"Княжич" - читать интересную книгу автора (Гончаров Олег)Глава восьмая ДОГОВОР— Вон, смотри. — Гостомысл показал рукой, — Кажется, добрались мы, слава тебе, Даждьбоже. И верно. Впереди, на крутом склоне правого берега, на высокой горе, возник Киев-град. — А город-то больше стал, — сказал Побор. — Я когда здесь последний раз был, он гораздо меньшим показался. Видишь, даже посады частоколом обнесли. Умно. — Не больше Нова-города, — сказал я. — Ты еще Царьград вспомни! — почему-то обиделся Побор. — В Царьграде не бывал, — вздохнул я. — Ничего. Еще побываешь, — примирительно сказал болярин. Без малого две седмицы мы до Киева добирались. И впрямь повод был добрым словом Даждьбога вспомнить. По Ужу быстро спустились. Да только, где Уж в Славуту[193] впадает, ледяной затор случился. Пришлось пять дней на месте сидеть. Ждать, когда лед пройдет. Поохотились мы тогда славно. Утки в весенний перелет как раз в этих местах дневку делают. А потом, когда в первый раз к Полянскому берегу пристали, ватага на нас навалилась. Я вначале решил, что это разбойнички добром поживиться хотят. Ладья-то у нас купеческая. Поди докажи людям, что вместо купцов в той ладье дружинники. Они, не разобравшись, и поперли. Мы как раз поснедать собрались. Смирной нас все на утятину печеную подбивал. Уж больно красиво он рассказывал, как нужно утку в глине запекать. Какая она становится мягкая да вкусная. Ну, мы и подбились. На берег высадились. Костры подпалили. Уток настрелянных глиной обмазывали. Да в огонь. Сидим. Ждем, когда глина обожжется… Тут гости непрошеные и нагрянули. И ватага не маленькая — человек тридцать. С кручи, орешником заросшей, выкатились. И недолго думая на нас набросились. А нам они в радость показались. Засиделись мы, по рекам сплавляясь. Вот и поразмяться случай представился. Побор сразу двоих, словно дичину пернатую, стрелами влет снял. Я и не заметил, когда он лук свой расчехлить успел. А потом Смирной с Яруном на себя первый удар приняли. Ярун от меча вражьего увернулся. Вражина мимо него пролетел, да только успел его ратник за рукав зипуна зацепить. У разбойничка ноги от земли оторвались. По дуге полетели. Он, наверное, не понял, почему вдруг обратно, откуда прибежал, вернулся. Грохнулся оземь да еще троих своих увалил. А Смирной одного веслом перепоясал. Но плохой из весла кушак получается. Не гнется же оно. Вот и пришлось лихому человеку самому вокруг весла обернуться. — Добрыня, ты чего мешкаешь? — Путята уж меч свой из ножен вынул. — Да не мешкаю я… — Подарок Эйнара послушно лег рукоятью в ладонь… Путята одного опрокинул, второго плечом пихнул, чтобы мне сподручнее было, а под третьего подсел да в пах ему мечом ткнул. Заревел вражина, только мне уже не до его рева было. Пора настала и мне к делу приступать. Как раз разбойник, болярином пихнутый, супротив меня оказался. Я руку с мечом ему навстречу выкинул и понял, что не так уж просты лихие налетчики, как казаться желали. Продрал мой клинок сукно, собачьим мехом подбитое, да железом по железу скрежетнул. Под рваным зипунишкой у супротивника кольчуга оказалась. Да и сам он был не пальцем деланный. И в руках у него не дубье, а меч справный. Провернулся он на пятке. Я едва успел свой клинок из сукна выпростать, а не то бы с пустыми руками перед ним остался. Вырвал бы он у меня меч, и поминай как звали. И тут услышал, как его меч со свистом воздух рассекает. Это он поворот закончил и на встречу с моей шеей свой клинок пустил. Успел я на спину упасть. А не то — прощай, буйна головушка. Перекатился через плечо. Вставать начал. Краем глаза заметил, как летит на меня вражина. — Железами пузо прикрыл? — прорычал я. — А как тебе такой поворотец? — бочонком я ему под ноги подкатился. Споткнулся он об меня. В костер полетел. Так, плашмя, в огонь и бахнулся. Прямо на глиняные окаташи. Искрами в небо костер полыхнул. Треснула глина под тяжестью. Брызнула утиным горячим жиром. Вспыхнула дерюга на враге. Вскочил он, про меня забыв, и в реку кинулся. Не добежал. Стрелы у Побора с жалами узкими. Как раз под кольцо кольчужное. Пробила стрела грудь разбойника. Он еще пару шагов к спасительной воде сделал и упал, так до реки и не добежав. В нос ударил резкий запах подгорелого мяса. И неясно, то ли утятиной от костра, то ли человечиной от врага моего мертвого… А здесь и другой на подходе. Только я уже ученый. Не стал дожидаться, когда он на удар подойдет. Метнулся вперед. Не ожидал он такого. Не готов оказался. Оттого беспрепятственно вошел кончик моего меча в его горло. Брызнула кровь, заливая клинок. Забулькала в кадыке. На губах запенилась. Хватанул он ртом и навзничь грохнулся. «Второй!» — в запарке подумалось. Третьего я принять изготовился. Стою. Меч поднял. А третьего все нет и нет… Огляделся я, а бой уже угас. Лежат налетчики. Кто порублен, кто переломан, кто стрелами пробит. Значит, отбились мы. Только один из лихих разбойников еще держится. Четверых гребцов завалил. Пятого подрезал. Только силы уж больно не равны. Загнали его наши в реку. А он на отмели крутится. Меч в его руке молнией сверкает. Понимает, что проиграл, а умирать не хочет. Наши на берегу столпились. Только мешают друг другу. Смирной орет: — Дайте я его веслом приласкаю! Путята кричит: — Мой он! Мой! А Побор в него стрелу пустил, только звякнула та о клинок и упала в воду, перерубленная. Сразу видно — дока. Пригляделся я к неприятелю. А ведь это знакомец мой! — Погодите! — крикнул и к берегу поспешил. — Ты чего, Добрыня? — Ярун ошалел оттого, что я его в сторону отпихнул. — Погодите! — Ты тоже погоди, Олаф! — по-свейски крикнул я варягу. Тот остановился. Меч опустил. Стал выглядывать, кто это к нему на родном языке обратился. И в этот момент ему в глаз стрела вонзилась. Выбитый глаз по щеке потек. Варяг меч выронил. Схватился за древко. Вынуть хотел. Только глубоко стрела в череп вошла. Древко сломалось. — Один… — тихо прошептал варяг, в реку упал, и понес его Славута вниз по течению. — Кто стрелял? — разозлился я. — Я это. Ласки прошу, княжич. — Побор сокрушенно головой покачал. — Стрелу-то в полете не остановишь… — Ладно, — махнул я рукой. — Что теперь поделаешь? Прощаю, болярин… — Известный он тебе? — Путята спросил. — Видел однажды, — ответил я, вспомнив, как его Любава на подворье своем дурачила. — Это Олаф. Человек Свенельда. Выходит, ждали они нас. До Киева допустить не хотели. Жаль, что он в Вальхаллу ушел. Поговорить бы с ним. Выведать, что еще варяги задумали. — Вы чего тут шум подняли? — Я даже вздрогнул от этого окрика. Оглянулся, а это Гостомысл из ладьи поднялся. — Чего орете? — злился ведун. — Только прикорнул перед обедом. А вы тут гай подняли. — Он сладко потянулся, а потом втянул ноздрями воздух и сморщился: — Сдается мне, Смирной, что подгорела твоя утятина… чего вы гогочете-то? А на нас и вправду смех напал. Это горячка боевая из нас выходить стала… Своих мы схоронили. Чужих оставили. Дальше спокойно шли. И вот дошли наконец. Мы причалили под вечер. Решили меж собой до утра себя не оказывать. Ладья тяжелая, подарками для Ольги груженная. Впрямь за купеческую сойдет. Гостомысл мошну приготовил, чтоб за стоянку заплатить. Только зря он прождал. Не пришли за положенной податью дружинники. Видно, правду лекарь про дела киевские рассказывал. Не до виры варягам теперь. Не до поборов. — А нам-то что? — хмыкнул ведун. — Что не отдано, то останется. Только пристали мы, к нам грузали[194] подбежали. Дескать, кого тут принесло на ночь глядя? Откуда и куда путь держим? Из каких земель пожаловали? Нет ли желания товар в лабазы перенести? Плата за то невеликая, а добро целее будет. Опять же постой предлагают. Только отказались мы. И от лабазов, и от ночлега. Решили в ладье заночевать. И нам спокойнее, и подарки для моей будущей мачехи под приглядом останутся. Вытащили мы ладью на берег, с грузалями за помощь рассчитались. Да к ночлегу готовиться начали. Только Путята в посады ушел. Ему нужно было с Соломоном встретиться. Узнать, как тут в Киеве настроение. А мы двух гребцов в охранение выставили, а сами спать легли. Меня разбудил сильный шум. Я со сна подумал, что опять на нас напали. Вскочил и за меч, Эйнаром подаренный, схватился. Глаза открыл. На своих взглянул. А они