"Неру" - читать интересную книгу автора (Горев Александр Васильевич, Зимянин...)

Глава I

Не по возрасту задумчивый мальчик стоит под широкой кроной смоковницы. Неровная тень от ветвей вздрагивает на его лице. Он аккуратно причесан: черные волосы прорезаны сбоку стрелкой пробора. На нем матроска, шорты и гольфы. В европейской одежде он совсем непохож на своих сверстников, которые озорно барахтаются в реке. Никто из ребят не смеет заигрывать с мальчиком в матроске. Да и сам маленький сахиб1 не проявляет видимого интереса к ним, хотя в глубине его глаз блестят огоньки зависти.

На берегу у воды невысокая молодая женщина, Сварупрани, его мать. Она слегка приподнимает рукой край сари, закрывающий лицо от толпы пилигримов: «Джавахар, иди сюда», — ласково улыбается она, обращаясь к сыну. Но он не идет и только глазами просит у матери прощения за непослушание. Мать не настаивает и одна спускается к журчащему потоку для омовения.

«Ах, Джавахар, каков!..» Она-то знает, в чем причина его непослушания: это все Мотилал — отец его, который не признает никаких религиозных обрядов и в душе не одобряет суеверия своих домочадцев. Мотилал, разумеется, вовсе не ждет от родственников, чтобы они думали и поступали так же, как он сам, но мальчик-то все понимает и хочет походить на отца. «Боже, к чему только все это приведет!» — сокрушается Сварупрани и просит богов помиловать мужа и сына. «Еще этот скандал, разразившийся в общине из-за упрямства Мотилала, — с тревогой думает она. — Какой пример для Джавахара. Почему бы Мотилалу не подчиниться традиции и не совершить обряд очищения?» — задает она себе уже в который раз один и тот же вопрос.

А Джавахарлал восхищается отцом. Отец совсем не такой, как все: прямой, сильный, смелый, смеется громко, открыто.

Вернувшись в 1899 году из Европы, Мотилал Неру отказался совершить обязательный обряд очищения, чем навлек на себя бурю негодования земляков-брахманов2, к касте которых принадлежал. Некоторые из друзей Мотилала осудили его за отступничество от веры и навсегда отвернулись от него, другие (их было больше) в глубине души радовались тому, что влиятельный член высшей касты взбунтовался против устаревших порядков, запрещавших брахманам покидать Индию. Многие из них сами были не прочь по своим делам совершить поездку в Европу, но не решались, боясь отлучения от касты. Своеобразный бунт Мотилала вселял некоторую надежду на ослабление консервативных запретов индуизма. Индусы-реформаторы, клеймя ортодоксов, отстаивающих культурный изоляционизм, называли их «лягушками, чей кругозор ограничен рамками лужи, в которой они обитают».

Мир быстро менялся, связи между людьми становились теснее. Новая индийская интеллигенция и предприниматели потянулись за океан, на Север, где громыхали кузнечные молоты, работали паровые машины, рычали моторы, улицы заливал электрический свет; оттуда поступали в Индию невиданные доселе промышленные товары, а туда текли индийские золото, серебро, драгоценности. Индия, по меткому выражению индийского мыслителя и патриота Свами Вивекананды, склонялась «перед фабричной трубой как перед военным знаменем».

И до Мотилала брахманы нарушали запрет и ездили за океан, но по возвращении домой они проходили обряд очищения в водах Ганга. Теперь некоторые из них объединились вокруг Мотилала и образовали реформистскую группу, настаивая на пересмотре устаревших положений дхармы3 брахманов. За это новшество горячо выступили юноши и девушки из состоятельных семей, которые стремились получить образование в Европе.

Неру были выходцами из Кашмира. Подавляющее большинство кашмирцев из высших сословий совершали массу «еретических» поступков: общались и ели за одним столом с небрахманами и неиндусами, нарушали запреты, связанные с затворничеством женщин, отвергали ношение парды. Однако браки кашмирцев с представителями других общин были крайне редки. Кашмирцы — небольшой народ, и они ревностно охраняли свою самобытность, характерные арийские4 черты; опасались раствориться в море других индийских и неиндийских племен и народностей.

...Мальчик смотрит на мать. Она для него — самое близкое, самое красивое и совершенное существо на свете. Джавахарлал не мыслит себя без этой женщины с большими тревожными глазами на худом лице. Ему нравятся ее маленькие руки с тонкими чуткими пальцами, от прикосновения которых становится так легко и радостно на душе, ее осторожные движения, добрая, немного грустная улыбка, тихий, как журчание чистого ручья, голос.

Мать часто болела. Но Джавахарлал не допускал и мысли, что когда-нибудь ее может не стать, ибо мать и мир для него были неразделимы и одинаково вечны. Частые кремации на берегах Ганга воспринимались им как выдуманный самими людьми страшный и ненужный ритуал. Все его детское воображение противилось осознанию того, что жизнь конечна.

Мать совершает омовение и выходит из реки. Мокрое сари плотно облегает ее хрупкое тело.

Теплый воздух напоен благовонием хушбу5, запахом роз и горелого сандалового дерева. Около заводи, поросшей тростником, только что выбросившим седые метелки, мирно пасется круторогий буйвол. Грациозно проходит женщина с кувшином. Ее ноги обвиты серебряными браслетами, которые мелодично звенят в такт шагам. Разносится монотонная песня цикад. Где-то поблизости ей вторит тонкий голос флейты. Эту полифонию дополняет предупреждающий перезвон колокольчиков неприкасаемых6: они строго следуют закону и не хотят «осквернять» других людей своим присутствием. Тихо шелестят, точно шепчут что-то, струи воды. Она очищает все и всех — и брахманов, и кшатриев, и вайшьи, и шудров7. Для священного Ганга все люди равны. В храме монах объясняет шастры8, читает веды. Монах молится Шиве, грозному богу разрушения, войны, эпидемий, голода, смерти, наводнений и других бедствий. У Шивы во лбу третий глаз, тигровая шкура опоясывает его бедра, змеи кольцами обвивают его тело, а в одной из четырех рук — секира. Шива жесток и беспощаден. Как-то в бешенстве он даже отрубил одну из четырех голов великого бога созидания и добра Брахмы. Монах молится самозабвенно, отрешившись от всего земного: он должен умиротворить Шиву, смягчить его гнев и помочь людям. Индуистские боги, как и люди, добрые и злые: Брахма — созидатель, Вишну — хранитель мира, Шива — разрушитель. Больше всего боятся люди гнева Шивы и поэтому молят его пощадить своих детей, не разрушать жилищ, не губить урожаи... А Брахма и без того милостив, зачем его просить?

Мать рассказывает о жизни богов и царей — героях древней эпической поэмы «Махабхараты». Но богов ли? А может быть, этот рассказ — плод удивительного смешения памяти поколений, переплетения правды с легендой? Восемнадцать книг «Махабхараты», сто тысяч двустиший посвящены подвигам легендарных царей древности, живших на этой земле еще в четвертом тысячелетии до нашей эры.

Джавахарлал с широко раскрытыми, полными изумления глазами слушает мать.

