"Слепой боец" - читать интересную книгу автора (Горишняя Юлия)

ПОВЕСТЬ О ТОМ, КАК НАЧАЛСЯ ПОХОД ГЭВИНА

Далеко на юге, между вечно зеленых островов, где шумят разноликие гавани, женщины черноволосы, а города пышны, есть остров Сува. Гора Кунман возносится над ним изумрудным столпом; и в ветровой тени за ним, на гребенке рифовых островков, расчесывающих причудливые пряди течений, словно бы нарочно создано место, где бы добыча попадалась в руки тому, кому она нужна. Вот там, близ острова Сува, Гэвин свершил две вещи, которые до него никому не сходили с рук безнаказанно, и первая вещь — то, что он нарушил неписаное правило: в Летнем Пути никто друг другу не помощник, если не было договора наперед. Правило это мудрое — потом из споров за разделом добычи выходят такие дела, что лучше б добычи той не было совсем. А вторая вещь — то, что он поверил на слово человеку по имени Бираг, сын Бирага. Как-то, три зимы назад, шторм промчался над океаном и расшвырял в разные стороны те три корабля, что ходили тогда под рукою у Гэвина. Обыкновенно после этого каждый направляется к месту сбора, между собою условленному, или находит остальных по Меткам Кораблей, по дороге охотясь на что придется, если возможность выпадет.

Огибая Суву с подветренной стороны, с «Дубового Борта» увидели такое: два корабля, сцепившиеся нос к носу, борт к борту, и один был купеческая остроносая шайти, какие ходят дальними дорогами в богатых караванах, а второй — «змея» в тридцать шесть («золотое число») весел с убранною мачтой, и, судя по движению на палубе шайти, добыча доставалась северянам недешево. Наклон мачт у шайти был разный: мачта наклонена вперед, полумачта на корме почти прямая, по-доготрански, и обводы боков такие, как строят в Доготре, и выучка солдат на ее палубе тоже наводила на размышления.

«Шелковый караван!» — мелькнуло одновременно во многих умах, в Гэвиновом тоже. Шелковые караваны великой Доготры ходили как раз близко оттуда, и позавчерашним штормом могло разметать не одни только Гэвиновы корабли. Проходя мимо так близко, что весла только чуть-чуть не проскрипели кормою чужой «змеи», Гэвин крикнул:

— Если ты почитаешь какого-то бога, капитан, — поклянись им, что отдашь мне половину с этого китенка, и я тебе помогу с другого борта!

Он знал, кому кричит: на высокой «боевой корме» — площадке над палубой — стоял среди других человек в ярком кобальтовом плаще. Рыже-русая борода завивалась крутыми кольцами плотно, как овечья шерсть. Нащечники шлема у него были расстегнуты; и если бы его богатых доспехов не хватило, чтоб указать, кто здесь капитан, яснее ясного сделало бы это его жестокое и веселое темное лицо, на котором, как в зеркале, отражалась схватка на носу «купца». Он оглянулся на проходящий мимо «Дубовый Борт» и засмеялся через плечо.

— Ладно — я, Бираг, делюсь с тобой пополам, кто бы ты ни был, клянусь Луром! И щитом Лура клянусь, — бревно, подвешенное на мачте «купца», в этот миг прошлось над бортом, смахивая с него лезших туда со «змеи», как хозяйка смахивает муравьев со стола, и он выругался в голос, — ты кстати!

И все это за краткие мгновения, пока разогнавшийся «Дубовый Борт» несло мимо чужой «змеи». Человек этот, Бираг, сын Бирага, был капитан жадный и хищный; он вцепился в добычу, которая ему была не по зубам, и, если бы не Гэвин, он — возможно — положил бы на этой шайти почти всех своих людей, пока добился бы проку. А клятва — она клятва и есть! От клятвы недалеко до обмана, говорит пословица. Потому как в любой клятве главное — подобрать слова…

Кстати сказать, этот человек, Бираг, сын Бирага, у себя дома имел, вероятно, и еще какие-то прозвища, но давно растерял их. А так устроены почти все капитаны и вообще люди с северных островов — они частенько знают наизусть фарватеры и течения в южных морях и не слыхали никогда (и не интересовались), какие есть речки в округе, что лежит с ними на одном острове, только по другую сторону укрытого вечными льдами неприступного горного хребта.

Среди купцов же заморского юга этот человек известен был как Зилет Бираг. Он был родом с материка, из Королевства, и довольно именит по рождению, но оказался в ссоре с окружным судьей в своих местах, был объявлен у себя на родине вне закона и так и не выбрал никакого другого места, чтоб поселиться, и если живал где-нибудь, так разве что временами на Торговом острове. С Гэвином они раньше не встречалась.

Вечером того же дня обе «змеи» пристали к берегу безлюдного крохотного островка в трети дня пути к юго-западу от Сувы. Место предложил Бираг, а впрочем, никакого другого удобного места вокруг Сувы и нету. И уже входя в залив, с «Дубового Борта» увидали стоящие там еще две «змеи», расположившиеся мирно у берега. Это тоже оказались люди Бирага, которые в шторм от него оторвались.

— Ты гляди на них! — захохотал (как передают) Бираг, удивляясь так, точно вовсе и не ожидал их здесь увидеть. — Добрались-таки, лодыри! И я уверен, даже топоры свои ухитрились не запачкать! Один я должен вертеться за них за всех!

Команды разложили костры на песке, чтоб готовить ужин, — каждая у своего костра, — все держали оружие под рукой поближе. Люди у Бирага были беззаконники, как и он сам, отребье двух морей, какое крутится на Торговом острове, и теперь их было втрое больше.

Стремительные сумерки уже упали на мир, когда Гэвин отправился к Бирагу договариваться, как будет проходить оценка добычи, — один пошел, хотя многие и полагали, что это глупо, — и безумный закат таял своим золотом, на котором черным-черно и четко рисовались снасти кораблей, всех пяти, оттого что захваченная шайти стояла на трех якорях тут же, под берегом. Бираг собирался продать ее, чтоб зря не пропадать хорошему кораблю.

— Если мы с тобой, — сказал Гэвин, когда ему предложили подсесть тоже к костру, поужинать за компанию, — разговариваем, Бираг, как честные люди, тогда это честное предложение, и я за него с охотой выскажу тебе свою благодарность. А если нет — незачем мне тогда оказываться у тебя в долгу за твое мясо, как гостю!

— Зря ты так, — засмеялся на это опять Бираг, блестя зубами в кудрявой дерзкой бороде. Зубы были такие же белые, как у него в руках кость с кусками баранины на ней. — Я — честный человек. Это тебе всякий скажет. И мои ребятишки — они тоже честные люди, хоть и нету у них родни, которая б сидела в издольщине на моих землях, жрала бы моих быков на Осеннем Пиру и все такое прочее. Так что мы тут поговорили с моими капитанами и решили, что обещания надобно исполнять, хоть и были они даны кое-как и не по правилам, без соклятвенников и без свидетелей договора, ну да ты сам знаешь, как.

— Если это верно, — сказал Гэвин, — тогда ты и вправду честный человек. Ну и как ты думаешь исполнять их?

— А как сказано, так и буду. Я-то помню, что говорил. А ты помнишь? (Гэвин усмехнулся.) Ну так вот: половиной своей личной доли с этой шайти я поделюсь с тобой пополам, с тобой лично, Гэвин, а насчет остального — ты уж прости!

Никому, понятно, не понравится, если его вот так вот выставляют дураком. Гэвину это тоже не понравилось.