улыбаются. И только после этого вспомнил, что в Киеве мы. Какие тут разбойники? И верно. Это жители посадские шумели. Много их собралось. Очень много. Они окружили ладью. Кричали радостно. Руками размахивали. — Что случилось? — спросил я Гостомысла. — Радуются киевляне, — ответил ведун. — Прознали, кто мы и зачем пришли. — Откуда? — Соломон нас уже пять дней ждет. Видишь, как встречают? — Ждут, когда мы Ольгу с собой в Коростень заберем, — улыбнулся Побор. — Между зубов она им застряла. Выковырнуть не могут. Думают, что мы это сделаем. — Правильно думают, — подал голос Путята. Он полночи с Соломоном разговоры вел. Под утро только вернулся. Оттого и зевал. — Сказать что-то людям надо. — Гостомысл… — Нельзя мне. Они же Перуна славят, а я Даждьбога. Побор только рукой махнул. А Путята опять зевнул и сказал: — Ты княжич, тебе и говорить. — Да вы что? — испугался я. — Я ж для них малец несмышленый. — Так покажи им, каков ты на самом деле. Ничего не поделать. Я загнал свой страх подальше. Встал на сундук с добром, чтоб меня лучше видно было, и руки вверх поднял. — Здраве буде, жители славного града Киева! — крикнул, когда народ угомонился, и поклон им земной отвесил. Народ опять зашумел. — И ты здравствуй!.. — Кто таков будешь?.. — Рады вас видеть, гости дорогие!.. — Забирайте варяжку да проваливайте!.. Волновались киевляне, словно Славута в ненастье. — Я — грядущий князь Древлянский, Добрый Малович, — продолжал я, стараясь перекричать толпу, — сильно рад, что в земле Полянской нас не врагами, а друзьями встречают! — Слава Добрыну! — закричали стоявшие рядом с ладьей. — Слава! — подхватил народ киевский. — Древляне нам не враги! — раздался чей-то крик. — Они от варягов не меньше нашего натерпелись… Через некоторое время люди притихли, ожидая, что я еще скажу. — Видно, ваш Перун с нашим Даждьбогом мировую выпили! — сказал я. — Вот в честь этого мира мы сватами от отца моего, князя Мала Древлянского, в город пращура вашего Кия пришли. Дозволите нам вашу княгиню за князя нашего просить? — Забирайте ее поскорее! — крикнул кто-то из толпы. Зашумел народ одобрительно. — Слушай, — увидел я, как один грузаль другого в бок толкнул, — это что же получится? Коли Мал Древлянский на Ольге женится, то и Киев, и вся Русь под древлян пойдут? — До всей Руси нам дела нету, — ответил ему другой. — Нам бы только варяжку спровадить. А там, глядишь, нового кагана кликнем. Хочешь — тебя? И засмеялись оба. — Слава Малу Древлянскому! — раздался пронзительный детский голосок. — Слава! — подхватили люди. — Ну вот, — шепнул мне Побор, — кажется, все у нас получится. — Ну, коли так, — сказал я, — вот вам от князя Древлянского благодар. Путята раскрыл приготовленный сундучок и протянул мне. Сундучок был хоть и маленький, но тяжелый. Я запустил в него руку и достал пригоршню мелких серебряных монет. Взглянул на них мельком и швырнул серебро в толпу. Началась небольшая давка. А я все кидал и кидал деньги. — Будет тебе, — тихо сказал Гостомысл. — И так серебра раскидал достаточно. Еще немного, и они драться за него начнут. — Слава князю Древлянскому! — крикнул Путята. — Слава! — отозвался народ. Тут кто-то решил нас немедля на Старокиевскую гору отправить. Чтоб быстрее Ольгу сосватали. — Да что нам, их донести тяжело, что ли? — крикнул один. — А чего б не отнести? — сказал другой. — Хватай, ребята! — третий вцепился в борт ладьи. — Как бы они нас не опрокинули! — шепнул мне Побор. — Слазь, княжич, с сундука. А то они и зашибить могут. Я соскочил. И вовремя. Ладья зашаталась. Киевляне подняли ее на руки и понесли к киевскому граду. — Была бы моя воля, — сказал Асмуд, наблюдая из оконца высокого терема за тем, как киевляне подносят древлянскую ладью к воротам града, — я бы велел яму большую выкопать да вместе с ладьей их в эту яму сбросить. А потом живьем закопал бы. — Зря ты лютуешь, отец, — отозвалась Ольга. — Они-то тут при чем? Сами небось люди подневольные. А вон тот, молоденький, очень даже приятной наружности, — улыбнулась она. — Дура, — проскрипел Асмуд. — Это же он и есть. — Кто? — Пащенок коростеньский, про которого я тебе говорил. — Так это он тебе жизнь спас? — Ольга внимательнее вгляделась в окошко. — Он, — вздохнул старик. — Теперь его беречь надо. Как Вельва пророчила. — Так ведь об этом ты только с его слов знаешь, — пожала плечами Ольга. — Проверял я, не может наше семя его крови вреда причинить, — и закашлялся старик. За последнее время старый варяг совсем изнедужился. Годы брали свое. Он почти не выходил из терема. Только сидел у оконца, глядел на белый свет и вздыхал о чем-то. — И Свенельд проверял, — добавил он, откашлявшись. — Про пророчество не зная, убийц к нему направлял. И теперь лучших людей послал, чтоб они драккар древлянский перехватили. Только где эти люди? Где Олаф? А послы вон! — махнул он рукой. — Под стенами киевскими. — Мама, что там за шум? Влаги? — Это Святослав в горницу вбежал. — Опять убить меня хотят? — Тише, сыночка. — Мать его на руки подхватила. — Не тронет тебя никто. Не бойся. — Не боюсь я, — ответил каган Киевский, пряча личико в материнской груди. — Что же делать, отец? — Ольга была сильно взволнована. Она прижимала к себе Святослава, точно стараясь оградить от неведомой напасти. — Не плачь, мама, — утешал ее сын. — А то я сейчас тоже плакать стану. — Я не плачу, — шептала она ему. — Ты успокойся. Все хорошо будет. — Что делать? — переспросил Асмуд и сам же ответил: — Ждать. Время нам выиграть надо. Свенельд вот-вот с печенегами договорится. Потом посадник новгородский войско пришлет. Из Ладоги ватага варяжская вышла. Конунг Стегги, сын Иггивальда, со своей дружиной к нам спешит. За три гривны на каждого его воина и пять гривен ему, мы сговорились. Так что теперь все от тебя зависит. Покажи им, кто Русью правит… Перед воротами града нас опустили на землю. Пока несли ладью, народу прибавилось, так что теперь перед стеной града стояла огромная толпа. А посреди людского моря — наша ладья. Шумит народ. Требует, чтобы ворота открыли. Распаляется. Кто-то камнем через стену запустил. Да не докинул. Скатился камень по стене. Об землю ударился… Тут ворота петлями скрипнули. Притих народ. Створка приоткрылась. Из града выбежали вооруженные дружинники. Умело работая щитами, варяги рассекли толпу надвое. Образовали широкий коридор от ворот до нашей ладьи. Народ поднапер было, но дружинники, щедро раздавая тумаки и оплеухи, быстро всех успокоили. После этого ворота открылись полностью. В проеме стояла Ольга. Она держала под уздцы белого коня. Верхом на коне сидел ее сын. — Ты смотри, — тихо сказал Путята, — конь-то Ингваря… Ольга, постояв мгновение, двинулась к нам. Застучали конские копыта по мощеному настилу. Не дошла до нас шагов десять. Остановилась. И конь встал. Святослав с интересом разглядывал нас. Я не сдержался, подмигнул ему. Он разулыбался в ответ. — Я, мать кагана Киевского и всея Руси господина Святослава Игоревича, Ольга, дочь Асмуда, рада гостям пришедшим. — Она учтиво склонила голову. — С чем пожаловали? — спросила. Путята подтолкнул меня в бок. Я спрыгнул с ладьи на землю. Подошел к Ольге и поклонился ей в пояс. — Здраве буде, Ольга, дочь Асмуда, — сказал я. — Я, Добрын Малович, сын своего отца, князя Древлянского, с дарами и разговором к тебе. Дозволь, мы гостями войдем в город твой, отдавая честь и славу земле твоей и богам твоим. — Всю дорогу от Коростеня до Киева мы с Гостомыслом разучивали эти слова. Я услышал, как ведун на ладье тихонько кашлянул, значит, я сказал все правильно. — Проходите, гости дорогие, — ответила Ольга. — Каган Святослав Игоревич вас в терем свой приглашает. Я обернулся. Махнул рукой своим. Они спустились на землю. Гостомысл, Побор, Путята и еще два десятка дружинников малой дружины. Ярун и Смирной были среди них. Куда Путята, туда и они… Дружинники за собой три больших сундука с ладьи сняли. В тех сундуках дары от отца лежали. Серебро и золото. Куний мех сороками[195]. Для Святослава кольчуга маленькая, на его рост… Подошли. За спиной моей стали. Поклонились Ольге. Она им в ответ поклон отвесила. — Плоходите, гости дологие, — очень серьезно сказал Святослав. Ольга развернула коня и пошла в город. Мы пошли за ней. Я оглянулся на затаившуюся