"Боярин" - читать интересную книгу автора (Гончаров Олег)

Глава шестая АРХОНТИСА РУСОВ

Солнечный зайчик медленно полз по мозаичному полу приемной палаты императора Византийского Константина Парфирогенета. Он осторожно перебирался с одной ярко раскрашенной плитки на другую, пока не добрался до узких носков расшитых бисером сапог. Здесь он задержался ненадолго, словно раздумывая, что же ему делать дальше, а затем настырно принялся взбираться вверх по голенищам.

Очень долго Претич наблюдал за путешествием зайчика, изредка бросал тревожные взгляды на плотно закрытую дверь в конце палаты и огорченно вздыхал. Когда яркое световое пятно поднялось ему до колен, терпение воина кончилось. Он с тоской взглянул на солнечный луч, пробивавший полумрак приемных покоев, затем на суровых ромейских стражников, стоящих возле запертых дверей, дернул ногой, будто хотел скинуть с нее опостылевшего за все это время зайчика, и тихонько шепнул стоящему поблизости Григорию:

– Да чего же они там так долго?

– Ты спокойней, – ответил черноризник. – Вон, ромеи тоже маются.

Неподалеку переминался с ноги на ногу проэдр Василий, а рядом с толстяком изнывали от тоски многочисленные царьградские сановники. Претич встретился с толстяком взглядом, и лицо Василия тут же расплылось в угодливой улыбке, но как только русич отвел глаза, улыбка проэдра сменилась презрительной ухмылкой.

Стоял толстяк, потел, пыхтел, словно котел кипящий, а прихлебатели из свиты вокруг него скучали да платочками проэдра обмахивали. Ему сейчас тоже жутко любопытно было – о чем там, за дверями, император с архонтисой разговоры ведут? Только не допустили его в покой личный. Он поначалу, когда Константин для общения приватного княгиню русов к себе пригласил, за ними настроился, но император лишь бровью повел, и Василий осекся. И пришлось ему вместе с варварами в ожидании пребывать. Ждать того момента, когда отворятся тяжелые створки и император с гостьей своей на люди выйдут.

Обидно было Василию, что его обошли, однако вида он не подавал. Умел толстяк обиды прятать, терпеть умел, знал, когда помолчать нужно, а когда действовать решительно. Момент чувствовал. Промедли он хоть мгновение тогда, и все. Остался бы при дворе никем. По-прежнему бы императору вазу ночную подавал и был бы безмерно счастлив этой высокой доле. Но решился однажды евнух рот раскрыть и в самую точку попал. Как там древние говорили? Дайте мне точку опоры, и я Землю переверну. Нет, земля Василию не нужна. Ему хотелось Анастасия сковырнуть.

Ненавидел евнух Анастасия. За заносчивость его, за презрение, с которым проэдр на Василия глядел. За то, что доступно Анастасию было то, чего Василия однажды лишили – ласки женской, любви горячей, желания страстного и томления сладостного. Ничего этого у евнуха давно нет. Только жалость к себе осталась, да еще злость великая на тех, кто всем этим обладает. Поэтому, как только случай представился да довелось ненароком подслушать толстяку про страшную тайну, так он немедля про нее императору доложил. И где же теперь Анастасий? Куда подевался гордец, который своим мужеством кичился?

Нет его.

А Василий теперь сам проэдром стал. И все те, кто над его бедой когда-то смеялся, вокруг него, точно мухи вокруг меда, вьются. Каждый угодить норовит. Каждый подластиться пытается, услужить всячески. Принимает проэдр Василий дорогие подарки, слушает речи льстивые, улыбается своим бывшим недругам и презирает льстецов, как они его когда-то презирали.

Стоит толстяк, потом обливается, от прихлебателей отмахивается и ждет, когда же император выйдет. Ничего, он терпеливый. Дождется[84].

А пока русичи с ромеями в приемном покое маялись, за плотно закрытыми дверями шли нелегкие переговоры между Багрянородным императором и архонтисой Ольгой.

– И зачем я тебе там нужен? – спросил я княгиню, когда мы на прием собирались. – Ты же не хуже моего греческий знаешь. Какой из меня толмач? Что толку от переводов моих, коли ты и так понимать будешь, о чем с тобой василис говорить станет?

– Ну, во-первых, – сказала она, – не хочу я до поры свое знание выказывать и не собираюсь с Константином на его языке говорить. Пусть лучше он наше наречие учит. А во-вторых, – рассмеялась она, – неужто зря ты с Серафимом так долго мучился? При мне будешь, а коли нужда возникнет, так и советом поможешь.

Вот при ней я и был.

Денек тот выдался отменным. Осень на Руси уж наверное, листья желтеть начали, а тут, в Царь-городе, самое лето в разгаре. Тихо, солнечно, будто сама мать-природа радуется, что наконец-то княгиня своего добилась. То, ради чего мы так далеко из родной земли ушли, теперь состояться должно. Торжественно и величаво посольство русское из монастыря Святого Мамонта вышло и через весь город к василисову дворцу направилось. Воины, послы от земель русских, за ними холопы несут сундуки с дарами Константину, за подарками купцы и гребцы разодетые, словно на свадьбу собрались, потом верхом на конях Ольга с нами, ближними своими, а в хвосте шествия Претич с гриднями спину княгине прикрыл. Даже девок сенных с собой взяли. Малуша у них за старшую, а Загляда у нее в помощницах.

– Ты смотри, Добрын, – шепнул мне Стоян. – Наша-то хороша!

Он, как старший среди купцов, вместе с нами на сером жеребце гарцевал. Непривычно новгородцу верхом было, ему на ладье сподручней, только не пройдет ладья посуху, вот он и маялся.

– Не зря мы за коней такие деньжищи отвалили, – сказал он и в седле поерзал. – Сразу видно, что Великая княгиня едет.

Народец царьградский из всех щелей вылез, чтоб на нас попялиться. Людей же медом не корми, а дай на забавное поглядеть. А взглянуть было на что. Наверное, такого пышного и многочисленного посольства ромеи отродясь не видели и память о нем будут долго хранить[85].

И встреча радушной оказалась. Еще бы Константину не радоваться, когда мы ему столько добра в дар преподнесли. Он как золото и мед увидел, так в улыбке расплылся. Видать, не дурак василис сладеньким побаловаться и золотишком позвенеть. А при виде мехов, что мы ему в самом конце сороками отсчитали, у него даже глаза заблестели. По собольей шкурке кончиками пальцев провел и зажмурился от удовольствия*.

*Прием иностранного посольства в Константинополе обычно проходил по заранее отработанному ритуалу. Но в данном случае имелись отступления от принятых традиций, обозначились нарушения незыблемого византийского дипломатического ритуала, которые были совершенно невероятны, особенно при Константине Багрянородном, их ревностном блюстителе. В начале аудиенции, после того как придворные встали на свои места, а император воссел на «троне Соломона», завеса, отделявшая русскую княгиню от зала, была отодвинута, и Ольга впереди своей свиты двинулась к императору. В этих случаях обычно иностранного представителя подводили к трону два чиновника, поддерживавшие подходящего под руки. Затем иностранный владыка или посол падал ниц к императорским стопам. Во время приема киевской княгини этот порядок был изменен. Ольга одна, без сопровождения, подошла к трону, не упала перед императором ниц, как это сделала ее свита, а осталась стоять и, стоя же, беседовала с Константином. И еще одна важная деталь. В Константинополе, как правило, устраивали торжественные приемы двум-трем посольствам одновременно. На сей раз русы были в одиночестве. Об этом сам Константин написал в своей книге «О церемониях».

Я-то сперва подумал, что он такой же, как те ромеи, что мне за это время повидать довелось, – несмел, умом недалек да до скарба жаден.

Ошибся.

Константин себя как муж уважительный и весьма разумный повел. Старше Ольги лет на десять, но телом крепок и цепок взором, он встретил ее, словно сестру, – радушно, без кичливости и заносчивости. Дары благосклонно принял, о здоровье расспросил. Даже извинения принес за то, что княгине так долго встречи ожидать пришлось.

