"Слепой боец" - читать интересную книгу автора (Горишняя Юлия)

ПОВЕСТЬ О ТОМ, КАК ВЕРНУЛИСЬ КОРАБЛИ

Все проходит под небесами, и лето тогдашнее прошло. Отошел обмолот, и люди не выглядывали больше на холмах ветра для ячменя и гороха — да и выглядывать-то не пришлось: как подошло время веять, ветер сам прилетел. Счастливое это было лето. Грибное, и ягодное, и с медом, и не раздорное, демоны ветра не озоровали, погода удавалась, и деревьями в лесу всего двух человек задавило, и зверь лесной не разбойничал.

Всем было хорошо это лето, и урожая такого, говорят, не бывало уже давно. Отплясали с ним Урожайные Королевы и зазвали его во двор на будущий год, заперли его в амбарах, и рыбаки сплавали уж на путину, далеко к Уловной Банке, вернулись удачно, никто не потонул, и даже сети почти не терялись; после, недели две дым стоял над деревнею столбом, и сытые лисицы непоспевали растаскивать горы рыбьих потрохов за каждой хибарой, а от запахов непривычного человека там и вовсе сшибло бы с ног.

И тоже говорили старики, что давно уж столько не висело на каждой коптильне связок зубасто-оскаленной ледяной щуки — удивительная рыба, чуть ли не единственная из ловных с кровью совсем белой, прозрачной почти, и такой холодной, что даже, как говорят, она и подо льдами может жить, и ничего ей не делается. Весь год она ходит на глубине, и не доберешься до нее, а осенью приходит нереститься на Уловную Банку — и тут-то не зевай.

Отпраздновали уже рыбаки свой Ветер Возвращения, а как вернулись с праздника, с Кострищного Острова, то стали говорить таинственно о том, что даже, мол, Морской Старец к ним явился, приплыл змеем, в облике которого он рыб пасет, и плясал ночью в воде перед обрывом в свете костра. Съезжались уж люди со всей округи закупать рыбу на зиму и забили дотуга кладовые.

А тем временем и скот пригнали с нагорий, с летних пастбищ, пастись перед зимою по жнитву, а там приспело уж время Осеннему Пиру. Выкатили из кладовых гигантские котлы, в которых лишь один раз в году соседи в складчину варят брагу, и спели над ними песни для дружного пира, и доброго веселья, и мирного похмелья. Ячмень в темных амбарах пустил нежные ростки, чтоб стать хмельною душой — солодом, а в хуторах забивали скот на зиму, и коптили, и солили, и квасили кожи, и наедались потрохов до отвала, и теперь уж над каждым хутором из дыры в крыше коптильного сарая уходил столбом в небо дым.

И отошло уже и это суматошное время, а солод в сушильнях выгрелся уже давно и отстоял уж, растертый с водой, сколько положено; домохозяева-соседи, весело окликая друг друга издалека, съехались к пировальным домам, перед коими уже сложены были под котлами звонкие дрова березовые и жаркие еловые, — и с окончанием страды скотной и хлебной, сенной и требной грянул Осенний Пир.

А три дня спустя после пира вернулись корабли.

В первом дневном часу (Хюдор в горнице чесала с женщинами шерсть) на дворе суматошным голосом заорал работник: «Дымят! На Дальнем Взгляде дымят! Дым на Дальнем Взгляде!» Из женщин кто-то вскочил (а чесать и петь перестали все); это кричал Борода Торчком, пастух, шутить он не стал бы. Кораблей они ждали ночей десять спустя, хотя, конечно, могли они явиться и пораньше. И женщины подумали, наверное, — именно потому пораньше, что… И оглянулись на Хюдор. Она положила медленно гребень на скамью, выпрямилась. Борцы собирались в деревню ехать только через четыре ночи. Хюдор казалось почему-то, что она должна была первой почувствовать, когда корабли вернутся. А на сердце у нее все эти дни было так спокойно и ясно, и никаких предчувствий, и никаких снов в ту ночь. Дверь в сени содрогнулась (визгливо всхлипнув), ворвались в нее ветер и голос заглянувшей в горницу матери:

— Ты здесь?

В нем слышно было не сказанное, удивленное: «Ты все еще здесь?» Тогда Хюдор побежала к себе одеваться. На дворе она остановилась на мгновение: над горою Дальний Взгляд вправду уходил в небо ровными сильными толчками сигнальный дым. Раз-два-три, перерыв, раз-два-три, перерыв. Когда завидят пиратов, дым перекрывают так: раз-два, перерыв. По свистящему ветром небу серый дым стелился ровно и натянуто, точно якорный канат, держащий рвущиеся прочь облака. Вокруг Хюдор все уже собирались вовсю, пробежал, чуть не толкнув ее, работник в конюшню, крича на бегу:

— Вывожу, хозяйка-а-а!