толпу. Увидел довольные лица киевлян. И вошел в ворота. — Как бы ладью нашу не растащили, — вздохнул Гостомысл. — Не волнуйся, — сказал Побор. — Я с грузалями договорился. Они ее обратно к пристани спустят… Баня, в которую нас отвели попариться с дороги, была, по коростеньским меркам, огромной. Мы все за один раз в нее поместились. Четыре печи жарко горели по углам парной. Десяток банщиков и пять холопов поддавали пару. — Это для дружинников баня, — пояснил ключник. — Каган с домочадцами в своей моются. Она прямо в тереме приспособлена. — Вот сейчас подопрут дверку да огнем подпалят, — сказал Ярун, пользуя меня дубовым веником. — Не подопрут, — ответил я. — Асмуд знает, что я здесь. Он скорее костьми ляжет, чем позволит над нами дурное сделать. — Это почему? — удивился Ярун. — Долг у него передо мной, — сказал я. — Ложись, я тебя похлещу… — И потом, — добавил Смирной, — если они баню подпалят, так весь Киев выгорит. Путята, — крикнул он болярину, —спину мне потри!.. Попарились мы на славу. В чистое переоделись. На белый свет вышли. Хорошо. А нас уже ключник ждет. — Госпожа велела вам в терем идти. Она в горнице вас ждет. Там уж и столы накрыты. Мы в горницу вошли. Красота вокруг. У нас-то дома деревянные. Из дуба срублены. И детинец, и подворья, и град Коростень. А здесь терем каменный. Беленый. Разрисован красками яркими. И Перун Громовержец, и Белее Учитель, и сам Сварог с Ладой своей словно живые на стенах предстают. И Ирий Пресветлый, и Пекло страшное. Смотреть можно на чудо это и глаз не отводить. Да только некогда нам. Не за красотой мы приехали. За невестой для отца, а мне за мачехой. Вот и она. И вправду пригожая. Под стать терему разукрашенному. И лицом хороша, и станом. Не такая красивая, как Любава, конечно. Ну, так краше моей любимой во всем свете не сыскать. — С легким паром вас, гости дорогие, — сказала она. — И тебе, госпожа, благодар от нас. — Где же отец твой, Асмуд? — спросил Путята. — Приболел он. Старый уже. Не к отцу вы приехали — к кагану Киевскому. Я мать его и в своем доме хозяйка. Так что со мной все разговоры ведите. — Как скажешь, госпожа, — склонил голову Гостомысл. — Просто болярин хотел старого знакомца повидать. — Еще повидаются. А пока садитесь за столы, гости дорогие. Поешьте снеди, для вас приготовленной, попейте медов пьяных да пива пенного… — Отведаем и снеди, и хмельного, — сказал Гостомысл. — Только позволь нам вначале подарки от господина нашего, Мала Древлянского, тебе передать. Смирной, — позвал он, — несите, что привезли. Взглянула Ольга на гривны серебряные, на кубки золотые, на меха куньи и отвернулась. Вздохнула тяжко. Платочек шелковый к глазам поднесла. — Это вира[196] за Ингваря, — сказал Гостомысл. — Знаем мы, что малая это плата за содеянное. Только, видно, уж так угодно было богам. Муж твой, как волк, землю нашу расхищал и грабил. Села жег. Города палил. В Малине-граде всех подчистую вырезал. Старого с малым не пожалел. Повинен был в гибели княгини Древлянской. От его рук Беляна Вацлавна с Явью простилась. За то и смерть от нас принял. Честно принял. И вину перед Древлянской землей своей кровью смыл. Нет у нас боле обиды ни на него, ни на Киев. — Мужа мне моего уже не вернуть, — сказала Ольга. — Виру вашу я принимаю. Зла на землю Древлянскую больше не держу. Но докатилось до меня, что вы на Русь не только долги отдать, но и взять что-то пришли. Гостомысл кивнул Побору. Болярин вышел вперед и притопнул ногой. — Мы охотники заезжие, — скороговоркой заговорил он, — за зайцем серым гнались, в ваш удел забежали. Быстрый заяц от нас улепетывал, через тын-частокол перепрыгивал, схоронился в дому твоем, девица, дозволь отыскать его, красавица… — Погодите. — Ольга взмахнула платочком. — Я не красна девица, я вдова безутешная. Не нужны мне зазывы и уговоры. Вы, значит, сватами ко мне приехали? — Да, госпожа. — Побор был немного разочарован. — Князь Древлянский тебя в жены просит. — Что ж… за столы ласки прошу… тут и поговорим… Еда и питье были отменными. Отроки яства быстро меняли, подливать мед пьяный не забывали. Да и разговор клеился. — Пойми, госпожа, — говорил Гостомысл, — трудно тебе без опоры мужской. — Так-то оно так, — отвечала Ольга, — да боюсь, меня киевляне в Коростень не отпустят. — Не гневи богов, госпожа. Киевляне тебя за ворота не выпускают. Печенеги земли полуденные рвут. Кривичи снова голову поднимают. Еще немного, и развалится Русь. Враги только того и ждут. Коршунами в грады и веси бесприглядные вцепятся. Мал Нискинич дельное предлагает. Замирим Перуна с Даждьбогом на веки вечные. — Да, — согласилась Ольга, — трудно одной. Только Мала Нискинича я не знаю совсем. Как же я могу ему женой стать, если не люб он мне? — Не о любви речь ведем, но о выгоде, — продолжал ведун наседать. — Ты же сама говоришь, что уже не девка красная. Да и он уже не вьюнош. Смотри, какой сын у него, — кивнул он на меня. — Дочка есть, Святославу погодка… — Отец Святослава как родного примет, — вставил и я словечко. — Малуша ему сестрой будет названой. Я братом старшим… Ольга внимательно посмотрела на меня. О чем-то своем подумала… — Ты не сомневайся, госпожа. — Гостомысл к ней ближе придвинулся. — Никто ни тебя, ни сына твоего обижать не собирается. Как была хозяйкой Киева, так и останешься, а Русью вам вдвоем с князем сподручнее будет править. Мал Нискинич рода древнего. Его и восход и закат уважают. Непросто будет врагам против него выступить. И ты за ним, как за стеною, будешь… — Разумны слова твои, человек Божий, — наконец сказала Ольга. — Только и вы меня поймите. Такие дела с наскоку не решаются. Обдумать все надо. С умными людьми посоветоваться… — Никто не торопит тебя. — Гостомысл был доволен. — Мы не сразу ответ твой получить хотим. Ты подумай. Взвесь все внимательно. А потом и отклик свой дай. Стань нам госпожой законной. А Добрыну, — вновь он кивнул на меня, — матушкой. Ольга вновь взглянула мне в глаза, а потом улыбнулась вдруг: — На том и порешим, гости дорогие. Вам уже покои приготовлены. Вы же устали с дороги. Вот и отдохнете. А я как надумаю, так и знать вам дам… Долгими показались нам те семь дней, что мы ответа от Ольги ждали. Она-то из Киева уехала. Святослава с собой забрала. Ключник сказал, что в деревеньке она своей, в Ольговичах, заперлась. Думу думает. Терем свой нам оставила. Холопы были услужливы. Девки сенные к дружинникам древлянским приветливы. Стража городская не злобная. Только в посады нас не выпускали. Сказали, что там опасно нам будет. Больно злы киевляне. Мы не противились. У нас Ярун «приболел». Ключник лекаря позвать велел. Соломон нам и докладывал, что на Подоле и в Козарах делается. От него мы узнали, что Асмуд драккар снарядил, вверх по Славуте отправился. И о том, что от Свенельда пока вестей нет. Видно, сильно его печенеги придавили. И о том, что тихо в посадах. Затаились все. Ждут, что со сватовством получится. В Козарах купцы об заклад бьются, пойдет Ольга за Мала или отказ даст? Гадают. Товар придерживают, ожидают, что цены поднимутся… Сегодня Ольга вернулась в Киев. Нас в терем свой каменный позвала. На этот раз в горнице столов не было. Ольга вышла к нам в хорошем расположении духа, улыбалась. — Небось заждались, гости дорогие? — спросила. — Да, госпожа, — Гостомысл за нас всех ответил. — Что ж, — сказала она, — вот мое решение. Шлите гонца князю Малу. Пусть встречает меня там, где мужа моего, Игоря Рюриковича, жизни лишил. Хочу последнюю честь ему отдать. Прощения попросить за то, что недолго по его кончине скорбела. Поплачусь на могиле его, тризну справлю. С Малом повидаюсь. Тогда и скажу, пойду за него или нет. А теперь ступайте. Мне приданое готовить надо. — А Святослав как же? — спросил Побор. — Возьмешь его с собой? — Святослав пока в Ольговичах останется. — Ольга взглянула на нас. — Ему под присмотром спокойнее будет. А как с Малом столкуемся, так и его привезут. — Рекой пойдем или сушей? — спросил Гостомысл. — Как быстрее? — Рекой восемь дней, сушей — четыре. — Сушей. И пусть Мал на Ирпене переправу наведет. Мне три дня на сборы нужно. Как раз гонец успеет. — Как скажешь, госпожа, — поклонился ей ведун. Ближе к полудню мы подошли к подножию высокого крутояра. На этом месте полгода