Говоров АлександрЖизнь и дела Василия Киприанова, царского библиотекариуса

Говоров Александр

ЖИЗНЬ И ДЕЛА ВАСИЛИЯ КИПРИАНОВА, ЦАРСКОГО БИБЛИОТЕКАРИУСА

Исторический роман

Посвящаю моему сыну Алёше

Глава первая

ТИШЕ, МЫШИ, КОТ НА КРЫШЕ!

Когда спустя много долгих лет и еще более долгих зим Василий Васильев сын Киприанов-младший, став уже московским первой гильдии купцом и комиссионером императорской Академии наук, желал вспомнить, как у него все так ладно началось да с чего все так пошло удачно, он представлял себе далекий зимний вечер в канун Рождества 1715 года, по старому счету - седьмь тысящ два ста два-десять третьего.

В тот вечер засиделись допоздна за работой в недостроенной еще отцовской типографии, в грыдоровальной, то есть гравюрной, мастерской. Спешил каждый до праздника закончить свой урок, кто при сальном огарке, кто при лучине. Отец, поджав губы и спустя очки на краешек носа, самолично шлифовал готовые плашки. Под деловитый визг напильников и крученье шкива какие уж тут разговоры, но толковали помалу, все о войне, о дороговизне да о внезапной болезни царя. Впрочем, о последнем более молчали, нежели говорили, но у всякого на уме - что-то станет после Петра? Опять боярщина, сонное царство или наоборот - засилье иноземцев, кулак да взятка?

Вот тогда-то и распахнулась снаружи дверь, как бы знаменуя некий поворот в судьбе младшего Киприанова, и впустила в мастерскую целое облако морозного пара. В облаке этом, словно эллино-языческий бог, явился подмастерье Алеха Ростовцев, который загулял три дня назад. Щеки у него пылали, не то от стужи, не то от бражки, он сорвал с головы малахай и усиленно им размахивал.

- Онуфрич! - взывал он. - Эй, Онуфрич, ты где? Онуфричем запросто называли отца. Киприанов-старший этим не чинился, хотя в работе никому спуска не давал.

- На торжке-то, Онуфрич, что сказывают, слышь?

Все оторвались от работы, отец остановил крученье станка. Слышно стало, как на воле бесится вьюга, стегает по бревенчатой стене. Алеха, однако, добившись всеобщего внимания, не торопился объяснять, что именно сказывают на торжке. Расстегивал себе полушубок, щелчком сбивая намерзшие льдинки.

- Дверь-то за собою прикрой, гулена! - крикнул ему отставной солдат Федька, который мучился не то от зубов, не то от собственной зловредности. - Да говори, чего знаешь, не томи!

Алеха поднял палец и, оглядев присутствующих, объявил:

- Из Санктпитера из бурха сановник прибыл, наиважнейший!

Вновь завыло шлифовальное колесо, зашаркали напильники. Отец неторопливо протер очки в серебряной оправе, которые ему подарил сам благодетель генерал-фельдцейхмейстер господин Брюс, и склонился над своей плиткой.

О чем только не болтают на торжке! Пели бы про царское здоровье какая новость, а сановник что ж... Сановники теперь, почитай, чуть не каждую неделю наезжают то подать им новая, то рекрутский набор!

Грешно нам... обиделся Алеха, видя, что все от него отворотились. А знаете, какой на том сановнике чин? И выкрикнул, ударив себя в молодецкую грудь: - Неудобь сказуемый, вот!

Все засмеялись, а Киприянов-старший, любуясь отшлифованной плашкой, сказал миролюбиво:

- Ну какой же такой может у него быть неудобь сказуемый чин?

Алеха перекрестился с опаскою и свистящим шепотом сказал:

- Сам господин обер-фискал!

Вот это уж была новость под стать царскому здоровью! Подмастерья переглянулись, а хозяин отложил плашки и снова взялся протирать очки.

- Да-да... - покачал он головой. - Ежели вправду обер-фискал, так что же это значит? Это значит снова гвардии майор Андрей Иванович Ушаков. Тот самый, братцы, который о прошлом годе генерал-фельдцейхмейстера нашего, господина Брюса, в похищении казны многой обвинил... Да что там! Самого Александр Данилыча, светлейшего князя Меншикова, чуть в Сибирь не упек! Грозен батюшка, господин обер-фискал, сам-то ласков да обходителен, а мягко стелет, так жестко спать.

- И как же он Санктпитер-то покинул, коль царь там хворый? - спросила баба Марьяна, киприановская домоправительница, которая пришла звать всех на ужин. - Там-то он небось нужней?

- Бунта боятся! - ухмыльнулся отставной солдат Федька сквозь ладонь, которой зажимал больные зубы. - За власть дрожат!

Киприанов прервал его:

- Не тебе бы, Федор, высших персон дела обсуждать. Лучше о своих повинностях думай, как их тебе исполнять. Что же до господина обер-фискала, то его наипервейшая забота как раз о том, чтобы никто от повинностей своих отнюдь не ухоранивался!

- А что, мужички, - сказала баба Марьяна, подбоченясь, - ловко же сей обер-фискал с министрами разделывается, а? Уж на что был орел адмиралтейц-советник Кикин, самого царевича наперсник, и то как он его? Всех чинов-заслуг лишил - и к нам, в московскую нашу опалу!

От этих ее слов отставной солдат пришел в восторг, забыв о зубной боли.

- Ух, баба! Так и разит, так и палит! Тебе бы, Марьяна, самой в обер-фискалы, вот бы ты жулья всякого наловила. Еще бы ты нам, темным, разобъяснила: зачем тот гвардии майор снова на Москву пожаловал? Опять скакунов боярских будет стричь или на сей раз на нас, сирых клячонках, разгуляется?

- Я знаю, я знаю! - снова всколготился подмастерье Алеха. - Слушайте меня, слушайте, я знаю!

- Дайте же ему сказать, - заступилась Марьяна. - Не то еще лопнет от избытка новостей.

- Я точно знаю, - заверил Алеха. - Фискал к нам прислан, чтобы учредить астанблей.

- Что, что? Повтори.

- Астам... Астам... Ассамблею, вот как!

- Что же это такое? Министерия какая или полк?

- Этого никто знать не знает. Однако говорят, в Питере таковое давно уж устроено. Один старичок баил, будто там благородные люди для того действа совместно собираются и некоторые боярыни вот до сих заголясь...

- Так это - баня? - обрадовался Федька. - Ха-ха!

- Не верите мне? - надрывался Алеха. - Вот истинно, пред образами правда! Да пусть вот Бяшенька скажет, он человек ученый, не чета вам всем!

Бяшенька, Бяша - это и есть Василий-младший, сын Киприанов, такое прозвище с детства у него. Дура нянька учиняла ему забаву: "Бушки-бяшки, бушки-бяшки!" - и пальцем брюшко щекотала. И он, несмышленыш, послушно за нею лепетал: "Бяша" да "Бяша". Так и прилепилось к нему это дурацкое прозвище!

- Пожалуй, Васка, - сказал отец, - растолкуй уж ты людям, что есть ассамблея.

- "Ассамблея" слово французское, которое на русском языке выразить невозможно. Но обстоятельно ежели сказать - сие есть вольное в котором-нибудь доме собрание гостей. И делается оное для всеобщих танцев. И не для одних только танцев, но и для пользы - переговорить, услышать, где что творится. Притом же и забава.

Книжник, ах, книжник Василий наш Васильевич! - умилялся солдат Федька, опять не без ехидства.

А отец переспросил сосредоточенно:

- Так сие получается танцы?

Бяша кивнул головой.

- А ты говорил баня! - напустился Федька на оторопевшего Алеху. Соберут бояр, князей, генералов, станут они в хоровод и пойдут "ножкой топ-топ, ручкой хлоп-хлоп"...

Баба Марьяна усмехнулась:

- Муд-ре-цы! Царь при смерти, меж наследниками неразбериха, у царевича прынец родился, маленький, и у царя, глядь, новый царевич, вот где ума-то надо прилагать, а они - астанблей!

Алеха продолжал настаивать на своем, Федька его поддразнивал, подмастерья смеялись, а Бяша слушал, как отец, занимаясь своими плашками, говорил Саттерупу, пленному шведу, который работал в киприановской мастерской:

- Конечно, когда государь изволил перенести резиденцию во вновь основанный Санктпитербурх град, в нашей матушке-Москве все быльем поросло. В полдень лавки запираем и спим до заката. Ужинаем в три пуза и опять на боковую, от чего апокалипсические чудища снятся... А смута не спит, смута копошится, стрельцов еще мятежных не забыли. На площадях что ни день антихриста кричат! А тут еще слухи про распрю у государя царевича с государем отцом...

Киприанов еще покрутил шлифовальное колесо и снова, подняв очки, рассматривал на свет гладкость плашки. Наклонился к Саттерупу:

- Ежели слушать на Торжке все байки, ума можно решиться. А ходят такие слухи, за которые прямо хватать - да в застенок, в Преображенский приказ!

Пленный швед согласно кивал головой, развязывая кисет с табачком. Хотя известно, что толковать с ним бесполезно, - за пятнадцать лет в плену он не выучил ни одного путного русского слова.

- А правду сказать - есть, есть у нас ради чего приехать обер-фискалу. - Отец раскурил с Саттерупом по трубочке. - Взять того же Кикина, бывшего царского клеврета, который ныне у нас обретается. Или Аврама Лопухина, брата отставленной царицы... Вся Москва скажет - они-то царевича на непослушание и подбивали, с отцом стравливали, прости господь! И ныне, как узнали, что царь Петр Алексеевич соборовался, так и понеслись!

Заметив, что сын внимательно слушает его откровения, Киприанов погрозил ему пальцем и вынул карманные часы-луковицу:

- Шабаш, братцы! Пошли-ка, возьмемся за ложки-плошки, поварешки!

А на другой день Бяша, то есть Василий-младший, сын Киприанов, воочию столкнулся с этим самым страшным обер-фискалом, которому суждено будет сыграть такую решительную роль в его, Васильевой, судьбе.

Был сочельник. С утра Москва кипела, готовясь к празднику. Хватали все что попало, на прилавки шли, как на турецкую крепость, особенно приезжие. Каждому хотелось привезти домой московский гостинец.

Отец приказал:

- Ступай-ка, Васка, в школу к Леонтию Филипповичу. Отнеси ему напечатанные листы учебника, пусть читает, правит. Хоть и грех работать в праздник, но бездельничать еще больший грех - так ведь Леонтий Филиппович говаривает?

Леонтий Филиппович - это Магницкий, учитель Навигацкой школы. Он отца когда-то, молодого, выучил и к типографскому делу приспособил, он и Бяшу в школе учил до прошлого года.

Бяша пристроился в сани к попутному мужичку. Снег визжал под полозьями, лошади фыркали, сметая хвостами снежную изморозь. По закаленевшей бревенчатой мостовой перестук копыт напоминал барабанную дробь.

- Позволь, позволь! - покрикивал мужичок.

Куда там! Сани еле пробирались по запруженным улицам. Бяша соскочил ноги коченели, пешком все-таки согреваешься, сапогами топаешь.

Никольская, Сретенка - сплошная толкучка, крик, божба, целое воинство лотошников. Двери всех церквей распахнуты, теплятся огоньки лампад. Нищие гнусавят наперебой, показывают увечья, сморкаются прямо под ноги, поневоле отдашь полушку.

У Бяши была способность на ходу забывать обо всем, погружаясь в свои мысли. Не заметил, как и выбежал из-под арки приземистых Сретенских ворот, помчался бодрее с папкою под мышкой, похлопывал рукавицами, размышлял. Что есть фискалы и зачем они просвещенному государству необходимы?

Бяша видел указ 1711 года; там правительствующему Сенату предписывалось: учинить фискалов по всяким делам, а как быть им - то пришлется известие. Отец бы тут по своей привычке поворчал: у нас-де, на Руси, все так и делается тяп да ляп, а как быть дальше-то пришлется известие.

Бяша знал, что "фиск, фискус" - слово латинское, и обозначает оно императорское имущество, казну. Фискал, стало быть, и есть тот чиновник, который имение оное блюдет и приумножает.

Так и в иных государевых указах писано - все те указы имеются в книжной лавке, где Бяша сидельцем, - сказано, что фискал имеет тайный надсмотр за соблюдением законов, кто неправду учинит, кто умысел имеет ко вреду государственного интереса. Но, как говаривает отец, где предел есть той их тайной власти?

Бяша подскакивал на бегу, коченея, ресницы его слиплись от инея. Вдруг почувствовал, что попал на раскатанную наледь и, теряя равновесие, катится по ней. Выронил папку, затем рукавицы, замахал руками, словно мельница, но удержался, только ткнулся с разбегу в чей-то обширный живот.

- Ой! - охнул тот, в кого ударился Бяша, но даже не пошатнулся. Просунул пальцы под Бяшину шапку, видимо чтобы взять его за ухо.

Тут Бяша опомнился от своих размышлений. Он находился уже в самом конце Сретенки, у Сухаревой башни, где и помещалась Навигацкая школа. А кругом - сухаревская толкучка, ямщицкий рынок: санки, возки, рыдваны, кареты. Из одной кареты, с орлами на дверцах, как раз и вышел тот господин, которому Бяша столь неудачно угодил в брюхо.

Бяша оробел, потому что тот, кто в такой карете ездит, может и кнутом попотчевать. Но господин лишь потрепал его за ухо и оттолкнул с усмешечкой. И был он весь приятный, словно круглый пряник, или, вернее, будто масленичный блин, - румяный, улыбчивый, средних лет.

Незнакомец осведомился, куда это так юноша поспешает, и, узнав, что в Навигацкую школу к Леонтию Филипповичу, просиял еще более. Галантно сделал ручкой, показав дорогу по наружной каменной лестнице башни. Оказывается, он сам шел туда.

Знакомство завязалось. По мере того как они поднимались по ступеням, Бяша поведал, что он сын Киприанова, того самого, который библиотекарь на Спасском мосту ("Ах, вот оно что!" - сказал незнакомец и сделался еще любезнее, хотя, казалось бы, любезнее быть уже невозможно), что он сам ученик старика Магницкого. Впрочем, знакомство их было довольно односторонним - когда они поднялись на верхнюю площадку лестницы, где дул отвратительный колючий ветер, незнакомый господин знал о Бяше все, а тот о нем ничего.

- Ну, а знаешь ли, почему сия башня Сухаревой зовется? - спросил его незнакомец, словно на экзамене.

Бяша, увлекаясь, вынул очки из кармашка (да, да, он был близорук, как и отец, и ужасно этого стеснялся!) и обвел рукою расстилавшиеся внизу бревенчатые слободы, заваленные снегом крыши, тысячи морозных дымов в сером декабрьском небе.

- Леонтий Сухарев был полковник стрелецкий, его роты жили здесь. Когда же случилось его царскому величеству злоумышленников ради бежать в Троицкий монастырь, сей Леонтий Сухарев привел к царю свой полк прежде прочих. От сего имени и башня.

- Бежать, говоришь? - переспросил господин, и взгляд его, дотоле сонный и любезный, стал отточенным, как лезвие.

Бяша тотчас понял свою неловкость и спешил поправиться - не бежать, конечно, удалиться, - но чувство какой-то вины неискупимой так и осталось в нем сидеть, словно заноза.

Вольно было новому знакомцу стоять на площадке в богатой шубе и, улыбаясь, похлопывать рукавицами. Бедный Бяша в своем утлом кожушке весь изныл на ледяном ветру, гадая, чего господин сей ждет, зачем не входит в школу. Наконец тот засмеялся и перегнулся через парапет, подзывая поручика. И тут Бяшу осенило: он же просто ждал, когда Бяша догадается открыть перед ним тяжелую с кольцом дверь Сухаревой башни!

В школьной полутьме слышалось, как в классной зале младшие повторяют хором слоги: "Прю, трю, фрю, хрю... Бря, вря, гря, дря, жря..." Магницкий сердился и стучал на них линейкой. Старик заставил их трудиться даже в сочельник, по своей пословице, чтобы зря по торжищам не шатались, грехов лишних не накопляли.

Дождавшись перемены, Бяша выполнил отцовское поручение и мог бы уходить, но задержался в караулке у печки: в Сухаревой башне зимой холод похлеще, чем на улице. Тут его окликнул Преображенский поручик, который прибыл с тем самым улыбчивым господином, и объявил:

- Гвардии майор и кавалер Андрей Иванович Ушаков просит вашего батюшку, библиотекариуса Василья Киприанова, непременно пожаловать на ассамблею, которая состоится на святой. И вас также, - слегка поклонился он оторопевшему Бяше и даже приложил два пальца к треуголке. - Менуэт танцуете? Будут танцы и все прочее, что для младых юношей особливую приятность имеет.

Он подмигнул Бяше и состроил черным усом гримасу. Затем удалился четким шагом в гулкий сумрак башни.

"Ну и ну!" - сказал про себя Бяша и побежал домой.

На улицах между тем все сделалось вдруг по-иному. Люди суетились еще стремительней и бестолковей, какие-то бабы и дети бежали в одну сторону, крича: "Колодников выпускают!" В морозном воздухе поднялся трезвон всех колоколов, хотя для сочельникового боя было еще рано.

Дома ждала его куча новостей.

- Государь выздороветь изволил! - радостно сообщил отец. - Только что в церкви объявляли. Царская милость - колодников освободили, недоимки простили.

Баба Марьяна принесла четверть вина прямо в мастерскую, отец разлил по глиняным кружкам.

- Виват! - закричали все.

- Виват государю нашему Петру Великому, отцу отечества! - громче всех крикнул Бяша, у которого от глотка пенной закружилась голова.

А подмастерье Алеха спешил ему рассказать, что обер-фискал действительно привез указ об ассамблее на святках и уже некоторым закоренелым домоседам и домоседкам якобы успел пригрозить, что под караулом их на танцы доставит.

Святки - это двенадцать дней непрерывных праздников. Тут и Рождество, и колядки, и купание в проруби на Ердань-реке. Тут и Новый год, и огненные потехи, когда каждый двор иллюминирован чадящей плошкой, а в морозное небо взметаются, рассыпаясь, разноцветные ракеты.

Архиереи грозят с амвонов: "Не смейте затевать игрищ, не смейте гаданьями грешить!" Куда там! Тут же, возле церквей, и скачут, и на ходулях ходят, и в бубны бьют: "Трах, трах, тарарах, едет баба на волах!"

Мчится, набившись в розвальни, куча ряженых - в харях, в личинах. Свистят, гогочут, богохульствуют: "В Москве, на доске, па горячем песке!.." А тут еще и ассамблея!

У Киприаповых народ смирный, работящий. Для всяческих дел эти двенадцать дней гульбы - нож острый. Но что поделаешь - отец блюдет все церковные установления. Сам, правда, в ряженых не ездит, но, коль нагрянут родичи или кто-нибудь из торговой братии, Киприанов ужасается, делая вид, что не распознал под козьей мордой кума, а под вывороченным тулупом какого-нибудь начальника из Ратуши.

Наутро постенает, держась за разламывающийся затылок, и будет потом весь праздник кидать взгляды в угол, где на рабочем столе дожидается недоконченная ландкарта Московской губернии...

Второго генваря прибежал с поздравлениями Бяшин друг Максимка Тузов, в просторечии Максюта, сиделец из Суконного ряда. На Максюте новенький немецкий полукафтанчик с зернеными пуговицами, по воротнику расшит канителью. И башмаки у него с пряжками, телятинные, и на буйных кудрях вместо привычного колпака - треуголка с позументом.

- Максюта, огарышек ты мой! - встретила его баба Марьяна, которая жалела парня за неприкаянное сиротство. Окоченел же ты, уши-то, глянь, сизые! Надел бы малахай, валеночки!

Федька-непочетчик загрохотал:

- Да ты погляди лучше, каков он жених! Кровь с молоком! Он небось на кафтан да на треуголку два лета копил. А ты - малахай!

Максюта повернулся к Федьке спиной и увел Бяшу в нижние сени, за штабель кирпича, - секретничать.

- На ассамблею идешь? - спросил он.

Ему уже все было известно - и то, как Бяша на Сухаревке с обер-фискалом познакомился, и то, как перед Новым годом Киприановых посетил сержант из губернского правления в сопровождении барабанщика. Объявил громогласно, что господин губернатор приглашает библиотекариуса Киприанова с сыном, и в списке отметил. И добавил: "Покорнейше просят, дабы ваша милость не смели отсутствовать".

У Максюты щеки пылали - его-то никто не приглашал! У Максютки этого отец ходил в солдаты волонтером, чтобы вызволить семью из крепостной неволи, да пропал где-то без следа в болотах Ингерманландии. Теперь сын тянет отцовскую лямку, а ныне от господина своего, от стольника Елагина, отпущен на оброк в торговлю.

А уж доведись ему на эту ассамблею - вот бы блеснул! Они с канунниковскими приказчиками в пустом амбаре давно танцы разучивают менуэт, контрданс, - жаль, что негде показать.

Максюта торопился выложить приятелю все, что знал:

- Ассамблея та в честь царского выздоровления. Хотели машкерад устроить, но хлопотно, опять же пожаров опасаются. Да еще бояре наши московские не охочи на ассамблею ту ехать. Окольничий Хилков с женою объявил было, что чревом страдает, так твой знакомец, обер-фискал, знаешь что учинил? Привез немецкого лекаря и при себе же велел Хилковым клистиры вкатить, ха-ха-ха! А княгиня Барятинская с дочерьми, так та причастилась, исповедалась, словно не на ассамблею, а в татарскую неволю их отдают. Скоро сам все увидишь, избранник Фортуны!

Он любил пышные выражения.

- А где ассамблея та будет? - спросил Бяша. - Мы ведь, будто праведники в раю, всегда все последние узнаем. У отца нашего одни ландкарты в голове.

Максюта обрадовался случаю показать свою осведомленность:

- Ну как же! Во дворце покойного генерала Лефорта, что на Яузе, в Немецкой слободе. Других таких палат на Москве не сыщешь. Эх, мать честная, вот напляшетесь! Хозяин наш взял подряд на украшение того чертога: закуплено два ста полотен самых дорогих тканей - столбы оборачивать. Матерьял - алтабас турецкий, золотой муравой тканный, по двадцать восемь алтын - помрачение ума! Впрочем, не вы одни повеселитесь. Я, например, в тот же вечер пойду на другой берег Яузы, в Лефортов сад, гуляти, потехи там усмотревати. Что мне мороз!

Теперь настала пора объяснить, что за дружба у Бяши с Максютой, где это они так сошлись.

Начать с того, что два года тому назад Киприанову удалось-таки купить у Ратуши право на полатку у Спасских ворот Кремля на Красной площади, у Покрова богородицы собора, который слывет також - Василий Блаженный. Стоит оная полатка у самого крестца, то есть у входа на мост, и окружена всякими ларями, шкапчиками и прочей торговой ерундой. Да и сама эта полатка хоть и каменная, да дрянная. Всего она в два жилья, то есть этажа, над лавошными растворами - навес из деревянных столбов, на москворецком лексиконе галдарея, и вся она в рассадинах от ветхости. А владел ранее той полаткой стрелец Степан Ступин, затем он сгинул там же, где и все прочие мятежные стрельцы сгинули, а полатка его и домашняя рухлядь были отписаны на великого государя.

Ратушные крючкотворы, как водится, стали покупщику оной полатки Киприанову клинья вставлять всяческие. Заломили ценищу - четыреста рублев! Тянули таким образом добрых десять лет, и только позапрошлым летом Киприанов получил у бургомистра связку ржавых ключей и разрешительную грамотку.

Но открывать теми ключами ничего не пришлось, потому что замки оказались давно сбиты. Какие-то шатущие люди ночевали в той полатке и костры там разводили под самым, сказать, под носом у кремлевской стражи!

Заговорили, зашумели о киприановской покупке в Китай-городе. Еще бы! Не где-нибудь, а в Покромном ряду близ кремлевских ворот. И кто? Не гость какой-нибудь жалованный, не гостиной и даже не суконной сотни человек нет, самый что ни на есть черный тяглец, невесть откуда этот Киприанов, кадашевский ткач!

А что трудится тот Киприанов не за страх, а за совесть даже и без определенного ему жалованья, что печатает и ландкарты, и таблицы, и куншты своим коштом, не тратя из казны ни копейки, что звания себе даже самого ничтожного не имеет, то все им, завистникам, нипочто! Еле вымолил он, Киприанов, при заступничестве все того же благодетеля, генерал-фельдцейхмейстера господина Брюса, чтобы ему, государевой гражданской типографии делателю и книжной торговли держателю Василию Онуфриеву Киприанову, была пожалована хоть какая честная титла, как пишут приказные писны, которая ни во что станет, то есть совсем чепуха! И титла была ему пожалована - библиотекариус.

Приходили на Спасский крестец долгополые, с широченными брадами, из-под которых свисали знаки об оплате пошлины - "За бороду деньги взяты". Хмуро глядели, сложа руки, как в бывшую ступинскую полатку вносят известь и кирпич, втаскивают шрифтолитейную утварь. Выходил к ним Киприанов, становился молча напротив. Столь на них не похожий - бритый, в фартуке, прожженном кислотой, - попыхивал трубкой-носогрейкой, поблескивал стеклами брюсовских очков.

Раз куда-то бежал Бяша по отцову поручению, а приказчики из вонючих рядов - Овощного и Рыбного - свистели ему вслед. Ну, к этому-то Бяша уже привык! Вдруг от паперти Николы Москворецкого наперерез ему ринулась ватага крючников. Конечно, на торговой улице всяких ватаг полно, но эти устремились так, что у Бяши екнуло под ложечкой.

- Это ты, очкарь? - заорал передний, сбивая в пыль Бяшины очки. - На, получай! Еретик ты, как и твой батюшка!

Затем началось избиение, потому что Бяша юноша хоть и высокого роста, но, конечно же, управиться с оравой этаких мордачей не мог и только защищался ладонями. А из всех лавок и лабазов москворецкой сотни вопили, свистели, гоготали:

- Вжарь ему, ребята, вжарь!

Сапогом лягнули в колено, он упал и подумал: "Господи, только скорей!" На родимых Кадашах ему приходилось видеть трупы изувеченных во время бессмысленной драки. Но внезапно он почувствовал, что его оставили в покое.

Приподнявшись, Бяша увидел, как в столбе пыли сшибаются две ватаги, причем подбегают какие-то новые, с палками. А из лавок Овощного ряда стали выть уж по-иному, жалобно:

- Суконщики! Портошники вы! Честно ли вам драться железными аршинами?

- А восьмером на одного нападать честно?

- Он же не суконщик, этот очкарь, что вам до него? Потом Бяша помнит, как лежал он в заросшем рву возле кремлевской башни. Сквозь огромные зеленые лопухи мирно светило солнце, над стоячей водой стрекоза трепетала хрупкими крыльями, а на вышине стен перекликались часовые. Над Бяшей склонился, прикладывая к его синякам подорожник, спаситель - Максюта.

Так они подружились, и, когда стали друг дружке все про себя рассказывать, Максюта вдруг огорошил Бяшу признанием:

- А ты знаешь, почему я тогда выручил тебя?

- Почему?

- Потому что ты живешь в Ступина полатке.

- Как так?

- А просто. В Ступина полатке зарыт клад. Разбогатеть - была мечта Максима Тузова. Его образцом был светлейший князь Ижорский, Александр Данилович Меншиков, генерал-фельдмаршал и кавалер, всех чинов-званий его не перечесть. Максюта то и дело отыскивал где-нибудь в божедомках очевидцев, которые якобы помнили, как "Данилыч" пирогами торговал. Впрочем, и хвастаться этим надо было с оглядкой - за столь ясную память можно было угодить в Преображенский приказ.

- Да где ж у нас может быть клад? - недоумевал Бяша. - Полатка-то вся в тютельку, еле умещаемся. Только местом и дорожим.

Тогда Максюта рассказал историю Степана Ступина, стрельца Цыклерова полка, который жил припеваючи, торговал не считаючи, а прибыль подсчитывать довелось в застенке у палача. Польстился он на сулу царевны Марфы, которая обещала ему сокровища, коль он поможет освободить сестру ее, бывшую правительницу Софью, из затворов Новодевичьего монастыря.

Сперва его все же помиловали - поломали на дыбе и сослали куда-то в крепость. К нему и семья уехала - жена, дочка-малолетка, - всё бросили, все зорению предали. Оттуда он, сказывают, утек, когда на Дону казак Кондрат Булавин супротив царя мятеж поднял. И был у того Булавина сей Ступин не последним человеком. Да все ж и тут не пофартило - как Булавина порешили и войско его разбежалось, один из казаков, попавших в царский плен, не выдержал мучений и крикнул слово и дело государево.

Его тотчас на особый допрос как доносчика по царскому интересу. И показал тот казак на Степку, на Ступина. Злато, мол, царевнино злодей Степка все ж утаил и схоронил, а где - неведомо. И начали тогда того Степку искать среди булавинских пленных, а то могли бы и вовсе забыть про него. И нашли и вновь пытали. Умер, однако, Степан в застенке, а тайны не сказал.

В этом месте рассказа Бяша приходил в волнение и обрушивался на приятеля:

- Да откуда ж, мол, знать, что клад зарыт именно здесь, в полатке? Ежели б власти хоть чуть пронюхали, они бы полатку начисто снесли, а землю перекопали! А уж сами воры и разбойнички, удалые работнички, разве бы не расстарались? Москва-матушка ими кишмя кишит.

- Ты же сам сказывал, - возражал Максюта. - Как вы пошли полатку эту открывать, оказались в ней какие-то гулящие люди. Может, они и копали?

Приятели облазили весь погреб, осмотрели дворик, амбарушку, пристройку. Никаких следов, что закапывали, что раскапывали, - ничего.

Впрочем, у Максюты был и запасный план обогащения.

- Женюсь на хозяина моего дочке, на Степаниде. Бяша и этот его план подвергал уничтожению:

- Хозяин твой - первейший торговый человек. Гостиной сотни бурмистр, в Ратуше заседает, капиталами ворочает. Дочку-то свою небось за благородного хочет, не менее. Так куда уж тебе...

Максюта от споров уклонялся, однако рассказывал, что к Степаниде этой приставлена злющая немка и ходят учителя, среди них тот самый Леонтий Филиппович, который и Бяшу математике учил.

- На что ж ей математика? - удивился Бяша, который с наукой сией был не в ладах. - Неужто девушке рангоут рассчитывать или геодезической съемкой заниматься?

- Денежки отцовские считать! - возликовал Максюта, видя, что хоть в чем-то да оказался догадливее своего многомудрого товарища. - Как ты не понимаешь? Денежки! Впрочем, она больше песенки любит.

И теперь, рассказывая другу о приготовлениях к ассамблее, Максюта загрустил:

- Завидую тебе, Васка... Ведь там будет она!

- Кто - она?

- Ох, какой же ты стал недогадливый! Она! Максюта стал описывать, какие приготовления к ассамблее идут в доме его хозяина. Платьев уж с десяток рассмотрено и отвергнуто. Остановились на шелковом, гишпанском, выделки простой, но цвета яркого, смородинного. Прическа под названием "расцветающая невинность", с локончиками. А юбка от француза Рекса, который шьет на Кузнецком мосту, - с фижмами, ширины необозримой, под ней каркас в три обруча из китового зуба. Максюта приводил такие подробности туалета, что было ясно - он не зря обучается в суконной сотне.

- Смотри, друг Васька, ты хоть на контрданс-то ее там пригласи. Боярские сынки - персоны кичливые, станут ли они звать купецкую дочь? Ты не забыл, как я тебя контрдансу учил?

Он взял приятеля за талию и принялся крутить столь яростно, что у того слетели очки и пришлось их отыскивать на кирпичном полу. Глядя на его давно не стриженную голову, Максюта спохватился:

- Постой, да есть ли у тебя волосы накладные, сиречь парик?

Это услышала баба Марьяна, которая как раз пришла звать друзей откушать. Всплеснула руками:

- Ой, да ничего у них нету, у этих Киприановых! Хоть бы кафтан приличный либо камзол. Сам-то вычисленьями занимается, доходишки скудные и те в типографию просадил. О парне бы подумал - женить пора, а он чуть не босиком бегает!

Пошли с Марьяной к отцу, а Максюта предусмотрительно удалился, потому что старший Киприанов не жаловал его, считал пустограем. Отперли старую кованую скрыню, еще приданое покойной Бяшиной матери. Баба Марьяна вытаскивала оттуда одну рухлядину за другой, как бы демонстрируя невидимым зрителям:

- Гляньте, православные, в чем царский наш библиотекариус щеголять изволит. Или:

- Кафтан да жупанина, дыра да рванина! Онуфрич решил так:

- На ассамблею не миновать идти, против указа не открутишься. Я надену черный с искрою зипун, который за долги у нас остался от квартиранта, немецкого певчего. А ты, Васка, надень свой полукафтан ученика Навигацкой школы, тот - васильковый, с алыми отворотами. Накладных же волос не надобно, сам государь Петр Алексеевич их не жалует. Возьмем ножницы и обкорнаем свою прирожденную заросль.

- Купил бы что-нибудь! - запротестовала баба Марьяна. - Век, что ли, будешь носить квартирантовы обноски?

Киприанов обещал: как Ратуша заплатит за прошлогодние заказы, выдаст на обнову всем.

Долгожданная ассамблея состоялась лишь в последний день святок. Губернатор Салтыков распорядился: ночью улицы на рогатки не запирать, дабы до утра шла праздничная езда. Главные ухабы - на Маросейке, на Басманной завалить соломой, засыпать на скорую руку и рвы, оставшиеся от ожидаемого нашествия шведов. Указано было также учинить иллюминацию - зажечь на каждом дворе по плошке, а кто побогаче - по горящей из свечек картине, да не забыть приготовить по кадке с водой.

Как только Киприановы переступили порог Лефортова дворца, отец на глазах переменился. Раскланивался с какой-то вымученной улыбочкой. Бяшину руку сжал нервно, словно клещами. Гайдук, который распахнул перед ними двери, даже глазом на них не повел, а отец и ему искательно поклонился. Тут кто-то, одетый в старомодную ферязь со стоячим воротником, чуть не сбил их с ног, выходя прочь и сердито стуча посохом.

- Окаянство! - брюзжал он. - Это ли собрание благошляхетных? Какой-то сброд худофамильный!

- Аврам Лопухин! - зашептал отец Бяше. - Царский свояк, братец бывшей царицы Евдокии... Небось уходит от бесчестья: указано строго - в русском платье не пускать.

Наверху сквозь гомон голосов слышалась музыка. На каждой ступени белокаменной лестницы стояли гвардейцы с красиво отставленными на вытянутую руку мушкетами. В канделябрах и висячих паникадилах горело множество свечей, и все было так великолепно, как в божьем раю, подумал Бяша. Тут отец стал дергать его за рукав и шипеть в ухо:

- Кланяйся, да побойчее! Глянь, сам вице-губернатор господин Ершов! Кто бы сказал, что чуть ли не вчера он из подлого сословия, как и мы с тобой. Но - величествен, но - умен! Ах, кланяйся, Васка, не жалей поясницы.

Вице-губернатор Ершов - худощавый господин в пышном парике и с усиками щеточкой - в ответ на поклон Киприановых одарил их властным и рассеянным взглядом, но благосклонно потрепал Бяшу по щеке. Затем, словно забыв Киприановых, повернулся к своей свите и заговорил намеренно громко, чтобы слышали все:

- О да, губернатор господин Салтыков не поскупился на ассамблею, похвально! Однако уж не те ли это деньги, которые расхищены в казне на интендантских подрядах?

- Ой, Васка, - сказал отец, увлекая сына по лестнице, - давай, брат, от них подале. Знаешь - паны дерутся, а у холопов чубы трясутся.

А вот и обер-фискал, гвардии майор Ушаков, в Преображенском мундире, с голубой орденской лентой через плечо. Он приветливо ответил на поклон Киприановых, а с вице-губернатором Ершовым облобызался по-старинному крест-накрест. Вице-губернатор взял его под руку, заговорил любезно, но в самой его любезности чувствовалось, что перед обер-фискалом заискивает и он:

- Пример сей ассамблеи свидетельствует красноречиво, сколь благотворна воля монарха в любом ее проявлении, не правда ли, почтеннейший Андрей Иванович? Дабы подданные его не засиживались, как тараканы запечные, дабы с одурения усадебного небылиц не плели... Пусть просвещенная Европия не токмо через дела Марсовы в российские благородные дома входит, но и через галантности Венус!

На что гвардии майор ответствовал кратко:

- Заготовлен уже и указ о непременном сих ассамблей периодическом устройстве.

И поскольку Ершов вновь заговорил о своих распрях с губернатором Салтыковым, Киприанов, держа за руку сына, устремился по лестнице еще дальше, пока чуть не сбил на площадке мужчину весьма изможденного вида.

- Черт побери! - сперва было выругался тот, затем вдруг узнал Киприанова, захохотал и даже хлопнул его по плечу: - А, Киприашка, это ты? И ты пришел поношением российского боярства любоваться?.. Ну, полно, я шучу... Уж более не приду я к тебе за санктпитербурхской газеткой, завтра сам в столицу уезжаю. Государь мне милость свою возвернул через того самого обер-злодея Ушакова, через которого я ее и лишился.

Он отвлекся, отвечая на поклоны какого-то многочисленного семейства с недорослями и девами-переспелками, а Киприанов успел шепнуть сыну:

- Это тот самый Кикин, который...

- Ты мне сочувствовал, благодарю, - вновь повернулся Кикин к отцу, пожимая ему руку. - Сие тебе зачтется в нужный час.

И захохотал, поперхнулся:

- Да уж теперь и не знаю, когда он исполнится, этот час, государь-то выздоровел, хе-хе, скоропостижно... И все, кто смерти его чаял, обмишурились, ровно мыши на погребении кота!

И он нервно захихикал, обвел пальцем вокруг шеи, будто накидывая петлю, даже закатил глаза и высунул язык, чтобы выразительнее показать, какая участь теперь ждет этих мышей.

- Завтра состригу свои космы, - продолжал он, нахихикавшись, - кои отпустил как опальный стольник. Я ведь стольник, Киприашка, хе-хе-хе! Состригу - и в путь! Везу с собой обстоятельную челобитную государю, всех врагов отечества в ней разоблачаю, всех этих Меншиковых, Ершовых, всех Салтыковых, Ушаковых. Хоть они и грызутся меж собой, а на самом деле они из одной шайки! Взгляни на меня, - Кикин указал в сторону зеркала, где было видно его отражение, - худ я, тощ, бледен, однако уныния во мне нету. Всех в сокрушение приведу, всех, всех!

Он держал Киприанова за пуговицу его чинного немецкого кафтана и даже крутил в такт своей речи. Наконец отпустил и оттолкнул легонечко.

- А за газетою санктпитербурхской приходить станет протопоп из Кремлевского собора Яшка Игнатьев - знаешь? Громогласный такой, невежа, дуролом, духовный пастырь, хи-хи-хи!

И Кикин наконец отошел, а Бяше показалось, что отец испугался хихикающего Кикина больше, чем мечущего громы и молнии вице-губернатора Ершова.

Киприанов нашел на втором этаже покои, где собиралось купечество, и сказал сыну:

- Я тут побуду, а ты тайнцуй. Приглашай, да смелее.

- Кого же приглашать?

- Которая приглянется. Любую приглашай, раз такая царская воля вышла, любую...

Когда года три тому назад двор переехал в Петербург, казалось, жизнь московская вымирает. Ушла гвардия, цвет московских кавалеров, а за нею, конечно, музыканты. Многие сомневались, соберут ли теперь для ассамблеи хоть каких дудошников. Но губернатор Салтыков расстарался, нашарил их по усадьбам, по монастырям, приставил к ним немца-дирижера - и вот на хорах гобои, рожки, сурны, сопелки грянули церемониальный, а ноги сами заплясали, губы стали подпевать.

Губернатор Салтыков, как уверяли все придворные дамы, был ужасно похож на государя Петра Алексеевича, - саженный рост, длинные ноги, круглые щеки - и даже глаза умел выкатывать и усики топорщить, ровно как государь в минуты гнева. Язвительный Кикин, правда, говорил при этом: "Шкура-то шкура, да в ней иная дура!"

Прошедшись перед зеркалом, поправив на животе орденскую ленту и встряхнув кружевными манжетами, чтобы выглядели попышнее, Салтыков принял у адъютанта Прошки Щенятьева золотую булаву распорядителя ассамблеи и чуть не тыкал ею в дородные животы гостей, понуждая танцевать.

Нелегко было раскачать, вытащить из берлог старозаветную эту Москву. Расселись как истуканы, зевки скрывали в рукава, страдали в тесных немецких кафтанах. Глядя на мужей, страдали и супруги, сидя вдоль противоположной стены. Сыновья и дочери, наоборот, страдали от нетерпения танцевать, но не смели решиться. А музыка гремела.

Тогда великолепный Салтыков, вернув булаву Щенятьеву, схватил ближайшую из княжон Хованских, та только пискнула. И понесся с ней на середину паркетного круга, сверкая голубизной бархатного своего кафтана и восклицая:

- Вот как у нас, в московской нашей Европии, вот как!

За ним вся масса народа сорвалась с места, разбилась на пары, затанцевала, да так бурно, что слабые звуки гобоев потонули в грохоте танца. Слышались только мерные удары большого барабана, и казалось, что это вовсе не ассамблея на версальский манер, а исконное русское святочное гулянье скачет и резвится: "Трах, трах, тарарах, едет баба на волах!"

Бяша совсем растерялся. Кавалеры, кинувшись к дамам, затолкали его, выпихнули почти на лестницу, и там он увидел, как прямо на него мчится рослая девушка в обширном платье нежно-пунцового цвета. Ее пытались удержать охающие женщины и какой-то старичок в розовом паричке, а девушка отбивалась:

- Отстаньте, надоели! Зачем привезли, коли не танцевать?

И поскольку она налетела высокой грудью прямо на Бяшу, тот шаркнул ножкой, как учили его еще в Навигацкой школе, и принялся бормотать что-то насчет "Позвольте... Сделайте приятность..."

Девушка как будто только этого и ожидала. Она закрыла глаза, закинула обнаженный локоть ему на плечо - у Бяши сердце зашлось от волнения. Но он храбро взял даму за талию и понесся с ней вслед за танцующим Салтыковым "топ налево, топ направо и раз-два-три!". Ничего трудного, все как показывал ему верный Максюта.

Его дама первое время учащенно дышала, вероятно, сердилась на своих спутников. Потом постепенно приятная бледность проступила сквозь слой румян, она приоткрыла ротик, и стали видны зубы, тщательно вычерненные по моде. Бяша понял, что надобно говорить.

- Купидону угодны сии развлечения, ибо они дерзость сильному и прелесть слабому полу придают, - сказал он первое, что припомнилось из книг, а сам ужаснулся: "Боже, что я говорю?"

Но девушка подняла ресницы и одарила его светлым от восторга взглядом. И в тот же миг окончилась музыка.

Довольный собою губернатор Салтыков вновь вооружился булавой и пригласил не танцующих отцов в буфетную, в курительную, туда, где играли в шашки, а руководство танцами передоверил Прошке Щенятьеву. Дым пошел коромыслом!

А Бяша бродил, натыкаясь на шаркающих и раскланивающихся гостей, никого приглашать ему уже не хотелось, да он бы и не посмел. Нашел укромное местечко за креслом какой-то старой боярыни, откуда был виден весь зал.

Только после второго контрданса с подскоками он вновь увидел свою даму. Ее только что сопроводил после танца сам Щенятьев, а уже стояли, кланяясь и приглашая на польский, сразу два щеголеватых иноземца.

- Ох уж этот Прошка Щенятьев! - сказала боярыня, возле которой стоял Бяша. - Всюду он поспевает!

Боярыня приподняла парик, почесала распаренный затылок и доверительно обратилась к Бяше:

- Ведь этот Прошка почтенного окольничего сын, я отца-то уж его как знала! А он, Прошка, как из басурманщины вернулся, сущая стал трясогузка. Бают, государь целый год его на забивке свай держал, пока чина не назначил. И чин какой-то несуразный - артиллерии кон-стапель! Словно кобель.

И Бяша, сам того от себя не ожидая, подошел и стал позади кланяющихся иноземцев. Грянул польский, девушка, увидев Бяшу, сама подала ему руку мимо кавалеров. И пошли они вновь с поклонами и реверансами, будто этим только и занимались всю свою жизнь.

Бяша понимал, что молчать неприлично, но решиться никак не мог. В тот раз было все как-то само собой, а теперь он просто боялся сбиться с ноги. Тогда девушка, выждав фигуру, где Бяша крутил ее, взяв за талию, покраснела ярче помады и произнесла с запинкой:

- Коль Аполлин искусством верных награждает, то Венус дружеством любезным их венчает...

И вновь опустила ресницы.

Бяша не успел придумать, что ответить, как почувствовал, что рука девушки соскользнула с его плеча и сама она вдруг куда-то исчезла. Он остановился. А громогласный губернатор Салтыков принялся кричать в его сторону, грозя кому-то булавой:

- Эй, мамки-няньки или кто вы есть! Не дело забирать даму во время танца, не дело!

А старухи уводили Бяшину даму в сторону, негодуя:

- Он же нищий, глянь! У него же кафтан залатан! У Бяши сердце мучительно сжалось - это у него ведь кафтан залатан, аккуратненькой такой латочкой, кажется, что и в двух шагах ничего не видно!

И побрел он, не оборачиваясь, проталкиваясь сквозь ряды гостей в анфиладах. В раззолоченном охотничьем зале под оленьими рогами немцы пили пиво из кружек с фигурными крышками, качали шляпами, рассуждая о варварской Московии, где, однако, так легко разбогатеть! В гербовой галерее, возле бледных шпалер с изображением античных героев, купечество громогласно обсуждало свои торговые заботы.

Отца нигде не было, да и едва ли он стал бы проводить время здесь, среди чванных иноземцев и спесивых ратушных заправил.

В анфиладе покоев с расписанными потолками расположилось нетанцующее дворянство, обильно прикладывалось к водочке, которую солдаты разносили в деревянных ушатах. Явился сюда и взмокший от пота губернатор Салтыков; дворяне обмахивали его чем попало - треуголками, игральными картами, отстегнутыми кружевами от манжет. Салтыков хватил с устатку целый ковш и принялся плакаться на свою губернаторскую жизнь:

- Днесь погибаем! Господин обер-фискал привез указ - к весне чтобы двадцать тысяч лучших семей переселить в Санктпитербурх! Пропала Москва-матушка! Приказы ведено в Санктпитербурх также переводить, конторы всякие, учреждения. Преображенского приказу велено половину туда же отослать. Кто крамолу-то на Москве выводить будет? Отвечай, Кикин, ты слывешь здесь главным мудрецом.

- Ты и будешь, - отвечал ему Кикин, прожевывая беззубым ртом анисовый пряничек. - На то ты и губернатор, чтобы крамолу выводить. А не так, то тебя обер-фискал самого выведет.

Все засмеялись, боязливо, однако, поглядывая под арку, в соседний покой, где обер-фискал играл в шашки с голландским шкипером.

- Какой я здесь губернатор! - закричал Салтыков, опрокидывая новый ковш. - Вчерашний холоп смеет мне дерзить! Ты, Кикин, как будешь при дворе, молви там государю... У меня бабка была царицей и тетка царицей...

- Тише, тише! - пытались его угомонить, оглядываясь под арку.

Но там обер-фискал был поглощен шашками - дурак иноземец никак не проигрывал начальству.

Салтыков заплакал и, забыв о своем сходстве с самим царем, положил губернаторскую головушку в лужу вина на столе.

- А ведь верно, - сказал князь Кривоборский, древний, как дубовое корневище. - Худофамильные эти обнаглели. Вот и сюда, на санблею эту, чернь-то зачем напустили?

Другой, еще более мрачный, еле втиснутый в узкий немецкий кафтан, зло крикнул:

- А ругательное обесчещение персон наших брадобритием?

Какой-то дворянин с серебристым ежиком волос, судя по долгополой одежде - дьяк, что значит по-новому асессор, повторял каждому, бия себя щепотью в грудь:

- А мне, мне-то каково? Поместье мне дали государево в вечное владение, на том спасибо. А что там, в моем поместье? Солому толкут и из той соломенной муки пекут хлеб. С меня же только и требуют - рекрутов подай, коней добрых подай, корабельную деньгу опять же подай...

- Тяжко всем! - вздохнул князь Кривоборский, сцепляя на животе узловатые пальцы. - Тяжко! От вышнего боярина до последнего бобыля.. А вот мы у Кикина спросим, у Александра Васильевича, он у царя первейшим был бомбардиром. Скажи нам, свет наш, когда всем нам послабления какого-нибудь ждать, а?

Торжествующий Кикин (еще бы - опять ему, Кикину, в рот смотрят) помедлил для важности и изрек:

- Государыня Екатерина Алексеевна родить изволили царевича, Петром Петровичем, вестимо, нарекли.

Он благочестиво перекрестился, закрестились и все, выжидая, куда он клонит.

- И у царевича старшего, - продолжал Кикин. - У Алексея Петровича, государя-наследника, тоже прынец родился, Петр, значит, Второй, Алексеевич.

Кикин закрыл глаза и развел руками. Все вокруг завздыхали, закивали головами - мол, понимаем щепетильность положения, да молвить не смеем.

- А государь, бают, уж так был плох, так плох... - сказал Кикин со всей скорбью в голосе, на которую был способен. - И ныне, сказывают, еще не совсем в себе. Вот за рубеж отъезжают, к целебным водам, здравия драгоценного ради... Все в руце божией, как знать? Заснем при одном царствовании, а проснемся при другом.

Все замолчали, мысли шевелились туго. Молчание это и встревожило обер-фискала более, чем любой пьяный гам. Он смешал шашки перед непокорным шкипером и явился из-под арки к дворянам, которые сидели, уставясь на спящего за столом губернатора Салтыкова.

- Ей-же-ей, российское шляхетство! - воскликнул обер-фискал. - Зря вы тут головушки повесили. Не отберет никто ваших благородных привилегий. Имею вам сообщить - Правительствующий Сенат как раз готовит некоторую табель, в коей каждому по знатности и заслугам его надлежащий ранг, сиречь чин, уготован. А кто самовольно вылезает из подлого состояния, будь он хоть трижды... - Ушаков остановился, чтобы не называть, кто именно, и продолжал, возвысив голос: - ...в прежнее состояние и вернем!

Бяша увидел отца, он стоял у арки, прислушиваясь к разговору знатных. При словах обер-фискала он затряс головой, как бы отгоняя наваждение, схватил за руку подошедшего сына.

- Домой, голубчик мой, только домой...

А в соседнем зале офицеры шумно пили за здоровье новорожденного царевича Петра Петровича, именовали его наследником престола российского, кричали: "Виват!" Слуги гремели посудой, накрывая роскошный ужин. Но Киприановы ушли, ни с кем не прощаясь.

Мела вьюга. Простой народ, пришедший к Яузе полюбоваться на фейерверк по случаю ассамблеи, уже расходился. Киприановы заиндевели, пока докликались своего Федьку, который где-то ждал их с шубами и санным возком.

Федька был сильно на взводе, он тоже праздновал с господскими возницами. Огрызнулся на упреки Киприанова: "Что я тебе, холоп? Я солдат государев!"

- Эй, спотыкливые! - кричал он на лошадей, правя сквозь усиливающуюся метель. - Тары-бары, растабары, собиралися бояры...

- Мели, Емеля, твоя неделя, - сказал ему Киприанов.

- Глянь, хозяин, - Федька указывал кнутом куда-то в сторону Земляного вала. - Видишь там, у костров-то, люди? Это десять тысяч землекопов в Санктпитербурх гонят. Сказано, чтоб трезвые были и доброго поведения. А губернатор-то Салтыков деньги, которые им на прокорм были отпущены, на самблею эту пустил, чтоб ей нелады... Вот и мрут они с голоду прямо на дороге!

- Федька! - прикрикнул на него Киприанов.

- Что - Федька? - распалялся тот. - Кому Федька, а кому и Федор Лукьяныч! При Полтаве, как стояли мы в строю, сам царь назвал нас отечества сыны! Это для того ли, чтоб отечества сыны при дорогах околевали?

Киприанов не знал, как его урезонить. Но тут у Ильинских ворот Федька зазевался, и возок наткнулся на шлагбаум. Рогатка затрещала, а Федька вылетел в сугроб. Пришлось пару грошей кинуть ярыжкам, чтобы они не бранились, Федьку уложили в сани, а на облучок сел Бяша.

Править было все трудней, метель разгулялась, так и секла. Иллюминацию загасили, и по ухабистой Ильинке ехали на ощупь.

Наконец послышался перезвон часов на Спасской башне. Нырнув в последний ухаб возле Лобного места, санки вынеслись к полатке, освещенной сполохами караульного костра у кремлевских ворот.

Заехали со стороны Василия Блаженного к калитке. Сквозь щели забора виделся свет - баба Марьяна в поварне дожидалась их возвращения. Соскочив с облучка, Бяша только собрался постучать в калитку, как увидел, что кто-то сидит на снегу, прислонясь к их воротам.

- Батя, кто это? - вскричал он.

Хлопнула щеколда, заскрипела калитка. Вышли на их приезд баба Марьяна, Алеха, бессловесный швед Саттеруп. Баба Марьяна тронула валенком сидящего на снегу.

- И! - сказала она. - Девка это, побродяжка. Я уж нынче ее раза три отгоняла, такая настырная! Да она не одна, у нее малец, годков пяти. Под шубейкой она его от мороза прячет.

- Ну и пустила б ее, - пожал плечами Киприанов. - Вон какая свистопляска!

- Как бы не так! Ты-то, Онуфрич, все с ландкартами своими, а земскому десятнику объяснение кто будет давать за проживание посторонних? А вдруг она еще беглая?

Отец и сын наклонились и увидели поблескивающие из-под платка полные тревоги глаза.

- Ладно, сватья. - Киприанов положил руку на плечо бабы Марьяны. Давай пустим ее, утро вечера мудреней.

Глава вторая

АМЧАНИН ТЕБЕ ВО ДВОР

День-деньской шумит московский славный торг во Китае-городе. Все товары по рядам расположены - от Ветошного к Шапошному, от Скобяного к Овощному, где, кстати, и писчую бумагу, и мыло грецкое, и даже книга можно купить. День-деньской движется, кипит толпа в рядах, где торгуют. Тут и божба, и клятвы, и обман, не зря ведь сказал виршеслагатель: "Чин купецкий без греха едва может быти..." Заключив сделку, торговцы бьют по рукам и спешат к Василию Блаженному или Николе Москворецкому поставить свечу, а затем и в трактир - обмывать магарыч.

- Тятенька, глянь, кто это? Морда губастая, волосатая, а на спине горбы. Ой, страх-то какой, боже!

- Цыть, малой, помалкивай! Это верблюд, тварь такая из Индеи, на нем персидский товар привезли.

- Ой, тятенька, тятенька... А вот этот кто же такой? Никак, сам супостат из преисподней? Лицо чернющее и в ушах кольца!

- Цыть, говорю тебе! Гляди лучше в оба, а то как раз кошелек уведут. И не супостат это вовсе, а ефион, племя такое!

Вот ярыжки схватили вора, орут не судом, не разберешь, кто громче поймавшие или сам пойманный. Наперебой зазывают сидельцы из лавок:

- А вот сюда, сюда, почтенные, здесь самый лучший товар-с! Ножи есть мясные из железа кричного, а кому угодно ножи Чацкие, черненые! А вот шилья халяпские по тыще в связке, ежели кто две связки зараз купит - тому три деньги уступка!

Мальчонка из подвальной лавки хочет всех перекричать:

- Портки, портки, портки! Девять копеек пара! А ну налетай, подешевело!