— Хорошо, — сказал Гэвин, тряхнув головой, — я возьму свою половину. Я таки сделаю тебя честным человеком, Бираг, хотя бы на одну ночь и хотя бы против твоей воли. Не обессудь только, если способ, каким я свою половину отделю, тебе окажется не по сердцу.

— Дели как хочешь, — отвечал Бираг.

Кое-кто из его людей уже заворчал, собираясь за спиной у Гэвина, но он махнул рукой: пусть идет… И Гэвин ушел назад, к своему костру. Так что Бираг, сын Бирага, был все-таки на свой лад честным человеком.

Ночь обе дружины провели, непрерывно сторожа якобы костры, а на самом деле — друг друга; на рассвете «Дубовый Борт» скользнул в розовеющее море, и Бираг Зилет, Бираг Хитрец, усмехнулся снова.

— Я так и знал, что он пожалеет своих, — сказал он. — Даже от дружины Гэвина нельзя требовать, чтоб они нападали сам-на-трое.

— Удирает, — сказал кто-то, тоже с усмешкой.

— Разворачивается, - с тревогой сказал другой. Ветер тянул с моря, и потому «Дубовый Борт» шел на веслах. И разгонялся так, точно на гонках, и нос его был нацелен прямехонько в борт шайти, замершей на своих якорях!

— Тьма тебя забери, Гэвин! — заорал Бираг.

«Дубовый Борт» вогнался в набор шайти точно посередине, от носа и от кормы на равном расстоянии разрезав ее, как ножом, — а штевни у северных «змей» крепкие, — так что захрустели сочленения, которыми в этом месте соединяется у шайти составной киль, и разошлись ее ребра, а люди, которых Бираг в изобилии отправил ночью на свою добычу, опасаясь, как бы ее не увели втихомолку, попадали кто на палубу, а кто и за борт. Гэвинова «змея» от удара тоже хрустнула вся — но выдержала, и тут же на ней заработали весла, вытаскивая «Дубовый Борт» назад, и Бираг заругался еще страшнее, поняв, что ему вот-вот удастся освободиться.

— Эй, Бираг! — крикнул Гэвин, и голос его звенел от смеха. — Как тебе мой способ делить добычу пополам?

Ветер был с моря, и Бираг Зилет расслышал эти слова так ясно, как если бы рога Лура пропели их ему на ухо.

Стискивая кулаки, он стоял и смотрел, как «Дубовый Борт» выскальзывает назад и стремительно уходит прочь на всех веслах, чтоб не попасть в водоворот от тонущей шайти.

Другой бы человек, может, и погнался за Гэвином; может быть, на это Гэвин и рассчитывал; но, хотя «Дубовый Борт» еще какое-то время кружил в виду берега, команда Бирага, торопясь и ругаясь не меньше своего капитана, уже ныряла в том месте, где, перевернувшись, затонула у берега шайти, — пыталась вытащить хоть сколько-то тюков с шелком, пока все не затянуло в песок. Что же до Гэвина, то он смеялся.

Такую вот историю среди прочих рассказывают о Гэвине и о его «Дубовом Борте» в южных морях. И, во всяком случае, никто никогда не слышал, чтобы кто-нибудь из рассказчиков ругал Гэвина за эту проделку.

Несколькими днями после Солнцеворота, на макушке лета, флотилия Гэвина добралась вдоль узкой цепочки безлюдных Дымящихся Островов в те моря, которые люди с севера зовут на своем языке Добычливые Воды, а юные корабельщики — Гийт-Чанта-Гийт, Море-Тысячи-Морей, и «Дубовый Борт» зашел на остров Иллон продать кое-какую ерунду, что они прихватили по дороге. Ерунда состояла из двенадцати человек и зерен «бобового дерева», а тариби, на котором плыло прежде все это, был слишком стар и дыряв, и его пришлось оставить океанским девам, чтоб играли обломками. Они это любят.

На острове Иллон был в то время самый большой рынок рабов в Гийт-Чанта-Гийт, благодаря захожим «змеям» да нравам купцов Иллона, что оказались проще, чем многие из их соседей; они первые догадались: ведь и пиратов с севера можно принять в свою торговлю не хуже всяких других пиратов. Без пиратов же работорговля не может существовать.

Еще дед Гэвина видел здесь, на Иллоне, короля Дьялваша Морехода; короля тут очень пышно принимали, и «собрание первой сотни» Иллона объявило эту страну отдающейся под руку Королевства вовсе не только от страха пред «змеями» короля Дьялваша, стоявшими в виду Тель-Кирият. Говорят, что Дьялваш Мореход, приглашая к себе на службу тогда Рахта Проливного (а он и был дедом Гэвина, о котором речь), сказал еще и такие слова:

— Видишь, вот даже и эти люди здесь, в южных морях, ищут моей власти над собой!

А Рахт ответил:

— Они ее ищут потому, что Королевство отсюда много дальше, чем Хиджара. А мой дед, — добавил еще Рахт Проливный, — когда повернул нос своего корабля вслед солнцу, искал такую землю, от которой Королевство было бы и вовсе слишком далеко!

Ну, что уж тут скажешь. С обеих сторон родичи у Гэвина были гордецы — хотя с отцовской стороны гордецы все же больше.

А после, как король Дьялваш погиб, все и вышло по словам Рахта Проливного. Иллон в то время был, можно сказать, свободный порт. Даже если точно — так четыре свободных порта. А пиратские «змеи» осмелели до того, что заходили прямо на рейд Тель-Кирията, как в родные свои фьорды. Когда на горизонте появлялась грозная эскадра из Хиджары, «змеи», предупрежденные дружившими с ними людьми с Иллона, выскальзывали из Тель-Кирията запасным каналом; в портовых же книгах о них оказывалось записанным, что здесь-де побывали мирные торговые корабли из Королевства — и попробуй проверь! О власти короля иллонцы вспоминали только тогда, когда ругались с Хиджарой, и еще — когда отсылали свою дань; дань была не из бедных, так ведь и доходы теперь у Иллона стали немалыми.

Гэвин как-то раз ухитрился перехватить корабль с этой данью: разжег обманные огни у мыса Яйна-Кеп, и корабль тот разбился на Кепских скалах, прямо Гэвину в сундук. Король Здараш, когда узнал об этом (так, во всяком случае, передают), особенно сердиться не стал, но пообещал, что, если когда-нибудь Гэвин Обманщик попадется ему в руки, из головы-де его выйдет еще одно украшение для стен королевской столицы.

В южных морях говорили об этом деле много, и добавляли: «Вот хорошо бы, чтоб эти мореглазые и вовсе грабили всегда только друг друга!», а иллонские купцы остались-таки недовольны: ведь им же из-за Гэвина пришлось отсылать еще одну дань тогда. Из-за этой-то второй дани в Тель-Кирияте Гэвин теперь открыто не показывался; остались там по-прежнему люди, готовые вести с ним дела, но только так, чтобы «собрание первой сотни» не узнало, а этот Тель-Кирият — такое место, которое чем меньше видишь, тем лучше. Только остров Гарз его хуже, так ведь Гарз испокон веков был разбойничьим гнездом для пиратов всех племен.