назад принял смерть каган Киевский. Две березы и дуб по-прежнему на вершине высокого утеса растут. К небушку тянутся. Здесь, под крутояром, и похоронили его. Ингваря. А теперь здесь для тризны столы накрыли. Ждут Ольгу. Ждут и нас. Путята, как только Ольга свой ответ дала, так и в землю Древлянскую ускакал. А мы еще на три дня задержались. Готовилась Ольга к отъезду. И мы готовились. Задарили нас киевляне снедью разной. —Переметные сумки заполнили. Тяжело загрузили, щедро. Но пришел день, и мы в сторону родины из Киева выступили. И мать кагана Киевского с нами. Сама она налегке шла. Верхом у нее совсем неплохо получалось. И кобылка под ней справная. Серая в светлых яблоках. С Ольгой три десятка варяжских дружинников. Охрана личная. Я с ними на первом же привале сошелся. Дивились они тому, что я по-свейски легко говорю. Я им рассказал, как в трэлях ходил. А они мне, что по родным берегам соскучились, что Ольга не жадная, жалует их и серебром, и даже золотом. И одежей, если есть нужда. Мы до Ирпеня добрались и сразу поняли, что успел Путята до Коростеня доскакать. Переправу отец велел навести. Скрепили лодки рыбаки ирпеньские. Борт к борту поставили. Доски сверху настелили. Так что мы, не замочив ног, через реку пограничную перешагнули. Сразу, как переправились, Ольга ко мне кобылку свою направила. — Давай-ка, княжич, в сторонку отъедем, — сказала и поводья дернула, коня в галоп пуская. А я за ней вдогон поскакал. Конь подо мной резвый, горячий. Не мой Гнедко, но ничего. Коней нам Ольга из кагановой конюшни дала. Со сбруей, с седлами. Расщедрилась. Резво он шел по берегу. Ольгину кобылку быстро настиг. Окоротила Ольга коня. Повод натянула. Ко мне обернулась. — А ты на отца похож? — спросила. — Да, — кивнул я, а сам удивился, чего это она вдруг. — Красивый у тебя отец, — улыбнулась она. — А ты правда меня в мачехи хочешь? — Я хочу, чтобы между нами и людьми нашими больше распри не было. — И ты думаешь, что после свадьбы лучше будет? — А ты так не думаешь? — ответил я вопросом на вопрос. — Не знаю я, — пожала она плечами, тронула повод и пустила шагом своего коня обратно к переправе. — Смешно, — сказала. — Пасынок на год младше мачехи. — Такая уж Доля нам выпала, — улыбнулся я. Но тут разговор наш прервали. Варяги подлетели. Охрана Ольгина. Окружили ее, меня в сторону оттерли. Точно я недруг и навредить ей могу. Только я на это не обиделся. Они свою службу несли. Охранную. Больше мы с ней не разговаривали. А пока мы по Древлянской земле шли, я все на нее поглядывал. Как ей родина моя? Нравится? Но она и не смотрела по сторонам. Ехала молча, в свои думы погруженная. А зря. Вокруг весна буйство учинила. Зеленью чистой землю раскрасила. Цветами яркими в глаза брызгает. Солнышко светит. Птицы трелями рассыпаются. Даждьбога славят. Благостно стало на душе. А вдвое радостнее оттого, что Любаву скоро увижу. Соскучился по ней, сил нет. Как закончится все, я сразу к ней. Но когда это все закончится? Так мы и двигались вперед. А я все думал, какой она мне станет мачехой. Не обидит ли Малушу? Сумеет ли отца полюбить? Без любви разве жить можно? Так и добрались мы до крутояра. Поодаль стали. Смотрю, всадники летят. Отец нам навстречу скачет. Спешит. Путята за ним едва успевает. Подлетел к Ольге. Осадил коня. На дыбы его перед ней поднял. — Здраве буде, — говорит, а сам, вижу, волнуется. А конь под ним танцует. Сбруей поигрывает. На кобылку Ольгину глазом косит. Дескать, смотри, какой я молодец. А та отвернулась. Точно ее ничего не касается. Потом и вовсе головой в землю уткнулась, молодую травку щипать начала. Мы-то дальше поехали. К столам поближе. А отец с Ольгой остался. Оглянулся я. Вижу, что они говорят о чем-то. Пусть говорят. Может, что и выговорят. А все же верно, что в гостях хорошо, а дома лучше. Рад я был увидеть после долгого отсутствия родные лица. — Что, Добрыня, — спросил Белорев, когда мы подъехали к своим, — хорошо ли вас угощала княгиня Киевская? — Здрав будь, знахарь, — ответил я. — Угощала неплохо, но разве снедь полянская может с нашей сравниться? — А что? Наша еда лучше? — А то сам не знаешь? — Ну, а сама княгиня Ольга? — Это ты у Гостомысла спроси. Он с ней больше моего говорил. — А все же? — Поживем — увидим. — О чем это князь с ней беседу ведет? — подошел к нам ключник Домовит. — Это не наше дело, — ответил ему Путята, сходя с коня. — Ты лучше скажи, что там у тебя со столами? — А что? — пожал плечами ключник. — У нас все к тризне готово. Холопы уж накрывать начали. — Да… — вздохнул Гостомысл. — Дай им Белес разума. Столковались бы… Ольга наплакалась вволю. И не столько ей мужа своего жалко было, сколько по себе слезы лила. По житью своему нелегкому. Ольга даже злилась на Игоря. Оставил ее одну с малолетним сыном. И сдалась же ему эта треклятая земля Древлянская. Она сидела у его могилы на большом валуне. Одна. Никто не смел мешать ее вдовьему горю. А слезы все текли и текли. Да только не вернут эти слезы соленые ни мужа, ни покоя. Враги кругом. Недруги. Только и ждут повода, чтобы и ее, и Святослава жизни лишить. И среди этих недругов выживать надо. Сына на ноги ставить. Сердце в одной ладони сжать, а в другой Русь удерживать. Иначе сломают, искорежат и выкинут, словно безделицу ненужную. А слезы — это ничего. Хорошо даже. Пусть враги думают, что и вправду она горем безутешным придавлена. Пусть победу свою попразднуют. Недолго им радоваться. Всего ничего… Встала она с валуна холодного. Слезы утерла. Повернулась к стоящим в отдалении дружинникам. — Снимайте шеломы, — крикнула. — Натаскайте земли. Курган насыпьте. Как положено. Пусть курган стоит, чтоб люди Игоря помнили… Курган насыпали высокий. Мы тоже хотели помочь, но Ольга попросила отца, чтоб не вмешивался. Он и здесь ей на уступку пошел. Понимал, что важно это для нее. А потому мы ждали в сторонке. Впрочем, варяги и сами справились. Меня так и подмывало спросить отца, договорились они или нет. Видел я, что и других это волнует. Только молчал князь, и мы молчали. Стояли и смотрели, как дружинники землю в шеломах таскают. А после и за тризну сели. И все сразу ясно стало. Рядом Ольга с отцом во главе стола оказалась. Выходит, будет у меня мачеха. Вздохнул я только. Зубы покрепче сжал. Обидно мне почему-то за матушку стало. А потом успокоился. Прав был отец. Лучше уж так, чем война. Холопы налили в братину[197] меда пьяного. Отцу подали. Тот встал. Поднял ее двумя руками высоко над головой. Посмотрел на заходящее солнце и сказал: — Пусть пухом Ингварю земля Древлянская будет. Не хотели мы смерти его, только сам он ее в земле нашей нашел. Прощаю ему все обиды свои. Не держу на него больше ни гнева, ни зла. Пусть спокойно ему будет в Сварге. Пусть не пустеет его чаша в Светлом Ирии. Да будет так! Выпил он и по кругу братину пустил. Все приложились к поминальному меду. По очереди. И каждый о своем подумал. Каждый извинил кагана Киевского. Чтобы легко его душе в Репейских горах жилось. И я к братине приложился. Простил я Ингварю все, что он мне плохого сделал. И смерть матери тоже простил. Мертвые, они бесчестья не имеют… А вслед за тем тризна своим путем пошла. И пили много. И ели много. И песню кто-то затянул. А Ольга сидела, словно каменная. Отец ей что-то наговаривал, а она и не замечала будто. И не ела, и не пила. Стемнело уже совсем. Лишь разложенные вокруг стола костры освещали поминающих. Разгоняли ночную тьму, красили все вокруг в алое. Мне мед в голову ударил. Легко стало. На душе весело. Натуга последних дней отпускать стала. И уже не такой страшной жизнь грядущая казалась. «Ну что? — думал я. — Ну мачеха. Не съест же она меня в самом-то деле. И Малушу небось не обидит. Отец не позволит…» Тут вдруг кукушка в ближнем лесу закуковала. — Кукушка, кукушка, сколько мне жить осталось? Я уж считать начал. Потом лишь дошло: откуда кукушке так рано взяться? Не пришло еще ее время. Удивился я. Смотрю — Ольга встрепенулась вроде. На отца посмотрела. Улыбнулась. Сказала что-то. Встала из-за стола. К бору направилась. И варяги тоже приподнялись. Вслед за ней пошли. Оно и понятно — охрана. И Путята встал. Что-то Смирному на ухо шепнул… А вокруг уж веселье вовсю. Тризна, она веселья требует. Чтоб Ингварь в Сварге не скучал. Никто