— Один из главных царей Куру не оставил потомства, — рассказывает Сварупрани, — и всему царскому роду Кауравов грозила гибель. Тогда к его двум женам позвали мудреца Вьясу. Он был чернокожим, косматым чудовищем. Вьяса взошел на ложе первой жены царя. Она от ужаса закрыла глаза, и поэтому сын ее по имени Дхритараштра появился на свет незрячим. Когда мудреца Вьясу увидела вторая жена царя Куру, она смертельно побледнела и родила мальчика со светлой кожей. Его назвали Панду, что означает «бледный». Братья получили благородное воспитание. Они выросли справедливыми, отважными. В час счастливого сочетания звезд они выбрали себе жен. Сто сыновей принесла жена Дхритараштре. Небо наградило их всеми добродетелями, но один из них — старший сын Дурьодхана — оказался злым, коварным и завистливым. А у Панды не было детей. Однажды на охоте он убил оленя во время его любовной игры с избранницей. Но оказалось, что это был не олень, а отшельник, принявший образ оленя. И в предсмертной муке проклял он Панду, предсказав ему смерть от любви. С той поры всегда помнивший о проклятии Панду не видел своих жен много лет, и ничто не омрачало его жизни. Он мудро правил страной вместо своего слепого брата, но однажды, забывшись, Панду приблизился к одной из своих прекраснейших жен и пал бездыханным. Тогда сами боги взошли на ложе супруги Панду и подарили ей пятерых сыновей — мужественных и храбрых героев, которые известны людям под именами Пандавов. Злой Дурьодхана тщетно пытался хитрыми и коварными заговорами свергнуть своих двоюродных братьев...

— Ма! Почему бывают люди злыми? — льнет к матери Джавахарлал.

— Уж так устроен мир, сынок, — отвечает Сварупрани и продолжает повествование.

— Столицей Пандавов был великославный Хастинапур, «Город Слонов». Улицы его с множеством великолепных зданий и дворцов были подобны драгоценным ожерельям. Все площади в городе орошались ароматной водой, каналы и фонтаны источали прохладу, сады цвели, и деревья круглый год приносили сочные и сладкие плоды.

— Где теперь этот город, ма? — горят неуемным воображением глаза мальчика.

— Не знаю, — грустно отвечает Сварупрани, — говорят, что когда-то очень давно священные воды реки отошли от города и его поглотили пески.

— А как же Пандавы? — спрашивает с тревогой и недоумением Джавахарлал.

Сварупрани крепко сжимает в своей руке мягкую ладошку сына.

— Благородные Пандавы всю жизнь посвятили борьбе со злом. Они заботились о простом народе, и люди платили им своей преданностью, отчего государство становилось все сильнее и могущественнее.

— Почему из «Города Слонов» ушла вода?

— Пойдем, Джавахар, пойдем, пора, доскажу в другой раз, — торопится Сварупрани.

А в роще на склоне горы уже затаилась темнота. Она приготовилась выползти на берег реки и заполнить собой всю округу. В храме пробил гонг.

...Канули в вечность столетия, а удары гонга раздаются так же, как и прежде.

Город Аллахабад, в прошлом Праяга, выросший у слияния священных рек Ганга и Джамны и сказочного подземного течения Сарасвати, не обошли стороной войска Великих Моголов, императоров Акбара, Аурангзеба, каждый из которых постарался оставить после себя особый след на века: победные триумфы, пышные ритуалы, коварные убийства и жестокие казни; надменные англичане глумились над святынями, обкрадывали людей хитрые, как бестии, купцы с северных островов; огнем и мечом проводились в жизнь указы английских вице-королей9.

Но Аллахабад по-прежнему жил по своим святым канонам, гостеприимно принимая толпы паломников со всех концов страны. Звездные летние ночи, напоенные терпкими запахами растений и дыханием рек, шепот молитв, представления факиров и заклинателей кобр, погребальные костры и яркие шумные свадьбы, завораживающее тягучее пение ситар, строй английских гвардейцев, провожаемых усмиренными взглядами потомков Великих Моголов...

Джавахарлал любил свой город, хранивший множество древних тайн. Он спускался по длинному ходу в погребенный под землей храм Патал Пури и там в пустом подземелье оказывался на площадке, где добровольные служители индуистского храма поливали знаменитую смоковницу, известную как бессмертное дерево индусов, о существовании которого сохранились письменные свидетельства с 540 года н.э. Вокруг Патал Пури правитель Могольской империи Акбар построил свою крепость, однако индуистский храм, осевший с течением веков под землю, навсегда остался местом паломничества индусов.

Неподалеку от Патал Пури и форта, на берегу, откуда открывается близкая сердцу каждого индийца панорама местности, где священные Ганг и Джамна сливаются друг с другом, когда-то стояло уединенное жилище мудреца Бхарадваджи. О нем Джавахарлал тоже узнал от матери, рассказывавшей ему увлекательные истории из другого древнеиндийского эпоса — «Рамаяны». Бхарадваджа был великим просветителем и имел десять тысяч учеников, которые жили и кормились у своего учителя.

...Жаркий весенний день. Как всегда в это время, людно и красочно проходит индуистский праздник «Магх Мела». С каждым днем паломников в городе становится все больше. Они расселяются вдоль берега под матерчатыми навесами и в самодельных лачугах, которые увенчаны флажками, указывающими на принадлежность приезжих к определенной касте и место, откуда они прибыли на праздник. В задумчивом оцепенении стоит обнаженный человек из секты дигамбара-джайнов: тысячелетний закон предков предписывает ему «одеваться пространством». Впрочем, и многие другие ограничиваются в одежде лишь набедренной повязкой. Сидят в позе падмасаны10 или горделиво прохаживаются вдоль торговых рядов полуодетые длинногривые люди. Они прекрасно сложены, держатся гордо, в их взгляде — нравственная чистота; они мудры, они — сама природа. Это философы-йоги. Здесь же пройдет богатая женщина. Ее гибкое тело облачено в сари из знаменитого бенаресского шелка, расшитого золотыми и серебряными нитями, а рядом, искалечившие себя, чтобы вызвать сострадание людей, нищие и изуродованные прокаженные протягивают свои обезображенные руки за подаянием.

В пестром потоке людей изредка мелькают пробковые шлемы сухопарых англичан. Вдоль реки, «закаляя дух», лежат на топчанах, утыканных шипами, «святые». Перед омовением люди, сложив в молитвенной позе руки, шепчут санскритские заклинания. Уличные цирюльники, расположившись прямо под тенистыми деревьями, деловито обслуживают пришельцев: индусы-ортодоксы соблюдают все предписания религии и прежде, чем ступить в священные воды, бреют головы. Благочестивые индианки бросают на воду лепестки роз и золотистые ноготки.

Многоликое солнце плескалось в реке, отражалось в медных и латунных кувшинах, в огромных чеканных блюдах, выставленных в окнах лавок и лежащих прямо на земле у дороги. Крестьяне из окрестных деревень приехали в город на волах, запряженных в двуколки, доверху заваленные мешками и корзинами. Волы равнодушно пережевывают корм. Хозяева-крестьяне такие же тощие, высушенные солнцем, как и их животные, чуть прикрытые выгоревшими тряпками, жуют бетель — листочки перечного дерева, смазанные известью, с завернутым в них кусочком арекового плода. Бетель пенится во рту красной массой, поэтому кажется, что на губах людей запеклась кровь.

Под открытым небом на циновках и под кое-как установленными навесами прямо с арб зеленщики предлагают пестрые связки перца, бетель, чеснок, гвоздику, семена тмина, имбирь, кари и другие специи, ни с чем не сравнимый запах которых пропитывает одежду, жилища, улицы. От разноцветья овощей и фруктов рябит в глазах: синие баклажаны, оранжевые плоды манго, бордовые гранаты, янтарные ананасы — изобилие даров природы. Рядом — крестьянские волы, понурые, с обвисшей на костях кожей. В их грустных глазах, наверное, запечатлелись вековые страдания и муки хозяев, с которыми они вместе обливаются потом на пыльном клочке земли под горячим небом; вместе, спасаясь от нестерпимого зноя, изнемогшие от усталости, забираются по горло в деревенский пруд с протухшей водой.

