капли не расстроившись сама и его не заставив испытать боль. И заснула. Разбудила в нем такую ярость, а сама не дала ей излиться, оставила ему безысходность и отчаянье. Он сказал – а ему казалось, что только подумал: «Цветник…» И тотчас увидел – думал, что только видит, но на самом деле все, что видел, он помимо воли облекал в слова, – а видел он фиалки с их нежными бархатистыми лепестками, легкие и бледные левкои, источавшие в ночь сладкий и чистый аромат, герань с ее стройными стеблями, ворсистыми листьями и огненными цветками, все утопало в цветах; и он думал, что только думает, но, не замечая того, говорил: – В цветнике рылась, все портила, совсем покоя не давала. Лучше стало. Ну и бил же я ее, видала б ты, как бил. От жены – ни слова. Отчаявшись, он с яростью спросил: – Не спишь? Со страхом ждал ответа. И услышал: – Нет, сплю. |
||
|