и не заметил, что застолье пустеть стало. Мало ли, куда люди отлучиться захотели? Может, по нужде. Или по каким-то другим делам. Я тоже из-за стола вышел. Тихонько к бору направился. В лесок зашел. Вроде тихо. Решил чуть пройтись да обратно вернуться. Прошелся. Слышу — ветка треснула. То ли зверь, то ли человек? Подобраться поближе захотел. Еще пару шагов сделал. Прислушался… Даждьбоже пресветлый! Конь фыркнул! Наши кони недалеко от столов к коновязи привязаны. Значит, не наши! Я крикнуть собрался. Кто, мол, такие? Не успел. Ладонь чья-то мне на рот легла. — Тише, княжич, — в ухо мне Путята прошептал. Я только головой кивнул. Он меня отпустил. Я к нему повернулся. — Чужие? — выдохнул. Болярин меня поманил. Я за ним. Недолго мы впотьмах крались. К поляне вышли. Видим — на поляне войско. Человек пятьсот. Может, и больше. На конях. Свет от луны на броне играет. Светлым пятном Ольга среди них. Говорит что-то быстро. Слов не разобрать. Но и без слов понятно. Дурное задумали. Татями по нашей земле прокрались. Вот тебе и мачеха добрая! — Иди князя предупреди, — болярин мне шепчет. — А я за этими пригляжу. Да поживее. Я в чащу метнулся. Уже и опушка близко. Всполохи костров видны. Тут и налетели на меня. Огрели тяжелым чем-то по голове, я и крикнуть не успел… Очнулся я только под утро. Голова раскалывалась на куски. Боль была такой сильной, что, казалось, еще чуть-чуть, и она сожрет меня, словно голодный зверь. Глаза открывать не хотелось. Пришлось. Meня окатили ледяной водой. Как ни странно — стало легче. Первое, что я увидел, вырвавшись из небытия, было морщинистое лицо Асмуда. — Хвала Одину! — проскрипел он. — Щенок жив. Еще воды! — велел он кому-то, и снова на меня обрушился холодный поток. — Вытрите его чем-нибудь. — В голосе Асмуда слышалось облегчение. — Да унесите его отсюда. Не пристало живому среди мертвых валяться. Я почувствовал, как чьи-то руки стали снимать с меня одежду, и снова провалился в пустоту… — Я испугался, — сказал старый варяг, когда я окончательно пришел в себя. — Думал, что тебе совсем конец пришел. — Жив я, как видишь, — ответил я тихо. — Голова болит только. — Это люди Стегги перестарались. Не знали они о нашем договоре. А голова пройдет. Что ей сделается? Кость, она и есть кость. — Асмуд засмеялся хрипло, на кашель сорвался. — Лекаря позовите! — крикнул, когда откашлялся. — Ладно, лежи. Сейчас лекарь придет. Поможет, — и ушел, ковыляя. Превозмогая боль, я огляделся. Оказалось, что лежу на разостланных шкурах в походном варяжском шатре. Один. Голый. Даже озяб слегка. За полотняной стеной были слышны голоса. Я прислушался. Говорили по-свейски. Попытался понять, о чем говорят. Не смог. Голову ломило так, что не до понимания было. Ясно одно: вокруг шатра варяги. Значит, я пленник. И тут точно ножом острым резануло: «Отец! Что с ним?» Полог откинулся. В шатер вошел Соломон. — Что, Добрый, занедужил? — сказал он и присел рядом. — Да я ничего, — прошептал я, — голова только… — Ага, — кивнул он, ощупал мою макушку, вздохнул и добавил: — Шишмень тебе набили знатную. Сейчас помогу. Он перетянул мне руку выше локтя тугим ремнем. — Кулак сожми, — сказал. Я исполнил его повеление. Вены на руке вспухли. — Вот и хорошо, — сказал он. — Сейчас тебе дурную кровь отворим, сразу легче станет. Острым ножичком он полоснул мне по локтевому сгибу. И ослабил ремень. Брызнула темная густая кровь. Побежала ручейком по предплечью. Закапала с пальцев в миску. И правда, через некоторое время я почувствовал себя гораздо лучше… — Ну вот, — сказал лекарь, накладывая мне тугую повязку. — Теперь совсем хорошо будет. Я велю, чтоб тебе мясной отвар давали. Он тебя быстро на ноги поднимет. — Что случилось? — наконец спросил я. — Где отец? — Нельзя тебе сейчас дурное в голову брать, — ответил он. — Он жив? — Жив, — кивнул Соломон. — Говорят, что ранен только. — Сильно? — Не знаю. Он уйти сумел. Не смог я предупредить. Меня Асмуд все время при себе держал. Как только вы из Киева ушли, так он в городе и объявился. С ним варягов много. Дружина Стегги, сына Иггивальда. Быстро они в посадах порядок навели. Снова кровью Старокиевскую гору залили. А потом вам вдогон заспешили. Асмуд меня с собой забрал. Совсем плох старик. Задыхаться уж начал. Недолго ему осталось. Ему бы полежать, а он противится. Говорит, что должен на бранном поле умереть. Успели они. Пока Ольга по мужу плакала, подошли. Дождались, когда вы тризну справлять начнете, тогда и ударили. Хотел я с Белоревом о делах лечебных поговорить, только теперь уж не придется… — Белорева убили?! — Я почувствовал, как сердце сжалось в груди. — И Белорева, и еще много ваших положили. Я стиснул кулаки так, что ногти впились в ладони. От судороги заломило ноги. Потемнело в глазах. — Ну все. Все. — Соломон разжал ножом мои зубы и влил в рот несколько капель горького зелья. — Успокойся. Нельзя тебе так. Я тоже, старый дурень… — Нет, — я упрямо закачал головой, — ты все правильно… лучше уж сразу… Так что же с отцом? — спросил я, когда немного отпустило. — А тебя снова не накроет? — Не бойся. Выдюжу. — Да говорят, что его какой-то дружинник, шрамами исполосованный, из боя вынес. На конях в лес и ушли. — Это Путята, — сказал я. — Скорее всего, он. — А Ярун со Смирным? — Я же боя самого не видел. Слышал только, как варяги потом бахвалились. Цену себе набивали. Один все радовался, что какого-то здоровяка уложил. Тот-де шестерых за собой утащил. А ему, видишь, повезло. Поддел он великана ножичком. — Это Смирной, — вздохнул я. — Да еще, пока за вами спешили, узнал я, что вслед за варягами Свенельд должен подойти. Он с печенегами договорился. Вместе решили землю Древлянскую на разор пустить. Новгородцы еще собирались войска дать. Да, видно, не смог посадник вече уговорить. Так и без новгородцев силы у Ольги достаточно. — Ты же говорил, что слаба она… — Говорил, — сокрушенно покачал головой Соломон. — Но видишь, как все обернулось? — Вижу… Наверное, для кого-то этот день был самым обычным днем. Какой-нибудь рыбак с первыми лучом солнца оттолкнулся от берега и поплыл на своей утлой лодочке к тихой заводи, чтобы проверить поставленную накануне сеть… Охотник встал еще затемно, чтобы отправиться в лес. Он не взял с собой лук. И колчан со стрелами оставил дома. Не до охоты сейчас. Пушной зверь сбросил с себя зимние наряды. Птица вьет гнездо. А олени да косули только начали набирать жирок после зимней голодухи. Он ушел в бор потому, что очень любил это время года, когда весна подходит к концу, а лето еще только вступает в свои права. Когда сосны сладко пахнут, а молодая листва берез шелестит особенно мирно… Ведьма выбралась втайне от мужа из своего подворья, чтобы искупаться в холодной росе. И снова стать для любимого желанной и родной… А огнищанин со слезами на глазах собрался резать прихворнувшую коровенку. Он всю ночь, не смыкая глаз, просидел возле нее в хлеву. Молил Велеса о помощи. Да, видно, не докричался. А может, срок ей уже вышел. Столько лет она им служила, щедро делясь молоком и телятами, и вот пришло ее время… Но все это было где-то далеко… Здесь же, в Древлянской земле, стало не до привычных весенних забот и радостей… Два года назад, когда я с ватагой викингов на быстром драккаре мчался по Океян-Морю и учился слушать музыку ветра, случилась страшная гроза. Перунова стрела[198] ударила в вековую сосну, высоко поднявшуюся над лесом. Расщепила ее надвое. Вонзилась в землю. Брызнула искрами. Побежала по бору неистовым пожаром. Злой огонь накинулся на деревья. Спалил округу и умер, смытый весенним ливнем. Большой ожог, с торчащими кощеями[199] обугленных стволов, за это время не успел затянуться. Зиял словно плешь на макушке. Только-только на выжженной земле стала пробиваться молодая поросль. Пройдет еще немало лет, прежде чем бор залечит эту рану и над пожарищем поднимется молодой лес. И следов не останется. А сегодня здесь сойдутся две рати. Войско князя Мала Нискинича и Ольгина русь… Соломон оказался прав. Мясной отвар да травный настой быстро подняли меня на ноги. Уже через два дня я мог сидеть в седле. Подташнивало, но терпелось. Меня не обижали. В почетных пленниках гулял. Но гулял недалеко. Только куда Асмуд позволит. К этому времени подошел