"Княжич" - читать интересную книгу автора (Гончаров Олег)

Глава вторая

ВТОРЖЕНИЕ

7 июля 942 г.

Клочья тумана повисли на разлапистых ветвях сосен, растущих по берегу Ирпеня[16]. Из тумана выплыла лодка и ткнулась в древлянский берег. Три неясные тени, стараясь не потревожить предрассветную тишину, метнулись в прибрежный кустарник.

Здесь они разделились, и каждый скользнул в туман. Каждый в свою сторону.

Первый пошел по течению реки. Сумеречным мороком, бесплотным порождением Нави, пробирался он вдоль берега. Его шаги были бесшумны. Походка легка. Точно и не шел он вовсе, а плыл по туману.

Тут слуха его коснулся странный для этого места и времени звук. Он насторожился. Замер, готовый в любую минуту ринуться пущенной стрелой навстречу опасности.

Выждав несколько мгновений, сделал осторожный шаг. Затем еще один. Прислушался. И потек туда, где послышался тот странный звук.

На девятом шаге он снова замер, увидев в прорехе тумана песчаную косу. Озябшую в утренней сырости молодую сосенку, цепко вонзившую свои изломанные корни в прибрежный песок. А под сосной утлую лодчонку-плоскодонку, выдолбленную из цельного ствола. Возле плоскодонки копошилась согбенная фигура. Видно, древлянин — рыбий человек — собрался с утра пораньше проверить поставленные накануне сети.

Вот только не нужен он был здесь. И этот рассвет, и это место стали несчастливыми для него.

Он и понять не успел, откуда появилась тонкая, сплетенная из оленьих жил, удавка. Почему она захлестнула его шею. Отчего вдруг стало нечем дышать. Как случилось, что кровь бросилась в голову, а глаза заливает красная пелена…

Рыбак умер быстро. Призрак снял с его шеи удавку и уже собирался оттащить тело в кусты, как громкий окрик заставил его вздрогнуть:

— Батюшка, что ж ты меня не разбудил? Полагаясь на звериное чутье, призрак выбросил правую руку в сторону голоса. Что-то просвистело сквозь туман, и голос поперхнулся. Храпом изошел и затих.

Дотащив мертвого до ближайших кустов, призрак присыпал тело мокрым песком и направился туда, где по его расчетам находился второй труп.

Он не ошибся. Довольно скоро он наткнулся на распростертого на песке мальчонку. Из горла рыбацкого сына торчал нож.

— Не повезло тебе, отрок, — тихо сказал призрак.

Он вынул нож. Тонкая струйка крови брызнула из раны и впиталась в песок.

Схоронив мальчишку рядом с отцом, призрак оттолкнул от берега долбленку и растворился в тумане…


Второй пошел в глубь Древлянской земли.

Вскоре он вышел на довольно широкую тропу и, никого не таясь, двинулся по ней.

Шел он довольно долго. Тропа плутала меж деревьев. Огибала кусты и овражки. Пересекалась с другими похожими тропинками. То терялась, то вновь появлялась из тумана.

Он знал, что тропу эту проложили не люди. Но это его нисколько не пугало. Знал он также, что коровы всегда ходят друг за другом. И тропа, на которую он вышел, была проложена ими. Много лет стадо ходило по этим бегущим сквозь лесную чащу тропам на водопой. И стадо немалое. Стадо держали на граничной заставе. И он знал, что тропа приведет именно туда.

Полоса тумана оборвалась внезапно. И он очутился у подножия высокого холма, пупырем торчащего на опушке. На вершине пупыря темнели рубленые стены, окружавшие долговязую сторожевую башню.

Это и была застава.

Вокруг все тихо. Даже собаки не лают. Уснули, сморенные ночной службой. И только караульный на башне временами покашливает да притопывает, стараясь хоть как-то стряхнуть с себя утреннюю дрему.

Человек проскочил к стене незамеченным. Он достал из складок плаща свернутую в кольца веревку с небольшим трехлапым крюком на конце. Размахнулся и запустил крюк к небесам.

Крюк тихонько звякнул, когда одна из его лап зацепилась за частокол.

Человек замер.

Прислушался.

Тихо.

Видно, одолела дрема караульного. Вон и кашлять перестал.

Вот и славно.

С ловкостью кошки взмыл нежданный гость по веревке на стену. Отцепил крюк. Бережно свернул веревку и спрятал под плащ.

Затем тихо прошмыгнул по крытому переходу к проему, ведущему в башню. Только по дощатому настилу прошуршали подошвы его мягких сапог. Да одна доска скрипнула предательски.

Но и на этот раз собаки не подали голоса.

«Видно, закормили их древлянские граничники, — подумалось человеку. — Ну, так мне это на руку».

Он быстро поднялся по лестнице на верхнюю площадку. В притворе чуть задержался. Вгляделся. Точно. Спит караульный. На копье оперся и спит. Да и отчего бы не поспать, когда такой туманище. Все одно же не разглядишь ничего. Токмо глаза надорвешь. Вот и прикрыл их, чтоб отдохнули.

А чаша с сигнальным костром без присмотра осталась. Вон и кресало рядом лежит. И дрова отсырели. Не разом вспыхнут. И навряд ли сквозь такой туман разглядят на соседних заставах тревожный огонь. А значит, и проку в нем нет.

Но почуял вдруг сквозь сон караульный, что не один он на башне. Пересилил себя. Один глаз раскрыл. И заметил он этим глазом, как из притвора выползает тень. Человек по обличью. Чужой человек. И второй глаз раскрылся. А разом с ним рот. Да окликнуть нежданного гостя караульный не успел.

Пущенный крепкой рукой нож своим тяжелым холодным жалом выбил передний зуб караульному. Врубился в мягкую глотку. Согрел свое жало хлынувшей кровью. Пробил нёбо. С хрустом скребнул о шейный позвонок. Вонзился в столб, подпиравший тесовую крышу. И остановился.

Так и остался стоять караульный, прибитый к столбу, сжимая в руках ненужное уже копье. В мертвых глазах застыл предсмертный ужас. А из открытого рта торчала костяная рукоять.

А гость уже скатывался по лестнице вниз. Туда, где в нижней клети спали граничники.

Троих он срезал тихо. Привычным движением скользнув по горлу коротким мечом.

С четвертым заминка вышла. Чутко спал тот. Вот и смерть свою почуял.

Пробил меч грудь граничника. Тот пару раз, словно рыба, на берег выброшенная, хватанул ртом воздух да и затих.

А тут наконец-то и собаки очухались. Завыли тоскливо, лаем залились. Плохо. Дело еще не кончено. Мешают. Только что теперь поделать? Да и некогда делать что-то.

На незнакомца уже следующий враг вылетел. Копье у него в руках. Норовит подколоть, словно куропать. Да, вишь, тесно с копьем в небольшой клети. Несподручно. А с мечом коротким — в самый раз.

Взлетел меч и вниз опустился. А вместе с мечом вниз копейное древко полетело. Об пол стукнулось. И пальцы, то древко сжимавшие, горохом по полу застучали. Взвыл граничник. Волчком от боли завертелся. Тут и добил его незнакомец.

А уже еще один за своей смертью спешит.

— Даждьбоже с нами! — кричит.

Да спотыкается об упавшего соратника. Падает. И, падая, понимает, что летит на выставленное вперед лезвие. И уклониться хочет… чтоб неминучее вскользь прошло. А никак не может. И со всего маху напарывается на клинок. Стонет жалостливо. По полу катится.

Тут еще один появляется.

«Да сколько же вас?!» — мысль мелькает и уносится прочь.

Этот не так прост. Отбивает клинок, в сердце намеченный. Сам в атаку идет. Не нахрапом. Расчетливо. Знает цену мгновению. Знает, когда вперед наступить, а когда и назад отскочить.

Такого на испуг не проймешь. Как бы самому живым остаться. И наскоки его умелы. И защита его крепка. Только поворачиваться успевай. С таким не в поединке, а за столом посидеть бы. Или вместе поупражняться. Многому он научить бы смог. Вот, например, как так лихо у него получилось меч выбить да от хлесткой, с пришитыми по краям свинчатками, полы плаща увернуться?

«Видно, и мне пора в Вальхаллу», —понял незнакомец, только ошибся.

Выронил вдруг граничник занесенный для последнего удара меч. И рухнул под ноги гостю незваному.

— Жив, Олаф? — послышался знакомый голос.

— Да, Свенельд, жив, — ответил.

— Живые еще есть?

— Только собаки да мирники[17].

— О них уже можно не беспокоиться. — Свенельд (первый из троицы, высадившейся недавно на древлянский берег) вытер свой меч о рубаху граничника и вложил в ножны.

И только тут понял, что больше не слышит собачьего лая.

— Ты как очутился здесь? — спросил он Свенельда.

— Да вот решил проверить, как ты с граничниками справляться будешь. И успел вовремя.

— Ты мне жизнь спас.

— Сочтемся. Пора возвращаться. Там уже нашего знака ждут.


Третий, угрюмый на вид, стал подниматься вверх по течению реки. Долго шел вдоль берега, кутаясь в туман, да так никого и не встретил. Спугнул только лося с водопоя и поднял на крыло чирка.

— Ну, и хвала Одину, — шепнул он и повернул обратно.


Довольно долго на берегу не было признаков движения. Ни звука. Уже стало казаться, что лодка просто оставлена кем-то из рыбаков. Только река тихо, но настойчиво толкала ее в борт, стараясь сорвать с привязи и увлечь за собой на встречу с батюшкой Днепром.

Наконец низкая наволочь начала светлеть, обозначив начало нового дня. Туман, уставший от ночного лежания на мягкой перине реки, стал подниматься к небу.

Очнувшись от короткого летнего сна, большой окунь шугнул стайку рыбьей мелюзги, притаившейся в зарослях камыша, и обезумевшие от страха уклейки бросились врассыпную, выскакивая из воды и снова шумно плюхаясь в реку.

В этот момент возле лодки, словно из-под земли, выросли три человеческие фигуры, укутанные в тяжелые от сырости плащи.

— Ну? Что у вас? — тихо спросил Свенельд.

— У меня чисто, — ответил угрюмый, а Олаф просто кивнул молча.

— Хорошо. Пора давать сигнал.

Свенельд повернулся к реке, сложил руки ковшиком, поднес их к лицу и призывно закрякал селезнем.

Почти тут же над рекой разнеслось ответное кряканье утицы. Дескать, жди суженый мой, сейчас прилечу. Но вместо шуршания утиных крыльев послышался громкий плеск весел. И точно диким зверем вырвался на волю, пугая летнее утро, многоголосый шум переправы.

