"Азов" - читать интересную книгу автора (Мирошниченко Григорий Ильич)

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Георгий Цулубидзе сдержал свое слово. Он приехал в крепость на сорока подводах и привез вино и порох. Ехал он с большой опасностью – по горным дорогам через разоренный турками городок Терки. Построенный Иваном Грозным для защиты тестя своего, черкесского князя Темрюка, и для утверждения в том краю царской власти, город Терки подвергался частым нападениям. Разоренный, но не снесенный до основания, он преграждал туркам путь к Дербенту.

Терские казаки пропустили подводы Георгия Цулубидзе и добавили от себя четыре подводы с вином и порохом.

Цулубидзе въехал в Азов в тот момент, когда казаки сбрасывали в Дон и в море побитых турок, покрывших трупами поле боя вокруг крепости на много верст. Це­лую неделю еще убирали трупы турок, а убитых казаков хоронили в Монастырском урочище.

Закончив уборку трупов, казаки собрались в круг. На кругу были провозглашены выработанные атаманами семь правил для завоеванного города и крепости:

«Первое. Походного атамана Михаила Ивановича Татаринова за его дерзновенные подвиги во славу земли русской, за его любовь к казачеству и за страх, постоянно вселяемый турецкому султану и крымскому хану, – отны­не возвести в звание атамана Великого войска Донского. И жить ему, Михаилу Татаринову, и всем атаманам впредь во дворце султанского наместника Азова-крепости.

Второе. Городу Азову быть вольным торговым городом. Всякий купец: болгарин и грек, туркмен и персиянин, купец Грузии и Валахии, купец Новгорода, Казани и Киева, купец Астрахани, Суздаля и Володимира и всякий иной купец с иных земель и царств – волен везти свой товар для продажи и прибыли в Азов-город.

Великого государя особо молить дать свое повеление купцам из окраинных и польских городков ездить к нам в Азов с хлебными запасами и всякими иными товарами свободно и беспошлинно, а воеводам пропускать их на Дон без задержания, ибо мы кормимся только рыбой, зверем и травой. А надобно стоять в крепости и служить государю, а без хлебных запасов и всякого другого товара, свинца и рухляди стоять и прямить не можно.

И ежели от государя последует запрещение русским людям вести с нами торговлю, то мы реку Дон очистим, город Азов испортим, а сами уйдем с Дона на реку Дарью. Государю же от того будет досадно и убыточно.

Третье. Всем казакам и их женкам переехать из Черкасска жить в Азов, а во всех верхних и нижних городках и юртах оставить по 300 казаков вести верную службу и дозор за неприятелем – татарином и турком. Посылать непрестанно разъезды в степи, на перелазы сакмы, в сторону Крыма и Кагальника до крепости Тамани – для охраны города.

Четвертое. Всему войску крепить побитые под корень ядрами и машинами стены крепости, крепить порушенные и взорванные и проломленные Наугольные и Каланчинские башни. Заложить камнем все прорывы на Водяной башне. И все то место, которое порохом вырвало, заделать. А буде турки и татары похотят вернуть себе крепость, то мы ни турецкому султану, ни крымскому хану крепости вовек не дадим, нешто будут наши головы так же валяться, заполняя рвы около города, как теперь валяются басурманские головы. И хотя бы всем нам, до единого человека, помереть – Азова-крепости не отдавать! И как только басурманы сей весной или тем летом, или в которое-нибудь другое время придут под Азов, хотя бы и многими людьми, – против них стоять, как приговорено и утверждено, крепко, осаду крепить, сколько нам бог помощи подаст. Мы взяли город Азов кровью, своими головами и умом.