«Одеваться, — подумала Хюдор. — Да, конечно. Не поедешь же так». Она собиралась очень скоро, но спокойно; женщина, сунувшаяся было в ее светлицу помогать, тут же вспомнила еще какое-то дело — убежала. Хюдор не задумывалась никогда, что почувствует она в этот день. Просто ждала, и все, зная, что однажды дождется. А вот теперь — ничего и не чувствовала. Ей так хорошо было ждать, что она забыла даже о том времени, когда этому придет конец. И сейчас вдруг, впервые за лето, она задумалась: а если?.. «Нет, — подумала она, — не может быть. Я наколдовала себе Гэвина на эту осень. Звезды видели, и видела вода. Они уже вернулись, и теперь ничего не может быть худого».

Когда она вплетала в среднюю косу испещренную диковинными письменами монетку на ленте (хороший оберег, как будто бы тревожилась о чем-то, будто хотела отвести беду), руки у нее не дрожали, но дрожало сердце. От нетерпения, и еще от чего-то. «Есть, — точно заклинание проговорила она про себя, — порядок неизменный: дочь, красавица-невеста, а потом — жена, хозяйка, мать для дочерей прекрасных, так заведено издревле». Теперь они вернулись, и все будет как заведено издревле. Завязывая золотом шитую налобную повязку, ту самую, в которой танцевала она в этом году Урожайной Королевой, Хюдор опять почувствовала, как стучит у нее сердце — по тому, как забилась гулко кровь в висках.

Когда она вышла и спустилась по лестнице, мать посмотрела на нее несколько неодобрительно. Это, конечно, хорошо — не выказывать своих чувств, именно так и достойно поступать женщине из именитого рода, а Борны, хоть и не слишком богаты - а может быть, именно благодаря этому, — по-настоящему правильный род. На таких, как Борны, держится земля, и держится мир на этой земле. Но все-таки что это — ее жених вернулся из-за моря, а она ходит преспокойная, как ледяная щука? А еще Магрун не понравилось, что Хюдор оделась как-то по-обыкновенному, просто как в гости. Впрочем, в дорогу… Дернув девушку за рукав, она спросила:

— А нарукавья где?

Она не могла допустить, чтоб Хюдор встречала своего Гэвина, не надев его подарка. На что это было бы похоже?

— Я взяла, — сказала Хюдор. — Там надену.

Во дворе она увидела отца — старого Борна, Борна Честного, как его еще прозывали. «Старым» зовут частенько мужчину, если сыновья у него уже взрослые, просто чтоб отличить, а на деле оп был совсем еще не стар, и если его сейчас подсаживали в седло двое работников, а сын держал повод, так это потому, что именно так надлежит садиться в седло именитому человеку, когда он отправляется в торжественную поездку.

Седло у него было крашеное, яркое, багряное, на плечах теплый плащ, а на голове — меховая шапка, и под плащом богатый табир и высокие, тоже крашеные сапоги. Между сапогами и табиром множеством складок теснились пышные черные шаровары. Табир на его могучей груди топорщился так, как будто под него надета кольчуга. В руки ему дали топор с железком, выложенным серебром, и теперь уже можно было ехать.

Бори Честный взял поводья, обернулся на женщин у дверей гостевого дома и сказал громко и весело:

— Что же, кони вам нехороши? Ехать не думаете?

Магрун замешкалась еще на мгновение, говоря что-то работнику. А Хюдор оказалась вдруг возле отцовского коня (погладила мимоходом шелковистый храп, улыбнулась его пофыркиванию: «Умница, Горошек, умница»), держалась за уздечку, поднимая голову (какой высокий конь Горошек все-таки!), говорила что-то, сама удивляясь тому, что говорит:

— Как ты думаешь, Кетиль выехала уже?

— До них сигнал еще раньше, чем до нас, должен был дойти — с Дозорной-то Горки, — отвечал отец, улыбаясь. — Конечно, можно было б и не торопиться.