Продавцов на рынке много — покупателей значительно меньше, и горы фруктов и овощей, между которыми головы людей еле видны, убывают очень медленно. Кажется, что земля не очень охотно расстается со своими сокровищами. Рынок шумит, переливается, кипит. Земля, еще не успевшая источить всю влагу, всю свою щедрость, жадно дышит; видно, как над ней струится и дрожит воздух, наполненный благоуханием и терпкостью.

Джавахарлал наслаждался пестрым весельем многоголосого весеннего праздника. Ему не часто позволяли такие прогулки по городу. Мать держала его за руку, а он пытливо вглядывался в лица: они разные — красивые и уродливые, счастливые и печальные. Нищие вызывали в нем жалость, почти граничившую с физической болью, и в то же время глубоко запрятанную неприязнь.

Он глубоко вздыхает и, подняв голову к матери, спрашивает:

— Ма, в царстве Пандавов тоже были нищие?

Сварупрани пристально смотрит на сына.

— Нищие — это изгнанные из касты люди, — серьезно поясняет она. — Их когда-то прогнали из общин за прегрешения... и от нищих стали рождаться нищие. В царстве Пандавов, наверное, тоже были грешники.

— Почему среди англичан нет нищих? — удивляется мальчик.

— Ах, до чего же ты любопытный, Джавахар, — говорит мать, но все же отвечает: — Твой отец рассказывал мне, что и у англичан есть нищие.

Семья Неру сначала жила в старой части города — Чоуке, рядом с главной дорогой и шумным базаром. Быт на Чоуке отличался особым колоритом древних построек, простотой нравов бедных людей, для которых улица была их родным домом. В воздухе и днем и ночью висел чад от горящего кизяка, стоял густой жирный запах от уличных жаровен. Далекая старина зеленой плесенью покрывала каждую ступеньку, каждый камень дома. В этом районе города сновали юродивые и прокаженные, зарабатывая милостыней на пропитание. В уличной пыли ползали рахитичные дети, душный воздух стлался по земле.

По соседству с семьей Неру жили два-три ортодокса из брахманов, с которыми у Мотилала, по их мнению, отступника и англомана, были основательно испорчены отношения. Даже их дети, наученные родителями, избегали общения с Джавахарлалом.

Мотилал был широкой, деятельной натурой. В жизни любил размах и перед расходами, особенно если они удовлетворяли его честолюбивые замыслы и укрепляли престиж, никогда не останавливался. Слабости и смирения духа он не терпел и всячески подавлял их в себе. Единственно, перед чем он склонял голову, были науки и, в частности, юриспруденция, которую он знал досконально и умел виртуозно применить в сложнейших ситуациях. Еще, владея несколькими языками, в том числе персидским, арабским и английским, он много читал и даже сочинял неплохие стихи. Интересовался он также и техникой — водяными помпами, паровыми котлами, электричеством, автомобилями. Был неравнодушен к архитектуре. Бездеятельности Мотилал не выносил, как не терпел людей, не могущих найти занятия в жизни. Когда-то начав с грошового гонорара, теперь он за свои адвокатские услуги получал вознаграждения, выражавшиеся пятизначными цифрами. Он был известен как самый способный и надежный адвокат во всей округе. Гражданские и имущественные иски раджей, заминдаров11 и богатых коммерсантов, которые он вел и, как правило, выигрывал, приносили ему известность, славу и доходы.

Из Чоука Мотилал Неру переселился в другой район города, на аристократические «Сивил лайнс», где в тихих, уютных домах, утопавших в зелени и цветах, жили европейцы и вся аллахабадская знать.

Джавахарлал рос в одиночестве. Двоюродные братья и сестры были намного старше его, ему было неинтересно с ними, хотя они нежно и трогательно относились к нему. Больше всего маленькому Джавахарлалу нравилось проводить время с отцом, но, к сожалению, это случалось не так часто. Отец непременно придумывал что-нибудь, например, запуск бумажного змея, цветастого, размалеванного, с пышным длинным хвостом. Змей поднимался в небо и там, в голубой выси, то парил, то его бросало из стороны в сторону. Как дивная, сказочная птица, он блестел и переливался на солнце. Отец давал Джавахарлалу в руки трепещущую, туго натянутую нить, и мальчику казалось, что он поднимается и летит в небо вместе со змеем. Он задыхался от возбуждения и радости созерцания полета.

А в остальном детство Джавахарлала было почти лишено мальчишеских забав и приключений. Он рано привык размышлять в одиночестве, обдумывать поступки взрослых, угадывать смысл их разговоров.

Мальчику на всю жизнь запомнилась одна церемония, которую придумал отец и в которой ежегодно принимало участие много людей. Джавахарлалу отводилась в ней главная роль.

Джавахарлал (что означает красный драгоценный камень) родился в Аллахабаде 14 ноября 1889 года. С тех пор в этот день мальчика рано утром взвешивали на больших весах. Вместо гирь на них ставили мешки с пшеницей или рисом, которые после торжественного взвешивания вручались беднякам. На весы Джавахарлал вставал по нескольку раз и приходил в восторг, когда пшеница, рис, сладости и одежда передавались окружавшей его толпе. Многие помнили день 14 ноября и приходили семьями к дому Неру еще с вечера и ждали, когда рано утром раскроются двери. Участники церемонии бросали цветы под ноги Джавахарлалу, получали свою долю подарков, почтительно кланялись отцу мальчика, делая пранам12. Дети ели сладости и удивленно глядели на маленького «принца». А тот видел перед собой неухоженные головы мальчиков и — девочек, чьи худенькие тела были едва прикрыты всяким старьем, и ему было особенно приятно поделиться с ними пищей или одеждой. Но почему такое бывает лишь один раз в году? Как-то мальчик спросил отца, нельзя ли его день рождения отмечать чаще. Отец рассмеялся и ответил, что не следует торопиться, ибо в жизни человека не так уж много дней рождения. Вечером того же дня в доме Неру собирались гости, образованные и состоятельные люди, совсем непохожие на тех, которых мальчик видел во дворе утром. На них были изысканные туалеты, волосы женщин, убранные цветами, источали тонкий аромат садов. Гости приносили мальчику подарки, говорили приятные слова. Празднично взволнованный отец встречал их и отдавал распоряжения слугам. Мать занимала женщин.

В отце все восхищало Джавахарлала: его высокий рост, крепкое телосложение, широкие плечи, бесстрашные, умные глаза, усы, которые обычно носят молодые английские офицеры. Усы очень шли к его открытому лицу, к слегка выдававшемуся подбородку, свидетельствовавшему о незаурядной воле и властолюбии. Европейский костюм отца, с жилетом и часами на цепочке, дополнял образ, который в глазах маленького Джавахарлала был воплощением мужества и ума.

Мальчик любил отца, но и боялся его. Особенно когда тот сердился и обрушивался на слуг и всех, кто подворачивался ему под горячую руку. В эти минуты Джавахарлал переживал настоящий ужас. Отец расходился так, что все домашние прятались и старались не попадаться ему на глаза, чтобы не испытать на себе его ярость. Как-то раз мальчик сам стал жертвой безудержного гнева отца. Случилось это так. Джавахарлал увидел в его кабинете на столе две ручки, которые ему очень понравились. Он рассудил, что отцу никак не могут понадобиться сразу две ручки, и поэтому взял одну из них себе. Пропажа обнаружилась, и в доме начались поиски. Все было сдвинуто с мест и осмотрено. Джавахарлал ужасался содеянному, но было уже поздно, признаться он побоялся. Вскоре, однако, его изобличили. Отец сгоряча крепко выпорол сына. Ослепленный болью и обидой, мальчик кинулся в объятия матери, которая была возмущена свирепой вспышкой мужа, но упрекнуть его открыто не решилась. В течение нескольких дней она не отходила от кровати сына, смазывая его дрожащее от боли маленькое тело бальзамами и маслами.