А после того как церемония закончилась, случилось и вовсе доселе не слыханное. Константин княгиню в свои личные покои пригласил. Согласилась Ольга и меня, как толмача, с собой взяла. Вельможи ромейские только ахнули, а толстомясый проэдр за нами увязаться хотел, однако ни с чем остался.

Горница василиса поболе терема княжеского оказалась. Я даже удивился – и зачем ему такая хоромина? Посреди этого простора стояли стол да два обитых алым бархатом сиденья с высокими спинками. На одно из сидений василис уселся, на другое он Ольге указал, дескать, разговор у нас будет долгий, а в ногах правды не сыщешь. Я же за спиной у княгини пристроился.

Разговор у них сразу склеился. Константин все интересовался землею Русской, обширностью ее и богатством. Ольга ему про Киев и про Нов-город, и про Чернигов со Псковом подробно рассказывала, а я переводил, как мог. Василис внимательно слушал, иногда останавливал мой рассказ, переспрашивал: а это как? а это почему? Видно было, что ему по-настоящему интересно, как в северных, суровых, по ромейским меркам, краях люди живут.

Особенно ему понравился рассказ про наш путь к Царь-городу. Несколько раз я ему названия порогов днепровских перечислял. А он вслушивался в непривычные его уху имена и старательно повторял, словно запомнить их пытался[86].

А потом в залу женщина вошла. Красивая, одетая скромно, но, глядя на нее, любому сразу понятно становилось, что именно она в этом доме хозяйка. Встал Константин, и Ольга с места своего поднялась, поклонилась учтиво, но не низко, а лишь чтобы свое уважение оказать.

– Позволь представить тебе жену мою, августу Елену, – представил женщину Константин.

– Я рада приветствовать на нашей земле архонтису гордых русов, – сказала Елена и ответила поклоном на поклон.

– Поражена я красотой твоей, августа Елена, – ответила княгиня, – а о мудрости твоей слух дошел и до наших земель полуночных.

Улыбнулась на эти слова жена василисова, взглянула на Ольгу приветливо, а потом проговорила:

– Я и мой венценосный супруг приглашаем тебя разделить с нами трапезу, ибо время уже обеденное. Там переговоры и продолжите.

– И верно, – согласился Константин. – Я тоже проголодался, а разговор наш еще не закончен.

– Почту за честь принять ваше предложение, – ответила Ольга. – Только свита моя, наверное, уже волнуется о моем долгом отсутствии.

– Что ж, – сказал Константин. – Пока стол накрывают, у тебя время есть, чтобы свиту успокоить. А то, не дождавшись появления твоего, воины отважные, чего доброго, на стражу и сановников моих бросятся да переворот устроят, – и вдруг на меня посмотрел внимательно, а потом рассмеялся шутке своей.

– О чем это он? – спросила меня княгиня, когда василис с женой нас оставили.

– А я почем знаю, – ответил я.

На званом обеде, под торжественное пение укрытого за занавесами церковного хора, Ольга наконец выложила все планы свои. Все, что за тридевять земель везла и так долго от нас и от ромеев скрывала. И это сокровенное меня озадачило.

Вначале о новом договоре разговор зашел.

– Больше десяти лет прошло с того времени, – говорила Ольга, а я толмачил старательно, – как муж мой Игорь с Византией ряд заключил. Все сроки вышли. И старый договор ни Руси, ни Константинополю выгоды не приносит. Что проку от того, что купцы наши лишь до Понта товары свои везут и в Корсуни разгружают? К твоему столу, Константин, они по той цене доставляются, по которой торгаши корсунские захотят. Если же ты русичам дорогу через Понт откроешь, и рухлядь, и мед, и сало дешевле тебе обходиться станут.

– Так-то оно так, – согласился василис. – Однако кто гарантию даст, что вместе с купцами твоими воины во владения мои не придут? Если помнишь, муж твой не раз с войском в нашу землю вторгался и договор империя с Русью не на пиру, а на поле бранном заключила.

– Неужели за десять лет ничего не изменилось? Хоть раз я повод дала, чтобы в моих добрых намерениях ты усомниться смог? Или можешь сказать, что тебе Русь обиды чинила, пока я у власти в Киеве сижу? И теперь сама к тебе пришла, словно сестра младшая к брату старшему, по воле сердечной и с предложением выгодным.

– А кто поручится…

– А разве тебе моего слова мало? – И рука Ольги привычно к поясу потянулась, чтоб платочек свой любимый с подвеса снять да в кулаке скомкать.

– Спокойней, – шепнул я ей.

И остановилась рука на полпути. Вздохнула княгиня и на молчавшую все это время Елену взглянула.

– Или ты слову женскому не веришь? – перевел я ее вопрос Константину.

Задумался василис. На жену посмотрел. Заметил я, как она едва заметно кивнула мужу, и Ольгу легонько под локоток подтолкнул.

– Хорошо, – наконец сказал Константин. – Мы перепишем договор. Пусть твои купцы по Понту плавают. Только с моей стороны условие будет…

– Что ты хочешь? – спросила Ольга.

– Видимо, нужно быть очень храброй женщиной, чтобы отважиться в столь дальний путь отправиться, – тихо проговорил василис. – О стойкости русов не только в империи моей, но и за ее пределами легенды слагают, и знаю я, что люди твои силой и храбростью славятся…

– Слово даю, что пока я жива, ратники русские против Византии воевать не будут, – поспешно сказала княгиня.

– Слову женскому я верю, – Константин на жену посмотрел, а потом к Ольге повернулся: – А как думает архонтиса русов, не могли бы воины ее, за хорошую плату, конечно, и в подтверждение добрососедства, на стороне Византии против врагов наших общих повоевать?

Настал черед княгини задуматься.

– Как считаешь, Добрын? – тихонько спросила она меня.

– Отец меня когда-то так учил, – сказал я ей. – «Ежели нужно – соври, ежели нужно – подольсти, ежели нужно – твердо на своем стой, хоть костьми ложись, только все это земле и народу твоему на пользу пойти должно…»

– Это я и сама знаю, – вздохнула княгиня.

– И что же ты скажешь, архонтиса? – спросил василис.

– Так ведь у тебя самого войска не сосчитать, – ответила Ольга. – Вон давеча целый день передо мной вышагивали. Неужто не хватит тебе силы, чтоб с врагами без моей помощи справиться?

– Силы хватит, – усмехнулся Константин. – Но я бы не отказался от таких храбрецов, как твои воины.

– Что ж… – Ольга повертела в руке золотую ложечку, полюбовалась на то, как лучик солнечный играет на гранях зеленого камешка, вделанного в ручку этой замысловатой диковины, отложила ложечку в сторону, на меня посмотрела, на Елену с Константином, а потом сказала:

– Видимо, тебе, Константин, и вправду русичи нужны, если ты всего мгновение назад воинов моих боялся, а теперь сам просишь о том, чтоб они в Царь-город пришли. Выходит, что доверие у нас с тобой намечается. Дорогого такой союз стоит. Так, может, еще теснее дружбу нашу сведем?

– Я дружбе такой только рад буду, – сказал василис.

– Вот и славно, – кивнула Ольга. – Тогда у меня к тебе еще одно предложение будет.

– Слушаю тебя, архонтиса.

– Сыну моему, Святославу, шестнадцатый год минул, а у тебя, я знаю, дочка красавица подрастает…

Поперхнулся я от таких слов. На княгиню изумленно уставился. Не ожидал я такого поворота. Представить себе не мог, что может Ольга такое коленце выкинуть.

– Что замолчал? – спросила она меня. – Переводи, давай.

– Ольга, – не сдержался я. – Так ведь…

– Переводи, – настойчиво повторила она. – Или зря я тебя в толмачи наняла? Помнишь, что за услугу твою обещала?

– Помню, – сказал я.

– Вот и трудись, коли хочешь отца на воле увидеть. Или не соскучился?

– А Малуша…

– Переводи! – перебила она меня.

Что же поделать? Коль груздем назвался, так в кузовок полезать надобно.

– Порфирородный император, – проговорил я, – Ольга, великая архонтиса русов, предлагает скрепить нерушимый союз между Константинополем и Киевом женитьбой сына своего, кагана Святослава Игоревича, на вашей младшей дочери Варваре Константиновне.