Когда-то в Тель-Кирияте Гэвин с Йиррином и еще с парочкой таких же сорвиголов отправились поглядеть, что это за «веселые дома» есть на здешнем берегу; вернулись не раньше, чем деньги у них закончились, а было это три ночи спустя, да еще Гэвин приволок с собой беловолосую хихикающую девку (она утверждала, что выкрасила волосы нарочно на вкус северян — «а что, разве тебе не нравится?»). Целый месяц таскал ее на корабле (все ругались втихомолку, ожидая, пока дурь сойдет с капитана), в конце концов проиграл ее в «вертушку» какому-то капитану на острове Буген и, похоже, вздохнул с облегчением…

Во всяком случае, потом у Йиррина он спрашивал: «Ты-то хоть помнишь, купил я ее честно или так уволок?» — и Йиррин в ответ только жмурился, как сытый кот, и говорил: «Я тогда, понимаешь, был слишком занят. Некогда мне было, Гэвин, на тебя оглядываться».

Одним словом, ну его, этот Тель-Кирият, с бабами его крашеными, куреньями его отравными и людьми его пронырливыми, с ним хорошо, а еще лучше было бы, если б можно было без него обойтись.

Как обычно это делается, «Дубовый Борт» прошелся в виду Тель-Кирията, обогнув маяк, затем некоторое время ходил возле маяка вперед-назад узором, понятным для того наблюдателя, кому надобно их узнать, а потом направился за мысок и пристал в Бандитской Гавани, как это место называется. Там устраивают стоянку те, кому в Тель-Кирият заходить открыто неудобно, а в Бандитской Гавани города нет (тамошнее поселение считается так просто — деревней), и порта там, как считается, тоже нет, а стало быть, и портовых книг нет, и нет нужды вписывать туда ни груз, ни капитана.

На следующий день к Гэвину на корабль приехал приказчик его иллонского купца (человек, конечно, отчаянный — вот так сунуться на борт пиратской «змеи», но ведь за отчаянность ему и платят), приехал поглядеть на товар и договориться, где и как его менять на деньги. Мешки с зернами «бобового дерева» свалены были на кормовой палубе, а полоняники сидели на носу «Дубового Борта» под кожами; пройдя туда, приказчик сразу сказал, указывая на одного, желтолицего, с сонными глазами:

— Этот человек — арьякварт, доблестный капитан.

— Если бы я выбрасывал за борт всякого, кто пробовал арьяк, — возразил ему Гэвин, — не нашлось бы ни одного матроса в здешних водах, которого я смог бы продать. Ничего, — сбудете с рук как-нибудь, не в первый раз небось.

— Увы, не в первый, — отозвался на это приказчик.

Он понимал, что Гэвин торгуется так просто, для порядка, не для того ведь, чтобы продать эту мелочь, он сюда пришел, как говорит пословица, «найти, а не ронять» — за новостями. И потому приказчик щедро перемежал разговор такими известиями, что, будь у кого-нибудь возможность разослать по миру его слова, у могущественной Хиджары появилась бы лишняя причина полагать остров Иллон нарушающим все соглашения против морского разбоя.

— Миссу посетил бог чумы, — говорил он, поглядывая на Гэвина искоса, чтобы определить, способна ли будет эта новость сбавить цену еще чуть-чуть. — Жители, оставя город, сбежали на островок Плаю, надеясь на его добрый воздух, а другие кто куда, город опустел, обезьяны из храмов его, вопя от голода, бегают по улицам, лавки стоят открытыми, и по мертвецам в каналах ползают крысы…

— А кроме крыс, еще и грабители, сковыривая золото с трупов прежде, чем сдохнуть самим от той же чумы, — пренебрежительно хмыкнул Гэвин, и приказчик, будучи человеком проницательным, тут же переменил разговор.

— Те же, кто нынче ютятся на Плае, весьма страдают от недостатка пресной воды, и передают, что туда возят воду рыбаки с Плайчулы — по золотому за мех.

— Однако богатые же люди эти — кто ютятся, — отвечал на это Гэвин, усмехаясь себе в бороду. — Неосторожно с их стороны — оказываться на островишке, где даже и крепости порядочной нет!

Не раз и не два такие вот вести, которые сходятся на знаменитый рынок Иллона со всех концов и со всех морей, оборачивались для пиратов удачей, а для кого-то выкупами и прочими неудобствами. Среди других вещей сообщил приказчик и вот еще что:

— Странные дела творятся нынче в этом мире; монастырь на острове Мона опять осаждают, и теперь это Зилет Бираг.

— Мона?! — сказал Гэвин удивленно.

После той шайти они с Бирагом больше ничего не делили. Гэвин, казалось, вовсе и думать забыл, что есть на свете такой человек, а Бираг если бы и хотел забыть про Гэвина, так, наверное, у него бы не вышло, слишком много про сына Гэвира рассказывали со всех сторон. И люди говорили, что ежели б Бираг захотел встретиться с Гэвином снова, множество раз уже мог бы это сделать, а другие отвечали, что, мол, на месте Бирага и всякий бы призадумался: Громкий Палхмер, помнится, тоже искал однажды встречи с Гэвином, искал да и нашел, и что из этого для Палхмера вышло? Так что лучше все-таки не тягаться в удаче с таким человеком, как Гэвин, пока филгья его на его стороне, вот ведь и в проливе Ват, где Гэвин, совсем еще тогда молодой капитан, дрался за право охотиться в этом проливе сразу с тремя «змеями» Громкого Палхмера, удача его спасла: шквал и маневр против ветра… И сейчас Гэвин удивился так, точно услыхал имя незнакомца, чему приказчик (проницательный все же был человек) не поверил.

— Мона? Ну и ну, - повторил Гэвин, качая головой. — И вправду странные дела. На Мону не хватило филгьи даже у Дьялваша Морехода. Ее же невозможно взять. Конечно, если бы…

Нет никакого сомнения, что Гэвин и сам задумывался над тем, как бы попытать счастья на острове Мона. Для него взять тамошнюю крепость — он в этом наверняка был уверен — оказалось бы вовсе не невозможно, если приняться за дело как следует. Но на нынешнее лето у него совсем другое дело было на уме — крепость, и тоже неприступная, гарнизоном хиджарским ощетиненная, так что фразу он не закончил и только плечами пожал.

— Говорят, Зилет прошлой зимой вовсе не ходил на север — сидел на острове Гарз и набирал людей. Он человек дерзкий и красноречивый, и он, должно быть, успел насовать в уши многим из тех, кто тоже зимовал здесь и заходил на Гарз, всяких слов о том, что на Моне чересчур много статуй с глазами из рубинов, чтобы среди них всегда бродили одни лишь босоногие монахи, — сказал приказчик. — Когда он уходил с Гарза месяц назад, с ним было двадцать мачт.

У Гэвина нынче под рукою было двадцать семь кораблей. Невольно он сравнил эти числа.

— Когда так много народу, непременно кто-то лишний раз раскроет рот.

— Да, монахов они врасплох не застали. Но обложили крепко. — Приказчик вдруг вздохнул. — Увы, доблестный капитан, в конце концов, ведь и Святой Остров достанется кому-то. Вечным быть ничему не суждено.

— А на стены там уже лезли?

— Пробовали — монахи отбились. Капитан из Тросы проплывал мимо — рассказывает: по морю вокруг Моны плавает горелое масло, доблестный капитан.

— Бираг только зря просидит там все лето, — сказал, подумав, Гэвин и пожал плечами. — Нет, глупая затея. Такие дела нужно делать быстро — если делать вообще.