Пятое. Атаману Алексею Старому постоянно говорить мурзам Большого Ногая и иным кочующим мурзам, чтоб они помнили государскую милость к себе и шли б опять на свои старые кочевья или где они хотят кочевать: по Кальмиусу, Миусу, возле Азова и Астрахани, но только быть им в крепкой дружбе с нами и под государевой высокой рукою. Поисков и войны с ними не чинить и живота, их не разорять, и людей их не побивать, и юрты их не громить. Зацепки им не делать и кочевать им бесстрашно. Запорожским черкасам и горским черкесам, терским казакам жить с нами в великой дружбе, ходить к нам на выручку и шкоды никакой и лиха нам не чинить.

Шестое. Турецкие и крымские люди творили нам великую скорбь. От сих злохищных волков чинилась нам пакость всякая, от них было разорение святым божьим церквам, проливалась невинная православная кровь, в полон брали наших отцов и матерей, наших братий и сестер. Турецкие люди искони надругалися над нами и за море продавали нас на каторги и корабли, уводили в турецкую землю. И мы не стали больше того терпеть! Мы помирали за единокровных братьев своих, болели душой и сердцем своим. Освободили мы в Азове-городе право­славных пленных две тысячи, да тысяча их легла под камнем. И ныне мы велим им бесстрашно и вольно идти в ту землю, куда они хотят. А захотят – вольно им остать­ся на Дону и служить под рукою великого государя.

Седьмое. Поганые азовские люди разорили ограду и церковь Иоанна Крестителя и надругалися. А которые церкви были – азовцы в них поделали мечети. В тех церквах недостойно служити. Осквернены те церкви мерзостной пакостью и богохульством. А ныне нам в Азове надобно жить и бога хвалить, и церкви ставить новые. Иконы писать надобно псковскому мастеру-иконописцу Ивашке Паисеину. Государя-царя просити послать нам книг священных к двум церквам… А заодно просити у государя: зелья пушечного, зелья ручного, свинца да ядер».

Затем начался в Азове великий пир.

Донское и Запорожское войско с саблями и с пиками, с ружьями и стрелами заполняло стоя и сидя все крепостное поле. Израненные и искалеченные, смывшие следы порохового дыма и страдающие от сабельных ран казаки радовались наступившему долгожданному празднику. Всюду виднелись пестрые кафтаны и рваные верхи шапок, дорогие сафьянцы и запыленные сапоги. От множества людей в крепости гудело, как в улье. Оживленные беседы, и разгоряченные споры, и говор слышались на возах, на стенах, под стенами, возле дворца Калаш-паши, возле мечетей и на ступеньках лавок гостиного двора. Казаки сидели на развалинах крепости и обнимались с освобожденными из плена. Там встречались нередко родственники: родные братья, сыновья с отцами, деды с внуками. Лица у всех веселые, и слезы их были счастливые.

Высокие кади с вином были расставлены по всему двору. Они были открыты, возле каждой кади висели большие ковши и черпаки. Но к вину никто пока не прикладывался: все ждали атамана. Малые кадки с вином стояли возле всех столов. А на столах дымились рыба, мясо, лепешки. Сорок зажаренных быков лежали на складнях возле стены.

На стенах и башнях ходили часовые с ружьями. Внизу, под стенами, колыхалось море шапок, бритых голов казаков, конских хвостов на знаменах.

Возле дворца Калаш-паши ударили в барабаны. Заиграли зурны, походный рожок и свиристели.

– Идут! – передали по рядам сидевших. И все стихло в крепости. Первым из дворца вышел в кафтане цвета морской воды уже седой атаман Алексей Старой.

За ним в синем бархатном кафтане появился Михаил Татаринов без шапки. На его бритой голове видны были сабельные раны. Свой медный шлем он нес в руке. Рас­косые глаза Татаринова сверкали огнем. Войско восторженно встречало атамана:

– Татаринову слава!

– Донскому атаману слава!

– Слава! – неслось по всей крепости.

Вышел Наум Васильев в зеленом кафтане. Глаза – веселые, но лице обезображено: на лбу – косая рана; на переносье и на щеке – раны. Узнав Наума, закри­чали:

– Науму слава! Слава!..