Певчие за занавесами как раз очередную хвалебную песнь Богу своему закончили, а следующую еще не затянули, и оттого в покоях повисла тягостная тишина. И в этой тишине я отчетливо услышал испуганный шепот августы Елены:

– Дочь! К язычнице?!

Не один я таким слухменным оказался, Ольга этот шепот тоже услышала. Встала она из-за стола и вдруг осенила себя крестным знамением.

– Господа нашего, – сказала она по-гречески, – сидящего одесную Отца Небесного, на меня благодать сошла. Больше года прошло, как крестилась я в Имени Его, и душа моя возрадовалась. Укрыл меня своими светлыми крылами ангел Господень, и верой, и надеждой, и любовью Божеской меня одарил.

Она бросилась в ноги августы, прижалась щекой к ее коленям.

– Иисусом Христом, Спасителем нашим, на меня имя Елены возложено, в честь святой матери равноапостольного Константина Великого, и теперь могу назвать тебя сестрой своей возлюбленной во Христе. – И слезы брызнули из глаз княгини. – Прими мя в объятья свои, любезная сестра, и пусть преданность моя тебе зароком будет.

Растроганная августа не выдержала нахлынувших на нее чувств, дрожащими пальцами легонько коснулась плеча княгини, и слеза умиления пробежала по ее щеке. И так уж случилось, что в этот момент за занавесами певчие затянули молитву, и ладные звуки их голосов разлились волной по покоям императора Византии, накрыв нас величавым покровом возвышенной мелодии.

Я вдруг понял, что стою, раскрыв рот, и, словно дитя неразумное, глупо смотрю на все происходящее. Взглянул на василиса – Константин, изумленный не меньше моего, растерянно озирался по сторонам, будто пытался найти поддержки у кого-то. Взгляды наши встретились, он смутился на миг, а потом быстро взял себя в руки, встал и сказал:

– То, что во Христе ты, сестра Елена, утешение нашла, это похвально. Однако, насколько я знаю, с патриархом Фокием у тебя размолвка случилась.

– Не у меня, брат мой возлюбленный, – ответила Ольга, руку августе поцеловала, с колен поднялась, платье свое отряхнула и слезы платочком промокнула. – У наставника моего теософский спор с патриархом вышел.

– А наставник твой не из богомилов ли будет? – Василис подошел к жене и руку ей на плечо положил, дескать, погоди умиляться да слезы лить.

– Из тех еретиков, что Болгарию против владычества нашего возмутили? – августа с недоверием посмотрела на Ольгу.

– Григорий во Христа искренне верует, любовь вселенскую в себе несет и людям раздаривает, – сказала та. – Учитель его, Андрей, на моих глазах мученичество во имя Христово принял, из моих рук душа его к Господу отлетела. И знаю я, что нет на свете людей более их сердцем чистых и Иисусу верных, а за кого считает их патриарх Фокий, мне не важно. В христианскую веру я крестилась, и Иисусу предана, что же вам еще надобно?*

* Повесть временных лет (ПВЛ) утверждает, что княгиня Ольга приняла крещение в Константинополе, и по этому поводу рассказывает весьма занимательную историю о том, как Константин Багрянородный стал ее крестным отцом. Однако сам Константин в своих записях нигде не упоминает об этом событии. Ни в одном из дошедших до нас византийском источнике о крещении «архонтисы русов» также не упоминается. Примерно в то же время в Константинополе были крещены два румынских племенных князька, и это событие, подчеркивающее силу и важность Византийского патриархата, вошло в хроники. Константин же утверждает, что в столицу империи Ольга приехала со своим духовником. Опираясь на эти источники, многие историки приходят к выводу, что первая русская святая крестилась в Киеве (скорее всего, 21 мая, в день тезоименитства императора Константина I и его матери Елены), а рассказ в ПВЛ вызывает у них сомнения, тем более что первый летописный свод писался в те времена (1037-1039) книжниками только что созданной Киевской митрополии, когда на Руси утверждалось христианство византийского образца, и версия о константинопольском крещении княгини была выгодной священнослужителям-грекам.

– И все же патриарх богомилов не любит… – Константин только руками развел, мол, я-то не против, но… кесарю кесарево, а Богу…

– Патриарх Фокий, – сказала Ольга, – с Римским понтификом хуже врагов заклятых, однако рядом с троном твоим сиденье для Папы стоит, и он первозванным другом твоим прозывается, а патриарх считается лишь вторым после Папы*. – Княгиня подняла глаза и взглянула на василиса. – Или я не права?

* В описываемый период еще не было жесткого разделения между западной и восточной ветвями христианства. Однако между патриархом Константинопольским и Римским Папой шла борьба за право стоять во главе всего христианского мира. При Константине VII был разработан Устав Византийского двора – своего рода табель о рангах государственных и церковных чинов. В нем 92 ранга (в Российской империи насчитывалось только 14 рангов). Согласно Уставу после царя-самодержца шли цари-соправители (чаще всего дети императора), затем Папа Римский, «первозванный друг царя, сидящий слева», и только потом патриарх Константинопольский, названный «вторым после папы, сидящим справа…».

– Все так, но…

– А сын твой? – августа перебила мужа. – Он тоже христианство принял?

– Нет, – вздохнула княгиня, – но у нас говорят, что яблоко от яблони недалеко падает, и если понадобится…

– Так он язычник?

– Сейчас да, но как знать, что завтра будет.

– Нам подумать нужно, архонтиса, – сказал Константин. – Через десять дней ждем тебя на встречу. Тогда и решим, как нам с договором и с остальными делами нашими поступить. – И он кивнул, давая понять, что встреча закончилась.

– Если они так всегда обедают, то недолго и с голоду помереть, – сказала мне Ольга, как только мы вышли из трапезной. – Нужно будет стольникам велеть, чтоб столы в монастыре накрыли, а то у меня уже под ложечкой засосало. Целый день люди тут, во дворце, проторчали не пивши, не евши. Гостеприимен владыка царьградский, ничего не скажешь! Ты как, Добрын? Небось, тоже в животе урчит?

– Не до еды мне сейчас, – ответил я ей.

– А что такое? – удивилась она, словно и не было ничего несколько мгновений назад в трапезной.

– Ну, то, что ты в христианскую веру втайне от всех крестилась, это еще ничего, – сказал я ей. – Я знал, что рано или поздно это случится. Думал даже, что ты в Царь-город стремишься, чтобы тут веру греческую принять. Ошибся, выходит.

– Я же Звенемиру обещала, что так оно и будет, – усмехнулась она.

– Ну? И как тебе… Елена? Легче на душе стало?

– Ольгой! Ольгой меня зовут! – отчего-то разозлилась она. – И чтоб я от тебя больше этого имени не слышала. Не пришло еще время мне себя Еленой огласить.

– Конечно, не пришло, – согласился я. – Не потерпит Русь православная христианку у власти. А Святослав-то знает, что его матушка вместо Перуна Иисусу требы возносит и поклоны бьет?

– Молод он еще, чтобы понять меня, – вздохнула она.

– Чтобы понять, значит, молод… – настала очередь и мне гнев свой наружу выпустить. – А чтобы на гречанке его женить, так это в самый раз?

– А тебе-то что? – спросила она.

– Да разве ты не видишь, что Малуша по нему сохнет? Или не замечаешь, как он на сестру мою смотрит?

– Вижу, – сказала Ольга. – Ну и что с того?

– Как это что? Любовь же меж ними зарождается.

– Любовь? – обмахнулась она от жары платочком, пот со лба утерла, а потом сказала решительно: – Я вон без любви замуж вышла, и ничего. А дела государства нашего требуют Византию нам в союзники приманить. С Константином породнимся да, может быть, сообща Дикое поле усмирим, печенегов от границ отвадим, хазарам не позволим на земли наши на восходе зариться. Хоть и одурачить меня василис хотел, когда войском своим бахвалился, однако чую я, что сила у Византии есть. И сила немалая.

– Ну, пока Константин сам у тебя воинов просит, – сказал я.