А слова, которые не говорила сейчас Хюдор, но которые, казалось, звучали сейчас, были: «Мне хорошо жилось тут, на твоем хуторе, отец. Всем хорош Широкий Двор, и хорошо быть в нем дочерью и невестой, но уже пришли за мною мои корабли, и жена и хозяйка я буду хоть и недалеко — а не тут…» — «А ты что ж, думаешь, я не отпущу тебя, дочка?» — ласково смеялись ей в ответ несказанные слова. «Мне хорошо тут жилось, — говорила молча Хюдор. — Будут у меня теперь и другие родичи, и, может быть, не здесь мое сердце, но кровь моя и я сама — навсегда здесь. Прощай, отец, прощай…»

— … Ведь это они пока от границы до Капищного Фьорда доплывут — со Щитов два раза в деревню поспеть можно. А только я думаю, — Борн улыбнулся лукаво, — она уже выехала.

— Наверно, — согласилась Хюдор. Кетиль тоже ведь торопится. Она тоже ждет двоих…

Потом Хюдор взобралась на своего Бурого; ветер жестоко затрепал ее плащ, и какие-то мгновения, борясь с ним и запахиваясь поплотней, она думала: ветер с северо-запада, корабли идут под парусами, но круто к ветру — да, покуда она доберется до Капищного Фьорда и деревни, пурпурные паруса вскоре покажутся там. Она продолжала об этом думать почти полдороги, а потом и вовсе перестала думать о чем-нибудь.

На тропе они стали встречать и других соседей, торопящихся туда же, кто верхом, кто пехом. А возле перевоза через Капищный Фьорд собралась уже целая толпа. Перевозчик, подгоняя свою лодку к ним, весело смеялся. «Эх, побольше бы таких деньков, — говорил он, блестя задорно зубами с темного бородатого лица, — вот я бы подзаработал!» Он был человек Дьялверов — платил им за нанятую у них лодку. Дорогою он, пошучивая и ловко налегая на рулевое весло, болтал вовсю, перечисляя, кто уже проехал, а кто еще не проехал, но проедет вскоре. Из-за того, что корабли приходили все вместе и должны были пристать не каждый к своей земле поближе, а все разом в Капищном Фьорде, встречать их чуть ли не полной округе пришлось бы там собраться. Но с дальних концов — с Песчаников да со Сколтисовых земель — точно ужне успеют. Еще перевозчик сказал:

— А из дома Щитов-то как красиво мимо меня прокатили! Да на собственной лодке, да под парусом!

И Хюдор улыбнулась: ну уж конечно, Кетиль не упустила случая пофорсить, уж она-то будет там вперед всех.

Ветер бился над фьордом как-то уж совсем непонятно, и еще задувая сверху, так что приходилось налегать и на весла; отец Хюдор и ее брат, и двое их работников, да и прочие путники гребли вместе с корабельщиками, а Хюдор с женщинами сидела на корме, неподалеку от весело болтающего кормчего.

Она совсем замерзла и, обхватив плотно колени, закутавшись плащом, смотрела перед собой на парус: как неровно дергаются полосы его под ветром, то хлопнут, то опадут, то мотнутся вбок; а паром шел, почти не качаясь, по ровной воде фьорда. И Хюдор не знала сейчас, хочется ли ей поторопить этот парус, и ветер, и весла, и скалы, надвигающиеся впереди, или хочется остановить их, чтоб не спешили, чтоб дали время помедлить, как путнику перед порогом, — да, теперь уж она не была больше волной, идущей к берегу и знающей точно, что времени у нее столько ровно, сколько следует быть.

Возле Одинца-скалы их высадили: свели по сходням с носа лодки зафыркавших испуганно лошадей, и дальше еще надо было немного спуститься вдоль воды к Огороженному Мысу, к месту схода. Люди тут и живут вокруг, когда приезжают на сход; Борны проехали сразу туда, где место их палаток, и увидали там уже порядочно и людей, и лошадей, и далее разожженный костер, у которого кто-то грелся; часть их приверженцев была уже тут как тут и располагалась. Родичи тех, кто отправился с Борном, сыном Борна, в поход, приветствовали отца их капитана, женщины, кто оказывался рядом, останавливались, глядели на Хюдор и на Магрун, дочь Ямера, гордо и красиво ехавшую направо от нее, и по всему полю кругом уже тащили жерди, и ставили их на земляные стены палаток, и накрывали сверху, и на участке Борнов, и вправо — на участке Элхов, и сзади — на участке Дьялверов, а слева — на участке Ямеров — еще было почти пусто; и дальше, дальше — по всему полю, повсюду, а по равнине, казалось, рассыпали бисер из разноцветной конской шерсти и бурых дорожных плащей.

Борн Честный тут жеотправил работников ставить и их палатки и сам спешился — присмотреть за ними. В эту минуту Борнис (он был на год помладше Хюдор) подъехал к ней слева, дернув за рукав, сказал, дурачась:

— А щеки-то у тебя красные!