Спустя некоторое время, разрывая остатки тумана, на глади Ирпеня показался большой, тяжело груженный плот. На плоту сидело несколько гребцов. Но это были вовсе не рыбаки. Это были ратники в полном вооружении. Посреди плота, точно изваяние, высился боевой белый конь. Он испуганно таращился вокруг, недовольно фыркал и стучал копытом о деревянный настил. Но шесть крепких ремней, закрепленных за сбрую и привязанных к железным скобам, не давали ему свободы.

По бокам от коня, держась за его узду, стояли два человека.

Плот скрежетнул по прибрежной отмели и зарылся носом в песок недалеко от лодки разведчиков.

Пока воины освобождали коня, первый, высокий, с ног до головы одетый в броню, стал выбираться на древлянский берег. Он был несколько неловок. Поскользнулся на мокрых бревнах плота, но крепкая рука второго человека не дала ему упасть. Второй был коренаст и крепок. Тяжелая броня, которая совсем не казалась на нем тяжелой, тяжелый взгляд, тяжелый боевой топор на плече и рука, крепко сжимающая чужой локоть, говорили о том, что этот человек обладает недюжинной силой. Седые варяжские усы, заплетенные в тонкие косички, свисали из-под железных колец брамицы. Никогда этот человек их не брил, и длина их говорила о том, что этот варяг стар. Очень стар.

Первого разные люди знали под разными именами. Древляне называли его Ингварем. Варяжская дружина, основная опора и гарантия сохранения власти, — конунгом Ингваром Хререксоном, но ему, родившемуся и выросшему вдали от балтийских берегов, больше нравилось, как звали его поляне — каган[18] Игорь Рюрикович[19].

Имя второго знали только сам каган, сотня варягов-ратников старшей дружины, ярлом[20] которой он был. А еще с десяток племен и народов, разоренных старым варягом, пугали этим именем непослушных чад.

— Ты уверен, Асмуд? — шепнул Игорь старому воину, который все еще крепко держал его под руку.

— Да, конунг.

Игорь поморщился и высвободил руку из цепких пальцев:

— Сколько раз тебе говорить, чтоб ты звал меня каганом?

— Прости, конунг, — ответил Асмуд. — Этот дикарский язык…

— А… — махнул закованной в железо рукой Игорь. — Почти полвека это наша земля, а ты все «дикари»! Сколько твоих отпрысков по Руси бегают? Они что, тоже дикари? Выходит, ты и сам дикарь, — и рассмеялся.

— Может, и дикарь, — обиделся Асмуд. — Только и родной язык забывать не дело. Вот, помню, отец твой, Хререк, тот по-дикарски всего два десятка слов знал, да и то половину из них при детях говорить нельзя, — и сам засмеялся, оглядываясь на дружинников.

— Оттого и едва спасся, когда Вадим[21] против него поднялся. Ты лучше не о Хререке, ты лучше о друге своем Хельги вспомни. Он как говорил? Гардерика[22] — великая страна. Кто правит ею, тот правит вселенной. А быть ее правителем можно, только зная ее обычаи, нравы и язык. И потом, если ты помнишь, моя мать тоже не Одину, а Хорсу требы творила[23]. Ладно… этот спор у нас бесконечный. А сейчас не до споров. Сына своего зови.

— Хорошо, — примирительно сказал Асмуд и крикнул: — Свенельд, тебя конунг ждет!.. — а про себя добавил: «Хвала Одину, что я не родился полукровкой».

Старший разведчик что-то тихо сказал своим товарищам. Те закивали и скрылись в кустах. Сам же он направился к кагану.

— Что там, Свенельд? — спросил Игорь, опасливо вглядываясь в лесную чащу.

— Туман, — ответил тот. — Все тихо. Я же говорил, что получится. Берег чистый. На ближайшей заставе граничники спят. — Он усмехнулся. — Крепко спят. Сном вечным. Сам проверил. Не ждал нас Малко. Он же ятвигов усмиряет. — И снова усмешка. — А там ему Хорлаф жару задаст. Если все, как задумано, получится, то живым ему домой не вернуться.

— Хорошо, — кивнул Игорь. — Бери под начало большую дружину и половину войска Полянского. Ступайте на запад. Отрежь Малу дорогу к Коростеню. Все же сомневаюсь я, что Олаф его надолго задержит. Асмуд! — крикнул он, не оборачиваясь. — Скоро ты там с конем управишься?

— Да готово уже, — ответил старик и свел коня на берег. — Садись, конунг. Конь не драккар, по морю не пройдет.

— Зато по лесу пройдет, — огрызнулся каган. — И хватит ворчать, старый пень. Пора нам княгине Беляне напомнить, кто на Руси хозяин…

Между тем все больше плотов приставали к берегу. С них быстро выгружали коней и оружие. Полянское войско, воспользовавшись отсутствием князя Мала Нискинича, вторглось в Древлянскую землю…


Неистовой бурей прокатилось нашествие по Древлянской земле. Игорь с ходу разорил и сжег несколько малых городков. Подошел к Малину-на-Ирше[24]. Да здесь и приткнулся.


9 июля 942 г.

Не широка Ирша-река и не глубока вроде, а где попало не перейдешь. Уж больно круты у нее берега. Чащей непролазной поросли. И захочешь к воде спуститься, да не сможешь. Либо в корнях на крути завязнешь, либо шею свернешь, с крутояра скатываясь.

Лишь в одном месте есть спуск пологий, только и тот прикрыт. Переправа под надежным приглядом. На левом берегу стоит Малин-град. Невелик городок, да срублен крепко.

Два лета назад велел князь Мал, в честь рождения дочери, на месте рыбацкой веси крепость заложить. И дочке почет, и дорога на Коростень с полудня присмотрена.

У Малина-града стены стойкие. Из вековых дубов да в два наката. Глиной склизкой обмазаны. Ни воды ни огня не боятся. По верху стен клети с бойницами, тесом от непогоды крытые. Да две башенки ворота под защитой держат. Не город, а орех-лещина твердый.

И пусть защитников у Малина не много, всего-то одна лодья воинов, да человек тридцать напуганных нашествием рыбаков с чадами, и еще пара огнищан с домочадцами, но с наскоку Игорю взять городок не посчастливилось.

Немало воинов Полянских, древлянскими стрелами истыканных, унесла Ирша-река. Для них переправа под Малином дорогой в горы Репейские обернулась.

Тем же, кто живыми под стены городские добрался, еще меньше повезло. Окатили их кипятком защитники.

— Это для сугреву вам! — кричат. Обратно в реку пришлось полянам окунаться. Из холодной воды в горячую. Из горячей воды в холодную. И впрямь баня получилась. Только стрелы древлянские всласть попариться не дают.

Из трех сотен человек, посланных Игорем на штурм, обратно чуть больше половины вернулось. Да и то многие из выживших ранены или ошпарены.


Пока войско полянское в становище своем раны зализывало да на древлян ругалось, каган Киевский со своим воеводой совет держали.

Вышли на крутой обрыв. Встали под огромной сосной. Внизу Ирша течет, безучастная к людским делам. А на том берегу городок стоит. Смотрят на тот берег конунг с ярлом. Вот он, Малин. Как на ладони. А пойди возьми его.

— Что же делать, Асмуд? Что делать? — Игорь от досады ногти грызет, ногой топает.

— Думай, конунг. — Асмуд оперся на рукоять своего боевого топора, внимательно разглядывал город на том берегу, словно что-то прикидывал. — Думай, конунг, — повторил он, — потому как с нахрапа нам его не взять.

— Может, измором возьмем? — Игорь старался найти выход из положения, но не находил и от этого еще пуще злился.

— Некогда их измором брать, — спокойно ответил старый варяг. — На то не один день понадобится. А нам к Коростеню спешить надо, пока Мал с дружиной по ятвигским уделам бродит. Наверняка княгиня Беляна уже знает, что мы к ней в гости заглянули. Готовится небось, столы накрывает, — и рассмеялся.

— Ну? — Каган нетерпеливо одернул старика. Тот сощурил глаз, посмотрел на Игоря и, сграбастав усищи в кулак, забросил их за плечо.

— Вижу, — обрадовался каган, — придумал ты что-то. Ведь придумал же?

— А знаешь что, конунг? — Старик забросил на плечо свой топор. — Я думаю, что пришла пора горшки цареградские в дело пустить.

— Да ты что? — отмахнулся Игорь. — Их же всего четыре штуки осталось.

— Вот два здесь и потратим. А два для Коростеня оставим.

— Жалко, — сказал каган. — Жалко у пчелки в заднице, — зло посмотрел Асмуд на Игоря, но, словно спохватившись, отвел глаза. — Вели своим дикарям, — кивнул он на становище войска Полянского, — чтоб нашли в лесу три сосны поровнее и дубок покрепче. Будем приспособу мастерить.


Весь остаток дня и, почитай, половину ночи в Полянском становище стучали топоры.

— Что-то затевают Перуновы пащенки, — сказал малинский посадник, вглядываясь с башни в огни на правом берегу Ирши.

Не знал он, да и знать не мог, что все это время поляне готовили ему и всем оказавшимся под его защитой Даждьбоговым людям страшный подарок.

Войско полянское разбилось на ватаги, и у каждой было свое дело. Одни мастерили крепкие колеса, другие прорубали дорогу к круче, с которой утром наблюдали за Малином-градом Игорь со своим воеводой, третьи…

Жарко пылали костры в стане захватчиков. Светили ратникам, ставшим на время плотниками, чтоб ненароком не ошиблись да не оттесали лишнего. А те старательно обтесывали дубовое бревно. На брус его сводили.

Под водительством Асмуда воины ладили приспособу.

— Эй-эй, — прикрикнул на плотника старый варяг, — не егози! Уже лишку снимать начал!

Он подошел поближе к работникам и принялся пальцами замерять размеры бруса.

Работник напрягся. Знал, что у ярла нрав крут. Чуть что не так — берегись. Но ярл остался доволен работой. И ратник вздохнул спокойно.

— Эй!.. — снова кричит варяг и спешит к другой ватаге.

Те тоже стараются вовсю. Шкурят сосновые стволы. Да, видно, что-то у них не сладилось. Ругается ярл:

— Сучки-то лучше снимайте! Чтоб ствол гладким как лед был!

Стараются ратники. Пот с них градом. Глаза щиплет, а на губах соль.

А старый варяг уже третью ватагу мучает:

— Крепче вервье крутите, чтоб не распускались, чтоб не порвались от натяга!