Степенные покупатели ходят, пробуют; прежде чем купить, из одного ушата зернистой икры откушают, потом из другого ушата - паюсной, да еще поморщатся - с душком.

Продавцы терпят, знают: этот, например, дворецкий князя Долгорукого, если уж купит, так сразу пуд.

На перекрестке в самой толчее устроился кукольник, задрал над головой полог, там у него уже Петрушка скачет, дерется игрушечной дубинкой, пищит тонюсенько:

- Вот каков Петрушка, пинок да колотушка, боярам сопли вытер и переехал в Питер!

Купцы хохочут, кидают Петрушке медяки, которые он ухитряется хватать своими игрушечными лапками. Какой-то монашек в скуфейке отплевывается, крестится. А земский ярыжка в рыжем полушубке и замусоленном парике грозит кукольнику палкой - не забывайся, Разбойный приказ недалеко! Но самая солидная торговля - на Красной площади. Там, перед собором Покрова-на-рву, который именуют также Василием Блаженным, там еще при царе Алексее Михайловиче были построены длинные ряды в два жилья, одно над другим. Над нижним сооружен навес на столбах, обитатели рядов не без фасона зовут его "галдарея". Это и есть Покромный ряд -товары красные, бурмицкие, златошвейные, заморские. Тут нет такого галдежа, такой маеты, как в лавках ильинских или Никольских. Тут сделки сотенные и разговоры степенные.

Да на Красной площади тихого уголка и не сыскать! Бредут страннички с котомками, в лаптях, разбитых с дороги, стража гонит их подальше от ворот. Крестятся они на купола, сияющие в лазоревом небе, дивятся на шведские пушки - единороги и мортиры. На каменных раскатах вдоль Кремлевской стены выставлены трофеи недавних побед, а под раскатами опять же лавки -и там торгуют. Вот привели к Лобному месту несостоятельного должника на торговую казнь Он, опустив голову, стоит в одних подштанниках, пока палач выбирает батоги, а приказный с носом, сизым от нюханья табака, разворачивает свиток с приговором. Жена и дети осужденного плачут, купцы же из лавок похохатывают, пальцами кажут.

И над всем этим плывет в январском морозном небе перезвон множества колоколов - звон медный, бронзовый, густой и, как уверяют сами жители Москвы, малиновый.

- Что, Васка, начал торговлишку-то? - спросил прохожий, заглянув в самую крайнюю полатку Покромного ряда, что у Спасских ворот. - Не идет к вам никто? Сказывали мы твоему батюшке, сказывали: не станет люд московский покупать гражданскую книгу, он к старине привержен. Прогорите, хе-хе-хе!

Бяша Киприанов - а именно он торговал в этой полатке - с досадой хлопнул ставней лавочного раствора.

Действительно, накануне под барабанный бой было объявлено, что в полатке у Спасского крестца открылась библиотека государева, где можно купить любую книгу, а кому угодно - картину новой печати, також и для прочтения выдаются, но никто пока к Киприановым не пришел.

День-деньской плещется Москва торговая, деловая, приказная, военная, злоязычная, плещется на Красной площади, как некий океан, у раствора киприановской библиотеки. Вот зашел мужичонка, долго крестился в красный угол, потом спросил шепотом, кто здесь перепишет ему прошение в Сенат. Долго Бяша втолковывал ему, что площадных писцов упразднили, теперь по царскому указу бумаги перебеливают в самих учреждениях. Мужичок все крестился и шепотом умолял написать ему челобитную.

А то забежала чья-то дворовая девка, потребовала свечей и кофейных зерен. Бяша предложил ей купить гравированную картину "Егда же и небываемое бывает" - про морскую баталию, - она отскочила, будто ей совали черта.

Потом начали хаживать старички книготорговцы из Книжного ряда Белозерцовы, Сотниковы... Хмыкали, подзюзюкивали. А грубый Несмеян Чалов, который скупает книги рукодельные в Монастырский приказ, посулил мышей принести из своего амбара. Они-де у него прошлым летом поели noneoi ги Притчей Эссоповых, сиречь Басен Езопа, как раз амсюрдамской новой печати, так теперь пусть у Киприановых те мыши и питаются!

В книжной лавке, в новооткрытой той библиотеке, стоял холод невообразимый. Оба раствора Бяша распахнул пошире, чтобы видны были прохожим куншты - гравированные картины, а также персоны государя, царицы Екатерины Алексеевны, царевичей, царевен... Хуже всего стоять просто так, без дела," ноги коченеют, пальцы на руках не владают совсем.

Забежал на миг Максюта, приказчики его за перцовкой послали. Узнал, что торговля не идет, махнул рукой:

- Говорил я тебе, в Санктпитер вам надо ехать, в бурх! Вся Россия теперь там, в Москве-то что осталось... Бяша, чуть не плача, отошел. Максюта огорчился:

- Я же с сочувствием... Ну, сказывай лучше, как там у вас давешняя беглянка, жива?

В то утро после пресловутой ассамблеи Бяша, проснувшись, долго лежал, силясь понять, что в его жизни вдруг произошло.

Снилось, что ли, это все ему? Дразнящий запах духов, женская рука на плече - хоть дотронься губами. Обмирала душа! И круженье в танце, и гром диковинной музыки, и треск множества свечей. Ах, Бяша, Бяша, Василий-младший Киприанов, куда вдруг покатилось Фортуны резвой колесо?

Внизу, в поварне, стоял галдеж. Слышался высокий, как на клиросе, голос бабы Марьяны. Отец возражал ей кратко, а Федька хохотал и вставлял свои рацеи. У них на поварне чуть ли не каждое утро затевался диспут.

Но вот что-то новое послышалось в гаме спора. Незнакомый девичий голос что-то объяснял, захлебываясь слезами, и от голоса этого, нежного и страдающего, у Бяши вдруг душа сжалась в ледяной комок. Вспомнились ясно молящие глаза из-под платка, мороз, метель, сполохи костра... И насмешливый тон бабы Марьяны:

"Девка эта, побродяжка..." Какая уж там ассамблея! Словно иглою стальной пронзило - больше ни о чем думать не мог.

Встал, накинул ярмяк, вышел в поварню. Отец и подмастерья из общей мисы полудновали вчерашними щами. Увидев Бяшу, отец протянул ему ложку.

Баба Марьяна двигала ухватом в печи, ворча себе под нос:

- И что тут мудровать? Сдать их в поместную канцелярию, там приказные стрючки живо найдут, чьи это людишки. Не найдут, так приклеют.

- Во-во, приклеют! - захохотал Федька.

- Довольно! - Отец стукнул ложкой.

Некоторое время слышалось только жеванье и хруст разгрызаемого чеснока.

Бяша вгляделся в полутьму поварни, освещаемой тусклым слюдяным оконцем. Совсем рядом на лавке сидел мальчик лет пяти, держал калач. Широко расставленные глаза его с любопытством смотрели на новый уклад, куда довелось попасть. Баба Марьяна с утра успела пришельцам устроить баньку, переменила чистое, что нашлось, а прежние лохмотья сожгла. Так и хотелось погладить по пшеничной головенке этого богатыря, что Бяша и сделал.

И тотчас заплакала девушка, которая мыла тарелки у лохани в углу. Отвернулась, уткнувшись в передник; видно было, как вздрагивают ее худенькие плечи под холстинной Марьяниной поневой.

- И плачет-то не от кручины, - сказала баба Марьяна, швыряя из печи сковороду на стол. - Плачет, ровно над нами смеется.

- Сватья! - повысил голос отец и встал. Несмотря на известную всем кротость нрава, Онуфрич мог и из себя выйти, и тогда уж - беда!

- Да я что... - Баба Марьяна сняла с себя фартук и повесила на гвоздь. - Я тут не хозяйка. Пусть поживет, себя покажет. Посмотрим, как управится с твоим ералашным домом.

Но отец уже не мог остановиться:

- А я что же, в своем доме лишний? Все желают мне указывать! Не так-де живу, не так верую, не с теми-де кум-панство вожу! Живу, однако, так, как велит мне долг политичный, гражданский. Господином генерал-фельдцейхмейстером зело обнадежен, он же сказывает - и государь милостив ко мне. И наплевать, что толкуют обо мне в рядах, что скрипят в Кадашах, что ахают в богоспасаемом Мценске, вся родня!

Федька, по своему обыкновению, смеялся, подмастерья жевали. Один бессловесный швед Саттеруп посочувствовал хозяину: зачерпнул ковшик кваса, подал - дух хотя бы перевести.

Киприанов Василий Онуфриевич не помнил родства. Как очутился он в Кадашевской сотне, как мальчонкой встал подручным у ткацкого стана, он не мог объяснить. Прозвище его, как занесено оно писцом в сиротскую запись, явно отдавало поповским - не Купреянов, как говорят в деревнях, а именно Киприанов, на греческий лад. Да еще из глубин младенческой памяти может он исторгнуть страшный пожар, пламя бушует везде, словно стоглавая гидра, он сам, другие дети, какие-то бабы стоят на коленях, держат образа... Кто знает? Бревенчатая тесная Москва частенько выгорала.

Затем хамовный староста подметил способность мальчика к счету, к рисованию. У старосты был кум в услуженье у ученого человека - Леонтия Магницкого, тогда еще студента Академии славено-греческой. Кум и устроил младого ткача вместо себя к студенту сапоги чистить, заодно и голодать вместе с нищим господином. Так оба, и хозяин и слуга, попали в Навигацкую школу, когда была она учреждена царем Петром.

А при втором Азовском походе Киприанов, человек уже на виду, был послан со сметливыми иноземцами в Воронеж для расчета строящихся там фрегатов. Иноземцы, по наглости, что ли, ихней, в пропорциях зело оплошали, а Киприанов - нет. Тут государь его впервые приметил. Поручил даже Киприанову с отрядом драгун искать корабельный лес в рощах по берегам Хопра. Раз ночью у догоравшего костра его разбудил драгунский сотник:

- Вставай, Онуфрич, не желаешь поразвлечься? Казаки девок привезли, продают.

- Каких таких девок?

- Полонянок, православных, у татар отбили, когда те из набега низом шли.

- Да как же можно - русских, православных, и продавать?

- А кто им, казакам, запретит? В степи они - хозяева...

Одна полонянка, худенькая, грустная, в порванной посконной поневе, вот точно такая же, как эта теперешняя беглянка, просто резанула тогда сердце юному Киприанову. А драгунский сотник подзуживал:

- Купи, купи, Онуфрич, у тебя же деньги корабельные есть. Казаки ее все равно продадут. Хорошо, если не гололобым. А нам она будет портки стирать.

На другой день драгунский сотник на Киприанова криком кричал, узнав, что он отпустил купленную девку со встречными монашенками домой. Оземь швырял драгунский сотник треух, так хотелось ему той грустной полоняночкой владеть. А когда вернулись в Воронеж, тут же доложил по начальству. У Киприанова открылась, ясно, недостача. Дали ему двадцать плетей, которые он вытерпел без стона - было за что терпеть, - и отослали обратно в Москву к Леонтию Магницкому.

Прошло еще время, съездил Василий Онуфриевич Киприанов в укрепленный городишко Мценск, что стоит на форпосте засеки, от злых крымчан московский край оберегает. Там, в Ямской слободе над полноводной Зушей, что несет барки с хлебом в матушку-Оку, нашел он свою полоняночку, которая его ждала. Затем, как водится, была свадебка, затем родился младший Киприанов, этот самый Бяша, затем житье-бытье в Москве - в скудельных Кадашах.

Как бог дал, так бог и взял. Прошла черная оспа, крылом адовым задела. Были ведь годы, когда Москва от напасти этой сплошь вымирала, а тут мор прошел поулочно, где повезло - никто не болел, а где не повезло - целые порядки лежали мертвецов. У Киприановых унесла она любимую их, ненаглядную. Вернулись отец и сын после похорон в пустынную, страшную камору свою в Кадашевской слободе - не придумают, что и делать, руки повисли. Однако обошлись, обгоревались, принялись - отец за труд, сын за учение (только что в Сухареву башню отдан был).

И в одно праздничное утро (лето было - Троица либо Спас) в ихнюю избушку, которую они снимали в ту пору близ Сухаревой башни, ввалилась целая куда народу.

Впереди шел мужик рыжий и ражий в ямщицком армяке, протянув к Киприанову руки, жаждущие объятий:

- Ой, да что ж ты, свет ты наш Онуфрич, что же ты не отписал нам во Мценск о кончине нашей дражайшей сестрицы? Ведь мы не чужие, помогли бы, ободрили... Вот глянь, дела побросали, все к тебе приехали - племяш твой Кузьмич, оба свата - Силка да Семейка, а вот свояченицы Пелагея, Фетинья, Марьяна... Я же - ай не признаешь? - Варлам, шурин твой, брат покойницы!

Как не признать! Жители Мценска, сиречь амчане, люди общительные, радушные, что не наедят, то напьют, что не выпросят, то так утащат. Недаром говорят, что Мценск цыганы за семь верст объезжают. А то еще, когда кто хочет кому несчастье накликать, желают тому: "Амчанин тебе во двор!"

Спустя неделю амчане нагостевались, утомились от многошумной Москвы, и рыжий Варлам сказал Киприанову:

- Ну, вот что, брат Онуфрич. Надобно жить по-родственному. Тут у вас в Москве торг бесподобный, большие можно иметь куражи. Мы к тебе станем то подводочку посылать, то, глядишь, воз. Ты же в бурмистерской палате свой человек, привилегию нам спроворишь, местечко в рядах... Надобно тебе и дом собственный становить, что же ты все в квартирантах ютишься?

Затем он выкушал за здравие хозяина стопку настойки и, заев огурцом, сказал особо проникновенно:

- И не пора ли уж, брат, тебе заново жениться? По-родственному сказываю, несмотря что покойница была мне любимая сестра. Вот обрати-ка взор на Марьяну, вдовица она, моей жены сестра, следовательно, мне свояченица и тебе не чужая. Статью, важеством господь ее, гм-гм, не обидел, и лета ее еще не ушли...

Вечером Киприанов с сыном заперлись в гравировальной мастерской, которая в те поры размещалась тоже в Сухаревой башне. Киприанов помнил, что жена его, покойница, мценских родичей своих отнюдь не жаловала. Очень была скрытна она по поводу обстоятельств полона своего у крымчаков. Можно было только догадываться, что кто-то сыграл с ней шутку наподобие как с библейским Иосифом его братья.

Думали они с мальчиком думу свою, больше молчали, мать невидимо стояла тут. Назавтра Киприанов, прикусив губу от неловкости, объявил шурину, что жениться не согласен. Амчане нисколько не обиделись, учинили прощальное возлияние и отбыли восвояси. Но Марьяна-то осталась!

Хозяйка и взаправду нужна была шумному мужскому общежитию, каким был, по существу, киприановский дом. А уж хозяйничать баба Марьяна умела.

- Я вдова божья, беззащитная, меня обидеть - великий грех, на Страшном суде вдвое зачтется!

Что же касается сирот, прибившихся к киприановской полатке, была, однако, и ее правда. По всей Москве отчаянный сыск шел беглого люда. Ежели и не докажут, что беглые, все равно приказные крючки душу вымотают и догола оберут.

Поэтому, когда баба Марьяна со значением повесила свой хозяйский фартук на гвоздь, а Онуфрич взорвался и наговорил лишнего, некоторое время в поварне была сосредоточенная тишина, подмастерья даже жевать перестали.

- Ладно уж тебе, Марьянушка! - Солдат Федька примирительно хлопнул в ладоши. - Неужто у тебя не христьянская душа? Обороним их как-нибудь от приказных лиходеев! Тебе помощница уж как нужна - и постирать за нами и постряпать. И я, грешный, глаз свой тешил бы на старости лет - глянь, какая она красавушка!

- Молчал бы! - махнула на нею баба Марьяна. - Посмотри на себя в зеркало, рожа-то как рукомойник!

Все засмеялись, заговорили, стало ясно, что Марьяна уступает. Федька поманил девушку к столу.

- Да как звать-то тебя, скажи.

- Устя. Устиньей крестили. Отца-матерь не помню. Погорельцы мы, сироты. Христа ради питаемся при дороге...

- Ох, гаранта, гаранта! - пробурчала баба Марьяна. - То она плачет, то она скачет.

- А херувимчик этот? - Федька указал на мальчика.

- Он мне не брат. Никто. Так, побирушка, звать Авсеня.

- Как? - воскликнули все удивленно.

- Авсеня...

- Уж не гололобый ли? - подозрительно наклонилась к нему баба Марьяна. - Что за басурманское имя! Как тебя звать-прозывать, парень?

- Василий, - ответил мальчуган важно и даже болтать ногами перестал.

- Да, да, Василий, - подтвердила Устя. Все облегченно перевели дух, а Киприанов засмеялся и как составитель календарей пояснил, что Авсеней в некоторых уездах по старинке именуют Васильев день, что приходится на колядки.

Еще один Василий! Это дало повод солдату Федьке вновь потешиться, а новоявленный Авсеня глядел на мир безмятежными глазищами и ел себе калач.

- Да откуда ж вы идете, горемычные? Нет ли в тех местах какой погибли или чумы?

- С каликами мы ходили, со старцами, Христа славили по дворам, по усадьбам. Царские ярыжки старцев святых забрали, яко тунеядцев, а мы вот утекли, бог спас. А идем мы из города Мценска.

Вот те на!

Если бы в слюдяное оконце вдруг влетела жар-птица, она не наделала бы такого переполоха, как упоминание о славном сем граде. Из самого города Мценска! Баба Марьяна стала тут же допытываться, кто там протопоп да как гам дьячка зовут и прочее. Но Устя выдержала ее розыск.

Решили: поскольку по штатной росписи библиотекариус со всею чадью присовокуплен к Артиллерийскому приказу, то станет бить челом Василий Онуфриев сын Киприанов, чтобы сироты Василий малолетный да девка Устинья были приписаны туда же.

Все сие и поведал Бяша своему другу Максюте, когда тот забежал узнать, как идет торговля. Макстота выслушал и мрачно сплюнул.

- А моя-то Степанида сокрылась, как солнышко во облаках.

- Что-нибудь случилось?

- Признаться уж, ранее тебе я не сказывал. Мы с нею ведь иной час виделись, было дело. Она балованная, не гляди, что батя ее грозен, она им крутить умеет. От меня же ей песни надобны, до песен любовных Степанида зело охотница, я их знаю - жуть. Ну, а после той ассамблеи треклятой... Жаль, что ты мою Степаниду в лицо не знаешь, а то спросить - - ты там за ней ничего не заметил?

Да если б и знал ее, как заметить? Там народу было ой-ой-ой! Тыща!

- Ну, может, и не тыща, а штук пять сот.

- Так вот, после той ассамблеи она мне ни шумочка, ни глазочка. Уж я перед ее светлицей в день по двадцать раз прохаживаюсь. Старший приказчик, чтоб ему лихоманка, меня за вихор драл... Не иначе, кто-то ее там присушил!

- Да на что же ты надеешься, Максюта, друг?

- Понимаю, я же не дуботолк какой-нибудь, понимаю. Кто есть я - червяк безродный, и кто она - гостиной сотни первейшею ранга дочерь. Но ведь бывает, случается же! На Торжке сказывали, ярославского одного купца приказчик сговорил того купца дочку с ним бежать. Как называется - увозом венчался! Так купцовы сыновья потом приказчика того до полусмерти лупцевали. Однако выжил приказчик, и купец его зятем признал.

Бяша на Максютины речи только головой покачивал.

- Как же быть мне, Васка, голубчик! - горевал Максюта. - Как мне в люди-то выйти? Давеча господин природный мой Елагин, стольник, или, по-теперешнему, камергер, управителя своего прислал, с московских крепостных оброк собрать за год вперед, их превосходительство с царем в чужие земли отбывают... Ведь это что, Васка? Ведь мне-то самому платить нечем, за меня оброк вносит по уговору хозяин, купец Капунников. А он, Канунников, даром что Степанидин отец, знаешь он какой. И кафтанец он мой отберет, и волосы накладные, и все, все, все!

Максюта состроил плаксивую мордочку.

- Эй, молодые купцы! - В распахнутый раствор въехал медный котел на пузе разносчика. - Не угодно ли горяченького сбитня? Кишочки прополаскивает, от безденежья помогает!

Взяли по кружечке за грошик.

- А что, Бяша, - Максюта отвлекся от своих горестей, дуя в обжигающий сбитень, - почему бы в лавке вашей печку не поставить? Экий ведь холодина! Ведь у вас и не совсем даже лавка - библиотека!

- Есть такой указ - в торговых рядах не разрешать печей, пожаров во опасение. У вас ведь в суконной сотне тоже без печей.

- У нас товары другие... А тут, гляжу, книгу ты листаешь, не снимая рукавиц. Да и порчи небось много - сыреют листы, переплеты. А указ - он что? Указ что дышло - как повернул, так и вышло.

- Покромные старосты нас тогда напрочь заедят. И то ябеды сколько пишут, что в поварне мы живем да и ночуем. В рядах жить ни одному торговцу не позволено. А наш новый дом в сельце Шаболове еще только под крышу подводят.

В этот миг в раствор сунулась всклокоченная козлиная борода и рука, потрясающая клюкой:

- Максютка, кащенок, разрази тебя лишай! За смертью тебя, что ли, посылать?

Максюта взвился и выскочил вон, ловко минуя карающую клюку.

А зимний день клонился к закату, людской прибой ослабевал, над переулками умиротворенно звонили к вечерне. Тогда наверху, перед раствором лавки, стали сгущаться тени каких-то людей, послышался визг санных полозьев, могучее "Тпру!". Кто-то командовал: "На караул!", кто-то почтительно говорил: "Милости просим!"

В лавку вступил начальственный господин в шубе и в кудрявом парике. У него были усики щеточкой, по которым Бяша узнал вице-губернатора Ершова. Чуть впереди него, пятясь и кланяясь, сходил по ступенькам отец, делая пригласительный жест рукой. За Ершовым же шел тучный дьяк Павлов, артиллерийский комиссар в Московской губернии. Бяша хорошо его знал, он был прямым начальником отца.

За ними двигалась еще целая куча людей в форменных одеждах, заполняя все пространство между прилавками. Все они явились, вероятно, от обильного стола, многие еле скрывали зевоту. Изо ртов вылетали морозные пары.

Вице-губернатор, который как никто был бодр и ясен, указал перчаткой на ряды полок с книгами:

- В открытии библиотеки сей новое свидетельство неусыпного попечения монарха о благосостоянии народном имеем. Еще столь недавно, памятно всем, по сугубому настоянию Петра Алексеевича здесь же, на древней площади Красной, открывали мы главную аптеку лекарств, врачующих телесно. Ныне распахиваем врата иной аптеки - для души... Ах, что я зрю?

Ершов поднял с прилавка тяжеленный фолиант, и адъютанты кинулись поддерживать. Помусолив палец, вице-губернатор открыл титульный лист.

- "Се книга о экзерцициях, церемониях и должностях

воинских, людям надлежащих, - прочитал он торжественно. - Напечатана повелением царского величества в городе Санктпитербурхе..." Мы еще не видели книги сей. Давно ли получена?

И хотя он обращался к отцу, Киприанов, прежде чем ответить, вопросительно взглянул на дьяка Павлова. Тот шевельнул толстыми пальцами, разрешая говорить, и отец сообщил, что книга сия получена накануне, нарочито к открытию торговли.

Вице-губернатор поцокал языком, восхищаясь типографскими украшениями книги, закрыл ее и передал адъютанту, обещая деньги прислать потом, отца же просил впредь доставлять ему все поступающие образцы. Увидев Бяшу, который как продавец стоял за прилавком, он улыбнулся ему и спросил, много ли бывает охотников до купли книг.

У Бяши от волнения, как всегда, запершило в горле, поэтому он только отрицательно помотал головой. Тогда, протолкавшись сквозь вице-губернаторскую свиту, выступил Федька, застегнув на все пуговицы свой видавший виды мундир.

- Им бы в Санктпитере открыться, ваше благородие, в бурхе. Охотники до книжного чтения ныне там...

- Ты кто таков? - удивился вице-губернатор. Федька пристукнул подшитыми валенками и рапортовал:

- Отставной Иванова полка Ивановича Бутурлина фурлейт, сиречь извозчик, прозываюсь Федор, ваше благородие. Ныне же аз есмь библиотекарский солдат, приставлен, дабы долги за книги сбирать с неисправных плательщиков.

Вице-губернатор засмеялся, тряхнул кудряшками парика:

- Значит, и с меня будешь долг взимать, ежели я за книгу ту не уплачу?

- Так точно, ваше благородие, - ответил Федька бодро. - Буду взимать.

Свита посмеялась сдержанно, поняв сию деликатную шутку.

- Санктпитербурх град, - сказал Ершов назидательно, - сей апофеозис России преображенной, отнюдь Москве первопрестольной запустения не сулит. Напротив, ежели в новой столице процветет все ироническое, высокородное, блистательное, то древняя Москва смиренным тщанием пчел своих трудолюбивых прославлена будет. Льзя ли сыскать более возвышенный удел?

Лавочный мороз, который тут был явно лютее, чем на улице, видимо, пробрал и его. Вице-губернатор сморщился, затем зажмурился, усики его распушились, и он чихнул так, что все кудряшки его парика взлетели вверх. Вынув из-за обшлага фуляровый платок, он высморкался, и адъютанты тотчас опрыскали ему руки душистой водой.

Спрятав платок, Ершов указал на безмолвного Бяшу:

- Взгляните на сего подвижника, стоящего возле книг! Кому уподобим его - полководцу ли, выводящему свои полки, или владельцу сокровищ, кладов несметных? Нет, скорее пахарю, готовому орать и засевать ниву просвещения...

Дьяк Павлов, который тщетно искал глазами стул или табуретку, где бы присесть, осмелился прервать красноречие вице-губернатора, напомнив, что время позднее, а надо еще побывать на освящении пороховой мельницы в Сокольнической роще.

Видя, что начальство собралось уходить, Киприанов спросил, что же все-таки делать. Охотников-то до купли книг пока не находится. Уж и меры принимались, вплоть до барабанного боя.

Вице-губернатор выслушал его с видимым раздражением и повернулся к своим совеющим спутникам:

- А вот мы осведомимся об этом у самих охотников до купли книг. Ну-ка, артилерии констапель господин Щенятьев, конфидентно нам сообщите, сколько книг вы изволили купить? Усадьба ваша богатством славится изрядно, не правда ли, что лучшим украшением ее будут книги?

Щеголь Прошка Щенятьев поспешно сгонял с себя дремоту:

- Книги?.. Да, да, книги...

И поскольку он с явной надеждой взглянул на Бяшу, тот решил помочь своему недавнему товарищу по танцам. Достал книгу, которая Щенятьеву должна была быть знакома - ведь тот в недорослях на флоте образование получил, раскрыл перед Щенятьевым титульный лист, и тот стал читать с затруднением:

- "Разговор у адмирала с капитаном о команде, или Полное учение, како управлять кораблем во всякие разные случаи..."

- Заметьте, - прервал его вице-губернатор, снова возвышая голос, сколь прелюбопытно там напечатано, судари мои: "Начинающим в научение, отчасти знающим в доучение, а не твердо памятным в подтверждение". Вот вы, господин адмиралтейц-секретарь князь Голицын, наука эта как раз по вашей части, вестимо вы уже книгу оную прочли?

Прошка Щенятьев закрестился под епанчой - слава богу, отстал идолище вице-губернатор! А молодой князь Голицын ответил пренебрежительно:

- Науку мы сию в Амстердаме проходили под учительной тростью самого государя и таким же образом доучиваем в Санктпитербурхе. Для сего нам книг не требуется. Не твердо же памятны в подобающем им звании разные Фомки да Еремки, вот пусть себе книги и покупают.

От дерзких его слов всем стало неловко. Ершов же только прищурился и стал указывать разные меры. Например, всем служащим московских приказов под угрозой немилостей оную библиотеку непременно посетить. Или - купцам закупать себе книги, кои надобны, по плепорции своего торга.

Подойдя ближе к полкам, вице-губернатор посоветовал Бяше книги раскладывать по смыслу - политичные отдельно, фортификационные отдельно, навигацкие опять же в своем порядке. Так же и гравированный товар - куншты, персоны, ландкарты - развешивать по принадлежности к различным сьянсам, то есть наукам.

Наконец адъютант подал ему треуголку с пышным плюмажем. Ершов нахлобучил ее и быстро поднялся на улицу. Свита поспешила за ним.

- Слышали? Слышали? - металась ворвавшаяся в библиотеку баба Марьяна, которая доселе стояла за дверью. - У них, у верхних-то, драчка пуще нашей идет! Князья не хотят безродным подчиняться, пирожникам да землепашцам... Бают, что и царевича Алексея Петровича князья-то перед государем оклеветали, а он, сказывают, за народ.

- Ай да баба! - восторгался Федька. - Прямо Сципий Африканский! Так и чешет! Хозяин же сказал сумрачно:

- Не твое, Марьяна, это дело. Иди-ка лучше тесто ставь на блины. Забыла, что завтра масленица?

Весна приближалась неудержимо. Тени на снегу стали синими до такой яркости, что смотреть на них было невозможно. Уже под солнцем кое-где звенела капель, а московские драчливые воробьи, казалось, хотели заглушить весь Китайгородский торжок.

Однажды, уж после Сретенья, в лавке появился и первый охотник до купли книг. Бяша сперва его не заметил - был весь поглощен Устей, Устиньей, их новой домочадкой, которая в тот день явилась к нему по велению бабы Марьяны с веником и тряпкой. Бяша был обеспокоен, как бы она не перепутала порядок в книгах или, не дай бог, не порвала края хрупких кунштов. Но если правду сказать, приглянулась она ему, эта беглянка куда бы ни пошла - Бяшины глаза сами за ней поворачивались. А ведь слова путного не сказала, даже мельком на него не взглянула.

Между тем вошедший посетитель прохаживался вдоль полок, взмахивая рукавами добротной рясы, - это был поп. Множество попов, дьяконов и разного духовного чина толпилось неподалеку от киприановской полатки - рядом была тиунская изба, учреждение, где с них брали церковную подать. Но никто из попов, виденных Бяшей, не был так страшен. Черный, как цыган, с глазами, сверкающими из-под бровей, с разбойничьей бородой, он брал книгу, как некое насекомое, листал и, не досмотрев до конца, отбрасывал. При этом напевал невнятно:

- Дреманием леностным одержим есмь... Юже рыдаю днесь и содрогаюся...

Страшный поп принялся делать Бяше знаки, чтобы тот подошел, не зная, видимо, как его звать-величать. Но как только Бяша приблизился, надевая очки, тот, наоборот, отстранился. Стал осведомляться, сколько стоит та или иная книга, метал взгляды из-под насупленных бровей. Затем вдруг спросил: а почему на книгах рядом с именем царя - "напечатася бысть по повелению его царского величества" - не ставят теперь имени царевича Алексея Петровича?

А действительно - почему? Бяша тоже приметил: с титульных листов исчезли традиционные слова "...и благочестивого государя-наследника", как будто бы он, царевич Алексей Петрович, не дай боже, умер!

Видя, что он затрудняется ответить, поп скривил бороду в змеиной улыбке и попросил вызвать к нему отца.

Отец, войдя и увидев посетителя, на глазах у Бяши изменился, даже словно похудел. Но подошел почтительно, как водится, испросил благословения. Поп же только и спросил, понизив голос, есть ли для него из Санктпитерабурха газета "Ведомости" и не было ли писем от известного лица. Отец вручил ему сверток газет, а на второй вопрос, очевидно, ответил отрицательно.

Когда он ушел, отец стоял несколько мгновений молча, а Бяша в своих очочках издали видел у него на лбу бисеринки пота. Баба же Марьяна не преминула и тут вбежать и застрекотать:

- Протопоп это от Верхоспасского собора в Кремле, Яков Игнатьев, духовный был отец царевича Алексея Петровича... Он, считают, главный и есть сомутитель, вражды с отцом сеятель. Ох, по этому святителю, видать, давно плетка плачет!

Все промолчали на эту ее сентенцию, а Федька, промывавший уксусом печатные доски в сенях, спросил вполне серьезно:

- А по тебе, душа Марьяна, что плачет?

- Что ж по-вашему, - оскорбилась баба Марьяна, - уж ежели я не мужик, так и мнения политичного выразить не смей? А когда староста придет за побором или ярыжки кого из вас, загулявшего, приволокут, так Марьяна, яви милость, выручай?

И напустилась на Устю: дескать, метет она без души и пыль вытирает без тщания. Впрочем, она с Устей теперь обращалась ласково, хотя и не переставала расспрашивать о Мценске.

Наконец все ушли, и в лавке воцарилось привычное безлюдье. Только Устя, невидимая из-за прилавка, шаркала тряпкой, вытирая пол.

И вдруг она о чем-то спросила. Бяша поначалу не понял, что ее вопрос обращен к нему, настолько непривычен был девичий голос в его книжной пустыне. Он хотел переспросить, но сердце заколотилось от непонятного волнения.

И она спросила вновь:

- Для чего это?

- Что - это? - наконец вымолвил Бяша.

- Все. - Она обвела пальцем полки.

- Книги?

- Да.

Вот те на! А для чего, действительно, книги? Бяша, еле собравшись с духом, принялся толковать, что книги суть реки, напояющие вселенную, что книжная премудрость подобна солнечной светлости, что дом без книг подобен телу без души.

Девушка слушала внимательно, выйдя на середину. Нежным движением руки поправляла волосы, выбившиеся из-под платка.

- А есть у тебя книга, - спросила она, не дослушав, - про которую ты мог бы сказать - вот прочту ее и стану блаженным?

Еще один вопрос, на который нипочем не ответить! Пусть бы она лучше спросила, кто такой Квинт Курций, книга которого лежит у Бяши на видном месте, или в какой стране света находится Америка.

- А ты знаешь такую книгу? - спросил он в свою очередь.

- Знаю, - спокойно ответила Устя.

- Как же она зовется?

- Голубиная книга.

Бяша даже присвистнул и, сняв очки, стал их протирать рукавом. Голубиная книга! Как не знать! Это же деды на базарах, калики перехожие, поют такую стихиру, в ней глупости несуразные вроде сказок про Еруслана и Бову.

- Такой книги нет, - сказал Бяша как можно более категорично.

- Нет, есть. - Устя отошла с таким видом, словно поняла, что и говорить-то здесь не о чем.

- Да нет же! - чуть не закричал Бяша. - Книгу, которая на типографском стане не выдрукована, нельзя считать книгой! Даже рукописная книга бессильна, потому что одинока, что же сказать о книге словесной, раз нет у нее ни страниц, ни обложки?

Но сам чувствовал, что говорит неубедительно. А Устя, расхрабрившись, открывала крышки переплетов, заглядывала в титульные листы, рассматривала фронтисписы, где красовались дебелые богини или важные господа в кудрявых париках. Вдруг она прыснула в рукав и лукаво посмотрела на Бяшу.

- Что случилось?

- Книга тут странная... Про курицу какую-то, а нарисованы мужики с перьями на шапках.

- Да это не курица, это и есть "Квинта Курция, римского историка, достославное сочинение о делах, содеянных Александра, царя Македонского". А ты разве читаешь?

- Разбираем помаленьку...

И вдруг она застенчиво и мило улыбнулась Бяше, и Бяшино сердце упало куда-то в сладкую бездну. Ах, какая же она славная - с глазами широко расставленными и ясными, смотрящими без боязни! Во множестве книг, Бяша знает, утверждалось, что благовоспитанной девице в присутствии даже близких мужчин взор свой скромно потуплять подобает. А что за потупленным тем взором на уме - до того никому и дела нет. Насмотрелся Бяша на своих, на слободских, да на горжковых красавиц. И насурмлены-то они, и нарумянены, и всякое у них словечко не просто, а с подходцем. Совсем другая эта Устя! Вот если бы Максюта...

А Максюта легок на помине, тут как тут. Удивился, что чистота в лавке, долго вытирал сапоги об Устину тряпку. Приятелю подал руку лодочкой, а Устю принялся выпроваживать:

- Ступай, русалочка, иди себе на поварню. У нас дела.

По Устя заупрямилась и не пошла, будто уж зело много забот ей с протиранием книг.

Тогда Максюта придвинулся к самому Бяшиному уху и зашептал, весь горя страстями:

- Намедни Стеша велела к ней прийти... Просит какую-нито новую песенку принести, сказывает - скучно. Конечно, день да ночь, все в одной светелке, зимой ведь на качели не выйдешь... Васка, голубчик, сделай милость, перепиши красивенько, я новую песенку у одного прапорщика выучил прелесть!

Оглядываясь то на распахнутый раствор, из-за которого все не шли люди, охочие до книг, то на склонившуюся за прилавком Устю, он вынул из-под полы маленькую балалаечку-бруньку. Заверил Бяшу:

- Я буду шепотом петь, а то без игры я и слова-то все перекорежу.

Максюта учился когда-то грамоте у москворецкого дьячка Вавилы, даже Псалтырь будто бы всю прочитал. Буквы знал славянские, а складывать их ему никак не удавалось.

- Иже, зело, буки, аз... - правильно называл он буквы. - А вот как из них складывается и-з - а-б, никак не пойму. Не дал господь!

Теперь, тренькая на балалайке, он бодро запел:

- "Ты сердце полонила, надежду подала и то переменила, все счастье отняла... Лишаяся приязни, я все тобой гублю, достоин ли я казни, что я тебя люблю?"

- Да помедленней ты, Максюта, не стрекоти, я не успеваю записывать.

Тогда Максюта, дав Бяше время записать напетое, прошелся козырем по библиотеке, уверяя, что это есть новое коленце в контрдансе, которое приказчики только что выучили от французского танцмейстера Рамбура...

И запел, заиграл с удвоенной энергией:

- "Дня светла я не вижу, с тоскою спать ложусь; во сне тебя увижу, но ax - и пробужусь!"

- Антихристы вы, антихристы! - вдруг отчетливо сказала Устя, выходя из-за горки с книгами.

- Что ты, что ты! - замахал на нее руками Бяша. А Максюта, сначала опешив, быстро перешел в контрнаступление:

- Да ты о чем, девка? Мы православные, к причастию ходим, образа святые почитаем. А ты - антихристы! Да за таковые словеса тотчас - слово и дело государево и в Преображенский застенок, на козу!

- Слуги антихристовы! упрямо повторила она. Глаза у нее стали дикими, кулаки, как деревянные, ударяли по прилавку, платок сбился, и коса упала на плечо.

- Э, да она у вас кликуша!-- сказал Максюта. - Ну, мы на бесноватых управу знаем, у нас в рядах по две-три кликуши в день выпроваживаем.

Максюта действительно ловко ухватил Устю за косу и, хорошенько встряхнув, поставил на колени, а потом опять поднял на ноги и толкнул к раствору.

- Только не на улицу! - в ужасе вскричал Бяша, не зная, что предпринять.

Но Максюта отрицательно покачал головой, повалил Устю на скамью и стал растирать ей уши. Через некоторое время она действительно пришла в себя и только всхлипывала, качаясь взад-вперед,-- ей было стыдно.

Расторопный Максюта сбегал на площадь и принес ей кружку сбитня и бублик. Вскоре они втроем мирно сидели, беседовали.

- Это за что же мы антихристы? - дружелюбно спрашивал Максюта, хотя Бяша щипал его за рукав, умоляя помалкивать.

- А то не антихристы? - грустно усмехнулась девушка. - Песни здесь поете, пляшете, столы у вас ломятся от снеди, суета сует. А мы как шли от Мценска - голод везде, кручина. Скот кормить нечем, крыши соломенные снимают - кормят... Колодники всюду, клейменые, пытаные люди... А еще страшнее - головы на кольях, птицами объедененные, торчат. В Серпухове, Белеве...

- И здесь головы торчат, - мрачно возразил Максюта.

- Это царские враги, - сказал Бяша. Разговор не клеился. Максюта вновь схватил свою балалаечку, затренькал, заблажил:

- "На зеленом лугу, их-вох! Потерял я дуду, их-вох! Что за дудка была, их-вох! Веселуха моя, их-вох!" Тогда и Устя тихонечко завела протяжную:

Из-за лесу, лесу темного,

Из-за гор да гор высокиих,

Не красно солнышко выкатилося,

Выкатился бел горюч камень...

Голос у нее был низкий, негромкий, не как на посаде, где певуньи стараются вовсю напрягать горло, а как у странниц, когда они поют хождение богородицы. Медленно выводила, покачиваясь:

Как придете во святую Русь,

Что во матушку каменну Москву,

Моему батюшке низкой поклон,

Родной матушке челобитьипе,

А детушкам благословеньице,

А моей душе отпущеньице...

- Гей, Устюха-красюха, что кручину навела? - вскочил Максюта. Давай-ка лучше я тебя контрдансу поучу, ты, видать, была бы плясунья хоть куда!

И он потащил за руку упирающуюся девушку. Бяша только диву давался, как можно быть столь бесцеремонным. А Максюта уже крутил Устю вовсю, пытаясь показать свое модное коленце.

Заскрипела задняя дверь, и вошла баба Марьяна.

- А, Максютка! Ишь горазд, и сюда плясать забрался! А ты, тихоня, на поварне слова от тебя не дождешься, а как увидела кавалера, туда же в танцы! Хотите я вас обсватаю? Вот будет парочка, петух да цесарочка!

Максюта подхватил свою балалайку, не забыл взять листок с песней и отбыл восвояси.

Наконец-то пошли и охотники до приобретения книг. То ли вице-губернатор Ершов принудил, то ли до москвичей, вообще тугих на новое, наконец дошло, что появилась книжная лавка не чета всем прежним. Теперь в некоторые часы Бяша с Федором еле управлялись, а уж распаковывать прибывшие из Санктпитербурха книги доставалось одному Саттерупу. Спрашивали большей частью учебные книги, много продавалось календарей. Знатные фамилии Прозоровские, Репнины, Гордоны - сами в лавку не ходили, а посылали слуг со списками книг. Зять Меншикова, светлейшего князя, ухитрился подъехать в возке к раствору лавки и через лакея посылал сказать Киприанову, что ему из книг надобно.

А однажды под вечер вошел старичок, сухонький, горбоносый, улыбчивый, очень чем-то знакомый. И с Бяшей поздоровался как со старым приятелем, спрашивал о здравии и все улыбался. Скинул шубку, не боясь холода, потирал ручки. Старичок был маленький, и все у него было крохотное - и модный кафтанчик, и башмаки с пряжкою, и розовый дрезденский паричок. Книг пересмотрел он сразу множество, но, узнав, что чужестранных изданий Киприановы не выписывают, огорчился:

Напрасно, напрасно... А знаете ли вы, прекрасный юноша, трактат о множественности миров? Знакомо ли вам такое достославное имя - Коперникус? Представляете ли вы, что на Луне, например, могу г обитать люди, да не тот охотник с собакой, которого в полнолуние тщатся разглядеть в зрительную трубку наши любительницы поахать, а хомо сапиенс - человек разумный?

Бяша из своего опыта уже знал, что таким охотникам до книг бесполезно что-нибудь отвечать или разъяснять - они упиваются собственной ученостью. Но когда старик в разговоре упомянул об ученом споре между Лейбницем и Невтоном, Бяша не удержался - все же он был ученик Леонтия Магницкого, чтобы не вставить, что спор идет о приоритете в изобретении дифференциального исчисления.

Словоохотливый старичок не обратил ни малейшего внимания на проявленные Бяшей знания. Он перекинулся на комментарии Невтона к Апокалипсису, в коих великий математик с точностью до трех дней вычислил дату конца света. Старичок говорил и говорил без умолку, пока не ударили к вечерне, когда полагалось кончать торговлю. Он ничего не купил, взял только на неделю почитать "Историю о разорении Трои", уплатив вперед полагающуюся за пользование плату - две деньги.

А когда уж он скрылся в вечерней мгле за раствором лавки, кивая и кланяясь на прощанье, Бяша вспомнил, где его видел. Да это же был тот старикашка, который на ассамблее вместе с мамками опекал ту прелестницу, ту танцорку! Как давно все это было, словно в иные века, с иными людьми!

Этот самый старикашка вместе с мамками увел тогда ее от Бяши, ссылаясь на злополучную латку на кафтане... Фу! От стыда даже в жар бросило Бяшу. А он сам-то, Бяша, хорош - после ассамблеи и не пытался даже разузнать, кто она. Старичок этот, конечно, шут, домашний шалун, таковых множество в московских богатых фамилиях. И Бяшу он, без сомнения, признал раскланивался многозначительно.

Ночью Бяше не спалось. То ли весна приближалась, то ли думы неясные мешали, броженье во всем теле - не понять.

Размеренно тикают часы-поставец, их слышно на весь флигель. Часы эти, так же как и серебряные очки, подарил отцу благодетель, генерал-фельдцейхмейстер господин Брюс. В их перестуке есть нечто магическое, вечное - так уверяет отец. Затем слышен оглушительный храп Федора, которого из-за храпа в общую горницу спать не кладут, стелют в сенцах. А снизу слышится храп понежнее, помягче. Это баба Марьяна, которая спит на печке. Как бы ее, кстати, ни уверяли, что она по ночам храпит, она отрицает, сердится, божится до слез. И еще слышится тоненькое словно бы повизгивание. Так спит малышка Авсеня, которому стелют в просторной корзине из-под белья.

Слышны шорохи разные, шепоты, скрипы, перестуки. Старый бревенчатый флигель будто наполнен тысячью невидимых существ. Когда Бяша был маленьким, он верил во всех этих кикимор, домовых, подпечников, до смерти боялся их ночных забав. Теперь, конечно, после Навигацкой школы и чтения множества книг, об этом и думать смешно, а все-таки лежишь, лежишь - и жуть забирает.

Внезапно над самой крышей раздается скрежетание и хрип, будто вращается множество ржавых колес. Это приходит в действие старый, заслуженный механизм курантов Спасской башни. Раздается удар колокола, другой, затем перезвон колокольцев. "Послу-ушивай!" - кричит в ответ часовой у ворот. Потом бьют куранты другой, Никольской башни, и, наконец, совсем уж издалека доносится звон еще одной из кремлевских башен.

Когда же умолкает последний звон колокола, слышится протяжный звук человечьего голоса - это стонут колодники из Константино-Еленинской башни, где сидят они, потеряв счет дням, под надзором Разбойного приказа.

А затем Бяша отчетливо услышал босые шаги. Чьи-то ноги, осторожные, как полет бабочки, не то поднимались, не то опускались по лестнице в поварне. Бяша сел на постели, вслушался. Яркий расплывчатый отсвет луны в слюдяном окошке позволил рассмотреть постель отца. Отец спал, а ведь это он иной раз по ночам, накидывая тулуп, уходит через двор в полатку и работает там до рассвета над какой-нибудь любимой ландкартой. Бяша встал и тоже, стараясь подражать полету бабочки, нащупал босой ногой ступени лестницы, стал спускаться. Боялся задеть кадушку и ковшик с питьевой водой у двери. А сердце билось в предвкушении неизвестного.

Так и есть! Сделав последний шаг, он наткнулся на чье-то упругое плечо под холстинной рубахой. Пахло немного пряным и теплым, его обхватили мягкие руки.

- Бяша, это ты? - скорее дыханием, чем шепотом донеслось до него.- Это я, Устя...

- Хочу я в мастерскую сходить, -соврал Бяша. - Отец наказывал с вечера трубу закрыть, а я запамятовал.

- Не ходи! прошептала Устя. - Не прохолодится ваша мастерская, уж морозы сошли.

И поскольку Бяша все же сделал движение к двери, она, крепко обхватив его, потянула к себе, а он, боясь в темноте упасть, послушно переступал за ней. И они сели на Устино жесткое ложе на лавке, где над ними на печи покоилась с нежным храпом воинственная баба Марьяна.

- Давай посидим... Мне не спится... шептала девушка, прислонясь лицом прямо к Бяшиному уху. - Накатывает на меня, так и крутит, так и крутит. Вы с Максютой что, взаправду считаете меня кликушей иль нет? Я не кликуша, вот мать моя - та была кликуша...

В ночной тишине, ткущейся из храпов и сопений, ее шепот, да и не шепот даже, а дуновение, эманация души, как выразился бы философ, казался Бяше сладостным пением Сирина, птицы райской.

- Мать саша чама была икотницей и на других икоту напускала. Лишь на бабу поикает, готово - испорчена баба. Это я тебе только как другу признаюсь, ты же меня не выдашь? Бывало, спрашиваю: "Мамонька, как же ты живешь, у тебя же, бают, бес во чреве сидит?" Она: "Ежели бы один, доченька! Их там сто бесов, на все голоса плачут, животы мои гложут. Один птицею кукует, другой козою блекочет, третий ворочается, как мельничный жернов..."

Она затихла, словно к чему-то прислушиваясь, а Бяша хотел храбро сказать, что лично он в кликуш не верит. Пример тому подал сам государь Петр Алексеевич, который указал, что сие есть глупое суеверие ни от натуры, ни от бога. И еще он повелел, чтобы кликуш, равно как и других юродствующих, кнутами исцеляли и ссылали на осушение болот, ибо вода для здравия их кликушеского полезна. Но пока Бяша собирался это сказать, во дворе будто бы калитка хлопнула. Бяша напрягся, вслушиваясь, - все было тихо: наверное, просто показалось.

- Пора спать, - сказала Устя. - Не ровен час, проснутся - что подумают? Мне не спится, недужится, но я перемещусь, а ты иди, ты добрый, ты умный, ты милый, Бяша...

Никто, никогда, с тех пор как умерла матушка, никто Бяшу так не называл. Отец любил его, но отец был немногословен и вечно занят! Бяша простил даже ей, что она его Бяшей назвала, у нее это так ласково получилось! И они пошли назад, обнявшись в темноте, долго поднимались, после каждого шага пережидали, затаив дыхание. На последней ступеньке она вновь приблизила лицо к Бяшиному уху:

- Дай я тебя перекрещу, пусть не говорят, что кликуши - ведьмы... А вместо молитвы я тебе заговор скажу, ты сразу заснешь и будешь почивать до утра.

И зашептала, как запела, слова ее скорее можно было угадать, чем расслышать:

- Трава реска, маленька, синенька, по земле расстилается, к долу приклоняется... Слова мои крепки и до веку лепки, нет им переговора и недоговора, будь ты, моя присуха, крепче камня и железа.

И верно, Бяша лег, камушком повалился и не помнит, как заснул.

А утром примчался Максюта, весь в горестных чувствах. У его Степаниды, оказывается, уже и сваха есть. Максюта шептал отчаянно:

- Копать, копать! Давай, Бяша, копать!

- Да что нам будет от этого копанья-то?

- Как - что? Клад найдем, попа купим в Нижних

Котлах, там, сказывают, они мздоимливы. Наймем первейших рысаков, сговорим Стешеньку и венчаемся увозом!

- Ты венчаешься, а я? Да и если она не согласится? Максюта молчал, повесив буйную головушку.

- Давай уж по-другому, - сказал Бяша, которому до смерти было жаль друга. - Когда выкопаем, государю отпишем, так, мол, и так, посылаем тебе, надежа царь, выкопанные воровские сокровища, а ты нас, верных твоих слуг, вот тем-то и тем-то пожалуй...

- Подлинно так! - оживился Максюта. - Что значит образованный-то человек!

Остаток дня ушел на подготовку. Максюта принес завернутые в попону заступ и кирку. Хотя все это имелось и у Киприановых, но решили не трогать, дабы не возбуждать подозрений.

Вечером Бяша еле дождался, когда все лягут. Часы тянулись, словно мучительное наказание. Бяша вспоминал прошедшую ночь, иногда ему представлялось, что Устя вновь стоит во тьме на нижней ступеньке. Ох, лишь бы нынче она гам не стояла!

Думая так, он поднялся, прислушиваясь к тишине, стал спускаться ощупью. Задел кадку с питьевой водой, ковшик упал, загремел.

- Бяша, аиньки? - сонным голосом спросила баба Марьяна. - Ты, что ли?

- Водицы испить, - ответил Бяша. - Заодно хочу калитку проверить, не забыли ли запереть.

Слава Богу, Устя, вероятно, спала. Накинув кожушок, Бяша взял ключи и вышел во двор.

Весенние звезды ярко переливались в черном колодце неба над постройками. Иззябший Максюта ждал за калиткой наготове. Едва будучи впущенным и не дожидаясь, пока Бяша за ним запрет, он устремился к подвальной двери. В этот миг ударил звон Спасской башни. Под гром курантов не слышно было, как открылся им замок подвала. Долго кресали огонь, трут оказался сырым. Разожгли огарок, сунули его в слюдяной фонарь, стали спускаться по кирпичной лестнице.

- Эге, да кто-то у вас подметает тут, - заметил Максюта. - Вылизано, будто подъезд у вельможи. Надо остерегаться, как бы нам не насорить.

И вдруг во дворе над ними трепетно и ясно пропел петушок.

- Откуда у вас петух? - удивился Максюта.

- У нас нет петуха.

- Вот и я же об этом. На всей Красной площади и на торгу скотина запрещена указом, ни собаки, ни куры, разве котенок...

А петух, будто утверждал свое странное бытие, пропел еще раз, столь же радостно и звонко.

Но раздумывать о петухе было некогда. Кладоискатели с трудом отворили железную ржавую дверь, перенесли свою попону с инструментом. Максюта высоко поднял фонарь, освещая подвальную клеть, и оба они ахнули.

Посреди подвала была вырыта свежая яма, на дне которой лежал чей-то сломанный заступ.

Глава третья

НЕ ПО ХОРОШУ МИЛ, А ПО МИЛУ ХОРОШ

- О-нуфрич! Онуфрич же, отзовись!

Баба Марьяна, запыхавшись, взбежала по лестнице с резвостью, для нее несвойственной. Киприанов с подмастерьями был занят - сосредоточенно искал марашки на сверстанной печатной форме.

- Ну же, Онуфрич! Бросай свои точки-запятые - такая новость!

Подмастерья навострили уши, но баба Марьяна вытянула хозяина из мастерской и увела его в поварню, где в этот час было пусто.

- Онуфрич! Слышишь? Твоего Бяшу сватают!

- Сватают? Что ж он, красная девица, чтоб его сватать?

- Нет, ты послушай, Бяшу сватают! А он-то, тихоня, какую девку отгрохал! И то сказать - в отца. По глазам сирота, а по хватке - разбойник.

- Перестань трещать. Объясни толком.

- Куму мою знаешь, Ипатьевну? Дама в соку, хотя уж ей сорок, но больше тридцати не дашь. Соседи они наши по Мценску, под острогом жили. Да помнишь ты ее или нет?

Киприанов пожал плечами, а она даже поперхнулась с досады.

- У, бирюк! Она же каждый праздник к нам ходит, наряжается - бострога у нее китайчатая, в полоску, а на голове фантаж носит не дешевле чем на двугривенный.

- Это Полканиха, что ли?

- Полканиха! Кто это выдумал такое прозвище? Супруг ее, царствие ему небесное, был, конечно, не генерал, но и не майор - полуполковник...

- Ладно, ладно, полуполковница. Так, и что она?

- У вашего, сказывают, пастушка да завелася ярочка, теперь скусить бы пирожок, опрокинуть чарочку... Я смекаю - ведь она сваха, эта моя Ипатьевна, по вдовьему делу она свашеством кормится. Я мигом на лафертике и чарочку и пирожок, она отведала, похваливает, а сама все про Бяшу интересуется.

- Да говори дело, у меня набор стоит!

- Кумекаю также - от девок к парням сваты спроста не ходят: может, она такая красава, что в окно глянет - конь прянет, а на двор выйдет - собаки дохнут? Прижучила я сваху эту по-родственному, по-амченски: выкладывай, мол, с чем пришла...