Четвертым вышел Каторжный. Задумчиво покручивая усы, он шел спокойно и уверенно.

– Ивану Каторжному слава!..

Четыре атамана взошли на помост, на котором стоял особо убранный стол.

На пир съехались знатнейшие мурзы с Большого Ногая: Касай-мурза, Чабан-мурза, Окинбет-мурза; братья Иштерековы; купцы из Астрахани; хитрый и пронырли­вый купец Облезов; казаки с Терека; выбранные казаки с верхних и нижних городков. Им было отведено почетное место за столами. За отдельным, «посольским» столом сидели Цулубидзе, Каравелов, царский посланник московский дворянин Степан Чириков и царский гонец боярский сын Иван Рязанцев.

Барабаны перестали трещать. Рожок, зурна и свиристели смолкли. Есаулы Карпов и Порошин положили на землю жезлы. Другие есаулы вынесли белый бунчук, пернач и «бобылев хвост». Атаманская булава лежала перед Татариновым. Он взял ее. Татаринов и все остальные атаманы поклонились казакам и сели за стол. Алексей Старой вышел вперед, держа золотую парчу с чаркой на ней.

– Вольные сыны Дона и Запорожской Сечи, сыны Днепра! – начал речь Старой твердым голосом. – Отныне и во веки веков кладется в Азове камень, о который будут разбиваться разъяренные волны турецкого и татарского нашествия на нашу землю. Мы избавились от мерзостного басурманского ига. Мы разорили гнездо неверных, освободили наших братьев, сестер, наших отцов и матерей… Мы взяли Азов без повеленья государя – своим умом, храбростью и силой. Звание у нас было казачье, а житье собачье! И жили мы с вами словно птицы: где сядем, там и заночуем! А турецкий султан непрестанно хвалился, что он собьет нас с Дона-реки!..

Панько Стороженко тихо вставил:

– Хвалилась турецкая вивця, що в ней хвист, як у жеребця, та никто тому не вирив!

Петро Вернигора, рассмеявшись, сказал:

– Ге! Хлопцы! Хвалився султан, так нахвалився! Собака бреше, бо вона спивати не умие. Не тилько нам, а и на неби було чути, як мухи кашляють!

За столом повеселело.

– Казаки с бедою, как рыба с водою!.. Степь-то у нас без конца, а коней попасти негде.

– И все-то у нас было ветром побито, а морозом подшито!

– А теперь хоть спина гола, да своя воля!..

– Послухаем!.. Послухаем!.. – закричали кругом.

Алексей Старой продолжал:

– Ныне, сыны вольного Дона, сыны Днепра, дарю атаману войска Михаилу Ивановичу Татаринову… – он поставил чарку на стол и развернул парчу, – дарю царское платье!

Серебряное платье заструилось на руках Алексея Старого.

– И впредь, – продолжал он, – атаманы войска Донского будут носить его и славить нашу землю!

Войско одобрительно кивало головами и приговорило атаману Татаринову надеть то платье теперь же. Татаринов надел царское платье, скинув свой кафтан.

– Немало цепей и мук приняли казаки в казематах да в тюрьмах, – продолжал Старой. – Немало сидело нас на Белоозере! Нужду терпели, горе мыкали! Сносили опалу царскую и боярскую. Отныне и во веки веков бу­дут вспоминать сложивших головы казаков под крепостью Азовом: Татаринова Максима, Панкрата Бобырева, Бабыненка Герасима, Утку Игната, Некрегу Григория, Семена Кутузова, трех братьев атамана Наума Васильева, сына Тимофея Рази – Лукьяна и брата Тимофея Рази – Трофима, двух братьев Петрова Осипа, трех братьев Белоконь, Гирю Степана, Медведя Ивана, двух сыновей атамана Михаила Черкашенина – Ивана да Ларьку – и славной памяти казака Иглу Василия. Четыре тысячи казаков легло за родину, за нашу волю, за веру православную! Плачут курганы седые – славу стерегут!