И вьют ратники канаты. Конский волос с пенькой перевивают. Веревки, что у каждого с собой припасены, в общее дело пускают.

Уже за полночь перевалило, когда Асмуд велел приспособу собирать.

К тяжелой деревянной станине прикрепили шесть колес. Потом стоймя вогнали в торец станины дубовую раму. К ней вервье привязали и по просеке на берег Ирши потянули.

Тащат. Упираются. Ругаются, когда колеса меж древесных корней стрянут. Но тянуть не бросают. Попробуй брось, когда сам Асмуд на станине сидит да на воинов покрикивает:

— Давай веселей!

Вот и веселятся все. Только от веселья этого как бы пупки не развязались.

А вслед за тягунами Асмудовы варяги брус дубовый несут. Да еще три ствола сосновых. Отполированных. Отглаженных так, что хоть смотрись в них.

Со стороны поглядеть — словно мураши в муравейник соломины тянут. Соломины большие. Тяжелые. А мурашам все нипочем. Будто без соломин тех муравейник развалится.

Только кому со стороны-то смотреть? Сквозь темень ночную да лесную чащу.

Но дотащили они колымагу до места. Перун им помог или крепкое воеводино словцо? Теперь уж не важно. Главное, что на место станину доставили.

— Колеса крепите. — Асмуд легко спрыгнул на землю. — Брус, бревна и канаты вот здесь, у кустов, складывайте. Да поосторожней. Не поломайте ненароком.

— Егри, — подозвал он к себе десятского из личной охраны конунга, когда воины исполнили приказание, — ты со своими людьми здесь оставайся. Если кто ближе чем на два десятка шагов подойдет — убей.

— Понял, ярл, — кивнул десятский.

— Остальным — спать! — велел старый варяг и пошел прочь.

И все воины направились к становищу, посреди которого в своем шатре мирно спал каган Киевский Игорь Рюрикович.


10 июля 942 г.

Утро обещало быть погожим. Ветер разогнал тучи, и природа вспомнила о том, что в Древлянской земле середина лета. Прижгло бор жаркое солнышко. Пар повалил от сосен и дубов. От истосковавшейся по теплу земли.

— Хороший денек, — сказал малинский посадник. — Может, поживем еще? — спросил он ратника, стоящего у бойницы, но не стал дожидаться ответа.

Он прошел по крепостной стене и задержался на площадке башенки, прикрывавшей ворота в город. С нее открывался отменный вид на реку, переправу и лес на том берегу.

Еще недавно посадник любил по утрам подниматься сюда, чтобы полюбоваться рассветом и вознести кощуны и требы Покровителю. Теперь же он знал, что там, за рекой, стоит полянское войско и варяжская дружина Ингваря-волка. От этого было гадко на душе. Гадко и противно. Отвернулся посадник от башенной бойницы. Посмотрел на малинский стогнь.

А здесь, одетые во все чистое (вдруг что не так, как же в нечистом перед Даждьбогом предстать?), мирники готовились отражать вражеское нападение. Все, от мала до велика, трудились на оборону.

Кто-то костры разжигал под большими чанами, наполненными водой. Не понравился вчера захватчикам кипяток. Не любят, видать, шпариться. Кто-то стрелы каленые и простые в вязанки вязал и мальцам раздавал, чтоб те стрелкам подносили.

А какая-то дородная баба на костерке похлебку варила. Мирно так. Буднично. Оно и понятно. Бой боем, а есть захочется. Проголодаются защитники, так ничего. Вот и похлебка готова. Кушайте, сил набирайтесь.

А вон старик на солнышке приснул. Улыбается во сне, может, молодость ему снится. Так пускай. Не потревожил бы кто…

Вздохнул посадник. Тяжело вздохнул. Хороший денек нынче Даждьбоже послал. В такой день и помирать не хочется.

— Болярин! — услышал посадник. Обернулся.

Ратник молодой, только усишки пробиваться начали, его зовет да на переправу рукой указывает.

Взглянул посадник, а на переправе человек. Не воин. Обычный огнищанин. Свой. Древлянский. Бредет по пояс в воде, а сам руками размахивает. Дескать, не стреляйте за ради Покровителя.

— Не стрелять! — крикнул посадник, чтоб лучники слышали.

Обрадовался огнищанин. Понял, что не падет от древлянской стрелы. Быстрее через реку побрел. Выбрался на берег. Голос подал:

— Православные![25] Отворите! Впустите за ради Даждьбога! У меня к вам слово есть! — и кулаком по дубовым воротам.

— Впустите! — кричит посадник, спускаясь со стены.

Гладко по смазанным коровьим маслом проушинам скользят запоры. Приоткрываются тяжелые ворота, и огнищанин втискивается в узкий проход.

— Кто таков? — спрашивает подоспевший посадник.

— Вязгой меня люди добрые нарекли, — отвечает огнищанин.

— С чем пришел, Вязга?

— Со словом от Ингваря. От болярина его Асмуды. Переговорщик я.

— Ну, и чего этот Муда хочет? — не сдержал улыбки посадник.

— Знамо что, — отвечает переговорщик. — Хочет, чтоб ты, болярин, Малин-град сдал…

— А за это он мне благодар с княжьего плеча? Злато и рухлядь разную? — снова улыбнулся посадник, дескать, знаем мы Полянские посулы.

— Нет, болярин, — покачал головой Вязга. — За это он тебе и людям твоим жизнь оставит. Ежели, конечно, стремя Ингвареву коню поцелуешь да с ним супротив Коростеня выступишь.

Зашумели недовольно люди вокруг. Но остановил их посадник, руку вверх поднял.

— Ну, а ежели откажемся мы? — спросил он переговорщика.

— Тогда их Перун покарает вас. Стрелы свои огненные на Малин пустит.

Еще сильнее завозмущались люди. Где это видано, чтоб на земле Даждьбога Перун Полянский свои порядки наводил, да еще стрелами грозился?

— Ну, а ты сам что скажешь? — спросил Вязгу посадник.

— А по мне, так остался бы я с вами, — ответил огнищанин, — да показал бы ворогам, чего стоит древлянин супротив полянина.

— Так оставайся. — Посадник повел рукой, точно приглашая. — За чем же дело стало?

— Не могу, — тяжко вздохнул Вязга. — Там, — махнул он рукой в сторону реки, — жена моя да две дочери. Асмуд сказал, что, коли не вернусь с ответом от тебя, он их на потеху воев своих отдаст.

А потом на лоскуты порежет. Рад бы остаться, — махнул рукой переговорщик, — только Недоля мне нынче выпала.

— Ясно. — Посадник поправил меч, висевший на поясе.

— Ну, так что мне Ингварю сказать? — спросил огнищанин.

— А то сам не знаешь? — ответил посадник и улыбнулся хитро.

— Знаю, — улыбнулся в ответ Вязга. Постоял. Потоптался.

— Ну, так пойду я?

— Ступай.

Скрипнули надрывно ворота, и переговорщик вышел из града.

Уже на середине реки Вязга обернулся. Посмотрел на стены Малина-града, увидел в одной из бойниц посадника, рукой ему помахал.

— Помогай вам Боже, — прошептал и дальше пошел.


— И что они сказали? — спросил его Асмуд, когда он, мокрый, выбрался на берег.

— Сказали, чтоб шли вы к Марениной матери, — ответил Вязга.

— Так, значит? — дернул себя за усы воевода. — А ты им про стрелы Перуновы говорил?

— Говорил.

— А они?

— Велели, чтоб вы эти стрелы себе в задницу засунули.

— Значит, сами не сдадут град?

— Не сдадут.

— Тогда, — старый варяг повернулся и решительным шагом направился к становищу, — пускай на себя пеняют.


— Конунг! — позвал ярл, подходя к шатру.

— Сколько раз тебе говорить? Не называй меня конунгом! — показался Игорь из шатра.

Отмахнулся от этих слов варяг, как от мухи кусучей:

— Пора, конунг. Не хотят они по-доброму. Будем по-злому. Вели, чтоб горшки к приспособе тащили.


Бережно, точно величайшую драгоценность, несли варяги два больших кувшина. На каждый по четыре воина.

— Ох, и чудные эти ромеи[26], — оскалился один из воинов, обнажив почерневшие от времени зубы. — Что за смешные горшки? Дно вострое, поставь — упадут.

— Ты осторожней с ними, Айвор, — прикрикнул на него по-свейски Егри. — Или забыл, как от этих горшков прошлым летом наши драккары полыхали? Смотри не оступись, а то раньше времени в Вальхаллу все отправимся.

— А я что? — сразу посерьезнел Айвор. — Я ничего. Уж и сказать ничего нельзя?

— Отчего ж нельзя? — опасливо покосился на свою ношу Егри. — Ты только не забывай под ноги смотреть.

Наконец варяги донесли свою ношу на кручу. Здесь уже суетились воины. Прилаживали дубовый брус к раме, притягивали его крепким вервьем к станине.

— Вот сюда, на песок горшки цареградские кладите. Да аккуратней, не кокните, — велел носильщикам Асмуд. — Окатыш нашли? — спросил он у подбежавшего воина.

— Да, ярл, — ответил тот, — несут уже.

Через некоторое время из леса появилось еще четверо. Эти несли большой камень округлой формы.

— Что так долго? — заругался на них старый варяг.

— Прости, ярл, долго подходящий окатыш найти не могли.

— По весу-то подходит?

— Должно быть, да.

— Ладно. Привязывайте.

Воины привязали окатыш к концу соснового ствола. Затем подняли ствол, просунули его в раму и уложили на станину.

— Айвор, — позвал ярл, — ты у нас лучший лучник, тебе и на цель наводить.

— Хорошо, ярл, — откликнулся чернозубый, — только по первости оперение на ствол присобачить надо.

— Тащу уже. — Кто-то из воинов принес три оструганные доски и вставил их в пазы на конце ствола.

Теперь сосновый ствол стал окончательно похож на огромную стрелу с окатышем вместо наконечника и стругаными досками вместо перьев.

А сама приспособа превратилась в большущий лук, накрепко приделанный к тяжелой станине.

— Давай. — Асмуд хлопнул по плечу Айвору своей тяжелой ручищей. — Наводи. Нужно, чтоб стрела точно над градом прошла.

— Левей давайте, — распоряжался Айвор, довольный тем, что сейчас все выполняли его веление. — Еще чуть… Ты куда дергаешь! — заорал он на чрезмерно усердного десятского.

— Я стараюсь… — смутился Егри.