- Марьяна же! - изнемог Киприанов.

- Имей, сударь, терпение! Ишь прыткий, а еще жалованный чин носишь, библиотекарский. Вот теперь держися. Онуфрич, на чем сидишь, да покрепче, я сейчас тебе такое скажу! Канунникова купца знаешь?

- Какого же Канунникова? Не того ли, который суконщик? В Ратуше который вице-президент?

- Того, того! - закивала баба Марьяна, уже не заботясь, что кто-нибудь подслушивает.

- Ну, и что Канунников? Мы с ним в апрошах, не кланяемся.

- Теперь будете кланяться. Закидон-то именно от него наша полуполковница делала. Слушай же...

Баба Марьяна манила его пальцем наклониться поближе, а он все рвался назад, к своим марашкам.

- Аспид ты, бесчувственный! - наконец закричала Марьяна. - Не враг же ты своему сыну?

Выяснилось, что официального сватовства еще, конечно, не было. Просто сваха прощупывала благорасположение, давала понять - вот если б вы сами посвататься решили...

- Постой! - соображал Киприанов. - Канунников... У него барки сейчас в Персию пошли, не менее миллиона в обороте! Канунников! Это же сам московский Меркурий! Видишь, Онуфрич! Я всегда говорила, господь еще отметит тебя, простеца трудолюбивого, и вознесет! Пойду не мешкая свечу поставлю...

- Да погоди ты со свечой! Не верится мне что-то. Канунников - и я... и Васка, хотел я сказать... Не бесчестье ли, не шутка ли это чья-нибудь злая?

- Никакой шутки! - горячилась баба Марьяна, которая, как все стареющие красавицы, склонна была к свашескому ремеслу. - Полуполковнице можно довериться, своих, амченских-то, уж она не обведет. У Канунникова дочка единственная, матери давно нет. Чего по прихоти ее не делает, даже павлинов в огороде завел! Где-то она с твоим Бяшей самурничалась, в их годы ты небось тоже был мастак... Да и об сватанье, повторяю, нет пока речи. Госпожа полуполковница принесла нам от Канунниковых приглашенье. И я звана!

Киприанов задумался. Внезапные взлеты, как и - увы! - падения, были в обычае. Но ежели бы речь шла о каком-нибудь царском фаворите или о скоробогатее из числа на-живал-подрядчиков, а то Канунников! Столп благочестия, зерцало доблести купецкой!

Он не стал ничего рассказывать Бяше, велел и Марьяне, чтобы язычок свой подвязала. Сыну просто объявил, что после пасхальной заутрени - к Канунниковым.

По вечерам, при свете трех огарков, Киприанов разбирал записки волостных старост и воевод, в коих они по повелению вице-губернатора Ершова рапортовали о промерах угодий и земель. Из записок этих он черпал сведения для своей генеральной ландкарты Московской губернии. Но на сей раз, видно, другим была полна его седеющая голова!

- Ух ты! - выругался он в сердцах, обнаружив вдруг у себя ошибку Турицу-речку показал текущей на норд-норд-ост!

Не слышалось и умиротворяющего храпа бабы Марьяны. Она тоже лежала без сна, вся переполненная планами: "Федьку послать с лошадьми в Сухареву башню. Пусть нам одолжат школьную карету, зазорно иначе царскому библитекариусу выезжать. Алеха пусть наденет червчатый свой армяк, на ливрею похожий, на запятки пусть встанет. Хоть и не слуга он, а без выездного гайдука невозможно..."

В великую субботу, под самый праздник, когда в полатке и флигеле шла яростная уборка, на пороге мастерской вдруг выросла фигура в немецком дорожном платье. Позади был виден слуга с объемистым чемоданом. Вошедший весело гаркнул, рапортуя:

- Адмиралтейц-гардемарин Степан Григорьев сын Малыгин! Явлен прибытием из Санктпитербурха!

- Стеня! - радостно воскликнул Бяша, взбегая наверх из библиотеки. Неужели это ты?

- И в гардемарины произведен! - говорил Киприанов, взяв гостя за плечи и рассматривая с улыбкой. - А вырос-то как. Настоящий Геркулес! Ну как там наши морские академики во главе с мистером Фарвархссоном?

Стеня Малыгин, в школе прозванный "Утопленник" за то, что бесстрашно нырял в самый рискованный омут и дольше всех мог не выныривать, в прошлом году при разделении Навигацкой школы на петербургскую и московскую переехал на берега Невы с Андреем Фарвархссоном, главным профессором, и другими иноземцами. А Бяша был в числе тех, кто остался в Сухаревой башне с Леонтьем Магницким и православными учителями. Бяша школу-то Навигацкую окончил, но на морскую практику не попал - по просьбе отца всегдашний благодетель генерал-фельдцейхмейстер Брюс оставил его в распоряжении Артиллерийского приказа. Так он чина офицерского не получил и остался помогать отцу в его книжной лавке. А Степан Малыгин - удалец, разумник, здоровяк - окончил петербургскую школу, которая теперь именовалась Морской академией, и получил назначение в Адмиралтейство.

- Я к тебе, Онуфрич, послан, - докладывал он Киприанову. - Велено карты шведские трофейные тебе отвезть, дабы ты разобрался, чего в нашей российской картографии недосмотрено.

Малыгин был великолепен - новенький синий кафтан с ослепительно начищенными пуговицами, настоящая офицерская шпага, круглая морская шляпа. Он усидеть не мог на месте - все говорил, рассказывал, и на москвичей веяло ветром иной жизни - новой молодой столицы, победоносной войны, непрерывных перемен.

- Сам государь, - не терпелось ему выложить обо всех своих успехах, сам государь принял меня в Зимнем дворце. Петр Алексеевич в те поры только что изволили встать после болезни тяжкой, да вы это знаете. Когда я представлялся, он в кабинете у себя с механиком Нартовым работал на токарном станочке. Ныне уж он не кует, не плотничает - трудно ему, но за станком стоит ежедневно...

Баба Марьяна выпроваживала гостя в баньку, уговаривала с дороги хоть кваску испить - не тут-то было.

- Присутствовали при разговоре сем и Брюс и генерал-адмирал Апраксин. Я доложил государю рассмотренные мною иноземные карты и то, что успел перевести на российский язык. Государь же заметил, что шведские, например, карты от наших в лучшую кондицию не гораздо отличаются. И достал он, государь, с полки, как бы ты думал, Онуфрич, что? Ландкарту под титулом "Тщательнейшая всея Азии таблица, на свет произведенная в Москве, во гражданской типографии от библиотекаря Василья Киприанова противо Амстердамских карт"! Петр Алексеевич изволил тут весьма хвалительно отозваться: ты-де, Василий Онуфрич, верно придумал, что в своих ландкартах многие бездельные враки опустил, кои голландские шкипера помещают, морских наяд либо единорогов, якобы им в путешествиях встречавшихся. И проекция у тебя ныне выдержана, а при сем господин Брюс заметить изволили, что научился-де наконец Киприанов проекцию геодезическую рассчитывать не хуже, чем у иноземных картографов.

Баба Марьяна снарядила-таки их в торговые бани вдвоем с Бяшей. Но и в бане, в промежутке между двумя ковшами воды, он, наклоняясь к Бяше и стараясь перекричать веселый банный гам, говорил, возбужденно блестя глазами:

- Государь наш - воистину великий человек! Все им держится, во все мелочи он вникает, всему дает движение. У меня он спросить изволил, хочу ли я, мол, в дальнее плавание. А я, Васка, знаешь? Я уже в настоящем бою побывал, когда определился на практику, мы две шведские шнявы на абордаж взяли. Меня даже ранило, вот здесь, выше локтя. Правда, теперь уже не заметно. Да это пустяк!

Банный служитель поддал на раскаленный под квасом. Пошел дух упоительный - умереть можно было от удовольствия! Малыгин лег ничком на полок, а банщик принялся обхаживать его веничком.

- Так вот, спрашивал меня государь, - продолжал рассказывать Малыгин из-под веника, - хочу ли плавать... И указал - нашему-де российскому флоту надобно искать путь в Индию в ледовитых морях...

- Сам царь? - переспросил лежавший рядом Бяша, которого стегал другой служитель.

Но этот банщик оказался строгим, не позволял отвлекаться от банных священнодействий, ворчал:

- Вы, судари, про царя-то после договорите. В бане всем царь березовый веник.

Зато дома, в поварне, Малыгин дал себе волю. Показал по карте ледовитые края, где государь искать новых путей хочет: Грумант, Кола, Мангазея и далее - Анадырь, Камчатка.

- Когда ж отправляешься? - усмехнулся Киприанов. Малыгин развел руками:

- Да вот людей нет. Я пока да еще мой однокашник Чириков, ежели считать из волонтеров. Война к концу идет, государь так и сказывал: как замиренье настанет, соорудим вам флот, дадим адмиралов...

Он привез Киприанову образцы кунштов, гравируемых в Санктпитербурхе. Все сгрудились вокруг листов, ахая на изображения новой столицы - шпиль Петропавловского собора, проспект с ровными домами, фонтанная канава и на ней множество лодок и баркасов.

- Красотища! - Малыгин хлопнул ладонью по листу. - А была-то там дебрь! Истинный теперь рай. Правда, государь говаривать изволит - у нас-де в Питере сколь воды, столь и слез, тяжко всем тот рай дается!

Киприанов рассматривал детали гравирования на питерских кунштах, цокал языком от восхищения.

- Петром Пикартом делано, сей есть мастер божественного ранга. Не чета тебе, Алеха, - заметил он Ростовцеву. - Небось когда гравирует, о гулянках не думает и рука его не дрожит.

Решено было взять с собою в гости к Канунникову и прибывшего гардемарина.

На первый день Пасхи, после полудня, на киприановском дворике уже готова была школьная карета, подвинченная и смазанная. Солдат Федька, чертыхаясь с похмелья, запрягал в нее меринка Чубарого и кобылку Псишу.

Внезапно явился Максюта, взъерошенный, как воробей перед дракой. Он не обратил внимания на бабу Марьяну, которая приготовила ему крашеное яичко для поздравленья, не смутился даже и старшего Киприанова. Отвел в сторону Бяшу.

- Я все знаю! - блеснул отчаянно глазами. - Не езди, Васка! Ежели ты мне друг, не езди!

Бяша оторопел:

- Почему вдруг - не езди? - Он начинал смутно догадываться. - Да и что в том такого?

- Как - что такого? - Максюта изнемогал от душевного страданья, рвал свои новенькие дорогие перчатки. - Как - что такого? Ты, Васка, не друг, ты змей двурогий, вот ты кто! А я-то, балда, а я-то!

Вот оно что! Та танцорка, та прелестница, оказывается, она и есть пресловутая Степанида! По всем законам дружбы Бяше надо бы сейчас повиниться, доказать, что ненароком... Но его почему-то только смех разбирал, и тем сильнее, чем больше неистовствовал Максюта. Бяша не мог сдержать улыбку.

- А! - вскрикнул, заметив это, Максюта. - Вот ты каков? И клад-то ты один выкопал, это ясно как божий день. Все мне теперь понятно!

- Максим, да постой!..

Но тот убежал в полном отчаянии, ударяя себя по голове. Бяша же твердо решил - ехать (да и не ехать ведь нельзя!). Но ехать с намереньем - при первом же удобном случае переговорить с той Степанидою конфидентно, рассказать все о чувствах друга. Неужели такое страданье ее не тронет?

Дом Канунникова был на Покровке, у самых проездных ворот, где ручей Рачка по весенней воде учинил такие грязи, что пришлось из кареты вылезть и помогать лошадям. Киприановским клячонкам долго не удавалось вытянуть колеса из хлябей. "Точно как у нас в Санктпитербурхе!" - утешал Малыгин.

Зато гордо подкатывали, обдавая прохожих грязью, сытые шестерки богатых экипажей.

У верхней площадки парадной лестницы, где на потолке был написан Триумф Коммерции, или Совет небожителей, рассуждающих о пользе промышленности, в виде краснорожих толстяков на пирамиде райских плодов, у входа гостей встречал сам Авдей Лукич Канунников, мужчина представительный, с висячими польскими усами и в бурмистерском кафтане с шитьем в виде порхающих Меркуриев. Парик, пышный, как власы библейского Авессалома, скрывал его будничную лысину.

Об руку с ним юная хозяюшка, его жена Софья, чуть морща напудренный носик, приседала церемонно, приветствуя входящих. Шептали, что Канунников якобы забрал ее у матери, торговки, в зачет какого-то долга, а что она будто бы моложе даже его дочки!

Молодая хозяйка, хоть и одета была наимоднейше - голые плечи будто втиснуты в жесткую парчу голландского роброна, - гостей привечала по-старинному. Брала у прислуги поднос с серебряной чарочкой и просила, именуя торжественно, по имени-отчеству, выкушать, не побрезговать.

Потом, полузакрыв кукольные глаза, поднималась на цыпочки и целовала гостя в уста сахарные, как говаривалось в старину. Муж за плечом сурово глядел, чтобы было все по чину.

И дом все еще содержал Канунников по старине, только из покоев вынесли лишние иконы. А дубовые поставцы с фаянсовой посудой, просторные лавки, покрытые шкурами, окованные рундуки по стенам - все оставалось как при дедах Капупниковых, которые были известны еще со времен Козьмы Минина-Сухорука.

Разговелись чарочкой водки под малосольный огурчик. Ох уж эти московские стряпухи! И как только они ухитряются к весне, когда весь заготовленный овощ уже на нет сошел, сохранять свежайшие огурцы!

- Надобно то знать,-заметил по этому поводу гость, целовальник Маракуев, - что иные плоды, будучи в подпол поставлены, запаху других снести не могут. Взять, наприклад, огурец он капусты, морквы терпеть не может, от близости же чесноку лишь духовитее бывает.

Разговор завязался степенный, неторопливый. Молодежь поднялась, перешла в покои хозяйской дочери - свой плезир делать. Для приличия туда же отправились дамы - немка-гувернантка, с ней почтенная мценская полуполковница, которая в доме Канунниковых была свой человек, и гостья баба Марьяна.

- Киприанов-то у тебя зачем? - вполголоса спросил хозяина гость, целовальник Маракуев. Не ты ли им брезговал, табашником обзывал?

- Новые времена - новые люди, - уклончиво ответил Канунников, дуя в пышные усы. - Государь, бают, Киприанова сего в чести держит. Чин, правда, сомнительный - библиотекарь! Но ведь и чип к пупку не привязан. А мне дочь в свет выводить, политесу обучать, по-иному теперь невместно. Ты вот, друг ситный, чего в гости приперся при бороде, в армяке долгополом с семьюдесятью пуговицами? Забыл, что ли, указ - немецкое платье носить?

- Немецкое-то платье в копеечку влетает! - сказал Маракуев. - Да и кто его в Москве носит? Разве когда в Ратушу идти или царя приехавшего встречать! А боярские жены, те по вся дни в телогреях щеголяют, на головах камилавки, как при царе Горохе.

- А вдруг кто из начальства нагрянет, будет штраф и тебе и мне. Обер-фискал вон, сказывают, по дворам ездит.

- Обер-фискал! - беспечно отмахнулся целовальник. - Он сейчас по помещикам ездит, которые картовь не желают сажать, бесовское яблоко, тьфу! А к тебе ему чего ехать? Ты, брат, не пашешь, не сеешь, рублевой копейкою кормишься, хи-хи!

- Все бы тебе копейка! - с досадой сказал Канунников. - Ты помалкивай да пей-ка, вот там на дне копейка. - Канунников подлил целовальнику бражки. - Еще попьешь, вторую найдешь.

- Да и то сказать! - Гость оглядел стол в поисках закуски такой, которая только у богачей бывает, но любопытство пересилило, и он спросил снова: - А это кто ж такие офицеры младые среди твоих гостей?

- Один, который в морском мундире, он с Киприановым приехал, ученик его, что ли, не ведаю. Другой же - артиллерии констапель Прошка Щенятьев, нешто ты его не опознал? Боярина Савелия Макарыча покойного сынок, покровителя моего. Теперь в женихи вышел, молю бога, чтобы Стеше моей по нраву пристал...

- Ну, и как?

- Человек предполагает, а бог располагает.

Маракуев вознамерился еще вопросы задавать, но Канунников на него втихомолку цыкнул - по-новому так не принято, надобно вести общую конверсацию, сиречь беседу.

А затем пошли перемены блюд - куря в лапше с лимоном, пупок лебединый под шафранным взваром, гусь с пшеном сарацинским, мозги лосьи, курица бескостная, а из рыбного - салтанская уха из живой осетрины, теша с квашеными кочанчиками и прочее, и прочее...

Гости насытились, сидели нахохлившись, словно индюки. Вбежал шалун Татьян Татьяныч, в бабьем уборе, со множеством колокольцев, похохатывая целовал хозяину ручку.

- Теперь нам всем надобно закрепления успехов виктории российской, говорил Канунников, поддерживая разговор политичный. - Корабли наши пойдут без помехи в Амстердам, в Лондон. Мир нам нужен. Немецкие нитки иноземец продает в Москве по три алтына две деньги моток, я же в Гамбурге без него куплю оный за алтын. При возрастании же закупки и барыш соразмерно приумножается.

Канунников обращался при этом к Киприанову, а тот замешался, не зная, что отвечать. Он и разговоров застольных не слушал, все воображал мысленно ландкарту Московской губернии, там, где речка Лопасня, - как ее, развернуть к югу или еще протянуть версты три? Покивал на всякий случай хозяину, будто во всем согласен.

Тут заговорил шут Татьян Татьяныч - и вполне разумно, не по-скоморошьи:

- Государь даровал жалованную грамоту эстляндскому дворянству, подтвердил все его привилегии, данные при владетелях орденских и дацких и свейских... Також и по взятии Риги, рижскому магистрату дарованье привилегий было. Свидетельствует сие, что Россия твердою ногою встала на северных морях.

- Ну, ты! - сказал ему мрачно Канунников. - Политик! Иди-ка, голубь, сюда. Перепрыгни через это кресло, ать-два!

И старичок Татьян Татьяныч с визгом, оханьем, звоном колокольцев потешно разбежался и вспрыгнул на высокую дубовую спинку кресла. Там он закричал: "Виват!" - и свалился на руки поддержавшего его хозяина.

Наконец Канунников обратился прямо к Киприанову:

- Наслышаны мы, что ваша милость дом возводит в сельце Шаболове? Как считаете выгоду свою от сего дома, станете ли сами там жить иль намерены сдавать на кондициях?

Но Киприанов был занят только своей ландкартой, которая никак ему не давалась, и строительством дома занимались баба Марьяна да сват Варлам, на чьи деньги дом и строился. Поэтому удовлетворить ответом Канунникова он не смог, и тот стал поглядывать на него с некоторым удивлением. А Татьян Татьяныч тем временем объяснял гостям достоинство нововводимых напитков:

- Всем известно, что лучший чай приходит с Востока и что, того листика вложив щепоть в горячую воду, вода та становится, приложив кусок сахару, приятное пойло.

- Ешь кулебяку! - приказал ему Канунников.

- Как, всю? - опешил старичок.

- Всю, ерша тебе в загривок!

- Да в ней же полпуда, в этой твоей кулебяке, смилуйся!

- Ешь! - приказал Канунников.

И бедный шут, охая и морщась, принялся отламывать и глотать жирную кулебяку.

Канунников встал и вышел на дочернину половину. Там слышалось треньканье клавесина и тоненький посвист флейты. На клавесине бряцала сверстница Канунниковой дочери - Наталья Овцына, тоже купецкая наследница, этакая беляночка с осиной талией и взбитой прической. Плечи и грудь ее были обнажены елико возможно и усыпаны мушками по последней версальской моде. Дудел во флейту не кто иной, как Щенятьев, артиллерии констапель. Время от времени он от дудения отрывался, чтобы в который раз объяснить собравшимся, как модно теперь в Европиях знатным персонам играть на флейте. Он же объяснил, что парика теперь молодые люди не носят. Природные волосы отращивают и накручивают на бумажки, сиречь "папильотки". Он даже одну такую полусожженную бумажку извлек из карманца, всем показал.

- Уж таковые-то мужские тайности можно было бы пред дамами не объявлять, - заметила полуполковница, переглянувшись с бабой Марьяной.

- О, натюрлих! - согласилась немка-гувернантка, которую по неисповедимой для русского человека прихоти немецкого языка звали мужским именем - Карла Карловна. Немка смешно выпяливала глаза, а на ее шее, тощей, как у черепахи, тряслась морщинистая кожа.

Стеша же Канунникова развернула несколько листков, на которых Бяша даже и без очков узнал собственный почерк. Это были песни, которые он переписывал для Максюты, и Стеша запела под аккомпанемент клавесина и флейты:

- "В коленях у Венеры сынок ее играл, он тешился без меры и в очи целовал. Она плела веночки, он рвал из рук плоды... Ах, алиньки цветочки, дай, матушка, сюды!"

Стеша немного фальшивила, но голос был у нее негромкий, приятный.

- Подумать только! - ахала полуполковница, которая слушала песню с большим переживанием. - И у богов, оказывается, младенцы бывают озоруны!

А немка Карла Карловна раскрыла веер и затрясла им:

- О йа, йа, натюрлих! Да, да, конечно!

Баба же Марьяна при всей своей природной разговорчивости сидела словно язык проглотив, - во-первых, блеск и довольство канунниковского дома ее подавили, она боялась словечко зря проронить, кое изобличило бы ее, Марьянину, простоту; во-вторых, она, честно сказать, не могла себя сдержать, приналегла на диковинные закуски и теперь от сытости онемела.

А Бяша рассматривал Степаниду, словно бы увидел ее в первый раз. Да ведь и вправду тогда на ассамблее он весь был в каком-то чаду.

Рослая, румяная, волосы как будто кто нарочно золотил. Все лицо ее, щеки, подбородок и грудь, выступавшая из корсажа, представляли собой соединение приятных округлостей. А рот был гонкий, упрямый --"как у щучки", подумал Бяша. И этот ярко накрашенный клювик выводил старательно под звон клавесина:

- "Меж тем ищет прилежно пастушка пастуха. Пришла, где тешит нежно младова мать божка..."

За спиной Бяши устроился в креслице Малыгин и, не внимая ни музыке, ни песням, не заботясь даже, слушает ли его Бяша, говорил свое:

- Наиболее огорчительно то, что самый северный наш форпост сие есть острожек Космодемьянский на шестьдесят восьмой широте. Идти к Югре далее значит ставить зимовья с припасами, вероятно, и гарнизоны учинять...

Канунников, приоткрыв дверь, из-за дверного полога рассматривал общество, пока его не заметила глазастая Карла Карловна, дернула за рукав Степаниду.

- Довольно ли ты, Стешенька? - ласково спросил отец, когда дочь вышла к нему. Хотел погладить по головушке, но побоялся испортить замысловатую прическу, дотронулся лишь до голого плеча. - Ну, как тебе твой Киприанов, по нраву ли?

- Ах, мой фатер! - фыркнула Стеша. - Что вы с вашими намеками?..

Она отошла к своим гостям, а отец отправился к своим. По дороге его чуть не сбили с ног слуги, резво доставлявшие мороженое по приказу Степаниды.

В столовой в отсутствие Канунникова разговор пошел о запретном. Государь еще зимой отъехал за границу, на целебные воды, домашние средства уж исцеления не дают... Войне конца нет и краю, все виктории да виктории, а Каролус свейский, между прочим, и не думает замиряться, земли свои назад требует. Неспокойно в государстве, чают пришествия антихриста. Многие жгутся, палятся, смерти в огне не боясь, лишь бы избегнуть когтей адовых...

- Большой был пал на Ветлуге, - сказал целовальник Маракуев, понизив голос. - Человек два ста праведников сожглись и со жены их, со младенцы. В ангелы божий пошли без боязни, без воздыхания...

- Как же это они сожглись?

- А очень даже просто... У них там в лесном бору скит, пищали есть, и порох, и запасы. Как солдаты в бор - беглых искать, а раскольники те все сплошь беглые, так они давай стрелять из пищалей да из мушкетов. А как видят, что им не оборониться, потому что команды стали высылать по полуроте и более, так они в скит запрутся или в часовню, запалятся, ба-бах! - и прямым ходом в рай. Лишь бы не в неволю!

- А солдаты?

- А солдаты, хе-хе, прямо нечистому в лапы, яко мучители и слуги антихриста...

- А слыхать, - сказал один из гостей, - в Москве булавинский атаман объявился. Кречет его зовут. Мы реляций всяких начитаны, где напечатано, якобы вор и бунтовщик Кондрашка Булавин войсками его величества вконец разбит и изничтожен, ан глядь - разбойничий атаман уж на Москве хозяйничает, и сыскать оного не могут... Ни сам губернатор, ни обер-фискал, не к ночи будь он помянут!

Шалун Татьян Татьяныч, еле дожевавший последний кусок, не смог удержаться, чтобы не показать, что и он кое-что знает.

- А царевич Алексей Петрович... Ох, дайте взвару испить, колом в горле кулебяка та стоит... А царевич Алексей Петрович, сказывают, наследства лишен государем...

- Брысь, язычник! - замахал на него вошедший Канунников. - Ступай себе в девичью, пока я тебя не заставил сапоги жрать или что-нибудь похуже!

На улице уже давно раздавались какие-то крики и понукания, ржание лошадей и хлопанье кнута. Фасадные окна с частыми переплетами в доме Канунникова не имели форточек, но в них была вставлена уже не старинная слюда, а немецкое граненое стекло. Все приникли к стеклам, но разглядеть, что случилось на Покровке, было невозможно. Хозяин выслал дворецкого, потом вышел сам.

В топкой луже, которую наделал весенний ручей Рачка, застряла казенная карета. Толпа добровольных советчиков, большей частью в праздничном подпитии, не столь помогала, сколь мешала делу. Кучер и форейтор, обозленные, полосовали лошадей, но те, как ни напрягались, вытащить карету не могли.

Тогда из ворот дома Канунникова выбежали молодцеватые офицеры Малыгин и Щенятьев. Сняв кафтаны, они поручили их заботам бежавших следом девиц и остались в красивых бархатных камзолах и кружевных сорочках.

- Раз-два, взяли! - ухватились они за ободы колес.

- Постойте, государи мои! - произнес кто-то изнутри кареты.

Форейтор поспешил откинуть подножку, и оттуда выбрался очень полный и очень розовый господин в праздничном кунтуше с перламутровыми пуговицами. Толпа замолкла, некоторые начали поспешно ретироваться. Это был обер-фискал, сам гвардии майор господин Ушаков!

- Теперь толкайте, - сказал он, поправляя свое жабо.

- Раз-два, взяли! - К офицерам присоединилась толпа доброхотов, и карета мигом была выдернута из хляби.

Весеннее солнце припекало, воздух был свеж, птицы кругом щебетали. Артиллерии констапель Щенятьев вынул из кармана свою флейту и заиграл "камаринского". А купецкая дочь Наталья Овцына, оголив локти, обняла за шею гардемарина Малыгина и пустилась прямо на траве плясать, да не русскую контрданс!

Тут оказался к месту шалун Татьян Татьяныч. Прежде чем кто-нибудь успел сообразить, он подскочил к гвардии майору Ушакову, сложил руки крендельком и пригласил его в хоромы, отдохнуть от дорожной конфузии, закусить чем бог послал. Поспешно спускался к нежданному гостю и сам Авдей Лукич Канунников.

Пока знатного гостя вели по лестнице, пока юная Софья Канунникова готовила поднос и чарочку, целовальник Маракуев метался в ужасе, готов был под лавку залезть.

- Ох, друже! - зашептал он проходившему вслед за гостем Канунникову. Сделай милость, дай хоть какой кафтан немецкий переодеть... И борода, как назло, без пошлины, бородовой знак куда-то сынишка забельшил!

- Да ты поезжай себе домой! - посоветовал хозяин. Но любопытному целовальнику домой не хотелось. Он впялился- гаки в старый хозяйский бурмистерский кафтан и сел за столом так, чтобы и поблизости от обер-фискала быть, и глаза ему бородой не мозолить.

Говорили сперва о погоде. Гвардии майор выразился:

"Благорастворение воздухов!"- имея в виду весеннее настроение. Все согласно кивали головами, слуги наполняли кубки и стаканы.

- Сижу я геперь в вашей московской Ратуше, - сказал гвардии майор, налегая на балычок. - Сиречь именуется Коллегиум о коммерции. Сижу я там в самой вашей счетной экспедиции. Государь, изволив отъехать в края чужие, поручил мне разобраться в некоторых курьезных подробностях жизни московской...

Все замолкли, опустив взгляды в тарелки, ничего не жевалось.

Гость, вероятно, заметил, какое произвел впечатление на столпов жизни московской, потому что улыбнулся и сказал:

- Впрочем, что я о делах? Давайте о чем-нибудь приятном, о божественном, что ли, понеже праздник. Как говаривал мой ефрейтор, у которого я служить когда-то начинал, - служба службой, а дружба дружбой.

Но разговор теперь уж никак не клеился. "Чертов этот Татьян Татьяныч! - досадовал Канунников.- - Как бы развлечь людей, пошалить, так он и запропал!"

Неожиданно выручил целовальник Маракуев, который стал спрашивать у Киприанова: что, чин библиотекариуса равен ли придворному стряпчему или нет!

- Господии Киприанов? переспросил гвардии майор, услышав эту фамилию, и раскрыл свои сонные глазки, чтобы получше того Киприанова разглядеть. Нет, библиотекарь - пока еще чин не придворный. Хотя других государств монархи жалуют библиотекариуса даже министрам за особые заслуги. Стряпчий же, как и стольник, спальник, суть чины придворные, прежнего уклада. Стряпчий за государем со стряпней ходил, то есть с шапкой государевой, с полотенцем, судном. В церковь за ним носил скамеечку, коврик. Ныне все будет по-иному - в Санктпитербурхе готовится табель о рангах всех чинов воинских, статских и придворных, которые в каком классе чины. По сей табели и библиотекарь образуется в каком-нибудь классе.

Канунников откашлялся и спросил:

- А правда ли, ваша милость, сказывают, хотя людишки все недостоверные... будто по новому этому указу или табели, как вы изволили именовать, даже и купец может дворянское достоинство получить, ежели, конечно, заслуги имеет и перед государем радение выказал?

Гвардии майор побарабанил по столу толстыми пальцами.

- Заслуги каждого из подданных будут в своем месте почтены. Что же касается табели, не скажу точно, ибо я не заседаю в комиссии, которая оную сочиняет. Но мыслю, что для купечества введут, скажем, чин коммерции советника, как оно практикуется ныне в королевствах прусском и свейском.

- А можем ли мы, смиренные, надеждою себя тешить, - не отступали купцы, - что чины оные дадут нам все-таки резоны на дворянство?

Ушаков помолчал, вынул клетчатый платок и обтер себе шею. Все внимательно ожидали его ответа.

- Благошляхетное и благочестное дворянство, - ответил он, приобретается лишь рождением, происхождением от предков родовитых, для сего заслуг иных не потребно.

Он встал, благодарствуя за хлеб, за соль, за приют. Все двинулись, провожая, и в свою очередь благодарили высокого гостя за оказанную дому честь. Выйдя на крыльцо, обер-фискал взял под локоть Канунникова и указал ему на покровские грязи:

- Ты, Авдей Лукич, мостовые пошлины платишь, поулочные повинности несешь? Сказывают, миллион у тебя достояния. Раскошелился бы ты на каменный мостик через ручей у своих ворот. А то ведь и поссориться нам недолго... Как говорится, милейший, дружба дружбой, а служба службой.

Тут вывернулся Татьян Татьяныч, с оглушительным клохтаньем проскакал вприсядку и закричал швейцару:

- Господин лакей, не видишь, господин обер-фискал отбывать изволит? Доложи господину его кучеру, чтоб господ его лошадей заложили в госпожу его карету!

Гвардии майор рассмеялся, кинул шуту гривенник и уехал восвояси.

Пока отцы кручинились, сыновья и дочери наверху отплясывали менуэт, связавшись платками, - так было интересней. Однако уже и танцы надоели, тогда проворный на забавы Щенятьев предложил играть в жмурки.

- Вас ист дас? - осведомилась Карла Карловна. - Шму-урки?

- Ах, - сказала полуполковница, - это старомодно. В мое время в эту игру уж и чернецы не играли.

Но Щенятьев знал не монастырский, а санктпитербурхский способ игры в жмурки. Для этого рассчитывались на жребий: "Шла кукушка мимо сети, а за нею малы дети, кук-мак, кук-мак, отставляй один кулак...", и так далее. Кому выпало водить, тот дает завязать себе глаза, а прочие целуют его в губы по очереди, он же должен угадать, кто целует. Почтенные дамы заахали, запротестовали, их никто и слушать не стал. Поднялась возня, веселые вопли, горница сразу сделалась тесной, стало ощутимо, что у девушек под платьями каркас из китового зуба.

Охотней всех визжала купецкая дочь Наталья Овцына, а угадала она только гардемарина Степана Малыгина, и он, в свою очередь, только ее и угадал.

Бяша отошел к окну. Внизу во дворе видны были стоящие люди. Там канунниковская челядь слушала, как веселятся господа. Бяша непрерывно думал о Максюте - как же ему помочь? Набраться бы смелости, подойти к Стеше и сказать прямо: "Давайте поговорим о Максиме..."

Он обернулся от прикосновения к локтю. За его спиной стояла Стеша, раскрасневшаяся, с выбившимися из прически локонами, и о чем-то спрашивала.

Стеша спрашивала, не скучно ли ему. Звала зайти к ней наверх, в светелочку, она тетрадку показать желала с песнями новейшего сочинения. Любит ли герр Василий песни? Нравится ли ему, как она, Стеша, поет?

Словно завороженный, он последовал за нею, когда она повела его за руку. Поднялись в светелку, всю обитую голландским голубым полотном. На поставце красовались диковинные иноземные куклы. Кафель пузатой печи украшали пестрые картинки - китаец с китаянкой, медведь с поводырем, царь Соломон на судилище, бабы-фараонки с рыбьими хвостами.

- Вот они - песни... - раскрыла Стеша тетрадочку с розовой лентой. Голос ее вдруг стал сиплым, она еще более раскраснелась, и как будто чего-то ждала.

Бяша, чувствуя, что и сам краснеет, откашлялся.

- Мой друг Максим... - начал он.

- Что? Что? - В глазах ее застыло блаженное непонимание, а тетрадочку она листала машинально.

Вдруг из двери послышался противный скрипучий голос:

- Либе фрейлейн... - В светелку вплыла, на манер бабы-фараонки с рыбьим хвостом, насупленная Карла Карловна. - Ви правиль светски нельзя нарушайт!

Лицо у Стеши сделалось злым, совершенно пунцовым. Губы вытянулись в линейку, "как у щучки" - снова отметил Бяша. Она топнула ножкой и закричала немке:

Вон!

Немка дернула черепашьей шеей, величаво повернулась и уплыла назад, за портьеру.

- Ax! - Стеша схватилась ладонями за пылающие щеки, при этом изящно, словно на картинке, отставила мизинчики. - Ах, герр Василий, я, наверное, сейчас ужасно некрасива, да?

Но в светелку в подкрепление гувернантке уже вплывала сама полуполковница, а за нею виднелась и баба Марьяна.

- Степанида Авдеевна, душенька, пора приглашать гостей к перемене блюд...

Стеша отшвырнула тетрадку с розовой ленточкой и, схватив Бяшу за руку, потащила за собой обратно вниз. Там игра в жмурки достигла апогея. Водить досталось юной мачехе, Софье Канунниковой. Та сидела неподвижная, словно восковая кукла, и только головой мотала, отказываясь надеть на глаза повязку и дать себя поцеловать затейнику Щенятьеву.

На обратном пути, сидя в сухаревской карете, Киприанов все покачивал головой и время от времени усмехался. Баба же Марьяна, когда карету подбрасывало на ухабах, еле удерживалась от икоты. Киприанов спросил не без ехидства:

- Ну что, Марьянушка, каковы тебе показались канунниковские разносолы?

- Ох! - ответила та. - Не ела-осовела, поела - опузатела. Да что разносолы! А хоромы? А злато-сребро? А прочая лонотина? И все твоим может стать, Онуфрич, через твоего чада!

Киприанов замолчал, сосредоточенно рассматривая ногти, затем вздохнул:

- Я тебе, сватья, ответствую, как ты любишь - пословицей: "Залетит ворона в боярские хоромы - почету много, а полету нет". Может, полет-то здесь и дороже, чем тот канунниковский почет? Давай-ка лучше спросим самого того чада.

Но Бяша сидел не отвечая, наблюдая через окошко, как убегает из-под колес бревенчатая мостовая Покровки.

И вновь потянулись будни. Ежедневный людской прибой бился о порог полатки Киприановых, изредка забрасывая за распахнутый раствор охотников до купли книг и картин. Дом на Шаболовке неусыпным тщанием бабы Марьяны и мценского Варлама рос как на дрожжах, настало время подводить его под крышу. Варлам настоял, чтобы Киприанов, конечно за мзду, выцыганил в своем Артиллерийском приказе тыщи две штук только что привезенной из-за моря поливной черепицы. Ныне модно, чтобы крыши были как в Голландии остроконечные, красные, с флюгерами и медными петухами.

Однажды баба Марьяна скомандовала Федьке:

- Вставай, служивый, хватит тебе лежебочничать, солнце уж высоко. Запрягай лошадей, воз с черепицей перевезешь в Шаболово, не место ему на Красной площади стоять.

Федьке не хотелось ехать. Шло первомайское гулянье, чувствовалось, что к полудню будет жара. Народ, освободясь от дел, двигался целыми семействами в Марьину Рощу, на Царицын Луг, в Лефортово. Уж Федька и за зуб хватался, и у Чубарого в подкове трещину искал, лишь бы не ехать. Все было напрасно, неумолимая баба Марьяна вручила ему кнут и ключи от шаболовской усадьбы.

- И я с тобой, сказала Устя, взбираясь рядом.

- А тебе чего? - закричала было Марьяна. - Ты и так уж там две недели околачиваешься, в Шаболове. Каких-то юродивых себе нашла в Донском монастыре, божьих людей... Креститься-то сперва как следует научись, двуперстница!

Но тут баба Марьяна вспомнила, что надо бы в новом доме пол в подклети помыть после печников, и с этим условием отпустила Устю. Захныкал и маленький Авсеня, просясь покататься, но получил только шлепка.

Когда телега повернула из-за Василия Блаженного на спуск по Москворецкой улице, ее догнал Бяша и тоже захотел ехать.

- Ежели лошадям тяжело, я могу пойти рядом...

- Ступай себе мимо, купеческий жених! - гордо сказала Устя, а Федька захохотал на весь кишащий народом москворецкий спуск.

- Дядя Федя! - взмолился Бяша. - Я тебе табачку в бумажке принес.

- Садись уж... - позволил Федька.

Бяша вскарабкался на край телеги, а Устя принялась его шутливо сталкивать, он еле удержался.

Так перебрались они через наплавный мост, лежавший прямо на воде, и переехали на Балчуг, где перед ними открылся кабак, а по-новому - фартина, табачная изба, над входом которой болтался жестяной мужик в голландской шляпе и с трубкою. Вокруг на траве лежали себе люди, отдыхали.

- Тпру! - закричал Федька на лошадей. - Зайду-ка я в фартину, выкурю дареного табачку, на улицах курить зверь вице-губернатор не позволяет. Заодно в фартине этой с кумом одним повидаюсь. А вы меня не ждите, без меня езжайте. Вы, ребята, оба шустрые, чай, без меня управитесь. Даже лучше, чем со мной, со старым-то хрычом, ха-ха-ха!

В фартине, в дальнем углу продымленной залы, развеселая компания сражалась в "три листика", раздавались боевые возгласы: "Что спишь? Ходи с крестей, козыря прозеваешь!" За последним столиком Федька увидел одинокого парня, положившего растрепанную голову на локти.

- Максюта, ай это ты, бедолага? Мне сказывали, будто ты от хозяина утек. Где же твой кафтанец ухарский, где туфлейки? Прогулял их, что ли? А ветошку эту тебе что - на промен, что ли, дали? Ох, Максимушка, рогожная ты душа!

- Дядя Федор! - с силой выговорил Максюта и взял солдата за верхнюю пуговицу. - Дядя Федор, почему в божьем мире все неправда? Что есть высшая предестинация, как сказал бы мой бывший друг Васка, что есть судьба?

- Судьба, брат, она вроде приказу командирского. Знай шагай, не рассуждай, под пули зад не подставляй!

- Дядя Федор, я тут, когда загулял, на лефортовской потехе медведя дразнил, и дикий тот медведь ел меня за голову и лохмоть вконец ободрал. Вот тебе истинный крест, медведя я того одними руками поборол и наземь уложил, почто же судьбу свою побороть не могу?

- Терпи, казак, атаманом будешь.

- Дядя Федор, он же мне другом назывался, и так со мной обойтись! А про клад, я же сказывал тебе про клад...

Федька огляделся кругом и, видя, что кабатчик дремлет за стойкой, а картежники с гоготом загоняют проигравшего под стол, поманил к себе Максюту.

- Накажи меня бог, но Бяша клад не роет. Куда ему, он слабак - тощой, да длиннобудылый, и за что только девки его любят! Однако верь мне, сирота, клад тот еще цел, его никто не вырыл.

- Побожись!

- Вот те крест! А сказать, как я догадался?

- Скажи, дядя Федор, миленький, скажи!

- Ту прежнюю яму в подполе забросили - видать, ничего там не нашли. Намедни зачали копать в другом углу, под амбарушкой. Уж я как ни разнюхивал - не ведаю кто, ясно только, что не Бяша. Как говорится, в пустую хоромину тать не ломится. Кончай-ка свой загул, поди повинись хозяину, ну, отстегает он тебя. Плеть не мука, а впредь наука. Будем вместе следить, кто копает, и сами, глядишь, копанем!

Тем временем воз с черепицей не спеша двигался себе по направлению к сельцу Шаболову. Бяша правил. В спокойных местах он пытался заговорить с Устей, но та не откликалась, лицо ее было сосредоточенно и печально.

Когда, уплатив полторы деньги за выезд, миновали Калужские ворота, справа открылась долина Москвы-реки. От простора дух захватывало. Синие дали Воробьевых гор, рощи, трепетавшие молодой листвой, озера в Лужниках прямо стать бы птицею и лететь!

- Стеша! - Бяша всплеснул руками. - Глянь, что деется, глянь-ко вокруг!

- Я не Стеша, - мертвым голосом сказала Устя, а у Бяши внутри все оборвалось, оледенело. Оговорился, вот черт!

Его растерянность передалась лошадям. Они начали то съезжать в канаву, где рос вкусный молочай, то, наоборот, неслись, чуть не сталкиваясь осями со встречными экипажами. Устя выхватила вожжи из рук Бяши и присвистнула на лошадей, как настоящая казачка. И лошади угомонились, пошли мирно.

А издали, от Донского монастыря, нарастал какой-то гул множества голосов, не то плач многоустый, не то молитвы, перезвон и лязганье металла, шорох сотен ног по траве.

- Что это там? Крестный ход, что ли? всматривался Бяша.

Устя вновь не отозвалась. Нахмурясь, подстегивала лошадей, чтобы скорее пересечь Донскую дорогу. Киприановский воз выехал к околице Шаболова в тот самый миг, когда из-за купы орешника на пыльной дороге показались бегущие люди и собаки. Валила толпа баб, закутанных в платки, тащивших младенцев в цветных лохмотьях.

- Ы-их! Уы-их! - доносился оттуда их надсадный плач.

- Что это? Что это? - в ужасе спрашивал Бяша, встав на облучок.

- Выводят этап из Донского монастыря, - ответила Устя. - Тех ведут, которые в Питер назначены, в антихристову неволю.

И правда, вслед за орущими бабами из-за орешника показалась шеренга фузилеров в кожаных шапках с орлами. К ружьям у них были привинчены штыки.

Устя сошла с телеги и точно, по словам бабы Марьяны, перекрестилась двумя перстами, никого не таясь. Впрочем, все зеваки вокруг были поглощены выходящим этапом.

- Ты теперь сам доедешь,- сказала она Бяше. - Бери вожжи, ключи. - А я пойду. Мне надо.

- Не ходи! - закричал в исступлении Бяша, уронив очки в пыль.

Спрыгнув с телеги, он чуть не упал и вцепился в Устю.

- Дурачок, - вдруг сказала она ласково, наклонилась, нашарила в пыли его очки, обтерла фартуком.--Дурачок...

И поскольку он продолжал ее держать, она на миг прижалась к нему и ласково отцепила его пальцы.

- Не надо, Бяша... Не мешай, голубчик... Ох, чую я, чую - накатывает! Вижу - небо отверзто, ангелы венцы держат праведным... Иди, бедный, дорогою своею, иди...

С силой оттолкнулась от Бяши и быстро пошла сквозь толпу по направлению к дороге. Там из-за орешника уже показались бородатые мужики, скованные попарно, каждый нес в руках свою цепь от ножных кандалов, чтобы она ему не терла ноги. За ними еще ряд фузелеров, блестя на солнце двуглавыми орлами, и далее целая орава детишек, баб, нищих, убогих, юродивых - однако все здоровые люди, с ногами-руками в сохранности, без каких-либо видимых увечий.

- Враги царя, отечества супостаты! - сурово заметил стоявший рядом горожанин в летней широкополой шляпе.

Бяша, забыв про лошадей, стал тоже продвигаться к дороге. А там уже проходили рядами обросшие свирепыми бородами мужики со связанными руками, даже ради дороги их не развязывали. Рядом с каждым шагал фузилер, держа конец веревки, которой был связан колодник, а сбоку ехали конные драгуны с пиками.

- Злодеев ведут!

- А почему такая охрана? Никогда так не бывало.

- На Москве, слышь, атаман Кречет гуляет, в этапе-то небось его сообщнички...

За колодниками ехало множество разномастных телег: везли заболевших, поротых, двигались походные канцелярии, вещевые склады, лекаря, офицерские женки, шли рекруты, маркитанты, барабанщики... А по самой обочине Донской дороги, по пешим даже тропинкам катилась знакомая уже Бяше казенная карета, из глубины которой смотрел на шествие сам господин обер-фискал.

На подходе ко рвам и укреплениям Калужских ворот имелось узкое место, где дорога делала петлю среди каких-то бревенчатых сараев. Как только колодники, теснясь и звеня цепями, начали проходить этот поворот, чей-то знакомый женский голос закричал, будто завел песню:

- Ой, люди, люди, людие! Се есть скорбь великая, плач и рыдание горькое и боязнь нестерпимая...

- Кликуша, кликуша! - заговорили вокруг.

А Бяша страшился узнать в этом крике голос его Усти.

- Ой курлы, курлы! Люди русские, люди нищие, се грядет антихрист, знаменье его есть зверь лукавый, зверь двуглавый...

- Маменька, а ее поймают, эту кликушу? - спрашивало дитя.

И тут Бяша в свои желтоватые очочки увидел, как, воспользовавшись тем, что все головы повернулись в сторону кликуши, из-за построек вдруг стали выпрыгивать какие-то молодцы. Некоторые повалили солдат, стараясь отнять у них ружья, другие освобождали колодников. Да и колодники не зевали припасенными каменьями принялись сбивать оковы.

Бяша, не отдавая себе отчета, кинулся к казенной карете и крикнул внутрь:

- Смотрите, смотрите, ваша милость!

Гвардии майор, который тоже был отвлечен кликушей, мгновенно выскочил, его комплекция ничуть не мешала. Он вытолкнул из седла растерявшегося драгунского капитана, вскочил на его коня. Выдернул из седельной сумки пистолет, выстрелил в воздух, зычно стал отдавать команды.

Дальше Бяше уже ничего не удалось увидеть, потому что драгуны плетьми погнали прочь зевак. Народ бросился сломя голову, увлекая за собой и Бяшу. В каком-то чаду он бежал вдоль домов, не разбирая куда, пока не обнаружил, что он уже в тихом тупичке близ церкви Риз Положения, которая мирно сияла на солнце синими куполами. Тишину слободки вдруг прорезал отчаянный крик, обрушился топот копыт. Бяша увидел бегущую Устю, за которой скакали яростные драгуны, стараясь достать ее остриями пик. И Устя, босиком и простоволосая, поняв, что ей не уйти, закрыла лицо руками, и первый же драгун, злобно ругаясь, пересек хлыстом белую рубаху на ее спине.

Бяша бросился к ней, ничего не видя от пыли, схватил драгунского коня за мокрый от пены мундштук и тут же упал в пыль, сбитый драгунской пикой. Последнее, что он помнил, - резкий, неестественный крик петуха, отчаянный свист, выстрелы, вопли и неожиданная тишина.

Он пришел в себя на скамье, в прохладной тишине ихнего нового шаболовского дома. Солнце золотило свежеструганные тесовые стенки, хор птиц пел где-то в зеленой вышине. Женские заботливые руки поднесли Бяше питье, поддержали под затылок. Питье отдавало чем-то вроде мяты. Спокойный голос голос Усти - велел:

- Лежи, не беспокойся. Эта речная травка кукуша, всякое убожество болезное снимает. А ты, милый книжник, туда же в драку?

Устя неслышно двигалась по дому, будто так оно было всегда. Ни этапа, ни колодников, ни страшного драгуна - ничего не произошло, приснился чудовищный сон и исчез. Только засохший кровавый рубец через рубаху на Устиной спине свидетельствовал - нет, все это было, все пережилось.

Устя где-то за перегородкой со стоном пыталась снять рубаху, обмыть спину. Поплескалась немного, потом оставила свои попытки, подошла к Бяше, постояла около, спросила:

- Ну как, теперь получше? Встать еще не можешь? Бяша с готовностью сел на лавке, надел очки. Устя попросила, поворачиваясь спиной:

- Вот, помоги...

Бережно отлепляя присохшие клочья ткани и ощущая, как Устя стискивает зубы, хотя он еле касался раны, Бяша увидел на худенькой девичьей спине от лопаток до самого крестца следы каких-то давних, еще более страшных наказаний.

- Устя, что это? - спросил он, обмирая.

- А это все твой царь-антихрист, чтоб ему провалиться в тартарары! Расскажу, коль живы будем, а пока отвернись-ка, да поживей.

Бяша вышел на улицу, отыскал воз с черепицей. Меринок Чубарый и кобылка Псиша мирно объедали траву возле церковной ограды. Устя тем временем завела печку, вскипятила грушевого взвару, которого дала им в дорогу благодетельница Марьяна. И уселись они пить взвар на ветерке, прямо на ступеньках высокого крыльца.

В многоголосом пении птиц выделился голос соловья. Он, видимо, только пробовал силы. То заливался замысловатой руладой, то внезапно смолкал и начинал снова, приближаясь.

- Вот он, серенький, - кивнула Устя на птичку, которая показалась прямо над ними на ближайшей ветви липы.

Соловей, как бы приосанившись, исполнил с присвистом целую трель.

- Устя! - сказал Бяша, потому что сдержать чувства, которые его переполняли, уже не мог. - Устя, знаешь, - я с тобою... хоть на край света, поверь!

А Устя, потупив взгляд, отвернулась и вдруг засмеялась, Бяша, сконфуженный, молчал, а она смеялась все сильнее, вздрагивал кончик косы, небрежно заправленной под косынку, и Бяше уже казалось, что она не смеется, а плачет. Но она как-то сразу, как умела делать все - без перехода, перестала смеяться и, повернувшись, заглянула ему в глаза своим нестерпимо чистым взглядом:

- Что ты, голубчик! Не надо... Ну зачем? А соловей, окончательно осмелев, выпустил такую ликующую песнь, такой неслыханный перелив, что весь остальной птичий хор завистливо умолк.

Глава четвертая

ПЛЕТЬ НЕ МУКА, А ВПРЕДЬ НАУКА

Май многотравный, май пышноцветный быстро шел на исход. Вот и праздник Троицы миновал, с хороводами на лугах, с березовыми ветками в домах, за ним Федосья Аржаница катит, траву косить велит. Майская трава, говорят, и голодного накормит!

По всей Москве во дворах вжиканье оселков - косы отбивают. У кого хоть малая есть усадебка в деревне, всем двором отъезжают на покос, прочие косят по просторным московским дворам да пустырям. Косят, щурятся на погоду да напевают: "Солнышко, солнышко, дай побольше ведрышка, запасти бы травушку по нашу скотинушку!" Косят на зеленых откосах под кремлевскими башнями (это стража, она считает, что кремлевская трава - ее вотчина), косят в церковных оградах попы и дьяконы. Дух упоительный свежего сена на заливном лугу между Неглинкой и Петровкой - там косят мирские пастухи, которые общественное стадо пасут.

- Когда же и нам?- спросила баба Марьяна. - Как там, хозяин, твои планиды показывают?

Она знала, что Онуфрич ничего важного не предпримет, пока не сверится с астрологическим календарем.

Сей Календарь Неисходимый - то есть вечный, постоянный - был во время оно составлен им самим при благосклонном наблюдении генерал-фельдцейхмейстера господина Брюса, который жил тогда в Москве. Иные так теперь его и называют- "Брюсов календарь".

Киприанов взял очки и подошел к висевшей на стене четвертой таблице календаря, которая называлась "Предзнаменование действ на каждый день по течению Луны в Зодии". Отыскал, водя пальцем по циклам, месяц "маий", число "два десять девятое". Аспект Луны не скрещивался здесь с аспектами тех светил, кои для мая месяца 1716 года под знаком Близнецов неблагоприятны почитаются. Значит, смело можно дерзать, начинать.

"Лекарства принимать и кровь пускать... - с трудом разбирал он в полутьме библиотеки те начинания, которые считаются счастливыми в сей день. - Младенцев от груди отнимать..."

- Тьфу! - в сердцах сказала баба Марьяна. - И без твоей науки знамо пора косить, белоголовником да тмином весь город пропах.

В Шаболове на Хавской стороне Киприановы снимали малую пустошь у монахов Даниловского монастыря, там и косили. Однако сама Марьяна на сенокос не поехала, сославшись на тот же четвертый лист Брюсова календаря:

"Всякое суконное платье и мехи просушивать, выбивать и от молю хранить, а ежели много молю, то в хлебном духу и в табачном прахе несколько времени держать, что молю искореняет". Пришлось остаться дома и Киприанову: вице-губернатор весьма торопил с окончанием ландкарты. Не поехал и швед Саттеруп, который как военнопленный мог покидать пределы киприановскою двора только под конвоем. Остальные же забрали косы, грабли, жбаны с квасом, сели в телегу и двинулись на ночь, чтобы с утра начать по росе. А в киприановской полатке на Спасском крестце состоялась серьезная беседа.

- Онуфрич! - сказала с тревогой баба Марьяна.-Ты знаешь, я посылала во Мценск, чтобы там сведали об этой прыткой Устинье.

- Ну? - равнодушно отозвался Киприанов, который был занят движением своего резца по медной доске.

- Вот те и "ну"! - Планиды твои тебе беду не сулят? Пока гром не грянет, ты и не перекрестишься!

- А и то! - поднял очки на лоб Киприанов. - А и взаправду третьего дня церковь во сне видал. Примета верная, дедовская, ох, шибко не к добру!

- Вот так у тебя всегда! Все "ну" да "ну", а как в трясину какую-нибудь впадешь, Марьяна тебя выволакивай.

- Ну, добро, говори, что ведаешь?

- Да в том и беда, что не ведаю ни шиша. Сродичи наши весь Мценск, можно сказать, перегребли, никакой аутки об той Устинье не нашлось. Разве только, полагают, она из тех, которые жили при остроге. В амченский наш острог пригнали как-то сотни две воров, после замиренья Булавина взятых. Бают, сам атаман Кречет там на цепи сидел, да ведь ушел, разбойник... Там же и баб ихних содержали, и детей, некоторых даже к ворам приковывали, чтоб надежней.