– Ты же сам видишь, – продолжила Ольга, будто не заметив моих слов, – как здесь все устроено. Как искусны мастера греческие. Мудрость древняя на этой земле живет. Учиться Руси у греков нужно. Народу лучше будет, коли в землю нашу вместе с Варварой знания и умение придут…

– А еще попы царьградские, церемонии глупые, рабство жестокое, зависть и жадность… – не стерпел я, высказал. – Ты сейчас мне отца напомнила. Он в детстве тоже все про пользу для народа сказки рассказывал. Говорил, что любовь вздор, и не о ней, а о прибыли думать нужно, о людях своих, только почему-то вышло наоборот все. Народ древлянский под твою пяту попал, сам он в полон угодил и все потерял, а моя любовь как была, так и будет всегда при мне. И не нужно мне ни Бога, ни прибытков, ни понимания по свету искать, если чувствую я, как в сердце огонек любви горит и душу мне согревает. А знания… не один век мы своим умом обходились, и ничего, выжили и дальше жить станем. Я тут давеча памятник видел, на котором последние дни Царь-города вырезаны, так там русы Константинополь с землей ровняют. Значит, понимают мудрецы византийские, что их на свете не будет, а мы останемся.

– Что-то больно ты разговорился, – одернула меня княгиня. – Пошли-ка лучше, а то, небось, заждались уж нас.

Долго я не осмеливался Малуше сказать о том, что Ольга женить на Варваре, дочери василиса, сына своего задумала. Не знал, как сестренка к новости этой отнесется. Молодая она еще, горячая, глупостей может натворить. Не хотел я ее сердечко юное ранить, но потом понял, что лучше пусть от меня, чем от другого кого-нибудь горькую правду узнает.

Отважился.

Улучил момент, к себе позвал. О том о сем посудачили мы, решился я, наконец, и все ей рассказал.

Плакать она не стала, насупилась только, а потом из волос гребень, когда-то Ольгой подаренный, вынула, поглядела на него с ненавистью и в угол кельи зашвырнула. Стукнулась кость резная о камень серый и напополам развалилась. Поджала сестренка губы, посидела немного, вздохнула и рукой махнула:

– Я ей глаза выцарапаю и косы повыдеру!

– Кому?

– Варваре этой, – сказала Малуша.

– А она-то тут при чем?

– Была бы при чем – до смерти бы замучила. Не отдам я его. Не отдам.

– Ты это брось, – велел я ей. – Дурь всякую из головы гони. Если вы и вправду друг к другу неровно дышите, то никто вас разлучить не сможет. Не вздумай чего непотребного сотворить, а будь поумней. С княгиней себя веди, словно и не случилось ничего, ни словом, ни взглядом обиду свою не выказывай, и поверь мне: настанет день, когда Ольга сама к тебе придет и просить станет, чтоб ты за Святослава замуж пошла.

– Верю я тебе, Добрынюшка, – взглянула на меня сестренка, обняла крепко и только тут разрыдалась. – Ненавижу его… терпеть не могу…

– Будет тебе, – погладил я ее ладонью по волосам, а сам подумал:

«Может, и нет меж ними никакой любви? Так… шалости детские…»

На рассвете, незадолго перед заутренней молитвой, в тяжелые дубовые ворота монастыря Святого Мамонта постучались. Стук был едва слышен, но привратник Никодим чутко нес свое послушание. Вот уж который год он ждал, что игумен наконец-то даст благословение на постриг, но игумен отчего-то все тянул, и Никодим так и ходил в послушниках, честно и старательно выполнял свою работу и тихо мечтал о том дне, когда сможет примерить на себя монашеский клобук.

– Господи Иисусе, – привратник перекрестился, зевнул и пошел к воротам. – Кто же это в такую рань пришел?

Он открыл маленькое окошечко в воротной калитке и вгляделся в предрассветную мглу:

– Кто там?

Тишина в ответ.

– Почудилось, что ли? – пожал плечами привратник и уже собрался окошко прикрыть, как из темноты слабый голос послышался:

– Господом тебя молю, добрый человек, к милосердию твоему взываю.

– Кто там? – вновь переспросил Никодим и почувствовал, как оторопь его пробирает.

– Пусти меня, добрый человек, – голос едва слышался, но говорившего, сколько ни старался привратник, разглядеть не мог.

– Отступись, нечистый, – перекрестился послушник. – Нечего меня речами приманивать да голоском женским прельщать.

– Разве я на нечистого похожа? – И увидел в окошко свое привратник, как с земли поднялась фигура.

Потому и не приметил ее Никодим сразу, что уж больно она в рубище своем на кочку дорожную походила. Теперь, когда встала да волосы запыленные с лица убрала, разглядел, что вовсе не враг человеческий, а девка-простоволоска его о помощи просит.

– Тем более ступай, – успокоился привратник. – Здесь обитель мужская и нечего братию понапрасну смущать.

– Я монахов смущать не собираюсь, – сказала женщина. – Мне гостей ваших повидать надобно. Разве не здесь архонтиса русов с посольством своим остановилась?

– Здесь, – кивнул Никодим.

– И купцы русские с ней?

– Так, – согласился привратник.

– Вот их повидать мне надобно.

– Это зачем тебе скифы понадобились? Или думаешь, что они себе получше да почище женщин не найдут?

– Ты пусти меня, добрый человек, – взмолилась простоволоска. – А я уж там сама разберусь.

– Ладно, – сжалился Никодим, – тут подожди, а я пойду позову кого-нибудь из них.

Я как раз на воздух выбрался. Душно в келье, сил никаких нет, вот с утра пораньше и вышел. Люблю это время. Нравится мне тишина, которая в ожидании восхода солнца по миру разливается. Воздух перед рассветом вкусный, свежий. Дышать легко, и думается хорошо. Прошлое вспоминается, о будущем мечтается. Стоял я, представлял, как домой вернусь, тихонько на двор пройду, дверь в дом отворю, в горницу поднимусь, а там Любава. Интересно, как встретит она меня? Заждалась, небось. И я соскучился…

– Господин… господин… – это было так неожиданно, что я дернулся и потянулся рукой к поясу, но меч остался в келье и пальцы схватили пустоту.

– Чего тебе? – обернулся я на голос.

Монахи никогда не заговаривали с нами первыми. Старались как можно реже попадаться нам на глаза, а если случалось такое, спешили поскорее скрыться. Словно бестелесные тени, они кутались в свои черные клобуки, пытаясь не привлекать к себе внимания, но стоило обратиться к ним, как они с готовностью стремились всячески услужить. Еще бы им не стараться, когда за каждый день нашего пребывания здесь Ольга велела мехами расплачиваться, а рухлядь мягкая в Царь-городе дороже золота ценится. Я еще подивился – жара стоит, хоть мясо на солнцепеке жарь, а меха наши у ромеев в такой цене. И хотя самим монахам мех был без надобности, однако настоятель их от подарков не отказывался.

– Прости, что отвлекаю тебя от важных дел, господин, – смиренно склонив голову, обратился ромей ко мне.

– Да уж. Дела и вправду важные, – усмехнулся я и только тут заметил, что клобука на голове у ромея нет. – Ты послушник?

– Ты прав, господин, – ответил он. – Но отец игумен обещал удостоить меня благословения на подвиг во имя Господа нашего.

«Не велик подвиг ничего не делать, а только с утра до поздней ночи Бога славить», – подумал я, но вслух спросил: – Как зовут тебя?

– Никодим. Я привратник монастырский.

– И чего же нужно тебе, Никодим?

– Там, – махнул он рукой в сторону ворот, – женщина какая-то в обитель просится. Говорит, что кого-нибудь из послов скифских повидать хочет.

– Уж не Феофано ли опять домогается? – вспомнил я безумную девку и поморщился от брезгливости.

– Что? – не понял послушник.

– Кто такая?

– Бродяжка какая-то, – сказал он. – Грязная, оборванная… мне ее прогнать?

– Погоди, – остановил я его. – Посмотреть на нее хочу.

Подошли мы к воротам, Никодим окошко в калитке отворил, я заглянул. Вижу – правда, замарашка. Волосы от пыли серые, спутаны и сосульками грязными свисают, исхудавшее тело едва рваниной прикрыто, ноги в кровь о камни дорожные сбиты – и в чем только душа держится. А в глазах столько боли и тоски, что у меня сердце защемило.

– Что тебе нужно, женщина? – спросил я ее.