Когда Джавахарлал оправился от побоев, он не затаил обиды на отца, понимая, что был наказан по заслугам, хотя, может быть, и чересчур жестоко. Мотилал глубоко сожалел о случившемся, однако свои чувства не обнаруживал, желая, чтобы урок, преподанный сыну, не был забыт.

Вскоре отец подарил Джавахарлалу прекрасный трехколесный велосипед. Теперь по вечерам, когда спадала жара и аллеи заполняла прохладная тень, мальчик катался по гладким дорожкам. Быстрое движение приносило ему ни с чем не сравнимое удовольствие. Он разгонялся, сломя голову несся под уклон, не обращая внимания на испуганные возгласы старших. Потом, отдыхая, Джавахарлал с восторженным интересом наблюдал закат; любовался причудливой игрой красок на горизонте, смотрел, как утопал на краю земли огромный солнечный круг, плавясь в облаках. Слуги уже давно звали Джавахарлала, а ему не хотелось идти домой. Далеко в храме зажигались лампады. В темном углу сада вздыхала проснувшаяся сова. На душе у мальчика в эти минуты было удивительно легко.

Когда Джавахарлал засыпал, он видел себя во сне летающим, словно птица. Сны эти часто повторялись и были яркими и реальными.

Мальчик любил верховую езду. У него был красивый пони с примесью арабской крови. Однажды во время вечерней верховой прогулки Джавахарлал упал, и пони вернулся домой без хозяина. В этот вечер у отца собрались гости. Появление пони без мальчика вызвало настоящий переполох; охваченные тревогой, все ринулись на поиски. Скоро его обнаружили целым и невредимым и на радостях устроили мальчику такую встречу, словно он совершил подвиг.

Находясь постоянно среди взрослых, Джавахарлал все внимательнее прислушивался к их разговорам, старался понять смысл того, о чем они спорят, чем возмущаются. Порой любопытство разбирало его до такой степени, что он даже прятался за занавеску и простаивал там часами. Когда Мотилал обнаруживал спрятавшегося сына, он сажал его на колени, и тот, прильнув к широкой груди отца, становился немым участником бурных дискуссий взрослых. Его мозг, как губка, вбирал в себя то, что говорилось. Его пытливый ум четко схватывал, что больше всего его отца и взрослых двоюродных братьев возмущала несправедливость законов и неравноправное по сравнению с англичанами положение индийцев. Джавахарлалу было известно немало случаев, когда англичане в ссорах убивали индийцев, а суд, состоявший из соотечественников убийц, оправдывал их. Унижение ждало индийцев повсюду — и это в их собственной стране! Они не имели права, например, ездить на поездах в одних купе с англичанами, посещать парки и общественные места. Особенно вызывающий вид был у евразийцев13, которые причисляли себя к высшей расе и старались при любом случае подчеркнуть свое превосходство перед соотечественниками. Двоюродные братья Джавахарлала не раз затевали с ними столкновения, кончавшиеся прямыми потасовками. Эти случаи чрезвычайно волновали всех домашних, особенно женщин. Ни к чему хорошему такие стычки привести не могли. Однако всякий раз непререкаемый авторитет Мотилала Неру действовал безотказно. С ним были уважительны все. Даже облеченные властью англичане относились к нему с нескрываемым почтением и не прочь были завязать с ним дружбу. Хотя мальчик слышал много плохого об англичанах и полностью разделял возмущение взрослых по поводу их несправедливого отношения к индийцам, некоторые из англичан — гостей отца — правились Джавахарлалу. Его привлекал независимый и гордый характер англичан, их красивая манера держаться, внутренняя сила и уверенность в себе, которые чувствовались в каждом жесте. Ему нравилась мелодичность английского языка. Он буквально наслаждался английской речью Энни Безант, часто бывавшей в их доме хорошей знакомой отца. Ее слова звучали так красиво и многозначительно, что Джавахарлал каждый раз принимал их за великое откровение, хотя не понимал их смысла.

Иногда Джавахарлал задумывался: чем его отец выделяется из среды своих соотечественников и почему он живет другой жизнью, совсем непохожей на ту, которую ведут остальные индийцы? Пытаясь ответить на этот вопрос, Джавахарлал вглядывался в рисованный портрет деда, отца Мотилала. С портрета на мальчика смотрели строгие глаза. «Он, наверное, знает все», — думал Джавахарлал. Но портрет хранил тайну. Дед скрестил на груди руки и... молчал.

В доме Мотилала Неру, как и во всех индийских домах, под одной крышей жило множество родственников, которые почитали особо главу семейства. Сам Мотилал редко вмешивался в домашние дела, и хозяйством заправляла его мать, своенравная и властолюбивая женщина. Она была на редкость расторопна, предусмотрительна, помнила обо всем и обо всех, никому и в голову не приходило перечить ей или ослушаться ее распоряжений.

В Индии распространены ранние браки. Правда, Мотилалу было уже двадцать, когда он женился на кашмирской девочке, семья которой жила в городе Лахоре. Но вскоре после рождения сына она умерла. Сын ненадолго пережил свою мать.

Тхуссу, так звали до замужества пятнадцатилетнюю девочку из Лахора, тоже из рода кашмирских брахманов, стала второй женой Мотилала. По существующему обычаю после брака она приняла новое имя — Сварупрани. Это была худенькая женщина, маленького роста, походившая на фарфоровую статуэтку. В ее хрупком теле жила, однако, большая душа, способная не только беззаветно любить близких и безропотно нести женскую долю, но и стойко встречать любые жизненные невзгоды. В первые годы замужества ей оказалось совсем непросто приспособиться к обстановке в новом доме, тем более что хозяйкой в нем была не она, а свекровь.

Так уж сложилось, что кашмирские женщины пользовались большей свободой, чем женщины равнинной Индии. Кашмирки могли находиться в обществе мужчин, участвовать в их беседах.

Супруги Неру жили в добром согласии, ценили мнение друг друга и души не чаяли в единственном сыне — Джавахарлале. Мать целиком посвящала свой досуг сыну, проводила с ним все свободное от домашних хлопот время. От нее и услышал Джавахарлал рассказ о своем древнем роде.

— Мы, сынок, кашмирцы, — с нескрываемой гордостью говорила мать. — Кашмир — это чудесный горный край на севере Индии. Вершины гор там покрыты белыми снегами, внизу же — красные поля тюльпанов и других цветов, но больше всего тюльпанов... Кашмирцы — гордый и древний народ.

Сварупрани рассказывала сыну, что более двух столетий назад его предок по имени Радж Кауль в поисках славы и счастья спустился на богатые равнины Индии. В эти времена империя Моголов после смерти Аурангзеба уже начала приходить в упадок. Император Фаррухсиар, посетивший долины Кашмира, встретился с Радж Каулем, который славился знаниями санскрита и персидского языка. По приглашению императора Радж Кауль переехал ближе ко двору в Дели. Фаррухсиар пожаловал ему поместье, расположенное на берегу канала, и с тех пор к его имени стали прибавлять слово «Неру»14.

Семья Кауль-Неру испытала немало превратностей судьбы. С падением могущества императорского двора мельчало и разорялось ее поместье. Дед Мотилала был первым адвокатом «Компани Саркар» при дворе императора в Дели, а отец — Ганга Дхар Неру, на портрет которого часто посматривал любознательный Джавахарлал, служил начальником делийской полиции. Он умер молодым, в возрасте тридцати четырех лет, не дождавшись рождения Мотилала.