- Так ты думаешь...

- А ты что скажешь?

- Тогда получается так, что и... - Киприанов положил резец, снял очки и с тревогой взглянул на Марьяну: - Так, значит, и...

- И Авсеня, ты хочешь сказать?

Мальчик пришелся всем по душе. Баба Марьяна брала его с собой на торжок, сшила ему рубаху с красными петухами крестиком по подолу. Он поминутно задавал разные вопросы: "Баба, а баба, а зачем в колокола бьют? Баба, а баба, а почему у курицы две ноги, а у свиньи четыре?"

Знакомые торговки умилялись: "Это что ж такой мальчик у вас лепый? Марьяна, ты уж не спорь, не спорь - на твоего Онуфрича он как две капли похож!"

Вечером, когда Бяша погружался в чтение какой-нибудь премудрой книги, а подмастерья терли красные от усталости глаза и, пошабашив, расходились, Авсеня забирался на табурет рядом со столом Онуфрича и начинал его донимать: "А это зачем ты иглою по железке царапаешь? А почему у тебя на карте вон тот кудрявый в раковину трубит?"

И Киприанов задумывался о собственном сыне. Если бы не ранняя смерть жены, была бы сейчас их мала куча детей. А единственный сын его равнодушен к тому, что считал отец делом своей жизни: математику не любит, в логарифмусовой таблице еле разбирается, градусной сетки расчитать не может, хоть и ученик того же Магницкого. А паче огорчительно - к гравированию, резцам, офортам нет у него никакой тяги.

Но нечего и зря клепать - парень смирный вырос, не ритатуй какой-нибудь вроде канунниковского Максютки! Даже излишне уж тихий, вареный, что ли, лучше б был победовее. Книги читает, на трех языках может, тоже ведь не ахти сказать. Узнает государь Петр Алексеевич и ко двору возьмет, так иной раз бывало. А к гравированию - ни-ни...

Теперь взять - мальчик этот, сиротка Авсеня. Выпросил он старую медную досочку, травлением проеденную насквозь, глядь - иглу подхватил и пытается что-то на той досочке выцарапать! Алеха, Федька заметили - станем, говорят, его гравировальному делу учить. Но тут уж он, Киприанов, вступился - буду учить сам.

А Васка-то, Васка, родимый! Вырос - рукава до локтей, прямо до слез трогает. Девицы им интересуются! Кстати, гиштория его с канунниковской дочкою весьма непонятна - как это знакомство у них могло получиться? И еще - Устинья эта, Устинья, не дай господь!

- Ты не думаешь, что твой Бяша... - как бы читая его мысли, сказала Марьяна.

- Да, да, да... - Тревога Киприанова росла.

- И поет-то она, и подолом крутит... Ворожейница! Заговоры у нее и на присуху, и на остуду...

Долго бы они так сидели, обмениваясь вздохами, если бы не раздался стук палкой из-под пола мастерской. Это означало, что стучит швед Саттеруп, который оставался один в книжной лавке, и что пришел к нему охотник до купли книг, а объясниться он, швед, с ним не может. Марьяна выглянула в окошко и охнула - перед галдареею стояла карета купца Канунникова, запряженная цугом - шесть лошадей цепочкой. Так разрешалось ездить лишь князьям да окольничим, но Канунников благодаря своему миллиону сам себе окольничий.

Там, в библиотеке, царил аромат лаванды и веянье вееров. Цвела улыбками красавица Стеша в летнем, шафранового цвета платье, в прическе "Сугубая огорчитель-ность" (волосы распущены по спине). Вокруг вертели бочкообразными юбками и юная мачеха Софья, и достойная мценская полуполковница, и немка Карла Карловна.

А перед ними выказывал себя не кто иной, как Максюта. Недавно он вернулся из нетей - повинился, стал на колени под образами. Авдей Лукич Канунников, вопреки своему всегдашнему суровству, его помиловал, батогов не назначил, даже пожаловал свой почти новый кафтан табачного цвета с роговыми пуговицами, в котором Максюта сделался похож на какого-нибудь ученого немца.

- Милостивые государыни! - разливался Максюта, кланяясь так, что пальцы почти до полу доставали. - Ей-ей напрасно вы меня не послушали и зашли в сию так называемую библиотеку. Забавных картинок или песен здесь вы не найдете, разве что купите указов об отыскании татей или об уплате мзды ночным стражам порядка. Забавные картинки не здесь, забавные картинки дальше, через мост, у самых у кремлевских ворот...

- Уж этот Максютка, прохиндей! - возмутилась баба Марьяна, сбегая по лестнице. - Давно ли хлеб-соль нашу ел, а теперь покупщиков от нас отваживает!

И вбежала в библиотеку, всплеснув руками:

- Ах, Софья Пудовна, ах, Степанида Авдеевна, ах, Карла Карловна, честь-то какая!.. - Пригласила к себе в горницу. - Сей же миг будут кофеи, шоколаты или чего прикажете...

Стеша отказалась от кофею и шоколату, все оглядывалась а где же Василий Васильевич, ваш младой библиотекарь? Киприанов-старший, еле успев натянуть парадные чулки, камзол, кафтан с искрой, спустился к гостям, неловко раскланивался, объясняя, что все уехали на сенокос, - что поделать, пора такая! Поминутно ронял очки и был ужасно похож на своего сына.

Воспользовавшись замешательством, Максюта вновь пытался увести Канунниковых на мост к кремлевским воротам, но Стеша обратилась к Василию Онуфриевичу:

- Пожалуйте, repp Киприанов, дайте нам реестр некоторый, то есть разъяснение касательно книг...

А полуполковница и немка-гувернантка, с ними шалун Тятьян Татьяныч пошли вслед за Марьяною и пили у нее кофе. Марьяна сама тоже пила, дула в блюдечко и мысленно морщилась - и кто его придумал, басурман, это гадкое кофе?

- Ах! - говорила мценская полуполковница. - Ранняя жара весною вредна. У меня от сего в грудях теснение и по всей природе моей великое оплошание...

- Зер шлехт, - подтвердила немка, моргнув выпуклыми глазами. - Отшень плехо!

- Позвольте объяснить по-научному, - вывернулся Татьян Татьяныч, который по случаю выезда в город был одет не в сарафан и кику, а в кавалерский кафтанец, на темени же имел розовый паричок с рожками. - Угодно ли вам знать? Тело человеческое разделяется на члены и три живота, сиречь три пустых места. Из оных нижнее чрево первое, грудь вторая, а голова третия.

- Ну, это у тебя, батюшка, голова - пустой член, - сказала баба Марьяна,- - а у меня там кое-что обретается.

- Позвольте, позвольте! - затанцевал на высоких каблучках Татьян Татьяныч. - Сейчас объясню. Голова разделяется на лоб, затылок и виски. Сверху покрыта она черепом, напереди имеет разные части, а именно - нос, уши, виски, глаза, чело и прочее.

- О! - удивилась Карла Карловна.

- Изнемогаю! - обмахивалась веером полуполковница. - Милая Марьянушка, у тебя разве негу форточек?

- Терпение, терпение! - продолжал Татьян Татьяныч. - Оные животы или пустоты повею дни наполнены мокротою; в нижнем чреве, например, в мокроте селезенка плавает, жилами привязана к спине. От прилития мокрот и происходят колотья, жжения и прочие чувствительные результаты.

- Ax, - сказала умирающим голосом полуполковница, - причины немощей наших мы от ваших слов познали. Но от сего, увы, не ослабляется их зловредность!

- Да и есть ли средство против немощей таковых? - спросила баба Марьяна, протягивая чашечку кофе и Татьян Татьянычу. Она прониклась уважением к его эрудиции.

- Есть! Есть! - замахал он кружевными манжетами. - Возьми вещества антимонии полскрупеля, намешай его с маслицем конопляным или со скипидаром, положи пешной глины и, размешав все сие в овсе или даже в сене, давай. А ежели сам себя не захочет больной пользовать, то - насильно...

- Что же мы, лошади, что ли? - возмутилась баба Марьяна. - В овсе да в сене! Ты, красавец мой, оказывается, шутник!

Рассердившиеся дамы принялись хлопать шалуна веерами по голове.

- А лучший вам рецепт, - продолжал он, загораживаясь от них, истончай свою дебелость!

Пока в горнице у Марьяны шли эти научные разговоры, Киприанов, заменяя сына, показал покупательницам куншты с изображениями проспектов новоблистательного Санктпитербурха, а также всяческих викторий и морских абордажей, продемонстрировал и гравированные персоны царя Петра Алексеевича, государыни, царевичей и царевен. Юные гостьи были в восторге и желали все купить.

Потом менее восторженная, но более наблюдательная мачеха Софья обратила внимание на развешанные в глубине большие листы с таинственными кругами, символами, знаками. Это и был знаменитый Брюсов календарь, Киприанов пустился объяснять знаки Зодиака - Козерог, Дева, Стрелец, Весы...

- У батюшки тоже есть такой Календарь Неисходимый, - сказала Стеша. А вот скажите, герр Киприанов, правда ли, что по этому календарю можно угадать судьбу?

- Ну-ну... - усмехнулся Киприанов. - В некоторой степени... Ежели признать влияние хода небесных тел на жизненный эклипсис человека...

- Ой, погадайте, погадайте! - запрыгала Стеша, хлопая в ладоши.

- Тогда извольте доложить, в какой день вы родились. - Киприанов лукаво взглянул на нее поверх очков, опять же совсем как Бяша! И, узнав день, месяц и год рождения, он стал сосредоточенно водить пальцем по таблицам, говоря себе под нос: - Отроча, родившийся под Рыбою, - флегматик, студен, мокр... Однако что же это я? Вы ведь не под Рыбою родились, у вас знак Овна. Вот, смотрите: в Овне имеет счастие во всех плодах земли. Ведаете? Будет вам счастие во всем!

- Ах! - Стеша томно зажмурилась. - Мне во всем не надобно, у меня все есть. Мне бы только в одном, да чтобы по-моему. А больше ничего не сказано про мой день рождения?

- Правду ли говорить?

- Правду, правду! - закричали гостьи и даже расшевелившаяся вдруг флегматичная Софья.

- Вот, пожалуйте, - женщины, в сей день родившиеся, бывают гневливы, спорливы, во всякого влюбливы и любострастны, первого мужа переживают...

Веселый смех был ему ответом. Пожелала узнать и Софья. Вышло, что, родившись под знаком Козерога, она имеет счастие купляти и продавати, как и подобает купецкой жене.

- Постойте! - сказал Киприанов, всматриваясь в циклы против Софьина дня рождения. - Тут еще сказано: мужем уподобится доблестями, сильных трепетать заставит.

- Это Софья-то? - ахнули гостьи. - Такая тихоня?

- Зерно младое мало и неподвижно, - ответил притчей Киприанов, однако целое дерево, со всею силою ветвей, в том зерне одном сокрыто.

Юные гостьи звонко смеялись, шутили, рассматривали диковинные картинки и знаки календаря. Казалось, будто райские птицы залетели в темный и сырой полуподвал библиотеки и трепещут радугою их крыла.

Тогда вышел из угла Максюта, поклонился, даже ножкой шаркнул:

- И мне, господин Киприанов...

- Гадать, что ли?

- Гадать.

- А что тебе хочется знать?

- Буду ли богат.

Киприанов выяснил время его рождения приблизительно, потому что Максюта, как сирота, когда родился, не помнил. Найдя его аспекты, скрещения планетарных линий, Киприанов усмехнулся:

- Максим, давай лучше не сказывать.

- Нет, сказывайте, прошу вас!

- Ну, пожалуй. Ты родился под знаком Водолея. Читаем. В Водоливе сем никто ничего благого да не зачнет, зане сие время супротивность тому. Млад, неразумен и склонен к беспутству, благо ему танцевати, пети, забавлятися...

Юные особы пришли в восторг и стали тормошить Максюту. Тут возвратились почтенные дамы, бывшие в гостях у бабы Марьяны. Киприанов проводил гостей, раскланялся и пошел к себе в мастерскую, улыбаясь и покачивая головой.

Когда же Канунниковы с домочадцами вышли на Красную площадь и щурились там от солнца после тьмы библиотеки, на них снова напустился Максюта, яростно уговаривал пойти через мост, где была толкучка лубочников.

- Вот где картины, не чета всем прочим! На горбатом Спасском мосту разносчики, размякшие от жары, дремали, сидя прямо в пыли. Увидев приближающихся дам, они повскакали, спешно отряхиваясь, приводя в порядок товары. Другие выбегали из тени ворот, где прохлаждались, болтая со стражниками.

Тут же к Канунниковым пристал какой-то расстрига в мокром от пота подряснике. Он поминутно оглядывался и шипел, как змий-искуситель:

- Купите Псалтырь федоровской печати! Самой Псалтыри, однако, при нем не имелось. Несмотря на это, он присунулся совсем близко, дыша чесноком:

- Дониконианскую, подлинную!.. За дешевку пока отдаю! - завопил он, видя что покупательницы уходят, и даже хотел ухватиться за кончик Софьиной шали, но тут Татьян Татьяныч отбросил его ударом трости.

У самых ворот другие оборванцы окружили, расхваливая свой товар. Один пытался всучить нечто рукописное, по его словам - еще цареградского письма, другой, наоборот, имел под полой только немецкие книги, и в том числе какую-то тетрадку против царя Петра, напечатанную в Лейпциге и якобы раскрывавшую злодейства сего монарха.

- Эй! - сказал ему Татьян Татьяныч. - По тебе, браг, Преображенская тюрьма скучает.

Максюта все-таки притащил их к ларям, где на веревочках, протянутых от столба к столбу, висели образцы картинок, и покупателям приходилось то и дело нырять между ними. У образцов стояли картинщики люди степенные, одетые в добротные армяки.

Вот на квадратном листе храбрый рыцарь Францыль Венециан в гвардейском кафтане с огромными алыми обшлагами. А вот не желаете ли, всего алтын за штуку! -славное побоище царя Александра Македонского с царем Пором Индийским Боевые слоны топчу г людей! Или пожалуйста, вот это петух, куре доброгласное, в спевании вельми красное, а в кушаний отменно сластное...

Глаза разбегаются!

Максюта торжествовал - он отомстил Бяше со всей его библиотекой!

- Хочу козу! - кричала Стеша, выхватывая из рук картанщика лист: медведь с козою проклажаются, на музыке забавляются, медведь шляпу вздел, а коза в сарафане с рожками. И тут же, завидев другое. Слеша желала: --И это хочу! Хочу картинку, как баба-яга на свинье с крокодилом драться едет...

Некоторые картинки были совершенно неприличны, приходилось мимо них прошмыгивать под укрытием вееров.

Подскочила визгливая тетка-разносчица, на которой было наверчено семь юбок. Затараторила, предлагая картинку с разгадкою женских имен:

- Постоянная дама - Варвара, с поволокою глаза Василиса, кислой квас Марья, великое ябедство Елена, толста да просто- Ефросинья, ни туды ни сюды - Фетинья, взглянет да утеши i - Арина, с молодцами погулять - Марина...

Уставшая Карла Карловна еле отмахивалась от нее зонтиком, умоляла Канунниковых:

- Генук, генук кауфен, пошалуста... Фатит торговля...

Сиречь - конец прогулке, конец веселью. Максюта весь согнулся под тяжестью канунниковских покупок, когда нес их к карете. Но счастлив был безмерно!

А тем временем на далеких шаболовских полях но ухабистой пыльной дороге, подскакивая, катилась киприановская телега, в которой развеселая компания ехала на ночь косить Хавскую пустошь.

Федька с Алехой захватили с собой полуштоф - распили, согрешили. Поэтому ехали разудалые, лошадок подбодряли и сами пели, не стесняясь встречных прохожих.

- "Как во городе, во Санктпитере, - выводил басом Федька, а подмастерья поддерживали голосистыми дискантами, - что на матушке на Неве-реке, на Васильевском славном острове..." А ты что не подтягиваешь, певунья? - спрашивал Федька Устю, которая сидела на краю телеги, свесив босые ноги.

- У вас свои песни, у меня свои, - отвечала она независимо.

- "Что на матушке на Неве-реке, - продолжал Федька еще басистее, - как на пристани корабельныя... Молодой матрос корабли снастил, корабли снастил он о парусах, он о парусах полотняныих!"

Далее шла бесконечная история о том, как из высокого нова терема, из косящата из окошечка на матроса того усмотрелася краса девица, боярская дочь... Притихший Бяша всем плечом и локтем ощущал тепло ехавшей рядом Усти, и было ему хорошо, и хотелось, чтоб эта тряская и пыльная дорога тянулась и тянулась, пока движется жизнь. А рядом, над темной кромкой засыпающего леса, взошла одинокая звезда и смотрела не мигая, будто чье-то равнодушное светлое око.

- Приехали с орехами! закричал вдруг Федька. - Нам-то кричали, мы-то не слыхали!

- Действительно, телега, оказывается, уже стоит и даже лошади выпряжены, пасутся. Бяша, весь в своих мыслях, задремал в дороге.

- Устинья! - распоряжался Федька. - Стаскивай с телеги своего сокола. - Что-то он у тебя разнежился...

- Гуляй, соколенок, пока кречет не в лету, - сказала Устя, сводя за руку Бяшу.

- Что ты там толкуешь? полюбопытствовал Федька.

- Для глухого попа не разбить колокола. А толкую я, что скоро кречет влет, так и пташечки вразлет.

- Поди-ка, горлинка, нынче ты не в духе! - заметил Федька.

Арендованный участок пустоши начинался от прошлогоднего омета соломы, возле которого Киприановы и расположили свой бивак. Тянулся участок тот до самого леса, где границей его служил темный пруд без водорослей, образовавшийся на копке канав. Лягушки, давясь от усердия, выводили свою сумеречную песнь.

- Искупаемся? - предложил Алеха-гравировщик, которого после полуштофа тоже тянуло на сон.

Бросились наперегонки, с гиканьем, с ржанием, как молодые жеребята, даже Федька, прихрамывая, старался не отставать. Скидывали рубахи еще на бегу, роняли их на мураву и с размаху кидались в пруд.

- Ну водица! - фыркал Алеха. - Парное молочко! Федька, чего ты там на бережку обвеиваешься! Шваркнись, да и конец!

Возвращались приуставшие, шли на свет костра, который развела Устя, варила кашу с дымком. Завидев их, Устя пошла навстречу:

- Теперь искупаюсь я.

- Темно уж! - затревожился Федька. - А ты не боишься, красотка, что кто-то тебя, одинокую, схватит? Тут Москва все-таки под боком, шалых людей предостаточно.

- Я сама шалая, - ответила Устя и прошла мимо, еле различимая в сумерках, но видно было ее гордую осанку и косы, перевязанные платком наподобие венца.

Мужики остановились, провожая ее взглядами, а Бяша - тот чуть не сорвался, чтобы бежать за ней, тем более что Федька с усмешечкой заметил:

- Ишь прынцесса! Пойти бы посторожить, как бы кто взаправду не увел!

Но ничего не случилось. Она вернулась к костру прохладная, довольная, выхватила у Алехи деревянный уполовник, которым он не столько мешал кашу, сколько ее пробовал, и стала всех кормить. Наевшись, все долго глядели на звезду над лесом, спорили, что сие: око ли божие недреманное или это ангел держит свечу под куполом небес? Бяша не стал вмешиваться, объяснять, что, может быть, в глубинах мира несказанных несется вихрем такая же Земля, где - кто знает? - есть такой же сенокос, и такой же костерик в просторе полей, и Бяша, и грустная Устя...

- Шабаш, шабаш! - провозгласил Федька киприа-новским голосом. - Завтра подниму ни свет ни заря!

Укладывались, выкапывая себе гнезда в теплой и пахучей прошлогодней соломе. Бяша отодвинулся подальше от подмастерьев, которые все хохотали и дразнили друг друга. Он постарался представить себе, по какую сторону омета расположилась Устя, а представив, принялся потихоньку прокапываться в том направлении.

Ночь текла под стрекот кузнечиков. Изредка вздыхали и фыркали лошади. В далекой деревеньке Черемушки лаяли собаки.

- Чего тебе? - прошептала Устя, когда Бяша все-таки до нее добрался.

Она была напряжена, будто ждала чего-то. Бяша дотронулся до нее рукой, она тотчас оттолкнула - и верно, чем-то она была огорчена.

Бяша стал говорить ей об одинокой звезде, которая, может статься, такая ж, как и их планета, - все, как он вычитал в книге мудреца Фонтенеля в амстердамском издании. Устя молчала, не шевелилась, и нельзя было понять, бодрствует ли она. И так же по Фонтенелю он окончил ссылкой на бога, который все столь премудро устроил.

- А есть ли бог-то? - отчетливо выговорила Устя. Ужаснувшись, Бяша стал говорить ей о мироздании, оно же, в сущности, и есть бог, о любви и всепрощении, которые также суть проявления бога, о предвечности...

- Всепрощение! - усмехнулась Устя. - Как складно ты сказываешь! А вот послушай, что я тебе расскажу. Мои два брата, меньше меня, были взяты, когда батьку моего сыскивали. Взяли их, значит, как аманатов, заложников, я спаслась, потому что как раз в клуне была, мать меня за зерном посылала. Но батьку никак не могли доискаться. Тогда мамашку нашу привели в острог и мучили при ней братьев моих огнем да железом. Скажи, книжник, где тут был бог?

Бяша содрогнулся от ужаса и тоски, протянул к ней руку и положил пальцы на сгиб локтя, где под трепетной кожей билась ее кровь.

- А я тебе реку, - продолжала яростно Устя. - Век антихриста настал, конец света близок. Знаешь, который теперь год от сотворения мира? Седмь тысящ два сто два-десять третий... Как сказал один старец у нас во Мценском остроге - осьмая тысяща лет, век звериный!

Бяша хотел спорить, доказывать, вынести из потемков эту блуждающую душу, но она все тем же яростным шепотом его пресекла:

- Постой! Сказано - во всем хочет льстец, он же антихрист, уподобиться сыну божию... Таков и твой царь, который везде возглашает - я сирым отец, я убогим пристанище. Я-де училища открываю, я гошпитали учиняю, я флот строю, а народ российский - как ты, Бяша, сказываешь? -делаю политичным... АН нет, он-то и есть сын погибели, хульник, лютый волк, всех он уловит и всех пожрет. Не будет с ним ладу, не будет с ним мира, не будет ему повиновения!

Бяша молчал. Уж много раз от самых разных людей слышал он о царе-антихристе, даже о том, что коварные немцы будто бы царя за рубежом подменили и сей есть теперь не царь, а чуженин басурманский с печатью диавольской на челе.

Он слышал, как Устя усмехается во тьме. Шуршит соломой - наверное, поправляет волосы. Другую же руку она не убирала из-под ласковых пальцев Бяши.

- Болезный ты мой! - наконец сказала Устя. -И зачем я, безудальная, тебе все это наговорила? Ты ведь книжник, ты не от мира сего... Давай-ка я тебе лучше голубиную книгу сказывать буду, ты давно уж меня просишь.

В толще омета шебаршили ночные букашки. Слышно было, как кричит выпь на болоте, донесся колокол Даниловского монастыря. А Устя говорила монотонно, чуть громче на повторах, как бы раскачивая невидимую колыбель:

- Посреди горы фарафонские, да посреди поля сарачинские выпадала книга голубиная, и не мала она, не великая, в поперечине сорока сажень... И сама книга распечаталася, и сами листы расстилалися, и сами слова прочи-талися...

А Бяше виделись орды, несущиеся сквозь огнь и поток. Как рассказывал Федька, который по солдатчине успел с генералом Трубецким усмирять казака Кондрата Булавина, скачут, скачут на низкорослых коньках, у кого пищаль, у кого вилы, у кого пленная боярышня поперек седла...

А голос Усти уже не шептал, а звенел еле ощутимо, как звенит крыло стрекозы или натянутая шелковинка. И казалось, что это одинокая звезда странным образом пронзила толщь омета и что звенит даже не крыло насекомого, не натянутая нить, а острый и еле видимый луч звезды...

- Соезжалися, собиралися что не сорок королей, королевичей, а сорок сороков нищеты людской, что не сорок князей, княжевичей, а сорок сороков убожества... И возговорил им небесный царь: "Вы не плачьте, не горюйте, люди сирые, верижные, уж я дам вам гору золота, уж я дам вам реку медвяную, чтобы были вы вечно у меня сытые, да обутые, да одетые!" И тут возговорят в ответ ему сорок сороков, сорок сороков да горемыканья: "Уж ты не давай нам злата-серебра, не давай нам и рек медвяныих... Обманут нас сильные-богатые, много будет туг кровопролития, много будет криводушия .."

И перед засыпающим Бяшей все неслись и неслпсь вереницы жаждущих, молящих, ликующих, затем вырвался вперед драгун в медной шапке. И вместо лика у него был оскал звериный, он занес плетку над бегущей Устей, петух возопил, словно труба, а голос, подобный раскатам грома, допел Голубиную книгу:

"И не сули ты нам быть сытыми, не сули быть одетыми-обутыми, того нам не надобно. А хотим мы одной воли-волюшки, ровно ветру степному, безначальному..."

Бяша очнулся и с "г рудом понял, что кто-то разрыл над ним солому и трясет его за пятку, а голос Алехи-гравировщика повторяет:

- Вставай, вставай, косарь!

В рассветной полутьме кругом лежал плотный туман, в котором голоса метались, будто в тесном срубе. Неправдоподобно далеко ржали лошади в ночном. Озябшие от утреннего холода подмастерья жались вокруг Федьки, который один был бодр и деятелен - он успел отбить бруском почти все косы. Подмаст ерья шептались встревоженно, оглядываясь на туман.

- Слышь, Бяша, Усгинья пропала!

- Как пропала?

Алеха объяснил, что ночью он слышал возле самого омета молодецкий крик петуха. Трижды он повторился, после чего Устинья и исчезла- Федька поднял его на смех:

- Может, это у тебя после давешнего полштофа в башке закукарекало? Почему-то никто этого пенья не слышал.

Но Устиньи-то не было в самом деле!

Потом из тумана послышались чьи-то шаги по меже. Кто-то двигался осторожно, щупая ногой пространство. Все примолкли, вглядываясь в приближающуюся из тумана тень. И вдруг это оказалась Устя. Она поспешно подвязывала платком косы, чтобы не очутиться перед мужчинами простоволосой. Была она необыкновенно весела и добра, шутила над ихними страхами.

- А я купаться ходила! На зорьке купаться - живой водой умываться!

Косить Бяше по его близорукости не доверяли. В паре с Устей он сгребал накошенное, ворошил. Устя до работы была жадной - слова постороннего не дозволяла, даже присесть, лишний раз дух перевести. Бяша умаялся, трудясь с ней без передышки, уж не до Голубиной было книги.

Лишь к вечеру, управившись с Хавской пустошью, киприановская команда вернулась на Спасский крестец. На сей раз ехали молча, осовелые, только лошади бежали резво, вволю нагулявшись и насытившись свежей травой.

У Бяши руки-ноги не владали, от ужина он отказался, бросился в постель.

Но в полночь опять его одолела бессонница. Опять слушал он ночные шорохи киприановского дома, припоминал в подробностях поездку на покос, и Устины речи, и Устины усмешки, и Устину руку там, где под кожицею бьется жилка.

И вдруг мысль одна его пронзила: ведь и он же той ночью слышал петуха! Не помнит, один или три раза, но слышал, хотя и думал, что во сне... А какой напряженной, настороженной была она там, в стоге! Будто прислушивалась к каким-то крикам и всплескам на воле, каждую минуту готовая сорваться и лететь!

Неужели петух - это чей-то условленный знак? Неужели есть кто-то, кто зовет ее и ждет, кого, раз уж гак заведено от века, ждет и она?

Теперь уж он спать совершенно не мог. Стал впотьмах спускаться по лестнице. Камень тяжкий лег на душе. Думал о том, как однажды здесь наткнулся на стоявшую Устю - он тогда и не задумался, чего она во тьме стоит, чего выжидает?

Ощутил явственно, как тогда, теплоту и упругость ее плеча, услышал ее быстрый и монотонный, словно молитва, лепет: "Заря орина, заря скорина, возьми с раба божия младого Василия зыки и рыки, дневные и ночные..."

Но теперь на этом месте не было никого - пустота, воздух... Он обернулся в темноту поварни, пахнущую луком и распаренной рогожей, - там возле Марьяниной печи лавка, на которой спит себе его Устя...

Заворочался и вскрикнул маленький Авсеня. Баба Марьяна поднялась к нему, охая, стала поправлять фитилек в почти погасшей лампадке.

Бяша протянул руку к щеколде наружной двери, щеколда была почему-то не закрыта. Он толкнул дверь и вышел во двор. В узком проеме ночного неба меж крышами киприановской полатки и поварни, над причудливыми силуэтами луковиц Василия Блаженного щедрой россыпью сияли летние звезды. Теперь и не найдешь, не различишь в этой россыпи ту единственную, которая светила тогда.

- Как быть? Как быть? - в голос произнес Бяша, не в силах сдержать душевное страдание.

И тут вдруг послышался будто зов знакомых голосов и отчаянный, но тихий стук. Бяша затряс головой, отгоняя наваждение, и догадался, что стучат из чуланчика, который был рядом с наружной калиткой. Он отодвинул засов, и из чуланчика выскочил Федька, а за ним не кто иной, как Максюта.

- Кто же это нас там запер, вот кузькина мать! - негодовал Федька.

А сконфуженный Максюта объяснил Бяше, что вчера с вечера они с Федькой решили все-таки проследить, кто это все копает в киприановских владениях, и схоронились в этом чуланчике. И кто-то подкрался тишком и припер их снаружи. И если бы не услышали вдруг Бяшин голос, так и сидели бы там невесть докуда!

А утром явился солдат-инвалид, который разносил повестки губернаторской канцелярии. Еще ковыляя от Лобного места, он начал выкрикивать:

- Ваську Киприанова... Ваську!.. Посадского человека... Посадского!.. Кадашевской слободы!..

Дойдя до раствора киприановской полатки, он пристукнул деревянной ногой, приложил пальцы к замызганной своей треуголке и рапортовал:

- Их превосходство губернатор и кавалер господин Салтыков... требуют!

Выпил поднесенную ему по чину рюмку и удалился куда-то со следующей повесткой. А Киприанов страшно всполошился: не по поводу ли задержки ландкарты, которая все еще на кончике резца? У него дрожали руки, когда он собирал в парадную папку пробные оттиски. Кричал Федьке: "Запрягай, чего копаешься?" - а сам лихорадочно соображал: почему же вызвал как посадского тяглеца, а не упомянул ни ратушного его звания, ни библиотекарского чина?.. И верно Марьяна сказывает: побыстрей надо бы царю подавать челобитную, чтобы узаконить выход из слободы. Да все руки не доходят - то календарь делал, возился день и ночь, теперь вот ландкарта!

Пока тряслись по колдобинам Никольской улицы, он все повторял, что скажет в свое оправдание: "Триангуляции и съемок геодезических во вверенной вашей милости губернии доселе не велось... Только уж при вашем благотворном правлении учитель Леонтий Магницкий с навигацкими школярами измерил направление на Клин - Тверь - Торжок, да и то государевой дороги ради в Санктпитербурх. Все волости, честно сказать, по пойме Клязьмы-реки до самого Ополья нарезаны мною, усердным слугой вашего высокопревосходительства, на глазок, по разумению чувствий..." Потом ему пришло в голову, что вызывает-то его не вице-губернатор Ершов, который ландкарту эту заказывал, а сам Салтыков!

Стало еще боязней. Ершов хоть и в чинах высоких и к государю приближен, но он свой человек, понятный - бывший холоп... А Салтыков - у него две царицы в роду!

В прихожей у губернатора, унылой длинной комнате, украшенной, кстати, киприановскими ландкартами "Всего земного круга таблицы", уже давно дожидались вызванные.

Это был Федор Поликарпович Орлов, мужчина угрюмый, и хотя был он чисто брит и облачен в придворный кафтан, даже с каким-то шитьем золотым, но всем своим обликом напоминал постника, монаха. Это про него сочинил вирши митрополит Феофан Прокопович:

Если в мучитсльские осужден кто руки,

Ждет бедная голова печали и муки,

Не вели томить его делом кузниц трудных,

Не посылать в тяжкие работы мест рудных:

Пусть лексикон делает - то одно довлеет,

Всех мук роды сей един труд в себе имеет.

Сей Орлов ревностно сочинял алфавитари, азбуки, такоже лексиконы и поседел на этом поприще, стал уже и людей живых воспринимать как некие единицы из лексико-графической картотеки. Это быстро заметили высокопоставленные попы и монахи и выдвинули его в директоры Печатного двора - чем подальше от струй животворных, тем для дел казенных надежнее. Царь Петр Алексеевич ценил его за знание языков и за беспрекословную исполнительность, а уважая просьбу церковного синклита, повелел именовать по отцу - Поликарповым, так-де прямее усматривается его духовное происхождение.

- Ну, ты, Мазепа! - сказал Поликарпов своему помощнику, который держал наготове бумаги для доклада. - Плохо, видать, ты с утра читал акафист. Попали мы не в добрый час.

Действительно, за высокой палисандровой дверью губернаторских покоев слышался сердитый голос хозяина. Туда пробежал при шпаге дежурный офицер артиллерии констапель Щенятьев, бросив на ходу Поликарпову:

- Изволят бриться.

За Щенятьевым поспешал цирюльник в белом подстихаре, за ним лакеи несли медный таз, кувшин, полотенце, скрыню с бритвенными принадлежностями.

- Так сказывай, Мазепа, - толкнул помощника Поликарпов, - что ты накопал там про еретика Киприанова?

Помощник, по прозвищу Мазепа, щупленький и тоже бритый, со странной дьячковской косицей, хотя никакого отношения к духовному сословию не имел. Просто окончил он в свое время Киевскую духовную академию и носил подрясник как закоренелый бурсак. Кем теперь ему не приходилось прикидываться! В свое время с большими родственными связями ему удалось устроиться писарем Нежинского полка. Думал, карьера теперь обеспечена. АН нет! Сделал ставку на гетмана Мазепу, тот к свейскому королю переметнулся, а тут Полтава, а тут русский царь победитель! И теперь бедный Иоанн Мануйлович, как любит он себя называть, на Московском печатном дворе из милости при кухне и лебезит перед каждым повытчиком и терпит прозвище "Мазепа". А ведь вирши может складывать даже и на латынском языке!

- Не нашел пока ничего, ваша милость... - ответил он, и голос у него был как у поповича певучий тенорок. - Тру дявайся многажды, скудно же восхитих. Еретического, лютерского в его, зловредного сего Киприашки, смотренных мною таблицах и картах ничего нету.

- Хохлацкая ты рожа! - закипел Поликарпов. - Мало что ничего нет! Надо сделать так, чтоб все было...

В этот момент палисандровые створки распахнулись, из двери послышалась громкая русская брань и вылетел медный таз, выплескивая мыльную воду. Затем выскочил и цирюльник, бежал задом, кланяясь в сторону палисандровых дверей и оправдываясь:

- Охти, ваше превосходительство, я лишь слегка подбрил вам височки, так же, по самым достоверным сведениям, изволит побриваться и его царское величество Петр Алексеевич...

Под глазом у цирюльника зрела свежая дуля. Вновь пронесся озабоченный артиллерии констапель Щенятьев, придерживая шпагу и ведя за собой повара, буфетчика и целую толпу лакеев с блюдами и подносами.

- Изволят завтракать.

Затем в губернаторские покои преображенцы проволокли какого-то бедолагу, закованного в цепь.

- Гляди, Мазепа! - усмехнулся Поликарпов, растирая ладонями свое обрюзгшее лицо. - Ходить тебе тоже в мелкозвонах.

- Не извольте беспокоиться, ваша милость, - лебезил помощник. - Я намедни говорил с его благородием Щенятьевым, коий ныне при дежурстве. Господин Щенятьев также заинтересован в турбации на Киприашку, они ему какую-то чинят в брачных его намерениях противность. Его благородие господин Щенятьев изволили заверить, что их превосходительство губернатор прищелкнут богопротивного Киприашку, яко гнуснейшую вшу.

- Сам ты вша! - резюмировал Поликарпов и принялся разглядывать развешанные по стенам киприановские маппы. (Тьфу! Куда глаз ни кинь - везде оный Киприанов!) На карте Европы у него совершенно голую нимфу еще менее пристойный бык похищает. На карте Африки львы более похожи на деревенских полканов, а орды - на ощипанных ворон. И это царственные, геральдические звери! Но сие - увы! - к обвинению не пришьешь.

А вот киприаповская карта под названием "Америка именование имать от Америка Веспупия Флорентипа, иже Емануила. Португалии царя помощию от Гадов в лето 1497 отшеды. первый из европейских, поелику надлежаще, во оную вниде..." Фу! Ну и язык! Таких, с позволения сказать, лексикографов надо при жизни заставлять адские сковородки лизать. Но тут тоже нет ничего для обвинения. Разве что в титуле царском внизу маппы есть оплошность государь наименован "всепресветлейшим", а сие именование пристойно лишь для герцогов и великих князей. Не забыть упомянуть губернатору Салтыкову и об этом.

В это время палисандровая дверь сама приоткрылась, и стало слышно, как охает и молит о пощаде человек, вероятно, тот, которого провели на цепи. "Ваше превосходительство, ваше превосходительство, - задыхался он. Христом богом заклинаю, помилуйте... Не видал я той гончей вашей, как ей лапку отдавило!"

Слуги гремели судками, а губернатор командовал:

- Подлей-ка мне соусу!

Послышалось, как он разламывает и вкусно разгрызает птичью ногу. Прожевав, Салтыков закричал исступленно:

Эй, палач, что ты ленишься, сам в кнуты захотел? Поддай еще этому нахалу, чтоб ему впредь неповадно было господских собак портить!

Как раз в этот момент в приемную и вошел Киприанов, одетый в свой выходной кафтан с искрой, доставшийся ему от немца-певчего. Со страхом прислушиваясь к вою и всхлипываниям, доносившимся из-за приоткрытой губернаторской двери, он сел напротив Поликарпова и никак не мог унять трясущееся колено. Поликарпов же явно ухмылялся.

Когда окончилась наконец трапеза с расправой, Щенятьев на цыпочках провел в губернаторские покои всех - и Киприанова и Поликарпова с его Мазепой. В дверях они церемонно уступали друг другу право войти первым, пока Поликарпов не пошел-таки вперед, преисполненный достоинства.

Салтыков стоял перед овальным зеркалом, облаченный в утренний кафтан палевого цвета. Всматриваясь в свое отражение, он зверски выпучил глаза и раздул ноздри, добиваясь полного сходства с его царским величеством. Затем резко повернулся к замершим в полупоклоне посетителям:

- Ну, который из вас Киприанов? Ты? Так вот что: завтра же чтоб все свои штанбы перевез в Печатный двор. Впредь всякое тиснение производить лишь по указанию директора господина Поликарпова. Слышал? Кругом марш!

Ваше благородие, - сказал Киприанов,- -у меня нет штанбов.

- Как? - изумился губернатор.

- Осмелюсь доложить... - высунулся Иоанн Мануйлович.

Но стоявший позади Щенятьев дернул его за полу подрясника, и тот вовремя остановился, потому что Салтыков на глазах багровел, наливаясь гневом.

- Как нет штанбов? - закричал он так, что зазвенели стеклянные подвески в богемской люстре. - Чем же ты занимаешься в своей... как это... как это...

- Гражданской типографии, ваша милость, - подсказал Поликарпов, склоняясь долу.

И тут странное спокойствие охватило Киприанова. Исчез тик на шее и дрожание в колене. Он стал неторопливо развязывать шнурки на своей папке, а губернатор молчал, недоуменно на него глядя.

- В гражданской типографии только готовятся доски и наборы, иначе печатные формы, - спокойно сказал Киприанов.- Тиснение же производим на штанбах Печатного двора, под милостивым наблюдением господина Поликарпова.

- Сие действительно так? - недоуменно обратился губернатор к Поликарпову.

Тот еще раз поклонился, а Иоанн Мануйлович вновь хотел что-то вставить, и опять Щенятьев сзади дернул его за подол.

- Позвольте мне присесть, ваша милость, - сказал Киприанов, - дабы сподручнее отыскать в моей папке сказки и письма, работы гражданской типографии регламентирующие ...

- Да, да, садитесь... Все садитесь! - позволил губернатор, сел сам, сделал в воздухе жест, и чуткий Щенятьев подал ему табакерку.

Салтыков крякнул, насыпал табачку на седлышко между большим и указательным пальцем и со вкусом вынюхал. Киприанов листал принесенные документы, а Поликарпов со своим Мазепой угрюмо молчали.

В это время кто-то из-за двери спешно подозвал Щенятьева, тот кинулся туда, тут же вернулся - и к губернатору, зашептал ему что-то. Салтыков вскочил, выпучив глаза уже не понарошку. Табакерку сунул под зеркало, одернул палевый кафтан, стал приглаживать парик, а на посетителей рявкнул:

- Уходите, не до вас!

Но в кабинет уже входил, благоприятный и сияющий, раскланиваясь со всеми, господин обер-фискал, гвардии майор Андрей Иванович Ушаков. Поднял ладони, как бы желая всех задержать:

- Нет, зачем же, зачем же уходить... Ваше превосходительство, друг мой, пусть они останутся. Уважаемый директор Поликарпов, уважаемый библиотекарь Киприанов, у меня дело как раз по вашей части.

После обмена приветствиями все сели. "Что еще за напасть?" - думал Киприанов, боясь взглянуть на всесильного обер-фискала.

Сперва Ушаков спросил директора Поликарпова:

- Сколько книжных лавок в ведении Печатного двора?

- Две, - ваше превосходительство, - ответил тот, вставая, и Ушаков снова любезным жестом пригласил его сидеть.

И снова Иоанн Мануйлович из-за спины своего начальника не вытерпел, осклабил мордочку:

- Ясновельможный пане фискал, осмелюсь уточнить...

Осекся под тяжким взором Поликарпова, но обер-фискал подбодрил его улыбкой, и он продолжал:

- Еще есть в торговых рядах комиссионеры Печатного двора, лавок десять наберется. - И развел руками, как бы показывая: разве можно что-либо не уточнить перед господином обер-фискалом?

Тогда Ушаков обратился к Киприанову.

- А у вас, как я понимаю, только одна лавка? Но вопросы о книжных лавках, видать, были не главными в деле, ради которого он пришел. Вынув из-за обшлага своего Преображенского мундира листок бумаги, он развернул его сначала перед губернатором, причем Салтыков даже крякнул, а потом показал остальным.

Это было подметное письмо, листовка из числа тех, которые время от времени некие воры и изменники государевы разбрасывают на папертях, торжках, крестцах и прочих людских местах города. Однако в отличие от всех прежних, за которые много людей уже было хватано и пытано и осталось без ноздрей, как тех, кто писали да разбрасывали, так и тех, кто читали да пересказывали, этот листок был не переписан от руки, а напечатан... Напечатан!

"Мироед! - значилось в подметном письме, и имелся в виду, конечно, царь. - Весь мир переел! Нет на кутилку на тебя переводу!"

- Заметьте, - обер-фискал потыкал толстым пальцем в подметное письмо, - это вам не лубок, не на единой доске резан. И зрите, зрите - это набрано новым, гражданским шрифтом!

Наступило тягостное молчание. Директор Поликарпов нашарил под кафтаном леству - четки - и принялся их

Перебирать, в уме твердя: "Помяни, господи, царя Давида И всю кротость его!"

- Как мне помнится, - продолжал Ушаков, - не на господина ли Киприанова указом было возложено весь книжный товар на московском торгу проверять и давать разрешение на продажу?.. Не трудитесь, господин Киприанов, не развязывайте шнурки вашей папки. Идя к господину губернатору я прочитал именное повеление его царского величества от 1705 еще года, где указано противу предложенных доносительных статей Кадашевской слободы купецкого человека Василия Киприанова, кроме всего прочего, все картины персональные святых, и всякие эмблематические, и симболические, и прочие, зовомые фряжские листы, всякого чину людям продавать только через библиотеку, которая при оной гражданской типографии обретается. В библиотеке же, загербя, то есть поставив разрешительную печать, отнюдь не держать, а отдавать их хозяевам для продажи. А которые не потребны будут в продажу, ради несовершенного в них разума или неподлинного ради лица изображения, таковые листы чтоб изымать безденежно и хранить до указу... Не так ли это, господин Киприанов?

Киприанов тоже встал для ответа (коленка тряслась предательски!). Оправдывался: де, открывая лавку, сиречь библиотеку, он и не чаял себе власти над всем торгом книжным - чтобы и разрешать и изымать...

- Вы меня не поняли, - прервал его Ушаков. - Я как раз спрашиваю, почему вы не делаете этого? Почему?

- Да, да, да! - хлопнул по столу губернатор Салтыков. Почему?

Киприанов, перхая от волнения, стал уверять, что слаб-де для сего и разумения должного ниже титула достойного не имеет... А уж Печатный двор, то есть почтенный господин Поликарпов, раз уж он хочет над гражданской его типографий начало иметь, вот ему и с руки за всю торговлю книгами отвечать...

Поликарпов, несмотря на присутствие обер-фискала, протестующе вскочил, но тот остановил его жестом, молчал, оценивая обстоятельства.

- Ну, вот что, - сказал Ушаков, побарабанив по столу пальцами. Разбираться, кому у кого под началом быть, мы сейчас не станем. Пусть обсудят это ваши верховные начальники: Печатного двора - боярин Иван Алексеевич Мусин-Пушкин, а гражданской типографии генерал-фельдцейхместер Яков Вадимович Брюс. Оба они ныне в Санктпитербурхе обретаются, мы им отпишем. а они какую резолюцию наложить изволят, пусть государю доложат. Мы же сядем тотчас потеснее и подумаем совместную думу, как бы нам злодеев сих, писем воровских подметчиков, изловить.

Киприанов вернулся домой в самом тяжелом настроении. Все домашние ушли к обедне, в полатке оставался один швед Саттеруп, который как лютеранин, да еще военнопленный, в церковь не ходил. Киприанов, послонявшись по мастерской и выкурив трубочку, немного пришел в себя, достал коробку с гравировальными резцами и склонился к абрису ландкарты.

За окошком, куда Киприанов вместо старой слюды вставил чистейшие стекла, кипел, шумел, торжествовал летний солнечный день. Но гнездилась на сердце неясная кручина, и все кругом было неуютно, и в мастерской казалось темно. Киприанов зажег две свечи в шандале, потом поднес ландкарту к самому окошку, разглядывая, и наконец распахнул окно настежь. Там, внизу, на площади, сквозь людской гомон и толчею медленно ехала фура, окруженная конными преображенцами.

- Преображенская фура! - хмыкнул Киприанов, склонясь к ландкарте.

Но непонятное беспокойство все более мучило, и он, бросив циркуль, вернулся к окну. Фура въехала уже на самую середину площади.

"Ох, чье-то сердце екает сейчас! - думал Киприанов. - Скольких людей увезла из дому эта фура и сколько их не вернулось к своим очагам!"

Он заставил себя отвернуться и вновь взяться за циркуль. Но не успел он сделать первые замеры, как услышал отчаянный стук палки Саттерупа, призывающий его вниз. Там у лестницы стоял усатый секунд-поручик Преображенского приказа.

- В твоем ли доме приписанная к Артиллерийскому приказу сирота Устинья, оказавшаяся по розыску Ступи-ной?

Киприанов остолбенел более чем во время всей аудиенции у губернатора Салтыкова. Пока он лихорадочно соображал, что сказать, а секунд-поручик хмуро изучал его лицо, показались из церкви домочадцы с бабой Марьяной во главе.

И тут же Устинья выдала себя: увидев цреображенцев, она метнулась в сторону, наткнулась там на усача, бросилась в другую - и вот уже все преображенцы ловят ее и уже поймали, со знанием дела опутывают веревкой.

Затем секунд-поручик приказал Киприанову засвидетельствовать личность схваченной Устиньи. Баба Марьяна суетилась, предлагая ьлуживым выпить по чарочке с устатку. Затем связанную Устинью повели, а точнее, понесли, потому что ока отчаянно билась. И тут в дверях вырос запоздавший Бяша.

Он не сразу понял, что происходит.

- Ма-ама! - вскрикнула Устя, когда ей заломили руки, запихивая в фуру. И он без раздумья кинулся на солдат.

Неизвестно, чем бы кончилось это для него, но тут Федька и Алеха, и даже швед Саттеруп бросились, оттащили его от преображенцев, которые уж и кортики обнажили (нападение на конвой!). Откуда только у юноши взялась сила - Федька, здоровенный Алеха и все подмастерья не могли никак с ним справиться. Возились, пока фура отъезжала, пока огибала Лобное место, выкатывалась через ухаб на улицу Ильинку, исчезая в людной толпе.

Глава пятая

СОВЕТ ДА ЛЮБОВЬ

Лопухины - род древний и знаменитый, хотя при последних государях оскудевший и милостями забытый. Родословцы выводят Лопухиных от того баснословного Редеди Касожского, которого в честном бою поразил тьмутараканский князь Мстислав. Но и охудав и вотчин многих пишась, Лопухины оставались многочисленны и горласты. Не за то ли и избрала их вдовая царица Наталья Кирилловна, когда приискивала невесту сыну? Время тогда было смутное, правительница Софья в самой силе находилась, а положение юного Петра было шатким, стена из преданных свойственников казалась весьма кстати...

На свадьбе царя Петра и Евдокии Федоровны Лопухиной довольно было знатных персон, но почетную должность получил тогда самый младший брат новобрачной, Совсем еще мальчик, - Аврам. Он ходил в поддружках - невесте фату держал, молодых хмелем обсыпал, сенных девушек одаривал. И виделись уже царскому свояку Авраму в его будущей фортуне неоглядные дали.

А получился афронт совсем уж неожиданный. Кто ныне разберет, какая там кошка между молодыми пробежала, - иные уверяют, что басурманы из Немецкой слободы государя опоили, другие - что прокляла его сестрица Софья из монастыря за то, что ее власти лишил. Так или этак, а как вернулся царь из путешествия за рубеж, так к царице уж ни ногой, а все в немецкий шинок, что возле Яузы-реки.

И вскоре веселая да румяная царица Евдокия - Авдотья, Дунюшка-лапушка, как звал ее когда-то муж, стала инокиней Еленой, старицей Спасо-Евфимиевской обители в Суздали, вечно слезы лиющей. И сынок ее единородный, Алексей Петрович - Алешенька-свет, - был от матери взят и поручен старым девам-теткам, да корыстным приживальщикам, да немцам, профессорам безмозглым. А Лопухины, которые чаяли в генералы да министры, те угодили воеводами в окраинные города.

"Ништо! - решил, однако, бывший поддружка.-Твоя, Аврам, свеча еще не загасла!" Снискав милость царевны Натальи Алексеевны, любимой сестры Петра, приблизился он к царевичу Алексею, которого она воспитывала, стал у того нужным человеком. То выезжал дядя Аврам с царевичем в сельцо Коломенское, и там было кушанье и напитков изрядно, и царевич зело изволил увеселяться. То посещал его же, дядя Аврама, дом и изволили там кушать и пить много и забавляться с весельем, танцевали и в лещетки играли до полуночи. Немцы-учителя даже государю описывали, чтобы дядю того от царевича определил подале. Когда же царевич вырос, Лопухин тайно свез его в Суздаль, свидание с матерью, которую он не видел столько лет, ему устроил.

Затем царевич уехал в Петербург, потом за границу, в армию, женился, возвращаясь в Москву уж ненадолго, но Лопухин, не имея чинов и должностей, сильным стал на Москве человеком. Бояре царского указа так не слушали, как того Аврама Лопухина, в него веровали и боялись его, говорили: "Он всем завладел. Кого велит обвинить, того обвинят, кого от службы отставить, того отставят, и кого захочет послать, того пошлют".

В канун Петра и Павла, под вечер, Василий Онуфриевич Киприанов, взяв подвешенный молоток, постучал им в калитку усадьбы Лопухиных, что раскинулась на склонах холмов напротив Кремля, обращенных к Неглинной-реке. Был разгар жары - духота, глухомань, пол-Москвы по деревням разъехалось, округ бродили грозы. Промокая платком взмокший лоб, Киприанов ожидал, пока калитка распахнется перед ним, и с некоторым страхом рассматривал высоченный забор, а за ним - мрачный чертог рода Лопухиных. Слыл тот дом на Москве воровским, тут-де против государя что-то замешивается, тут беглых много скрывается, юродивых... И вообще, конечно, лучше бы сюда вовсе не ходить, да Лопухин сам звал через нарочного, попробуй-ка к такому не пойди!

- Откушайте, гостюшки, не побрезгуйте! - потчевал Аврам Лопухин многочисленное застолье. - Эй, стряпуха, все, что есть в печи, все на стол мечи!

Восклицание его надо было понимать иносказательно, потому что стол заранее был уставлен продуманной переменой блюд, слуги суетились, наливая да подкладывая.

Сам Аврам Федорович не ел, не пил, обмахивался салфеткой. Цвела липа. То ли от ее сладкой одури, то ли от духоты, которая даже к вечеру не спадала, головы мутнели, а языки развязывались.

Протопоп Яков Игнатьев, сдвинув мрачные брови, начал с того, что благословил трапезу, помолился и за здравие отсутствующего царевича Алексея Петровича, как было заведено в лопухинском доме. Гости стали справляться о житии царевича и его сироток "прынцев".

Тут Лопухин выпроводил слуг и плотно закрыл за ними двери.

- Худо царевичу, - ответил он на вопросы гостей. - Я, сказать без обиняков, затем и собрал вас под предлогом царских именин. Все вы во время оно были милостями его высочества взысканы. Помогать царевичу надобно. Кто и поможет, если не мы?

- Мы бы рады, - отвечали гости и сродники, воздавая честь лопухинскому столу. - Да как помочь-то? Мы без полномочия.

- Государь отъехать за рубеж изволил, - продолжал Лопухин. - Объявлено - для лечения, а прямо сказать - для изыскания новых злоумышлении на народ православный. Отъезжая, сказывал царевичу: одумайся к моему возвращению, а не то-де лишу тебя наследства, понеже зрю тебя к нашему делу неудобна и непотребна.

- Так, может, царевичу взять да одуматься? - спросил канунниковский шут Татьян Татьяныч, который присутствовал здесь на равных в своем розовом парижском паричке и усердно занимался лопухинской жирной солянкой.

- Го! - вскричал Аврам Лопухин. - В чем ему одумываться-то? Уж чего он не делал, чтобы отцу угодить. Вот у меня в руке собственноручное письмо царевича, где он своим бесчестиям реестр учиняет. Жену ему, чертовку немку, навязали - раз. Стерпел, покорился; слава богу, недавно прибрал ее господь, умерла. Холуй Меншиков его, царевича, за волоса всенародно волочил, якобы за пьянство, - два. Он же, царевич, даже не пожаловался отцу. Да и как жаловаться-то? Царевич вообще к отцу ходить боится - то его прибьют, то облают... В чем одуматься-то ему, скажи?

- А бояре, князья, господа сенаторы? - снова возразил шут, и все стали на него смотреть. Некоторые даже привстали, чтобы лучше увидеть, кто это осмеливается Лопухину перечить. - Есть же закон... - развивал свою мысль Татьян Татьяныч. - Мы же суть благоустроенное государство, то и монарший сын может рекет подать, си-речь жалобу, Сенату на самоуправство отца. Тогда бы бояре...