Свенельд. С ним восемь сотен отроков и тысяча печенегов под водительством молодого хана Кури. Впервые я столкнулся с этим буйным племенем. Черны длинными волосами. Темны загорелыми лицами. Усаты не хуже варягов. Только ниже их ростом да одеты чудно. В длиннополые стеганые зипуны, подбитые войлоком и обшитые железными пластинами. Высокие остроконечные шапки на головах. Мечи на поясах кривые, дугою изогнутые. Луки маленькие, а стрелы длинные. Длиннее наших будут. И кони у них зловредные. Так и смотрят, кого укусить. А сами печенеги галдят беспрестанно. Говорят так быстро, что и не разобрать о чем. Говор вроде наш, а непонятно. Куря — их молодой хан — и впрямь кривой. Еще мальчишкой был, когда хазарская стрела ему глаз выстегнула. Оттого он, видимо, лютый такой. Чуть что не по его воле — словно щепка вспыхивает. Не щадит своих. Бьет не жалеючи. Печенеги его как огня боятся. Услужить во всем стараются. А еще Свенельд маленького кагана Киевского с собой привез. Ольга за то поругалась на него, а Асмуд похвалил. Сказал, что нужен Святослав здесь. Это ему на пользу пойдет. Да и руси подспорьем будет. Варяги не Ольге, а кагану Киевскому стремя целовали. Побоятся богов. Крепче биться будут. Не видать Вальхаллы нарушившему клятву. Так он и ездил с нами на отцовом коне. Дикой бурей, яростным вихрем прошлась Ольга по весям Древлянской земли. Врывались ратники в деревни да подворья. Грабили, но не жгли. Не убивали огнищан. Асмуд не велел. Только баб насиловали. Ну, так без этого никак. Особливо печенеги старались. У них на огнищанок наших аж слюни текли. Меж собой до драк доходили. Горько мне на все это смотреть было. Только что я поделать мог? Трижды за эти дни сбежать пытался. Но варяги меня посменно день и ночь стерегли. Понимал я, что нужен Ольге. И от этого еще пуще злился. А ратники древлян на капища сгоняли. Заставляли перед Даждьбогом на верность кагану Киевскому клятву давать. Стремя Святославу целовать. И дальше шли. Но шепнул мне как-то Соломон, что жалуются варяги Асмуду. Дескать, клятву огнищане дают, а как уходит войско, они к Коростеню бегут. Там какой-то Микула ополчение собирает. В помощь дружине древлянской. Но не пугало это старого варяга. Не верил он в силу огнищанскую. Смеялся только. Что, мол, огнищане против копий косами да вилами воевать станут? Говорил, что ополчение это на одну ладонь положит, а другою прихлопнет. Я-то знал, что за Микула огнищан в ратников обращает. Знал, что не зря отец все эти годы по землям разъезжал. Из Иова-города оружие в Коростень свозил. Хватит и кольчуг, и мечей острых, и щитов крепких. Знал, но помалкивал. Зачем врагам про силу древлянскую раньше времени догадываться? Пусть лучше в неведении до поры до времени пребывают. А мне оставалось только ждать. Ждать и надеяться… И вот сегодня вышла Ольгина русь на лесное пепелище. А здесь их отец мой с дружиной и ополчением ждет… Встали насупротив друг друга. Тихо. Даже птицы лесные свой весенний гомон прекратили. Только ветер шумит высокими соснами. Ворчит бор. Скрипит деревами. Стонет надсадно по тем, кто сегодня на пепелище навечно останется… Меня под присмотром десятка варягов на холме определили. Здесь запасную сотню Асмуд поставил. Тут и Ольга свой шатер разбить велела. Рядом с шатром к чудом сохранившейся после пожара сосенке веревкой крепкой привязали. Невысок холм, а поле бранное как на ладони. Так что я мог и своих и чужих видеть. Отец установил свое войско, как обычно, в низинке. Поделил полки на три части. Под правой рукой у него старшая дружина встала. Над ратниками поднялся стяг князя Древлянского. Лик Даждьбожий на алом солнечном круге говорил о том, что и сам отец будет сражаться здесь. Под левой рукой Путята с младшими. А посредине ополчение. Микулу, отца Любавы, я сразу признал. Ростом своим он выдавался. Шеломом новеньким поблескивал. Перед ополчением Поборовы лучники. С левого бока рать древлянскую озерцо прикрыло. Правым боком полки в рощицу уперлись. Варяги на пригорке встали. Надвое разделились. Одну часть Свенельд поведет. Другую — Стегги, сын Иггивальда. А вот печенегов что-то не видно было. Это настораживало. Сердце подсказывало, что недоброе Асмуд задумал. Эх, отца бы предупредить! Да как? Крепко веревка руки стянула. Рванул я было, да только петля в запястье сильнее врезалась. — Не пущу! — услышал я голос Ольги. Вскоре и она сама из шатра вышла. Со Святославом на руках. А вслед за ней Асмуд. — Как же ты не поймешь, что каган должен впереди войска быть? — говорил он напористо. — Ничего ему не сделается. Он только на отцовом коне покажется, а потом я его к тебе отправлю. — Дитя он малое. А я мать его. Как же я могу отдать сына под древлянские стрелы? — Какие стрелы? Далеко до них. Не долетят. Что ж мы, зря его из Киева везли? — Не пущу! — Эх! — махнул рукой варяг. Не выдержал я. Засмеялся. — Что, — говорю, — страшно стало? Посмотрела на меня Ольга. Губы поджала. А потом Святослава старику передала: — Смотри… головой за него отвечаешь. Если что, не посмотрю, что ты мне отец… — Вот и славно, дочка, — улыбнулся Асмуд. Он подхватил мальчонку на руки: — Что, Святослав? Пойдем зададим врагам жару? — Я не боюсь, — сказал мальчишка. — Я не плакса. Я им задам. — Не плакса ты, — кивнул Асмуд. — Ты храбрый. Тебя все враги бояться будут. Посадил варяг на коня кагана Киевского. Копьецо ему детское в руки дал. Взял коня под уздцы. С холма спустился. Радостный крик варяжской дружины разорвал напряженную тишину. Ольга вытянулась вся, за сыном следила. — Как бы конь не споткнулся, — прошептала. Увидела, что я на нее смотрю. Подобралась. Бросила на меня строгий взгляд. В шатер вернулась. «Сильна», — подумал я. Асмуд коня с мальчишкой перед войском провел. Между полками варяжскими стал. — Слава кагану Киевскому! — Слава конунгу! — Эй, дубы корявые! — крикнул кто-то из руси в сторону древлянского войска. — Смотрите! Дите, и тот с вами справится! — Эх вы, рожи бесстыжие! — раздалось в ответ. — Настолько страх вас взял, что за детскую спину спрятались! Позорники! — Сами вы пальцем деланные! — подхватил кто-то из варягов. — Сейчас мы вам бороды повыдерем! — А мы вам усы повыщипаем! — Морды древлянские! — Волчьи выкормыши! Злили себя и те и другие… Злили… Знали, что без злости в ратном деле никак нельзя… А я за Святославом глядел. Как он? Не испугался ли? Нет, не было в нем боязни. Плакать не стал. Наоборот. Засмеялся громко. Понял я. Далеко пойдет каган Киевский. В Древлянской земле не остановится. А мальчишка взял да копьецо свое швырнул во врагов. Полетело копье недалеко. Меж ушей конских скользнуло и на землю возле копыт упало. — Смотрите, дружина! — крикнул Асмуд. —Конунг наш уже начал! А мы что, хуже? Вперед! И началось… Первыми в бой ринулись люди Стегги. Не ведали они, что Побор со своих живым не слезал, пока каждый с пятидесяти шагов в подброшенный кошель две стрелы не вгонит. Но скоро узнали варяги, почему слава о древлянских лучниках дальше их стрел летит. Накрыл их смертельный ливень острых стрел. Захлебнулись они кровушкой, щиты сомкнули. Отходить начали. — Даждьбог с нами! — разнеслось над древлянским войском. — Один! — завыли варяги. — Перун Громовержец! Покрой нас славой! Порази врагов наших огневыми стрелами! — Это Свенельд голос подал. Он торопиться не стал. Своих лучников вперед выпустил. Черной тучей заслонили каленые стрелы небо. Засвистели страшно. Осыпали наших разящим роем. Свенельд своих лучников на месте оставил, чтоб прикрыли стрелами его наскок. Сам с дружиной на Путяту накинулся. Резво покатилась волна под горочку. Вонзилась в щель между младшей дружиной и ополчением. Не успел Побор лучников из-под удара вывести. Больно быстро нахлынули Свенельдовы отроки. Смяли левый бок древлянских стрелков. Тут и Стегги от первой неудачи оправился. В старшую дружину ударил. Только расступились древляне, пропустили варягов. А позади полка правой руки колья острые в землю врыты. Это я отцу рассказал, как в Нортумбрии саксы викингов подловили. Видели наступавшие, что на смерть их несет, а как сразу остановиться, под гору катясь? Завязли на тех кольях варяги. Я оттого, что своим помочь не могу, совсем голову потерял. Сразу и не заметил, как Асмуд на холм взобрался. Дышит тяжело. Сипит