Грабал БогумилРуководство для ученика пабителя

Богумил Грабал

РУКОВОДСТВО ДЛЯ УЧЕНИКА ПАБИТЕЛЯ

Перевод с чешского Сергея Скорвида

Я поклонник солнца в ресторанчиках под открытым небом, любитель глотка луны, отраженной в мокрой мостовой, я шагаю прямо и ровно, в то время как моя жена дома, хотя и трезвая, совершает неверные движения и пошатывается, шутливое толкование Гераклитова "Panta rhei" переливается у меня в горле, и любая пивная на свете видится мне скопищем оленей, сцепленных между собой рогами беседы, выведенное крупными буквами Memento mori!, сквозящее во всех вещах и людских судьбах, вновь и вновь дает повод выпить sub specie aeternitatis, так что я -- догматик в жидком состоянии, теория тростника и дуба -- моя движущая сила, я испуганный человеческий вскрик, который снежинкой падает на землю, я вечно спешу, для того чтобы два-три часа в день бездеятельно и деятельно мечтать, ибо я хорошо сознаю, что человеческая жизнь течет так же, как тасуется колода карт, что, быть может, лучше бы меня кто-нибудь выстирал или обронил вместе с носовым платком, иногда кажется, будто я предвкушаю, что на меня вот-вот свалится миллион, хотя я отлично понимаю, что в конце концов мне выпадет смеющийся ноль, что весь этот хоровод начался с капельки семени и закончится потрескиванием огня, после такого прекрасного начала -- столь прекрасный конец, и в миловидном обличье жизни ты ласкаешь кумушку Смерть; я поливаю цветы, когда идет дождь, в душном июле волоку за собой декабрьские санки, в жаркие летние дни, желая обрести прохладу, я пропиваю деньги, которые отложил на покупку угля, чтобы согреваться зимой, я то и дело замираю в страхе от того, что людей не страшит, как коротка жизнь и как мало времени отпущено им на запои и безумства, пока же хватает времени, я воспринимаю утреннее похмелье как полезный опыт, как высшую ценность поэтической травмы с признаками пищевой несовместимости, которую нужно смаковать как святой приступ желчекаменной болезни, я раскидистое дерево с переплетенными ветвями счастливых и несчастных случаев, полное внимательных и улыбчивых глаз, которые всегда пребывают в состоянии влюбленности, какое это наслаждение -- молодые побеги на старом стволе и смех свежераспустившейся листвы, мой климат -переменчивая апрельская погода, залитая скатерть -- вот мое знамя, в его колышущейся тени я переживаю не только радостную эйфорию, но и оползень восстания из мертвых, тупую боль в затылке и страшную дрожь в руках, я собственными зубами извлекаю из ладоней осколки и остатки вчерашней бурной ночи и каждое утро удивляюсь, как это я еще не умер, я все время ожидаю, что загнусь раньше, чем успею всласть побезумствовать, я не мню себя четками, я лишь звено в разорванной цепочке смеха, хрупкая поросль ясеня дает силу моему буйному воображению, во мне что-то выхолощено -- нечто такое, что одновременно существует и при этом откатывается в прошлое, дабы оно, описав дугу, катапультировалось в будущее, которое опять-таки вечно отодвигается от моих жадных губ и глаз, отчего они косят, будто перед глыбой слоистого исландского известняка, сегодня есть вчера, но прежде всего послезавтра, поэтому я -- творец поспешных всеобъемлющих выводов, дегустатор расплесканного пространства, склероз, маразм, как и детский щебет, я считаю источником вполне вероятных открытий, игривостью и игрой я обращаю юдоль слез в смех, я зачаровываю действительность, и она всякий раз дает мне знак, я робкая косуля на поляне дерзких мечтаний, я колокол, надтреснутый молниями ожиданий, объективной данности природы и общественных наук, я гений разрушения, браконьер в угодьях речи, лесничий несерьезного вдохновения, сторож на поле анонимных анекдотов, убийца благих намерений, инспектор рыбнадзора у темных омутов спонтанности, герой здравомыслящего безрассудства, опередивший свое время опрометчивый