И поскольку приказчику показалось, что Гэвину этот разговор неприятен, он опять завел речь о другом. Следовало бы, конечно, учить здешних людей уму-разуму, объясняя, кто из собеседников должен направлять разговор; но все равно ведь их не исправишь, сколько ни бейся, как невозможно было втолковать той беловолосой, проигранной на Бугене, что нету у Гэвина никакой вещички из человеческой кожи, которую он мог бы ей подарить, и которую не мог бы подарить — тоже нет.

И вот так, среди запахов грязных тел, смолы и соли, солнца, пьющего свет из воды, в виду убогих крыш Бандитской Гавани, под хлюпанье вонючей жижи под ногами, скрип бортов и угодливый голос приказчика — переменилась жизнь Гэвина навсегда и непоправимо, ибо слова «остров Мона» вошли в нее. Уходя с Иллона, «Дубовый Борт» повез их с собой, как балласт.

У людей в южных морях есть свои собственные пословицы, и иные из них не хуже, чем у северян. Там говорят так: «Небесная сеть широка, и редки ее сплетения — но никто из нее не ускользнет».

Сразу после Иллона флотилия, шедшая с Гэвином, пристала к острову Ол пополнить припасы, как это всегда делают северяне. Угнав сколько-то стад на побережье, они собрали скот возле своих кораблей и принялись забивать его, свежевать и коптить на скорую руку, ожидая пробыть здесь дня два. Кто-то заметил, что птицы летят на север; через несколько часов берег словно задрожал — камни плясали, то поднимаясь немного из воды, то опускаясь, а на деле, если присмотреться, — вода ходила вверх-вниз. Работать почти что все перестали: северяне у себя на островах привыкли, что земля твердо стоит под ногами. Это было удивительное и жуткое зрелище: белая бухта, в которой вода ходила, точно зерно в грохоте.

Берег тут, с тех пор, как пошли на бондарную клепку здешние леса, стал такой — пальцем в пего ткни, труха посыплется, столь испорчен ветром, и погодою, и подземной водою, проточившей в нем свои ходы. Валуны либо режут обувь хуже наста, либо крошатся под ногами, а живность в их трещинах и расселинах копошится наполовину кусающаяся, а из половины той часть вдобавок ядовита. И вдруг вся эта живность полезла из валунов наружу, черные точки на белых камнях, и Земные Змеи заскользили в каждой трещине, переливаясь со скалы на скалу, шурша чешуями.

Тбиди Холодный (из людей Долфа Увальня) закричал, указывая на трещину в известняке прямо перед ним: трещина росла, бежала все ниже, какими-то толчками, расходясь в стороны вроде молнии. И закричали еще снизу, с пляжа, возле которого стояли корабли: там из раздавшейся скалы брызнула вода тонкими упругими струйками, становящимися сильнее с каждым мгновением. Вода была пресная: это какая-то из подземных рек меняла свое течение.

Северяне, конечно, непривычные люди, и они не знают, что такое землетрясение, но уж оползней они в своей стране навидались. Выводили они свои корабли из бухты так — весла трещали, и трещали мускулы, остались брошены на берегу скот (блеющий в смертном ужасе), коптильни и кострища, никто и не вспомнил потом, чей это был приказ и приказывал ли кто вообще, — и на середине бухты увидели, как рогатая змея, что (по легендам Ола) держит мир на своем роге, встряхнула головой…

Гора Толоф, не видная отсюда за выгибом южного берега, зарычала сильнее, чем обычно, и даже здесь стало слышно ее рычание. Что творилось на берегу, было не разобрать, так взметнулась белая пыль. Да и некому, и некогда было смотреть туда. Вода в бухте заплясала во все стороны сразу, могучие «змеи» болтались в ней, как щепки, и «змеей» Борлайса, сына Борлайса, из округи Извилистый Фьорд, тряхнуло Хилсовой однодеревке об борт, оба чинились потом…

Когда рассеялась пыль, стало видно, что побережье теперь не узнать — провал на провале. «Повезло — вовремя убрались», — сказал кто-то. Рассказчики в скелах, любящие точность, утверждают, что это был Ритби, рыбак, что шел у рыбаков на однодеревке «старшим носа». А капитана у них там не было, так они и плавали, управляясь сообща. Как может такое быть, непонятно, но ведь рыбаки — они и есть странный народ.

А еще добавляют, что Йолмер, сын Йолмера, пожевав губами, сказал:

— А с чего это демоны начинают свои шутки шутить, как раз когда у нас припасы на берегу? Определенно — тут есть кто-то с недоброй филгьей… — И он огляделся вокруг так, точно надеялся вот прямо на глаз различить на кораблях несчастливца, что подло затесался в их поход и портит всем везение. На «Дубовом Борте» взгляд его не задержался, но вот в «змею» Долфа Увальня он вглядывался особенно долго и пристально.

Мяса захвачено было на месяц — все пропало. Пришлось запасаться заново, потратив еще три дня; многострадальные жители на том острове Ола лишились еще нескольких сотен своих овец, а потом частый гребень флотилии Гэвина пошел прочесывать караванные пути и купеческие стоянки вдоль них. Так они спустились вдоль острова Ол на юг, завернули в пролив Ват, побродили немного между тамошних островов. При удаче это может давать добычу весьма неплохую, да и без особой удачи — вполне приличную. У них не было особой удачи, и Йолмер говорил, что он, мол, так и знал: кто-то нарочно стал неудачником в этом походе, чтоб устроить ему, Йолмеру, неприятность.

Люди с одной небольшой килитты рассказали, что с внешней стороны острова Джертад они обогнали караван, в котором был лесовоз с каменным деревом, и к этому времени караван должен уж подходить к южному горлу Вата. Гэвин было загорелся, но чем дальше они спускались навстречу каравану на юг, тем больше его грызли не видные никому сомнения. Каменное дерево поднимет только корабль, нарочно под лес построенный, возвращаться потом с этим лесовозом к купцам Иллона — терять столько времени, тащить его с собою, тихохода такого… Все бы хорошо, раз идут они на юг, именно туда, куда Гэвину нужно, но был бы этот караван безо всякого каменного дерева!..

А оказалось, люди на лесовозе защищались так отчаянно, что, когда «змея» Рункорма, сына Румейра из округи Многокоровье, прицепилась бортом к ним, разрубили обвязку бревен, сложенных у них на палубе, и бревна раскатились в стороны, четыре бревна тяжестью такой, что уходят в воду, как камни, и длиною как вся «змея», да и лесовоз тоже был как раз по их длине.

Корабль потонул, раздавленный, и Рункорм погиб почти со всею своей дружиной. Из именитых людей, бывших там, остался в живых только сводный брат Рункорма, Дейди, что успел запрыгнуть на борт лесовоза с немногими дружинниками, и они защищались, пока «Черная Голова» Дьялверов не пробилась тоже к лесовозу и люди с нее не пришли им на подмогу.

Караван тогда захватили в конце концов, и охранные суда купцам не помогли, но весь этот караваи стоил ровно столько, сколько половина утонувшего «каменного дерева» с той лесовозной барки, а стоил ли он «змеи» Рункорма и жизней его и его людей — незачем и поминать. «Невезение, это точно, — твердил Йолмер, сын Йолмера. — Какой-то недоносок притащил сюда с собой свою филгью недоброго норова, вот есть же такие люди — ни ума и ни совести! А я всегда говорил (никогда он не говорил такого), что на любую добрую удачу, хоть бы даже и из дома Щитов, найдется когда-нибудь и злая, что будет ее побольше! Вот увидите — то ли еще будет, повидали б вы с мое — так понимали бы сразу…» С такими вот словами он пришел к костру Дьялверовой дружины, возле которого тогда сидел Дейди из Многокоровья.