- Бояре! - с сарказмом воскликнул Лопухин. - Князь Голицын, когда однажды царевич с ним заговорил, стал просить - ради бога, не подходи ко мне, боюсь, государь заметит, что ты со мной часто бываешь. А Васька Долгорукий, придворная шавка, советовал государю, чтоб он царевича почаще таскал по флотам, надорвался бы тот скорей и умер от такой волокиты.

- Ежели судить по твоим речам, - пожал плечами Татьян Татьяныч, - кто же тогда поддержит царевича?

- Все поддержат, все! - запальчиво крикнул Лопухин.

А протопоп Яков Игнатьев подтвердил:

- Воистину все!

- Царство стонет от непосильных тягот! - продолжал Лопухин, оглянувшись на двери, хорошо ли заперты. - Митрополит Досифей, всеизвестно - пастырь жития знаменитого, сказывал намедни: "Посмотрите, у всех что на сердцах? Извольте пустить уши в народ, в народе-то что говорят?"

- И что же в народе говорят? - переспросил Татьян Татьяныч.

Он усмотрел на столе квас со льдом и потянулся, чтобы налить себе в кружку. В этот момент протопоп, который, оказывается, тоже облюбовал себе этот живительный напиток, со злобой ударил его по руке. Не по чину, мол, лезешь! Квас полился всем на колени.

- Аврам Федорыч! - вскочил шут. -- Ежели я к тебе шутить приглашен, то давай я буду шутить. У меня колпак завсегда с собой в кармане, вот он гав, гав, гав! Но уж коль ты меня для иного звал, то изволь, защити меня от твоих гостей.

Протопоп и шут, как два бойцовых петуха, один огромный, черный, другой маленький, нахохлившийся, нацелились друг на друга.

- Господа! Господа! - утихомиривал их Лопухин. - Что мы тут, чинами равняться станем?

Квас кое-как вытерли, протопоп утолил жажду первым и победоносно обтер бороду, шут же демонстративно отвернулся. Лопухин продолжал:

- Я потому и пригласил сюда господина Киприано-ва, царского библиотекаря, запамятовал вам сразу представить его, господа, вот он. Господин Киприанов по желанию государя в свое время обучал его высочество Алексея Петровича гравировальному мастерству, и царевич к нему благоволил. Прошу вас, господин Киприанов... Василий Васильевич вас зовут-величают?.. Ах, Онуфриевич? Ради бога, не питайте досады. Прошу вас, вы сами из посадских, вы на торгу живете, так скажите же нам: что народ?

Киприанов встал, как недавно у губернатора Салтыкова, и так же медлил с ответом. Чувствовал себя словно сеченый школяр, которому велят благодарить за науку: знает, чего от него ждут, да сил нет сказать. Сотый раз проклинал себя за то, что пришел к Лопухину...

- Люди молятся за царевича... - только и смог он вымолвить.

- Царевич вот пишет, - Лопухин взмахнул письмом. - Я-де плюю на всех, здорова была бы мне чернь...

- Чернь! - опять вскочил Татьян Татьяныч. - Хорошо же он любит народ, коль чернью его называет!

- Аврашка! - заревел, раздувая бороду, протопоп.- - Ежели ты не заткнешь пасть этому лицедею, ноги моей больше у тебя не будет!

Но тут уж не вытерпел и Лопухин. Сорвал со стены охотничий арапник, ударил по столу так, что посуда брызгами полетела, и гости еле успели отшатнуться.

- Молчите, ироды! Сей миг кликну псарей, всех велю хлыстами перепороть!

Угроза возымела действие. Сам Лопухин, помолчав, обтер платком обширный лоб и обратился к Татьян Татьянычу:

- Ведь ты, почтенный, из рода князей Вельяминовых. Покойная царевна тебя любила, царевича ты не раз тешил... Не можешь ты равнодушен быть к царевичу и его делу. Вот что пишет царевич: "Когда буду государем, я старых всех переведу..." - это он про Меншикова пишет, про Брюса и про иных "...и изберу себе новых, по своей воле буду жити в Москве, а Петербург оставлю простым городом. Кораблей держать не буду - на что мне корабли? Войска тоже, я войны ни с кем не хочу... Все буду делать по-старому". Слышал?

Я-то слышал, - сказал Татьян Татьяныч. - Теперь послушайте вы меня, старого балаганщика. Да, был я князем, так давно, что уж не знаю, был ли. Случилось однажды так, что не потрафил я государю Петру Алексеевичу: не пожелал я в тезоименитство царя выпить перцовки чару. Всегда к питью я отвращение смертное имел, а государь наш в молодости гневлив был, у-уй! Указал царь мне с той поры шутить, вот я и шучу. При царевне Наталье Алексеевне, доброй душе, шалил и, однова, царевичу услужал. Бывало, прибежит царевич ко мне в каморку - помоги-де уроки приготовить, немцы ученые талдычут, ни черта у них не разберешь. Я возьму книжку так-де и так, царевич все и поймет и побежит веселый. А я все же Парижский университет окончил в незапамятные времена... Теперь после кончины царевны-благодетельницы живу у купца Канунникова. Вот истинно православная душа - хоть и заставил меня однажды исподние панталоны, мелко порезав, скушать в соусе, зато знаю: на старости лет он меня куска не лишит, в собачью конуру не выгонит.

- Хватит болтать-то!мрачно сказал протопоп. Заврался уж совсем.

- Постойте, постойте! Дайте же досказать. Я к тому, что царевичу я не враг, даже наоборот. Но лучше-таки ему внушить, чтобы слушался отца, а вы грех творите, что на государя его натравливаете.

- У-у-у! - вскочил протопоп, потрясая кулаками. Рядом сидящие схватили его за локти.

- Да, да! - не сдавался Татьян Татьяныч, тоже отбиваясь от соседей. Я укажу вам, где ваша ошибка... Постойте, постойте! Вы полагаете, царь Петр все один устроил - и флот, и пушки, и Санктпитербурх и цифирные школы? Он-де кузнец, он-де плотник, он-де бомбардир? Умрет он, и все вспять повернутся? АН нет, мудрецы, ан тут-то вы и оплошали! Да, царь кует, царь плотничает, но дело рук его - лишь капля в море всенародного труда. Все творит народ, чернь, как вы изволили выразиться, ее величество чернь! А уж сего корабля вам не повернуть вспять никогда!

Тут огромный, страшный в гневе черный протопоп вырвался из рук гостей, старавшихся его удержать, и ринулся на тщедушного шута. Он тряс его, как котенка, и, верно бы, совсем придушил, если бы вдруг не распахнулись фрамуги окон и вместе с ударом грома вихрь не взвил драпировки и не стал валить вазы, шандалы, опустошенные бутылки. В пылу спора не заметили, как налетела гроза.

Гости стали торопливо собираться.

- В сад, в сад! - направлял хозяин. - Там три калитки на разные улицы, а возле подъезда шпионы так и кишат.

Они остались вдвоем с протопопом. Зажгли свечи, налили вина, слушая, как за плотно зашторенными окнами грохочет гром и шумит ливень. Протопоп усмирился и захрустел огурчиком.

- Сказано - не мечи бисер перед свиньями... Затем ты этих греховодников собирал?

- А с кем же полагаешь дела делать, отче? Где твои суть верные войска? Александр Васильевич Кикин тебе как отписывал?

- Что Кикин! Со здешними болтунами только зря в застенок попадешь к кровососу князю-кесарю. Теперь еще пуще на нас пришла напасть петербургский сей обер-фискал! А верные войска? Вольготно ему отписывать войска! Даже генерал-фельдмаршал Шереметев, коий царевичу, бывало, стопы готов был облизывать, ныне наших людей даже и на порог к себе не пускает... Прозевали, как в декабре царь околевал, на божью милость все уповали! Придавить бы его тогда подушкой...

- Что теперь рассуждать, как надо было бы... Ежели бы да кабы во рту росли грибы! Скажи лучше, отче, как найти людей надежных да увертливых, чтобы к холопам ходы имели, к посадским, к казакам?

- Ты, знать, затем и Киприанова приглашал? Лопухин кивнул.

- Зря! - махнул протопоп. - У Киприанова этого низость его происхождения на челе каленым гвоздем начертана. А почто тебе, как ты сказываешь, человек тот надежный?

- Тут, бают, на Москве атаман Кречет появился, из булавинских он, что ли... Этих воров недобитых всюду еще шатается предостаточно, тоже небось себе вожака ищут. У них ведь при Булавине в обозе какой-то царевич будто бы ехал, самозванец...

Помолчали, слушая шелест дождя. Лопухин продолжал мечтательно:

- А собрать бы под царевича, под Алексея Петровича, всех обездоленных, всех пытаных, мученых... Так бы тряхнули да по царю, по антихристу, дружно бы опрокинули его проклятую новизну!

Опять молчали, витали мыслями в эмпиреях. Первым очнулся от мечтаний протопоп, стукнул ножиком по столу, сказал со вздохом:

- Нет, тут нужен вождь. Хоть самозванец, а вождь. А наш подлинный царевич только в божьи угодники способен... Даже мученик из него не выйдет. Вестимо отписывает Кикин - уговорить его, царевича, за рубеж уйти. Пусть просит войск у цесаря в Вене или сам волонтеров иностранных скликает. Он бы оттуда ударил, а мы бы здесь двинули!

Протопоп встал, потянулся, расправляя могучие свои члены, снял со спинки кресла сброшенную по случаю жары верхнюю рясу и стал облачаться, напевая себе под нос:

"Еже недостойный еси. Аки лев рыкающ, аки пес смердящ, во пустыне влачишася..."

Лопухин со стоном ударил кулаками по столу и погрозил ими куда-то за окно, где еще бушевал ливень.

- Дайте только срок, собаки, не уйдете от меня!.. Яко будете у меня в руках - выдавлю из вас сок!

Та же гроза застала Бяшу и его друга Максюту в окрестностях Преображенского.

- Поди-ка! - ахал Максюта, переживая историю Усти, которую по дороге ему откровенно рассказал приятель. - Ну, авось в Преображенском хоть узнаем, куда ее увезли. Бывает, что и милостыню там принимают, и грамотки от родных. Бог даст, словечком с нею перекинемся, а то, глядишь, что-нибудь измыслим.

Когда они вышли из рощи на Стромынской дороге, перед ними открылась долина свободно струившейся Яузы. Цвели травы, жужжали всяческие пчелы, осы, шмели, день был благословенный, жаркий, и просто не верилось, что на другой стороне реки, на высоком холме, где возвышались бревенчатые каланчи и частоколы, там мучения и смерть и там, может быть, Устя!

Они спустились к мосту через Яузу, но на мосту разомлевшие от жары ярыжки собирали со всех конных и пеших проезжую подать. Практичный Максюта не растерялся; он на жизненном своем опыте знал, что везде, где имеются парадные ворота или стоит усиленный караул, непременно найдется обходной лаз, а где-нибудь на задах ограда вообще отсутствует.

Так оказалось и здесь. Чуткое ухо Максюты уловило в тишине лугов размеренное постукивание мельничного колеса. Плотина!

Спустившись по тропинке мимо теремов и крылец обветшавшего Охотничьего дворца, где некогда проживала опальная п,арица Наталья Кирилловна с малышом Петром, а теперь окна были заколочены и кровля уже кем-то растаскивалась, приятели обнаружили за купой ракит Матросскую слободу, где работала парусинная фабрика, и привод та фабрика имела от мельничного колеса. По плотине они и перебежали без помехи на левый берег.

Они поднимались в высокой, по пояс, траве на склон холма. Вокруг буйствовали белые шары дягиля, золотые звезды зверобоя, малиновые кисти иван-чая. Парни, однако, не замечали всей этой красы, потому что напряженно вглядывались в серые бревенчатые бастионы над головой.

"Свет мой! - думал Бяща. Еще ли ты дышишь? Или уж замучили, убили тебя?"

Максюта, который малый был шатущий и всю Москву изучил собственными подошвами, показал Бяше издали приземистое кирпичное здание. Под его железной крышей был припрятан деревянный трехкомнатный домик, в котором всегда останавливался царь Петр Алексеевич, когда приезжал в Москву. В прежние-то времена он только и жил, что в этом домике. Странное дело: человек гигантского роста, неукротимых страстей, смелых дерзаний терпеть не мог роскошных дворцов и парадных покоев. Голландский уют небольших чистеньких комнат с низкими потолками и тихим перезвоном часов - таков был его домашний мир, его отдых. Основав новую столицу "истинный парадиз", - он и там настроил себе домиков по своему вкусу и уже редко приезжал пожить в Преображенское. Но приказал, чтобы сберечь от времени и непогоды, соорудить кирпичный чехол над этим любимым пристанищем своей юности. Вокруг царского дома стояли, опершись на ружья, усатые часовые, провожали подозрительным взглядом всех, кто проходил мимо.

Впрочем, иных прохожих, кроме Бяши и Максюты, в этот час здесь и не было. Безделье, жара и сонная тишина, нарушаемая только зудением пчел, стояли вокруг, будто где-нибудь в глухой деревенской усадьбе.

- Вон, гляди! - указал Максюта на длинный сарай возле церкви, где над воротцами была устроена каланча с дощатой луковицей.--Это называется генеральный двор. Там сложены пушки и бомбы, взятые при Полтаве. Некоторые ядра в три обхвата, ух!

- А где же, где то самое? - тосковал Бяша.

- Вот, глянь левее, о другом склоне... Да нет, не там, это Прешпург, потешная крепостца. Вон за солдатскими светелками - первый ряд, второй ряд... видишь? Такая бревенчатая, пузатая, припертая колодами, чтоб не распалась, - это и есть Бедность, главная башня Преображенского приказа. Только, брат, туда мы с гобою не попадем, охраны там, видать, гораздо!

В этот момент загудел ефрейторский рожок возле генерального двора, и начался развод караула. Приятели засмотрелись, как четко вышагивают солдатики, будто заводные. Перестраиваются по двое, по четверо, отдают честь, ружьями артикул выделывают на ходу.

Заглядевшись, они вздрогнули от окрика за спиной:

- Позволь! Позволь!

Конвойные солдаты, сонные и злые от жары, гнали по тропе целую вереницу колодников. Возвращались, видимо, из Семеновского или Лефортова, куда их каждый день гоняют милостыню сбирать. Казне экономия, а на что же и питаться сей бедноте?

Приятели поспешно посторонились, и мимо них, воняя потом, гнилью, тюремной парашей, заковыляли убогие. с любопытством поворачивая к ним бородатые клейменые, калеченые и при всем том развеселые лица. Хоть все они были в цепях, но звона почти не слышалось -опытные колодники, они ловко несли в руках свои "мелкозвоны". Некоторые на ходу жевали калачи.

Сынки, подайте, Христа ради! стал клянчить крайний, у которого на лбу красовался струп от наложенного клейма.

Максюта спросил капрала, который шагал по обочине, поигрывая полосатой палкой:

- Ваша светлость! Позвольте ему подать! А Бяше он шепнул:

- Авось и разузнаем!

- Подавай! - милостиво разрешил капрал и крикнул: - Эй, каторга! Приставить ногу - привал!

Максюта вынул из-за щеки копеечку, единственное свое сокровище, и подал клейменому. Наклонившись, стал у него выспрашивать, где женщины содержатся да есть ли туда какой доступ.

К Бяше тоже пристал колодник с костылем; лицо у него было перетянуто тряпицей - вероятно, вырваны ноздри.

- Эй, боярин! Подай и ты, спасения души ради! Бяша растерянно развел руками - у него с собой не было ничего. Колодник, подняв костыль, перелез через канавку и вплотную приблизил свою морду к Бяше. Так и пахнуло чесноком и перегаром.

- Ты, гунявый! - сказал ему другой колодник, благообразный, с глубоко ввалившимися праведными глазами. - Что из ряда вылез! Вон капрал - он те живо визжаком замастырит.

- Нича! - весело ответил гунявый. - Обойдется. А ты знай свою хлебалку, в мою не суйся!

Он стал ощупывать полотняный армячок Бяши, который тот по случаю жары нес в руке, и насмешливо восхитился:

- Ого-го! Шелка, бархата заморские! Подарил бы ты мне его на мои болести, а? - И, не дожидаясь ответа, стал тянуть кафтанец к себе.

Бяша не знал, как и сопротивляться. Тут благообразный колодник ахнул, всплеснув руками: "Что он делает, христопродавец, что он делает!"--перемахнул через канавку и принялся деловито стаскивать с Бяши его канифасовые порточки.

- Гы-гы-гы! - завопил третий колодник, подскакивая. - Ваши ручки, ваши ножки, пузичко, а едало, чур, мое! - И, завалив Бяшу на траву, он большим пальцем влез ему в рот, ища за щекой монету.

- Подъем, подъем! - раздался голос капрала. - А ну, нищета, бегом гроза идет! Ты, нюхало сатанинское, уже улегся? Храповицкого задавать? Вот тебе!

Заработала полосатая палка, и вся команда, отчаянно зазвенев кандалами, бросилась вверх по троне. И верно - незаметно подкралась гроза. Горячий воздух сгустился, все померкло, притихло и вдруг взорвалось под напором холодного ветра. Налетевший шквал гнул травы, нес какие-то ошметки тряпья. Столб пыли крутился над Яузой. В небе грозно урчал гром.

- Господин начальник! - отчаянно кричал вслед уходящему конвою Максюта. - Они же нас раздели! Как же мы теперь голые пойдем?

Конвой не обратил ни малейшего внимания на его вопли. Бежать, догонять, драться? Команда уже втягивалась в распахнувшуюся дубовую пасть острога.

Хуже всего, что вместе с сермяжным кафтанцем исчезли и Бяшины очки. Да и что же теперь, действительно, делать? Вновь и вновь ударял гром, блистала молния, а они сидели растерянные в мятущейся от ветра траве.

Упали первые капли, а потом полились и струи дождя.

- Голому дождь не страшен! - мрачно шутил Максюта.

Но надо было что-то предпринимать. В острожные строения и в царские палаты лезть нечего было и думать. Холодные, противные струи лили на них сверху, все сразу сделалось ужасным - и трава и небо. Бяша только что не плакал, стиснув зубы, зажмурив глаза.

- Спасение! - вдруг закричал Максюта, схватил друга за руку и потащил за собой вниз.

Он вспомнил, что на другом берегу ручья есть монастырская богадельня. Монахи-то уж рогожку какую-нибудь да подадут!

Впопыхах угодили в болотце, хоть плачь! Завязли - и ни туда ни сюда, а ливень, как нанятый, шпарит без передышки! Наконец нашли брод, выбрались на противоположный берег окаянной Хапиловки. Тут и дождь перестал, как по заказу, выглянуло солнце. Бедный Бяша трясся мелкой дрожью, зуб на зуб не попадал.

А неунывающий Максюта уже стучался в ставень богадельни:

- Отцы пречестные! Милостивцы! Помогите православным, пострадавшим от татей! Яко в писании - еже имееши ризу единую, голому отдах... Или по-иному, я не помню, все равно помогите!

Ни стука ни шороха. А Бяша изнемогал от озноба, ухватившись за плечо друга. Максюта удвоил усилия, крича, что один из ограбленных - сын богатого купца из Покромного ряда, его родители щедро одарят...

Тогда ставень приоткрылся, и чья-то благодетельная рука высунула ворох разнообразной одежды. Максюта с восторгом принял его и уже стал говорить о благодарности, как низкий женский голос проговорил из-за ставня:

- Ступайте, отроки, удаляйтесь поскорее. Мы ничего более не можем, обещаем только молиться за вас. Здесь девичья обитель.

Среди одежд оказались рясы и какие-то покрывала монастырские платы, что ли? Но этого было достаточно, чтобы поспешно одеться и бежать по направлению к Москве. Приятели ухитрились вернуться незамеченными. Бяша переоделся, отказался от ужина, лег в постель. А Максюту все-таки перехватил сам Канунников. Был он не в духе - отделал парня вожжами, потом запер одумываться в ледник.

А ночью у Бяши открылся жар. Он метался, не узнавал никого, кричал, порывался разбить башню Бедность, ту самую, что подперта дубовыми колодами.

Киприанов и баба Марьяна в изумлении переглянулись - это где же он такое вчера был-пропадал?

- Что делать, Онуфрич? - спросила баба Марьяна. - Ведь он шибко хворый! Лекаря, что ли, звать? А он и лекарю наговорит страстей про Преображенку... Что там твой Календарь Неисходимый предписывает? Ты же сказывал, что в нем имеется врачующая часть.

Но календарь что-то неясно толковал о противостоянии Марса и Меркурия, о прилитии мокрот, советовал взять на коришной воды лот тминного масла полквинтеля и давать больному по ложке через несколько часов. Баба Марьяна махнула рукой и, хорошенько натопя печь в поварне, вместе с Федькой и Саттерупом вынесла беспамятного Бяшу, посадила его прямо в устье печи и там выпарила хорошенько. Потом напоила малиновым отваром, горчичным семенем смазала ему подошвы и, закутав в овчинный тулуп, уложила на свою печь.

И бред прошел. Перестали чудиться не то бревна, не то лапы, ожившие драконы с Преображенских флюгеров. Стало тихо и спокойно, стало понятно, что он в родном доме, где все мирно спят, лишь мерцает полунощная лампадка, возле которой прикорнула баба Марьяна, взявшаяся дежурить у больного до утра.

И вдруг снова где-то не очень далеко раздался призывный крик петуха. Бяша хотел вскочить, закричать, позвать людей, сам не зная зачем, но сковавшая его слабость не дала и пальцем шевельнуть. Он только слушал, как петушиный крик повторился еще два раза, и потом уже, погружаясь в бездну сна, Бяша слышал, как петух кричал вновь, но уж как-то глухо и безнадежно.

Бяша не запомнил, как все эти дни за ним ухаживала баба Марьяна, только осталось ощущение ее заботливых рук. А вот помнит, как отец забирался к нему на печь, касался колючим подбородком его пылающей щеки, наговаривал присказочку, которую мать, покойница, пела Бяше в детстве, когда он хворал, - а он часто хворал!

"Дома ли, кума, воробей?" - "До-ома!" - "Что он делает?" - "Болен лежит". - "А что у него болит?" - "Пяточки". - "Пойди, кума, в огород, возьми травы мяточки, попарь ему пяточки". - "Парила, кумушка, парила, голубушка, его пар не берет, только жару придает!"

И он опять забылся, и виделось ему детство. Он, Бяша, первый год в Навигацкой школе. Все ему в диковинку - и огромные сводчатые залы Сухаревой башни, и учитель, непрерывно стукающий линейкой по столу, и товарищи, сидящие на скамьях тесно, плечо к плечу. Среди них и усатые, великовозрастные женатики, и совсем еще мальцы вроде Бяши. В шесть утра их, сонных, разомлевших, мастер, еще более заспанный, ругательски ругая строгий школьный регламент, тащит на пустырь, где они упражняются в черчении планов. А вот учитель фехтования, сухопарый живчик француз с бородкой острой и усами словно пики: "Алле! Алле! Мосье Кипианофф, шорт побери, алле, кураж!"

Вот триумф полтавской победы. Школяры в белых подстихарях, напяленных прямо на тулупцы, идут чинно, парами, поют гимны: "Чтоб Россия впредь достала мир и благоденствие, радость и веселие, чтоб Москва всегда стояла несмущенна, без войны..." Внезапно триумф отменили: получено было известие, что царица родила дочь, Елизавету Петровну. Зато была огненная потеха, невиданная доселе! С грохочущим свистом взвились в зимнее небо ракеты, поднялись целые снопы разноцветного огня и рассыпались дождем медленно тающих звезд. Завертелись огненные вихри, закрутились колеса, разбрасывая струи трескучего пламени. Новый взрыв - и новый всплеск удивительных огней, лопающиеся шары, целы картины, начертанные из огня в декабрьском небосклона

А триумф победы все-таки состоялся, на несколько дней позже. Была на удивление мягкая, снежная зима. Все высыпали на улицу, никто не мерз. Смотрели, как из Котлов через Серпуховские ворота идут бесконечными колон нами пленные шведы, трут себе носы и уши, бьют рукавицы и лопочут что-то на своем басурманском языке. А вот и пленные генералы, сумрачные, хотя, сказывают, их с утра поили водкой, чтобы они от конфузного того огорчения ранее времени не сомлели.

Вот и сам царь в новеньком адмиральском мундире (он по случаю победы звание вице-адмирала получил) с лентой стоит среди других генералов и министров на палубе корабля, коий сорок пар лошадей тянут по снеговым рытвинам на огромнейших санях. Царь выше всех на голову, отовсюду виден издалека. Глаза его сияют радостью, он, смеясь, о чем-то говорит своим клевретам.

"Виват Петр Великий, спаситель Отечества, отец народа!"

Тогда-то в киприановской полатке появился инвалид полтавской баталии Федька, бездомный, потому что, пока он воевал во славу Марса Российского, деревня, где жили его родные, вымерла, в голодный год. Бяша любил Федьку от него пахло далекими походами, ременной портупеей, солдатским табачком, просил его рассказать о Полтаве. По тот вообще был насмешник, трудно было иной раз понять, где он шутит, а где просто злобничает.

"Распахана, - говорит, - шведская пашня да солдатской русской белой грудью, орана шведская пашня солдатскими ногами. Засеяна та шведская пашня да солдатскими головушками..."

Вдруг сквозь эти видения детства Бяше почудился звонкий, несколько резкий девичий голос: "Во всем хочет льстец, сиречь антихрист, уподобиться сыну божию... Не будет с ним ладу, не будет с ним мира, не будет ему повиновения!" И вновь ощутил, почувствовал, как бьется горячая жилка на нижнем сгибе локтя.

- Свет мой! - повторял он в ознобе какие-то далекие, когда-то читанные слова. - Еще ли ты дышишь? Или уже нет тебя в живых?

Странно это или нет, но в те же дни о своем далеком детстве вспоминал и еще один человек. Это был не кто

Иной, как обер-фискал, гвардии майор Ушаков, и воспоминания эти пришлись на то как раз время, когда посетил он, обер-фискал, знаменитый Печатный двор.

Ехал он мимо киприановской полатки по Красной площади и размышлял о том, как бросается в глаза разница между тем и другим заведением. Печатный двор не столь уже далек от киприановской полатки - менее полуверсты. Все-то подняться по Красной площади, у главной аптеки завернуть направо и идти по Никольским торговым рядам до Греческого подворья. За ним и увидишь единорога да солнечные часы над вычурной резной дверью Печатного двора.

А разницу меж ними никакими верстами не измеришь. И не потому только, что Печатный двор - заведение в десять раз более крупное, чем киприановское, нет. В сводчатых полутемных галереях Печатного двора, где день-деньской скрипя движутся вверх-вниз прессы штанбов - печатных станов, в прокопченных от вечных свечей правильнях редакторских комнатах, - везде царит дух церковный, православный, дух верноподданический, казенный.

Обер-фискал медленно шел в глубь темного старинного коридора, иногда похлопывал ладонью но каменному столбу, удивленно качая головой. Стены двухсаженной толщины, как будто строилась крепость!

Сто пятьдесят лет тому назад пришел на место сие таинственный диакон Иван Федоров с помощником своим Петром Мстиславцем и в деревянной светелке взялись царю Иоанну делать книги... Таинственный потому, что до сих пор ведь неизвестно, откуда тот диакон пришел, где мастерству чудному книгопечатания учился, как он один все сам превзошел - и правил, и гравировал, и резал, и рисовал, и послесловия сочинял... И слыл вольнодумцем, как ныне этот же Киприанов, а потом таинственно взял да и утек из Москвы... Потом его ученики здесь старались - Адроник Невежа да Никифор Тарасиев, пока в Смуту в бесконечных уличных боях весь бревенчатый царский Печатный двор не выгорел дотла. А уж когда воссели на трон Романовы, они уж выстроили его с двухаршинными стенами из большемерного кирпича - цитадель!

И укрепилась Печатным двором сим православная церковь, он же одни духовные книги выпускает! И все они там либо монахи, либо на монахов смахивают, как сам директор - великий постник Федор Поликарпов.

Прежде чем вступить в мрачную, обитую черной кожей дверь поликарповского кабинета, обер-фискал задумался Труднее всего до крамолы докопаться, ежели она, та крамола, искусно в ризы благочестия оправлена. Пока шествовал он, обер-фискал, по длиннейшим коридорам Печатного двора, эти монахи-типографы во множестве ему попадались, испуганно кланялись и спешили исчезнуть... А кто знает, что у них там, под их косицами да клобуками? Государь Петр Алексеевич не доверяет монахам. Запретил, чтобы в монастырских кельях вообще были какие-нибудь чернила, перья или бумага. Пусть лучше себе молятся или идут в поле пашню пахать.

Монахоподобный директор Поликарпов долго и нудно скрипел, излагая содержание своей промемории о Печатном дворе, его истории и денежных делах. Ушаков ковырял в ухе свернутой бумажкой и не слушал. Так или иначе, эту многостраничную промеморию придется ему потом читать и целиком и между строк. Голова обер-фискала была занята иным. Из Петербурга он получал настораживающие вести - государь изволил выехать за рубеж, единому богу известно, надолго ли. Как всегда в казусах оных, при дворе мышиная возня учинилась - один другого кусает. И царевича намерения неясны - в монастырь ли он желает, как заявил недавно, в армию ли вернуться? Здоровье государя внушает изрядные опасения, он же, Андрей Ушаков, которому государь оказал однажды великую честь, назвав его опорой трона, - он, Ушаков, сидит в Москве и занимается черт те чем, вместо того чтобы быть на страже там, в Северном Парадизе...

- ...За неимуществом же в казне типографии оной денег, - продолжал монотонно докладывать Поликарпов, а его верный помощник, бывший нежинский казак Мануйлович, подавал ему из папки очередные листы промемории, - мы работникам типографии жалованье книгами выдаем, зане побеспокоятся сами продажею изделий рук своих. И дабы оные книги от бесплодного лежанья не истлели...

А обер-фискал подремывал, и сквозь унылую физиономию директора Печатного двора ему тоже виделось свое детство. И было оно нищим и голодным, потому что росло их у отца пятеро сыновей, пятеро дворян Ушаковых. Остались они сиротами совсем юнцами, жили в Бежецких лесах, в Мегринском погосте, сплошное болото, а не поместье. Единственный холоп их, мужик Аноха, сшил на всех братьев один выходной балахон из холстины. Зато плечист был он, будущий обер-фискал, малой Андрей Ушаков, подковы гнул свободно, да это и не считалось у них диковинкой: в голоде росли, а силачи были хоть куда. "Ай детина! Ай детина!" - говаривали, бывало, на него, еще недоросля. Так и остался он под семейным прозвищем "Ай детина!" Но не сила, конечно, выдвинула его в ближние при государе, нет, - рачительное исполнение им всяческого долга и, главное, верность. Верен, как пес! Вели ему, скажем, государь Петр Алексеевич любого, будь хоть кровный себе родич, хоть кто, изничтожить, для примера, хоть государыню Екатерину Алексеевну, несмотря что именно она, государыня, его, Андрюшку Ушакова, из грязи извлекла, ко двору приблизила. Или, не дай бог, царевича Алексея Петровича - страшно сказать!

Обер-фискал встрепенулся, открыл глаза. Поликарпов закончил речь, видимо, чем-то очень для него важным, потому что, сообразив, что обер-фискал не слушает, повторил фразу снова.

- Паки молю, к стопам его величества припадаю, да изволит он мне, недостойному, прибавление в жалованье. Невозможно доле в такой скудости жить, в какой я по се число живу...

- Доложу, - обещал Ушаков. - Впрочем, ныне кто только не просит о прибавке. Даже губернатор Салтыков, уж на что имений и угодий всяческих владетель, и тот жалуется на бедность.

Теперь стал докладывать Иоанн Мануйлович. Ему было поручено сыскивать о могущем быть шрифте, коим злополучное то подметное письмо напечатано. Мануйлович пространно начал о первоучителях славянских Кирилле и Мефодии, изобретших азбуку. Затем принялся повествовать о том, почему оный славянский шрифт, рекомый устав, который еще от Ивана Федорова в книгоделании употребляется, почему он не пригоден для книг новой печати и почему государь Петр Алексеевич озаботился изобретением нового, гражданского шрифта. И как принялись в Москве за дело сие иноземцы-гравировщики Андриян Шхонебек и Петр Пикарт...

"Черт бы их всех побрал, Шхонебеков и Пикартов! - мысленно поморщился Ушаков. - И этот такой же нуда, как и его директор".

Но по-прежнему улыбался любезно, только полузакрыл и без того вечно сонные, узенькие глазки.

Вчера утром к нему, обер-фискалу, неожиданно явился Киприанов. Доложил образцы всех шрифтов, которые когда-либо для его, киприановских, изданий употреблялись. Простое сравнение с подметным письмом показало - шрифты не те.

Но не это, не это его, Киприанова, беспокоило, и Ушаков понимал, точнее, знал - что, но виду не подавал. Терпеливо дожидался, пока Киприанов, закончив о шрифтах, толковал о том, о сем, о дороговизне бумаги в связи с войной да о новом указе, чтобы крыс морить, все медлил уходить. Наконец, уже встав, чтобы раскланяться, он скороговоркой сообщил, что у него из дому в Преображенский приказ взята девка, сирота, которая к его двору приписана... (Ага, вот где его заело!)

Ушаков как можно любезнее выразил сочувствие, но усомнился в том, что Преображенский приказ к сему причастен. Скорее, Сыскной приказ, коий занимается розыском беглых.

- А она не беглая? - прищурился он. И Киприанов, конечно, на это ответить не смог! Крепкий орешек, однако, этот Киприанов! С виду прост, этакий наивный трудолюбец, но обер-фискалу известно кое-что иное. Спросил, как бы невзначай:

- Вы анадысь изволили у Аврама у Лопухина быть, что вам там за дело?

Трудно, конечно, было ожидать, что Киприанов во всем так сразу и покается. Но такого изощренного хитроумия, которое он вдруг проявил, Ушаков, честно говоря, не ожидал.

Напустив на себя невиннейший вид, хитрец Киприанов заявил, что попал туда по ошибке. Аврам Лопухин, очевидно, считает, что он, Киприанов, был в числе друзей царевича, но это неверно. Во время оно Киприанов месяца два пытался учить царевича гравировальному делу, таково было желание государя-отца. Но из учения сего ничего не вышло, потому что сам-то царевич никакой склонности к нему не проявил. Что касается его, Киприанова, отношения к царевичу, то ему-де ведомо, что Алексей Петрович после богоданного рождения сына у мачехи, у государыни Екатерины Алексеевны, ныне у отца не в милости; он, Киприанов, вельми бедного царевича жалеет и хотел бы ему помочь, но не ведает как - что в его слабых силах?

"Особый вид коварства! - подумал обер-фискал. - Искусная ложь под маской доверительной откровенности. Ну погоди, Василий Онуфрич, теперь-то пощупаем мы твою сиротку, она у нас язычок развяжет. Пока еще он, Ушаков, не велел ее в пытошный разряд переводить, пусть еще кое-какие про нее сведения соберутся".

Но Киприанов-то, Киприанов - так прямо и режет: он-де опального царевича жалеет и хотел бы ему помочь! Ну какая же бестия! Однако видали мы таких!

Тем временем докладывавший Иоанн Мануйлович выложил образцы:

- Глядите сами, ваша милость. Сие есть законодательно утвержденная в 1710 году гражданская азбука под наименованием "Изображение древних и новых письмен славенских печатных и рукописных". На ней подлинно начертано рукою государя - сими литерами печатать. А сам государь, как видите, многие литеры подчеркнул - значит, выбросить изволил, - иные же поправил по разумению высокому своему. Из чего явствует, что его царское величество Петр Алексеевич есть сам как бы изобретатель новыя гражданския азбуки.

- Так, так... - говорил Ушаков, прилежно рассматривая образцы, хотя мысли его были далеко.

- Давай, Мазепа, шпарь побыстрей! - шепнул Поликарпов, дернув Мануйловича за подрясник. Ему стало просто завидно, что обер-фискал помощника его слушает со вниманием, а на директорском докладе он дремал!

- Теперь вот книга Синопсис, иначе говоря - собрание летописцев, первее всего напечатася во граде Амстердаме в 1700 году, в Голландии. Осмелюсь напомнить, типографию эту основал по повелению государя голландец Ян Тессинг, помощником его был Ильюшка Копиевич, поляк. Они тоже делали себе особый шрифт. Вот, потрудитесь рассмотреть, шрифт их по сравнению с гражданским округлый, с силами, сиречь ударениями, и с титлами, яко в старом славянском. Извольте также видеть - шрифт разбойничьего письма точно такой же округлый и с силами и с титлами...

"А он мужик-то отнюдь не глупый, этот Мазепа!" - подумал Ушаков.

Мануйлович же закончил:

- Егда же голландец сей Ян Тессинг умер, Ильюшка Копиевич, ныне тоже покойный, со шрифтами приехал в Москву. Однако литеры его на Печатный двор не все переданы, не все. Многие затерялись еще до передачи, куда неизвестно.

- В общем, тот покойный, этот покойный, отвечать некому, - заключил Ушаков, когда Мануйлович завязал свои папки с образцами и стал откланиваться.

Выпроводив Мануйловича, Поликарпов снова уселся напротив обер-фискала и принялся за любимую тему о том, что киприановскую типографию надобно закрыть, а его, Киприанова, в работники Печатного двора определить.

- Его уж тогда государь в Санктпитербурх заберет, - сказал Ушаков, доставая из камзольного кармашка часы-луковицу.

- Ни в коем случае! - ужаснулся Поликарпов. - Невозможно!

- А почему же?

- Он подозрителен, ваша милость.

- Чем же? - заинтересовался Ушаков.

- Он живет не как все люди! В церковь он, конечно, ходит. На Москве, например, есть явные еретики, кои в церковь божию совсем не ходят, икон святых не почитают. Таковы, ведомо, аптекарь Тверитинов, часовщик Яшка Кудрин. Если прикажете, я их подробный реестрик представлю. Злоумышленный Киприанов в церковь-то ходит, но он там не молится.

- Откуда же это вам известно?

- Он губами не шевелит!

- Это аргумент! - усмехнулся Ушаков.

- Да! - воскликнул ободренный Поликарпов. - Это первое. - Он загнул палец на правой руке, и поднял второй палец. - Затем он по праздникам Не пьет, не буянит. На посаде у нас все напиваются и баб своих колошматят, а он - ни-ни!

И он принялся загибать по очереди пальцы, перечисляя подозрительные свойства своего недруга. А Ушаков, как и всегда в случаях, если речь собеседника была неинтересна, предался своим размышлениям.

Тяжела ты, доля фискала! Назначая его, Ушакова, на должность сию, государь Петр Алексеевич сказать изволил: ты глаза мои, ты уши, без тебя я слеп и глух. Но требует правды и только правды, как бы горестна она ни была. Тех же слухов, кои ежедневно и ежечасно роятся возле трона под видом правды, он выносить не может. Говаривает: я с ушниками и бездельниками дел не хочу делать! Подметные письма про придворные разные интриги, в коих подписей не имеется, он велит, отнюдь не читая, жечь всенародно. Должен же монарх правду ведать о том, что творится в государстве!

И еще он говаривал, царь Петр Алексеевич: знаю, мол, земского фискала чин тяжел и всеми ненавидим. Но взгляните - нет ничего тяжелее доли царской! Вечно у мира на виду, не прощает мир царю ни промаха, ни слабости, ни просто доброты. Прощать-то не прощает, но и не очень-то подсобляет! Сказывал некто, хотя и еретик отъявленный, но муж честный, - царь Петр-де с немногими тянет в гору, а все остальные многие стараются под гору тянуть. Честные - как Ершов, например, вице-губернатор, - редки. Государь ему, Ершову, безгранично доверяет, сказывал про него - на Москве он-де, Ершов, один, никого не боясь, ни для какой неправды никакой корысти не сделает. Одна беда - Ершов не дворянин, из подлых он происхождением, а гусь свинье никогда не товарищ. Губернатор Салтыков, алчная бестия, лихоимец очевидный, и тот как-то ближе и понятнее...

Тут Ушаков заметил, что директор Поликарпов загибает уже мизинец второй руки, продолжая перечень недостатков библиотекариуса Киприанова, и встал, собираясь уходить. Поликарпов осекся на полуслове, засуетился, схватил щеточку, обмахнул ею обер-фискалову треуголку, подал почтительно.

- Душно! - сказал Ушаков. - И гнетет что-то и давит.

- Это от полнокровия, вестимо! Не угодно ли, есть у меня рецептик лекарственной настоечки? - суетился Поликарпов. - Я вам ее в натуре предоставлю! В скляночку круглую отолью, обертя в пенку и учредя в деревянный кожух, пошлю ее к милости вашей с нарочным.

"Ты-то уж, брат, вне всяких подозрений, - подумал Ушаков и направился в свою карету. - Понятен дворянин, который взятки берет, ясно - ему поместье надо благоустраивать, кое он теперь от государя Петра Алексеевича в вечное владение получил. Надобно ему и немца детишкам нанять, и женке кое-никакое платье выписать, и себе мундир златом-серебром вышить, чтобы от холопов своих чем-то отличаться. Так что воровство, лихоимство - оно, конечно, зловредно и наказуемо, но оно понятно! Такие же, как Ершов, как Киприанов, - они из худофамильных, они нищие, - почему же они не берут? Сие непонятно, и ежели правду говорить страшно. Что у них на уме?"

Карета брела шажком по улицам, опустевшим после полудня, ибо, пообедав, деловая Москва неукоснительно почивает.

Рано или поздно он, Ушаков, найдет ключ и к такому, как Киприанов. Однако отнюдь не сразу! Киприанова знает сам государь, картографией его интересуется. У Киприанова сего есть могущественный покровитель генерал-фельдцейхмейстер господин Брюс, за которым высится фигура еще более монументальная - сам Александр Данилыч. Ушаков на сей раз не повторит ошибки прошлого года, когда он пытался свалить сразу трех таких мамонтов, как Меншиков, Брюс, Апраксин, не считая всякой сошки вроде Кикина. И доказательства верные обер-фискал тогда отыскал, и следствие провел - ан нет!

Государь тогда закрыл все росчерком пера, даже рассматривать не соизволил. Теперь вот и Кикин прощен, последний из этой компаньицы, смутьян беспредельный. Нет, обер-фискал впредь должен действовать по-иному.

Карета со скрипом въезжала на косогор перед Спасскими воротами, и Ушаков не мог удержаться, чтобы не приподнять занавеску и не взглянуть вновь на облупленный фасад киприановской полатки, где над столбами галдареи было выведено суздальской вязью: "Библиотека". У раствора лавки стояла черная повозка Лефортовского гошпиталя, из которой выбирался, опираясь на услужливо подставленные руки киприановской домочади, сам прославленный доктор Николае Бидлоо.

Там, в киприановской полатке, баба Марьяна, целительница, уже отчаялась во всех домашних средствах. И горшок она Бяше больному накидывала, и зелье готовила из горицвета. То спохватывалась, что полатка-то - бывшая ступинская, недаром и девка Ступиной оказалась. Домовой-то, знать, ихний остался, ступинский, а известно, что чужой домовой всегда лихой. И она принялась того домового закармливать кашей, пряниками, прося, чтоб не бесился. То кидалась баба Марьяна в церковь, натыкая свечки перед всеми чудотворцами. Развязав узелок на платке, которого мценский ее свояк Варлам наказал касаться не иначе, как в случае пожара или вражеского нашествия, она извлекла оттуда старинный толстый гривенник, разменяла и щедро одарила нищих.

А лихорадка все не утихала. И пришлось согласиться на крайнюю меру звать басурманского врача, немца Бидлоо. Приехал очкастый, благодушный, то и дело достающий скляницу с розовой водой и протирающий себе руки. Похохатывал, хлопал по плечу бабу Марьяну и расстроенного Федьку, а маленькому Авсене пожаловал заморский леденец.

- Нишево, ми вашему Басилиус зер шнель - ошень, ошень скоро будем здоровье делать.

Он рассуждал вслух: кровь пустить? Теперь сие модно, тот не медикус, который кровопускание не прописывает. Но этот Басилиус зело млад, кровь излишняя ему не во вред, как старцам, а напротив - на великую пользу. Прописал ему примочки, припарки, разные пилюли и благосклонно выслушал бабу Марьяну, чем она Бяшу лечила, согласно кивая головой:

- О, яволь! Натура сама себя проявит, не надо только хиндерн, то есть ей мешать.

И Бяша пошел на поправку. Уже узнавал тех, кто возле него бодрствовал по ночам, при свете лампадки перед Николой Амченским. Однажды бодрствующим оказался Максюта.

- Купец-то мой, Канунников, - шептал он, наклонясь к восковому лицу приятеля. - Купец-то! Сам отпустил меня к тебе. Стеша выпросила. Фортуна же у тебя, Васка, фортуна, убей меня бог!

Не в силах сдержать новостей, которые его распирали, он склонялся к его уху, озираясь в темноту.

- А клад-то, клад! Ты выздоравливай скорее, Васка, я тебе такое расскажу про клад!

- Что про клад?

- Ты выздоравливай, выздоравливай, тогда...

- Нет, я хочу сейчас.

- А помнишь крик петуха, трижды повторявшийся кряду, ты мне сказывал?.. Нет, нет, лежи, не подымайся! Немчин-лекарь не велел тебя мирской суетой смущать...

Однако Бяшу теперь как-то уж ничто не волновало - ни даже судьба Усти, ни клад... Все словно отболело, ушло в какой-то иной мир. Наверное, так чувствуют себя схимники, навек отрекшись от живого мира.

Днем возле него возился Авсеня, строил чертоги из кубарей, которые в изобилии ему напилил швед Саттеруп.

Иногда спрашивал что-нибудь совсем неожиданное, например:

- А что, солдаты - недобрые люди?

- Почему ты так думаешь? Вовсе нет.

- А зачем они Устю увели?..

Вот попробуй ему ответить!

Отец приколол на дощаницу лист фряжской бумаги, дал Авсене серый сланцевый карандаш и стал приучать рисовать с натуры. Мальчик начинал довольно похоже, но потом ему надоело, и он чертил зигзаги и завихрения. Киприанов сердился, тогда Авсеня бросал карандаш и бежал к Бяше, прятал голову у него в подушках.

Наконец вновь явился доктор Бидлоо, долго щупал пульс, выслушивал грудь и спину, глубокомысленно рассматривал мочу в урыльнике. Затем снял очки и, утомленно вытирая ладонью умное лицо, объявил:

- Лечение окончено. Энде гут, аллее гут, конец венчает дело.

И, всматриваясь в вымученную улыбку на безразличном лице Бяши, добрый немец воскликнул:

- Молодой человек! Вам веселить себя надо, мит юнге фрейлен шпацирен, что означает - за девицами волокаться. Вот примите, пожалуйста, для всей вашей уважаемой фамилли эйнладенбилеттен - грамотки в театр. Состоится сие пречудное зрительное увеселение в военной гофшпитали, что у Лефортова вала. Представляют же оное ди медикусшюллер - школьные наши лицедеи!

В те годы еще высился на Красной площади, на другом ее конце, как раз насупротив киприановской полатки, огромный, довольно нелепый амбар Комедийной хоромины. В 1702 году амбар тот построили с великим поспешением по приказу нетерпеливого царя, которому хотелось, чтобы в его тогдашней столице все было как в Европиях, да побыстрее. Сначала немецкие любители, а затем и "природные русские комедианты" начали в нем спектакли давать. Там духовные игрались притчи и пиесы про галантных рыцарей, про прелестных дам и даже про современность - "Божие уничижителей, гордых уничижение, сиречь Посрамление при полтавской преславной виктории гордеца Каролуса и изменника Мазепы". Народ в театр сей валом валил, хотя места были по тогдашним ценам не дешевы: первой статьи (кресла вдоль стен) по целому гривеннику, ну, а четвертой статьи, например (стоять перед сценою), - алтын.

Затем как-то получилось, что Комедийная хоромина опустела - шла жестокая война, было не до того. В амбаре стали держать порох, потом строение вообще передали Аптекарскому приказу. Балки наспех построенного здания обрушились, и стояло оно заброшенным, только москвичи то и дело вспоминали: "А на театре - помнишь? - дон Франтишкус тому наглецу в лошадиных волосах как звезданет по морде! И тот запел..."

Потом был театр у царевны Натальи Алексеевны во дворце, игрались представления и в Славяно-греко-латинской академии, но растущий Петербург откачивал из старой Москвы все новое и свежее, и московские театры быстро перемещались туда.

- Ах, какая предивная чудность! - воскликнула знакомая нам полуполковница, вплывая вслед за своей подопечной Степанидой в вестибюль гофшпитали и увидев там младшего Киприанова, бледного и худого, в сопровождении бабы Марьяны.

Начались реверансы, расспросы, вздохи, сочувствия. Тут же присутствовал и непременный Татьян Татьяныч, который кланялся бабе Марьяне столь усердно, что розовая пыль стояла над его паричком. Польщенная баба Марьяна наградила шалуна пунцовым яблоком из Мценска.

Доктор Бидлоо, видя такой наплыв желающих, сиял очками, лысиной, румянцем на щеках, всем, чем только можно сиять. С Киприановыми, с Канунниковыми он раскланивался по всем правилам галантности. А завидев Карлу Карловну, принялся с ней церемонно беседовать по-немецки.

Стоя в дверях, он приглашал гостей быстрее рассаживаться. Лучшие места были вдоль стен - прямо на хирургические столы, покрытые дерюгой, втащили кресла и устроили ступеньки из ящиков. Прочая публика, главным образом офицеры, находящиеся в гофшпитали на излечении, и многочисленные школяры всех московских учебных заведений, расположились прямо на полу. Зал был велик - в дни Полтавы в нем делались хирургические операции, а в дни мирные, если приезжал царь или производился выпуск медицинской школы, устраивались банкеты и машкерады. Но теперь народу набилось столь много, что от дыхания публики стали меркнуть свечи в паникадилах. Пришлось приоткрыть наружные окна за шторами.

Заиграл органчик за сценой. Пока он приглушенно и уныло гудел, зрители постепенно успокаивались. Вышел доктор Бидлоо и, подняв обе ладони, призвал ко вниманию:

- Уважаемый публикум! Представляется днесь преизрядное действо, именуемое "Честный соперник, или Дон Федерико фон Момфей и принцесса Бесилья, невеста его", тщанием благородных великороссийских младенцев, медицинской науки обучающихся...

И доктор Бидлоо принялся пространно объяснять, что произойдет, видимо, не надеясь, что публика все поймет по ходу действия. Речь его занесло в философию по поводу галантных чувствий, между женщиной и мужчиною существующих, никто его не слушал, все болтали между собой, а озорники, помещавшиеся ближе к сцене, даже бились об заклад: если они станут дуть, не сходя с места, задуются ли плошки на рампе с одного дыху или нет?

Тогда в дело вступил находчивый Татьян Татьяныч.

- Ты нам показывай, а не рассказывай! - крикнул он доктору. - Лучше на миг увидеть прелестную деву, чем битый час слушать старого козла!

Зал захохотал, затопал, захлопал. Доктор развел руками и скрылся. Вновь заиграл органчик, и все воззрились на занавес, нетерпеливо ожидая.

Выскочили два ярко размалеванных дона при шпагах, и заговорили, перебивая друг друга.

- Комедийно мы хощем явити! - провещал один, напрягшись, будто для подъема тяжестей.

Другой же напрягся еще сильнее, до посинения, и уж совершенно рявкнул:

- И ако само дело представити!

- Извольте ж милость нам явити! - крикнул первый.

- Очи и слух к делу приклонити! - гаркнул другой. Так они надувались и рявкали один перед другим, и дело быстро дошло у них до ссоры. Под ободряющие клики зала доны обнажили клинки.

Степанида Канунникова в тесноте и полутьме импровизированной ложи почти не интересовалась фехтовальным искусством на сцене. Она оглядывалась, чтобы лучше разглядеть исхудавшее лицо Бяши. Наконец, когда во время из ряда вон выходящего курбета фехтовальщиков зал разразился настоящей овацией, ей удалось вплотную приблизиться к Бяше и отыскать-его руку.

- Мне все ведомо... - шепнула она. - Душа моя полна слов сочувственных... Ах! Почто Купидон, божок жестокий, мне соперницу послал? Но, Василий...

- Ш-ш-ш! - вознегодовали их соседи и закричали: - А вот и прелестница!

Героиня вплыла, колыхая фижмами и обмахиваясь опахалом. Оба дона прекратили шпажную драку, стали перед ней шаркать, кланяться, мести пол перьями. Стоило, однако, прелестнице раскрыть накрашенный рот и произнести фразу, как весь зал взорвался хохотом, и остановить этот смех удалось лишь умиленной игрой органчика.

- Да это же Прошка Щенятьев! - выли, потешаясь, школяры. - Хороша девица! Он же басом говорит!

- А у нас во Мценске, - сказала полуполковница, - ряженые на святках уж таково-то забавно представляют. Трех волхвов изображали, зубастых, страшенных, меня от испуга аж на два дни икота схватила!

- О-о! - удивилась немка Карла Карловна. И баба Марьяна из приличия сочувственно поахала. Меж тем на сцене, пока один из донов бурно объяснялся в своих чувствах, а потрясенная этим прелестница-Щенятьев находилась в обмороке, пираты с мочальными бородами и в красных косынках подкрались, чтобы захватить донну в рабство. Зрители притихли, ожидая - что-то будет? Но расторопный Татьян Татьяныч швырнул на сцену огрызком мценского яблока и крикнул донам:

- Невесту прозеваете, сопляки!

Вновь поднялся буйный гам, заглушаемый игрой органчика. Воспользовавшись этим, Степанида опять нашла меж кресел бессильно повисшую руку Бяши и сжала ее с пылкостью, свидетельствовавшей, какой есть жар ее души:

- Ах, герр Василий!..

Когда окончилось веселое представление, многие, однако, вытирали слезы. Уж очень чувствителен был финал, когда по условию родителя, короля Махарского, прелестница должна быть отдана в жены тому, кто освободил ее от пиратов, но любила-то она другого! И дон-победитель, исполненный благородства, отказывается в пользу соперника. Любовь и честь викторию свою отменно торжествуют!

Гремя мебелью и обмениваясь впечатлениями, публика двинулась из зала.

К выходу явился Прошка Щенятьев, который успел и краски смыть и переодеться, спеша увидеть Степаниду. Никто раньше не обращал внимания на внешность Прошки, а теперь многие находили, что он недурен, хоть и без бровей, и щеки излишне розовые, и глаза воден зато усы яки хоть куда!

- Шарман, шарман! - вздыхала Карла Карловна, питавшая к Щенятьеву некоторую слабость.

И даже Татьян Татьяныч высказался в том смысле, что медикам ни за что не найти бы исполнительницу столь трудной роли, если бы не господин констапель Щенятьев.

Окрыленный похвалами артист взял ручку Степаниды, чтобы запечатлеть поцелуй, но та тотчас вырвала ее.

- Подите прочь! Может ли почитать себя мужчиною тот, кто добровольно на себя признаки слабого пола возлагает?

- Ах, надседаюсь я от смеха! - горестно воскликнул Щенятьев и затерялся в толпе.

Канунниковы уехали, раскланявшись, а баба Марьяна с Бяшей остались ждать, пока объявится их Федька с повозкой - по своему обычаю, он где-то пировал с лакеями.

Тогда вновь возник констапель Щенятьев, звякнул шпорами и предложил господину Киприанову отойти с ним для нескольких слов. Баба Марьяна взволновалась, но констапель заверил:

- Не питайте опасения! Даже сатисфакции, сиречь удовлетворения оскорбленных чувств, я от вас не стану требовать. Вы не шляхетного звания, увы! Однако выйдемте!

Он был расстроен - выронил треуголку, которую держал под локтем, стал ее отряхивать от пыли - вновь выронил. Усики его дрожали от обиды.