После восстания сипаев в 1857 — 1859 годах, когда английские каратели без разбора крушили и жгли все, что им попадалось под руку, Неру лишились почти всего своего состояния; семейные реликвии, документы и бумаги были уничтожены.

В роду Джавахарлала сохранились воспоминания о бегстве семьи из столицы в Агру. Сестра Мотилала, как иногда это бывает у кашмирцев, была девочкой со светлыми волосами. Поэтому встретившиеся им на пути английские солдаты решили, что она — похищенная маленькая англичанка. В те страшные времена было не до разбирательств. Расправа чинилась в считанные минуты прямо на месте, и дядя вместе с другими членами семьи чудом не оказался на виселице. Только знание английского языка и свидетельство одного из прохожих, знавшего девочку по Дели, спасли семью от неминуемой гибели.

В Агре 6 мая 1861 года родился Мотилал. Он воспитывался под заботливым присмотром своих братьев, высокопоставленных чиновников, младший из которых был адвокатом.

В доме Мотилала, родившегося в северной Индии, где во многом заметно слияние индуистской и мусульманской культур — в языке, в обычаях, одежде, пище, — никогда не проявлялась религиозная неприязнь. И у индусов, и у мусульман — одна родина, одни скорби и чаяния, и они, как это было во время народного восстания в 1857 — 1859 годах, вместе боролись за свободу Индии.

У кашмирского брахмана Мотилала Неру получил кров правоверный мусульманин Мубарак Али. Хотя он служил у Неру в должности писаря, все домашние относились к нему как к члену семьи.

Мубарак Али был свидетелем событий 1857 — 1859 годов. Английские солдаты повесили его отца на глазах у матери и истребили других родственников. Он потерял все, и самое дорогое, что оставалось у него в жизни, была семья Неру. Особую нежность он испытывал к маленькому Джавахарлалу, который отвечал ему взаимностью. Мальчику нравились добрые глаза Мубарака Али, его белые как снег волосы и такая же белая борода патриарха. Али рисовался его детскому воображению как великий мудрец и хранитель древних преданий.

Поэтому, когда с Джавахарлалом случалась какая-нибудь беда, он всегда находил у писаря защиту и понимание. Примостившись возле Мубарака Али, мальчик часами слушал арабские сказки из «Тысячи и одной ночи», которых тот знал множество. По мусульманским праздникам Али одевался в свое парадное платье и отправлялся молиться в мечеть. Он возвращался еще более умиротворенным и непременно звал в гости Джавахарлала, ласково беседовал с ним, угощал сладкой вермишелью и другими лакомствами.

С годами привязанность этих двух столь разных по возрасту и судьбам людей только крепла. Рассказы о героях синайского восстания, об одном из его предводителей, Тантии Топи, о юной героине Лакшми Бай навсегда сохранились в памяти Джавахарлала; тихие неторопливые слова старика глубоко запали в душу мальчика. Он уважал его мудрость, восхищался его жизнью, умением обо всем судить беспристрастно и рассказывать о самом страшном спокойно и правдиво.

Джавахарлал с детской любознательностью наблюдал за религиозными обрядами. Он ходил с матерью или теткой на берег Ганга для омовения, посещал с ними храмы, прислушивался к молитвам саньяси15, которого в округе почитали как святого. Он любил многочисленные индусские праздники, отличавшиеся друг от друга ритуалом, но одинаково шумные, веселые, с танцами, песнями и представлениями. В дни «Холи» — весеннего праздника в честь бога любви Камадевы — Джавахарлал обливал всех подряд водой — так положено по обычаю, и его тоже обливали. Все громко смеялись, и мальчику нравилось, что взрослые, даже отец, выражали свою радость так же искренне, как и дети. Во время «Дивали» — праздника света — Джавахарлал восторженно любовался тысячами мерцающих огоньков, дрожащих в глиняных горшках, наблюдал за сожжением огромных чучел злых богов. Он упивался яркими зрелищами уличных представлений, повествовавших о завоевании Рамачандой острова Ланки в праздник Дасера и Рам Лила. В торжественной обстановке в семье Неру отмечались кашмирские праздники и особенно «Наороз» — день Нового года по здешнему календарю. Джавахарлала интересовали и мусульманские праздники. Он с грустью смотрел на скорбные шествия мусульман с шелковыми флагами во время «Мохаррам»16.

Но, несмотря на все очарование обрядов и праздников, истинно религиозных чувств, тем более убеждений, у Джавахарлала так и не появилось: сказывалось, видимо, влияние отца и старших двоюродных братьев, которые также считали религию занятием несерьезным. Обладая гибким и критическим умом, Джавахарлал был одним из тех мальчуганов, которые при всей пылкости своего воображения, прежде чем поверить во что-то, непременно хотят получить ответ на вопросы — «почему и зачем?». Он часто задавал неожиданные вопросы, касавшиеся религии, отцу, матери, тетке, Мубараку Али, но ни от кого не получал убедительных объяснений. Поэтому о вере у него сложилось весьма смутное представление. Вместе с тем сказания, легенды «Махабхараты» и «Рамаяны» рождали в сознании мальчика яркие образы Древней Индии, укореняли вековые народные понятия о правде и верности; эпические герои учили его добродетели и милосердию, воспитывали отвращение к лжи и, жестокости.

В 1900 году, когда Джавахарлалу пошел одиннадцатый год, отец покупает на живописной окраине Аллахабада большой дом. Согласно легенде дом построен на священном месте, где божественный Рама17 встретил своего единокровного брата Бхарата. По преданию здесь же, по соседству, останавливался мудрец Вальмики, автор «Рамаяны». На перестройку и благоустройство дома Мотилал Неру затратил огромные средства.

Здание опоясано широкими верандами. Ярусы колонн, арки, балконы, проемы между колоннами — все как бы пришторено ниспадающими кружевными занавесями из камня. Замысловатая система архитектурных выступов и углублений, террасы и балконы придают зданию необычайную легкость — секрет, известный индийским зодчим, которым бог весть как удается при невыносимой жаре в этих местах создавать внутри дома спасительную прохладу. Венчает все сооружение купол, под сенью которого смотровая площадка, откуда открывается живописный вид на парк с ухоженными аллеями, розарием и подстриженными лужайками. В парке теннисный корт, площадка для игры в крокет. В самом доме — крытый плавательный бассейн, новшество, которого ни у кого еще не было. Электричество — диковинка в те времена — по вечерам ярким светом заливало все здание, вырывая его из густой темноты напоказ всей округе. Все говорило о достатке и благополучии хозяев этого дома. Высокие гонорары, получаемые Мотилалом, позволяли ему устраивать свой быт в полном соответствии с желаниями и даже причудами и капризами.

Мотилал Неру умел радоваться жизни, поэтому и дом свой назвал «Ананд Бхаван» — «Обитель радости».

Мог ли кто-нибудь знать тогда, что пройдет десяток лет и его сын, а за ним и он сам найдут радость жизни не в тихой гостиной «Ананд Бхавана», а на шумных площадях среди тысяч демонстрантов.

Оба они без минуты колебания сменят уют домашнего очага на тесную душную тюремную камеру. Радостное сознание быть полезным миллионам обездоленных и страждущих индийцев станет смыслом жизни Джавахарлала Неру и единственным утешением в испытаниях, которые уготовит ему судьба. Отец, да и вся семья Неру не станут преградой на его пути. Взгляды отца, которые вначале представляли собой странное сочетание консерватизма с бунтарством, жизненного оптимизма с политическим пессимизмом, националистических устремлений с подражанием всему английскому, мало-помалу утратят свою противоречивость.