— Может, ты хочешь сказать, что это мой брат неудачник и сам во всем виноват? — ощетинился на него сразу Дейдн. — Или я?..

— Мало ли кто виноват, — отвечал Йолмер. — Мало ли кто, а ты мог бы и не высовываться, когда капитаны ведут разговор. Встревают тут служанкины отродья…

— С тобой здесь из капитанов никто не разговаривает, — заметил на это Дьялвер совсем не добрым голосом, — иди себе…

А когда Йолмер ушел, ворча и оглядываясь, он (Дьялвер этот, сын Дьялвера, был простоватый-таки человек) хлопнул по плечу Дейди — тот смотрел Йолмеру вслед, и кровь у него из-под повязки на голове опять сильно потекла, — и сказал:

— Вот ведь дурак, а? И как мать только его родила такого?

— Если дурак — что вы его с собой взяли? — зло выдохнул вдруг Дейди, сын Рунейра. — Не видно было?!

— То есть как это «взяли»? — удивился Дьялвер. — Не мы его брали. Гэвин его взял — вот это верно…

— Гэвин? — Голос у Дейди сорвался. — Что у вас все Гэвин, Гэвин… Гэвин все у них!

Но тут уже ясно было: не в себе человек, на кого угодно рад бы накинуться. И Дьялвер ничего не сказал, а только поглядел на тусклый в сумерках огонь соседнего костра, в сторону которого ушел по берегу сын Йолмера и внук Йолмера, сын склочника и внук склочника, и подумал: «Чтоб тебе голову там свернули — жаль, я не успел…»

Но не у всех костров в тот вечер Йолмера так принимали. Большей частью на него попросту не обращали внимания. А слова, которые слушаешь, не обращая внимания, — западают в душу сильнее всего. Йолмер этого не знал, и он смотрел даже злее, чем обычно, потом, когда делили добычу. На том сходе, кроме добычи, пришлось решать и еще одно дело: куда теперь пойдут люди с Рункормовой «змеи», что остались без корабля. Близких родичей Рункорма, что, само собой, могли бы взять их под свою руку, тут не оказалось, а сговориться с кем-нибудь Дейди не успел, и в конце концов Дьялвер, потолковав со своими братьями втихомолку, сказал так:

— А и пусть они у нас остаются. Что там лишняя дюжина народу — не объедят.

А Дейди это не слишком-то понравилось: получилось так, что все свои, из его же округи, от него отказались и приходится искать заступы у чужого. И он заговорил, вскинув голову:

— Может, и дюжина. Но пока что я еще не дружинник Дьялверов. А пока я не человек «Черной Головы», а человек «Вепря», хоть «Вепрь» и на дне морском, могу я спросить: будет нам плата за наш корабль или нет?

Иногда, если, например, корабль зажгут и пустят по ветру на вражеские ладьи, или еще что-нибудь такое, — тогда его хозяину положена особая плата за это, конечно, если корабль погублен для общего дела, а не просто так. Но Дейди об этом начал не так, как полагается, и Корммер — этот из трех братьев Кормайсов был хуже всех — тут же сказал:

— Это за что вам платить? За «каменное дерево», которое на дне рядом с вашим «Вепрем»?

— Хотя бы и за него, — сказал Дейди. — Потому что, если бы оно не раздавило «Вепря», вот так же оно могло бы раздавить «змею» Дьялверов, скажем. Или твою.

— Мою — нет. — Это уж вмешался Кормайс, сын Кормайса. — Я б так глупо не подставился.

— У вас в округе уже есть один такой, который считает, что мой родич был сам виноват, — сказал Дейди, едва сдержавшись. — Йолмером его зовут. По уму вы, я вижу, с ним на пару.

А Гэвин, которому, как вождю, следовало бы прекратить все это, сидел себе, словно ничего не замечая, и беседовал с Йиррином через плечо вроде о чем-то своем. Тут уже и Ямхир вмешался и начал говорить, что, мол, такие слова между порядочными людьми ничем иным, кроме как поединком, кончать неуместно. И Йолмер (его только не хватало) начал вопить, что его, мол, не поняли, а он, мол, говорил совсем другое. И тут Долф Увалень, пристукнув кулаком по колену, молвил так:

— А если б вы послушали, что ваш предводитель может вам сказать.

Когда Долф Увалень говорил что-нибудь, и говорил громко, тут уж все поневоле замолкали и прислушивались — это все равно, как нельзя не прислушаться, если кит зашумит. А Гэвин встал и сказал, с усмешкой оглядывая всех:

— Что я могу сказать? Если б Дейди имел право потребовать платы за смерть «Вепря», вот тогда был бы разговор. А права такого он не имеет. Он не капитан, это первое. А второе — он не полный Румейр.

— Я человек из дома Румейров, — проговорил Дейди, дрожа, но уж не от страха, конечно.

— Да? — спросил Гэвин, усмехаясь.

— Восемь зим назад, и все это знают, отец принял меня в род как положено, на пиру, — сказал Дейди.

— А у тебя здесь есть шесть законных свидетелей, которые там были и клятвенно могли бы это подтвердить?

Дейди молчал. Потом Сколтиг, сын Сколтиса, засмеялся и сказал:

— Его свидетели на дне морском.

— Вот, — хмыкнул Гэвин. — Когда потребуют эту плату законно, тогда и будем разбирать.

А коли Гэвин говорил что-нибудь в совете, — во всяком случае, тогда он завел себе уже такую привычку, - он говорил так, точно никаких других мнений и быть не может и точно всем остальным ничего и делать не остается, кроме как соглашаться. Все и соглашались. Согласились и на этот раз. А Йиррин, сын Ранзи, сказал так:

И больше на этом совете не случилось ничего, о чем рассказывают.

Потом, уж совсем ночью, когда Йиррин с Гэвином оказались как-то на мгновение от других в стороне, — даже дружинники Гэвина не могли расслышать, хоть костер их был рядом, — Гэвин сказал:

— Ты не Палли Каша. Мог не щеголять сегодня, как легко стихи у тебя сходят с языка.

— Не мог, — ответил Йиррин.

— А по-моему, мог.

— А по-моему, не мог.

Гэвин помолчал.

— Твое дело — хвалить добрые удары, — согласился он наконец. Но тут же добавил: — А мое дело — чтобы у меня на совете прекращалась грызня.

сказал Йиррин, -

— Это мне, по-твоему, горе глаза застит?!

Йиррин уже почти притерпелся к тому, что порою Гэвин чересчур похож на свою сестру. Но тут и он не выдержал.

— Хочешь так понимать — понимай так! — сказал он. — Только ты мог бы и заметить, что «Вепрь» потонул не у тебя одного, и люди «Вепря» не у одного тебя погибли, но и у Румейров тоже!

И оба они остались не очень довольны этим разговором. А скелы об этом походе утверждают, что на следующий день Йиррин сказал еще такую «прядь» в четыре строки:

А Дейди Лесовоз подарил ему десяток звеньев из своей золотой нашейной цепи. Это была единственная драгоценность, что у него осталась, и то чудом, но он очень не любил оказываться у кого-то в долгу, этот Дейди.

А еще той же ночью был другой разговор, никем лишним не услышанный, между Сколтисами. О нем ничего не рассказывают в скелах.