- Милостивый государь! - обратился он к Бяше, когда они отошли. Давайте с вами трактамент заключим... Откажитесь вы от Степаниды, она вам не пара. Что вы за это возьмете - денег?

Бяша помотал головой и постарался объяснить Щенятьеву, что он, Бяша, здесь ни при чем - и почему именно так - и у Щенятьева нет оснований для ревности.

- Я ведал сие, - сказал Щенятьев, еще недоверчиво всматриваясь в лицо Бяши. - Желал лишь от вас удостоверение получить.

Радость от услышанного, однако, его распирала, он просто не знал, как лучше выразить свою признательность Бяше. Придвинулся к нему, оглянулся и сказал тихо:

- Мне вестима и ваша беда... Желаете ли, я помогу вам девку сию... простите - сию мадемуазель, вызволить из Преображенского, а?

Он приосанился, подкрутил ус.

- Я могу!

Глава шестая

ЧЕЛОВЕК БОЖИЙ - ПОКРЫТ РОГОЖЕЙ

В начале Пятницкой улицы, где надо съезжать с бревенчатого Балчуга на глинистый скос набережной, где возле фартины с жестяным мужиком, бьющимся на ветру, стоят понурые лошадки, там стучит-гремит своими станками царевна швальня - Суконный двор. Если же прислушаться, то в предосенней теплой тишине, когда уже птицы не щебечут и кузнечики не трескотят, из каждого двора слышится приглушенный рокот и снованье.

Это славная Кадашевская слобода, которая на все Российское государство валяет войлоки и сукна, ткет посконину и полотно. Давным-давно, при Грозном еще царе, здесь жили бондари - кадаши. Кадки они мастерили, корчаги, лохани, корыта, бочонки-окоренки, потому и получила свое название Кадашевская царская слобода. Но после великой Смуты на выгоревшем пустыре обосновались уже другие люди - ткачи, портошвеи, сукновалы, швальники и те, кто торгуют хамовным товаром, тканью всякой, суконным добром.

Здесь производили льняные убрусы, полотенца, скатерти, холсты кудельные, пологи на кровать, да мало ли всего добра - опись их товаров насчитывает триста статей. При царе Петре Алексеевиче стали кадашевцы ткать парусину. Знатно служили оные паруса любезному Отечеству, что российский флот и доказал при Гангуте, при Гренгаме и иных викториях преславных.

А было время, когда кадашевцы обслуживали только царский дворец. Из Постельничьего приказа сюда особая боярыня назначалась. Она дело распределяла, она устанавливала покрои, кормление жаловала, кому надо избы, каморы, огородишки, она же творила суд и расправу и даже благословляла на брак. Словом - князь-баба!

Но то были уж, почитай, баснословные времена! Тогда позволялось в слободе жить только мастерам хамовного дела, подмастерьям их, ученикам да зятьям, и то происхождением не иначе как из Ярославского уезда, сел именитых. Даже дочерей, племянниц, внучек запрещено было замуж выдавать за пределы Кадашей, чтобы все были одного дела людишки. Ныне же народ в слободе куда как попестрел - инослободцев много, а за станками можно услышать и окающих, и цокающих, и говорящих по-хохлацки нараспев. Да и саму слободу стеснили - стрельцов подселили, затем дворцовых казаков, монетчиков, которые даже главный Хамовный двор себе оттягали. Некоторые же вышли в избылие, разбогатели, зазнались... И нет теперь там князь-бабы, которая за свой страх и совесть расправу бы творила. Заседают теперь в мирской избе выборные старосты, целовальники, десятники, писаря - та же мелкотравчатая кадашня.

Размышляя о делах слободы, выборной ее целовальник Маракуев скреб себя в затылке.

- Ить нелегкая разбери! Указано мирские палаты и иные строения привесть в чистоту по случаю имеющей быть ревизии от господина обер-фискала его превосходительства Ушакова, а людей не соберешь на исполнение тягла! Кто паруса ткет - тех не замай, дело государево особой прокурации. Сукновалы - те на господина Мен-шикова работают, оный же еще страшней, чем обер-фискал... Есть еще избылые - кто в слободе проживает или числится проживающим, а на самом деле из сукновалов давно вышел в чиновники или в торгаши; повинностей слободских они не несут, податей не платят. Пробовал делать расклад и на избылых - куда там! За них ходатаев куча! Полы помыть некому, хоть собственную бабу разувай да посылай.

Он сам был в купцах, сей целовальник Маракуев, приторговывал с Канунниковым. И все мысли у него были на торгу, где как раз персияне большой закуп делали. Конкуренты, конечно, воспользуются его, Маракуева, занятостью, своего не упустят и чужого прихватят... Однако надо перекрестясь - и за дело.

- Титок! - заорал выборный целовальник. - Давай зови следующую, кто там, язви их в печенку!

Титок - писарская крыса, из тех, о ком говорится: в государевой конторе сидит молодец в уборе, на затылке-то коса до шелкова пояса, перед ним - горой бумаги, что кропают бедолаги, на столе чернил ведро, а уж за ухом - перо...

- Следующая! - заорал в свою очередь Титок, приоткрывая низкую железную дверь в прихожую.

Там, в темной сводчатой палате, мигом утихло жужжание бабьих языков, затем после некоторого замешательства все кинулись штурмовать дверь, произошло пихание, ворчание, пищание, и победительница, красная, отдувающаяся, в сбитом набок повойнике, явилась, крестясь и кланяясь.

- Почему не вышла по наряду на мытье полов? - гневно вопросил Маракуев.

- Полуполковница я, вдова... - сказала проникновенно посетительница.

- С вами тут и моя баба скоро вдовою станет! За тобой числится тягловый двор, так изволь по нарядам на работу выходить, мне какое дело полуполковница ты или архиерей?

- Его милость гостиной сотни господин Канунников... - еще проникновенней произнесла полуполковница.

- Что Канунников? - сразу сбавил тон целовальник.

- Кланятся велел и про меня, сирую вдовицу, приказал напомнить...

Черт побери! Маракуев вновь всей пятерней заскреб в затылке. Канунников - вице-президент Ратуши, с ним сам царь за ручку здоровается! Кроме того, компаньон он его, Маракуева.

- Титок! - позвал целовальник. - Да брось ты наконец зевать, муху проглотишь! Подай-ка мне столбцы.

Титок не торопясь разыскал в ворохе бумаг столбец - длиннейший свиток, исписанный кудряво по старинке, со всякими "оунде" и "иже". Склонившись вдвоем, они принялись искать в нем запись тягла полуполковницы. А та тем временем жаловалась:

- Я женщина сырая, руки ежели подыму, по всему естеству изнемогание, а ежели наклон сделаю - пря идет по животам. Мне полы мыть никуда не пригодно...

- Все, матка! - объявил Маракуев. - На сей расклад я тебя вычеркнул. Кланяйся господину Канунникову!

- Я милости твоей плательщица! - заверила полуполковница, удаляясь задом.

На смену ей в дверь сунулась было другая, но Титок бесцеремонно выдавил ее назад, в прихожую, и закрыл дверь.

- Там эта пришла... - сказал он, понизив голос. - Я твоему степенству намедни докладывал...

- Пусти! - кивнул Маракуев.

Войдя в прихожую, Титок разыскал и ввел к целоваль-нику бабу Марьяну. Она была в новом шушуне с узорчатыми вошвами и в шелковом платке. Бабы в прихожей запротестовали - почему без очереди? Титок на них цыкнул.

- Батюшка мой, - поклонилась баба Марьяна цело-вальнику, - я не за себя, я за Киприановых, кои библиотекарствуют...

- Знаю! - рявкнул Маракуев. - Титок, съешь тебя раки, ты какой мне столбец подал, нету здесь Киприанова.

Найдя наконец нужный документ, он водил по нему пальцем и читал, останавливаясь и выразительно поглядывая на бабу Марьяну:

- Из слободы твой Киприанов вышел в 1701 году, слышишь! Где он после был, нам неведомо - к Ратуше ли приписан, к Артиллерийскому ли приказу. У нас много таких избылых - туда-сюда приписались, а повинности их, тягла, никто с нас не скащивает, что же, мы их оброки меж собой должны разложить, а?

Он возмущенно хлопнул по свитку и поднял ладонь, когда баба Марьяна попыталась возразить.

- Ничего не ведаю, а повинен я волей-неволею к мирскому делу вас нудить. Сколько же оброчного долга за твоим Киприановым за те пятнадцать лет накашляло? Мирская подать, числим с него как со слобожанина середней руки, не более как по рублю, по три алтына в год, итого, считаем, рублей пять на десять, а копеек семьдесят пять...

И он со значением щелкнул пузатыми косточками на огромных счетах.

- Далее. Мостовщина, которая ранее платилась Земскому приказу, а ныне за нее слобода круговою записью отвечает. Сюда, значит, семь рубликов кругленьких причислим...

Он откладывал на счетах киприановские долги, выкрикивая:

- Извозные, то есть ямские деньги! Метелыцина или подметание улиц! На драгунских коней, чтобы выставить эскадрон! На выкуп пленных из Крыма! Пищальные...

- Ну уж, батюшка, - вмешалась баба Марьяна, - ты уж меня вокруг пальца не води. Пищальные-то деньги были при покойном государе Федоре Алексеевиче, ныне их не платят!

- Молчать! - разъярился Маракуев, все равно присчитывая пищальные деньги и продолжая выкрикивать: - Караульные! Школьные! За поднятие чудотворной при освящении нового мельничного колеса! Итого... - Он нахмурился, взял в зубы перо и, быстро нащелкав результат, записал, выговаривая: - Четыре ста два десять осьмь рублей... Вот это сумма!

В этот момент послышалось, будто какой-то мягкий, но тяжелый предмет под столом шлепнулся на пол, глухо звякнув металлом.

- Что-то упало? - насторожился Маракуев. - Это не у тебя, баба, упало?

- Это у тебя, батюшка, упало. - Баба Марьяна сказала, как пропела.

- Хм, у меня упало? Титок, подними! Титок поднял. Это оказалась увесистая киса. Он померил ее на руке и глубокомысленно заключил:

- Рубля два, ежели медью.

Дело приняло другой оборот. Маракуев откашлялся и миролюбиво объявил последнее Киприанову предупреждение: пусть либо платит недоимку, либо возвращается в тягло, либо челом бьет об указе переписать его в иное сословие.

Баба Марьяна, откланиваясь, двинулась задом к двери, как вдруг в прихожей послышались громкие голоса и топот множества сапог. Железная дверца распахнулась. Наклонив голову, в нее вошел гвардии майор Ушаков, за ним губернский фискал Митька Косой с сыном, коего он сызмала к государеву фискальству приучает, и еще толпа фискалов разного чина. В земской избе сразу стало тесно и грозно.

Ушаков прищурился на бабу Марьяну, которая металась, словно муха по стеклу, не зная, куда исчезнуть.

- Ежели не ошибаюсь, - спросил обер-фискал, - это есть достойная управительница господина Киприанова?

- Она! - заорал, исполнившись рвения, Маракуев, на всякий случай ощупывая на шее бородовой знак: не забыл ли на сей раз его дома? Последний раз я предупредил ее, зловредную сию бабу, чтоб завтра же недоимки были в слободской казне!

- Ну, зачем же так? - укорил его Ушаков. - С дамским полом приятность и галантное обхождение пристойны... Позвольте, мадам, выйти со мною во двор, имеется у меня к вам несколько слов конфидентных.

Он вывел обескураженную бабу Марьяну во внутренний двор и галантно повел ее, держа за локоть, мимо раскрытых амбаров и контор хамовного дела, где, завидев обер-фискала, торопились вскочить и поклониться разные подъячие и приказчики.

- Так вы овдовели в 1707 году во Мценске, в посаде? - спрашивал обер-фискал.

- Так, сударь мой, вестимо так, - отвечала она, стараясь деликатно освободить локоть от его прикосновения. - Отпустил бы ты меня, батюшка, невместно мне, простой бабе, с тобою так ходить... Спросил бы что надо Василья, что ль, Онуфрича...

- Что вы, что вы! - запротестовал Ушаков. - А скажите, вы ведь не венчались с Васильем Онуфричем, не было у вас разговоров таких?

- Сударь мой! - остановилась баба Марьяна и даже руки к груди прижала. - Паки, недостойная, молю - отпусти!

- Ну хорошо, хорошо... А вот мы лучше к этому помосту подойдем, где часовые стоят и зевают, бедненькие. Наверное, спят себе тут на посту, пока начальство от них далеко. А знаете ли, мадам, что там, под этим помостом, под землей? Там яма, где содержатся государевы отказчики, кои повинностей своих исполнять не желали. Ну-ка, сержант, открой крышку.

Крышка откинулась, и в зияющей черноте ямы стали различимы какие-то белесые тени, послышался не то стон, не то урчанье: "Корочку хоть пожалуйте, милостивцы..." Из ямы несло застойным смрадом и гнилой водой.

- Третий день не кормим по вашему приказанию, - доложил подбежавший подъячий, пока сержант вновь закрывал крышку.

Ушаков усмехнулся и повел притихшую бабу Марьяну дальше, в каменный амбар. По кирпичной лестнице они стали спускаться в подземелье, сержант нес за ними зажженный фонарь.

Внизу была караульня, где горели свечи. Вскочил сидевший на скамье здоровенный мужик в красной рубахе, поклонился, доложил, что все прибрано по приказанию его превосходительства.

Ушаков кивнул ему и повел бабу Марьяну дальше, через порог, в палату без окон, с кирпичными сводами, освещенную факелами. Низко у земли, как в кузнице, зиял огромный погасший зев печи. С потолка свисали какие-то канаты и бревна.

Обер-фискал принялся любезно объяснять, что сие есть не что иное, как застенок, каковые заведены по указу великих государей во всех приказах и иных учреждениях, понеже людей, не радеющих о пользе Отечества объявилось предостаточно. Он подробно рассказал и даже изволил собственноручно демонстрировать, как работает дыба, в какие петли продевает ноги допрашиваемого, а в какие - руки и как вращается ворот, коим адская сия махина в действие запускается. Сырые факелы трещали, плюясь искрами, тени метались по обшарпанной стене.

- Ox! - сказала баба Марьяна, чувствуя, что ноги у нее не стоят.

- Приказный! - позвал Ушаков, и из караульни тотчас вбежал тот мужичина в красной рубахе. - А это что ж у тебя худо тут прибрано?

- Охти! Не изволь гневаться! - вскричал приказный и стал убирать на совок из-под лавки нечто похожее на свиную требуху.

А Ушаков взял с поставца начищенное до блеска металлическое кольцо с зубьями по внутренней стороне и с искусно выкованной цепочкой и объяснил, что безделушка сия надевается на руку испытуемого и подвинчивается вот этим винтом, чтобы зубья дробили кость запястья. Особо обратил внимание, что кольцо сие - малого размера, дабы для женского пола употреблять его было возможно.

- Батюшка! - завопила баба Марьяна, ничего уж не стесняясь, и села прямо на кирпичный свежепротертый пол. - Что же ты со мною хочешь делать, с дурою?

- Вот это другая кондиция! - сказал Ушаков. Он велел приказному поднять бабу Марьяну с пола, отвести ее в караульную и там посадить на скамью. Сам сел напротив, сказав прочим удалиться.

И обер-фискал начал задавать вопросы. Кем та Устинья приходится Киприановым? А самой Марьяне? Почему они обе из Мценска? Знал ли Киприанов Ступина до стрелецких казней? Берет ли взятки сам Киприанов и у кого?

- Государь мой, ты послушай! - Баба Марьяна приободрилась. - Василий Онуфриевич Киприанов, он же ангел небесный... Что ему мирская корысть? Он бы довольствовался сухарем черствым, чем пропитаться, да ветошкой, чем прикрыться, лишь бы ему ландкарты его чертить да книжки издавать!

- Все они ангелы небесные... - хмыкнул Ушаков, заложил пальцы в пальцы и потрепал ими. - А как копнешь поглубже - сплошная алчба! Что фельдмаршалы, что фельдцейхмейстеры, что сенаторы! Все податливы на мзду. А твой Василий Онуфриевич, он разве из другого теста слеплен? Зачем же тогда в своем Календаре Неисходимом он начертать изволил: "Читателю-де мой, зело прелюбезный, вонми - бо труд сей весьма не безмездный и тако о нем разумевай всегда, еже бо что даруешь когда..."

- Но он же для государя, для других господ что только не делает! заступилась Марьяна, хотя отлично понимала: сейчас - молчать, молчать и молчать! - А жалованье ему дается каково? Вот уж воистину служил семь лет, выслужил семь реп.

- Ладно! - Ушаков вынул часы-луковипу, нажал пружинку, и они мелодично отзвонили ему час пополудни.

Он встал и Марьяне сделал знак подняться.

- Слушай, баба! - сказал он злым, переменившимся тоном. - И не только слушай, исполняй! Забирай-ка свои рухлядишки и шпарь ты себе назад, во Мценск. Однако раз ты сказываешь, что шаболовский дом на деньги твоего свояка строен, мы проверим! Подай челобитную, пусть вам со свояком в том шаболовском сельце позволят приписаться. Я помогу. Одно требую, баба: беги от Киприанова!

С такою-то сердечною сокрухой мчалась баба Марьяна до злополучной той полатки. Не обратив ни на кого внимания, вбежала к себе в поварню, рухнула на колени перед Николою Амченским, лбом стукнулась в пол.

- Что с тобою, матушка? - спросил Варлам, свояк. Он как раз прибыл из Мценска с обозом муки, успел в баньке побывать, теперь пил грушевый взвар, отдуваясь и вытирая лоб рушником. - Что стряслося?

Марьяна к нему по полу подползла, уткнулась лицом в колени и завыла, приглушая голос.

А внизу, в книжной лавке, Степан Малыгин, который только что из Санктпитербурха снова прибыл, обнимал Бяшу с радостными восклицаниями. Ворох новостей! Им, Малыгиным, от самого генерал-адмирала господина Апраксина получено приказание ехать в Архангельск, срубать там две парусные шнявы для ледовитого плавания пригодные. Идти на них до Пустозерска и далее на Вайгач, искать места для будущих зимовок и острожков.

- Я уже в секунд-лейтенанты произведен! - горделиво показал он трехцветный форменный шарф с серебряной бахромою и офицерскую бляшку на груди. - В Москве заберем все снаряжение, парусину закажем, такелаж самый наилучший... Да! - воскликнул он, оборачиваясь к вошедшим вслед за ним рослым молодым людям, тоже в морской форме. - Что же я, безголовый! Представляю тебе моих компаньонцев, будьте друзьями. Ты, Васка, их не помнишь, когда мы кончали, они были лишь на первом году обучения, гардемарин Чириков, унтер-офицер Снежков. Нашего северного похода волонтеры!

Малыгин взял с прилавка книжку, перелистал ее - "Книга о способах, творящих водохождение рек свободное".

- Возьмем ее? - спросил он у своих компаньонцев и поручил гардемарину Чирикову: - Ты, брат, подбери здесь книжек вместе с Ваской, он у нас большой им знаток. Мы ведь не на один год отправляемся, нам многое с собою надобно взять - и конечно, книги, книги, книги!

Жизнь в нем била ключом, нетерпение действовать сказывалось в каждом жесте, хотя на первый взгляд он казался медлительным, даже излишне неторопливым.

- Признаюсь как другу, - шептал он Бяше. - Еще одну баталию я должен здесь, в Москве, выдержать - по делам сердечным. Если божок крылатый мне поможет, я поеду на Север не один!

Он опять листал книги, читал титульные листы и поминутно поглядывал на распахнутый настежь раствор, как будто кого-то еще ждал.

- А знаешь, Васка, - говорил он, - едем-ка с нами - там воля, там все новое... Ты же со своими книжками тут засохнешь, охотников до купли у тебя не прибавляется. Помнишь, в Навигацкой школе мы мечтали вдвоем, как будем Отечеству служить?

Тут солнечный свет за раствором лавки на минуту померк, будто затрепыхались в нем крылья райской птицы. Это спускалась в лавку Степанида Канунникова. Она была сегодня в польском - руки оголены до плеч, накидка, тканная парчою, шапочка и бело-красное перо. За нею шла, обмахиваясь веером, ее юная мачеха Софья и наконец - Наталья Овцына, более чем всегда томная и усыпанная парижскими мушками. Обычной свиты на сей раз с ними не было, только верный Татьян Татьяныч, зайдя в лавку, чтобы поклониться, тотчас же вернулся в раствор и встал на страже у входа.

- Знаешь, Федька, какой язык у немцев? - пристал он к библиотекарскому солдату, который дремал на осеннем солнышке, сидя на тумбе возле лавки.

- "Какой, какой"... Ясно - немецкий!

- Хи-хи-хи, красный! Ха-ха-ха!

- И где вас только, дураков, делают? - проворчал Федька.

- Там же, где вас, умников, в нас переделывают!

Степан Малыгин в нетерпении бросился к Наталье Овцыной, увел ее за книжную горку с лексиконами, то бишь словарями.

- Ну что, Натальюшка, свет мой! Говорила ли с отцом?

- Ax! - От душевного расстройства у нее осыпались парижские мушки. Говорила...

- И каково?

- Родитель мой - они необразованны, могут ли они понимать тонкости нежного чувства?

- Отказ?

- Дура, Наташка! - вступила в дело Степанида, которая из сочувствия к подруге прислушивалась к их беседе. - А я тебе говорю - беги! Обвенчаешься в Котлах, попа мы найдем...

- Ах, Стеша, Стеша! - схватилась за сердце Софья. Наталья, отвернувшись и вынув зеркальце, тщетно старалась запудрить льющиеся слезы. Степан Малыгин грыз ногти, не зная, на что решиться. Сверху слышался хохот Федьки, который выслушал очередную побасенку Татьян Татьяныча.

- Они сказали, - глотая слезы, продолжала Наталья, - пусть он и шляхетского сословия... но ты же уедешь с ним, безумцем! Не хочу, говорят, чтобы дочь мою там съели какие-нибудь антиподы...

- Решайся, Наташка! - требовала Стеша.

- Нет, - выступил вперед Малыгин. - Сердце мое огню жестокому предано, пусть, но Малыгины никогда не женились увозом. Потерпи, Наташа, горлинка. Попробую теперь я сам убедить твоего батюшку.

- Фи! - сказала Стеша, отходя от них к Бяше. - Что касается меня, Василий, знайте: я никогда не отступлю от того, что задумала, и никому своего не отдам.

Закрывшись книгой, будто листая ее, она говорила, глядя на Бяшу блестящими, странными глазами:

- Меня Наталья эта Овцына или даже Софья спрашивают, за что ты, мол, любишь его, то есть вас, Василий. А вы, вы знаете, что я люблю вас, пора уж вам это открыть. Я же ответствую: разве любят за что-нибудь? Ах, не ведаю, не ведаю, но вы такой задумчивый, а мне надоели все эти наши шибко деловые люди...

В сей миг Татьян Татьяныч закудахтал наседкой, и это означало, что близятся посторонние. Дамы затрепетали веерами и тотчас выпорхнули из лавки. Удалились и моряки. Это пришел Максюта. Спросил расстроенно:

- Она была? - Услышав, что была, чертыхнулся, сел на лавку. - А у нас в Суконном ряду фискал аршины мерял, проверял.

- Ну, и как? - съязвил солдат Федька. - Небось по вершку на каждый аршин не хватает?

- Ни-ни! Наш Канунников по старинке не торгует - мол, не обманешь, не продашь. У нас все как в Европиях, честно.

- Честно! - хохотал Федька. - То-то ваши кафтанцы на второй месяц носки годятся только свиньям на подстилку. Уморил - Европия!

Максюта показал Федьке за спиной язык и попросил его подежурить при книгах, они же пойдут в подклеть, поговорить по своим делам надобно.

- Валяйте! - согласился Федька. - Тайная канцелярия!

В подклети Максюта стал рассказывать Бяше про то, как, пока он болел, нашелся ступинский клад.

- Да ты не волнуйся, - поминутно твердил он. - Там денег-то никаких, в том кладе, и не было.

А обстояло так. Во время Бяшиной болезни Максюта не раз слышал крик петуха. Однажды, когда он дежурил ночью возле Бяши, больного, а все у Киприановых спали, он на крик этот вышел и калитку отпер. Какие-то люди тотчас его схватили, связали, утащили на пустырь за Василием Блаженным.

- Ты знаешь, ты знаешь, кто это был, Бяша? Сам атаман Кречет.

По-видимому, Максюта не знал людей более значительных, чем атаман Кречет. От возбуждения он чуть не кричал о нем на всю полатку:

- Ух, и страшен и зол мужик, тот атаман! Но отходчив и милостив...

По словам Максюты, узнав об Усте и ее судьбе, атаман просил его помочь в поисках клада. Это они, оказывается, копали по ночам, а Устя тайно их впускала. Они уже нащупали в земле, под тем углом, что ближе к кремлевской башне, ящик, окованный железом. На другой же день Максюта, еще раз вызвавшись полуночничать при больном, впустил их. В ящике оказалось оружие, да не пищали какие-нибудь времен царя Гороха, - кремневые тулки, французские мушкетоны, все смазанное жиром, - хоть сейчас стреляй!

- Вчера я у них гостевал, - сообщил Максюта. - Они хоть и воры, разбойнички, но добрые ребята. Зовут с собою на Дон, гулять. Устинью же они хотят беспременно выручить, только пока не ведают как. А уж как выручат, так в степь и подадутся.

Тут Бяша рассказал ему о Щенятьеве и его предложении.

- Ой, лихо мне, лишенько! - сразу закручинился Максюта. - Значит, и этот Сукин-Щенятьев за моей Сте-шей махается! Повсюду у меня соперники! Лучше я утоплюся, пусть река меня полощет, рыбы тело белое едят!

Бяша поведал, что Щенятьев уже заходил к нему в лавку и с большой конфиденцией сообщил, что освободить оную мадемуазель можно, но сие стоит сто рублей. Понеже, прибавил он, очень могущественная особа на пути том стоит, ему же, Щенятьеву, лично денег не надо. Очень он был удивлен, узнав, что у Киприановых нету ста рублей, они же торговцы!

- Сто рублей! - вздохнул Максюта. - Я бы с такими деньгами и сам из оброка выкупился. Изба крестьянская со всею рухлядью три рубля стоит!

Он предложил сегодня же, как стемнеет, идти к тем атамановым людям - у кого же сто рублей, как не у них? Бяша сперва отказался:

- Они против царя воруют, а я присягу давал в Навигацкой школе.

- Каков же ты! - удивился Максюта. - Дело об Устинье идет, ты мне все уши просверлил своими охами-вздохами, теперь тебе присяга мешает?

Бяша еще колебался, но, когда вечером, при закрытии лавок, Максюта явился и потащил его за руку, он не стал сопротивляться.

Они дошли до Никольских рядов, где в древней стене Китай-города от обвала образовался лаз к Неглинной-реке. Весь народ ходил этим лазом, и не столько потому, чтобы сократить дорогу, как для того, чтобы не платить денежку за проход в Воскресенских воротах. Вице-губернатор Ершов уж что только не делал, чтобы прикрыть тот лаз, сокращавший доходы градоначальства, но каждый раз отремонтированная стена вновь обрушивалась, а приставленная стража исчезала в близлежащих кабаках.

Большой колокол ударил часы на звоннице Николы Греческого, и под его медный гул хлынула толпа из Печатного двора. Понурые, злые от двенадцатичасового стояния у станов, печатники торопливо крестились, спускались в лаз, разъезжаясь лаптями по глинистой тропке.

Несмотря на ранние осенние сумерки, на топком берегу Неглинки жизнь била ключом. Дымили торговые бани, бабы вовсю стучали вальками, вода шумно сливалась в створы мельниц, которые вращали жернова денежного двора. По узенькой, засыпанной желтым листом тропке Максюта и Бяша прошли вдоль угрюмой бревенчатой стены Денежного двора и вышли прямо под арку Воскресенского моста. На широченном этом каменном мосту наверху стоят лавки и купеческие скамьи, где толчется торговый народ, есть даже две-три часовни с огоньками лампадок у икон. А глубоко внизу, под склизлыми сводами каменных арок, куда не достигает уже скудный закатный свет, множество бездомных укладываются на ночлег. Кто ящики себе разбитые приспособит, кто постелит рогожку, иной даже огарок свечи затеплит, и глядь - принес дрожащий огонечек свой уют в проклятую богом жизнь бродяг.

Максюта бестрепетно провел своего друга среди этих храпящих, сопящих, жующих, ищущих друг у друга в голове. Справа и слева требовали милостыни, и Бяша с ужасом смотрел на тянущиеся к нему покрытые язвами руки. Но Максюта был знаком со здешними порядками; он ударил по одной руке, по другой, невзирая на отчаянную брань, и просящие милостыню умолкли.

Тут кто-то пустил слух, что идут ярыжки разгонять ночующих. Все вскочили, загомонили, принялись гасить огарки, расталкивать спящих, один слепец оглушительно свистел в четыре пальца. Но тут же прошел слух противоположный, что ярыжки сегодня не придут, потому что миром собрано по четверть копейки за ночлег. Все улеглись снова.

Максюта и Бяша, меся грязь, вышли к мостовому быку как раз напротив Охотного ряда. Там уже была тьма - хоть глаз выколи, только на противоположном берегу в деревянных чуланах Обжорки визжали поросята, приведенные для завтрашней еды.

- Здесь мы подождем еще одного кавалера, - сказал Максюта и осекся, потому что кавалер был уже тут.

- Рано стало темнеть... - проговорил кавалер, различив их во тьме, и шумно потер ладони.

По голосу Бяша тотчас узнал его - это же был шалун Татьян Татьяныч! Бяша даже остановился сначала - причем здесь шут, ведь идут-то к атаману? Не ждать ли из этого беды? Но спросить у Максюты не решился и двинулся вперед.

Стали спускаться к воде. Максюта впереди, Бяша скользил, еле удерживаясь за колючий кустарник, шут шлепал позади, то призывая угодников, то фыркая от озноба.

Внизу у плотины, еле различимый в сгустившейся тьме, покачивался дощаник, полный людей. Печатники собирались в свою слободку; кто-то впотьмах уронил за борт мешок, и его вылавливали при слабом свете фонаря, боясь опрокинуть лодку. Максюта сунул лодочнику приготовленный грош, и их разместили, невзирая на тесноту и протесты печатников.

Лодочники оттолкнулись шестами, дощаник развернулся и выплыл на середину запруды, минуя ряды всяческих посудин, причаленных вдоль чернеющей во тьме Китайгородской стены. Взялись за весла. Хотя и против течения, но идти было легко - от осенних дождей Неглинка разлилась, затопив низкие берега.

Татьян Татьяныч, закутанный в какую-то епанчицу, совсем продрог, зуб на зуб у него не попадал. Бяша обхватил его, стараясь согреть, старый шут благодарно прижался к нему.

Печатники в лодке, которые не дремали и не гребли веслами, негромко беседовали. Все о том, что жалованье затеяли книгами - будь они неладны! выдавать, а попробуй продай эти книги, кому они нужны? Книготорговцы-перекупщики на Торжке берут их за бесценок, прямо ложись и околевай!

- А ты что же, Афанасий? - обличал кого-то старчески бас на корме. Опять из царевой типографии краску крадешь? Это что там у тебя в крынке?

Виноватый голос что-то промямлил ему в ответ, и бас обещал, засмеявшись:

- Пойду завтра Мазепе скажу, пусть вздует тебя батогами. Лубок небось дома печатаешь и продаешь? То-то люди дивятся: простой тискальщик, а дом у тебя под железной крышей!

Проплыли мимо Пушечного двора, где за высоким тыном подымались в осеннее черное небо сполохи огня. В кузницах звенели молоты - работа шла и ночью, война требовала пушек.

- Эй, наклонись, наклонись, спины не жалей! - закричали лодочники.

Проходили под аркой Кузнецкого моста, где полноводная Неглинка плескалась чуть ли не у самого свода. Легли почти что на дно лодки, и при свете фонаря в водяной ряби было видно, как проплыла навстречу раздутая дохлая лошадь. Приходилось и носы затыкать на этой речке Неглинке.

Странно было видеть на залитых водою Петровских лугах избы на сваях, словно острова, и в них приветливо мелькающие огоньки. Неугомонный бас на корме опять принялся корить кого-то за покражу, но другие вступились.

От монотонного покачивания и тихого плеска волны Бяша чуть не уснул, тем более что Татьян Татьяныч разогрелся под его рукой и стал в свою очередь согревать Бяшу.

- Приехали! - закричали лодочники. - Труба! Вылезайте из кареты, ваши, драть-передрать, благородия!

Это была действительно труба - отверстие в стене Белого города, куда сквозь решетку с шумом вливалась текущая с севера Неглинка. Печатники выбрались из дощаника, кто зевая, кто бранясь, и по грудам кирпича стали карабкаться к пролому в стене. Там, за стеной, начиналось их царство Печатникова слобода. Вслед побрели и наши приятели.

Погода была сырая, но, слава богу, без дождя. Ветер все же пронизывал, и бедный Татьян Татьяныч, ковыляя сзади, охал и чертыхался.

- Доколе ж идти?

- Вон Драчевка на горе, - ответил Максюта, хотя во тьме не видно было не только что горы, но и самого Максюты, который, однако, шагал весьма уверенно. - Там нас ждет провожатый.

Остановились у стены бастиона, построенного еще когда ждали нашествия шведов; здесь было потише от ветра. Провожатого не было, долго стояли, казалось - целую вечность. И присесть-то было негде, везде мокрядь да гнилой осенний лист.

Наконец послышалось равномерное позвякиванье железа, тяжелые шаги и стук посоха.

- Он! - встрепенулся Максюта.

Провожатый приближаться не стал, откуда-то издали пробормотал молитву: "Достойно убо всещедрого света...", а Максюта ответил: "Аминь". И провожатый двинулся во тьму тяжкими шагами по еле различимой тропке, звеня железом и напевая тропарь. Шли долго, и Татьян Татьяныч стал задыхаться, отставать. Максюта просил провожатого идти потише.

- Теперь уже скоро...

Пошли вдоль пахнущих смолой штабелей теса, где-то близко плескалась вода. Бяша узнал - это был лесной торжок у Самотеки, дрова сплавлялись сюда по реке. Вышли из-за штабелей, и, хоть луны не было, при свете звезд вполне можно было определиться - вперед виднелся частокол старого Тележного двора. Двор этот был заброшен с тех пор, как Каретный и Колымажный ряды перенесли отсюда на другой берег Неглинки. Теперь слобода печатников устроила в нем какие-то свои склады. Бяша однажды ездил сюда с отцом. А за спиной на высоком холме высились луковицы Рождественского монастыря. Самотека! Здесь такие урочища, что ярыжки сюда и днем не смеют соваться.

Добрались до частокола, сквозь щели которого чудились огни и голоса. Провожатый постучал в калитку условным знаком. Отозвался тенорок, странно знакомый, сладкий, как у певчего:

- Кандывенды?

- Свонды, свонды! - ответил хрипло провожатый, и его голос также показался Бяше удивительно знакомым. - Свонды! Впущай скорее, нечего православных томить!

Калитка открылась, и по дощатому мостку они прошли в глубь двора, где было обширное низкое строение, похожее на амбар. В распахнутых воротцах амбара был виден костер, вокруг которого сидели люди.

У сарая к ним приблизились два молодца, стриженные по-казацки в кружок, и бесцеремонно ощупали их, стараясь отыскать, очевидно, оружие.

Пока его обыскивали, Бяша смотрел на провожатого, который безучастно стоял в стороне. Это оказался юродивый от Николы Москворецкого, кто же его не знал? Блаженненький был он, Петечкой его звали, по прозвищу "Мырник". Сидел он обычно лохматый, зверовидный, приковав себя к стене храма на огромной ржавой цепи; приезжие ужасались, серебро щедро сыпалось в кружку. Теперь он стоял, перекинув через плечо эту цепь с выдранным из стены штырем. Можно было разглядеть также висевшие на нем вериги - каменный крест, который, казалось бы, не поднять и бурлаку.

- Петечка! - сказал ему тенорок. Это был певчий не певчий, бритый, но с косицей и в подряснике, какой-то по виду церковный человек. - Опять табашников привел? Давай-ка лучше хлопнем их по темечку - и в реку, а?

На слова его, однако, никто не обратил внимания, и певчий этот, хихикая, побежал за казаками. А Бяша узнал и его. И, узнав, ужаснулся, потому что это был не кто иной, как Иоанн Мануилович, помощник директора Печатного двора, по прозвищу "Мазепа", которого все мальчишки на Никольской и на Торжке ненавидели, потому что он их походя за уши драл и за вихры таскал, и палкою потчевал. Слава богу, он Бяшу не знал в лицо, хотя раза два отпускал и ему ни за что подзатыльники. Ночь летела, как стремительный сон, всполохи костра, мелькающие тени людей, приглушенные голоса - Бяша потряхивал головой, чтобы отогнать наваждение.

Казаки привели юношей и шута в амбар, посреди которого ярко горел костер. Вдоль бревенчатых стен было расставлено самое разнообразное оружие - и старинные пищали, и аркебузы, и новейшие мушкеты тульской работы. На коновязи были развешаны пистолеты, сабли - целый арсенал. В воротцах сарая даже стояла пушечка на деревянном лафете.

Дальний конец огромного амбара, куда свет костра еле достигал, и где горело несколько свечей, занимало какое-то странное деревянное сооружение с длинной рукояткой и перекладиной. Вокруг суетились люди - уже не казаки, стриженные в кружок, а похожие на московских мастеровых, с подвязанными ремешком волосами и в кожаных фартуках. Одни держали в руках деревянные доски или бумажные листы, другие - кисти и крынки с краской. Среди них был один в казацких шароварах, подпоясанный полотенцем, полуголый. Обнаженная спина его была столь могуча, мускулиста, так высок был его рост, что фигура эта поневоле выделялась среди прочих.

Блаженненький Петечка Мырник приковылял именно к нему и подергал за полотенце:

- Привел я их, атаман.

- Ага, - отозвался тот, не оборачиваясь. - Пусть они трапезуют.

Тогда пришедших пригласили к костру, где деревянными ложками по очереди хлебали из котла. Тут же стояла объемистая сулея с вином.

Пока шли к костру, Бяша рассмотрел, что за сооружение в дальнем углу колымажного сарая: это была обыкновенная штанба, печатный станок! И люди вокруг занимались самым знакомым Бяше делом - они делали картинки, лубок, что продавался на Спасском крестце. Московская полиция сбилась с ног, разыскивая зловредных лубочников, в печатной слободе обыск за обыском, а они, оказывается, вот где угнездились в неприступном урочище, под защитой гулящих людей! Иные резали печатные доски - со смехом, с прибаутками, видимо, без оригиналов, прямо наобум. Другие производили оттиски их на штанбе, которую как раз помогал налаживать атаман. Третьи раскрашивали эти оттиски грубо, как говорится, по носам. И наутро же, очевидно, несли их на Крестец, где бойко ими торговали, - то-то им было и брашно!

На развешанных для просушки оттисках Бяша различил хорошо знакомые сюжеты. Вот Яшка Трык, полна пазуха лык, три дня не ел, а в зубах ковыряет. А вот Кот казанский, обормот астраханский, жулик сибирский, обжора богатырский, славно жил, не тужил, сладко ел, вволю храпел... Котовья морда ужасно получалась похожей на царя Петра Алексеевича, недаром те, кто ее красил, столь веселились!

Атаман наконец запустил в дело штанбу и вышел к костру. Бяшу холодок по спине продрал - у атамана когда-то были вырваны ноздри, и лицо его, и без того рябое, страшное, мнилось как бы звериным.

Атаман сел у костра на единственный во всем колымажном сарае стул все прочие сидели на земле, на соломе, - и казак, которого остальные с извечной почтительностью именовали "пан Хлуп", поспешил накинуть ему на плечи душегрейку, затем чистой полоской ткани аккуратно обвязал атаману лицо, и оно приобрело вполне земное, даже добродушное выражение. Оглядев сидящих вокруг костра, атаман засмеялся.

- Шут, ты лишний, - сказал он Татьян Татьянычу, который примостился как раз возле ножек его стула. - Нас тут тринадцать, чертова дюжина.

- А ты не оттуда считаешь, - спокойно ответил шалун. - Ты начни с меня, тогда лишним будешь ты, твое воровское величество.

Разбойники вглядывались в атамана, ожидая, как он отнесется к ответу шута, но тот улыбнулся, и все вокруг костра разразились хохотом.

- А ты все тот же... - сказал шуту атаман. - А меня ты узнал, старый плутишка?

- Как же, как же... Тебя и без ноздрей узнаешь, которые ты оставил на память твоему господину, царевичу Алексею Петровичу.

- А тебя чем одарил твой возлюбленный царевич? Что-то ты не в карете к нам прикатил?

- Ха! Еще мальчишкой ты был, я тебе сказывал: там, где глупость катит в карете, ум идет пешком.

- Где ж тогда разница меж дураком и умным?

- Разница? Умный спрашивает, дурак отвечает. Казаки не знали, смеяться им или негодовать. Некоторые еле сдерживались, чтобы не схватить дерзкого шута за шиворот. Но атаман со снисходительной усмешкой продолжал наблюдать за шутом с высоты своего стула.

- А мне говорили, что тебя тут твои новые господа заставляют окорока целиком съедать и даже исподники.

- Упаси бог, - ответил шалун. - Ты лучше-ка ответь, зачем ты вновь на Москве народ православный смущаешь и зачем тебе старый дурак, который доживает себе на покое, питаясь господскими исподниками?

- Хотел тебя, дядюшка, повидать, ай мало этого?

- Ну, я же не стыдливая девица, коя потупляет очи, егда узре жениха грядуща, чего меня видать? Говори правду.

- Видеться надобно с царевичем.

- Вон оно! Царевич в Санктпитербурхе, ступай туда, там, бают, вашего воровского степенства, как и здесь, полным-полно. Да и почто ты ко мне? Ступай к Авраму Лопухину, он его, царевича, здесь конфидент.

- К Лопухину не пойду, меня же через него казнили. Будь милостив, дядюшка шут, помоги в просьбе моей.

- Ну, добро. А скажи допреж, почто тебе царевич? Ты же знаешь неверность его и буйство почти отцовское, а разума ведь он у батюшки не занял!

- Большое дело хочу заварить. Почище, чем при покойном Кондратии Булавине. - Атаман благоговейно перекрестился, за ним двумя перстами перекрестились и все прочие. - Да ведь для такого дела нужен самозванец. У Разина был царевич якобы, Алешка Нечай, потом объявлялись царевичи Симеошка и Тимофей Лупленый. Кондратию как раз царевича не хватало.

- Знать, желаешь ты всех прочих воров перещеголять? У тебя-то будет подлинный царевич! И что же ты под его именем учинишь?

- Али не видишь всюду страдание народное? Засилье боярское и поповское, теперь еще и немецкое! Жгут и казнят напрасно, догола мужика обирают. Великий же государь проклят! Проклят, потому что немецкие чулки да букли заводит...

- Антихрист! - вдруг выкрикнул блаженненький, и все вздрогнули, даже печатники бросили свои доски. - Се грядет антихрист! Скорбь великая и плач, и рыдание горькое, и боязнь нестерпимая!

Все усердно крестились двумя перстами, кроме шута и Бяши с Максютой, почему на них и поглядывали весьма косо.

- И это твое войско? - Шут обвел рукой всех в колымажном сарае.

- Моих тут только двенадцать, - ответил атаман. - Прочие из слободы Печатниковой, мы у них квартируем, вот я и велел им в лубке помогать, чтобы люди не забаловались. Но из малого, дядюшка, вырастают великие дела!

- Знаем, знаем, - усмехнулся Татьян Татьяныч. - Государь Петр Алексеевич точно твоими словами сказывать изволит. Однако, может, вместо царевича ты бы самого царя сманил гулять на Дон?

- Шутишь, дядюшка! Бают досужие, что подменен наш царь на немца... Казнит встречного и поперечного. Каких людей загубил - перста он их мизинного не стоит! Преобразователь! Шуты у него на свиньях скачут! А собор всепьянейший, а водка в корытах посреди дворца, а ионы пьяные всенародно валяются?.. Все ежели б нам того подлинного царя сыскать, коего немцы упрятали!

- А совсем без царя вам нельзя?

- Как... без царя?

Атаман, который в этот момент пил из кружки, даже поперхнулся, закашлялся.

- Как - без царя? Кто же Суде! править? Татьян Татьяныч порылся в кармане и достал бумагу, сложенную в квадратик. Это был очень старый лист, желтый и хрупкий от времени, - немецкая гравюра. На нем был нарисован помост, а на помосте плаха, перед которой стоял на коленях, молитвенно сложив руки, человек с бородкой клинышком. Вокруг шеренгами сходились торжествующие люди в остроконечных шляпах, а в облаках парили фигуры Истина, Справедливость, Свобода, перстами указу я на происходящее действо.

- Вот, - сказал Татьян Татьяныч, поворачивая свою иноземную куншту так, чтоб видно было каждому. - Лет полета тому назад или более англичане короля своего Карлуса до смерти забили. За алчность, за неправду, за забвение народа! И что же? Живут себе, не тужат!

- Кто же у них правит? - недоверчиво спросил атаман. Он протянул кружку, и пан Хлуп поспешно налил ему еще вина.

- Сами собой и правят. Жребий кидают. Кому выпадет, тот и правит условленное время.

Атаман засмеялся. Оглядел своих приверженцев, спросил:

- Скажи, пан Хлуп, выпал бы тебе жребий, сел бы ты на мое атаманское стуло?

- Ни батько, - поспешно ответил тот. - Николи.

- Вот видишь, дядюшка. Таково же и всем. Царь нужен, либо, прости господи, сопля любая, абы в короне.

- Эх! - махнул Татьян Татьяныч. - Тебе не втолкуешь. Как с ноздрями был ты пентюх, так и без ноздрей - простак. Давай-ка, племянничек, поторопись, полночь на носу. Либо ты отпускай меня, либо уж казни, раз такова твоя милость...

- На кол его, на кол! - заблеял сладкогласный тенор.

А блаженненький басом ухал свое:

- Антихрист, антихрист! Земля вся потрясется, и камни все распадутся, пройдет река огненная, пожрет всю тварь, все земное!

Множество рук протянулось к Татьян Татьянычу, чтобы его схватить.

- Цыц! - произнес атаман тихо, но так, что все руки тотчас убрались. Послушай, дядюшка шут, хочу все же я твою истину уразуметь. Ведь ты же сам пострадал от царя-антихриста! Глянь-ка вот на этого праведника с косичкою. Он у директора Печатного двора портки моет, а ведь ученый человек, не хуже тебя - латынь знает. А за что он в такое поношение попал? За то, что был он у гетмана Мазепы, который первый на царя-злодея оружие поднял... За то праведник сей с Печатного двора несправедливости и поношения многие претерпел и с нами теперь на Дон гулять пойдет.

- Мельница какая-то, -сказал Татьян Татьяныч. - Ты - на царя, царь на тебя, тому благо и другому благо... Ки-ки-ки! Кукареку!

- Постой дурить, - продолжал допытываться атаман. - Ведь сколько раз ты сам хулил царские деяния разные, а язычок у тебя, балаболка, вострее ятагана. Это ли не воровство?

- Я шалун, - сказал Татьян Татьяныч, пытаясь встать и оттеснить сгрудившихся вокруг него. - С дурака что и возьмешь? Дурак есть выкидыш правды. Но я-то шалю языком, а ты шалишь кулаком. Язык кулака проворней, да кулак-то погрозней...

- А ну, все прочь! - приказал атаман, и все отшатнулись от шута. Подай-ка, пан Хлуп, мою лиру, затянем лучше мою любимую, головушки и поостынут.

И он заиграл, перебирая струны. Запел протяжно, и великолепный тенор Мануйловича вторил ему:

Нищ есмь,

Села не имею,

Добра не стяжаю,

Купли не дею,

Князю не служу, боярам не точен,

В слугах не потребен,

Книжному учению забытлив,

Церкви божией не держуся,

Заповеди преступляю,

Беззакония исполнен,

Грехи совершаю!

Все пригорюнились, глядя в раскаленные уголья костра. Блаженненький ворошился, укладываясь так, чтобы каменный крест не давил. Атаман хлопнул себя по коленке, передавая лиру пану Хлупу.

- Тебе, шут, нас не понять, - сказал он. - Ты комнатная собачка, мы степные псы.

Он тоже задумался, опустив чубатую голову. Костер потрескивал, пресс ухал, выдавая один оттиск за другим. Пели предрассветные петухи.

- Да, - встрепенулся атаман, - где этот... тот... который про Устю...

Максюта выдвинул вперед Бяшу, и тот, робея и запинаясь, рассказал о Щенятьеве и его ста рублях.

- За Устинью я жизни не пожалею... - сказал Атаман, потягиваясь. Взял бы шестопер и пошел крушить Преображенские остроги! А ста рублей у меня нет. Может, Аврашку Лопухина поцарапаем, а, братва? У него кубышки водятся, я знаю!

- Треба поразведать допреж... - усомнился пан Хлуп. - А то як в тот раз сунемся, и половину перестреляют.

- Но ее же там мучат! - вскричал Максюта, как будто не Бяша, а именно он страдал по этой Устинье.

- Эх вы! - усмехнулся Татьян Татьяныч. - Воры вы, разбойнички, боговы работнички. Не ведаю, о ком у вас речь, слышу лишь, что выкупить человека надобно. А вы рассуждаете - деньги, не деньги! Вот!

Он залез рукой себе в портки и, покопавшись, извлек тряпицу, завязанную узелком. Долго развязывал негнущимися старыми пальцами, даже зубом помогал, наконец извлек и показал, повертев в свете костра. Это был измарагд - зеленый драгоценный камень, отблески его, казалось, травяными бликами отражались на лицах.

- Сие есть фамильная драгоценность князей Вельяминовых, - сказал горделиво шут. - Прапрадед мой князь Микула под Мценском разбил крымского хана Айдара, полон его огромный перенял, многих православных от неволи избавил. А перстень сей измарагд в скрыне был, которую бежавший хан на поле бросил, царь его пожаловал победителю. Ничего теперь от нашего княжеского не осталось я последний, ношу оный всегда при себе, ибо нет у меня и пристанища своего. Пусть уж послужит спасения ради еще одной живой души. Мне огранщики да золотари на торгу давали за него пятьдесят рублей. Остальные вы соберете.

Из-за спин молчавших в сосредоточении казаков просунулась рука и кинула шуту золотой браслет с арабской черненой вязью.

- На! Не жаль на доброе дело!

И тут стали развязывать мошны, вытаскивать потайные узелки, доставать золотые ефимки, серебряные кольца, серьги из коралла, перстни с лалом...

- Нишкни! - крикнул атаман и встал, сбросив душегрейку. - Шут, забери назад свою побрякушку. Атаман Кречет не нуждается в милостыни.

Все тут же расхватали назад свои подношения. Атаман поманил к себе Максюту:

- А кто же выкуп Щенятьеву передаст? Кто удостоверится, что дворянчик тот не обманет?

Максюта указал на Бяшу, но атаман отрицательно потряс головой. Промолвил довольно холодно:

- Сей юноша пусть свое ведает торговое дело и благодарит бога, что он его ведает. Мануйлович, поди сюда! Тенорок с косичкой подбежал услужливо.

- Ты среди верхних обращаешься, не приходилось ли тебе там ведать некоего Щенятьева, который у губернатора Салтыкова на побегушках?

Иоанн Мануйлович подумал некоторое время, закрыв глаза, потом развел руками и помотал косицей:

- Увы, господь не удостоил...

- Ладно! - сказал атаман, вновь усаживаясь на свой трон. - Мы подумаем. А вы идите.

В ту же ночь, уже дома, снова трепала Бяшу лихорадка. Чудилось во сне или, скорее, в бреду: звероподобный лик атамана Кречета, вывороченные ноздри; полыхают отблески адского пламени, а людишки вокруг, словно черти на иконе Страшного суда, копошатся, хохочут, мастерят, шуруют... И вдруг еще - страдальческая мина Татьян Татьяныча, сухонькое личико, горькие морщины. И Бяша будто безжалостно спрашивает: что ж, мол, наврали разбойникам вы про англичан? Они ведь только десять лет народоправство то имели, а потом у них снова пошли короли... И лицо будто у Татьян Татьяныча еще несчастнее, а морщины еще горше!

Заставил себя встать, отмахнуться от видений. Испил простокваши, лег, всматриваясь во тьму слушая, как спит отец. Никогда Бяша как-то не думал о том, какого возраста отец, этот вечно деятельный, требовательный, бесконечно добрый Онуфрич... А спит тяжело, дышит, словно мех кузнечный подымает. Всего опасается, за всех болеет, и пылью серебристой уже припорошена голова! Да еще намедни вице-губернатор Ершов его взял да испугал. Из лучших, вероятно, намерений - испугал.

В тот день Киприанов с сыном, надев выходные кафтаны, представляли вице-губернатору первый вариант ландкарты. Ершов принимал как раз челобитчиков, его осаждали толпы обиженных и страждущих, знали - Ершов никому не откажет. Что может - решит справедливо, копейки не возьмет.

- Вот! - воскликнул Ершов, обращаясь к обоим Киприановым. - Сколь много лишнего повинен исполнять вице-губернатор, вместо того чтобы решать важнейшие дела! Вот жалоба дьячка-старика, коему какой-то правитель канцелярии отрезал косичку. Глупое дело - косичка, кому она нужна? А он-то, дьячок, семидесятилетний, его уж в немецкие букли не вырядишь, да и зачем все сие?

Вице-губернатор поднял в ладонях целый ворох грамот и потряс ими в воздухе:

- А вот позловреднее. - Он извлек длинный, развивающийся столбец с кудрявой вязью писарского почерка. - Парня одного сельского приписали к Тульскому заводу, а из опасения, что сбежит, ни с того ни с сего поставили ему на руку клеймо. И рука начала сохнуть, и вообще теперь он работник никакой. А вот в этой бумаге совсем уж воровство - рекрутов из Москвы снарядили две тысячи, а дошла до Санктпитербурха едва ли половина. Худое пропитание в пути, отчего многие померли, другие с дороги побежали. Кто же виновен?

Он указал пальцем на потолок, где в верхнем жилье были покои губернатора господина Салтыкова.

- Посему я, когда ландкарту вашу беру, - продолжал вице-губернатор, разворачивая принесенный Киприановыми лист, - я душою отдыхаю и новую Россию зрю в ней, мыслию человека преображенную.

Вице-губернатор рукою в обшлаге, украшенном галунами, провел по эскизу ландкарты сверху вниз:

- Когда окончится свейская война, мы канал будем здесь проводить-от самой Волги до Москвы нашей реки. Государь указывал геодезические измерения уже начинать. И пойдут суда по воде от нас до самого до Санктпитербурха, и от всех морей корабли прямо в нашу Москву придут!

Тут как раз распахнулась дверь и быстрым шагом вошел курьер в мундире полицейского драгуна, подал Ершову грамотку. Тот развернул, прочел, шевеля губами, и, отбросив грамотку на стол, сказал, обращаясь к Киприановым:

- Вот вам и канал! Вчера в Дмитровском уезде убили инженера, который вел съемку, - заподозрили, что он своей астролябией на церковь божию духа нечистого наводит!

Затем, сделав некоторые замечания по карте, вице-губернатор бережно скатал ее в трубку и вернул Киприанову. Но отец медлил откланиваться, просительно взглядывал на Ершова, и Бяша знал почему. В руке у отца была челобитная, все о том же: "Девка, сирота, оказавшаяся по розыску Ступиной... Приписанная к Артиллерийскому приказу... Сим доношу тебе, великому государю, и паки молю помиловать, отпустить..."

И вдруг вице-губернатор как бы догадался об этом.