крестоносец параллелей и меридианов, желающий откусить от ломтя хлеба, намазанного маслом бесконечности, и отхлебнуть из поллитровой кружки сливок вечности, причем немедленно, в неверном толковании Христовых слов я нахожу особую прелесть апостольских посланий, меня украшает ледяная крошка по берегам замерзшей реки, о которую легко пораниться, я -- депрессия, хандра и тоска, моя готовность пробивать лбом стену -- это попытка, откладываемая со дня на день; можно ли жить иначе, чем я жил до сих пор, я неврастеник с отменным здоровьем, который страдает лишь бессонницей и спит крепко только в трамвае, позволяя ему увезти себя на конечную остановку, я великое настоящее скромных ожиданий и ожидаемых великих крахов и поражений, на краю причудливого небосклона передо мной мерцают новые горизонты маленьких провокаций и миниатюрных скандалов, поэтому я -- клоун, мультипликатор, рассказчик и домашний учитель точно так же, как непревзойденный сочинитель доносов на самого себя и писем с угрозами в свой же адрес, ничтожные известия я считаю достойными стать преамбулой к моему уставу, который я то и дело меняю и никогда не могу окончить, в наброске едва обозначенной тени я нахожу проект гигантского сооружения, хотя это всего лишь уже давно исчезнувшая детская могилка, я стареющий человек, несущий под сердцем свою молодость, мои жесты и язык -- это переменчивая грамматика моего собственного жаргона, свежая отбивная и кружка холодного пива спустя полчаса доказывают мне, что материя транссубстанциализуется в хорошее настроение, дешевая метаморфоза для меня -- первейшее из чудес в мире, а рука на плече друга -- это ручка от дверей к блаженству, где каждый предмет любви есть средоточие райских кущей, каннибализм -- это путь по бесплодной пустыне без священников и школьных аттестатов, грустные глаза коров, любопытно выпученные поверх бортов грузовых машин, -- это и мои глаза, молодая телочка, которую ждут мясники со сверкающими ножами, -- это я сам, синичка с вывернутыми крыльями, утонувшая морозным вечером в ведре с ледяной водой, -- это тоже я, и огонь, в который возвращаются верные осы, чтобы сгореть вместе с прочими в пылающем гнезде, дает мне весьма точное представление о горящих сотах с медом, приготовленным лишь для меня; итак, я член-корреспондент Академии пабителей, студент кафедры эйфории, мой бог -- Дионис, прекрасный и вечно пьяный юноша, веселость в человеческом образе, мой духовный отец -- ироничный Сократ, который терпеливо ведет разговор со всяким, чтобы посредством языка и за язык подвести его к самому порогу неведения, мой возлюбленный сын -- Ярослав Гашек, первооткрыватель рассказов из пивной, гениальный самородок и сочинитель, который, очеловечив прозаический небосвод, предоставил писать другим, немигающими глазами я вглядываюсь в синие зрачки этой Святой Троицы, так и не достигая вершин пустоты, упоения без алкоголя, просвещенности без знания, я обескровленный смехом бык, чей мозг кто-то поедает ложечкой, словно мороженое.

Официант, у вас найдется для меня еще один гуляш?

P.S.

Анализируя этот текст, который я написал за пять часов во время случайных перерывов между рубкой дров и кошением травы, текст, в котором ощущается замедленный пульс вертикально опускающегося топора и горизонтально режущей австрийской пилы, я должен отделить фразы, явившиеся суммой моего внутреннего опыта, от почерпнутых мною из книг. Я обязан назвать авторов изречений, которые с тех пор, когда я впервые прочел их, так очаровывают меня, что я жалею, что не придумал их сам. "Я не мню себя четками, я лишь звено в разорванной цепочке..." -- это перевернутая вариация изречения Ницше "Я не звено цепи, но сама цепь". "Каждый предмет любви есть средоточие райских кущей" -- точная цитата из Новалиса, тогда как "Дионис, веселость, воплощенная в человеческом образе" -- из Гердера. Это все.