– Ты рус? – вопросом на вопрос она мне ответила.

– Древлянин, – сказал я, а потом сообразил: для ромеев что древлянин, что полянин, что варяг – все едино. – Рус, – кивнул.

– Из купцов?

– Нет. Боярин я. Толмач княгини Ольги.

– Мне на пристани гребцы с ладей сказали, что в монастыре купцы живут.

– Да, – согласился я. – Здесь и купцы наши на постое.

– А Стояна-купца знаешь?

– Конечно, знаю.

– Слово ему передать сможешь, боярин?

– Смогу, – кивнул я, – говори.

– Скажи Стояну, что Марина у него прощения просит.

– Кто?!

– Марина. Он знает, – поклонилась она до земли воротам монастырским, повернулась и прочь побрела.

А меня словно молнией обожгло. Вспомнил я глаза эти.

– Марина! – крикнул я вслед замарашке. – Погоди, Марина! Никодим, – обернулся я к привратнику, – калитку отопри.

– Сейчас, господин, – послушник запоры потянул.

Лязгнуло железо по скобам, открылась дверца, я наружу выскочил.

– Марина! – бросился за женщиной вслед.

Догнал.

За плечики худенькие схватил.

К себе повернул.

Точно.

Она.

– Марина! Ты не признала меня? Это же я! Добрын! Гребцом со Стояном в Булгар ходил. Помнишь, как мордва на Оке нам вешку ложную поставила, а мы еще на мель сели?

– Добрын?

Вгляделась она в меня. Узнала. Улыбнулась устало.

– Добрыня…

Глаза у нее закатились, заваливаться начала, едва на руки подхватить успел. Легкая она, как пушинка. Худющая – кожа да кости. Я ее покрепче к груди прижал и обратно к монастырю побежал.

– Никодим! Воды давай!

– Так ведь… – замялся он. – Мне же от ворот отлучаться нельзя.

– Я за тебя постерегу. А ты давай… воды неси. Видишь, худо ей совсем.

– Кто же это такая? – спросил привратник.

– Жена купца нашего. Ты поторопись.

– Что ж он жену-то до такого довел? Прости, Господи…

– Хватит языком молоть, – разозлился я. – Воду неси!

– Ага, – закивал Никодим.

Пока привратник за водой бегал, я Марину все в чувство привести старался. Осторожно на землю ее уложил, ушные раковины ей растер, кисти рук и ступни, под нос ей пальцем надавил, как меня когда-то Белорев учил. Застонала Марина и глаза открыла.

– Стоян… – прошептала.

– Тише, Маринушка, – я ей. – Теперь все хорошо будет.

А тут и Никодим вернулся. Попила она водички студеной, на меня взглянула.

– Прости меня, Добрыня… вот упала, – сказала. – Слабая стала…

– Это ничего, это пройдет скоро.

– Мне бы хлебушка… три дня не ела…

– Сразу хлеба нельзя, горло поцарапаешь. Давай-ка я тебя к себе отнесу… спасибо тебе, Никодим, – сказал я вконец растерявшемуся привратнику. – Ты добрый человек, а таких боги любят.

– Помогай вам Господь, – сказал послушник и нас с Мариной перекрестил.

Я ее в келью отнес, на лежак свой пристроил. Потом Никифора растолкал, он на нас спросонья вылупился и никак понять не может, что за девку я с собой приволок.

– Что ж ты, Добрыня? – спрашивает. – Или о жене забыл?

– Дурак ты парень, – я ему в ответ. – Лучше давай бегом Стояна отыщи, да поживей.

– А на кой он тебе?

– На спрос, – говорю, – а кто спросит, тому в нос. Иди, коли посылаю.

– Ага, – покосился он на Марину и как был босиком и в исподнем, так и за дверь выскочил.

– Погоди, – прошептала Марина. – Как же я такая перед ним…

– Не переживай. Давай-ка я тебе лицо вытру.

Вынул я из скрыни утирку чистую, смочил ее водой, что мы с Никифором в кувшине на ночь припасали, осторожно пыль и грязь с лица ее убрал.

– Я потом Малушу, сестру мою, позову, – приговаривал, чтоб она переживать перестала. – Она тебя и напоит, и накормит, и в мыльню сводит. У нее нарядов всяческих много, а лохмотья мы твои спалим.

– Ох, Добрыня, – вздохнула она тяжко. – Зря ты меня сюда… Я же только прощения у него хотела просить…

– Вот Стоян сейчас сюда придет, так и попросишь. Как же ты тут оказалась-то?

– Так ведь Константинополь мне родина. Или не знал?

– Слышал, но запамятовал.

– Я тоже из купеческого рода. Отец караваны в Мараканду водил. Я подросла, так с ним напросилась… а на обратном пути степняки нас встретили. Отца убили, товар пограбили, а меня – в Булгар на торжище. Там Стоян меня и выкупил. А я… я… видишь, как обернулось все, – и слезы покатились по ее щекам.

– Ты силы береги, – шепнул я Марине. – Не надо плакать.

– Как же не надо, – ответила она. – Ведь…

– Знаю я.

Помолчала она, с силами собралась, а потом проговорила тихо:

– Мы с Просолом боялись, что муж за нами вдогонку кинется… я же полюбила его. Понимаешь? И он меня любил. Вот и решили, что от Руси подале нам спокойней будет.

– Где же он теперь? – спросил я.

Зря, наверное, но слово не воробей…

– Нет его больше, – ответила она и опять заплакала. – И я могла бы изгибнуть, но Господь меня на муку на свете этом оставил. За грех мой наказал.

– Разве любить – это грех?

– Так ведь я от мужа сбежала… – всхлипнула она. – А Стоян… он хороший… добрый… ласковый, а я…

И что тут сказать можно? Не вправе я был ее судить, да и никто на свете белом такого права не имеет.

– Чего звал, Добрын? – Распахнулась дверь, и в келью Стоян вошел.

Увидел он Марину и остолбенел. Постоял мгновение, а потом на колени перед ней упал.

– Маринушка… любая моя, – руку ее схватил и целовать начал.

Я поскорее из кельи вышел, чтоб встрече их не мешать. А за дверью жердяй с ноги на ногу переминается.

– Чего это с толстяком? – меня спрашивает.

– Жену он встретил. Ты туда сейчас не суйся, – закрыл я перед его носом дверь в келью.

– Так у меня же там одежа. Что ж мне теперь, в исподнем ходить?

– Ничего, – я ему. – Сам же стонал, что в ризе больно жарко. Вот и проветришься. Пошли-ка лучше к девкам моим сходим. Надо Малуше с Заглядой сказать, чтоб еду приготовили и платья для Марины.

Почти до полудня Никифор в исподнем проходил. Претич жердяю плащ дал, чтобы тот срам свой прикрыл, кто-то из гридней шапку одолжил, а вот сапог черноризнику так подобрать и не смогли – больно нога у парня большая. Ну, так Никифору босым ходить даже нравилось. Не в теремах жердяй рос, в деревне, а там сапоги только по праздникам надевали.

Сестра для Марины одежи своей не пожалела, а Загляда в келью отвара мясного отнесла.

– Ну? Что там? – спросила ее Малуша.

– Разговаривают, – ответила та.

Уж не знаю, о чем в келье нашей Стоян с Мариной говорили, только, когда он ее, со счастливой улыбкой на лице, вынес, поняли мы, что простил купец свою жену, и порадовались за них.

Через год Марина двойню родила. А когда я посадником при малолетнем княжиче в Новгород приехал, у них уже четверо ребятишек было. Потом Стояна, которого уговорила жена крещение принять, воевода Свенельд в болгарском походе под Доростолом казнил. Привез новгородец рати княжеской мечи новые, жала копейные и меду пьяного от земли своей в подношение, да не ко времени обоз его оказался. Вместе с десятью тысячами христиан он под горячую руку Святославу попал. Внушил князю варяг, что христиане княжеского войска императору Византийскому продались, вот он всех под одну гребенку и причесал. А сын их младший, Данилка, на моих глазах рос и в годину тяжелую со мной к свеям подался. Там, на берегу чужом, любовь свою встретил и зятем знатного ярла стал. Средний, сотник Ерофей Стоянович, сейчас со мной, под стенами новгородскими стоит. А старшие – близнецы Онфим и Чекан – по стопам отца пошли, купчинами знатными сделались. В Бухаре далекой их эмир в зиндан посадил, хотел барсам ручным скормить, но выбрались они из застенка, да еще и с прибылью немалой домой вернулись.