весь. Коня под уздцы с каганом Киевским ведет. А Святослав криком исходит. Выскочила из шатра Ольга. К сыну кинулась. Сняла его с седла. А тот брыкается. — Что ты с ним сделал? — крикнула она на Асмуд а. — Цел он, — переведя дух, ответил старик. — Это он в побоище просится. Ругался на меня, когда я его к тебе вез. А Святослав не унимается. Не хочет на руках материнских сидеть. Мол, не маленький уже. На ноги поставь. Пришлось подчиниться кагану Киевскому. А он кричит: — Асмуд! Асмуд! Вели маме, чтоб меня отпустила! Я их всех победю! — Хорошего ты мне внука родила! — смеется старый варяг. — Он еще покажет, чего кровь наша стоит. Береги его. С этими словами Асмуд отцепил от пояса свой знаменитый рог и передал его Ольге. Потом поднял вверх любимый боевой топор и крикнул: — Запасная сотня! За мной! А вы чего стоите? — рявкнул он на моих стражников. — Никуда щенок не денется. Вперед! Один с нами! — и устремился со своими людьми в самую гущу боя. — Мама, — Святослав успокоился и зевнул, — ведь плавда я их победил? — Правда, сынок. — Ольга присела на корточки и крепко прижала Святослава к себе. — Пойдем, — сказала она. — Победителям тоже спать надо. И они пошли к шатру, словно и не было никакой сечи. И люди не гибли совсем рядом за него, кагана Киевского… А между тем события на пепелище развивались стремительно. Асмуд с запасной сотней сшибся с дружиной Путяты. Старый варяг вовремя подоспел на помощь Свенельду. Того прижали к воде. Его отроки бились отчаянно. Прорубали путь к отходу. А тут и старый варяг подоспел. Увидев подмогу, Свенельд со своими еще сильнее ударил по младшей дружине. Древлянское ополчение разделилось. Половина увязла у озерка, сдерживая натиск Свенельдовых отроков. Вторая половина дожимала варягов Стегги. Казалось, еще немного, и Даждьбогова рать одолеет союз Одина и Перуна. Но тут одна за другой в небо взметнулись три горящие стрелы. Я понял, что это Свенельд велел подать знак хану Куре. И от осознания того, что сейчас в вечный спор небожителей вмешается другой, неизвестный никому бог, мне стало страшно… — Хур-р-р-р! — перекрывая гул битвы, пронеслось над пепелищем. Это ревела печенежская конница, обошедшая наше войско. Печенеги хана Кури ударили древлянам в спину. Удар был не сильным. Привыкшие к бескрайним южным степям всадники путались в ветвях молодого подлеска. Они не могли разогнать своих коней. От этого дюжее ярились. И люди. И кони. Их было слишком много. У отцовых ратников от усталости уж руки не поднимались, а печенеги были свежими. Этого оказалось достаточно, чтобы древляне дрогнули. Первыми, как и предсказывал Асмуд, побежали ополченцы. И хотя Микула пытался как-то сдержать огнищан, ему это не удалось. Они побросали оружие и бросились врассыпную. Остатки старшей дружины собрались вокруг отцова стяга. Вскоре и Путята с младшей дружиной, прорубив себе дорогу сквозь печенегов и варягов, присоединился к своему князю. С высоты холма я видел, как дружинники стали отходить к лесу. Отход был трудным. Враг наседал. Но все же это не было бегством. Вскоре стяг с ликом Даждьбога затерялся среди ветвей. Печенеги вдогон не пошли. Да и Свенельд дал сигнал прекратить преследование. Я облегченно вздохнул. Взглянул на усеянное мертвыми телами пепелище. И лишь тогда понял, что мы проиграли эту битву. И зажглись в памяти давно забытые волчьи глаза, и я осознал, что мы проиграли не только сражение. Мы проиграли все… Горячие ненужные слезы покатились по моим щекам… — Добрын, — услышал я тихий голос. — Добрын, это я, Соломон. Бежать тебе нужно, княжич. Лекарь стоял надо мной с ножом в одной руке и с поводьями в другой. Он рассек веревку, врезавшуюся в затекшие руки, и подсадил меня на коня. — А ты как же? — Я ничего, — сказал он. — Мне не впервой… Разговор выдался не из легких. Каждый из собравшихся сегодня здесь, в горнице коростеньского детинца, понимал, что продолжать войну уже нет ни сил, ни средств. Только и уступать никто не хотел. — Как же ты не поймешь, — горячилась Ольга, — что уже вся земля Древлянская под Святослава легла. Лишь ты упираешься. — Но Коростень-то вам не по зубам оказался, — возражал отец. — Град все лето держался и еще не один год продержится. — А толку? — Свенельд руками развел. — Хочешь весь род свой под корень извести? — Нет, — покачал головой отец. — Не хочу больше крови. Оттого и позвал вас. — Ну, так прими неизбежное. — Свенельд стукнул ладонью о столешницу. — Не горячись, варяг, — подал голос Болеслав, круль Чешский. — Нелегко такие решения принимать… После битвы на пепелище остатки древлянского воинства укрылись за стенами Коростеня. Из тысячи ратников и семи сотен ополченцев осталось не более половины. Остальное либо сложили свои голо- вы на поле брани, либо разбежались в страхе по лесам и весям. Среди тех, кто остался, почти все были калечными. Раненые лежали прямо на стогне. Холопки не успевали повязки менять да травы целебные приворачивать. Стон стоял над древлянским стольным городом. Стон и бабий вой. Таким я увидел Коростень, когда въехал в ворота на взмыленном коне. — Добрыня! — бросился ко мне Ярун. — Жив, княжич! — Что мне сделается? — Я сошел с коня и обнялся с дружинником. — Где же ты был? Князь уж думал, что убили тебя на тризне. — Где он? — В детинце. Ранен сильно. Микула с ним. Путята где-то на стенах. А Побор на пепелище остался. Гостомысл сразу после тризны пропал. Куда делся? Не знает никто. И Смирного больше нет… — Ярун отвернулся, чтобы я его горя не заметил. — Про Смирного знаю. Жаль его. И Побора жаль, — вздохнул я. Тяжко было от навалившегося лиха. Желя и Карна в душе моей слезы горькие лили. Только нельзя мне сейчас их наружу выпускать… — Ты бы к тетке Милаве заглянул, — сказал Ярун. — Грузно ей сейчас. Да и всем нелегко… — Загляну. Обязательно. Вот только с отцом повидаюсь… Я нашел отца в опочивальне. Таким я его никогда не видел. Борода всклочена. Глубокий шрам на щеке кровью сочится. Горячечным блеском полыхает взгляд. Голова тряпицей обвязана… — Батюшка! — кинулся я к нему. Упал на колени перед ложем. Голову склонил. — Добрынюшка! — попытался он встать. — Тише, княже, нельзя тебе силы терять. — Микула удержал его на ложе. — Видишь, как оно обернулось, сынко? — а сам мне ладонью по волосам. — Малуша где? — спросил я огнищанина. — У нас она, — сказал тихо Микула. — Ее еще седмицу назад с Заглядой под Берисавин пригляд отправили. — А Любава? — Когда я уходил, в здравии она была. Ты за них не переживай. Навряд варяги до наших дебрей доберутся. А если что, они в схороне укроются. — Ольгино войско на подходе! — в опочивальню влетел Путята. Увидел меня. Остановился. Улыбнулся. Рубец на лице еще больше побагровел. А я вижу, что глаза у него, как у зверя затравленного. У меня, наверное, такие же. — Рад видеть тебя, княжич. — А я тебя, — поднялся я с колен, подошел к нему, обнялись мы крепко. — Сынко, — простонал отец, — держись, сколько можешь. Не отдай Коростень. — Не отдам, — сказал я твердо. — Что? Пошли, что ли? Владана! — крикнул я сенной девке. — За отцом пригляди… — А я ведь достал Асмуда, — сказал Путята, когда мы вышли от отца. — Он на пепелище за смертью пришел, — ответил я ему. — А ты почем знаешь? И я вкратце рассказал ему, как в полон попал. Как видел бой с холма. Как Асмуд рог свой Ольге передал. Как меня Соломон освободил… — Так что ты, считай, ему услугу сделал. Он теперь в Вальхалле с богами своими пирует. — Эх, — в сердцах махнул рукой воевода. — Знал бы, не тронул бы его. Пусть бы сам подох. — Что теперь о прошлом жалеть, — успокоил его Микула. — О том, что дальше будет, думать надо… — Древляне, люди вольные! — крикнул я с крыльца. — Сила вражья к Коростеню подходит! Все, кто может держать оружие, — на стены! Это говорю я! Грядущий князь Добрый Малевич!.. Три дня назад всполошились осадники. Мы подумали, что они на штурм отважатся. На стены высыпали. Смотрим, к становищу варяжскому подкрепление идет. Только ошиблись мы. Слишком мало пришедших для подмоги было. Человек сто. Не больше. Один среди них выделялся. И конь под ним хорош. И сам всадник чудной. На шеломе перья развеваются. Плащ на нем синий. Не воин, а птица расфуфыренная. Он перед Ольгой спешился. Поклон ей отвесил. Потом они в шатер вошли… Наутро