- Послушайте, Киприанов... - сказал он. - Вы, брат, ни с кем из зазорных лиц не якшайтесь, мой вам добрый совет.

Оба, отец и сын, словно остолбенели. Киприанов мял в пальцах так и не поданную челобитную.

- Я ничего дурного не хочу вам сказать, - поспешил успокоить Ершов. Нет за вами дурного. Но все они, - он снова сделал движение рукою на потолок, - все они, именующие нас худофамильными, подлой чернью, - что им наши дела, что им наши заслуги перед государем?.. Не давайте им повода, Киприанов!

Он ничего более не стал объяснять, крепко пожал обоим руки и отпустил.

Ехали молча домой оба Киприановы, тень неведомой беды легла на их смутные головы.

И теперь ночью, бодрствуя один, Бяша думал: сказать, не сказать отцу про тележный двор? Конечно, это и есть то зазорное знакомство, о котором предупреждал Ершов. Но как примет это отец?

Может быть, ему самому идти не мешкая к вице-губернатору, указать на злоумышленников... Впрочем, какие же они злоумышленники? Они Устинью хотят вызволить, болезную его Устю!

Но странно - имя Усти как-то не возбуждало уже в нем той сладости и тревоги, как раньше. Что-то отболело, отсохло, как жухлый листок, отвалилось... И он мучился, лег и в полусне метался в постели, тем более что горницу с вечера жарко натопили - начались заморозки.

А утром начался кавардак. Явился сват Варлам, стал объясняться с Киприановым:

- Ты, Онуфрич, блаженненький, что ли, скажи уж прямо! Вроде Петечки Мырника, который сидит на цепи, хе-хе! Ну что ты все корпишь над своей ландкартой, что ты имеешь с нее? Делай лубок - это же живые деньги! Нет, брат, нам с тобою кумпанствовать несподручно - я вроде на лошади еду, ты вроде пешком тащишься... Не понимаю, не понимаю, видит бог! Ему же, простаку этакому, был дан в руки царский указ - никому на Москве ни одной книги в продажу не пускать, предварительно у Киприанова не загербя. Да это же скипетр, это же власть! Мне бы такой указ, я бы у себя в избе стены золотом обил, как у князя Голицына! Все московские книготорговцы мне бы нужники чистили!

Он, распаренный, отдувался - только что был из бани, из парилки бы всю жизнь не вылезал! Пил квас с изюмом и вопрошал Киприанова:

- Ну когда же ты жить научишься, ну когда? Онуфрич только и поддакивал:

- Да, жить я не умею, это верно... Да, неторговый я человек, а за торговлю взялся... Все верно, да... Наверное, уж и не выучусь, ведь мне уже пятьдесят...

Варлам опрокидывал очередную кружку кваса и грохотал:

- А свояченицу мою ты в какое положение поставил? Честная она вдовица, а ты на ней жениться не желаешь!

Киприанов сел, вынул трубочку, стал набивать табачком, промолвил спокойно:

- Не блажи, Варлам... Знаю я, чего тебе надобно. Забирай на себя шаболовский дом, отписывай - и с богом!

Сват Варлам не любил откладывать решений в долгий ящик. В тот же день, возбуждая любопытство мальчишек, собак и нищих со всего торжка, от киприановской полатки отъехали возы, нагруженные всяческим добром, которое Варлам объявил мценским, а Киприанов ему не препятствовал. Закутанная в плат, цветастый, как маковый луг, и подаренный ей на выезд Варламом, баба Марьяна не смела и выть, чтобы свояков гнев не усилить. Бяша стоял в калитке, грустный, бледный, она его лишь крестила издали, отъезжая. А маленький Авсеня, которого на день расставания отправили в соседнюю лавку играть с приказчиковыми ребятишками, вырвался оттуда, прибежал, кинулся за бабой Марьяной. Федька спросил язвительно:

- Ты, Марьяна, тридцать сребреников-то свои где прятать станешь? - и захохотал.

А баба Марьяна, глотая слезы, ответила:

- Гляди, Федечка, как бы ты сам вскоре отсюдова не побег!

И слова ее оказались пророческими.

В канун Покрова вице-президент Ратуши купец господин Канунников был вызван к обер-фискалу гвардии майору Ушакову, который сказал:

- В Покромном ряду находится заведение Киприанова. По известным нам и досконально выверенным сказкам персона сия занимается делом тем не по праву. Они суть тяглецы Кадашевской слободы, их надлежит вернуть в прежнее состояние, а имущество их опечатать, понеже за пятнадцать лет они слободской оброк не вносили. Вот предписание, сударь мой, действуйте.

- Помилуйте, - развел руками Канунников, - почему же именно я?

- Вы вице-президент Ратуши.

- Но есть же для исполнения таковых действий недельщики, судебные приставы, земские ездоки...

- Господин Канунников, дозвольте я вам прочту собственноручное письмо, кое изволил мне прислать сам государь из Богемских вод, где он здравие свое ныне поправляет.

Ушаков открыл конверт с таким благоговением, что Канунников даже подумал, что обер-фискал его поцелует, и никак не мог решить, целовать ли в таком случае конверт ему, Канунникову. Но обошлось без целования.

- Итак, слушайте, что написано. Також гораздо смотрите... Это нам, значит, фискалам, чтобы лишнего не брали и обид не чинили, ибо за сие не будет никто пощажен, ни делатель, ни тот, кто виноватым спустит... Особо государь указывает выявлять тех, кто скрывал злоупотребления по дружбе или для своей бездельной корысти.

Канунников сидел молча, поглаживал усы, не зная, что еще сказать, чтобы отвертеться от сией пренеприятной для него диспозиции.

- Слышал я краем уха, - вдруг спросил обер-фискал, постукивая по столу толстым пальцем, - что ваша единственная дочь от сына Киприанова посватана быть ожидает?..

Возвратясь домой, Канунников не удержался, чтобы не бросить упрек дочери и вечно присутствующей тут полуполковнице:

- Вот ваши Киприановы... Завтра выселять их будут. Полная турбация и лишение чести.

- Ты не смеешь!-закричала Стеша и бросилась на шею отцу.

Как он ни объяснял ей, что не в силах что-нибудь изменить, она, сжав кулачки, топала ногами, по щекам от крашеных ресниц текли черные потоки.

Тогда, видя, что ее усилия бесполезны, она объявила, хватая теплый платок:

- Пойду предупрежу. Извольте подать лошадь. Канунников стал кликать челядь - Митька, Савка, Вавила! Приказал Степаниду взять, как бы ни бултыхалась, и запереть в людской баньке, которая была без окошек, навесил замок, а ключ - к себе на шнурок вместе с нательным крестом.

- О русише барбар! - возмущалась Карла Карловна. - Как сие мошно!

А полуполковница металась, не зная, как ей быть: бежать за новостями к Варламу на Шаболовку или оставаться тут - вдруг события как-нибудь еще повернутся? Канунников велел выставить стражу у дверей, никого не выпускать.

Ночью Максюта постучал в калитку опустевшего киприановского дома:

- Меня Татьян Татьяныч прислал... Завтра вам будет зорение... Бегите!

- Куда же? - спросил, глядя из-под очков, Онуфрич, который вышел к нему со штангенциркулем в руке. - Куда?

- Да вот к Кречету хотя бы... В тележный сарай... Киприанов улыбнулся и потрепал ему вихор:

- Мы к ворам не бегаем...

А Бяша даже вообще не встал с постели, где он при свете агарка читал какой-то французский волюм.

Обер-фискал не зря избрал канун Покрова как время для турбации Киприановых. Это храмовой праздник у Василия Блаженного. На всей Красной площади стоят, задрав оглобли, распряженные телеги приезжих. Кареты к храму подкатывают одна за другой, подарки несут, вклады, больных ведут, чающих исцеления. Народищу видимо-невидимо.

После полудня пришел ратушный приказный, постучал палкой в калитку к Киприановым. Канунников стоял за его спиной, кусая ус и держа грамотку с предписанием.

- Мы готовы, - ответил Киприанов, распахивая створу ворот.

Псиша, лошадка Киприанова, оставшаяся при разделе, напряглась в хомуте и потянула за собой воз.

- Стойте! - сказал суровый Канунников. - Все имущество ваше, за исключением нательного платья, останется здесь. Оно будет опечатано в покрытие вашей недоимки за избылые годы. Люди же расходятся туда, где кто приписан по штатной ведомости, никто за Киприановым следовать не смеет. Пленный швед не может без конвоя ходить по московским улицам.

- А мальчик? - спросил Бяша, прижимая к себе Авсеню, перевязанного шерстяным платком, который ему тайком оставила баба Марьяна.

Канунников пожал плечами. Насчет мальчика в предписании ничего не говорилось.

И пошли оба Киприанова с пустыми руками по Москворецкой улице; правда, с ними еще за руку бежал парнишка. Улица кипела, галдела, готовилась к празднику Покрова.

Хуже было им, когда они ступили в расквашенную грязь Кадашевских переулков. Отовсюду выскакивали какие-то совсем незнакомые им люди. Оказалось, Киприановых все знали и все злорадствовали, пальцами показывая:

- Вон умников назад ведут... Что, из грязи в князи вам захотелось?

Вот и камора на задах Хамовного двора. Ржавым ключом, который подал ему приказный, Онуфрич отпер дверь, вошли. Все оставалось как в те дни, когда умирала здесь мать. Только ржавые потеки сырости на стене да печь огромная, холодная.

- Ну, прощай, Киприанов, - сказал мягко Канунников. - Я, пожалуй, пойду. Ты на меня, брат, не серчай.

- Что ж, - пожал тот плечами, - дело служебное. И они остались втроем. Вышли поискать дров, хотели взять щепу из кучи у какого-то амбара. Распахнулось напротив окошко, визгливый женский голос закричал:

- Не брать, не брать! Ишь, ученые, не успели возвернуться - уже и за воровство?

Тогда разбили табуретку, нашли в сенцах заржавленный косарь, раскололи на щепу. Печь сырая затоплялась туго, дым шел из всех щелей. Но наконец стало теплее и суше. Затем отыскали какие-то лохмотья десятилетней давности, устроили постельку Авсене. Разделили ломоть хлеба, который случайно оказался в кармане у Бяши.

Бяша успокаивал мальчика, тот все не засыпал, капризничал, и прикрикнуть-то на него было жалко.

Отец, виновато улыбаясь, отщепил тоненькую лучинку, укрепил ее в железный поставец, который он нашел в сенцах. Лучина зашипела, роняя искры в корытце, и ярко загорелась. Киприанов загородил свет от детской постели и достал из кармана медную дощечку, а из-за обшлага - резец. Склонился над дощечкой, что-то обдумывая, поправляя в нанесенном карандашном эскизе. И его штихель побежал по гладкой, блестящей медной поверхности, оставляя за собою светлый след.

А Бяша, время от времени касаясь губами теплого лба мальчика, напевал вполголоса то, что в этой же самой каморе много лет тому назад пела ему мать:

Патока, патока,

Вареная, сладкая...

Тетушка Ненила

Кушала, хвалила,

А дядюшка Елизар

Все пальчики облизал!

Глава седьмая

ТОРГОВАЛИ - ВЕСЕЛИЛИСЬ, ПОДСЧИТАЛИ - ПРОСЛЕЗИЛИСЬ

Холодный осенний рассвет тягуче вставал над спящей Москвой. Заспанные пономари, наспех творя молитву, лезли на звонницы, ударяли по первому, потом, перекрестясь, по второму. Праздничный звон, начавшись от Василия Блаженного, вздымался от слободы к слободе был великий праздник Покров, когда летняя страда позади, а к зиме у каждого, кто трудился, есть надежный кусок хлеба и крыша над головой. "Притецем, людие, к тихому сему и доброму пристанищу, готовому и теплому спасению, иже избавит от великих зол и скорбей..."

Стеша, одетая словно какая-нибудь простуша-слобожанка, бежала по Колпашному переулку вниз, давя хрусткий ледок. У выхода к Варварским воротам она уперлась в рогатку, перекрывавшую переулок. "Скорей, миленок, шевелись!" - просила она ярыжку, который не спешил вылезть из своей будки, отодвинуть слегу. Кинула ему денежку, он принял, отворил, хотя с сомнением глянул на ее овчинку и грошовые лапти.

- То-то, служивый! - захохотал Татьян Татьяныч, проскакивая рогатку следом, и показал ему пальцем нос.

Стеша, за ней Татьян Татьяныч бежали вдоль глухих заборов улицы. Ни одно окошко еще не теплилось огоньком, только кое-где маячили тени старух, которые плелись к ранней заутрене.

Шут напевал себе на бегу:

- Покров бабий, батюшка! Покрой меня, девушку! Стеша останавливалась и молила, прижав руки к груди:

- Не дразни, Татьян Татьяныч... Ступай лучше назад!

Накануне вечером отец выпустил ее из баньки. Она тут же направила почтенную полуполковницу в Кадаши за новостями. Та явилась к полуночи, сообщив, что Киприановы сидят в своей прежней каморе, никого с ними нет.

- Вот клушка эта полканиха! - рассердилась Стеша. - Не могла узнать, стоит ли там охрана!

Всю ночь она не сомкнула глаз, наконец решилась. В девичьей взяла людскую поневу, кожушок. Лапотки у нее были от лета - отец велел в них бегать по саду, так здоровее. Никого не будила, бодрствовали только ее сенная девушка, перепуганная до слез, да мачеха Софья, которая не спала из сочувствия.

- Ах, Софьюшка, - говорила ей Стеша, - не плачь ты надо мною... Амур, божок несуразный, пронзил меня стрелою безвозвратно, ныне я раба судьбы своей! Ступай лучше к батюшке на половину, - не ровен час, спохватится он.

И так как Софья продолжала ее отговаривать, вспылила:

- Уж тебе бы молчать!.. Купил тебя отец, ровно вещь на торгу! И Наташка эта Овцына, дура слякотная, слезою изошлась, а за своим Малыгиным идти не смеет. Я вам докажу, из какой плоти я сотворена!

Сделав такое заявление, она через заднюю калитку выскользнула к ручью Гачке и мимо громады Покровских ворот помчалась в темноту. Оказалось, что не спал еще и Татьян Татьяныч, шалун, он, не спросясь, кинулся за ней.

В пути до Кадашей С теше пришлось еще раза два раскошелиться ради тех, кои обязаны стеречь ночной покой и наблюдать, чтобы между людьми не было какой-либо шатости. Но как избавиться от непрошеного провожатого?

Стеша спряталась за каким-то строением и выскочила оттуда прямо на бежавшего Татьян Татьяныча. Потребовала, чтобы он не следовал за нею дальше ворот Хамовного двора.

- Так что же, касатка... - оправдывался он.- Я же ради тебя...

Но за ограду Хамовного двора он все-таки не ступил. Крадучись (впрочем, было уже совсем светло), Стеша подобралась к дверям киприановской каморы. Дальше этого ее первоначальный замысел не простирался, она просто не знала, что ей теперь делать. Наступило противное бессилие, стали чувствительны мороз и сырость осеннего утра.

За хилой дверью каморы слышались мужские голоса, она невольно прислушалась. Там спорили, доносились слова: "Отечество...", "Государь...", "Печатный двор...". Стеше стало совсем любопытно, она приложила ухо к дверной щели.

- Полатка наша никуда не годится, - говорил старший Киприанов. Напрасны были мои на оную надежды. Ее сносить и заново строить надобно. Вот, Васка, какой я чертежик тут измысливаю, вчера с собою захватил. Бери, сын, теперь уж тебе эту архитекцию производить доведется... Зришь ли на здании надпись красивым эльзевиром - "Всенародная библиотека"? А внизу уж, гляди, не наша сгнившая галдарея, а портик, колонны штиля ионийского...

- А это что у нее, три жилья?

- Как видишь. На втором жилье - палата для чтения, сиречь лекториум... Я, знаешь, думал: потому к нам мало охотников до купли ходит, что люди стесняются в семьях своих гражданские книжки читать, много у нас еще ревнителей старины. Видал, как у Юрки Белозерцова на Торжке бойко церковную печать раскупают? Вот и пусть люди в наш лекториум ходят читать без помех, а единомышленников встретив, то и обсуждать прочитанное...

- А еще, батюшка, я скажу... Купца Алферьева я третьево дни встретил, который из Касимова, ты знаешь. Сговорил его взять у нас книжек в долг, на веру. Он с баржою отплывает, там в уезде будет красный товар показывать, заодно и наши книжки продаст... Он, кстати, лубок давно уже возит, также и сонники, лечебники, календари.

- Сие ты верно рассудил, сыне... Пусть книга наша не ждет охотника, а сама бежит за ним.

Стеша была поражена. Бессонной ночью чудился ей плач и скрежет зубовный в каморе Киприановых, а эти простецы о книжках своих рассуждают!

- Дойти бы до государя, - продолжал старший Киприанов. - Кинуться бы в ноги. Пусть отдаст нам в аренду Печатный двор целиком, понеже гнездо это поповщины всякой... Мы бы взяли аренду из десятой деньги и перевели бы все его штанбы на гражданскую печать, на книгу общеполезную. Одна беда - Петр Алексеевич сейчас на водах богемских, а его превосходительство господин Брюс - даже не ведаю где, сказывали верные люди, что и в Санктпитербурхе он не обретается.

Стеше стало невмоготу, ноги совсем уж заледенели. По Хамовному двору началось хождение, в любой миг ее могли обнаружить. Но решиться постучать не хватало сил.

Из-за угла, крадучись, подступал Татьян Татьяныч, уговаривал:

- Матушка! Послушай же меня: прогулялась - и довольно, пойдем-ка восвояси. Скоро папаша твой изволит к обедне подняться - спохватится!

Тогда-то Стеша и застучалась в киприановскую камору. Голоса смолкли, но никто не отозвался. Татьян Татьяныч кинулся, хотел удержать, и она, распахнув незапертую дверь, вошла.

Воняло кислым, как в богадельнях, которые она милостыни ради посещала с отцом. Из кучи тряпья выглядывала розовая мордашка Авсени. Оба Киприанова оказались в нательных рубахах и в смущении принялись надевать камзолы. Стеша поискала образа, чтобы перекреститься, но икон в каморе не было когда-то вывезли их на Спасский крестец, лишь на стене остались темные четвероугольники.

- К вам я... - сказала она, набираясь решительности. - Ежели что помочь, сделать...

Смущенный Бяша спешно прибирался на полатях, на скамье. Отец же, подав гостье табурет, благодарил и уверял, что они ни в чем нужды не терпят.

Тут Стеша вспомнила, как бабы в рядах ходят на Пасху проведывать бобылей - одиноких мужиков и первое, что они там делают - моют полы.

- Я воды принесу, - сказала отважно Стеша, разматывая головной платок.

И она действительно отыскала коромысло, которым еще мать Бяшина воду носила, да две бадейки. Колодец на углу переулка она заметила еще по пути. И она сходила к колодцу и несла оттуда бадейки на коромысле - кто бы сказал, что первый раз в жизни! Гордо покачиваясь, шла и понимала, что идет на виду у всей слободы, но это-то и доставляло ей мстительное наслаждение на-ка, мир людской, выкуси!

Татьян Татьянычу же, который со стонами вертелся у нее под ногами, она заявила:

- Еще слово, шут, я тебе коромыслом голову сшибу!

Но мыть пол оказалось невозможно, потому что он от старости рассохся и имел щели в кулак. Тогда Стеша, несмотря на протесты Киприановых, затопила печь, причем щепу для этого добыла из той самой кучи, откуда накануне не позволили взять Киприановым. Щепа была сырая, огонь никак не раздувался, Стеша втихомолку наплакалась от едкого дыма. Стала мыть посуду и разбила единственную глиняную миску.

Киприанов-старший тем временем оделся и ушел в слободскую избу получать указания на дальнейшее. Бяша рассматривал чертеж "Всенародной библиотеки", который дал ему отец. Снаружи в тусклом слюдяном оконце металась всполошенная тень, это Татьян Татьяныч, не смея войти, пытался рассмотреть, что делается в каморе.

А в каморе Стеша занялась мальчиком. Умыла его, смазала ему волосы льняным маслицем, оно нашлось в печурке. Теперь, не зная, чем уж занять ребенка, она стала напевать ему песенку. А в голову ничего больше не лезло, кроме чувствительной "Таня рученьку дала, Ваню милым назвала и в светлицу повела. Навсегда будем в спокойстве, и в веселье, и в довольстве, я пленилася тобой, мне не скучно быть с тобой!"

Бяша поверх чертежа с любопытством наблюдал за Стешей. А га раскраснелась, над расписным кокошничком русые волосы вставали короной, даже тонкие щучкины губы складывались упоительным сердечком.

К полудню на Кадаши прибыл цугом сам вице-президент ратуши господин Канунников, с ним верхами несколько слуг. Выборный целовальник Маракуев поспешил навстречу, приседая от страха. Прочие слобожане на всякий случай притаились, ахая на здоровенные рыла канунпиковских клевретов. Первому досталось Татьян Татьянычу, несмотря на то, что он уверял, будто находится здесь из канунниковских же фамильных интересов. Взяли шалуна в ременные нагайки! Очередь пришла за Степанидой.

- Митька, Севка, Вавила! - командовал вице-президент. - Хватайте ее за что ни попадя, только помните - она кусается.

Но Стеша остановила их, заявив кратко; "Иду!" Она укутала Авсеню, оставила ему свой теплый плат. Встала на пороге и вдруг решительно вернулась, подошла к Бяше и, взяв его за щеки, крепко поцеловала в губы. И уже выходя, заявила, не оглядываясь на хмурое лицо отца в окошке рыдвана:

- Прощайте, Василий, суженый. Все равно ненадолго.

Однако не успел рыдван Канунникова покинуть Хамовный двор, а слободские кумушки еще не кончили обсуждать столь невероятное происшествие, как другая женщина, закутанная в платок до бровей, постучалась в дверь киприановской каморы. Это была баба Марьяна.

- Ох, страдальцы мои! - запричитала она. - Я же вам ситничку принесла и мясца вот от праздника... Чтоб он, Варлам, свояк скаженный, своими разносолами мценскими подавился! Теперь никуда от вас не пойду, будь что будет! Сяду на всех вас, как кура раскрылетившись...

Затем раздалось на всю слободу:

- Ать-два, ать-два! - Некий человек конвоировал другого, наставив ему в спину воображаемое ружье.

Ать-два, левой, свейское ты благородие! Ходить под команду в плену разучился?

Это библиотекарский солдат Федька привел пленного шведа Саттерупа. Накануне они посетили все приказы, к которым должны были быть приписаны, но повытчики только пожимали плечами - без Киприанова никто не знал, что с его людьми делать. Дьяк же Павлов, комиссар Артиллерийского приказа, велел им идти к Киприанову и с ним дожидаться решения высших инстанций.

Когда совсем стемнело, кто-то в оконце поскребся, словно мышь. Это оказался Алеха Ростовцев, гравировальщик; он принес полштофа, праздничек отметить. Всплакнул, жалуясь на директора Федора Поликарпова, который его принялся унижать только за то, что прежде Алеха работал у Киприановых.

И снова они были все вместе. Сидели вокруг накрытого, хотя и скудного стола, лучина весело трещала, искры шипя падали в корытце. Авсеня, разбаловавшись, прыгал по полатям. А Федька хохотал, рассказывая последние новости с торжка, и вдруг осекся, хлопнув себя по лбу:

- Накажи меня угодник! Главного же я вам не поведал! Люди с Сухаревки сказывали, что в канун праздника прибыл в Москву его превосходительство господин Брюс.

Все вскочили. Вот так Федька! Такую новость - и позабыл!

В тот же час в слободской избе подьячий Титок, согнув ладонь воронкою и приставив ее к уху целовальника Маракуева, хотя были они в палате только вдвоем, шепотом сообщил ему ту же весть.

- Помилуй бог! - встрепенулся Маракуев. - Ну, пойдет теперь катавасия! Брюс-то, он горой за этих Киприановых. А нам-то чего? Мы приказ выполняли.

Он встал, потянулся, зевнул так, будто хотел проглотить паникадило в сорок свечей, свисавшее с потолка.

- Одного не пойму, - сказал он. - Эта Степанида и все другие... Ну чего их тянет к убогим тем Киприановым? Что в них такого есть? Ума невозможно приложить!

Через неделю происходил выпуск школяров в Сухаревой башне. Сия школа навигацкого и математического искусства, а в просторечии Навигацкая школа была учреждена государем в 1701 году, когда после отчаянной кон-фузии под Нарвой выяснилось, что без образованных офицеров российской армии и флоту не быть.

Во учителях той школы были сначала английской земли уроженцы: наук математических - Андрей Данилов сын Фарфархсон, навигацких - Степан Гвын да рыцарь Грыз. Из отечественных же учителей избран был на то на государево дело Леонтий Филиппов сын Магницкий, осташковский уроженец, который по нехватке, обыденной в русском персонале, и учебники сам составлял, и учил всем наукам универсально, то есть общеохватно.

И набрали туда охотников учиться сперва из матросских и плотничьих детей, а по принуждению паче из детей шляхетских и даже иных боярских и княжеских. И за пятнадцать лет ту школу окончили весьма многие, которые, кроме наук, умели и солдатскую экзерцицию, и матросские первоначальные действия, и корабельное правление, штюрманское же дело. И стечением времени выросли из них добрые навигаторы и капитаны, даже и адмиралы, славу стяжавшие российскому флоту.

Затем по перенесении резиденции в славный Санктпитербурх из числа учеников школы был корпус младых шляхтичей выбран лет не очень чтобы начальных, одет одноцветно и переведен на брега Невы, дабы камень положить в основание Академии морской. Но не угасла лампада живительная и школы московской, которая, понеже от географии морской отдалена, стала готовить царю слуг более по линии сухопутной.

Так говорил в своей приветственной речи Леонтий Магницкий, начальник Навигацкой школы. Стоя слушали его питомцы и знатные гости, и среди них знатнейший - не кто иной, как сам генерал-фельдцейхмейстер Яков Вилимович Брюс, величественное лицо коего выражало внимание и благосклонность. В громадном зале Сухаревой башни слышно было только потрескиванье свечей и дыхание воспитанников, построенных в ряды. Да время от времени кто-нибудь глухо кашлял, простуженный в сырых Сухаревских общежитиях.

Магницкий взял свиток с царским указом, но, прежде чем читать, вновь разразился пространным комментарием:

- Государь, однако ж, истинно заметить изволил, что у нас учение еще не гораздо вкоренилось в военных и в гражданских делах, особливо же в экономических. И по манию воли государевой отныне каждый губернатор или воевода повинен смотреть всех, которые кроются в домах или под именем малых детей по городам, и оных сыскивать, не спуская никому под страхом натуральной или политической смерти. А ваш долг, отроча младые, возвернуть Отчизне сторицей то, что она вам дала, сиречь, обучившись самим, теперь обучать многих тех, кто не вкусил сего плода...

Генерал-фельдцейхмейстер прилежно рассматривал лакированные носки своих испанских ботфортов. Черт побери, как эти русские привержены к многочасовым церемониям, к многоглаголанию профессорскому! Человек двести собралось в этом зале - за прошедший час сколько бы полезного они сделали!

Наконец Магницкий развернул свиток и принялся, поправив очки, торжественно читать указ 1714 года:

- "Послать во все губернии по нескольку человек из школ математических, чтоб учить дворянских детей цифири и геометрии и положить штраф такой, что не вольно будет никому жениться, пока наукам сим не выучится".

Вице-губернатор Ершов, который тоже стоял, изнывая от вынужденного безделья, приподнялся на цыпочки и шепнул Брюсу:

- Потеха! У нас в уездах тридцатилетние бородачи за буквари садятся, иначе в церквах их теперь не венчают без свидетельства школьного.

Брюс про себя усмехнулся. Этот Ершов, сам выучившийся грамоте в двадцать лет, полон веры в просвещение. Когда-то, в его возрасте, и Брюс был таким, да отрешился с тех пор от сией химеры. Когда-нибудь, где-нибудь помешало ли просвещение кому-нибудь пьянствовать, жульничать, дела кровавые творить? Наука - великое таинство, это сказал великий англичанин Исаак Невтон, но таинство доступно лишь избранным...

Окончились официальные речи, начинался молебен. Обалдевшие школяры переминались с ноги на ногу, с тоской вычисляя, как долго теперь продлятся все эти тропари да аллилуйи.

- А где же начальник ваш, господин Салтыков? - спросил Брюс, склонив голову к Ершову. - Он что же, образование народное мнит ничтожным для губернаторских своих забот?

- О нет! - сказал Ершов, хотя рад бы ответить утвердительно. - У него какое-то вдруг наиважнейшее дело в Преображенском приказе.

Молодой поп, творя возгласы и кропя святой водой, был озабочен одним предлагать ли просфору генерал-фельдцейхмейстеру или не предлагать? С одной стороны, вроде бы не предлагать - он лютеранин, а вдруг к тому же откажется принять, вот скандал будет всенародный! С другой стороны, как и не предлагать? Вот он стоит - правая рука царя, главнокомандующий всей российской артиллерией, один из победителей при Полтаве, - полузакрыв глаза и подняв надменно узкие свои иноземные брови. У него сразу две кавалерии российская, голубая, и иностранная, красная, он высший из всех, кто начальствует над Навигацкой школой. У бедного попа голова шла кругом, рука с кадилом не слушалась, тем более что он боялся от волнения перепутать порядок службы.

Однако все обошлось. Генерал-фельдцейхмейстер просфору принял с почтением, - должно быть, ему не впервой уж приходилось бывать в подобной ситуации. Молебен окончился. Все шумно поспешили к скамьям, а Магницкий, надрывая голос, напоминал питомцам, чтобы садились со всяким почтением и всевозможной учтивостью, без конфузии, не досаждая друг другу. Наконец разместились класс за классом, и возле каждой скамьи встал классный дядька с розгой.

Преподаватели и приглашенные рассаживались под портретом царя Петра Алексеевича за длинный академический, накрытый парчовой скатертью стол. Служители внесли аспидные доски, квадранты, компасы и прочую навигационную посуду, а также глобус малый в медных обручах.

- Начинается экзамен! - провозгласил Леонтий Магницкий и, пригладив длинные седые патлы, заложил их за уши. - Досмотрение уставное приращению ваших знаний! Напомню наставление к сему государево: экзамен имеет быть чинен с равною для всех правдою, без всякой льготы ниже отмены во всем, что добрый навигатор должен знать.

Генерал-фельдцейхмейстер вновь смежил веки - надобно вытерпеть теперь еще пару часов скучнейшего экзамена. Государь Петр Алексеевич, тот даже из экзамена умел извлекать всеобщий интерес - сердился на тех, кто выказывал в знаниях "неты", спорил, даже, не в силах удержать гнев, дрался! Но лишь только царя нет - всякое его же наиполезнейшее начинание превращается в самую мертвую казенщину. Какой-то рок неисповедимый! С другой стороны, и его, царя, присутствие налагает некое ярмо на всех остальных. Сказал же ему когда-то Кикин, один из немногих, что не боится резать правду-матку: "Ум любит простор, а от тебя ему тесно!"

Первый экзаменующийся бубнил мертвым от страха голосом вызубренные названия парусов:

- Слушай искусной человек круеру, пусть падет фока и грота зиль и приимчи бакборус галсен сюды, вытолкни фоор и гроот марзиль...

"И это язык науки российской!" - с тоской подумал Брюс. Вмешиваться ни во что не хотелось.

И вдруг он почувствовал как будто сильный укол, потрясение души. Сбоку из-за парчового стола на него смотрели не мигая чьи-то вроде бы сонные и в то же время настороженные глаза. Странно знакомо это благожелательное румяное лицо, эта усмешка сфинкса. Мой бог! Да это не кто иной, как сам обер-фискал гвардии майор Ушаков, он же ведь перед сегодняшней церемонией изволил ему, Брюсу, наилюбезнейше поклониться... Генерал-фельдцейхмейстер, закаливший выдержку свою в тридцати сражениях, боях и десантах, на сей раз не стерпел - отвернулся.

Гвардии майор Ушаков! Персона эта вот уже много лет, как фатальная тень, преследует его, Брюса, да и не только его одного! Начать с того, что Ушаков представил Сенату донос некоего человека о том, что нарвский комендант будто бы утаил 25 тысяч ефимков из шведской добычи. И коменданта приговорили было к смерти. А комендант тот оказался сводным братом Якова Вилимовича, сын матери его от второго брака. Государь, по челобитью Брюса, оставил коменданта в живых, но в чинах понизил, поскольку доказать невиновность его было никак нельзя. Никто толком даже не знал, были ли вообще те ефимки браны от шведов или это плод фантазии досужей...

Он мастер, сей Ушаков, устраивать такие обвинения, где конца не сыщешь. Вроде бы человек виноват, а вроде бы и прав. Вот хотя бы последнее, самое тяжкое его обвинение - в городе Архангельске был взят в железа артиллерийский извощик Золотарев, который повинился, что по приказу господина Брюса вручил ему для его, Брюсовых, личных надобностей шесть тысяч казенных денег... Обер-фискал немедленно арестовал Артиллерийского приказа главного судью, дьяков, комиссаров, секретарей - и в застенок. Все это были надежные люди Брюса, обученные им самим; царь в подборе людей ему полностью доверял, "только б были добрые и знающие в своем деле". Под дыбой они, однако, надавали таких показаний, что его бы, Брюса, яко татя неподобного, следовало без жалости четвертовать немедля. Оказались тут замешаны и Меншиков, который, честно говоря, любит ручку свою погреть, и сам генерал-адмирал Апраксин, и еще многие.

Пошло то дело к государю. Петр Алексеевич вызвал Брюса, показал ему все бумаги. Долго смотрел ему в глаза, потом говорит: "Яшка, не верю!" И кинул бумаги те в камин, а дело велел закрыть. Не забыл, значит, государь, как в час триумфальный после Полтавы его, Брюса, в обе щеки целовал и кавалерию ему, сняв с себя, на грудь повесил.

Брюс встрепенулся, потому что течение экзамена вдруг нарушилось. Экзаменаторы и экзаменующиеся с любопытством повернулись к двери, от которой на цыпочках крался, чтобы не помешать священнодействию, губернский фискал Митька Косой, тот самый, который сына своего к фискальству приучает. На сей раз был он без сына, а дело, которое его привело, было, по-видимому, архиважным, иначе он не осмелился бы войти. Извинительно кланяясь, губернский фискал нашел за парчовым столом свое начальство и через плечо Ушакова стал что-то ему нашептывать, многозначительно округляя глаза.

Ушаков сначала отмахнулся, но Митька Косой продолжал настаивать, и тогда обер-фискал встал, поклонился Магницкому, прося извинения, и вышел вслед за клевретом.

Губернский фискал завел его в пустой класс, где сидел ни жив ни мертв не кто иной, как Иоанн Мануйлович, незадачливый помощник директора Печатного двора. Завидев обер-фискала при шпаге и всех регалиях, Мануйлович затряс косицей и сполз со скамьи на колени.

- Отче ридный! - забормотал он, сопротивляясь попыткам фискалов поставить его на ноги, поскольку имелся строгий указ царя коленопреклонений перед официальными лицами не допускать. - Батько милостивый! Не вели казнить, вели слово молвить!

- Говорите дело, - прервал его Ушаков. - Нам некогда.

Тогда Иоанн Мануйлович, всхлипывая и путая русские слова с украинскими, поведал, что в сей именно миг губернатору Салтыкову будет вручена мзда - сто рублей - за то, что он выпустит из тюрьмы какую-то кликушу...

"Снова раскольничьи проделки, - подумал Ушаков. - А Салтыков-то, Салтыков! Неисправим царский свояк". И приказал Митьке Косому:

- Бери этого Мануйловича, скачи с ним к Салтыкову, тройку возьми мою, она угонная, с бубенчиками, мигом домчит во дворец к Салтыкову. Затем вернешься, доложишь, как и что. Доносителя же этого, Мануйловича, ни в коем случае не выпускай.

И возвратился в зал за парчовый стол. Очень ему было интересно наблюдать за генерал-фельдцейхмейстером, который явно от него отворачивался. "Что, Яшка, не нравлюсь я тебе?" - хотелось ему бросить в это высокомерное, не по-русски красивое лицо.

Как ненавидел Ушаков, скорее, как презирал он всех этих "птенцов гнезда Петрова", этих "первозванных", как однажды изволила выразиться царица Екатерина Алексеевна. Тех, кто был призван к опальному отроку-царю в потешные еще сопливыми мальчишками, чтобы разделить его судьбу. А судьба-то оказалась милостивой, и вот бывший пирожник - ныне светлейший князь, а сын певчего - генерал-прокурор, а захудалые недоросли - министры. И каждый глянь на него! - будто и не человек, а полубог. Взгляд, устремленный вдаль, затуманен государственной заботой, речь медлительная, каждая фраза - с особым значением...

Он-то, Ушаков, ничем не блещет, разве что подковы гнет руками, да кто ж это оценит, кроме государыни Екатерины Алексеевны? А уж как сии "птенцы" оскорблены бывают, ежели обер-фискал у них ревизию наведет! Будто уж столь они безупречны, столь бескорыстны! У честнейшего того генерал-адмирала Федьки Апраксина копнули раз в Адмиралтействе, а там под крылышком сего полубога - вор на воре!

Брюс, конечно, иной - нет в нем этакой настырности, как у Апраксина, или хамства, как у Меншикова, - все же выходец из шкоцкия земли, потомок королей, сам мог бы быть ныне прынцем. И хоть родился он во Пскове, а учился над яузской тиною, но иноземец виден в нем с ног до головы: слова выговаривает без исконной российской расхлябанности и брови поднимает, словно удивлен, что вдруг оказался середь варваров-московитов.

Государь их лелеет, своих "первозванных", многое им спускает, обвинительные на них доношения сжигать изволит. Яшке этому Брюсу, например, государь прощает то, чего не прощает никому: Брюс терпеть не может водки и никогда не участвует в соборах всепьянейших. Да и то сказать - все эти "птенцы" еле грамоту знают, светлейший князь Меншиков в своей же подписи учиняет две ошибки! А Брюс - ученый, мигни ему царь, он гору книг переворочает, а любую невозможность превозмогает. Теперь, слыхать, Брюс склоняет Петра Алексеевича принять титул императорский. Рискованная затея! Вся Европа может на дыбы встать, до сих пор ведь император был один - в Вене.

Но государь, увы, не вечен, а новая государыня или наследник царевич могут по-иному взглянуть на необыкновенность сих "птенцов". И пойдут на плаху и в Сибирь надменные полубоги, а смиренный Ушаков будет свою лямку тянуть на благо трона, будет розыск чинить, хитрить, мудрить, лицедействовать, предотвращать - и будет нужен всегда. Лишь спокойствие ибо рвение и ярость умаляют отпущенные дни!

Царство Петрово строится таким порядком, что все здесь в меру, все законом регламентируется, даже и величина флюгеров на печных трубах. Непохожесть любая, своеобразие всяческое для царства самодержавного - сущий вред. Сие есть воровство нравственное, которое в десятикрат хуже, чем любая денежная татьба. Взять того же лихоимца Салтыкова. И тут обер-фискалу вдруг подумалось: а что, если та кликуша, которую Салтыков продает сейчас за сто рублей, и есть ступинская Устинья? Обер-фискал велел содержать ее за семью замками, к розыску еще не приступал, по уже ясно: от сей ложной кликуши нити тянутся и к булавинцам, и к чающим воцарения Алексея Петровича. Кстати, как это раньше в голову не пришло: а почему Салтыкова нет на сем важном акте, на коем присутствует, по указу царя, вся сановная Москва?

Ушаков перегнулся через стул к вице-губернатору Ершову: "Зело дивуюсь я, что нету..." И получил от него тот же ответ, что и генерал-фельдцейхмейстер: "У его превосходительства какая-то внезапность в приказе Преображенском..." У обер-фискала все внутри пронзило ледяной стрелой. Он встал, как распрямившаяся пружина, вышел, на сей раз не спросившись у Магницкого. Внизу, под наружной лестницей Сухаревой башни, вдали от рыночной толчеи стояли экипажи гостей и экзаменаторов. Лошади, пофыркивая, мирно жевали в торбах овес. Кучера, усевшись в кружок, дулись в карты.

Но тройку-то свою угонную он отдал Митьке Косому! Ушаков стиснул зубы и простонал: "Ай детина! Вот детина!" Нашел на площадке брошенную кем-то ржавую кочергу, повозившись немного, связал в узел, успокоился.

А время шло!

Кликнул адъютанта, велел взять любую школьную клячу, скакать в кремлевскую кордегардию, привести взвод драгун и свежих оседланных лошадей. Поручик кинулся исполнять, нашел лошадь, ускакал. Время тянулось томительно. Ушаков никогда себя не ругал за промахи, и теперь он, топчась на продуваемой ветрами верхней площадке лестницы, материл этого дурацкого поповича из Печатного двора - нашелся тоже доносчик бестолковый! Ну, погоди!

Вдруг из-за угла Сретенки вырвалась его угонная тройка с бубенчиком; возница, круто натянув вожжи, остановил. Прохожие, завидев гербы на дверцах, поспешно разбегались. Выскочил губернский фискал Митька Косой, навстречу ему уже несся через две ступеньки грузный Ушаков.

- Быстрее! - Митька Косой еле поспевал за ним, докладывая на ходу: Салтыкова нету, выехал, сказывают, в Преображенское с утра.

Кинувшись в карету, Ушаков крикнул Митьке, который вспрыгнул на облучок: "Гони!" - а сам отыскал в полутьме икающего от переживаний Иоанна Мануйловича и, схватив его за косичку, стал тыкать лицом в кожаное сиденье.

Но у Сретенских ворот они увидели адъютанта, скакавшего навстречу со взводом драгун. Ушаков принял другое решение.

- Теперь Салтыков, ни дна ему ни покрышки, уже едет назад, надо ловить его на дороге. Будем двигаться к Преображенскому с трех сторон. Ты, Митька, бери десяток драгун, скачи на Черкизово. Ты, адъютант, дуй на Семеновское, а я буду заезжать со Стромынки. Проверьте кремни в пистолях!

Тем временем в Сухаревой башне экзамен шел своим чередом. Перед началом опроса по риторике вышел учитель латыни, одетый в шелковую рясу. Огладил бородку и объявил, что прочтет свои перетолмачения, то есть переводы, из римского поэта Галлюса Ювенция. При этом латинист покосился на генерал-фельдцейхмейстера, и не зря, потому что Брюс нахмурился, вспоминая: что это за римский поэт? Небось опять свои доморощенные кропания скрывают под звучным псевдонимом...

Учитель латыни принял приличествующую позу, и полились звучные латинские стихи. Слушатели, ничего не поняв, наградили его аплодисментами. Тогда латинист откашлялся и прочел свой переклад на российскую речь:

Пусть ложная других свобода угнетает, Нас рабство под твоей державой возвышает!

Все оживились, закивали париками, захлопали, обернувшись к портрету Петра Алексеевича, где царь - молодой, кудрявый - стоял на фоне баталии, уперев полководческий жезл в стальную кирасу.

Обернувшись вместе со всеми, Брюс увидел, что кресло обер-фискала пустует. "Удалился, спаситель отечества! - усмехнулся он про себя. Помчался куда-то с поспешением великим. Небось по очередному фискальству. Царь Петр Алексеевич, разражаясь гневом противу врагов внутренних, именует их бородачами, закостеневшими в старине, непотребными людьми, которые грубые и замерзелые обыкности имеют. Но это-то Ушаков, который, несмотря на красную рожу, и политесу обучен, и духи французские льет, он-то со своим рвением показным не есть ли главный внутренний враг?"

Вот не успел он, Брюс, прибыть в Москву, как дьяк Павлов, его артиллерийский комиссар, доложил о турбации и разорении великом, кое имели Киприановы. Зачем это? Неужто ему, обер-фискалу, который таковой уж, кажется, законник и бумагокопатель, неужто ему не известен царский указ 1705 года, где оную гражданскую типографию и майстера ее, помянутого библиотекаря Киприанова, со всеми работными людьми его ведать надлежит в приказе Артиллерийском, а следовательно, ни о каком возврате в слободу и речи быть не может?

Нет, конечно, все знал, все ведал лицедей Ушаков, только учинил сие из тайной зависти к "птенцам гнезда Петрова", и особенно к нему, Брюсу.

Экзамен заканчивался, присутствующие переводили дух. Магницкий вновь взобрался на дубовую кафедру, копаясь в изрядной кипе листков.

- Наука у нас, - воскликнул он, подняв палец, - в процветающее состояние приведена, российская же шляхетная юность ей с пользой великою днесь обучается!

Взять того же хоть Магницкого, продолжал размышлять Брюс. Сущий бессребреник, добросовестен, в нем же лести нет. И царь его любит, подарки жалует, профессором сделал, для большей чести велел даже именовать Магнитским, от слова "магнит". И вот сего почтенного старика тщанием все того же обер-фискала из-за пустой приказной ябеды в Петербург гоняли за караулом, от чего Магницкому великие были страх и убытки. Жестокости Брюсу самому не занимать, в нужный час он, бывало, сам артиллерию через ижорские болота тащил людьми, от чего весьма многие померли, но то была война!

Брюс усмехнулся. Однажды в военном лагере в походе на Литву, когда сей Ушаков был еще желторотым посыльным при Екатерине Алексеевне и до фискальства было ему так же далеко, как улитке до облака, он, Ушаков, зайдя с казенным пакетом в шатер Брюса, увидел только что сделанную часовщиками модель Коперниковой системы. Стал он осведомляться деликатно, что за столь хитрая механика? Брюс все ему кратко объяснил, и сей Ушаков начал креститься - дескать, как возможно, чтобы Земля вращалась вокруг Солнца, ибо дураку видно, что Солнце всходит и заходит. Брюс обыкновенно каждому московиту все это терпеливо доказывал, но на сей раз он был не в настроении, да и перед ним стоял всего-навсего ненадобный унтер, царицын прихлебатель, и Брюс просто объявил, что его величество сию систему Коперникову истинной почитает. На что Ушаков ответствовал (и весь он тут, в ответе том): ах, раз государь ее истинной почитает, значит, так оно и есть.

Однако как же быть с Киприановыми? Брюсу смерть не хотелось объясняться с Ушаковым, хотя тот внешне любезностей преисполнен. Генерал-фельдцейхмейстер придвинул к себе лист бумаги, достал серебряный голландский карандашик на цепочке и стал набрасывать: "Государь мой милостивый Андрей Иванович..." Рука дрогнула, хотелось это обращение вычернить, но Брюс удержался и даже добавил вежливое: "Здравствуй на множество лет". Затем стал писать уже сухо, по-деловому, что библиотекарь-де Василий Киприанов выдан от вашей милости в слободу и впредь ему книг и никаких картин производить будет невозможно... Просил - так же сухо и по-деловому - навести надлежащие справки и, нимало не мешкав, вернуть оного Киприанова в артиллерийский чин.

Тут большие часы на Сухаревой башне заскрипели, будто неподмазанная телега, и отбили полдень-адмиральский час. Школяры весело закричали: "Поют музыци, разные языци!" - и, теснясь, стали выбегать в распахнутые двери.

Пробило полдень и на кремлевской Спасской башне, к которой как раз приближалась карета Салтыкова, запряженная цугом вороных. Губернаторские форейторы хлестали народ, крича: "Пади, пади!" Возле Ветошного ряда губернатор велел остановиться и приподнял занавеску кого-то выглядывая в толпе. Никто, однако, не привлек его внимания, и Салтыков оборотился внутрь кареты, дотронувшись до медвежьей дохи на противоположном сиденье:

- Красавица моя! Ровно полдень, и мы стоим у ветошного ряда... Все как условились!

В медвежью ту доху была закутана Устя, которую летом преображенцы взяли босую, в одном сарафанчике. Когда утром в Преображенскую караулку привели ее из каземата, Салтыков не мог сдержать восхищение. Несмотря на прах темницы, была она точно Аврора, богиня зари, как ее волшебник француз написал на потолке салтыковского дворца!

Однако игривое настроение губернатора вскоре улетучилось.

"Фи дон! Она дерется! Уж и приласкаться нельзя!"

Но все же был он известный галант и приказал принести ей валеночки и медвежью доху. Пока они мчались, - а шестерка салтыковских славилась проворством, покоренный губернатор, все более воодушевляясь, убеждал Устю не возвращаться к тем ворам, а лучше скрыться у него, Салтыкова. Договорился даже до того, что сообщил: вдовец, мол, он, детей не имеет, и, ежели какая особа пришлась бы ему по сердцу, отчего бы и не под венец?

Медвежья доха молчала.

Салтыков с жаром поведал, какие француженки ему попадались, но хоть одна из тех француженок подобна ль этакой Авроре?

- Ежели ты, скажем, страшишься родни моей иль титула моего, так вот тебе - выбирай любую из моих подмосковных, будешь там барской барыней хозяйствовать до предела дней. Ну что тебе твоя воля? Без крова, без пристанища, - а чем все эти гулящие кончают?

Доха по-прежнему молчала, и обескураженный губернатор не мог взять в толк - как можно отказываться от таких лестных предложений?

Но вот и Ветошный ряд, карета стоит, и часы бьют двенадцать. Губернатор усмехнулся, хотел было пустить в ход последний аргумент: "Вот прикажу сейчас форейторам погонять что есть силы, куда ты денешься от меня?"

Но он не пустил его в ход и правильно сделал, потому что, еще раз выглянув под занавеску, он увидел, что какие-то дюжие молодцы держат его лошадей под уздцы и у каждого молодца полы кафтана оттопырены, словно от сабель или пистолей. А в Ветошном шумном ряду в толпе покупающих и продающих слышится задорный крик петушка.

Губернатор ахнуть не успел, как Устя выскочила из дохи, словно цыпленок из скорлупы. Простоволосая - что ей люди, что ей мороз! распахнула дверцу, выпрыгнула на снег. Возле дощатого шалаша, из которого торговали лубяной дранью, манил ее рукой здоровенный малый в валяном колпаке. Он виден был отовсюду, потому что был выше и плечистее всех, а лицо его поперек носа было обвязано белым платком.

Устя не прибежала - прилетела к нему, закинула локти, обняла, копна волос рассыпалась по плечам; зажмурилась, целуя.

- Э-эх! - с чувством крякнул губернатор и тростью достал своего возницу: - Гони, скотина, домой!

Там, в кабинете, его и застал обер-фискал Ушаков. Губернатор, сняв кафтан, расправлял перед зеркалом крахмальные манжеты. На яростный вопрос Ушакова (не мог сдержаться на сей раз обер-фискал) Салтыков спокойно отвечал, не отрывая глаз от рукава:

- А, она у меня из кареты в окошко выскочила.

- Так и выскочила?

- Так и выскочила.

- И убежала, конечно?

- И убежала.

Обер-фискал по-кошачьи подходил к губернатору, кулаки у него сжимались.

- Да какое же вы, господин губернатор, имели право?..

- Очень простое право. Я допросную сказку на нее потребовал. Там записано, что взята она в приказ как кликуша. Есть именное повеление государя - губернатору кликуш тех имать, допрашивать по тяжести вины каждой, вразумив же, отпускать.

Ушаков готов был зубами скрипеть. Наглость этого "птенца" (Салтыков ведь тоже был из потешных!) превосходила все.

- А что это за деньги рассыпаны у вас на столе?

- Как - что за деньги? Вот иоахимсталеры, сиречь ефимки, вот голландские золотые гульдены, а это рубли... Всего ровно сто рублей. Сумма немалая, можно флигелек купить либо деревеньку. Вы нуждаетесь в деньгах, милостивый государь?

Ушаков стоял оглушенный, словно выстрелом, а Салтыков, окончив заниматься манжетами, одернул камзол и приказал лакею подавать домашний кафтан. Затем засмеялся и сказал Ушакову примирительно:

- Ну что вы все - девка, девка... Да хотите, я вам из моей подмосковной двух девок пришлю? А какие плясуньи, какие вышивальщицы!

Обер-фискал повернулся и стал уходить, не прощаясь.

- Куда же вы? - всполошился Салтыков. - Останьтесь ужинать! У меня нынче ботвинья с угрями!

Выйдя в прихожую, обер-фискал остановил свой взор на артиллерии констапеле Щенятьеве, который сидел на месте дежурного. Ушаков знал, что именно Щенятьев навел воров на мздоимца губернатора.

Щенятьев был по уши погружен в труднейшее и необходимейшее для него дело - сочинял послание к Степаниде Канунниковой. Для этого у него была книжка, которую он когда-то купил - не у Киприановых, конечно, чтоб им кисло икалось, а в книжной лавке Печатного двора. Книжка называлась "Приклады, како пишутся комплименты разные на местном языке..." Щенятьев долго и задумчиво листал ее, выбирая подходящее. Вот, кажется: "Объявительное писание о супружестве". Приподняв парик, Прошка почесал себя в затылке и решил: нет, это рано. Далее следует "Утешительное писание от приятеля к приятелю, который злую жену имеет", - это смешно, но уж совсем не из того толокна. Наконец - "Просительное писание некоторого человека к женскому полу". Вот это подойдет.

Прошка выбрал хорошо очиненное перо, пальцами снял с него воображаемую былинку и даже для верности подул. Обмакнул в чернильницу и начал, любуясь получающимися завитушками: "Моя госпожа. Я пред долгим временем честь искал с вами в компанию прийти..."

Написал и остановился. В книжном тексте, кроме общих вежливостей, ни словечка не было о том, что просилось из его, щенятьевской, души: "Любезная моя, душенька, оставь ты этого Киприашку, дался он тебе!.."

Еще раз он потревожил свою потылицу, но слова такие, чтобы были кумплиментально изложены, не приходили на ум... В книжке же маячило перед глазами одно:

"Кто терпением вооружается, тот имеет совершенную победу, понеже оное побеждает непостижимое женское жестоковыйство".

И тут он обернулся на шаги входящих. Посреди прихожей стоял, уставясь на Щенятьева, обер-фискал Ушаков, а с ним другие фискальские чины.

- Встать! - приказал Ушаков, продолжая сверлить его взглядом.

Вот он стоит навытяжку, это Прошка Щенятьев, под стол упала книжка и какие-то листки бумаги, которые он держал на коленях. Гетры у него модные, о сорока медных пуговицах, платочек надушенный торчит из кармашка камзола, щечки розовые, а усики - по всему Зарядью моднее таких усиков нет! Но парик его разлохматился, сбился. Хлопает Щенятьев белобрысыми ресницами, от чего лик его имеет самое деревенское выражение. Коров бы ему, Прошке, пасти, а не в губернаторских адъютантах ходить!

Сейчас тронь его, побегут с челобитными всякие тетушки и крестночки, а у него они - Массальские, Хованские, Голицыны! Да и арестовать; по существу, он, обер-фискал, права не имеет, его дело донести инстанциям высшим.

- Вольно! - скомандовал Ушаков и проследовал вон из полутемных и затхлых салтыковских покоев, в которых уже дюжина поколений этой фамилии произросла. На улицу, на улицу, на мороз, на свежий ветер! В тот же вечер рота фузилеров Московского полка, оцепив Самотеку, крадучись, подступила к воротам Тележного двора.

- А ну, Мазепа! - сказал губернский фискал Митька Косой, подталкивая Иоанна Мануйловича. - Стучи в ворота и говори - "свои"!

Однако ни на стук Мануйловича, ни на его сладкий голос, уверявший, что он-де, Мануйлович, совершенно один и что надобно открыть калитку, никто не отозвался. Митька Косой махнул рукавицей и два здоровенных солдата стали высаживать калитку заранее приготовленным бревном. Тогда во дворе, в амбаре, раздался взрыв, тусклое пламя осветило бревенчатые стены, к низким осенним облакам взметнулись щепки, тряпье, клочья соломы. Солдаты загородились рукавицами в ожидании новых взрывов, но их не было, только пламя разгоралось с треском и уже начали лететь горящие шапки.