Такая она, доля человеческая, – сводит людей, разводит, лбами сталкивает, до таких низов порой опускает, что и жить не хочется. А потом глядишь, и наладилось все. Нужно только, несмотря ни на что, на лучшее надеяться.

Звякает цепь звеньями железными, по земле волочится. От звона этого тяжко на сердце, хочется уши ладонями зажать и глаза зажмурить, но креплюсь. Я и представить себе не мог, что когда с утра пораньше к нам посланник от проэдра прибежал да василисовым велением Ольгу с приближенными на Лобную площадь пригласил, чем эта встреча обернется.

Мы сперва решили, что нас на праздник зовут. Народу собралось много. Все веселые, разодеты ярко, песни поют, смеются, друг дружку подначивают.

Для нас, как для гостей дорогих, особые места приготовили, чтоб нам видно все было и зеваки не мешали. Мы как на эти места поднялись да сверху на площадь взглянули, так все и поняли.

– Что-то не нравится мне все это, – сказал Григорий.

– Да уж, – согласилась Ольга. – Но ничего не поделаешь, – вздохнула она. – Видишь, сам Константин здесь, и августа его тоже пожаловала.

Действительно – на противоположной стороне, на помосте, так же высоко над толпой, как и мы, на сиденьях, дорогими коврами укрытых, сидел василис с Еленой. Прямо под ними на золоченом стуле патриарх Фокий устроился. Чуть ниже дети императорские, Роман с Варварой. А между ними я Феофано разглядел. Роман ей что-то рассказывал, а она смеялась задорно.

– Кто же это пригожая такая? – Претич даже с места приподнялся, чтобы Феофано получше рассмотреть.

– Это Романова женушка, – сказала Ольга. – Слухи о ней ходят дурные. Говорят, что она не лучше кошки по весне, только о котах и думает.

При этих словах я покраснел. Подумал: «Хорошо, что на меня внимания не обращают».

– Не суди да не судима будешь, – Григорий неодобрительно на княгиню взглянул.

– Прости, – смиренно ответила та, а потом проговорила упрямо: – Только эти сведения верные. Я бы на человека напраслину не стала возводить.

– Матушка, – пробасил Никифор. – Гляди-ка, нам василис рукою машет.

– Вот и я ему помашу, – Ольга платочком в ответ обмахнулась, то ли ответила на приветствие, то ли просто зной прогнала.

А я все на Феофано смотрел и ту ночь вспоминал, когда она меня опоила. Если бы не Анастасий…

Беспутница между тем все пуще веселилась и все на середину площади пальцем показывала, словно там действо шутейное затевается. Вот только то, что вызывало такое бурное веселье у Феофано, у меня забавным назвать язык бы не повернулся.

В центре площади был сооружен еще один помост. Не высокий, но сделанный так, что его можно было xopoшo рассмотреть. На помосте лавка деревянная, стол, веревки какие-то, жаровня с углями раскаленными, а рядом со всем этим стоял здоровенный детина в кожаном фартуке и с красной повязкой на голове. Детина деловито перебирал ножи, крюки и какие-то странные и страшные на вид предметы, лежащие на столе, и глупо лыбился народу, окружившему помост.

Возле детины двое помощников суматошились – горбатый карлик с длинными, ниже колен, сильными руками, и детина, с такой же красной тряпкой на голове.

– Отец с сыном, что ли? – пророкотал Никифор.

– У них это дело, видать, по наследству передают, – сказал Претич и хотел добавить еще что-то, но не стал.

К нам на помост, пыхтя и отдуваясь, взобрался проэдр Василий. Скривился охранник Ольгин, толстяка увидав. Отвернулся. Не любил Претич ромея. Да и никто из наших к проэдру добрых чувств не питал. А толстяку этого и не надо было. И без нашей любви Василий себя неплохо чувствовал. Поклонился Ольге ромей.

– Великий император Византийский Константин Порфирогенет с августой своей велели мне, презренному рабу его величия тебя, архонтиса, и людей твоих сопровождать и пояснения по мере необходимости давать, – сказал торжественно.

– Хорошо, – ответила ему княгиня. – Вон, – указала она рукой, – в сторонке постой. Если понадобишься, я к тебе обращусь.

Отошел проэдр, а Ольга ко мне повернулась:

– Чем это от него так воняет? Словно поляну цветущую лось дерьмом изгадил.

– Наверное, благовониями проэдр себя умасливает, чтобы запах пота отбить, – усмехнулся я.

– Лучше бы в бане попарился, – сказала княгиня.

– Ему нельзя, – подал голос Претич.

– Это почему?

– Расплавится и потечет.

Рассмеялись мы, но смех наш не больно-то веселым вышел. Хлопнул трижды в ладоши василис Царьградский, трубы призывно загудели, барабан громыхнул, притихли люди на площади. На центральный помост поднялись вельможа разодетый и священник в платне золоченом.

– Во имя Господа нашего, Иисуса Христа… – пропел поп.

И затянул длинный молебен, часто повторяя имя Бога и апостолов его. Люди на площади попадали на колени и усердно молились, старательно стукаясь лбами о пыльную мостовую.

Василис с семьей молились наравне со всеми, а патриарх лишь крестился изредка да на нас поглядывал недовольно.

Наконец священник замолчал, и на его место вельможа встал. Народ с колен поднялся и зашумел одобрительно. А вельможа между тем речь начал. Говорил о том, что всякая власть от Бога, что покушаться на нее грех великий, что император Константин – единственный заступник для всех христиан. И снова Иисусом и именами его учеников, и всеми святыми, и ангелами, и архангелами обильно свою речь сдабривал.

– А ты говоришь, – шепнул Никифор учителю, – что Господа всуе поминать не стоит.

Ничего ему Григорий не ответил, лишь хмыкнул сердито.

– Эй, – окликнула Ольга проэдра, – и долго все это продолжаться будет? Неужто меня Константин позвал только для того, чтоб я посмотрела, как его народ любит? Так я это знаю. Он муж праведный и людям своим словно отец родной. Чего дальше-то?

Оживился толстяк, заулыбался. Обрадовался, видать, что на него внимание обратили.

– Сейчас, – говорит, – самое интересное начнется. Обвинитель уже преступника вызывает.

– Преступника? – сделала вид, что удивилась, Ольга. – А я-то думаю, чего это рядом со священником страхолюды делают? – показала она на заскучавшего детину и его помощников. – И в чем же тот преступник провинился?

– Разве архонтиса не слышала, что обвинитель говорил? – растерялся Василий.

– Ты уж меня прости, будь ласков, – вздохнула княгиня. – О своем я задумалась, вот и пропустила мимо ушей. Да и речь у него была больно мудреная, даже толмач мой, боярин Добрын, не разобрал. Так ведь, Добрыня? – взглянула она на меня.

– Так, княгиня, – с поклоном я ей ответил.

– Не изволь беспокоиться, – закивал проэдр. – Я тебе сейчас все объясню, – и затараторил: – Тут дело государственной важности. Злоумышленник этот стыд Божий потерял. Решил жестокое дело свершить и императора, да продлит Господь его годы, вместе с женой и детьми убить. Только задумка его пустой оказалась. Нашлись люди, которые сумели каверзу его злобную предотвратить. – Тут Василий просиял и нас оглядел многозначительно, словно давая понять, что именно он жизнь василису спас. – Теперь же Порфирородный на суд Божий преступника выставил. Демос[87] решить должен участь этого злоумышленника.

– Вот оно что, – Ольга руками всплеснула. – И кто же этот человек?

– Да вон же… – сказал толстяк и рукой в дальний конец площади указал. – Ведут его.

В этот миг притихли люди. И в тишине, тяжело нависшей над площадью, раздался звон цепей.

Я его не узнал сразу. Оброс бородой, лохматый и грязный, на плечах власяница грубая, руки-ноги в железах тяжелых, а в глазах тусклых пустота.