— Ветер, — отвечала Хюдор.

— Ве-етер! — И он засмеялся, крутя головой.

Магрун сказала ему строго:

— Сейчас не на одну твою сестру — и на тебя тоже смотрит, почитай, пол-округи. Что она краснеет — ей так и положено, она невеста. А на тебя глядя, что увидишь за неведенье?

Борнис, задорно скривясь, хмыкнул, однако спешился и дурачиться перестал. Магрун помогли сойти с коня работники, а Хюдор он подхватил сам и прошептал заодно:

— А я вот на тот год в море пойду — и твоего переплюну. Переплюну, что, не веришь?!

Борнис этою весной очень обижался, что его не взяли в поход. А куда его брать — с его-то мальчишескими выходками?! Хюдор качнула головою строго — нет, не верю — и пошла за стену палатки, подальше от ветра. Там она и стояла до тех пор, пока снизу, со стороны моря и деревни, не показались вдруг несколько быстро скачущих всадников, подъехали к крайним слева палаткам — а там место Валгейва Глашатая, — спешились и зашли внутрь.

Что они там сказали, неведомо, а только через несколько минут Валгейв вышел из своей палатки, уже давно расставленной; отовсюду глашатая было очень хорошо видно, и плащ его заиграл ярко, как в погожий день морская волна. Валгейва усадили в седло, и он уехал со многими своими людьми. А после этого уже, раз даже такой человек, как Валгейв Глашатай, не утерпел и поехал встречать корабли поближе к устью фьорда и к морю, где видны они издалека, — тут все хлынули следом, решив, что тогда и им не зазорно проявить нетерпение. Борны тоже, оставив одного работника доканчивать с палатками, поехали вниз вдоль воды.

Теперь это было похоже даже и не на бисер, а будто разноцветная река текла. Многие сняли свои дорожные плащи и надели праздничные, и Хюдор, подталкиваемая матерью, тоже успела переодеться, и вот теперь и впрямь на нее смотрело пол-округи — а она не смотрела ни на кого. В уши ей бились стук копыт вокруг и разговоры не разговоры, а какое-то будто жужжание, в ее жизни ей очень редко приходилось оказываться среди того, что можно назвать «множество людей».

Живая река, уплотнившись, текла, содрогалась, натыкалась на узкие места тропы, потом вдруг раздалась, вырвавшись на равнину над деревней, но к деревне спускаться не стали, а все словно растеклись по склону над ней, между кострами, которые уже успели разложить здесь рыбаки ипрочий люд из деревни, поднявшийся сюда; они заняли места выглядывать корабли уже давным-давно и грелись; приехавшие стали спешиваться тоже и подходить к кострам, а кто и оставался на коне, и весь склон неширокою полосой поверху враз стал покрыт цветной и бурой, шевелящейся и вспыхивающей кострами массой, вот его бы следовало назвать Раскрашенный Луг, а не то место, где Рахты живут.

Хюдор попыталась перевести дух, оглянулась. Возле костра, прямо посередке этой полосы-подковы, она разглядела зеленый плащ и пылающую над ним рыжую косу, и вокруг — могучие столбы фигур нескольких приверженцев, и кто-то держал на поводу соловую красивую лошадь — видны были только ее голова и светлая грива. Туда тоже многие оглядывались.

С той ночи, когда наколдовала она свое желание возле источника, Кетиль словно что-то решила про себя, глубоко-глубоко, даже сама этого не заметив, и теперь она ни в чем не сомневалась, и вся была сплошным нетерпением и гордостью, а одета так пышно, как никто из женщин на этом берегу. Рукава платья подхватывали у нее аршебские нарукавья, те самые, пара к нарукавьям Хюдор, только узор другой, — по застежка, которой сколот плащ у нее на плече, была та, что подарил ей Йиррин прошлой осенью. И эту драгоценность она, быть может, выставляла напоказ не меньше, чем свои нарукавья. А уж о прочем золоте, серебре да самоцветах на ней незачем и говорить.