Сколтисы все были, как уж говорено, друг на друга похожи нравом, но разнились все же чуть-чуть, если приглядеться. Сколтиг — попроще, и на то, чтоб решить, скор, и на то, чтоб передумать; Сколтен поспокойней братьев (вот по нему как раз видно, что внук Йолма, только в бою он и показывался по-настоящему); а старший — подлинный Сколтис, и лучше всего ему из троих подходило зваться «морским князем», как зовут капитанов порой. Он был добродушный человек — от здоровья и от нестарых лет; добродушный так, как бывают князья, или еще пышноусые, как солнце, тигры, что живут в уремных лесах на материке, — у них глаза цвета топазов, пронизанных светом, и порою они выходят на дороги, садятся и с любопытством подолгу смотрят на прохожих, поигрывая концом длинного, как сам тигр, хвоста.

Вот такой тигр однажды вышел из леса перед Айзрашем Завоевателем, когда тот ехал в столицу, в те давние, туманом перевитые времена, что так красиво выглядят в скелах о старине. Тигр вышел навстречу королю Айзрашу, первому этого имени, первому королю народа йертан, как зовут себя сами северяне. И король остановил коня, а конь не испугался, королевский конь, не боявшийся ничего на свете, зато лошади всадников свиты вздыбились… А когда, поглядев ему в глаза своими топазовыми яркими глазами, тигр мягко поднялся и ушел, — только качнулся у дороги папоротник, — Айзраш Завоеватель сказал:

— С сегодняшнего дня это будет королевский лес.

И человек, обученный в Вирунгате хитромудрому искусству этой страны приковывать к свитку слова цепями значков из туши, записал это черною вязью на белом шелке и составил королевское повеление для всех, кто признает над собою власть Айзраша, видевшего, как горят развалины прекрасной Симоры, и сказавшего тогда: «Вирунгат — был. Я. — есть», и еще — добавляют рассказчики — король, оглянувшись на то, как работает кисточка писца, усмехнулся в усы и кивнул на заросли, где исчез тигр:

— А уж если по правде, скажу я вам, это его лес. Поэтому охотиться там не советую…

Король Айзраш тоже никогда не охотился в том заповедном лесу. Впрочем, ему было не до охот. А и будь на них время, наверное, не заглянул бы сюда: даже горные львы, встретившись с тигром, понимают — этот не будет их подданным. И ничьим…

Так вот, Сколтис, сын Сколтиса, был добродушный человек, но добродушие его на незаконных сыновей не распространялось. Поэтому, когда Сколтен сказал ему:

— А ведь он может и с кем угодно так обойтись, вот как нынче с Дейди, — Сколтис ответил только:

— С нами — нет. Хотел бы я посмотреть, как он это сделает. Хотя вот некоторые, — тут же добавил он, — со смешками своими на совете, прямо напрашиваются.

— А что я такого сказал?! — немедленно фыркнул Сколтиг. — Ты вон Гэвина лучше учи, как на совете разговаривать!

— Вот, Тен, — вздохнул Сколтис, обращаясь к улыбнувшемуся брату, — вот что значит, когда человек в первом своем боевом плавании только что по Палубе захваченного корабля походил. Интересно, а мы с тобой тоже такими вот были?

— Да что я сказал-то? — повторил Сколтиг, но уже совсем другим голосом.

— Ничего умного не сказал, — объяснил ему Сколтис. — А на совете стоит открывать рот, только если хочешь сказать что-то такое, чтоб люди повторяли. Ладно. Иди вон, сторожа проверь.

А когда он ушел, хрустя сухими водорослями под ногами, Сколтен заметил, глядя ему вслед:

— Язык-то у него умней ума…

И Сколтис вдруг пожалел, что костер мешает — выражения лиц не разглядишь. «Если Тен о том же…» — подумал он. Гэвину и вправду не мешало бы поучиться тому, как управляться с людьми, — поучиться у кое-кого, кто умеет, а не обращаться с этим кое-кем так, точно Гэвин тут король посреди своего войска, а не капитан между таких же, как он, капитанов. Мысль была странная. Приятная и неприятная вместе.

— Он Гэвин-с-Доброй-Удачей, — сказал он. — Ему, верно, кажется, что удача у него такая, что королю впору, — такая, чтоб все сами собой на него оглядывались, а ему для этого ничего б и делать не надо было!

— Прежде, как я понимаю, так и бывало, — качнул головою Сколтен.

— Прежде с ним плавало две «змеи», три… ну пять в прошлом году. А здесь их одиннадцать.

Он опять посмотрел на брата, пытаясь разглядеть что-то в темноте. А тот вздохнул и поворошил носком сапога морскую траву.

— Одиннадцать, а нынче утром было двенадцать. (Вот что значит слушать Йолмера, не прислушиваясь, что тот говорит!..) И сдается мне, мы с тобой увидим еще что-нибудь.

Люди, плававшие прежде вместе с Гэвином, говорили: как капитан он нынче не тот. Прежде на всякую возможность, что подворачивалась, он набрасывался, как королевский кречет на цаплю, а теперь стал вроде переборчивой невесты: остров Плая ему не годится — там, видите ли, еще чуму, чего доброго, подцепишь, хиджарский караван с Шелковых Островов — больно мешкотно… Кое-кто ругался — особенно Корммер и Ямхир, но этим не добычи недоставало: им подавай что-то вроде прежних удач Гэвина, что-то громыхающее, как ночная гроза.

А по правде, этим людям стоило так говорить: Гэвин и впрямь стал не тот, потому что прежде никогда он не загадывал наперед дальше, чем на десять ночей. Даже ведь Разграбление Аршеба (молниеносный тот ночной наскок, который людская молва потом раздула до такого вот имени) получилось вот как: сплавал Йиррин на «круглом» корабле в тамошний порт, вроде как мирный торговец, просто чтоб меха из Королевства продать, которые они на мирном торговце и захватили (мест вроде острова Иллон не водится там, далеко на востоке, в Гийт-Гаод — Море Множества Кораблей), сплавал, а вернувшись, и говорит:

— А знаешь, Гэвин, я ведь там потолкался, послушал разговоры: у них нынче весь военный флот на караванах, на сторожевые острова не хватает…

А сам жмурится, как сытый кот.

И когда два дня спустя ввечеру пять «змей» и еще несколько кораблей с ними проскользнули между сторожевых островков, воистину как змеи в траве, а потом пробирались между меняющихся каждый месяц до неузнаваемости мелей и наносов русла Кадира (обманное заклинание аршебского лоцмана отскочило от Йиррина, как от воды плоский камешек, хоть до последней минуты и до последнего поворота Йиррин и сомневался — а вдруг Защита на нем сплоховала и фарватер, который он помнит, в каком-нибудь самом предательском месте не тот), и когда «Дубовый Борт» потом ворвался в загороженную цепью военную гавань и сжег те немногие из боевых кораблей, что там оставались, а остальные тем временем захозяйничали в Тель-Кадире, — тут уж, незачем правду скрывать, привыкший к безопасности город Аршеб оказался потрясен до глубины своей городской души. А заодно до глубин городского головы и всех прочих властей, укрывшихся с войсками в крепости да так и ие осмелившихся высунуть оттуда нос до утра, решив в ночной неразберихе, что в гавань к ним ворвалась чуть ли не эскадра Дьялваша Морехода, вынырнувшая из времен полустолетней давности. Много поколений спустя в Аршебе этот случай все поминали с таким ужасом, точно оказался вырезанным весь город.

— Смешно, право слово, — говорил Гэвин. — Там и было-то всего девять мачт и стоило лишь солдат вывести из крепости, чтоб размести нас всех по одному, — ведь ие поверят!