– Как же так, воин? – прошептал я. – Как же так?

Шел он сквозь толпу, оковами звенел, а у меня сердце кровью обливалось.

– Вот и свиделись, Анастасий.

Поднялся в тишине бывший стратиг Норманнской капитулы на помост посреди Лобной площади. Оглядел бывший проэдр Византийский людей, собравшихся на его кончину посмотреть, на четыре стороны поклонился и встал между вельможей-обвинителем и священником. Тут же к Анастасию горбун подскочил, за цепь ручищами рванул и на колени его поставил.

– Вина этого преступника доказана, – провозгласил обвинитель. – Что скажет демос?

– Сейчас народ решит, – пояснял Василий радостно, – казнить или миловать.

Зашумели люди на площади, гвалт такой подняли, что и не разобрать – кто за смерть Анастасию ратует, а кто жизнь ему сохранить требует. Посидел Константин, рев толпы послушал, а потом лениво руку вверх поднял. И тотчас заревели трубы, заухал большой барабан, перебила эта музыка крики, и вновь стихло все.

– О, великий император, – обратился обвинитель к василису. – Не может демос принять решение. Тебе отдает право предать смерти преступника или милостью своей простить его, – и согнул спину в почтении.

Степенно поднялся Константин со своего сиденья.

– Благослови, отче, – попросил патриарха.

– Во имя Отца, Сына и Духа Святого, – Фокий размашисто перекрестил василиса и руку ему подал.

Поцеловал Константин пальцы патриарха, сам перекрестился, встал перед народом, кисть правой руки в кулак сжал, а большой палец оттопырил. Выставил кулак вперед, помедлил малость…

– Он простит его… – услышал я тихий шепот Ольги. – Он простит.

…подождал еще мгновение Константин, а затем кулак большим пальцем вниз повернул.

Взревел народ, не то радостно, не то огорченно – разве в таком гвалте разобрать что-то можно?

– Смерти преступника император предать повелевает! – перекрикивая толпу, провозгласил вельможа. – Аминь!

Подождал обвинитель, пока шум утихнет, и у Анастасия спросил:

– Если хочешь смерти легкой и быстрой, отвечай, кто в заговоре богомерзком вместе с тобой участвовал? Кто подбивал тебя на мерзкое действие? Кто вместе с тобой должен жизни лишиться?

Отпрянул народ от помоста, назад подался.

– Сейчас преступник на любого указать может, – голос у Василия дрогнул. – И тогда этого человека рядом с Анастасием поставят, – и проэдр бочком-бочком да за спиной Претича укрыться попытался.

Между тем Анастасий всю площадь осмотрел и на Феофано свой взгляд остановил. Всего несколько мгновений воин и девка смотрели друг на друга, а затем она глаза в сторону отвела.

– Нет, – сказал Анастасий. – Никто меня на покушение не подбивал. Я один все замыслил. Один все решил. Казните меня, как хотите.

Выдохнули люди с облегчением и вновь к помосту прихлынули.

– Аминь! – сказал обвинитель и в сторонку отошел.

– Вот ведь сучка драная! Безвинный за нее страдать должен! – чуть не вырвалось у меня. – Ведь это же она меня подбивала в Царь-городе бунт устроить. Она хотела Константина убить, а Анастасий ее отговаривал! Что же это на свете белом делается?

Священник над осужденным нагнулся, голову ему рушником накрыл, и о чем-то они меж собой переговорили поспешно.

– Отпускаю тебе грехи, сын мой, – громко сказал поп, на Фокия взглянул и головой помотал отрицательно.

– Патриарх распорядился перед казнью, – сказал проэдр, – исповедь у преступников принимать и грехи отпускать, чтоб представали они перед Господом, подобные младенцам безгрешным. Большой души человек наш патриарх.

– Да уж… – подал голос молчавший все это время Никифор.

– Анастасий грех великий совершил, – Василий будто не заметил издевки жердяя. – Даже на исповеди своих соучастников не выдал. Гореть ему в аду вместе с прочими грешниками. Во грехе жил, во грехе и умира… – толстяк поперхнулся, закашлялся и подальше от меня отодвинулся.

Встретились мы взглядами, оттого он и подавился последними словами своими.

А воина уже на лавку положили, из кувшина ему в рот что-то вылили и на живот повернули.

– Константин премилостивый велел преступникам перед смертью вина с травами дурманящими давать, чтобы они от боли не сильно страдали, – продолжал бубнить толстомясый. – А то народу не нравится, когда жертва раньше времени дух испускает.

– Да заткнись ты! – не сдержался Претич.

Хорошо, что проэдр по-нашему не понимал, а то бы до брани дело могло дойти. До обид взаимных. А этого нам сейчас не нужно было. Ой, как не нужно.

– Ты уж потерпи, – сказала Ольга телохранителю своему. – Ты же воин, а не девка красная.

– Так ведь это не бой… – попытался оправдаться Претич.

– А может, Константин нас сюда не просто так пригласил, – спокойно сказала княгиня. – Может, он только повода ждет, чтобы договор с нами не заключать.

– Прости, матушка.

– Все! – Проэдр ладонь о ладонь потер. – Сейчас с него кожу сдирать начнут.

Кожу!

С живого!

Со Славуты-посадника тогда тоже кожу содрали. Мы с побратимами моими все гадали, как же возможно такое. Выходит, возможно. Вот случай представился самому это увидеть.

Нет!

Не хочу!

Не хочу!

– Не могу больше, – сказал Никифор Григорию.

– А ты глаза прикрой и не смотри.

– Так он же кричать будет.

– Ты и уши заткни.

– Что ж ты думаешь, – разозлился Никифор, – если я глаза закрою и уши заткну, мне от этого легче станет?! Когда в бою… когда на равных. Когда или ты, или он – это я понимаю. А зачем же так?!

И тут ахнула толпа, жадная до кровавых зрелищ. Это горбун клещи, докрасна раскаленные, из жаровни выхватил и к Анастасию пошел. А кат что-то сыну сказал, и тот нож острый ему подал.

– Сейчас он за все расквитается, – услышал я злорадный шепот Василия.

Как же мне хотелось ему зубы выбить. И не только мне. Претич вон тоже кулаки сжал и на толстяка зыркает злобно. Я на Феофано взглянул – думал, она сейчас слезами заливается. Ничего подобного! Сидит как ни в чем не бывало и на страсти эти с любопытством поглядывает.

Сука!

Мне Анастасий в тот вечер памятный, когда у нас с ним дружба наметилась, рассказал, что ее при дворе в честь собачонки императорской прозвали. Есть за что…

И тут вновь криками взорвалась толпа, и не понять – то ли радостно, то ли разочарованно. На помост люди указывают. Я взглянул туда и понял, что там все наперекосяк пошло. Бросил горбун страшные клещи свои, кат возле Анастасия мечется, сын его растерянно вытаращился, а возле головы осужденного по струганным доскам растекается кровавая лужа.

– У-у-у! – завыл проэдр. – И на этот раз всех перехитрил… сбежал от кары… сбежал… язык себе откусил… кровью захлебнулся… легкой смерть его оказалась…

– Счастливого пути тебе, воин Анастасий, – сказал я и на княгиню оглянулся.

А Ольга словно окаменела. Бледная, платок в руках тискает так, что тонкая ткань трещит, и все шепчет и шепчет что-то. Прислушался я:

– …а Я говорю вам: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благодарите ненавидящих вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас. Да будете сынами Отца нашего Небесного, ибо Он повелевает солнцу Своему восходить над злыми и добрыми и посылает дождь на праведных и неправедных… не судите да не судимы будете; ибо каким судом судите, таким будете и сами судимы, и какою мерою меряете, такою и вам будут мерить…[88]

– Не знает этого василис Константин, – сказала ей тихонько Григорий, а потом вздохнул и добавил: – Или не хочет знать.

В ночь после казни не спалось. И Никифор на соседнем лежаке тоже все ворочался с боку на бок и вздыхал.

– Слышь, Добрын, – наконец не выдержал он, – ты по дому скучаешь?

– По жене скучаю, – отозвался я.