- Этого еще не хватало, - проворчал Ушаков, который наблюдал осаду из своей кареты, стоявшей у дозорной бани на Драчевке, - чтобы пал, самосожжение раскольников учинилось на самой Москве!

Он дал команду, и солдаты, дружно крикнув: "Ать-два, взяли!" завалили не только калитку, но и весь забор. Рота устремилась во двор с примкнутыми штыками. Впереди бежал губернский фискал Митька Косой, толкая перед собой окончательно обомлевшего поповича с косицей.

Но в разметанном взрывом амбаре не было никого. Валялись разодранные лубочные картины. Разрушенная штанба напоминала старый колодец.

Обыскав Тележный двор и окрестности Самотеки, солдаты построились и ушли с песней. Местные слобожане передавали цепочкой ведра, гасили пожар. Казенная карета обер-фискала уже тронулась и въезжала в Петровские ворота, когда ярыжки подвели к ней задержанного парня в обширном, не по росту, кафтане табачного цвета и немецких с пряжками башмаках.

- Кто таков?

- Максим Тузов, ваше превосходительство, прохожий человек. А эти ироды схватили... Пусти, пусти руку-то, что выворачиваешь?

- В железа его до выяснения личности. Возвратившись на подворье, где он квартировал, Андрей Иванович Ушаков вздохнул, повертел пальцами, потом решил писать письмо. Камердинер зажег ему шандал о пяти свечах, принес бумаги, выбрав по требованию хозяина итальянской, плотной, в рубчик, поставил чернильницу, услужливо открыв крышечку, придвинул баночку с песком.

Конечно, обер-фискал мог бы вызвать секретаря, хоть бы даже и в полночь, так как писать не любил, но все же предпочел обойтись сам.

Начал: "Государю моему, его царскому величеству Петру Алексеевичу, да хранит бог его пресветлость, недостойный раб Андрюшка Ушаков челом бьет... В трудах непрестанных и заботах от твоей, великого государя, пользе по вся дни пребываю..."

- Да, - вздохнул Ушаков, положил перо и размял утомившуюся руку. - Все валят на фискалов, все их честят почем свет, а ведь от государя каждый божий день идут повеления - людей, денег, людей, денег! И все обер-фискал найди, подай, в ранжир приведи! А в деревнях иных и мужиков-то нет, начисто забрали в рекруты, бабы сеют, бабы пашут. Помещики и те от солдатчины да от матросчины в бега норовят!

"Понеже аз, многогрешный, почитай год, как в отволочке от семьи, продолжал выводить Ушаков, - пожалуй мне к дому моему в славный Санктпитербурх от Москвы отъехать..."

Камердинер подал ужин - рыбец заливной, пирог, подогретое вино.

- Что болтают на Торжке? - спросил Ушаков.

- Царевич Алексей Петрович за рубеж ушел, бают - немецкого цесаря с нашим царем на войну подбивает...

Ушаков как раз поднял песочницу, чтобы обсыпать готовое письмо, а тут задержался, поставил ее на место. Долго молчал, покачивая головой и уставясь во тьму. Затем встал и решительно порвал написанное письмо.

Глава восьмая

ЕЩЕ РАЗ СОВЕТ И ЕЩЕ РАЗ ЛЮБОВЬ

Снова святки, снова морозец и снова шумство на крестцах, людская волна то прихлынет, то откатится. У Тверской-Ямской заставы, где проверяют паспорта прибывающих из Санктпитербурха, скоморохи перед воротами скачут, колпаками машут. Гудит дуда, бряцают бубны, один скоморох ходит вприсядку, держа шапку в зубах, а хохочущие зрители мечут ему туда грошики. Двое лицедействуют, православных потешают:

- Вот добрые молодцы, кулачные бойцы, шут Пара-мошка и брат его Ермошка! (Хлоп бычьим пузырем по башке!) Раздери ты хоть мне рожу, да не тронь мою одежу!

Поднялся шлагбаум, в ворота въехал возок без гербов, зато с позолоченными полозьями. Видимо, долго препирались из-за таможенных сборов; возница зло понукал лошадей, надорвался от крика, требуя дороги, толпа нехотя расступалась.

А шут Парамошка кричал брату Ермошке:

- Ухлебался ты молока пресного! (Хвать пузырем по потылице!) У тебя и портки лопнули!

Из возка высунулось гневное лицо седока:

- А ну, Гаврюха, дай им кнутом, да похлеще! Люди наконец раздались, уступая дорогу, но, лишь только возок набрал скорость, вслед ему полетел свежий, дымящийся на морозе лошадиный навоз.

- Мерзавцы вшивые! - негодовал седок, рассматривая нашлепку на заднем стекле. - Царевич, бедный, еще говаривал, что любит чернь сию... Нет! Кнут, и только кнут!

Куда прикажете? - обернулся возница.

- На Воздвиженку, к Авраму Лопухину, куда же еще...

Но возок вновь замедлил ход и, тихо поскрипывая полозьями, совсем остановился.

- Что еще там? - нервно осведомился седок. Возница указал ему кнутом на перекресток. Это калики перехожие - идут, бредут, подпираясь посохами; они не нищие, лохмотьев показных у них нет, все аккуратное - и лапотки, и армяки, и холстинные мешочки для подаяний. Некоторые из них слепцы; они поднимают вечно улыбающиеся лица и поворачивают их в ту сторону, откуда слышен колокольный звон, крестятся. Ведут их столь же благолепные мальчики-поводыри.

Неторопливой чередой калики перешли Тверскую улицу, расположились на ступенях паперти. Прохожие кидали им мелочь, и, заслышав звон падающей монеты, калики начали привычно голосить:

- Спаси вас бог за ваше подаяние, народи вам боже в поле ржи восходом, в гумне умолотом... Попаси вам Фрол-Лавер лошадок, а Власий - коровок, а Настасей - овечек...

Седок откинулся на кожаную спинку сиденья, руки так и чесались кого-нибудь вздуть. Он только что из-за границы - там порядок, там уж чернь не осмелится преградить путь знатному экипажу. Нет, пожалуй, и правда такому разнузданному племени нужен только царь-антихрист!

И вдруг, вновь поглядев в окошко, седок отворил дверцу кареты, всматриваясь в лица бредущих слепцов.

- Иоанн Мануйлович, неужели это вы? Помощник директора Печатного двора, латинист, стихотворец - и калики перехожие? Что я зрю?

- Господня воля... - отвечал Иоанн Мануйлович, который успел отпустить бородку и, когда закатывал глаза, весьма был похож на слепого. - Господня воля, всемилостивейший государь господин Кикин... Велено свыше мне возвращаться на родину, в Нежин, так я сподобился со слепцами: и трат никаких, и пение мое им сподручно.

Кикин из возка любопытствовал:

- Так за что же, за что же это вас?

Иоанн Мануйлович пытался промолчать, указывал посохом в сторону слепцов, - мол, отставать неудобно, - но Кикин продолжал настаивать на своем.

Тогда с Мануйловича слетела обычная маска сладкого благолепия, он зло сверкнул черными зрачками:

- А вам знакома, ваше благородие, игра в кости, в угадки? Там чем больше угадаешь, тем больше получишь, да не всякому везет... - И заковылял, заторопился к своим каликам, опираясь на высокий посох, божий угадчик...

"Один раз ты ставил на гетмана Мазепу, это всем известно, - подумал Кикин, - на ком же ты прогадал сейчас?" И крикнул своему вознице:

- Улица свободная, чего спишь?

Лопухинский дом - будто мрачная скала среди всеобщей иллюминации и веселья, ни плошки в окне, ни свечи. Возница долго стучал в ворота, наконец сам хозяин вышел с огнем, унял собак, отвалил перекладину.

- Пречистая заступница! Господин Кикин, Александр Васильевич, благодетель! И не дал знать предварительно!

- Поцелуемся, Аврам Федорович, может, видимся в последний раз. Времена грядут ой-ой-ой!

Прибывшего гостя спешно провели наверх, слуги зажигали свечи в столовой палате.

- А я уж боялся, что и у тебя, Аврам, встречу святочные рыла да пьяное шумство. Вся Москва ваша нынче как с цепи сорвалась...

- Скажи, Александр Васильевич, правда ли бают, что царевич...

- Правда, правда, кум, свечки ставь угодникам...

Вошел, крестясь на образа, цыганоподобный Яков Игнатьев, протопоп верхоспасский, за ним другие, спешно вызванные Лопухиным. Притихшие, настороженные, здоровались с Кикиным, ожидая новостей.

Кикин рассказал. Будучи по повелению царя с делами разными в Европе, он осторожно навел справки. Опального царевича, которого суровый отец настойчиво отстранял от престола, охотно бы приютили при многих европейских дворах, лишь бы досадить этим московитам, которые за каких-нибудь пятнадцать лет вдруг возникли из ничего - и встали грозной державой на Востоке. Теперь и флот имеют, который способен с английским или голландским потягаться, и, выслав двухсоттысячную армию, распоряжаются как хотят в самом сердце Европы. На обратном пути, в Риге, Кикин повстречался с царевичем, который якобы ехал к войску, по вызову отца...

- Ты ему поведал о намерениях потентатов европейских? - нетерпеливо перебил Лопухин.

- Зачем? - усмехнулся Кикин. - У царевича свой ум, своя голова, которая сотворена шапку мономахову носить.

- А даст ли ему цесарь войско? - интересовался протопоп.

- Даст или не даст, это другой разговор, - сказал Кикин, положив обе руки на стол. - Сядьте-ка поближе, други, вот что хочу вам объявить...

Все придвинулись к самому его стулу, колеблющийся свет шандала осветил их тревожные лица.

- Слаб царевич для такого дела, слабенек. Плакал, не знал, на что решиться... Почти силком выпихнул я его за кордон, наказав не возвращаться, что бы ему ни сулили.

- А ежели он вернется?

Кикин отпил из чаши, вгляделся в лица единомышленников, тяжко вздохнул. Протопоп, обернув лицо к образам, размашисто крестился и шевелил губами - читал молитву.

- Правду жестокую не стану таить от вас - он, конечно, вернется.

Наступило молчание, слышался только горячий шепот протопопа.

- Так это что же? - закричал Аврам. - Так это для нас - казнь?

- Затем я и приехал к вам сюда, - ответил Кикин.

- Стало быть, ты нас в эту затею всех вовлек, а теперь приехал сказать - спасайтесь кто куда? Ну, Кикин, мне сказывали, что ты без стыда и без сорому, я не хотел верить. Может, ты завтра, очистив совесть свою перед нами, и к обер-фискалу пойдешь?

- Ну уж, господин Лопухин, - язвительно ответил Кикин, - кто-кто, а это ты, властвовать мечтая со своей сестрицею-черницей, всех под свое крылышко подбирал...

- Врешь, врешь! - задыхаясь, говорил Лопухин, промокая свою лысину кружевным платочком. - Я и на дыбе скажу - врешь!

Протопоп перегнулся через стол к Кикину, черный, страшный, похожий на огромного коршуна:

- А кто, как не ты, царевича супротив отца подбивал непрестанно?

- А кто, как не ты, - передразнил его Кикин, - кто как не ты, духовный его отец, говаривал царевичу про отца его во плоти - мы-де все ему смерти желаем?

Протопоп рванулся и вцепился Кикину в его адмиралтейский, расшитый галунами кафтан. Тощий Кикин, однако, увернулся и, схватив шандал, принялся утюжить протопопа по косматой макушке.

Первым опомнился Аврам Лопухин, стал хватать за руки дерущихся, рассаживать в разные концы.

- "Час скорбей моих настал, - запел протопоп. - И возопиих аз в горести велией..."

- Надо бы уговориться, как вести себя при розыске, - сказал Кикин и вдруг не смог удержаться - заплакал, захлюпал, как младенец, высморкался и заплакал снова.

Аврам Лопухин молчал, уставясь взглядом в штоф зеленого стекла, а протопоп все пел свой псалом, взмахивая руками, - крестился. Прочие тоже плакали и молились.

Вдруг грохот снаружи заставил их вздрогнуть. Сквозь щели ставней, которыми были закрыты окна, стали видны разноцветные - зеленые, рубиновые, лиловые - огни. Огни рассыпались и поплыли, начиналась грандиозная огненная потеха - святочный фейерверк.

Спустя неделю генерал-фальдцейхмейстер Яков Вилимович Брюс в Сухаревой башне принял отца и сына Киприановых, которые желали поблагодарить за заступничество и за возвращение их в свою любезную полатку.

На сей раз, уступая настойчивому желанию бабы Марьяны, они нарочито для визитации сей купили кафтаны на новый парижский покрой - полы с цветной подкладкой завернуты назад. У старшего Киприанова кафтанец был скромного сливового цвета, а у Бяши очень яркий - бирюзовый, что весьма шло к его бледности и темным волосам.

Брюс перевозил свое московское имущество в Петербург, где на Литейном проспекте он выстроил царю арсенал, а себе - небольшой дворец. Прочее он хотел вывезти в подмосковную усадьбу, с московскими же хоромами на Мясницкой улице, которыми был он пожалован некогда после одного попавшего в опалу боярского рода, Брюс хотел покончить насовсем.

По сему поводу в верхних покоях Сухаревой башни царило оживление. Люди Брюса в кафтанах его свиты - красного цвета с зелеными отворотами копошились в кладовых и каморах, вытаскивая, переписывая и распределяя пропылившееся имущество.

Государя Якова Вилимовича шуба рысья под бархатом, - диктовал камердинеру почтенный домоправитель, - да муф соболий, нашивки серебряные, да волосы новые накладные, да трость с черепаховой оправой... Записал? В корзину все клади.

Из каптенармусовой же палаты выносили и раскладывали в коридоре мерки пороховые, домкраты, молотки конопатные, лукошки барабанные, бердыши. Затем пошли значки дивизионные кумачовые, бунчуки и, наконец, старинное, еще от Азова, артиллерийское знамя с перекрещенными пушками. Когда его развернули, оказалось, что оно молью трачено. Господин Брюс весьма изволил сердиться.

Так, не в настроении, он встретил и Киприановых, которые шли к нему, осторожно перешагивая через разложенное на полу артиллерийское добро. Руки не подал, но кивнул благосклонно, оглянулся, где бы их принять, и, указав на винтовую лестницу в центральной башенке, пригласил их наверх.

Это была святая святых генерал-фельдцейхмейстера. Здесь в пору далекой юности он полагал собирать ученый круг людей во главе с царем, конечно. Наблюдали бы светила, составляли бы гороскопы, читали рефераты. И название было уже придумано - "Нептуново общество", и утварь приличествующая собиралась - трубки зрительные, банки с заспиртованными уродцами, глобусы земные и небесные, ландкарты и книги. Тогда, однако, Франц Яковлевич Лефорт, великий кутилка, наскучил сидением при разговорах высокомудрых и сбил молоденького еще царя к развеселым кабакам Немецкой слободы да к всепьянейшему собору...

А посуда та для мудрствования осталась. Остался и скелет, который Брюс собственноручно приготовил из утонувшего в бочке водки царского шута Мадамкина и про который суеверные сухаревцы сочиняли, будто Брюс с ним как с живым разговаривает, вопрошает. Взять все сие в Санктпитербурх? Государь задумал там устроить кунсткамеру по примеру берлинского двора, но здания еще нет, вечные наводнения, драгоценное подчас имущество от сырости гибнет... Пусть пока остается.

Близится конец службы его, Брюсовой. Сразу из Москвы он едет на Аландские острова, где соберется мирный конгресс. Брюс принесет государю долгожданный и совершенно викториальный мир, затем наконец удалится на покой, в уединение. Никакая сила его тогда не притащит более к этим рабам Бахуса, к этим мздолюбцам, придворным самоедам, тупицам в сенаторских мантиях.

- Взгляни, Киприанов, - Брюс раскатал большую карту. - На Спасском мосту лубочники уже тебе и в этом конкуренцию составляют, мой адъютант вчера купил мимоходом. Хе-хе! Космография - настоящая карта Вселенной! Гляди, какие тут надписи помрачительные - Крулевство польское пространно и многолюдно, люди величавы и обманчивы и всяким слабостям покорны, кралей своих мало слушают... А вот еще лучше - мазическое царство, девичье. Людие, власы у них видом львовы, велицы и страшны зело в удивление. А здесь, глянь, надпись в левом нижнем углу, где должна быть Африка, - змеи, лица у них девические, до пупа человек, а от пупа крылаты и зовомы - василиск!

Брюс швырнул лубочную карту на стол и прошелся по кабинету, поднимая руки.

- И это 1716 год! И это век рационализма - как сказал философ, - я мыслю, следовательно, я существую... Да нет, еще двести, триста лет минет этот народ мыслить не научится.

- Позвольте, ваше превосходительство, - осторожно заметил Киприанов, поклонившись. - Повелением его величества цифирные и словесные школы открываются, и детей учится всяческого сословия довольно, и успехи их умножаются. Но беда в том, что шляхетство в школы идет паче по принуждению, простой же народ либо в невежестве полном пребывает, либо учится у дьячков, кои сами Псалтырь еле разбирают. Вот ежели бы государь издал указ об обучении всенародном...

- Но! - рассмеялся Брюс и поднял на Киприанова свою надменную бровь. Обучение всенародное! Чего придумал! Разве тебе, братец, не довольно еще попечения, кое имел над тобою господин обер-фискал? Я же тебя предупреждал, Киприанов, чтобы ты собою сам ничего не вымышлял, дабы тебе в том слова не нажить!

Выслушав это, Киприанов засомневался, показывать ли уж генерал-фельдцейхмейстеру проект "Библиотеки всенародной", который они с сыном перечертили на лучшей бумаге и даже акварелью подкрасили. Все же развернул. Бяша держал лист за другой угол, а отец объяснял, водя указкой: здесь вот будет лекториум для общедоступного чтения, здесь - типография, а вот тут - книжная лавка...

- Не пойму я тебя, Киприанов, - сказал вдруг Брюс. - Человек ты вроде науке привержен, косности всякой чураешься. Но зачем ты, скажем, в своем Календаре Неисходимом, который теперь напрасно моему имени приписывают, гороскопы всяческие приводишь, предвещания? Неужели ты и вправду мнишь, что от того, как сойдутся на небосводе Марс и Меркурий, у какого-нибудь жалкого человечишки случится насморк или проигрыш в карты?

Забыв о чертеже "Библиотеки всенародной", Брюс подошел к одному из полукруглых окон башенки и отодвинул его ставень. Открылось ночное морозное звездное небо над засыпающей в низине и покрытой снегом Сухаревой слободой. Невзирая на ворвавшийся холод, генерал-фельдцейхмейстер сбросил с себя красный свой иноземного сукна кафтан. Видимо, он ожидал, что младший Ки-прианов подхватит, а Бяша, по обычаю своему, растерялся, и великолепный тот кавалерский кафтан упал на пол. Брюс, не обращая внимания, подвинул к окошку самую большую из зрительных труб, объектив которой, подобно астролябии, был вделан в деревянный шар. Генерал-фельдцейхмейстер подсучил кружевные рукава до локтей и принялся настраивать трубу - вымерил уровень отвесом, подкрутил установочные кольца, наконец приник к окуляру, продолжая приноравливать его верчением рукоятки.

Киприанов с чертежом своим в руке и Бяша, поднявший кафтан Брюса, молча наблюдали за манипуляциями генерал-фельдцейхмейстера.

Наконец тот нашел, что искал, некоторое время смотрел сам, видимо наслаждаясь, потом оторвался и пригласил к окуляру Киприановых.

- Планета Сатурн, коя имеет кольца! - воскликнул он, словно провозглашал появление какого-нибудь именитого гостя. - Смотри, смотри, Киприанов, и скажи - воистину ведь красота? Понимаешь ли, что сие значит для объяснения тайны происхождения миров?

И когда Киприановы насмотрелись, не зная уж, хвалить ли всемогущего творца при этом безбожнике Брюсе, генерал-фельдцейхмейстер собственноручно вернул все на место - и трубу и ставень, - позволил Бяше помочь ему надеть кафтан.

- А теперь реки, Киприанов, зачем же кольца сверхчудные сии показывать деревенскому мужику, коему не ведаешь, потребна ли и азбука?

Киприановы вежливо молчали, и Брюс подумал, что не следовало бы ему говорить так при них, ведь они сами из мужиков. Он решил перевести разговор на другую тему и заметил как раз, что Бяша не отрывает глаз от висящей на стене картины.

Гравюра эта представляла собой дородного человека с остроконечной бородкой, стоящего на коленях перед плахой, вокруг ряды господ в высоких шляпах, а в небесах - витающие аллегорические фигуры.

- Сие есть казнь, справедливее сказать - убийство несчастного короля Карла, совершенное британской нацией. Из-за сего исторического казуса мы, Брюсы, и покинули родину. Вам, русским, которые так любят своего государя, это, наверное, представляется диким...

Киприановы стали откланиваться, а Брюс разговорился и пришел теперь в отличное настроение. Направляясь к двери, чтобы проводить посетителей, он еще раз обратился к гравюре.

- Может быть, изволите спросить - ну, и как же англичане? Как обошлись они без монарха? Да по чести сказать, без монарха они не обошлись. Был там протектор Кромвель, но вчерашний плебей на троне, как известно, хуже всякого тирана. И британская нация поспешила королей законных пригласить обратно! Хе-хе...

Выпроводив Киприановых, генерал-фельдцейхмейстер еще раз оглянулся на дверь и, удостоверившись, что в башенке никого больше нет, разбежался и перепрыгнул через стул, хлопнув себя по ляжке и воскликнув:

- О ля-ля!

Покачал головой - все-таки сорок пять лет дают себя знать. Теперь уж без одышки такой прыжок не обходится, хотя как человек военный генерал-фельдцейхмейстер следил за своей выправкой. Отдышавшись, привел себя в порядок перед зеркалом, поправил фитили в свечах и, потерев удовлетворенно руки, отомкнул потайной шкафчик.

Там у него среди вещей архиважнейших хранилась запотевшая от старости стеклянная банка с заспиртованным монстром. Это был купленный Брюсом за безумные деньги во время путешествия по Германии гомункулюс - якобы искусственный человечек, изготовленный великим химиком Парацельсом.

Брюс, нахмурившись, пытался сначала оттереть мутное стекло, но вскоре это ему надоело, он взял сильную лупу, придвинул свечи и принялся старательно разглядывать жалкую синюю плоть зародыша в банке.

Внезапно он вздрогнул, ему послышался стук в дверь. Кто бы это мог быть? Слуги и подчиненные знали - в кабинет Брюса без вызова хозяина даже и стучать нельзя. Но стук повторился.

Брюс вскочил в намерении строго наказать ослушника, сунул банку в железный шкафчик, распахнул дверь. В башенку вступил, кланяясь, странный человечек маленького роста, с худым и язвительно улыбающимся лицом. Все в его одежде - и паричок, и кафтанчик, и панталончики - было респектабельным, будто только что из версальского салона.

- Миль пардон, вотр экселянс, же озе де детрюир вотр солитюд... заговорил он на отличном французском языке, что означало: "Тысячу извинений, ваше превосходительство, я осмелился нарушить ваше уединение..."

Все же ясно было, что он не француз, а Брюс французского языка не любил, он и на языке своих дедов - английском - объяснялся через переводчика.

- Что вам угодно? - спросил Брюс по-русски. Посетитель достал из кармашка камзола лорнет, рассмотрел не торопясь кабинет и его хозяина, затем лорнет сложил и вдруг подскочил с курбетом, сделав наивежливейший поклон, как это делают учителя танцев и цирковые мимы. И суровый Брюс поневоле улыбнулся, вспомнив, как сам четверть часа тому назад по-мальчишески прыгал на этом самом месте.

- Что ж, пожалуйте... - пригласил он любезно. А посетителю, видно, только это и было надобно. Он тотчас уселся на атласный пуф и, вновь достав лорнет, продолжал рассматривать хозяина, который запирал шкафчик.

- Якушка, или ты меня не узнаешь? - спросил он с комическим сожалением.

Брюс резко повернулся, даже ключи уронил. Что за притча? Со времен далекой юности никто не смел так называть его - "Якушка"!

- Вельяминов я, - сказал посетитель.

- Говори, что тебе надо! - резко сказал Брюс, он не любил ходатаев по личному делу.

- Ах, Якушка! - вновь сожалительно произнес шут. - Много ты стал ныне знать, скелеты у тебя тут, уродцы в банках... Знайка-то по дорожке бежит, а незнайка в постельке лежит. Не бойся, однако, фальдцейхмейстер, я у тебя ни денег, ни почестей просить не буду...

Брюсу на мгновение стало стыдно - действительно, зачем его, старого теперь уже человека, обижать? И пострадали-то они с ним когда-то за одно и то же - за отвращение к пьянству. Всемогущий князь-кесарь Ромода шаркнул ножкой, как бы представляясь. - Помнишь, великое посольство, Амстердам, австерии, наши дебоши?

Да, да, да! Вельяминов! Брюс помнит - был такой у них в потешном полку, ну уж действительно всех потешал. Затем Петру Алексеевичу не угодил, тот велел ему шутить, наверное, и по сей час где-нибудь шутит. Лет десять тому назад говорили, что он в комнатных шалунах у царевны Натальи Алексеевны. Царевна умерла, стало быть, пенсию пришел выхлопатывать.

Новский его, Брюса, каленым железом мучил, заставляя пить водку. Тот еле от него убежал, добрался до Петра Алексеевича, который был а Амстердаме, царь оттуда даже писал своему возлюбленному князю-кесарю: "Зверь! Долго ль тебе людей жечь?" А спустя малое время он же, Петр Алексеевич, этому Вельяминову, который привез диплом Парижского университета, за отказ от заздравной чарки повелел всю жизнь быть шутом.

- Так что тебе, камрад? - спросил Брюс уже мягче. Вельяминов просил его, генерал-фельдцейхмейстера, быть сватом. Ведь, к примеру, и его царское величество соглашается сватать даже совсем простых людей - матросов, корабельщиков, купцов.

- Кого же сватать?

- От Василия Киприанова-младшего надобно сватать Степаниду, дочь Канунникова, вице-президента Ратуши.

- Киприанова! - изумился Брюс. - Да они только ушли от меня! И ни словечка ведь, хитрецы! Тебя предпочли подослать!

- Нет, нет! - уверял Вельяминов. - Они тут ни при чем. Это я, сам жалеючи их, придумал...

Но генерал-фельдцейхмейстер вскочил, не в силах сдержать нарастающий гнев. Это уж слишком! Теперь и его, Брюса, хотят сделать шутом! Сватать Киприанова? Никогда! Всяк сверчок, в конце концов, знай свой шесток. Ах, эти интриганы, а с виду божьи агнцы. Недаром, видать, обер-фискал к ним прицепился!

Шут тоже вскочил, стал бегать за расхаживающим по комнате Брюсом, объяснять. Ведь любовь! Ну, положим, сам-то он, Брюс, мог жениться из политесу, но ведь должна же быть на свете настоящая любовь? Отец девицы распален чрезвычайно, о Киприанове и думать не хочет, теперь лишь сватовство такого человека, как Брюс, может спасти любовь.

Но генерал-фальцейхмейстер только фыркал, останавливался перед зеркалом, чтобы выщипнуть седой волосок, и не переставал повторять: "Ах хитрецы, ах проныры!"

Так и ушел от него шут несолоно хлебавши. А в родительскую субботу последний день провели Киприановы в своей поварне позади полатки. Переезжали они со всеми домочадцами в новопостроенный шаболовский дом, а в бывшей поварне отныне должна разместиться расширяемая гражданская типография. Настоянием генерал-фельдцейхмейстера директор Федор Поликарпов повинен был выдать Киприанову одну штанбу и даже мастеров отпустить.

В последний раз накрыли большой стол в поварне, уставили его горшками да плошками, в печи запекался целый индейский петух. За столом владычествовал не кто иной, как Варлам, который, придя из баньки, обмотал себе голову огромным полотенцем, словно турецкий салтан, и разглагольствовал вовсю. Варлам был в духе - еще бы, накануне объявлен был сговор: Василий Онуфриевич Киприанов женился на Марьяне.

- Ах, государи мои, - говорила гостья-полуполковница в промежутке между скоромной лапшой и кулебякой с угрями, - сон мне привиделся блазновитый - аспид, сиречь змея крылатая, нос у нее птичий и два хобота! Бяшенька, ты у нас книжник, объяснил бы, к чему сие?

Солдат Федька захохотал, не дав Бяше и рта раскрыть:

- Сразу за двоих замуж выйдешь!

- Чур тебе! - обиделась почтенная дама. - Возраст у меня не тот, чтобы плезиры таковые учинять, и звание не позволяет. А вы вот люди ученые и над мною, мценской простолюдинкой, смеетесь. И ты, Бяшенька, вижу, смеешься. А объяснили бы вы лучше мне, грешнице, правда ли, на торжке бают, будто ваш генерал - как его? - фицельмицель часовщика своего на куски разрезал и закопал под Сухаревой башней, а на святки будто бы он его снова вырыл, плакун-травой помазал и живой водою окропил. И часовщик тот будто ныне жив-здоров и всю гишторию сию в кабаке на Сретенке за малую мзду желающим рассказывает.

И опять ей отвечал библиотекарский солдат Федыка:

- Хочешь, лучше я объясню, почему у нас с тобой зубы болят? Оттого, что мы их часто языком треплем...

Полуполковница опять обиделась, и баба Марьяна принялась ее утешать инбирным пивком.

- О людское недомыслие! - воскликнул Киприанов. - Сей часовщик, кстати, известный безбожник, за оскорбление святых образов был взят в Преображенский приказ. На святки же действительно по милосердному ходатайству его превосходительства был освобожден... Где же тут плакун-трава?

- А я скажу, - вступил в разговор Варлам, от инбирного пива лицо его багровело. - В новом доме на Шаболовке мы не позволим сажать с собою за стол разных солдат либо подмастерьев. На нас покоится чин государев...

Обиженный Федька встал, горестно заявляя:

- Спать лучше пойду - кто спит, тот никому не вредит.

Киприанов также вскочил, напряженный от возмущения тем, что кто-то хозяйничает в его доме, искал слов, не находил.

- Мужички, мужички! - урезонивала их баба Марьяна. - Ну что вы? Варлам, куда уж тебе за шляхетством тянуться?

Варлам со звоном положил на стол нож. Назревала ссора. Баба Марьяна, однако, нашла, чем отвлечь внимание.

- Ну, что там у Канунниковых? - спросила она полуполковницу.

- Ах, мать моя! - всплеснула та руками. - Приданое готовят на целый миллиён! Одних шуб невестиных четыре - кунья, енотовая, белья и сомовья.

- Как, как?

- Сомовья, батюшка.

- Соболья, ох, уморила!

Все засмеялись, и воспользовавшись этим, Киприанов пригласил Федьку не чиниться, снова сесть за стол. Но тот теперь артачился:

- Срамно мне, убогому, с богатыми в пиру сидеть. На них платья цветные, а на мне одна дыра.

Но баба Марьяна мир снова водворила. Федьку на место усадила. Спросила полуполковницу:

- Значит, за Щенятьева, за сынка этого боярского, ваша Степанида идет?

Все боялись смотреть на Бяшу, который сидел, опустив взгляд, в беседу не вступал. Баба Марьяна продолжала расспрашивать:

- А кто у них сват, кто в посаженых? Ты уж, милая, поведай нам, уважь нашу простоту.

Полуполковница обстоятельно рассказала, что сватом был сам губернатор, господин Салтыков. Такому свату разве откажешь?

- Эй, Онуфрич! - не выдержала баба Марьяна. - Говорила я тебе: проси быть сватом господина генерал-фельдцейхмейстера. Перед таким сватом и Салтыков бы не устоял. И была бы Степанида наша, а то досталась долдону этому Прошке...

- Эх, Марьяна! - в тон ей начал Киприанов, но не договорил и махнул рукой.

Все ели молча, не глядя друг на друга, а полуполковница разливалась соловьем. Обручения, сговора, посиделок - никакой этой старины не будет. Сразу венчание, после чего Канунниковы и с молодым зятем переезжают в Санктпитербурх, им уж там разные царские льготы обнаружены...

- Да, да, знаю, - подтвердил Киприанов. - Канунников объявил мне сие, когда вручал достоверную запись, что все мои недоимки прощены.

- Ого-го! - вскричал Варлам, даже турецкая чалма у него развязалась. И ты молчишь? Сие Канунников тебе устроил? Вот уж поистине царский дар!

За дверью кто-то топал ногами, отряхая снег, потом постучал трижды, символизируя троицу, - чтобы бесы не проникли.

- Аминь! - сказал Варлам, позволяя войти. Это был Максюта в клубах морозного пара. С холоду его попотчевали пивком, а баба Марьяна спешила наложить ему закусок.

- Ну, отпустили тебя, рекрут? - спросил Киприанов.

- Три дня гулять, потом в Питер потопаем - ать-два! Там и муницию выдадут, а то, пока по дебрям будем добираться, все казенная одежка в лоскут обратится.

- И как это начальство не боится, что ты сбежишь? - съехидничал Варлам.

Максюта заголил рукав и показал бледно-синий крест, наколотый на руке выше локтя, - знак, что человек поверстан и принадлежит уже царю.

- Каб не эта солдатчина, женился б ты, Максюта, - пригорюнилась баба Марьяна, которая в своем счастье готова была всех переженить.

- Солдатские жены - пушки заряжены! - захохотал Федька, который успел оправиться после давешней конфузии.

- Лучше дядю Саттерупа на русачке женим! - предложил Максюта. - А то, как только я в сраженье пойду, сразу замиренье настанет и пленных отпустят. Пусть уж в свои свейские края с русскою женою поедет.

- Не отдам дядю Саттерупа, не отдам! - закричал малыш Авсеня, который сидел у шведа на коленях. - А кто со мной станет в пятнашки играть?

Они хохотали, перебрасывались шутками, а Киприанов нагнулся к сыну, сидевшему задумчиво:

- Не кручинься, Васка, соколенок мой. Бог с ними, с Канунниковыми. Найдешь ты себе суженую по душе.

Бяша хотел ему что-то ответить, но, пока он собирался это сделать, отец встал и вышел, а вернулся с листом Брюсова календаря.

- Прочтем-ка, други, что на год минувший звезды через Календарь сей Неисходимый нам предсказывали. Вот он, 1716 год, - под знаком Меркурия, бога торговли, и под Венус - сиречь любви и веселия. "Когда злые люди содружество учинят, то внимай делам их и внемли себе от злых советов их, ибо они токмо ищут от чуждыя мошны насыщатися... Великим господам и сенаторам такожде не все по желанию их возможет быти, но многие противности возмогут являтися". Гляньте-ка, братцы, планиды-то нам не так уж ложно прорицали!

- Пойдем, есть дело! - шепнул Максюта Бяше через плечо бабы Марьяны.

Та посторонилась, ворча:

- Идите уж, тайная канцелярия, посекретничайте напоследок!

Они вышли в подклеть, но там все было загромождено вещами, готовыми к переезду. Перешли в запертую книжную лавку.

- Холодно у тебя тут, Васка! - ежился Максюта. - Уж год прошел, как я тебе советовал печь поставить...

Он состроил плаксивую гримаску и произнес словами из песенки:

- "Терплю болезни лютые, любовь мою тая..." Слушай, Васка, ну что же ты надумал про Степаниду? Зело время поздает!

Бяша молчал, не зная, что ответить. Татьян Татъяныч уж прибегал к нему утром от Стеши. Степанида сидела под замком, но велела передать, что готова на все.

Максюта сорвал с головы колпак и в сердцах шлепнул его об земъ.

- Эй, какой же ты нетударь-несюдарь! Мне бы да твою удачу, только бодливой корове бог рог не дает!

Окоченевший в казенных опорках и рогожном армячке - таким его выпустили из тюрьмы, чтобы сдать в рекруты. - Максюта прошелся дробью, отбивая трепака. Потом остановился.

- Ну, слушай же, сие в последний раз. Я только что был у нее, и послание самое доверительное. Сегодня - родительская суббота, Стеша отпросилась на Пятницкое кладбище, мать помянуть. На исходе обедни, у Иоанна Предтечи. Слыхал, байбак?

Но Бяша молчал, потупившись. И Максюта, не выдержав, крикнул, сжал кулаки так, что ногти впились чуть не до крови:

- Если ты не пойдешь... Я не знаю, что с тобой сделаю, если ты не пойдешь!

На Пятницком кладбище и у Бяши была мать погребена, это кладбище приходское для Кадашей, а Канунниковы сами из этой слободы.

Бяша пришел и бродил между могилками, где в тусклом снежном свете рано угасающего дня были видны там и тут мерцающие огоньки - это догорали на холмиках поминальные свечки. Летом здесь заросль сплошная, буйство листвы кленов, ясеней. Сейчас сквозь голые ветви кустарника снежная пустыня кладбища с тенями крестов кажется особенно печальной. Могила матери ухожена - ни одного из установленных шести поминальных дней в году они с отцом не пропускали, и крест деревянный, по-старинному восьмиконечный, отец сам выстрогал. Хотелось вздохнуть глубоко, из самого донца души:

"Мама, мама, зачем же я такой получился у тебя безудальный?" Где-то она лежит там, внизу, под спудом промерзшей, как камень, земли... Как Устя пела свои каличьи стихиры: "И место темное, и черви лютые, и пропасть подземельная!"

Печально ударил колокол Иоанна Предтечи; сквозь решетку ограды было видно, как в сумерках тянулись в церковь прихожане. Бяша подошел к паперти. Там под железным козырьком была страшная икона, Бяша маленький очень ее боялся. Когда они с матерью проходили на базар, всегда старался отворачиваться, хотя мать заставляла креститься. Святой был изображен там с усекновенною главою в собственных руках, и зловещая кровь стекала киноварью. Сейчас под иконой сидел блаженненький - лохматый, зверовидный, приковав себя на цепь к подножию храма. Это был все тот же Петечка Мырник; он, видимо, для вящего спокойствия сменил свое выгодное место у Василия Блаженного. Петечка ныл, привычно позвякивая железом: "Девы и вдовицы, со отроковицы, сюды притецыте, молитву сотворите..." Он, видимо, узнал Бяшу странно сверкнул на него глазом из-под нечесаных волос, в глазу том мгновенно отразились цветные огоньки лампад из церковного раствора. "Спросить у него про Устю?" - подумал Бяша, превозмогая страх, но не решился.

Степаниду сопровождала Карла Карловна, немка, никому другому, по-видимому, Авдей Лукич теперь не доверял. Канунниковский тарантас отъехал на другую сторону Пятницкой улицы, Карла Карловна, воспользовавшись тем, что в православной церкви она впервые оказалась без господ, спешила разглядеть поражавшие ее иконы, а Стеше предоставила свободу.

На немку все косились, но она, не обращая ни на кого внимания, вытягивала черепашью шею, держала лорнет, рассматривая образа. Икона Троицы, где вписаны были три лица в одном лике, ее удивила. "О, чудесно! Вундербар!" Завидев образ с житием, где мученик был изображен сразу во отрочестве, во подвигах и во казнях и везде рядом сам с собой. Карла Карловна решительно затрясла головой: "Унмеглих! Невероятно!"

Степанида нашла Бяшу в притворе за большим медным седьмисвещником, сиявшим огнями. Она привалилась к нему, закрыв глаза, обдав запахом неведомых духов, даже легонько простонала.

- Василий! Ну поцелуйте же меня! Ну, скорее! Бяша хотел отшатнуться в церкви? - но не в силах был противиться ее соблазнительной воле, притянул за меховой воротник, видел, как в мерцании свеч дрожат ее закрытые веки. Какие-то горбатые старухи зашипели, но, впрочем, в Москве это было привычным - все любовные истории завязывались и развязывались во время длиннейших стояний в церквах.

- Совсем заскорбела я без вас, - сказала Стеша, заправляя волосы под платок. - И вы, вижу, зело собою забижены. Явите же милость, решимся! Никто и не заметит, как мы выйдем из храма, пока немка моя тут клячетеет. Лишь бы не мешкотно, милый Василий, скорей!

Она трясла его за рукав и сама тряслась от волнения.

- А, знаю! - вдруг сказала она. - Это та самая икотница, вражья сила! Она вас присушила! Что же мне делать? Что мне делать, боже!

Стеша ломала руки, но не проронила и слезы - не из таких она была. Почти закричала на всю церковь:

- Уже херувимскую поют! Ну, решайтесь же, Василий...

И вдруг оттолкнула его с силой и выбежала вон, невзирая на ропот молящихся.

- Вас ист дас, вас ист дас? - закудахтала Карла Карловна и понеслась следом.

А Бяша опустился на колени перед какой-то иконой и стоял, пытаясь превозмочь проклятую пустоту, и плакал про себя: "Мама моя, мамочка, мама!"

Тарантас Канунниковых благополучно возвратился к славным берегам ручья Рачки. Пока ехали, немка пилила Стешу, которая молчала, утопив нос в лисьей муфте. Раздевшись внизу, поднялись. Стеша чувствовала себя расслабленной, будто на ней возили дрова.

С лестницы слышны были взрывы звонкого смеха из девичьей. Там переписывали приданое, и шут Татьян Татьяныч потешал всех, переиначивая опись по-своему:

- Шуба ежова, подкладка ей ножова! Бастрок венчальный из материи мочальной! Ароматник с клопами да табакерка с блохами! Конь гнед, а шерсти на нем нет, передом сечет, а зад волочет!

Заслышав их приезд, из всех дверей домочадцы и приживалы наблюдали с сочувствием, как Стеша в сопровождении Карлы Карловны поднимается по ступенькам.

Дойдя до серединной площадки, Стеша подняла взгляд и, увидев высунувшиеся головы, топнула изо всех сил. Залилась краской гнева, оттолкнула немку, не своим голосом закричала:

- Убью всех до единого!

Выбежал Татьян Татьяныч, велел немке уйти, замахал руками, все и без того попрятались. Он обнял Стешу, привлек ее голову к себе, плечи ее словно окаменели.

- Что, горлинка моя? - нашептывал шут. - Отказался дуралей этот? Я же предвидел, я же говорил... Я и к Брюсу-то ходил только по твоей просьбе, знал же, что ничего не выйдет... Нож острый был мне к этому гордецу Якушке на поклон идти!

Он поднялся на цыпочки и поцеловал девушку в темя:

- Ну, не печалься, ну, глупенькая... Поедешь в Санктпитербурх, там балы, ассамблеи, машкерады. Щенятьевы-то, они от Симеона Гордого известны, со знатным мужем будешь и при дворе.

Татьян Татьяныч развязал свой чепец - ему дозволялось в девичьей присутствовать только в женском платье - и достал завязанную в узел тряпицу. Это был все тот же горящий мрачным блеском зеленый измарагд, отнятый некогда у хана Айдара.

- Вот мой дар тебе на свадьбу... А хочешь, лучше сделаем по-иному? Батюшка твой обещал меня запечь в пирог из полутора пудов... Пирог разрежут, я выйду, стану читать поздравительные вирши, заодно преподнесу сей перстень!

Степанида взяла перстень, поворачивала, глаза ее загорелись восхищением, почти как сам этот зеленый самоцвет.

Раскрылись двери верхних покоев, выбежала Софья:

- Стеша! Глянь, какое платье батюшка привез - парижское, самое настоящее...

И Стеша уже бежала к ней по лестнице, затем с блестящими глазами мчались по анфиладе покоев, а Софья, еле поспевая, восторженно сообщала на бегу:

- Здесь на корсаже рюшки канапе до самого дю тайль... А кружева не брабантские, петуший глаз, нет - те уже не галантуются. Кружева самые, самые... Как это сказать?.. Паутинка!

Шут, постояв, сел на нижнюю ступеньку, достал табакерочку, пощелкал по ней и насыпал табаку между большим и указательным пальцем. Нюхнул, закрыл глаза, потер нос, чихнул громоподобно. Затем вдруг вскочил и ловко перевернулся через голову. Задрав свои бутафорские юбки, закудахтал и кинулся в девичью.

Три дня длилась свадьба у Кавунниковых. Господа веселились в фамильном щенятьевском доме, который иждивением тестя был отмыт, натоплен, приведен в праздничное состояние. Суконнорядцы же, приказчики и прочая челядь с торжка угощались на Варварке, где для этого пира был очищен большой канунниковекий зимний амбар. В течение трех дней и трех ночей шум и гром канунниковской свадьбы не давал покоя всему Покромному ряду.

Бяша один оставался в полатке, которую на ночь все покидали, уезжая в Шаболово. Каждый вечер он придумывал какой-нибудь предлог - то товар надо пересчитать, который он с купцами отправляет, то в тишине заняться росписью книг, кои будут выставлены в открываемой вновь каморе для чтения. Киприанов и баба Марьяна, понимая его состояние, не препятствовали ему. Библиотекарский же солдат Федька, который нарочито для того засиживался за полночь в фартине у Балчуга, поднимался по Москворецкой улице до крестца. Увидев мерцающий свет в окошке верхнего жилья киприановской полатки, удовлетворенно крестился и отправлялся ковылять себе пешком до Шаболовки.

А Бяшу все еще не покидала смутная надежда, что Устя придет. Ведь не могла же она уйти, не попрощавшись... В этой нелепой полатке она родилась, в конце концов!

И он допоздна возился там в одиночестве, прислушиваясь к затихающему прибою людской волны на Красной площади и к разгорающемуся веселью в канунниковском амбаре. Мерно били часы на Спасской башне, затем этим главным курантам чинно отвечали часы на других башнях, где-то колокол приходской церквушки отбивал псалтырь, читаемую по покойнику.

Вспомнил, что оставил свою черновую роспись на просмотр отцу, а надо бы перебелить. Вышел во флигель, где теперь помещалась гравировальная мастерская, там был и отцовский рабочий стол. Выкресал огонь, желтое пламя осветило прибитый над столом красивый чертеж "Библиотеки всенародной", который начальство оставило без внимания, усмехнулся.

У отца на столе чего только нет - тут и трубка-носогрейка с обгрызенным мундштуком, и набор рейсфедеров вперемежку с кипарисовыми ветками, которые принесли монахи-паломники, тут и маленькая модель вечного двигателя, и баночки с киноварью. Казалось бы, беспорядок, но отец ворчит на бабу Марьяну, ежели та приближается с тряпкой. Сам же он в этом хаосе найдет нужную вещь во мгновение ока.

Бяша осторожненько приподнял бумаги, надеясь найти под ними черновик своей росписи. Посыпались пожелтевшие документы - отцовский архив. Бяша наклонился, поднял - это же копия той челобитной 1704 года, с которой все отцовское дело начиналось! Подписано: "Вашего царского величества покорный раб, математических наук!.." А сколько надежд! Сколько надежд!

Затем еще ворох бумаг - "...И от промыслишку своего отбыл, и кормовых денег мне ничего не давано, также и по се число не взыскан я ничем". Нужда неисходимая, а от должностных персон одни препоны либо глумливое непонимание - куда, мол, дурак лезет? И еще челобитная:

"Вели же, государь, оной гражданской типографии быть, ради твоея царского величества бессмертныя славы и всему российскому народу в пользу благоприятную..." И снова - надежды! Печатня! Гравировальня! Словолитня! Книжная торговля, чтобы всеми прочими лавками на Москве ведала!

А вот уже совсем новая бумажка, промемория, опять про жалованье, которое приходится выбить дубьем:

"...понеже имеются у меня два сына, оба Насилья..."

Крик на площади - иль это почудилось? Бяша вздрогнул, приподнял фрамугу - вместе с морозным воздухом ворвались разудалые вопли пирующих из канунниковско-го амбара: "Я Парашу ошарашу, а Матрену я не трону!.." Нет, напрасно он ждет, надеется напрасно... Опять одиночество, тишина.

Отыскал наконец свою роспись, стал укладывать бумаги в прежнем порядке, рассыпал какие-то пакетики с семенами, вероятно приготовленными для шаболовского сада. Семечко клена крылатое - сколько должно пройти долгих-долгих лет и столь же долгих зим, пока из тебя не вырастет великан в два обхвата, пока могучие ветви не вскинут в небеса зеленый и шумящий мир, царство птиц и вольного ветра! А ведь все уже заключено в этом маленьком желтом семечке спервоначала - и кряжистый ствол, и надежные ветви, и резные зеленые листья, и ветер, и птицы, и солнце, и воля, и все!

И тут он явственно услышал, как в тишине площади, где-то у самого Василия Блаженного, голосисто запел петушок. Сердце оборвалось, а руки-ноги онемели. Бяша опустился на скамью. И тогда петушок еще раз - звонко, будто предвещая рассвет, - запел уже под самым Покромным рядом. И третий раз запел, когда Бяша лихорадочно шарил рукой по двери - найти задвижку, бежать к калитке! Да, это была она. В полутьме двора, при отсвете снежных сугробов было видно, как она изменилась! Похудела, стала строгой, совсем взрослой. На ней был полушубочек мерлушковый и добротный канифасный платок.

- У тебя никого? - сказала она, входя в бывшую поварню. Размотала платок, сняла венчик, вынула гребни. - Ты отвернись, не гляди, я косыньку переплету.

- Устя! - только и мог вымолвить он, прижав руки к груди.

- Что - Устя? - усмехнулась она сквозь гребень, который держала во рту. - Была Устя, стала пустя...

- Оставайся с нами, оставайся! Устя! Отец попросит генерал-фельдцейхмейстера, тот ему не откажет...

Бяша сел рядом с ней на скамью, но она тотчас вскочила и стала прохаживаться, осматривая все. Что ей виделось здесь в этот миг? Ее детская колыбель? Материна прялка? Или уже недавнее - их киприановское бытие?

- Вот зачем я к тебе, - сказала она деловито. - Малыш этот, Василий, Авсеня, он и верно ведь мне брат. Но он был мал, чтобы разуметь, и я решила тогда, пусть лучше сего не знает, что ступинский отпрыск... Блажен отча не вем своя... Прошу тебя, Бяша милый, в память обо мне береги его!

Она пошарила в своем полушубке и достала что-то завернутое в бумажку.

- Надобно бы дар какой на память оставить либо денег... АН нету у меня ничего, сама на кормлении есмь. А тебе вот, Бяша, такую вещь принесла.

Развернула сверточек, там оказались очки Бяши, те самые, из проволоки, с желтенькими стеклышками, которые пропали когда-то на Преображенском бугре!

- Я все раздумывала, как их тебе передать! Каково ж тебе без очков, небось и читать-то не можешь...

- Оставайся, Устя, оставайся! - молил Бяша. Подойти к ней уж не осмеливался.

Но Устя решительно помотала головой. Повязала платок, тщательно убрав под него косу, и погрозила кулачком куда-то в сторону предполагаемого Санктпитербурха:

- У, антихрист, кутабрыс! Здорово еще твоя брейка бреет! А сам все с музыкою тешишься, забавляешься ненасытно! Ну, годи, сатана, отольются кошке мышкипы слезки.

- Тогда и я с тобой! - закричал уже во весь голос Бяша. Действительно - была не была!

И снова у Василия Блаженного запел тот бодренький петушок.

- Мне пора. - Устя двинулась к двери.

- Кто тебя зовет?

- Он.

- Атаман?

- Что за дело? Зовет!

- Подожди... - Бяша, теряя волю, вцепился ей в полушубок.

- Пусти. Он гневаться станет. Он и так хотел полатку вашу совсем сжечь.

- За что?

- А так. Сказывал - нечего им народ православный книжками антихристовыми мутить.

И поскольку Бяша, вцепившись в мерлушку, не отпускал, Устя повернулась к нему, запахнула полой полушубка, как ребенка, прижала к себе, стала шептать:

- Бяша славный, Бяша добрый, Бяша сердечный. Расслабь же рученьки-то, распусти мышечки, размягчи... Тьфу, тьфу, трава реска, изведи из того места. Будешь, Бяша, счастливым, будешь богатым, купцом станешь знаменитым. Да хранит тебя мое слово, слово нерушимое, не испортить, не сглазить ни чернцу, ни ченцу, ни попу, ни великому праведнику...

Бяша очнулся от боя Спасских курантов. Он лежал в бывшей поварне на лавке, на меховой подстилке, видимо, был туда кем-то уложен. Огарок погас, в слюдяные окошки заглядывал тугой зимний рассвет. И не поймешь - сон ли то был или правда? Но на столе лежали на развернутой бумажке его, Бяшины, очки.

А когда над резными коньками и причудливыми флюгерами Китай-города взошло тусклое февральское солнце, окончилась канунниковская свадьба. Гости, пошатываясь, выходили из распахнутого амбара, шли, скрипя каблуками по снегу, какие-то тетки плясали на ходу, балалайки тренькали, мужики орали сиплыми от трехдневной гульбы голосами: "Трах, трах, тарарах, едет баба на волах!" И с песнями, с плясками спускались мимо Василия Блаженного по Москворецкой улице к реке, к Портомойным воротам.

А на Москворецкой улице уже начинался день забот. Открывались растворы лавок, веники сидельцев выметали оттуда клубы пыли. Звенели молоточками медники, заказчики выносили из удушливой тьмы их мастерских кто купель детскую, а кто таз для варки варенья. С шипеньем двигались вверх и вниз большие мехи, раздувая огонь, и в кирпичной пасти горна гудело веселое пламя.

Вверх от Балчуга к Красной площади прошла рота солдат в новеньких зеленых кафтанцах, с кожаными портупеями, с белыми султанами на кожаных же шляпах. Солдаты шли не в ногу, но быстро, розовощекие новобранцы с любопытством разглядывали пестрый быт Москворецкой улицы.

- Трах, трах, тарарах, едет баба на волах! - кричали уже без всякой охоты гости, расходящиеся со свадьбы. Тетки плясали тоже лениво, повизгивали:

- И-их И-их! В Москве, на доске, на горячем песке!

- Постор-ронись! - Навстречу им снизу, с моста, въезжал целый обоз.

Ехали в санных возках насупленные, серьезные офицеры, закутавшись в черные епанчи, на дровнях везли какие-то громоздкие бочки, ящики, в отдельной повозке ехал секунд-лейтенант Степан Малыгин. В одной руке он держал драгоценный для него портфель с картами Архангельской губернии и Ледовитого побережья, а в другой сжимал теплые пальцы молодой жены, Натальи, урожденной Овцыной, которая старалась рассмотреть в качающееся дорожное зеркальце, не отпала ли у нее мушка на правой щеке, и говорила мужу:

- А через два года, когда мы вернемся, мы устроим ведь ассамблею для всех наших друзей?

- Да, да, сердечко мое, да, да... - отвечал ей Малыгин, и ехали они дальше, мимо Сапожного ряда, где, расположившись прямо на снегу, резво колотили молотками холодные сапожники.

Там гуляли рекруты; они прогуливали милостыньку, которую собрали им москворецкие купчихи, да проводили свой последний вольный день.

Один рекрут, кудрявый, тороватый, и несмотря на морозец, в одной красной рубахе, бренчал на расписной балалаечке.

- Максюта! - звали его торговки из Белильного ряда, что был у самой реки; там румянами всяческими торговали и прочей женской красотой, из-за чего оно и было самое что ни на есть бабье место на всем торжке. - Максюта, голубь! Спел бы ты нам что-нибудь на прощанье!

И Максюта пел:

Я - курочка, хохлушечка,

Совсем была глупушечка,

Теперь цыпляток я вожу,

Хозяйству прибыль приношу!

Отставив балалаечку, пускался вприсядку.

Иех! И-эх! И-эх! И-эх!

А девушки и молодки кричали:

- Ты не забывай нас, Максюта! Возвращайся к нам фельдмаршалом!

И Максюта, подбоченившись, отвечал:

- А что же! И вернусь!