Дед Черкашенин вытер слезы. Наум Васильев глотнул солено-горькую слезу. Осип Петров нагнул голову. Татаринов сжал крепко губы.

Черкашенин скорбел о погибших под Азовом сыновьях, а Васильев, Петров, Татаринов, Тимофей Разя – и о павших братьях.

Все войско склонило головы, притихло, замерло. Не один казак вытер рукавом горючие слезы, вспомнив погибших славной смертью. Много овдовело баб, осиротело детей.

Касай-мурза резко поднялся:

– Э! урус! Зачим так больно моя душа сделал! Моя дает вам четыре тысячи лучших коней! Возьми, урус! Возьми, казак! Это карашо!

Окинбет-мурза без хитрости заявил:

– Моя душа – твоя душа! Моя сердце – твоя сердце! Моя горе – твоя горе! Моя дает казакам тысячу лучших коней.

Поднялся московский дворянин Степан Чириков.

– Будет справедливым, – сказал он, – положить в вашу казну привезенное мною на Дон царское жалованье, которое атаманы тогда не взяли.

Он положил на стол мешок с двумя тысячами рублей.

– И моя копейка не щербатая! – поднялся купец Облезов Васька. – Кладу на стол пять тысяч рублей! – Он положил мешок, наполненный деньгами. И купцы из Астрахани, поежившись, не очень спеша, положили свои деньги.

– Гей! – крикнул тогда Петро Вернигора. – Писарь пише, писарь маже, все запише, як хто скаже! Ге, добри купцы! Добри люди! 3 кого шкуру здерут, то з тим и гроши пропьють!

– Да им то що? – сказал Панько Стороженко, – церква горить, а попы руки гриють! А колысь и на нас солнечно гляне? Кладить, люди добри, гроши на бочку з пивом!

– Кладить!.. Кладить!.. – крикнули запорожцы.

И тогда Алексей Старой торжественно взял со стола и поднял царскую чарку.

– Дарую эту чарку царскую Михаилу Ивановичу Татаринову. Да живут и здравствуют казаки и атаманы на Дону, а царь-государь – в кременной Москве!

В царскую чарку налили вина. Татаринов отпил из нее и передал по старшинству – Старому. Тот отпил и передал чарку Науму Васильеву. Васильев передал ее Ивану Каторжному. А дальше к царской чарке прикладывались все атаманы и старшины.

Пустая золотая чарка вернулась к Татаринову. Татаринов вновь налил в нее вина, поднял и сказал:

– Пью за Великое войско Донское и славное войско Запорожское! – отпив из золотой чарки, передал казакам, и пошла она снова гулять по рукам. К ней прикладывались старые, сроднившиеся в смертельных боях бывалые казаки; раненые и покалеченные воины; молодые и горячие казаки, – слава и гордость Великого Донского и Запорожского войска.

Звеня и поднимаясь, чарка плыла над головами все дальше и дальше.

Чарка снова вернулась к атаману. Наполнив чарку, Татаринов послал ее гостям к посольскому столу. Когда она вернулась – послали к купцам. Вернулась от куп­цов – мурзам послали. Те выпили и поставили чарку на стол. Тысяча глаз глядели на нее.

И кто-то крикнул:

– Дьякам налейте чарку! За ними правда не сгорит!

– Да воны, чертяки, клюнули поперед бога, не перейдя порога! А все ж и им налейте чарку-другую. Серапиону слава!

Налитая рукой атамана чарка пошла к дьяку Нечаеву и Серапиону.

– А теперь, храбое войско, – заявил Татаринов, – берите черпаки да по уму, по разуму пейте вино из бочек!

Казаки живо облепили бочки с вином. Георгий Цулубидзе, увидя веселых и счастливых казаков, толкущихся у бочек с черпаками, от души радовался.