Но больше всего смотрели люди туда, где смотреть еще было не на что, — в море. Смотрели и проглядывали глаза, а перед ними была только узкая полоса пролива между берегом и островом Ивелорн; и севернее этой скалы и пятен вереска, что темнели в южной ее части, бег серых волн, разорванных ветром, и дальше, дальше, одни только волны до самого горизонта, почти на черный цвет сходящие вдали, где несутся под ветром тучи, и вместе с тучами этими несутся могучие черные крылья демонов ветра, вьются там, над морем, как ком взметнувшихся листьев, хохоча и вопя, и далекие клики их сливаются с гулом волн. А совсем на севере море закрывает Черный Мыс у выхода из фьорда. Солнце то и дело застилало облаками, и свет его, когда рассыпался по воде на мгновение, был резкий и словно щиплющий глаза. А в ту минуту, когда из-за острова Ивелорн выдвинулся нос корабля, видного отсюда, как один только темный высокий парус на воде, оно опять пропало, и, как оказалось, совсем.

Кто-то негромко крикнул было, указывая в море, но тут же все замолчали. Еще один парус вынырнул из-за острова; люди подались вперед молча: в эти минуты все вспоминают вдруг, что ведь кто-то возвращается, а кто-то и нет. И начинают судорожно считать корабли.

Но больше никто не показывался. Только два темных пятнышка бежали по морю, обогнули яркую пену полосы бурунов (вот сейчас она стала яркой — а только что ее забивало солнце своим сверканием на воде), накренились вдруг и словно упали на мгновение — это на них перекладывали паруса на другой борт — и покатились к фьорду, поймав полный ветер. Прочие отстали, наверное. А ведь было у них время собраться всем вместе на последнем переходе, чтоб уж войти в родной фьорд красиво. Кое-кто даже подумал, что ежели Гэвин вот так вырвался на своих кораблях вперед, оставив других далеко позади, это уж немного чересчур и для самого нетерпеливого жениха, и для самого гордого капитана.

А плечи парусов тем временем все шли вперед, повернувшись, плавно вписывая ход кораблей в поворот; теперь они шли наравне, широко разойдясь в стороны друг от друга, и входили во фьорд, и кто-то коротко вздохнул — кто-то из самых остроглазых, — различив светлое пятнышко посредине одного из них. Это не могли быть одноцветные паруса Гэвина.

Вскоре уже всем стало видно: перед ними плыл всем знакомый золотой крылатый конь на малиновом полотне Сколтисов, а рядом с ним — в красную и зеленую полоску — парус, что обшивала канатами Хюдор этой весной. Теперь они так приблизились, что можно было уже различить и полосы на парусе. И уже темные корпуса «змей» стали видны над водой. Рядом с ними задвигались темные черточки-весла; ветер за Черным Мысом сразу упал, и теперь корабли шли много медленнее. Казалось, они даже нарочно не торопились — так неспешно работали весла сейчас. Чтобы Гэвин уступил кому-то честь пристать к берегу первым?.. Непостижимо. Неслыханно и невиданно. Невозможно. Но некогда уже было удивляться — вот теперь и вправду приспело время считать корабли.

Они вываливали из-за острова Ивелорн один за одним, как-то все гурьбой, сбившись в тесную кучу, и какое-то время из-за этого еще прибавилось надежды: может быть, кто-то оказался закрыт другими… но на повороте все уже можно было пересчитать — пять, шесть… шесть. «Остроглазая» Хилса, которую от кого угодно можно было отличить по лазурному парусу с темно-синими волнами, и желтый с зеленым парус Кормайсов… больше «змей» не было среди этих парусов.

И молчание на заполненном людьми склоне становилось совсем уже страшным. Не может быть, чтоб это были все. Не может быть! Подходя по извилинам фьорда, они тоже замедляли ход. Теперь на сером полотне воды словно нарисованы были линиями своих корпусов и щетиною весел они все — два корабля впереди, уже почти подошедших к берегу под склоном, где стояли люди, — казалось, они правили именно туда, — и шесть сзади.

И вот тогда из-за острова Ивелорн вынырнуло еще одно пятнышко, почти потерявшееся в совсем почерневших волнах, и еще одно. Переднее из них развернулось против ветра за полосою бурунов тем коротким и легким, чистым росчерком, по которому «Дубовый Борт» Гэвина узнавался, казалось, из тысячи. И как только людское нетерпение в первые минуты спутало с ним ход «змеи» Сколтиса? Но вслед за этими двумя кораблями тоже не появился никто. Никто.

Время шло, вот и эти два — «Дубовый Борт» и второй («Лось» — выдохнул кто-то из знатоков) — огибают Черный Мыс. И больше никого…

И в это время уже стало видно, под какими парусами идет к берегу Гэвин. Они не сияли пурпуром — на обеих его «змеях» стояли «волчьи» черные боевые паруса, как будто он шел к чужому берегу, в набег, — как будто корабли его все еще охотились, выглядывая добычу здесь, в Капищном Фьорде, где ждут его домой.