"Теплый дождь" - читать интересную книгу автора (Гуэрра Тонино)

Глава десятая

По дороге на Бакуриани, в нескольких километрах, если по прямой, от лачуги-библиотеки, затерянной на перевале горного хребта, который нависает над заросшими лесом холмами Менгрелии с ее чайными кустами, мы подъезжаем к хижине, возле нее громадные чугунные котлы и высокий штабель дров.

Сторож вызывается наполнить котлы сернистой водой и разжигает под ним костер. Его жена проводит нас в хижину и показывает бассейн, облицованный кафельной плиткой, куда и велит нам забраться, предварительно раздевшись донага. Женщина льет на нас горячую воду, и все вокруг скрывается в пару. Шум падающей на наши покрасневшие плечи воды эхом отражается от деревянных стен. Мы вытираемся поношенной холстинкой и, как только одеваемся, нас выводят отдохнуть. Мы поднимаемся по лесенке, прислоненной к огромному стволу, в гущу ветвей гигантского дерева, превращенного в подобие поднятой над землей хижины.

Каждая впадина между ветвями застелена видавшими виды матрасами и циновками, та них уже те, кто пришел сюда раньше нас. В основном, это крестьянские семьи, явившиеся к источнику с собственными котлами, чтобы обойтись без помощи сторожа. Мы находим свободное место почти на вершине дерева в нише неправильной формы, по соседству с молодым азербайджанцем, отгоняющим досаждающую ему мошкару. Агаджанян тотчас замечает, что к самой толстой ветке гвоздями прибит небольшой крест. Это вызывает в его памяти какие-то детские воспоминания, и он утверждает, что мы наконец-то в одном из тех деревянных храмов, какие сооружали монахи-отшельники, бежавшие из монастыря Новый Афон во времена нашествий. Каждый монах выбирал себе ореховое дерево, добивался того, чтобы ветви дерева принимали нужную форму — одна ниша над другой — и выстилал их сухой травой и циновками. Для искривления ветвей монахи использовали тяжелые камни, подвешивая их к веткам на многие месяцы. Работу, начатую одним монахом, продолжал другой, приходивший на смену предыдущему, когда тот отправлялся в ореховое дерево на вечный покой. Об этой небольшой монашеской общине до 1900 года существовали только устные предания, и мало что удавалось узнать ученым, которые наезжали в горы на поиски тех деревьев, где в ожидании смерти укрывались монахи. До наших дней дошло единственное письменное свидетельство: армянский врач приводит слова старика, умершего в 1929 году в возрасте 165 лет, которые тот произнес во время обследования долгожителя на Кавказе. Повествуя о своей долгой жизни, , старик вспомнил, как однажды, летним днем, наткнулся на ореховое дерево, огромное, как гора. Дерево полностью потеряло свою природную форму, а мелкая атмосферная пыль, прибитая теплыми дождями, смешавшись с пометом птиц, отдыхавших на нем во время осенних перелетов, образовали такую плотную и твердую корку с белесыми прожилками, что создавалось впечатление, будто стоишь у подножья утеса. Через отверстие старику удалось забраться внутрь и облазить одну за другой все ниши, вплоть до самого верха этого безмолвного кладбища. Тела монахов были обернуты белой холстиной. Они лежали рядом друг с другом и друг над другом. Их хорошо сохранившиеся, не тронутые тленом лица несли печать полного покоя.

На основании этого свидетельства, обнаруженного в сообщении армянского врача, кое-кто вплоть до 1930 года пытался отыскать то, что носит название «вертикальное захоронение». Скорее всего, важнейшим побудительным мотивом было желание ученых обнаружить секрет мази, которой монахи умащали кожу умерших и которая предохраняла из плоть от разрушения. Отсутствие новых находок истощило всякий интерес к проблеме и стерло из людской памяти сам факт существования загадочной религиозной общины.

Азербайджанца, лежащего рядом с нами, зовут Файк. Он невысок и рыжеволос, с неподвижным левым глазом, веко которого неожиданно сильно дергается, что доставляет ему немалое беспокойство, и он каждый раз массирует его коротким указательным пальцем, в свободное от этого занятия время устремленным в сторону дальних мест, где разворачиваются события его повествований. Порой он энергично тычет им в воздух, видимо, для того, чтобы подчеркнуть важность рассказываемого эпизода. Еще три года назад он жил в дальнем углу Сибири, в поселке из 1400 железнодорожных вагонов, населенных нефтеразведчиками. Сейчас на этом месте современный город, но в то время в самом центре поселка возвышался холм-помойка, куда жители выбрасывали мусор и отбросы. Вокруг этой смерзшейся горки, к счастью, находившейся в таком состоянии большую часть года, собирались все окрестные собаки, которые из-за тесноты не могли жить в вагонных клетках-купе вместе с хозяевами. Вертолеты, состарившиеся от работы и сурового климата, облетали стороной этот поселок татар и азербайджанцев, которые стоически переносили в течение недолгих или долгих лет все невзгоды здешнего пребывания, хорошо оплачиваемого государством. Файк был наиболее известной фигурой в поселке. Часто можно было висеть, как он, празднично одетый, выходит из продуктового магазина, держа меж пальцев десять бутылок французского коньяка, а в зубах пакет с сыром. Он элегантно вышагивал по самой грязи к своей «карете», весь интерьер которой составляли койка и гора пустых бутылок.