— Ты всю наводку сбил! Теперь правей давайте. Еще… так… еще… Хорош! А-а-га-а… — Айвор приложился щекой к стреле и зажмурил один глаз. — Вот так, ярл, я думаю, в самый раз будет. Крепи! — крикнул он воинам.

Те быстро загнали под колеса деревянные клинья, а канаты, привязанные к раме, натянув, привязали к деревьям.

— Крепко? — спросил Асмуд.

— Крепче не бывает, — ответил Егри.

— Тогда тетиву натягивать надо.

Самый крепкий канат привязали к середине тетивы, обмотали вокруг ошкуренного ствола векового дуба, стоящего рядом с задним торцом приспособы. Полили, для пущей гладкости, ствол водой и принялись натягивать тетиву.

— И… раз, и… раз, — считал Егри, и четыре десятка воинов, повинуясь его командам, изо всех сил тянули за вервье.

Вначале неохотно, но потом все легче дубовый брус начал выгибаться дугой.

— И… раз… — упираются ноги в торчащие корни. — И… раз… — трещат от напряжения жилы. — И… раз… — скрипят зубы. — И… раз…

— Только бы брус выдержал, — шепчет Асмуд. — Только бы выдержал…

Выдержал брус. Что ему, дубовому, сделается. И вервье не порвалось. И канаты не лопнули.

— Хорош! — крикнул Айвор. — Вяжи!

Привязали конец за дальнее дерево. Звенят канаты. Как струны звенят. Хоть плясовую на них играй. Только кто теперь плясать-то вздумает?

Под вервье колоду поставили.

— Готово, ярл, — сказал Айвор. — Стрелять можно.

— Погоди, конунг должен подойти, — ответил Асмуд, а сам подумал: «И где его только носит? Или опять задремал?»

— Вон он. Едет.

И верно. Игорь уже подъезжал на своем коне…

Подъехал…

Спешился…

Поближе подошел. С опаской оглядел взведенную приспособу.

— Пробная? — спросил, кивнув на стрелу.

— Пробная, конунг, — сказал старый варяг.

— Ну, давай, — сказал каган и подальше отошел. Старый варяг привычно закинул усы за плечо, подошел к колоде, поплевал на ладони, словно и не воин вовсе, а обычный плотник. Размахнулся своим боевым топором и со всего маху рубанул по вервью.

Со звоном лопнула натянутая струна. С шумом выпрямился дубовый брус. Ушла стрела в небушко…

— Раз… два… три… — загибал пальцы старый варяг, отсчитывая ее полет…


— Что они там, уснули, что ли? — переживал посадник. — Отчего на штурм не идут?

Он стоял на стене. Вглядывался в бор на том берегу. Все пытался рассмотреть там что-то. Пытался понять, что затеяли вороги.

— А может, они, это… — сказал молодой ратник, стоящий рядом.

— Что?

— Это… обратно повернули. А?

— Если б так… — Посадник головой покачал. — только не повернули они. И не повернут. Им на Коростень надобно. А путь один. Через нас.

— Болярин! — крикнули со стогня. — Так греть оду аль нет?

— Грейте, — ответил он, как отрезал. — Что же ни затевают? — повторил, вновь повернувшись к переправе. — Что затевают?

И тут тишину разрезал резкий свист.

— Смотри, болярин! — ткнул пальцем вдаль ратник. — Что это?

А свист все нарастал. Еще мгновение, и над головами изумленных древлян пронеслась огромная стрела. Перелетела над градом и с треском врубилась в лес за противоположной стеной.

— Мазилы! — крикнул молодой ратник, спустил порты и в бойницу свой голый зад показал. — Вы лучше сюда стрельните. Все одно не попадете!

— Вот они, Перуновы стрелы, про которые Вяз-га говорил. А я-то думал… — Казалось, посадник был Разочарован. — Слышь, Радоня, — крикнул он дородной поварихе, — накрывайте прямо на стогне! Обедать пора…


— …девять… десять… — продолжал считать Асмуд, — одиннадцать… — он понял, что все пальцы загнул, и уже продолжал просто так, — двенадцать… тринадцать… четырнадцать… все. Пролетела.

Тем временем воины, нарадовавшись вволю, принялись привязывать горшки к стрелам.

— Четырнадцать, — повторил ярл, отмерил четырнадцать вершков на шнуре, торчащем из узкого горла кувшина.

Потом то же самое сделал и на другом горшке, подумал немного и укоротил второй шнур еще на вершок.

— Заряжай! — приказал он воинам…


На стогне уже обед заканчивали, когда в небе вновь раздался свист.

— Во, — сказал кто-то, — Перун новую стрелу пустил.

— Пускай, — ухмыльнулся посадник, — а то ворон слишком много развелось. «Вот ведь людям заняться нечем», — хотел добавить он, но не успел.

Новая стрела, пролетая над городом, вдруг странно хлопнула. Вспухла огненным шаром. Оглушила людей весенним громом среди ясного неба и пролилась жидким пламенем на стогнь.

— А-а-а-а!.. — страшно заголосила Радоня.

В испуге черпаком прикрылась. А через мгновение крик ее утонул в реве упавшего на людей огненного шквала.

С воплями все бросились врассыпную. Старались укрыться от пыла и жара. Да какое там. Разве от Пекла укроешься?

Огненный ливень хлестал беспощадно, не жалея людей.

Не понял посадник, как очутился под вспыхнувшим столом. Прополз вдоль него, наружу выглянул и почуял, как волосы на непокрытой голове дыбом встают.

Прямо на него бежит мальчонка лет шести. Из огнищанских чад, что за стенами Малина от врагов укрылись. Бежит и обезумевшим факелом пылает. Кричит он так, что, кажется, еще немного — и сердце посадника не выдержит. Жутко кричит. А пламя жрет его. Тварью ненасытной. Истязателем безжалостным.

Выскочил посадник из-под стола…

Схватил ковш с водой…

Плеснул на мальчонку…

Отпрянул в ужасе.

От воды еще пуще огонь вспыхнул[27].

— Ма-а-а-ма! — захлебнулся криком мальчишка.

Упал.

Затих.

А вокруг люди полыхающие мечутся. Вонь стоит нестерпимая.

Копотью воняет…

Плотью горящей…

А посадник так и застыл с ковшом в руках.

Стоит…

Безумными глазами смотрит на догорающего…

Поделать ничего не может.

— Болярин! Болярин! — сквозь крики и огненный рев слышит посадник и с трудом понимает, что это его зовут.

— Болярин! — подбежал к нему ратник. — Поляне с русью на штурм идут!

— Где? — спросил он, а сам от мальчонки глаз оторвать не может. — Где они?

— К переправе подходят!

И очнулся посадник от страшного сна.

— Кто живой?! — орет. — На стены! — а сам чует, как по щекам его слезы текут.

Утерся быстро, чтоб не видел никто. Отшвырнул бесполезный ковш.

— На стены! — на бегу крикнул. Вверх по лестнице влетел. Дышит тяжело.

На переправу с ненавистью смотрит. А там уже войско вражье.

— Звери, — прошептал посадник. — Звери лютые…


В третий раз махнул Асмуд своим топором. И ушла последняя стрела с огненным гостинцем.

Не выдержали канаты, что держали приспособу. Полопались. От этого подпрыгнула станина. О землю ударилась. От удара рама треснула. Так она теперь без надобности.

— Хвала тебе, Один! — крикнул ярл. И крик этот подхватили варяги:

— Хвала тебе, Один!

А стрела перемахнула через реку, над Полянским воинством пролетела и взорвалась над башнями воротными. Пролила на тесовые крыши свой огненный дождь.

Запылали башни. Пробежался алый ручеек по крыше, стек по стене на дубовые ворота. И ворота пламенем занялись…


К вечеру каган Игорь взял Малин-град.

Хозяином въехал через догорающие ворота. Остановил коня посреди площади. Сурово, как и подобает захватчику, взглянул на кучку защитников, окруженных плотным кольцом.

Не больше десятка их осталось. Обожженные. Израненные. Закопченные. Они молча ждали своей участи.

— Кто тут за старшего у вас? — спросил каган.

— Я, — ответил замазанный сажей не старый еще человек с выбитым правым глазом, опаленной бородой и надорванным ухом и сделал шаг вперед, придерживая перебитую руку. — Посадник я малинский.

— Если хочешь жить, целуй стремя и на верность присягу давай, — сказал Игорь.

— Я уже один раз стремя целовал, — ответил посадник, — князю моему, Малу Древлянскому. И по сто раз присягать не приучен.

— Смелый, — усмехнулся Игорь. — И как же звать тебя?

— Нет у меня больше имени. Вместе с ним, — показал он на сгоревшие останки мальчишки, что все еще лежали на стогне, — вы мое имя сожгли.

— Как же ты без имени в Сваргу пойдешь? — удивился каган.

— Ничего. Там Даждьбог своих от чужих отличит.

Спустился с коня каган Киевский, подошел к пленникам. Оглядел.

Два ратника молодых, почти мальчики. Смотрят зверенышами затравленными. Девчушка к материнскому подолу прижалась. Разорван у матери подол почти до пупа. Видно, потешились с ней воины. И девчонку в покое не оставили. Трясет ее мелкой дрожью. В коленки материнские лицо спрятала.

Баба дородная. Волосы у нее на голове почти совсем выгорели. Лысая стоит. Глаза потупила.

Мужичок-огнищанин, рожа от побоев распухла, а из-под синюшных мешков колючкой взгляд ненавидящий.

Рядом кто-то сильно обгоревший лежит, и не разберешь, то ли мужик, то ли баба. Сплошной ожог сукровицей сячится. Стонет тихонько, но жив еще. Или жива?

Наконец, к посаднику подошел. Посмотрел ему в уцелевший глаз. И что-то увидел там такое, от чего передернуло его.

Отвернулся каган.

Отошел прочь. Асмуда подозвал.

— Что с ними делать будем? — спросил.

— Под нож всех, — ответил старый варяг.

— И баб тоже?

— Всех, — уверенно сказал Асмуд. — Это для других острасткой будет.

— Ну, как знаешь, — кивнул каган.

Он подошел к еще тлеющей лестнице и поднялся на стену. Красивый вид открывался с нее. Переправа как на ладони. Удобно. Жаль, что обгорело здесь все.

«Нужно будет восстановить», — подумал Игорь.

Потом обернулся и окинул взглядом свой новый город. Сильно он пострадал от «греческого огня». Так это дело поправимое…

— Прими, Перун! — услышал каган. Это внизу началась резня…

Игорь стоял на крепостной стене. Смотрел сверху на кровавую бойню. Во все глаза смотрел и ужасался от того, как пьянит, как щекочет ноздри запах горелой плоти и горячей человеческой крови…


С Вязгой я встретился спустя почти тридцать лет. Как раз с племянником[28] на Новгородский стол ехали[29]. Решили по дороге на уток поохотиться, да по пути на избушку лесную наткнулись.