стража доложила, что к воротам кто-то подъезжает. Один. Мы с отцом из башни выглянули. Точно. Ратник, из пришедших накануне, возле моста остановился. Меч со щитом на землю положил. Копье рядом оставил. Кольчугу с себя снял. В одной рубахе остался. Коня в поводу к воротам подвел. — Впустить переговорщика, — велел отец. Заскрипели ворота. Вошел незнакомец в Коростень. Только незнакомец ли? Что-то в госте такое было, отчего у меня сердце радостно екнуло. Присмотрелся я. Пресветлый Даждьбоже! Это же Яромир! Вот уж кого увидеть не чаял. — Яромир! — бросился я к нему. — Добрыня! Оказалось, что даже в наше горькое время есть место для радости. — Как же ты через германцев пробрался? — А как ты от норманнов уйти сумел? — Я смотрю, старые знакомцы встретились, — подошел к нам отец. — То так есть, — поклонился Яромир. — Круль Чешский и Моравский Болеслав тебе, князю Древлянскому, поклон шлет. Сам он пока в становище врагов твоих остановился. Дозволения просит в град твой войти. — Что надо дяде жены моей? — Прознал он, что ты нужду терпишь. Хочет помочь. Отец немного подумал и сказал: — Пусть приходит. Рады мы будем князю Болеславу и помощи его… Болеслав оказался человеком старым, но еще крепким. А что наряд на нем чудной, так это ничего. Хоть по одежке встречают, да провожают-то по уму. Пока чехи в Коростене размещались, мы с Яромиром встречу отметили. Я ему о своем житье-бытье рассказал. Он — о своем. Оказалось, что почти год он в землях германских зверем диким таился. К своим пробирался. Помог ему христианский Бог. Миновал он германцев. Правда, рысь его немного потрепала да однажды волк чуть не загрыз, так это мелочи. Добрался он до Праги. К Болеславу с повинной пришел. Дескать, не уберег он меня. Смотрит, а Здебор уже дома. Отпустил же его отец, как только прознал, что мы до земли Чешской не доехали. Корить его сильно не стали. — А Жанна, — вздохнул он тяжко, — не дождалась. За пивовара замуж вышла. Я когда вернулся, у них уж сын родился. — Не переживай ты так, — похлопал я его по плечу. — Видать, Доля твоя такая. Давай лучше Хлодвига помянем. У вас, у христиан, по друзьям помины полагаются? — Так, — кивнул он. Потом у отца с Болеславом долгий разговор был. Всю ночь они решали и рядили, как теперь поступить, чтобы и волки были сыты, и овцы целы. И вот сегодня вошли Ольга со Свенельдом в Коростень. Пешком вошли. Без охраны. Не вышел их отец встречать. Меня с Путятой послал. Долго смотрели друг другу в глаза два воеводы. И чего высматривали? — Князь Древлянский, Мал, сын Нискини, вас в горницу зовет, — сказал я без поклонов и приветствий. — Следуйте за нами. Повернулись мы к ним спиной и в детинец пошли. А они за нами… — И все же, — Ольга взглянула на отца, — предложение короля Болеслава мне кажется разумным. Как мыслишь, князь? Надолго отец задумался. Потом на меня посмотрел: — Что скажешь, Добрыня? Я свое пожил. Теперь твоя судьба решается. — Думаю, — ответил я, — что это разумный выход. Пожил я среди варягов. Они такие же люди. И кровь у них красная. Так зачем же мы будем эту кровь друг дружке портить? Я за договор. Вздохнул отец. Головой кивнул. — Так тому и быть, — сказал. — Вот и славно. — Болеслав встал и развернул пергаментный свиток. — Договор сей, — начал он читать, — заключен в граде Коростене, в месяц серпень[200], на вторую седмицу от Спожинок[201]. Мы от рода Древлянского — князь Мал, сын Нискини, и княжич Добрын, сын Мала. И мы от рода русского — Ольга, мать кагана Святослава, сына Игоря, и Свенельд, дядя его, заключаем союз любви на все годы, пока сияет солнце и весь Мир стоит[202]. А кто из древлянской или русской стороны замыслит разрушить эту любовь, то пусть те из них, которые приняли крещение, получат возмездие от Бога Вседержителя, осуждение на погибель в загробной жизни. А те из них, которые не крещены да не имеют помощи от Перуна Полянского, и Даждьбога Древлянского, и от других богов, да не защитятся они собственными щитами. Да погибнут от мечей своих, от стрел и от иного своего оружия. Да будут холопами во всю свою загробную жизнь… Болеслав прервал чтение, вытер расшитым рукавом пот со лба, отпил из чаши меда пенного и продолжил: — Князь Мал, сын Нискини, и княжич Добрын, сын Мала, отдают в вечное пользование кагану Русскому Святославу, сыну Игоря, и потомкам его Древлянскую, Ятвигскую и Мазовщанскую земли. Князь Мал снимает с себя титул князя, княжич Добрын снимает с себя звание грядущего князя Древлянского в пользу кагана Святослава и Ольги, матери его, которые возлагают на себя звание князя и княгини сразу после подписания сего договора, а званием грядущего князя распоряжаются на свое усмотрение до достижения каганом Святославом зрелости. Стольный город земли Древлянской Коростень будет предан огню… — Мал, сын Нискини, добровольно становится затворником. Садится в граде Любиче и сидит там безвыездно. Чада его — Малуша и Добрын — по праву плененных на девять лет становятся холопами князя Святослава, без права выкупа. — Слова Болеслава падали в тишине, словно тяжелые камни. — Князь Святослав, сын Игоря, и княгиня Ольга, мать его, берут на себя обязательство прекратить преследование всех без исключения бывших людей древлянских, а ныне русских, независимо от степени их вины перед Русью. Не обкладывать земли Древлянскую, Ятвигскую и Мазовщанскую военным побором, а брать с них в течение девяти лет дань в половину от дани других русских земель. Договор этот будет храниться в Праге-городе у короля Великой Моравии Болеслава, который за исполнение его крест целует и ответ перед Богом Вседержителем и людьми нести будет, если не покарает отступника. И не завещает потомкам своим надзор за исполнением сего договора. Мы же клянемся Даждьбогом, Перуном и другими богами, что не нарушим договора и выполним все его условия. Да будет так. Несколько долгих мгновений в горнице коростеньского детинца висела звенящая тишина… Затем Болеслав протянул договор нам. Отец быстро пробежал написанное, поднялся, сказал громко: — Клянусь! — ударил своей княжеской печатью по развернутому свитку и шарахнул ею о стену так, что она разлетелась на мелкие кусочки. А я встал из-за стола, снял со стены меч деда Нискини. Краем глаза заметил, как испуганно взглянула на меня Ольга… Как напрягся Свенельд, готовый в любой миг встать на защиту сестры… Как приподнялся круль Болеслав со скамьи и предостерегающе поднял руку… Как у отца вспыхнул огонек в глазах и потух сразу же… А я, словно не замечая всего этого, вынул меч из ножен, наступил ногой на клинок и потянул за рукоять. С жалостным звоном обломился дедов меч. — Клянусь! — сказал я и положил рукоять убитого мной меча на стол переговорный. Вздохнули все. Кто радостно. Кто огорченно… — Клянусь! — Княгиня Ольга встала и, не читая договора, придавила своей печатью краешек пергамента. — Да будет так, — сказал король Болеслав. — Во имя Отца, Сына и Святого Духа! — Он перекрестился, поцеловал висевший на шее крест, взял свиток договора и спрятал его в резной ларец. В этот день Коростень подожгли. Я был рад, что отца увезли еще вчера и он не увидит, как сгорит его город. Коростень подпалили с четырех сторон. Старое дерево не хотело гореть, и, чтобы дело пошло скорее, варяги натаскали в детинец соломы и обложили стены сухими дровами. Огонь нехотя, словно пробуя бывшую столицу Древлянской земли на вкус, лизал черные бревна. А потом подул ветер. И огонь вспыхнул сильнее. И вдруг потух. Мне потом рассказывали, что еще целый месяц варяги снова и снова поджигали упрямый город, пока он не сгорел дотла. А Стрибожич[203] принес большую темную тучу. Она громыхнула грозовым раскатом и сверкнула молнией. Молния вонзилась в макушку Священного дуба, и он вспыхнул, как сухая щепка… Так Перун окончательно добил Даждьбога. Только разве можно убить солнце? Дуб полыхал… А я стоял и смотрел на то, как остается в прошлом, как сгорает мое детство… — Эй, холоп. — Свенельд подошел ко мне и положил руку на плечо. — Не кручинься. Как знать, что ждет нас впереди? Недаром же отец завещал оберегать тебя. Пойдем. Там Малушку привезли. Плачет она. Ты уж ее как-нибудь успокой… Я повернулся и пошел вслед за варягом. «Что ж, — подумал я тогда, — трэлем я был. Теперь побуду холопом…» |
||
|