А на севере зато, в его родных местах, многим вот точно так же трудно было поверить, что в Аршебе люди Гэвина, сына Гэвира, прошлись всеголишь по нескольким улицам вокруг порта да по складам. Там ведь очень нелегко людям представить себе город настолько богатый, чтобы с нескольких улиц его добыча вышла такая, — иному хватило бы на пять жизней, будь они у него. И в равной мере трудно было им понять, отчего для Чьянвеиы, которая куда как меньше, понадобилось Гэвину собирать под свою руку столько кораблей. Хотя, конечно, можно было бы объяснить, скажем, вот так:

— Маленький кусочек нефрита расколоть трудней, чем самый большой булыжник…

Хотя все равно — очень трудно было бы это понять людям, никогда не видавшим каменных стен.

Впервые в жизни Гэвин задумал такое дело, для которого недостаточно было б уже пяти «змей» и дерзости. И знать о нем ничего не знали даже собственные его капитаны. (Где много людей знают — непременно кто-то лишний раз раскроет рот…) И остров Плая в самом деле никак ему не подходил — он совсем в другой, стороне был от Чьянвены, и караван с Шелковых Островов тоже; и даже когда через четыре дня после Джертада заболел Элхейв, сын Элха Кольца, Гэвин сначала подумал о том, что же будет теперь с его задумками насчет Чьянвены, а после обо всем остальном…

— Это южные моря, — сказал он, темнея лицом, как небо в Ярый Ветер, когда поведали ему, что Элхейва скрутило в одночасье. — Это южные моря, и кто приходит сюда с ложкой, должен быть готов хлебать все вместе, как оно здесь намешано: и дрянное, и хорошее.

А больше он ничего не сказал. Зато Йолмер, сын Йолмера, сказал очень много. Йолмера по-прежнему не слушали — то есть всем казалось, что они не слушают. Про северных колдунов все знают, что никто лучше их не умеет лечить раны и переломы и с болезнями родных мест они, худо ли, хорошо ли, могут справиться, — но от «слепой горячки», которою заболел Элхейв, пустеют порой в Гийт-Чанта-Гийт целые города, особенно если стоят в комариных местах, а к непривычным северянам она, как ни к кому, жестока. Кроме Элхейва, заболело тогда еще семнадцать человек с разных кораблей, но они-то все не были именитые люди…

От «слепой горячки» не выздоравливают — когда проходят боль в голове и горячка, это значит, человек либо умер, либо ослеп. И могут еще отняться руки и ноги, если не повезет, и речь тоже. Элхейву повезло — он умер через две ночи. И он еще был жив, когда Гэвину пришлось искать опять случай, чтоб поговорить с Йиррином без лишних ушей рядом.

— Теперь на башню Катта придется лезть одному тебе, — сказал он.

А ведь за зиму он говорил Йиррину раз пять, и только наполовину в шутку, что ему кажется, мол, эта башня Катта — просто-таки часть его самого. Как рука или имя. И что он — Гэвин, сын Гэвира, — и «четвертая башня южной стены, именуемая Катта», были назначены друг другу еще в миг рождения мира, когда создавались все судьбы и звучали все имена…

— Не понимаю, — сказал Йиррин. — То есть я понимаю, что кто-то должен остаться снаружи…

— Чтобы тот, кто внутри, мог быть уверен: дружины там, снаружи, все станут делать как надо, а не как каждому из капитанов на ум взбредет, — подхватил Гэвин. — Ты сам говорил: чтоб получилось, все должно быть подогнано, как обшивка на «змее»!

— Но почему ты?! Раз Элхейва не будет… Можно ведь Увальню поручить это, он сделает не хуже. Гэвин!

Тот помолчал.

— Может, и сделает. — Казалось, он растерялся даже. — Только это не поход Долфа. Это мой поход.

— Ты б, кажется, хотел один быть со всех сторон, — заметил на то Йиррин, — чтоб Чьянвену взяли три тысячи Гэвинов, сыновей Гэвира? — Но Гэвин не засмеялся. Не рассердился даже.

— Хорошо бы, — отрезал он, — если б кто умирал, — умирал бы я один.

И они замолчали оба надолго. У Элха Кольца не оставалось больше сыновей, и у Элхейва остались жена и сын, Элх, сын Элхейва, что родился прошлой зимой. Хорошо хоть, сыном успел обзавестись…

Потом Йиррин трудно вздохнул:

— А может, он еще и не?..

— Помрет он. — Гэвин качнул головой. — И хорошо. Хорошо, что помрет. — Страшно говорить такие вещи, но Гэвин все-таки сказал: — Я желаю ему, чтоб он умер. Я ведь даже представить себе ничего хуже не могу, чем слепцом сделаться, беспомощным, как старик. Э-эх…

— Я — могу представить, — сказал Йиррин. Голос у него был такой, какой случался иногда в начале зимы, когда от первых морозов трещит лед, но Гэвин — как всегда — ничего не заметил.

— Словом, готовься. И теперь — на «Лосе» пойдешь ты вместо Элхейва.

— Гэвин, да ведь это!..

— Сможешь, не прибедняйся! — чуть не рявкнул тот. — И если ты не будешь хотя бы имовалгтаном — ты представляешь себе, какой крик у меня поднимется на совете, почему, мол, на Катту я посылаю тебя, а не кого-нибудь из них, капитанов от деда и прадеда?!

— Да пусть бы кто-нибудь из них и шел!

— Ох, только не начинай все сызнова! — Гэвин прищурился, и прищур этот слышался в голосе, хоть и темно было. — И можешь сколько угодно говорить про три тысячи Гэвинов. Но или на Катте будут мои люди — или пусть вся эта Чьянвена провалится на дно морское!.. — А потом он добавил: — Тем более все одно еще никто ничего не знает. Вон — развернемся и пойдем ловить шелковый караван. Я что, не могу это сделать?

Неизвестно, что тогда подумал Йиррин, сын Ранзи. Быть может, то самое, что недавно сказал вслух:

Одним словом, он согласился. И Гэвин подытожил:

— Сегодня же всем скажу.

— Подожди хоть, — ужаснулся Йиррин, — пока он умрет… — Способность Гэвина не замечать, что думают о нем люди вокруг, пугала его все больше. — Или пока… не умрет.

И Гэвин, словно вспомнив, остановился. Решения он менял очень редко. Слишком редко. Но тут сказал:

— Да… Ладно.

Разговаривали они на носу «Черноокого» — торгового корабля Гэвина, и была опять ночь. В такой тесноте да на людях беспрерывно другого ведь времени не улучить. Гэвин ушел, а его певец так и остался сидеть на каких-то мешках, возле самой носовой фигуры. Слышно было, как заскрипела у кормы сходня под ногами Гэвина (как разносятся над водой звуки!); потом он заговорил с дружинниками, стоявшими там на страже, и голос был спокойный, правильный — капитанский голос. Если кто видел, какой был Гэвин в начале того лета, когда у него стали вдруг тонуть чуть не со всею командой корабли и умирать злою смертью капитаны, - то один Йиррин…

Но тот не прислушивался сейчас. Когда ясно плывут по небу звезды и Небесная Дорога сияет от одного конца мира и до другого, света порою бывает столько, что можно разбирать руны не на ощупь. «Лось» был прямо у него перед глазами, и он смотрел на «Лося», как он рисуется на воде неподалеку, и странное это было чувство — чувство, с каким он не всматривался раньше ни в один штевень и ни в одни борта.