Так я со старым Вязгой знакомство свел.

Семью он все-таки потерял. Не сдержал обещания старый варяг. Надругались над женой и дочерьми его ратники. А потом повесили, чтоб под ногами не болтались. Хотели и Вязгу повесить, да сбежал он.

В чаще избу поставил. Охотой да рыбалкой жил. О мести не думал. Не герой он. Огнищанин обычный. Так и тянул лямку жизни потихоньку. Дни и лета не считал.

Иногда на него охотники набредали. Им-то долгими вечерами он и рассказывал историю о том, как держался и как пал город древлянский, Малин-на-Ирше.

— Вот только не помню, как того посадника звали, — закончил он свой рассказ. — А может, и не знал никогда…


12 июля 942 г.

На высоком берегу Ужа, на гранитном утесе, гордо и неприступно высились дубовые стены стольного города древлянского Коростеня.

У подножия крепости, но на почтительном расстоянии, опасаясь древлянских стрел, остановил войско Игорь. Здесь, на окраине деревеньки Шатрище, они вместе с Асмудом решали, что делать дальше.

Игорь восседал на своем коне, а рядом, оперевшись на рукоять топора, стоял старый варяг. Он снизу вверх смотрел на кагана, но в его взгляде не было ни капли почтения.

— Да, — вздохнул киевский каган, глядя на крепость, — корст, он и есть корст[30]. Его горшками цареградскими не напугаешь. Хельги, и тот об него чуть зубы не сломал[31]

— Не убивайся так, — ответил ему ярл. — В городе войска от силы человек пятьдесят. Личная охрана княгини, да с окрестных деревень семей сто набежало. Огнищане — не воины. Если не рассусоливать, к вечеру в детинце пировать будем.

— Думаешь?

— Думаю.

— Хорошо, — согласился каган. — Бери город. Но Беляну не трогай. Она мне живой нужна.

— А то я не знаю? — съязвил Асмуд. — Я на приступ полян брошу. А как только они стену возьмут, тут уж и дружине твоей дело найдется.

— Так, может, дружине и начать? — возразил каган. — И обучена лучше, да и броня на дружинниках двойной вязки, стрелы в ней стрять будут.

— Вижу, не жалко тебе варяжской крови, — рассердился Асмуд. — Ты уже под Царьградом позапрошлой зимой в руку войско взял. Что из этого вышло?

— Так они ж нас огнем своим…

— «Огнем»! А я тебе говорил, чтоб драккары пополам разделить да вторую половину им в спину вывести… не послушал.

— Ладно тебе, — примирительно сказал каган. — Поступай как знаешь.

Он тронул поводья, развернул коня и поехал в сторону войска.

Долго смотрел Асмуд вслед кагану Киевскому. Затем плюнул, выругался, закинул усы за плечо и отправился вслед за Игорем поднимать людей на штурм.


А пока воинство земли Полянской готовилось к атаке, за стенами Коростеня, в детинце, держали совет. Старейшин звать не стали. Мудры они, да только соображают не больно скоро. А тут мешкать нельзя. Враг времени на споры не оставил. Решать быстро надо. И решали.

Княгиня Беляна, ведун Гостомысл и совсем юный болярин Путята (его недавно младшая дружина крикнула болярином, а Мал перед походом к ятвигам оставил во главе охраны) решали, как поступить с навалившейся бедой.

Асмуд оказался прав. Коростень защищала всего лишь горстка дружинников и чуть больше сотни укрывшихся за стенами жителей окрестных деревенек.

— Я считаю, что жизнь людей Даждьбоговых нужно сохранить любой ценой, — сказала княгиня.

— Ты права, княгиня, — ответил Путята. — Только что это за жизнь в позоре и бесчестии?

— Молод ты еще, болярин, — возразил Гостомысл. —Горяч больно. Сил у нас, что пальцев на руке, а у Ингваря полчище. Пожгут Коростень, да и все. Ну, положим мы свои головы, защищая стольный город, а толку? Время тянуть надо. Ждать, когда Мал с ратью возвернется. Ты отрока вслед князю когда отправил?

— Третьего дня ускакал Земко. Должно быть, уже в ятвигский удел въехал, — сказал Путята, не ведая, что Земко лежит на лесной дороге, пробитый стрелами Полянскими, и ворон — Кощеев выкормыш — клюет его мальчишеское лицо.

Не знал болярин, что князь Древлянский все дальше уходит от коренной земли.

— Вот и нужно Мала дожидаться. — Ведун подошел к оконцу, увидел, как сила вражья все ближе подходит к городским стенам, и вздохнул тяжело. — Защити нас, Даждьбоже, — прошептал он тихонько.

— Не будет Ингварь ждать, — услышал он голос Беляны. — На штурм решится. Только нельзя ему в руки полонянами идти. Схитрить надо…


Княгиня велела открыть ворота города, как только нападавшие вплотную подступили к стенам древлянской столицы. И сама, с маленькой Малушей на руках, вышла навстречу Полянскому войску.

Болярин Путята не хотел отпускать ее одну. И Гостомысл порывался с ней пойти.

Только Беляна настояла на своем. Гостомыслу сказала, чтоб на Святище шел. Послушников оберегал. Божьего человека не тронут, а мальчишкам достаться может. А Путяту попросила себя не оказывать и глупостей не совершать. Один шаг неверный, и напьется Марена людской кровушки.

А сама, страх свой поглубже загнав, поцеловала дочурку, попросила Даждьбоговой защиты от Перуна Полянского и шагнула навстречу неведомому.

Путята тем временем встал слева от ворот. Он старался не привлекать к себе особого внимания. Но был готов в любой момент кинуться на выручку княгине. С трудом справляясь с волнением, болярин бросил быстрый взгляд на стену. Там, скрываясь в тени бойниц, притаились Ярун и Смирной, лучшие лучники младшей дружины.

Ярун держал на кончике стрелы Игоря. Смирной следил за Асмудом, Но старый варяг, словно чуя опасность, все время выскальзывал из поля зрения лучника. От этого всегда невозмутимый отрок злился. Губы до крови кусал. Но никак не мог старика на прицел взять.

Княгиня сделала несколько шагов. Остановилась. Встали поляне. И варяги встали. Встала русь.

Навстречу Беляне выехал разочарованный Игорь.

Княгиня слегка склонила голову:

— Я княгиня Древлянская, Беляна, дочь Вацлава[32], князя Чешского, — твердо сказала, только веко на правом глазу княгини предательски дрогнуло. — Ты пришел на Древлянскую землю, а у нас чтят пришедших. Проходи в дом наш. Дружине твоей в детинце столы накрывают, остальным — на стогне. Даждьбог Перуна за стол свой зовет. — Она вновь поклонилась Игорю и шагнула в сторону, уступая дорогу войску Полянскому.

Нехотя Игорь сошел с коня…

Нехотя чуть-чуть склонил голову в ответ. При этом не спускал глаз с лица княгини. Старался понять, что у той на уме. Не понял.

Ничего не поделать. Не он взял Коростень, чтобы въехать в городские ворота верхом. Беляна повела себя так, словно не захватчиком, а гостем, пусть непрошеным, но гостем Игорь с полянами и русью своей войдут в древлянский стольный город.

Взял коня под уздцы…

Ох, хитра княгиня. Только через год уже никто и не вспомнит, как земля Древлянская стала частью Руси.

Пешим, с конем в поводу, неуверенной походкой каган Киевский вошел в Коростень.

Войско вошло вслед за каганом.

Только Асмуд, проходя мимо княгини, на мгновение задержался. Он подмигнул маленькой княжне.

Та примостилась у матери на руках и с интересом рассматривала проходящих мимо странных людей в странных одеждах. Оружие звякает, почти как ее погремушки. Старик усатый ей смешно подмигивает. И она улыбнулась. И Асмуд улыбнулся тоже. Недобро.

Княгиня зашла последней.

Она передала Малушу Путяте, уверенная в том, что молодой болярин скорее умрет, чем кому-нибудь позволит обидеть княжну. А сама поднялась к себе в светелку. И тут упала на устланную куньим мехом постель и заплакала. От страха. От обиды…

Она понимала, что не разорять пришел в Древлянскую землю каган Киевский. У него и у ближних его были совсем другие задумки…


Как и обещал старый варяг, вечером Игорь с дружиной пировал в детинце князя Мала. Только не хозяевами они здесь оказались, а всего лишь гостями. Важными, но нежеланными.

В просторной палате по стенам ярко горели факелы. В палате этой еще со времен Нискини заседал Совет старейшин Древлянской земли. А теперь в ней были накрыты широкие столы. Но старейшины и сейчас были здесь.

Семь боляр старшей дружины отца нынешнего князя Древлянского. Воины, знавшие радость победы, пляшущей на кончике меча, и пьянящую горечь тризны. Те, кто не дал Хольгу захватить Коростень, когда тот прошел от Нова-города до Киева. Оттого и осталась Древлянская земля свободной от руки варяжской. Те, кто ходил потом с тем же Хольгом к Царьграду и к Саркелу хазарскому. Но не как русь его, а как попутчики. Те, к кому прислушивался князь нынешний. Те, кого почитали люди Даждьбоговы как живых предков. Те, кто пока оставался по эту сторону Яви.

На длинных лавках расселись они вдоль стен. И не смотрели даже на столы с едой. Сидели, точно каменные. Молчали. Словно и не здесь были. А там, в своем давным-давно.

Но на стариков мало кто обращает внимание.

Да и какая разница, кто там сидит вдоль стен, если столы ломятся от еды и питья. Не поскупилась княгиня Беляна. Почитай, все подвалы коростеньские вытряхнула. И дичина на столах, и птица домашняя, словно не лето на дворе, а Коляду[33] празднуют. Даже меды пьяные и пиво хмельное велела выставить. А перед Игорем кувшин поставила тонкой ромейской работы. Не пустой кувшин — с зеленым вином. Из Царьграда Нискиня, отец Мала, привез. Берегли то вино. Думали на свадьбу Добрыни выставить, да, видимо, обойтись придется без того вина. А может, и еще случай представится, чтоб запасы пополнить.

А дружина Игорева рада. Крови не пролито. Все товарищи целы. Поят, кормят. Чего еще нужно? Радостно дружине. Пирует. Шумит. Здравицы выкликает. А войско полянское, и русь разноплеменная, те, что на стогне разместились, тоже не отстают. И у них столы не пустуют. Да и пива хмельного на всех хватит. Отчего же грустить?