Голос Файка звучит все глуше и глуше, пока, наконец, все звуки не сливаются в одно монотонное бормотание, или, может быть, это я сам уже не в состоянии воспринимать его монолог. Скорее всего, так и есть, потому что я внезапно засыпаю. Когда я пробуждаюсь, то вижу, что Файка нет, а на его месте лежит худая, лет сорока грузинка с выступающими вперед зубами. Описать грузинку, на первый взгляд, самое простое дело на свете, так как основные черты лица выражены у. них ярко и остро. Но это лишь на первый взгляд, ибо в таком случае портрет выйдет слишком поверхностным. Для грузинской женщины характерна игра в близорукость, то есть у нее такой прищур глаз, который создает ощущение дистанции между ею и вами. Причем дистанции не в метрах, а, правильнее было бы сказать, в днях и годах, сквозь которые женщина постоянно пытается разглядеть вас, даже если вы давно муж и жена. В случае с грузинской женщиной первая встреча всегда кажется уже однажды случившейся, то ли мимоходом, то ли во сне, поэтому эта игра в близорукость заставляет искать в памяти картины старого знакомства. История новой соседки была длинна:

— У меня ужасное душевное состояние с тех пор, как Михаил изменил мне с другой. И подумать только, это после того, как я десять лет была для него больше, чем мать. Он заболел, и я его лечила. Ужасная болезнь почек, врачи потеряли всякую надежду, только я — нет. Однажды мне приснился сон, что я встречаю в Тбилиси старуху, и она протягивает мне листок со словами: „Постарайтесь отыскать здесь вот такие листья, тогда он вылечится. Я жила в Риге, и как только проснулась, зарисовала этот лист, каким видела его во сне. Я пошла к ботаникам, но никто из травников города не мог признать его, мне сказали, что таких вообще не существует. Я взяла и уехала в Тбилиси, ведь там я увидела во сне старуху с листиком. Я всем показывала свой рисунок, но результат был прежний, пока в одно прекрасное утро пастух-курд не сказал мне, что такой тип листьев он встречал на склонах горы Казбек. Я поспешила туда и нашла кусты этого растения.

Она показывает мне листок, похожий, по ее словам, на тот, что она искала, и продолжает:

— Я собрала их целый мешок и вернулась в Ригу. Через месяц мой муж встал на ноги. И знаете, что он сделал? Плюнул мне в душу и уехал в Ярославль с другой.

Листик, который я держу в руке, имеет форму треугольника с закругленной вершиной. Размеры с крупную грушу. Зазубренная груша гнило-зеленого с серебряным отливом цвета. Лист слегка пушистый на ощупь. Мягкий и в то же время прочный, способный сгибаться, не ломаясь, как старая банкнота достоинством в десять тысяч лир.

Поздней ночью портится погода. Дождь заставляет дрожать окружающие ветви дерева. Мы чувствуем себя внутри огромного механизма, производящего хаос звуков, все более неясных. Все чаще стук дождя перекрывает остальные звуки. Падающая с небес вода беспрерывно барабанит по внешней оболочке нашего убежища. Я ощущаю, как растворяюсь в живительном аромате, испускаемом этими искривленными ветвями и распрямившейся, промытой дождем листвой.

Я просовываю руку сквозь сплетение веток, надеясь, что дождь теплый. Но ошибаюсь. Грузинка зажигает свечу, при ее свете, прислушиваясь к тому, что делается снаружи, мы не спим до наступления утра. Дождь прекращается, выглянувшее солнце разогревает воздух, и изо всех ниш исчезает сырость. С циновки, покрывающей нишу над нами и напитавшейся воды, начинает капать. Кое-кто из соседей спускается на землю подышать свежим воздухом. Каплет все сильнее. На этот раз вода теплая, защищавшие нас листья, нагретые солнцем, в свою очередь, согрели стекающую дождевую воду. Я решаю оставаться на месте, потому что капающая вода напоминает мне теплый дождь, под которым я мок на верхней палубе «Адмирала Нахимова».

Некоторое время я лежу с закрытыми глазами, ожидая, когда во мне вызреет волшебство миража. Открываю их только после того, как капли, редкие и крупные, напитав мою одежду, проникают до кожи. Обволакивающий сырой и туманный воздух мало-помалу стирает очертания моего убежища, все вокруг словно электризуется, прямо перед глазами возникает вуаль каких-то нереальных оттенков. Постепенно блуждающие в ней тени обретают плотность, я отчетливо вижу солидные строения вдоль Новы, рядом с Зимним дворцом, перед которым, сбившись в кучу на льду замерзшей реки, бастуют петербургские собаки.