Патриотические чувства вытеснят со временем все: исчезнет тяга к светской жизни, утратит всякий смысл адвокатская практика, которой Мотилал вначале отдавал свою энергию и недюжинный ум. Зазвучит в сердце отца и сына одна и та же, все заглушающая песнь:

Мотилал найдет в себе мужество отказаться от благополучия счастливого мирка, построенного им в «Ананд Бхаване». С одобрения Джавахарлала он подарит «Обитель радости» партии Индийский национальный конгресс, и здание получит новое название — «Сварадж Бхаван» — «Обитель свободы»...

Пока же гостеприимство Мотилала, обаяние его личности привлекают в «Обитель радости» политических и общественных деятелей, литераторов и юристов. Среди гостей как индийцы, так и европейцы.

Одно время в семье Неру гостит Энни Безант — ирландка, снискавшая себе славу «филантропической героини» лондонского Ист-Энда — царства нищеты и человеческого унижения. Но она не только филантропка — она пламенный трибун, вожак масс. Ее реформистско-демократическая деятельность известна всей Англии, а теперь и Индии.

В Англии в конце 80-х годов XIX столетия, пожалуй, не было ни одной сколько-нибудь оппозиционной правительству организации, члены которой не считали бы Энни Безант в числе своих предводителей: она вместе с Бернардом Шоу член Фабианского общества, она же ярая проповедница утопического социализма, ближайшая соратница лидера английского общества «Свободомыслие», члена парламента, атеиста Чарльза Брадлау, она даже знакома с английским коммунистом Уильямом Моррисом. Но вот парадокс: эта неистовая натура еще и мистик: она — правая рука одной из создательниц теософского учения19 Екатерины Блаватской, знаменитой русской дамы, путешествовавшей по всему свету, теософические «феномены» и «вещие» сны которой, словно вирус, поражали доверчивое воображение людей. Своей близостью к индуизму и буддизму теософия в те годы нашла многих почитателей в Индии.

Энни Безант приехала в эту страну в 1893 году и сразу же начала выпускать газету «Нью-Индия». Ее влекла к себе «спиритуалистическая» Индия, где в отличие от «материалистической» Англии поступки людей, по ее мнению, диктовались духовными ценностями их романтического прамира.

Энни Безант, убежденная идеалистка, призывала индийцев к борьбе за свободу и национальное достоинство, к возрождению их древних нравственных убеждений. Религиозный реформизм в Индии конца XIX — начала XX века увлек ее. Ей казалось, что «очищенные» идеалы веры дадут индийскому народу возможность избежать пороков европейской цивилизации и окажут обратное политическое влияние на твердыню «грубого» материализма — Англию, которая поработила Индию и родину Безант — Ирландию.

Она была современницей выдающихся мыслителей — индийских патриотов Свами Вивекананды, Ауробиндо Гхоша, Локаманья Тилака20.

Свами Вивекананда, выступая перед духовными проповедниками, собравшимися на первый всемирный конгресс религии в Чикаго в 1893 году, под звон огромного «Колокола Свободы», специально изготовленного по случаю конгресса, бросил гневное обвинение ханжеству, лжи, лицемерию и несправедливости колонизаторов. «Предлагать религию голодным — оскорбление! Знамя Индии — вот мое высшее небо», — провозгласил он.

В мелкобуржуазном национализме, выразителем которого стала передовая часть индийской интеллигенции, соединялась искренняя любовь к своему народу с готовностью к страданиям ради дела освобождения родины. «Моя богиня, — говорит герой одного из романов Тагора, — там, где нищета и бедность, где горе и унижение... И все же, когда я думаю о ней, радость наполняет меня... В кровавом небе я вижу сверкающее освобожденное будущее моей страны».

Индийская реформация привлекала честных людей Запада своим демократическим содержанием, просветительными целями, страстным протестом против грубого насилия над народом, против его бессовестного ограбления поработителями.

...Трудно сказать, верила ли Энни Безант, как другие теософы, в реальность загробного мира и в возможность контакта с его обитателями, но то, что ее волновали дела на земле и судьбы живых, — факт неоспоримый. В чем, в чем, а уж в благородстве целей, искреннем сострадании угнетенным индийцам ей не откажешь.

И вот эта женщина с мятущейся душой, ищущая правды и справедливости, «Демосфен в юбке», как ее с теплой иронией называли друзья, стала другом семьи Неру и одной из ранних домашних наставниц юного Джавахарлала.

Энни Безант начитанна, умна. Оригинальностью образа мыслей она неизменно возбуждает у окружающих интерес к себе. Ее желание видеть Индию процветающей не могло не импонировать Мотилалу Неру. Но он ни в коей мере не был идеалистом и с огорчением ловил себя на мысли, что красивые всплески души Энни Безант, по сути дела, бессильны повлиять на существующие отношения людей. Правда, несколькими годами ранее Мотилал (по предложению самой Блаватской) вступил в теософское общество и мог, если бы захотел, занять в его иерархии высокое положение. Однако его влекло к теософам скорее простое любопытство, нежели религиозные запросы. Вскоре, разочаровавшись, он выбыл из общества, но добрых отношений с Энни Безант не порвал.

Бывая в семье Неру, Энни Безант рассказывала Джавахарлалу о далекой Англии, о том, что среди англичан есть люди, которые считают индийцев своими братьями и не согласны с политикой колониальных властей.

Безант, много разъезжая по стране, в Аллахабаде бывала лишь изредка. Поэтому она не могла полностью взять на себя обучение Джавахарлала. А Мотилал непременно хотел дать сыну европейское образование. После некоторых раздумий он решил взять для сына домашнего учителя из числа образованных европейцев, попросив Энни Безант помочь ему в этом.

По случаю очередного приезда Энни Безант в «Ананд Бхаване» большой обед. Она выполнила просьбу Мотилала: в гостиную, устланную персидскими коврами, вместе с Энни входит высокий молодой человек с застенчивой улыбкой, похожий на пастора. Ему лет двадцать пять, не больше. Его зовут Фердинанд Брукс. Его отец ирландец, мать — не то француженка, не то бельгийка. Сам он большую часть жизни провел в Индии, хорошо знает индийскую философию и эпос, перевел с санскрита на английский «Бхагавадгиту»21. Он хорошо знаком с европейской литературой, с трудами древнегреческих философов и фанатично привержен теософии.

Званый обед в «Ананд Бхаване» не совсем обычен. Для правоверных индусов-вегетарианцев своя кухня, отдельные повара и трапезница. На мраморном полу расстелены циновки, на серебряных блюдах искусно приготовленные кушанья: баклажаны и кабачки, другие фаршированные овощи; травы, специи, различные плоды под ореховыми, молочнокислыми, перечно-пряными, фруктово-сладкими соусами, подливками; бетель, нан и чапати22; высокие стаканы из венецианского стекла с ледяной водой и соками — запивать огненно перченную пищу, — чай, сладости, фрукты.

Для европейцев и тех, кто не придерживается религиозных ограничений в еде, — обеденный зал. Здесь длинный стол с массивными резными стульями, канделябры, серебряные приборы, посуда из дрезденского фарфора, белоснежные скатерти и салфетки. Кругом розы с еще не просохшими слезинками — капельками вечерней росы, — все блестит, переливается, благоухает. Хозяин внимательно слушает гостей, возражает или соглашается, шутит, к месту вставляет в оживленную беседу свои реплики.