И каган Киевский тоже не слишком огорчен. Без драки Древлянскую землю под себя подмял. Думал, что сложнее будет. А оно вон как повернулось. То, что дядьке Хельги не удалось, у племянника получилось. А то, что старейшины древлянские губы надули, так пусть их. Киевские да смоленские тоже поначалу носы воротили. Дескать, не дело славянским родам под варягами сидеть. Даже подняться поначалу пытались. Только Хельги их скоро присмирил. Да и что, по большому счету, могут сделать огнищане против руси? Огнищанам жито растить да по лесам прятаться. А руси войны воевать да кагану славу добывать. Вот и были словены, кривичи да радимичи людьми вольными, а стали русскими.

А вино ромейское жарко по жилам течет. И голову туманит, и телу веселье придает. И скачут мысли серыми зайцами из прошлого в будущее. И все легким и простым кажется.

Игорь маленьким был, когда Хельги его из Нова-города с собой в дальний поход взял. Помнит он, как к горам киевским подошли. Как Оскольд не хотел город сдавать. Да только просчитался. Киевлянам надоел и он, и руга хазарская. Рады они были тому, что им варяг пообещал. Вот и открыли ворота. И крикнули каганом Игоря-несмышленыша. И Русская земля за счет Полянских вотчин еще больше стала. А потом сами хазары данью откупались, только бы Хельги их в покое оставил.

А вот теперь древляне под Игоря лягут. Только бы Свенельд Нискинича перехватил. Чтоб ни сам Мал, ни щенок его до Коростеня не добрались. С Беляной тогда будет проще договориться. В крайнем случае в жены ее можно взять. И тогда уж точно все по Прави будет. Была Древлянская земля — и нет. Станет частью Руси. Хуже от этого не будет. Так что пока все идет, как идти должно. А что Асмуд сидит, словно кречет нахохлился, так это его дело.

Никак старый варяг не может в толк взять, что меняются времена. И люди тоже меняются. Он еще мальчишкой с Рюриком в Гардерику пришел. С ним в Ладоге сидел, потом Нова-город под себя брал. С Вадимом на новгородских улицах бился. С Хельги Киев от хазар чистил. А потом с ним вместе драккары на колеса ставил[34]. Только как был он варягом, так им и остался. Все еще Одина да Торина чтит, требы им приносит. Перуна Полянского на дух не переносит. И плевать ему на то, что большая дружина давно уже не из варягов, а из руси разноплеменной набрана. Все равно Асмуд за чистоту варяжской крови ратует и никак не может простить Рюрику, что тот себе в жены словенку взял.

Любит он Игоря и ненавидит. Любит за то, что власть над Гардерикой держит, а ненавидит за то, что только полкрови в нем варяжской, потому и в жены Игорю чистокровную варяжку привез. Хельгу. Ольгой ее Русь зовет. И пусть себе. Все меньше злого ей кудесники да недруги нашептать смогут[35]. Да еще ворчит все время, что это ему не так да то не по-варяжски делается.

Но знает каган Киевский, что потребуется рука — Асмуд, не задумываясь, ту руку под топор положит. За Игоря Рюриковича не только руку, а и голову отдаст.

Знает, что не крепко Киевский стол стоит. Того и гляди рухнет. А не станет Игоря — может, и не быть варягам в Гардерике. Потому и возражать не стал, когда сына своего они с Ольгой на славянский манер назвали. Поворчал только. Но потом понял, что Святослав — имя варяжское[36]. И стерпел старый варяг. И продолжает терпеть. Борется с собой. Зубами скрипит, а сделать не может ничего.

И сына Свенельда так же воспитал. В любви и ненависти.

Только бы не подвел Свенельд. Только бы не подвел…

А вино зелено кровь горячит. Может, не ждать гонцов от молодого воеводы? И так же все ясно. А днем раньше или днем позже, так какая разница?

А Беляна хороша. И лицом пригожа, и станом приятна. А ума у дочери старого Вацлава на двух хватит. Эка она кагана Киевского повернула. Впрочем, для жены ума большого не нужно. Ольга вон тоже умом не обижена. Иногда даже оторопь кагана берет. А если они вдвоем сойдутся? Все они умные. Что Асмуд, что Ольга. Вот теперь еще Беляна появится. И все чего-то от него, от Ингвара Хререксона, хотят…


— Слушай, конунг, — голос Асмуда вырвал Игоря из дымки задумчивости, — а почему хозяев не видно?

— А разве не мы здесь хозяева? — возмутился каган Киевский.

— Ты, Ингвар, хоть и летами богат, а все как дитятя малое, — сказал варяг с усмешкой. — Не ты Древлянской земле, а она тебе честь оказывает. А значит, не хозяин ты здесь. И пока это место тобой не завоевано. Порушено. Пограблено. Посрамлено. Да только в Русь княжество Древлянское пока не вошло. Ведь никто тебе стремя не целовал. Или не так?

— Так, — ответил Игорь.

— А если так, — Асмуд встал, огладил усы и поднял любимый, одетый в серебро, турий рог, который стащил у отца своего, Конрада Хитрого, когда еще совсем мальчишкой сбежал из родного фьорда вместе с Хререком и его ватагой в далекую Гардерику, — послушайте, други, меня… вашего старого глупого воеводу.

Притих пир, и старик продолжил:

— Много тут здравиц было сказано. И в честь конунга нашего, — кивнул он на Игоря, — ив честь Перуна Громовержца, предводителя воинства небесного, покровителя всех, кто в руках оружие держать умеет. И в память о соратниках наших, которые по землям разным головы сложили. Только забыли мы хозяевам этого честного пира должное отдать. — Он бросил быстрый взгляд на кагана, заметил, как того передернуло, усмехнулся. — Хозяевам, которые не поскупились на угощение и питье, оказав нам почтение и обещавшим щедрый благодар. За хозяев! — и выпил стоя.

А потом, когда дружина крикнула здравицу и выпила, сел и тихо, чтобы слышал только Игорь, добавил:

— Точно не твоя дружина, конунг, пирует, а князя Древлянского.

Игорь от этих слов взвился, словно ужаленный. Потом спохватился и сказал, стараясь выглядеть спокойным:

— Мы за хозяев пьем, а самих хозяев нет возле нашего стола. Негоже так. Эй! — крикнул он отрокам древлянским, подносившим еду и питье: — Где княгиня Беляна? Отчего она нам глаз не кажет? Точно и не гости мы, а злые недруги. Ну-ка, позовите ее сюда!

— Ласки просим, пресветлый князь, — склонил голову Путята, переодетый в стольничего. — Занедужила княжна Малуша. Видно, когда войско ваше встречала, ветерком ее прохватило. Княгиня Беляна княжну на Святище понесла. Знахарь наш Белорев с князем Малом по надобности отлучился. Но, на счастье, ведун Гостомысл искусен не только в общении с богами, но и знает, как хвори гнать. Вот княгиня и…

— Говоришь много, — оборвал его Игорь. — Я тебе сказал, чтоб ты позвал ее? Так зови! — рявкнул он так, что зазвенел уже почти пустой ромейский кувшин.

Спиной почуял Путята, как напряглись отроки. Только пальцы в кулак сжал, спокойно, мол, не пришло еще время. Поклонился кагану Киевскому и пущенной стрелой вылетел из палаты.


Быстро сбежал болярин по широкой дубовой лестнице. Выскочил на стогнь. Столкнулся с Яруном, который бочонок с медом пьяным в детинец тащил, крикнул на бегу:

— Готовы будьте!

Прошмыгнул мимо пирующих на площади ратников Полянских. Мимо ярких костров. Мимо дударей и гусельников, которые старались вовсю, веселя народ. Мимо пляшущей и хохочущей руси. Вырвался из цепких объятий захмелевшего русина, который хотел и его плясать заставить. Задержался у городских ворот, где стояли на страже Асмудовы варяги. Объяснил им быстро, что его за Беляной Ингварь послал. Подпалил у сторожки факел. Выбрался из Коростеня и бросился к Святищу.

Беляну и вправду здесь нашел. Только болезнь Малуши была предлогом. Княжна уже давно вместе с Гостомыслом, послушниками и двумя надежными отроками переправлена на другой берег Ужа и схоронена в лесном тайнике. Остальных чад и баб вывезли еще накануне. Береженого, как известно, и Даждьбог бережет.

Княгиня молилась. Она воскурила на алатырном камне духмяные травы. Отрубила голову вороне. Окропила ее кровью подножие идола Даждьбога. И теперь сидела на маленькой скамеечке, прислонившись спиной к шершавой коре огромного дуба.

Говорили, что дуб посадил сам Покровитель, когда отдавал древлянам в вечное владение эту землю. А Богумир-прародитель с дочерью Древой тот дуб взрастили. И теперь корни этого дуба по всей Древлянской земле проросли, скрепляя воедино и землю, и бор, и реки, и людей.

Сидела княгиня, погруженная в свои мысли. Говорила о чем-то с Даждьбогом. То ли о муже расспрашивала, то ли жаловалась на свою нелегкую долю, то ли совета просила.

Неподалеку, чтобы не мешать требе, стоял Смирной. Он был приставлен к Беляне Путятой. К нему-то и подбежал молодой болярин. Затушил факел. Взглянул на княгиню и отвел глаза.

— Как она? — шепнул он.

— Держится, — тихонько ответил Смирной. — Я думал, хуже будет.

— Ты уж побереги ее. — Путята сжал руку отрока. — Как начнется, ее в охапку — и на тот берег.

— Ты за нее не переживай. Я скорее костьми лягу…

— Не надо костьми. Здраве будь. За нас. За всех, если что… а ее береги.

— А скоро ли?

— Вот-вот зелье подействует. На стогне уже дуреют все. В пляс пускаются. Потом плакать начнут. А уж потом…

— А в детинце?

— Там еще держатся. Видать, мало Ярун им насыпал. Или здоровы пить варяжины. Ладно, прощай.

Они обнялись. Путята в обратную дорогу собрался, да только не ушел.

— Болярин, — услышал он голос княгини, — вы чего там задумали?

— Да нет, — смутился Путята. — Ничего, княгиня.

— Так, — сказала она. — Выкладывай.

— Что?

— Все.

Путята вздохнул. Потупил глаза. А потом улыбнулся и выпалил:

— Сейчас мы Ингваря резать будем. И всех людей его порешим.

Беляна остолбенела.