Если попытаться разобраться, о чем он думал тогда, то выйдет, что думал обо всем сразу. О том, что «Лось» приводится к ветру еще даже надежнее, чем «Дубовый Борт», сам Гэвин признает, и о том, как все должно перемениться через несколько дней и как ему странно и даже страшно представлять, как это будет, когда переменится, и о том, что Гэвин ведь в самом деле был готов бросить все и уйти за шелковым караваном (просто чтоб исполнить данное обещание!), и о том, что по-настоящему сейчас ему бы следовало чувствовать себя последней тварью, оттого что «Лося» и башню Катта ему дает такое горе, как смерть Элхейва.

Это всегда плохо, когда именитый человек умирает вдали от дома, но когда вот так — а не в бою и не в море, где мокрые руки океанских дев уносят потонувших мореходов в подводные чертоги, играть их зелеными кудрями среди зеленой воды, как говорят в стихах…

«Не понимаю, — думал Йиррин. — Я даже себя не понимаю, куда уж мне Гэвина понять… Никудышный из меня певец. А теперь и вовсе будет никудышный, теперь надо будет думать о другом, теперь о „Лосе" надо будет думать. Да ведь я же совсем и не хотел этого никогда!»

Он в самом деле никогда этого не хотел. Иной раз ему уже приходилось оказываться главным на каком-нибудь корабле — вот как тогда в Аршебе, — но только на время. И в глазах людей, и в его собственных это ничего не меняло, он оставался дружинником, ближним дружинником, но все же… А в дружине у Гэвина вправду не было больше никого, именитого по рождению (находились люди, которым нравилось водить рядом с ним свои корабли, но вторые и третьи сыновья, даже если оказывались с родичами в разладе, предпочитали пойти к кому другому, понимая: слишком близко от славы Гэвина их имени не быть замечену вовек), но среди ближних дружинников нашлись бы такие, что справились бы на «Лосе» не хуже: тот же Пойг, сын Шолта, или Интби Ледник, Интби к тому же на «Лосе» — «старший носа». И вдобавок они-то были не чужаки, а люди из семей почтенных и зажиточных.

«А я ничего не сказал Гэвину сейчас, — думал Йиррин. — Но ведь я же просто не успел. Я просто не успел, и все, на ум не пришло. На ум не пришло или не успел?» — спросил он себя чуть не с яростью.

И еще он думал о том, может ли, способен ли хоть один человек на свете быть честным в таких делах. Почему он так уверен, что Гэвин все одно не согласился бы отдать свою славу, свою башню Катта, кроме него, никому другому? А интересно, право слово, смог бы он признаться самому себе в том, что смутно чувствовал, — дело в Кетиль, в том, что Гэвин тогда уж почти не сомневался: осенью в его доме сыграются две свадьбы, и быть его певцу человеком из дома Гэвиров. Почему бы, спрашивается, не принять ему зятя в род?.. И тогда эта слава никуда не уйдет от Гэвина, так у него и останется, ведь родич — почти ты сам. Смог бы признаться себе в этом сын Ранзи, сын человека, которому не на что было купить «морской топор» для сына, когда тот отправлялся по Летнему Пути в свой первый поход? Смог бы?

Надолго запомнилась ему эта ночь; и как крохотные волны покачивали «Черноокого»; как отражались в воде «Лось» и звезды над ним, и все звуки на берегу, и все звуки в море, неожиданный, жуткий размах крыльев летучей мыши, скувыркнувшейся вдруг к самой воде, подхватывая когтями рыбешку… Все было так ясно, не просто, конечно, но ясно, кто — он, и что — мир вокруг, мир, в котором он был Йиррин, сын Ранзи, певец в дружине Гэвина Морское Сердце.

А имовалгтан Йиррин Певец… Кто это? Что это за человек, незнакомый ему, гордый по-другому и одинокий по-другому?

И со странной ему — но привычной имовалгтану Йиррину — твердостью он вдруг подумал: «Со временем я приучу их всех произносить „валгтан", без всяческих „имо"».

А капитан из Йиррина впрямь стал получаться совсем неплохой. Команду он сразу взял в руки и с кормщиком своим сумел поладить (а у того сложный характер), да он вообще всегда со всеми ладил, и никаких разговоров почти и не было насчет того, что ему вот так пришлось заменить Элхейва. В конце концов, это Гэвиново дело: его корабль, его дружина, пускай сами между собой разбираются.

Только Сколтиг, сын Сколтиса, пустил вокруг себя стишок, полагая это отличной шуткой: мол, будь у Гэвина «змей» и побольше, легко нашел бы для каждой капитана, что с уверенностью мог бы почитать себя п е р в ы м в своем роду. А еще заметили люди, что все чаще «Лось», если на купеческих кораблях решали не отдавать груз по-хорошему, действовал в схватке по своему усмотрению и ходил в отдельный поиск, как какая-нибудь «Остроглазая»; Элхейву Гэвин никогда так не доверял…

А Чьянвеиу они все-таки взяли. За три дня, как и рассчитывал Гэвин, потеряв не больше пятнадцати человек в каждой сотне. И на третий день Корммер, сын Кормайса, встряхнув пустой железный ларец в доме консула Чьянвены, прошипел:

— Это, что ли, годовая добыча со всех хиджарских ловель в южных морях?

А консул, спокойно улыбающийся старик, высохший, как кость, ответил на это:

— Из моря пришло — в море вернулось. — И жестокая гордость великой и хищной, непреклонно закаменевшей на горных склонах своих Хиджары смотрела его глазами, превращая их в черные щелочки на коричневом лице. — Вы, отродье Моря Ненасытимого, — пусть теперь зеленые демоны, с которыми вы дружите, принесут вам этот жемчуг назад!

Вот такие бывали у Хиджары тогда чиновники. Тогда многое было на свете совсем не так, как теперь.

И рассказчики в скелах говорят по-разному, кто же был тот человек, кто первым сказал, узнав об этом:

«Джертад…»

Все сходятся на одном только: это был не Йолмер. Его толки о невезении уже вошли всем в уши и добрались до сердец, и уже тогда многие оглядывались по сторонам подозрительно и проверяли себя тайком по разным приметам (люди ведь не могут обойтись без примет, хотя бы и неправильных), уж не их ли это филгья злобствует над походом?..

Когда рассказывают скелы об Йолмурфарас, то утверждают, что это был один из Хилсовых людей, и тот, оказавшись рядом, тут же дал сказавшему по зубам, чтоб не пошло недоброе слово дальше. А в скелах о Гэвине, исходя, должно быть, из того, что было потом, говорится, будто сказал это первым Дейди, сын Румейра из округи Многокоровье. И уж его-то никто не укорил ни словом и ни ударом. Правы, наверно, и те и другие. А мог быть и еще кто-то третий, неизвестным оставшийся, кто одновременно с этими двумя припомнил остров Джертад и «каменное дерево» на дне морском, вот точно так же стоившее вдвое больше добычи, что в джертадском деле досталась.

А еще через несколько дней хиджарский торговый караван с Дальнего Юга, в это время заходящий в Факторию Чьянвена, встречал консул. Но как встречал — не стоит вглядываться слишком пристально нам, живущим через столько поколений, ибо жестокость того времени, что для людей тогдашних была их жизнью, для нас может стать тем, чем для беловолосой шлюхи из Тель-Кирията была жуткая и возбуждающая диковина из россказней о «мореглазых» — сафьян из человеческой кожи, из которого, как выдумали тогда на юге, у них у всех пояса и кошли, и даже сапоги.