Энни Безант, главная гостья, сидит по правую руку от хозяина. После обеда приносят чаши с водой, в которых плавают лепестки роз. Все окунают пальцы рук, вытирают салфетками и встают из-за стола. Коньяк, сигары, густой чай, забеленный молоком, — все это подают в библиотеку, которая, по общему признанию, имеет самое богатое в северной Индии частное собрание книг. Тисненные золотом корешки энциклопедий, сборники законов, лондонские, парижские, берлинские издания, древние рукописные книги на арабском, персидском, урду, санскрите, хинди и последние публикации английских издателей. Европейская живопись и старинные индийские гравюры, мрамор и фарфор, бронза и серебро — все должно напоминать о гармонии культур разных миров и времен.

Безант и Фердинанд Брукс пьют чай. Здесь же, в библиотеке, рядом с отцом — с его разрешения — устроился и Джавахарлал. Он наблюдает за учителем, изучает его. У Брукса открытое лицо с тонкими чертами, мягкие, шелковистые волосы, нежная, в веснушках кожа. Он беседует с отцом подчеркнуто уважительно. Держится уверенно, с достоинством. Говорит о «великом духе», о богопознании и еще о чем-то совершенно непонятном для мальчика. Джавахарлал, зная отца, видит, как темнеют его смеющиеся глаза: Мотилалу не по душе слова Брукса. А тот не замечает ничего и продолжает говорить с набожной увлеченностью. Наконец отец выбирает подходящий момент и останавливает его:

— Я понял, господин Брукс, что вы можете развить у моего сына богатое воображение... Ну что ж, от этого вреда не будет... Между прочим, мне больше хотелось, чтобы мой сын научился руководствоваться в жизни не столько эмоциями, сколько рассудком, чтобы воображение не мешало ему видеть действительность.

Нежная кожа Брукса заливается румянцем. Он в смущении отвечает, что непременно учтет это пожелание.

Госпожа Безант знает слабые места в характере Брукса. Он и впрямь живет в мире иллюзий. Одно несомненно — Брукс честный, обязательный человек, ему противен расизм, он преданно любит Индию и ее народ, блестяще образован, любит детей. Нет, она абсолютно уверена в нем и спокойна за свою рекомендацию.

Энни подходит к массивному, во всю стену, книжному шкафу и, заметив на его полках труды хорошо знакомых ей Бернарда Шоу и Сиднея Уэбба, вдруг вспоминает Лондон, 1886 год, демонстрации безработных, которые она организовывала вместе с Шоу, Генри Хайндеманом, Уильямом Моррисом и другими социалистами. Тогда завсегдатаи аристократических клубов на Пэлл-Мэлл цинично оскорбляли голодных демонстрантов, а те в ответ забросали камнями окна их фешенебельных клубов. Энни говорит о митингах в Гайд-парке, на которых она выступала перед рабочими, о столкновениях с полицией. Во время одной из демонстраций она вместе с Бернардом Шоу шла во главе колонны, когда полицейские набросились на них с дубинками. Она ожидала, что Шоу совершит нечто героическое — ведь он тоже был ирландцем, — а он ничего другого не придумал, кроме как крикнуть ей: «Надо поскорей выбираться отсюда». Действия полиции вызвали тогда большое возмущение в народе. Энни предложила штурмовать Трафальгарскую площадь. Но ни Шоу, ни другие лидеры не поддержали ее. Они заявили, что все это может кончиться баррикадами и что они-де хорошо знают судьбу Парижской коммуны и не хотят ее повторения...

Безант замолкает и испытующе смотрит на Мотилала, а тот, кажется, и не догадывается, к чему она клонит. Энни несколько удручена невозмутимостью Неру, хотя ей известна его позиция. Он уже высказал ее на первых сессиях Индийского национального конгресса. Человек весьма умеренных взглядов, он выступает вместе с Дадабхаем Наороджи, Гопалом Кришной Гокхале, с теми, кого называют социальными реформистами или «умеренными», он за преобразования, которые бы ликвидировали средневековые пережитки: ранние браки, кастовую исключительность, запрет вдовам выходить замуж. Он, конечно, за улучшение системы образования. Отмена расовых ограничений, уравнение индийцев в правах с англичанами перед законом, расширение представительства соотечественников в системе государственных учреждений и на офицерских должностях в армии, но не дальше того.

Безант интересуется отношением Мотилала к Тилаку.

Мотилал питает к Тилаку, как выдающейся личности, глубокое уважение, однако не понимает и не одобряет его «экстремизма». Массовые выступления сподвижников Тилака (их называют «крайними»), могут вызвать лишь еще больший хаос и беспорядки в стране, они приведут к ожесточению колониальных властей, к ненужным жертвам.

Мотилал юрист и стоит за социальный порядок, хотя согласен с тем, что нынешнее государственное устройство Индии весьма далеко от совершенства. Но беззаконие не сделает его лучше. Мотилал и Безант еще долго спорят.

О Джавахарлале словно забыли. Теперь отец увлечен беседой, судя по всему, с очень высокопоставленным гостем в желтом атласном тюрбане, видимо, каким-то раджой. У гостя царственная осанка, смуглое выразительное лицо. Раджа не скрывает своего возмущения англичанами. Он повторяет слова Вивекананды о том, что если Великие Моголы оставили в Индии следы своей культуры, воздвигнутые ими храмы и дворцы, то англичане создали достойный себе «памятник» — горы пустых бутылок из-под виски.

Но Мотилал не соглашается с гостем, убеждая его в «прогрессивной миссии» англичан в Индии, а гость отзывается о них как о людях, клянущихся в любви к ближнему, в то время как их руки тянутся к его глотке и кошельку. Видимо, англичане чем-то крепко досадили лично ему.

Наконец вспоминают о Джавахарлале. Гости говорят мальчику ласковые слова; отец, нежно прижав его к себе и пожелав ему спокойной ночи, отправляет его с матерью в спальные покои.

День позади. Джавахарлал некоторое время ворочается с боку на бок, возбужденный дневными впечатлениями, затем засыпает всеочищающим детским сном. Отложатся ли в уголках его памяти рассказы Мубарака Али о восстании сипаев, Энни Безант — о демонстрации лондонских безработных, слова отца о необходимости реформ? В робком, неокрепшем сознании мальчика еще только тлеет смутная догадка о чем-то очень важном, самом главном, ради чего, собственно, живут отец, его друзья, ради чего должен жить и он...

«Индия спокойна, как пороховой погреб перед взрывом» — так охарактеризовал положение в стране в конце XIX века вице-король Джон Лоуренс. От голода умирает около 30 миллионов индийцев, другие миллионы — на грани между жизнью и смертью. Нет ничего священнее, справедливее, страшнее гнева народа, исчерпавшего свое терпение. Индия, как могучий великан, разворачивает плечи. Разве найдется такая сила, которая способна задушить волю народа-исполина? Ширится неповиновение индийцев чужеродной власти...

В 1885 году создается первая всеиндийская политическая партия — Индийский национальный конгресс (ИНК). В Лондоне делали все, чтобы превратить Конгресс в партию послушных «попрошаек», свести ее деятельность, как говорил Тилак, к трем П — просить, протестовать, подлаживаться. Но национальный дух будоражил умы, пробуждал спящих, сытых и ленивых, разжигал гнев голодных и обездоленных, распалял религиозное воображение индусов и мусульман... В 1897 году на сессии Конгресса ее участники приняли резолюцию протеста против преследований, которым подвергались индийские общественные деятели. «Безопасность, жизнь и собственность, — говорил тогда один из лидеров Конгресса Сурендранат Банерджи, — великие основы, на которых покоится внушительное здание английской власти; но во что превращаются эти неоценимые блага, если в любой момент собственность может подвергнуться конфискации, а люди могут подлежать аресту и заключению без суда и следствия, без единого пояснительного слова».