Путята быстро поклонился ей в пояс и рванул к Коростеню.

— Стой! — задохнулась княгиня. — Смирной, догони его!

Отрок не двинулся с места.

— Властью, возложенной на меня, приказываю! — рассердилась Беляна. — Догони его и верни.

Смирной настырно покачал головой.

— Даждьбогом тебя заклинаю, — прошептала княгиня. — Верни Путяту. Он же себя и нас всех погубит. Прошу. Верни.

Смирной подумал немного и припустил вслед за болярином.

Несколько долгих мгновений княгиня оставалась одна. Потом послышались шаги, и появились Путята со Смирным.

— Хвала Даждьбогу! — облегченно вздохнула Беляна.

— Ласки прошу, княгиня.

— Давай рассказывай. Что вы там удумали? Путята замялся.

— Зелье мы им в питие подмешали, — сказал Смирной.

— Что за зелье? Где вы взяли его? — Княгиня не на шутку рассердилась.

— Зелье, которое на время разума лишает. — Болярин переминался с ноги на ногу, точно молодой телятя. — Еще в онадышное лето я, когда в послушниках ходил, от Белорева состав узнал. Одна мера дурмановых семян, две меры мухоморов сушеных, истертых в пыль…

— Это яд? — испугалась Беляна.

— Нет. От него только с разума на время сворачивают. Сначала весело становится, а потом так тоскливо, что хоть режьте, хоть боем бейте — все едино, — вступился Смирной. — Я сам пробовал… однажды…

— И что дальше?

— Вот-вот русь безуметь начнет. Мы бы их тогда и порешили бы всех. Перво-наперво — Ингваря да воеводу его варяжского. Ох, и злющий тот варяг! — Путята сверкнул глазами.

— Ты на себя посмотри, — урезонила его княгиня. — Чем ты того варяга лучше? А потом, значит, резать бы их стали?

— Как поросят, — решительно сказал болярин младшей дружины.

— Прямо ножами? Да по горлу? Чтобы на стогне и в детинце склизко от крови стало? Или сначала поизмывались бы над ними? Глаза повыкалывали бы? Уши да носы поотрезали бы? Вас пять десятков, а их почти две тысячи. Неужто, пока одних резать будете, другие вас ждать станут?

— Непотребств, конечно, не творили бы. — Путята совсем сник. — Но только смотреть на этот позор мочи нет.

— Так, значит? А только, смотрю, болярин, забыл ты, что я сама их в Коростень впустила. Сама столы накрыла и гостями их назвала.

— Да какие они гости! — не стерпел Путята. — Они в Малине всех под корень извели! Ни баб, ни стариков, ни чад малых не пощадили! А ты, княгиня, их за столы сажать! Земле нашей бесчестье творят! В Старших объедками кидают! Князя нашего хулят! Тебя Ингварь позвать велел…

— Что? — перебила его Беляна. — Так это он тебя за мной прислал?

— Да, княгиня. Велел, чтобы ты в детинец явилась.

— Что ж ты сразу не сказал? Ну, пошли.

— Не пущу! — Смирной заступил перед княгиней тропинку.

— Пусти, — спокойно сказала Беляна.

— Пусти, — кивнул Путята. — Там уж небось очумели все.

Нехотя Смирной отступил в сторону.

— Ты, — сказала ему княгиня, — тоже здесь не останешься. Спускайся к реке. Там лодка привязана. Плыви на ту сторону. Скажи Гостомыслу, что у нас пока все по Прави. И гость в нашем доме — это гость. И вреда ему чинить никто не станет. Ни отравой травить, ни ножом резать, ни смертью бить. Так нас Даждьбог учил. И Марене с Кощеем этой землей не править. Ну? Пошли, что ли, Путята?

Игорь злился. Давно послал он отрока за княгиней Древлянской, а ее все нет. А Асмуд смотрит хитро, словно смеется. От этого злость еще настырнее подступает.

А вокруг веселье пенится, не хуже меда пьяного. Дружина в раздрай пошла. Кто-то песни орет. Кто-то гогочет, аж заливается. Кто-то, забыв о шуме и гаме, ткнулся головой в бок поросенка жареного и храпит да во сне причмокивает.

На мгновение Игорю показалось, что и не люди это вовсе пируют. Навье семя наружу выперло[37]. И будто не лица у людей, а морды звериные. Не руки, а лапы когтистые. Не говорят они, а рыкают страшно. А вместо яств на столе — люди мертвые. Вместо хмельного — кровь.

Оглянулся на Асмуда. А у того голова змеиная. Язык раздвоенный меж ядовитых зубов мелькает. И шипит он жутко:

— Полукровка никчемный… полукровка…

Оторопь взяла кагана Киевского. Глаза зажмурил. Головой тряхнул. Отпустило. Отхлынуло наваждение. Снова в Явь вернулся. Ух…

— Смотри, конунг, — смеется старый варяг, — вот и хозяйка пришла.


Беляна стояла посреди веселья, словно береза белая в дубовом лесу. Смотрела без опаски, но во взгляде ее, почудилось Игорю, было еще что-то. Что-то неуловимое. Он все пытался понять, что же скрывается за этим равнодушным взглядом. Вдруг понял. Брезгливость. И печаль. И неприятие. И понял каган, что так однажды уже смотрели на него.

Он почти не помнил своей матери. Она ушла к предкам, когда ему едва исполнилось четыре лета. Он знал, что не по своей воле стала она женой варяга Хререка. Силой взял ее Ладожский властитель. Приглянулась, и все. И Игорь ребенком нежеланным был. Нечаянным. Дичком рос. Как былинка на ветру.

Однажды напроказил он сильно. Как напроказил, теперь не упомнить. Но помнит каган Киевский, что мать не ругала его. Посмотрела только прямо в глаза сыну. И это в память врезалось. А теперь всплыло. Княгиня Беляна на него, словно мать, смотрела.

От этого взгляда ему стало душно. И одиноко. И захотелось домой. В Киев. Спрятаться от всех. Чтоб в покое оставили. Чтоб не тревожили понапрасну. Тоска защемила в сердце. Аж выть захотелось. Волком выть.

— Что ж ты, княгиня, гостей без присмотра оставила? — спросил Игорь.

— Разве вы в чем нужду терпите? — вопросом на вопрос ответила Беляна. — Или яств вам недостает? А может, вино ромейское тебе по вкусу не пришлось?

— Вино вкусное, тут и говорить нечего. Я такого под Царьградом изрядно попробовал…

— Это когда ромеи твои ладьи пожгли? — Она пожалела о сказанном, но слово не воробей…

— Нет. — Игорь и на этот раз сдержался, — Когда с кесарем мировую пили. Вино то в дань ромейскую вошло.

— Хитер кесарь Цареградский. — Беляна невольно улыбнулась. — Тебе вино в ругу дал, да сам же его и выпил.

Вспыхнул Игорь, точно солома сухая. Только солома быстро прогорает.

— Мне вина не жалко, — сказал, что отрезал.

— Мне, как видишь, тоже.

— Ты для нас, быть может, и другого не пожалеешь, — усмехнулся Игорь.

— Все, что было, на столы выставила, — насторожилась Беляна.

— Вижу. Только не больно весело на твоем пиру.

— Разве? — Княгиня оглянулась на безудержно веселившихся дружинников.

— Почему только отроки нам прислуживают? Девок бы позвала. Пусть бы нам песен попели.

— Я бы с радостью. — Голос княгини дрогнул. — Только разбежались девки. Если бы знали, что Ингварь с женихами в Древлянскую землю за невестами пришел, наверное, сейчас и пели, и плясали бы для вас. А то ведь слух пролетел, что не невесты тем женихам нужны, а приданое. Вот и разбежались.

— Тогда, может, сама нам споешь?

— А что? Петь я люблю, — сказала Беляна. — Но не пристало жене без мужа на пиру петь. Муж вот вернется, так мы вместе споем.

Беляна только сейчас заметила, как внимательно слушает их разговор Асмуд. Он подался вперед, чтобы не пропустить ни слова. Напрягся весь, губы сжал. А выцветшие стариковские глаза впились в княгиню, словно вгрызлись. Она не испугалась этого взгляда. Не потупилась. Смело ответила на него. И вдруг увидела, как в зрачках старого варяга вспыхнул огонь. Огонь ненависти. Он передернул плечами и отвернулся.

«Уж не зелье ли так на него давит? — подумала княгиня. — Ингваря эка перекосило. Руки трясутся. Кровью глаза налились. То в жар его бросает, то в холод. Как бы не вышло чего», — а вслух сказала:

— Ты сам-то петь любишь?

— Отчего ж не спеть, когда время есть. Только сейчас не до песен. Мне с тобой поговорить надо. Не здесь. Уж больно шумно. А разговор наш серьезным будет. На пирах так не говорят, — встал. — Где нам мешать не будут?

— Может, завтра? Говорят же, что утро вечера мудренее.

— Нет, княгиня. Сегодня. Сейчас.

Вот тут Беляна не на шутку испугалась. Поди узнай, что у него на уме. Он же опоенный. Да, видимо, выбора ей не осталось. Ладно. Защити Даждьбоже. Оборони от злого. Не хотел же Путята ее сюда пускать. Сама в Пекло сунулась. Видно, самой и выбираться.

— Пойдем, — сказала. — Поговорим.


Когда они выходили из палаты советов, Беляна заметила, как Путята кивнул ей украдкой. Спокойнее на душе от этого стало. А еще увидела она, что старейшины мирно спят, примостившись под лавками, точно не было ни шума, ни гама.

— Совсем как дети малые, — прошептала она.

— Или воины, в битвах закаленные, — хмыкнул Игорь.

Дальше шли молча.

Поднялись в княжеские покои…

Здесь было темно и тихо, словно вымерло все.

А еще третьего дня в детинце шум стоял похлеще нонешнего.

Владана, девка сенная, рев подняла. Узнала она, что болярин Грудич собрался после возвращения из ятвигского похода не на ней, а на Загляде, дочери ключника Домовита, жениться. Будто и сговор уж был.

Сцепились они, точно кошки дикие. Чуть друг другу волосы не повыдирали. Насилу растащили их.

И не страшило их, что Ингварь под стены коростеньские подходил, что земля Древлянская огнем пылала. И что Грудич сам мог в ятвигском уделе голову сложить. Любовь да обман в тот миг важнее были.

Ярко пылали костры на стогне. Золотые отблески играли на черных бревенчатых стенах Большого крыльца, по которому шли Беляна с Игорем. Чуяла княгиня Древлянская тяжелое дыхание за своей спиной. И старалась догадаться, о чем с ней хочет говорить каган Киевский. Впрочем, о чем может захватчик с побежденным говорить?

Кагана Киевского шатало. Иногда казалось, что пол уходит из-под ног. Порой чудилось, что тот же пол норовит его по лицу ударить. А потом вдруг привиделось, будто не отблески огневые на стенах пляшут, а навки бесстыдные в пляс пустились. В объятия жаркие его манят. Улыбаются ласково. Зазывают к себе. Губами алыми непотребства нашептывают. Блаженства неземные сулят…

…и отхлынуло все…

А впереди княгиня Древлянская идет. Не идет даже, павой плывет. Лебедем. Бедрами покачивает. И чувствует каган, как в нем Блуд[38] просыпается…

«Вот ведь, как вино ромейское в теле взыграло», — подумал Игорь.

Не знал он, что не вино, а зелье, Путятой подсыпанное, ему ум за разум заводит. А если б знал? Несдобровать тогда болярину младшей дружины. Ох несдобровать…

— Куда ты меня ведешь, княгиня?

— Вот. Пришли уже. — Она открыла низкую дверцу. — Сюда проходи, — и вслед за каганом вышла на сторожевую башню, ласточкиным гнездом примостившуюся над крыльцом коростеньского детинца.

— Кто тут?! — Голос из темного угла башни заставил вздрогнуть и ее, и Игоря.

— Это ты, Гунар?

— Да, конунг. Меня ярл в сторожу поставил. А я приснул малость. Ты не знаешь, когда он мне смену пришлет?

— Ступай вниз. Выпей да поешь.

— Асмуд разозлится.

— Скажи, что я тебя отпустил.

— Хорошо, — и варяг скрылся за дверью.

Ночь накрыла землю Древлянскую. Ясная. Звездная.

Там, внизу, уже затихали уставшие люди. Выпито и съедено было немало. Да и зелье не пощадило никого. И варяги, и поляне, и русь валились с ног и засыпали. Они валились, как скошенное жито. Один за другим. Забыв об осторожности. О том, что они в чужой земле. О том, что совсем не желанные они в этом городе. Захватчики. Враги. Сон настигал их, брал в полон и уводил в бесконечные дали грез.

Только варяжская стража у городских ворот, отроки малой дружины, закупы[39] княжеские, несколько оставшихся в городе рядовичей[40] да еще княгиня Древлянская и каган Киевский не желали поддаваться сну.

Ключник Домовит тихонько поругивался на непрошеных гостей. А заодно покрикивал на холопов[41], которые принялись убирать столы со стогня, стараясь не слишком тревожить спящих.

Здесь, наверху, в дозорной башне, дышалось легко и свободно. Прохладный ветерок прогонял дремоту. И на мгновение Веляне показалось, что страх, который закрался в ее сердце, как только узнала она о Полянском нашествии, отступил.


Когда-то, много лет назад, еще совсем девчонкой, приехала княжна Чешская в Коростень, чтобы выйти замуж за княжича Мала. Так решили их отцы. А с отцами не спорят…

Сколько слез было пролито по дороге к Древлянской земле. Сколько горестных дум передумано. Как не хотелось ей покидать отеческое гнездо. Свою светелку. Своих подруг…

Сразу после свадебного пира Мал не повел ее в опочивальню. Он привел ее сюда. В дозорную башню коростеньского детинца. И тогда тоже была ночь. И звезды так же мерцали, равнодушно взирая на землю. И была луна. Большая-большая.

Беляна стояла, подставив лицо ночному ветру…

А Мал все говорил… говорил ей о том, что нельзя без любви. О том, что должны узнать они друг друга. О том, что у него другая есть…

А потом… потом ушел в ночь. Ее одну оставил. Если бы не Домовит, она бы и дороги в спальню не нашла. А вскоре и муж вернулся. Взглянул на нее зло. Отвернулся и уснул…

Вот тогда она плакать больше не стала. Поняла, что за счастье свое еще побороться придется…

Много времени прошло прежде, чем любовь к ним пришла.

И однажды… Мал осторожно коснулся ладонью ее щеки и сказал просто:

— Если бы ты знала, как я благодарен Доле и Ладе[42], что они мне дали именно тебя.

И она вдруг поняла, что тоже благодарна и Доле, и Ладе, и отцу…

И они вновь поднялись сюда. В башню дозорную коростеньского детинца…

Именно здесь они по-настоящему стали мужем и женой…

А потом еще часто сидели здесь по ночам. Обнявшись сидели. Дышали ветром и смотрели на звезды…


— Ты по дому скучаешь?

— Что? — не поняла княгиня.

— По дому скучаешь? — переспросил каган.

— Мой дом здесь.

— Так ты же родом из Чехии.

— Да, я родилась далеко отсюда. Только это было так давно… — Он словно узнал ее мысли. — Моим домом стала Древлянская земля. Иногда даже забываю, что я не древлянка. — Беляна взглянула на кагана.

Княгине показалось, что лицо Игоря измазано кровью. Это свет от догорающих на стогне костров окрасил его алым.

— Но ты, наверное, не о родине моей хотел поговорить? Не о прошлом?

— Нет, княгиня. Что было — видели, а что будет…

— Увидим, — сказала Беляна. — И что же будет?

— Ты умная, — то ли похвалил, то ли укорил каган. — И уже видишь, что войско мое в столице земли Древлянской. Ты нас гостями перед миром выставила. Но и сама понимаешь, что не гости мы вовсе. Словенская земля и кривичи, вятичи и радимичи, северяне и поляне, — все под мою руку встали. В Русь вошли. Настала пора и Древлянской земле Русью стать. Не хочу я силком вас к себе привязывать. Хватит огня. И крови хватит. Завтра на стогне при людях ты мне стремя поцелуешь.

— Я? — Княгиня почуяла, как холодок пробежал по спине. — Не по Прави это. Не я, а князь Древлянский должен такое решать. Вместе с людьми нашими согласиться, что под твоей рукой нам покойнее будет. Вот приедет Мал, ты с ним такой разговор заведешь…

— Не приедет.

Беляна почуяла, как дозорная башня под ногами качнулась. Как завертелось звездное небо над головой. Как Явь поплыла перед глазами…

Но сумела с собой совладать. Спросила, спокойствие сохраняя:

— Что с Малом?

— Его у ятвигов русь моя встретила. А в спину варяжская дружина с войском Полянским подперла. Не выбраться ему из того котла. — Игорь не стал скрывать улыбки. — Так что, считай, ты теперь владетельницей древлянской стала. С тобой мне и договариваться.

Отлегло от сердца. Значит, не убийц подлых, войско каган против Мала послал. Может, жив еще муж. Может, вернется. Помоги ему, Даждьбоже Пресветлый.

— И помощь моя тебе не помешает. Ты чужая здесь. Пришлая. Как узнают древляне, что князь сгинул, сразу вспомнят, что ты не их рода. Прогонят. И куда ты с дочерью? К дяде в Чехию? Так он отца твоего убил. Думаешь, что тебя пожалеет? И к тому же у него ляхи на голове плешь проели. А латины с моравами норовят землю отнять. Так что один тебе путь. В Русь…

Говорил, говорил, говорил каган Киевский, а у Беляны мысли совсем не здесь были. Мал перед глазами стоял.

Как он там? Может, ранен? Может, лежит, мечами изрубленный? Может быть, волки злые его тело изломанное рвут?

Нет. Не может. Жив он. Сердце чувствует, что жив. Даждьбоже Великий, неужели ты допустишь гибель внука своего? Помоги ему из беды выбраться…

А Игорь, молчанием княгини ободренный, продолжал ее уговаривать:

— Сама посуди, Древлянская земля рядом с Полянской. От границы до Киева всего день пути. Полюдье огнищане твои будут платить не великое. А дом твой под надежной защитой будет.

— Подожди, — словно во сне сказала Беляна. — Где ж это видано, чтоб не князь, а княгиня правила? И потом, у Мала наследник есть. Добрыня.

— Так княжич вместе с отцом на ятвигов пошел. Как знать, вернется ли…

В голос завыла княгиня Древлянская. Неужто и сын рядом с отцом лег? Нет. Нет. Нет! Не может быть такого! Совсем разум от горя потеряла.

Обнял ее Игорь. К груди прижал. А сам уговаривает:

— Не рви ты себе сердце. Жива дает, Марена забирает. Так исстари повелось. Не нами этот мир придуман, не нам его и переделывать, — и вдруг целовать ее начал в щеки, от слез соленые, губами жаркими стал ее губы искать. — Ты женой моей станешь, — шепчет. — Мы еще детишек нарожаем. Дочка твоя мне как родная будет.

— Есть же у тебя жена, — попыталась Беляна вырваться.

— Ну и что? — не выпускал ее Игорь. — Кагану можно хоть одну иметь, хоть тысячу. И все законными будут.

— Н-н-нет! — все же вырвалась княгиня. — Не бывать этому! Жив муж мой! И сын жив! Отойди от меня, постылый! Не будет по-твоему! Не смешается кровь наша! Ты! Полукровка самозваный! — и на кагана кинулась.

Старалась глаза выдрать, да только по щеке ногтем полоснула…

Оттолкнул ее Игорь. Отлетела она, точно перышко. Через перила низкие перевалилась. Упала с башни, словно лебедь с крылом подраненным. О землю навзничь ударилась. «Любый мой», — прошептала. И затихла. Белым пятном на черной земле.

Взревел на башне каган Киевский. А потом вдруг сник. Сполз на пол. Уставился в одну точку и сказал тихо-тихо:

— Не виноват я… не виноват…

А напротив дозорной башни, на стене коростеньской, болярин Путята трясущимися рукам пытался на тетиву стрелу наложить. Не получалось. Слезы глаза застили. Ругался он на себя. Зло ругался. В глупости себя винил. Проклинал тот день, когда секрет зелья узнал. Понимал, что смерть княгини Древлянской на его душу камнем тяжелым легла…

— Конунг! — донеслось от ворот. — Конунг! Гонец от Свенельда прискакал! Вырвался Мал! Завтра к полудню здесь будет.


Сколько лет Путята на душе тот камень носил? А вчера не выдержал. Хлебнул да все и выложил. Как оно на самом деле было. Каялся. Просил, чтоб я смертью его бил. Кричал, что не может он больше такую вину в себе таить. Плакал навзрыд, как маленький. И я, помнится, тоже плакал. Хмель из себя выпускал. И горе лютое. А потом простил я его. Не воевода виноват. Доля судьбу такую матери сплела. Любит она над жизнями человечьими потешиться. Ох любит…