Мотилал уехал по неотложным делам в Европу. В «Обители радости» стало тихо: не слышно было веселого цоканья копыт скакунов, запряженных в открытую карету, на которой подкатывал к дому хозяин, возвращаясь из Верховного суда. Мать все реже выходила из своих комнат. Она по-прежнему ласкала забегавшего к ней на минутку Джавахарлала, вздыхала и опускала глаза, словно страшась чего-то. Мальчик знал, что скоро у него появится брат или сестра. За длинным обеденным столом теперь сидели Джавахарлал да Брукс. Отец строго наказал учителю говорить с сыном только по-английски и во всем следовать европейским правилам.

Ожидаемый всеми день наконец наступил. Дом загудел как потревоженный улей. Врачи и сиделки забегали по комнатам. Джавахарлал нетерпеливо ждал вестей на веранде. Волнение, смутная тревога за мать, предвкушение счастливой перемены в жизни делали мальчика внутренне старше, мужественнее.

Из комнаты матери вышел доктор, блеснув на солнце золотыми очками. Он глубоко вздохнул, помолчал и уже потом поздравил маленького хозяина с родившейся сестрой. Доктор сказал, что Джавахарлал должен быть доволен — будь у него брат, ему пришлось бы тогда поделиться с ним наследством. Джавахарлал вспыхнул от негодования, которое вызвал в нем этот рыжеволосый человек, посчитавший его способным на столь низменные мысли. Но ничего не могло приглушить выплеснувшегося наружу счастья: теперь у него есть сестра! Мальчик в избытке чувств бросился вприпрыжку по широкой мраморной веранде.

Все обитатели дома в приподнятом настроении. Родственники радостно суетятся, улыбаются друг другу; кто-то распорядился запрячь лошадей и умчался — наверняка на почту, побыстрее сообщить новость Мотилалу. Тетка сокрушалась, что он в отъезде. На лицах слуг выражение торжественного благоговения. Мубарак Али надел свой парадный костюм и пошел молиться. Брукс отменил урок.

После рождения Сваруп — так назвали девочку — мать поправилась, похорошела. Вскоре вернулся довольный Мотилал.

Джавахарлал все дни проводил с Бруксом. Они соорудили небольшую учебную лабораторию. Отец, разумеется, позаботился об оснащении ее хорошим оборудованием. Учитель и воспитанник часами ставили химические опыты, постигая тайны вещества, а затем с нетерпением ждали наступления темноты, чтобы с помощью телескопа перенестись в загадочный звездный мир. Джавахарлал уже свободно читал и говорил по-английски. Знание чужого языка неожиданно открыло перед ним богатство мировой литературы. Юноша переносился то в лондонские трущобы, где стоически сносил удары судьбы маленький Оливер Твист, то на Бейкер-стрит, где наивный доктор Уотсон не переставал удивляться проницательности неутомимого сыщика Шерлока Холмса; бороздил просторы морей и океанов с бесстрашными героями Жюля Верна. Джавахарлал от души смеялся над озорными проделками Тома Сойера и Гекльберри Финна, иронизировал над незадачливыми героями Джерома К. Джерома, сочувствовал благородному идальго Дон-Кихоту и его верному оруженосцу Санчо Пансе, образы которых дополнялись великолепными иллюстрациями Густава Доре. Мальчика одинаково волновали средневековые храбрые и великодушные рыцари Вальтера Скотта и фантастические персонажи Герберта Уэллса. Джавахарлал очень любил животных и с увлечением читал «Маугли» Редьярда Киплинга, рассказы о жизни в джунглях родной Индии. Незаметно для себя он постигал силу, красоту и точность художественного слова.

Учителя Брукса Джавахарлал считал незаурядным человеком. Ему казалось, что учитель обладал какой-то таинственной силой, что он знал что-то сокровенное о смысле существования. В глазах мальчика Брукс отличался этим от отца, предпочитавшего дело и земные радости бесцельному, как говорил Мотилал, витанию в облаках. Раз в неделю у Брукса в комнате собирались местные теософы и подолгу обсуждали проблемы переселения душ, идею безначальности и бесконечности духа, говорили об астральных сверхъестественных телах, разбирали сочинения Блаватской. Брукс, всегда внешне спокойный и не очень-то разговорчивый, на собраниях теософов преображался. Прекрасно зная индуистские книги «Упанишады» и «Бхагавадгиту», он толковал их горячо, с упоением, глаза его увлажнялись, темнели. Временами Брукс доходил до экстаза, что, впрочем, не мешало ему изобретательно и пестро расцвечивать словесную ткань своих суждений: от индуизма он обращался к буддизму, затем рассматривал христианство и учения древнегреческих философов и эффектно заканчивал этот обзор мудреными теософскими выводами. Слушать его было интересно, и хотя многого Джавахарлал не понимал, он полагал, что именно в этом непонятном и «скрыт ключ к загадкам мироздания».

В Аллахабад в очередной раз наведалась Энни Безант. Она выступала в городе с речами на теософские темы. Красноречие Безант оказывало столь сильное воздействие на Джавахарлала, что он «возвращался после ее выступлений ошеломленным, словно во сне». Желание постичь «тайны» теософов привело Джавахарлала к решению стать членом их общества. Как-то он зашел к отцу в кабинет. Тот сидел и скрипел по листу бумаги пером, готовя очередную речь в суде. Смущенный Джавахарлал попросил у отца разрешения посещать теософские собрания. Мотилал нахмурился. Но уже через минуту его строгий взгляд смягчился, он обидно для самолюбия сына рассмеялся и как-то небрежно, словно и не придавал никакого значения этому событию, дал согласие. Потом зашагал по кабинету, закурил, раздувая ноздри и слегка прикусив губу: ему явно было не по душе возросшее влияние Брукса на сына, и он почувствовал к учителю легкую неприязнь.

Джавахарлал молча смотрел, как пласты табачного дыма тянулись за быстро ходившим по кабинету отцом. Наконец Мотилал остановился, положил сыну на плечо большую, приятно тяжелую руку и сказал, что он уже договорился об устройстве Джавахарлала в английскую школу под Лондоном.

Но дальше события, как и опасался Мотилал, стали развиваться совсем не так, как ему хотелось бы. Увлекшись теософией, Джавахарлал стал выглядеть не по возрасту вялым, задумчивым и не в меру благочестивым подростком, сторонящимся людей.

Это тревожило отца, и он все чаще выражал свое недовольство Бруксом.

С самим же Бруксом, однако, тоже происходило что-то неладное: он сделался подозрительным, сумрачным, неприветливым, часто спорил и не соглашался с Энни Безант, своей духовной наставницей. Подавленность Брукса стала еще большей, когда ему на глаза попались статьи, в которых теософы иронически назывались «блаватскософами». Затем в газетах появились скандальные разоблачения «оккультных феноменов» Блаватской. Все это было невыносимо для Брукса: его вера теперь развенчана, высмеяна. Рушилось хрупкое мироздание, которое построил он для себя.

Джавахарлала потрясла весть о внезапной кончине его учителя. Тело Брукса было найдено в реке. Мотивы его смерти остались для всех загадкой.

Тяжело пережив случившееся, Джавахарлал быстро потерял всякий интерес к теософии. Впоследствии он напишет: «Теософы с тех пор упали в моих глазах. Оказалось, что это не избранные натуры, а весьма заурядные люди, которые любят безопасность больше, чем риск, а выгодную службу — больше, чем долю мученика». Вместе с тем о самом Бруксе он сохранит теплую, благодарную память на всю жизнь. Глубокое уважение останется у него и к Энни Безант...

В мае 1905 года вся семья Неру — отец, мать и даже маленькая Сваруп — отправилась в Англию, чтобы проводить Джавахарлала — надежду и любовь родителей — на долгую учебу вдали от дома.