– А мне почему-то Карачары вспомнились, – он повернулся ко мне, взбил подушку и устроился на ней поудобней. – Как там, интересно, брат Иоанн? А Параскева? А остальные? Софьюшка уже выросла, наверное. Небось, девкой красной стала.

– Был я у них, рассказывал же. Все там хорошо.

– Вот и я думаю, что хорошо. Живут себе и не ведают, какие страсти в мире творятся. Надо же… город красоты неземной, Божьи храмы везде, осень на дворе, а тут теплее лета нашего – живи и радуйся, словно в раю земном. А о милосердии позабыл народ. О прощении и любви к ближнему своему даже не вспоминает. И как такое Господь допустить может?

– Вот ты у него и спроси, – сказал я и к стене отвернулся.

С самого утра в монастыре Святого Мамонта стоял бабий вой. Обливались слезами девки сенные, Малуша с Заглядой обнялись и плакали, не скрывали горя своего. Мужики украдкой слезы смахивали, а Никифор навзрыд ревел, никого не стесняясь. Даже Претич и тот сдержаться не мог. И только Ольга себя в руках держала.

– Будет вам нюни распускать! – кричала она на нас. – От того, что вы здесь рассопливились, разве проще кому-то станет?

– Конечно, проще, – сквозь всхлипывания ответила ей Малушка. – Со слезами горе прочь уходит. И ты, матушка, поплачь лучше, тебе тоже полегчает. Ты не держи в себе… ты поплачь. – И слезы с новой силой брызнули из глаз сестренки.

– Добрыня! Ну, хоть ты им скажи, – с надеждой взглянула на меня Ольга.

– Они правы, княгиня, – сказал я спокойно. – И ты не хорохорься тут. На тебе же лица нет. Сердце-то сдюжит?

– Он мне плакать не велел. Я слово дала, а значит, сдержусь, чего бы мне это ни стоило… сдержусь, – повторила она упрямо, а потом губу закусила и рванулась прочь.

– Малушка! Загляда! Бегом за княгиней! – прикрикнул я на девок, как только за Ольгой закрылась дверь. – И чтоб ни на шаг от нее. Ясно?!

– Ясно, Добрынюшка, – кивнула сестренка, кулаком слезы по щекам размазала и вместе с наперсницей своей вслед за княгиней бросилась.

– И тебе, Никифор, закругляться с вытьем пора. Хватит в отроках несмышленых ходить, пора мужиком становиться. Вчера вон отмахивался от лихоимцев не хуже мужалого, а ныне словно дитятя хнычешь!

– Как же не плакать-то? – жердяй поправил перевязь на израненной руке.

– А вот так! Не плакать, и все тут. Мужики не плачут! Огорчаются только иногда. Верно я говорю, Претич?

– Верно, – кивнул воин. – На твоем веку, Никифор, еще столько всего будет…

– Но как же вы не поймете?! Ведь нет его больше! Нет! – Бас у черноризника ядреным был, а сейчас вдруг голос его на писк сорвался.

– Нет его, – согласился я. – Только вспомни, что он тебе вчера сказал.

– Сказал, что к Господу уходит, – шмыгнул носом жердяй, рукавом глаза вытер и вздохнул со всхлипом. – Сказал, что из чертогов небесных за мной наблюдать будет. Что, если сверну я с пути праведного, он за меня перед Иисусом заступаться не станет, а если жизнь моя совестливой будет, тогда он дождется меня в райских кущах…

– Вот видишь, – потрепал я его по плечу. – А ты уже норовишь с дороги своей свернуть, слезы тут льешь, вместо того чтобы за него радоваться. Ведь он теперь рядом с Богом.

– Но ведь это я… – Никифор было опять слезу решил пустить, но поостерегся и только за бороденку себя дернул. – Я же его к погибели привел. Если бы я вчера…

Отчасти это было правдой. Это жердяй вчера предложил Анастасия помянуть.

– Учитель, – сказал он Григорию, – что-то душа у меня в томлении с утра пребывает. Пока княгиня договором занята, пойдем, зелена вина откушаем за упокой души безвинно убиенного ромея.

– Не дело боль душевную вином заливать, – ответил христианин. – Однако и мне отчего-то выпить захотелось. Ты с нами, Добрын?

– Конечно, с вами. Только Рогоза с собой возьмем, а то обидится старик.

– Я смотрю, у вас уже содружество образовалось, – недовольно Григорий на ученика покосился.

– Так ведь, – пожал плечами жердяй, – вино Господь злом не считал. Сам с апостолами не раз к корчаге прикладывался.

– Тут возразить нечего, – согласился Григорий. – Однако и меру знать не мешало бы.

– Так мы знаем. Правда, Добрыня?

– Правда. Так пойдем, что ли?

– Пойдем, – сказал Никифор и учителю пояснил: – Тут недалеко харчевню иудей крещеный держит. Вино у него знатное, и лишнего с нас не возьмет – мы его от налетчиков недавно отбили.

Сначала мы на пристань направились, где русь наши ладьи к обратному пути готовила. Здесь и старого гребца отыскали, но тот на приглашение только руками развел:

– Нечего ему по городу шлындать, – кормчий Ромодан старика с нами не отпустил.

Еще сказал, что с ладьей заниматься нужно и без Рогоза никак не справиться. Вздохнул старик, усы отер, нам счастливого пути пожелал и вслед посмотрел с сожалением и тихой завистью.

А мы от пристаней поднялись, в проулок знакомый свернули, и невдомек нам было, что здесь уже ждут нас давно. Только заметил я, как один из мальчишек, что в пыли дорожной с друзьями возился, увидев нас, вскочил, словно ошпаренный, и куда-то побежал быстро. Ну, так я этому значения не придал – мало ли чего малец испугался.

Хозяин харчевни радушно встретил, за стол пригласил, вина и снеди выставил. Только мы Анастасия как следует помянули, а они уже тут как тут. Вошли делово, без шума и лишней суеты. Плащи на них серые, на левом плече крест вышит, на ногах сапоги добротные, бороды черные до пояса висят, взглянул я на них, и стало мне почему-то совсем грустно.

– Проходите, гости дорогие, – хозяин к ним с поклонами.

Но предводитель ихний на него так зыркнул, что тот язык прикусил да прочь шарахнулся. Хозяина точно ветром сдуло, и остались мы втроем супротив семерых.

А они прямо к нам направились. Главный перед нами встал, трое за спину зашли, остальные по бокам остановились. Прогнал я от себя думы невеселые и Эйнаров подарок из ножен потянул.

– Погоди, – остановил меня Григорий. – Может, все миром сладится.

Предводитель меж тем в столешницу руки упер и оглядел нас внимательно. На Григории его взгляд остановился.

– Это он? – спросил он кого-то из своих.

– Как будто он.

– Как будто? – хмыкнул ромей.

– Мир вам, – Григорий взгляд бесцеремонный выдержал. – Кого вы ищете, добрые люди?

– Кажется, нашли уже, – усмехнулся предводитель. – Зовут тебя как?

– Послушай, уважаемый, – сказал я. – Шли бы вы своей дорогой. Мы тут товарища поминаем. Не до ссор нам.

– Заткнись, варвар! – гавкнул ромей, будто пес задиристый.

– Вот видишь, – сказал я Григорию, – а ты говоришь, миром обойдется.

– Как зовут тебя? – вновь повторил предводитель и на христианина вылупился.

– Раб Божий Григорий.

– Он, – сказал один из ромеев и в улыбке расплылся.

– Веруешь ли ты, Григорий, в Святую апостольскую церковь? – сощурился предводитель.

– Я верую в Господа нашего, – ответил черноризник смиренно.

– Отвергаешь ли ты Сатану как врага людского? – не отставал ромей.

– Чего ты пристал, словно банный лист? – подал голос Никифор. – Сказано тебе, что мы братья твои во Христе…

– Ты мне не брат, еретик поганый! – оборвал его ромей.

– Все! Надоело! – Встал я из-за стола и ромею высказал: – Мы из посольства русского, люди неприкасаемые. Коли не хотите беду на себя накликать, оставьте нас в покое.

– Сидеть! – рявкнул предводитель, и те ромей, что сзади нас стояли, меня за руки ухватили и обратно на лавку посадили. – Не вмешивайся, варвар. Ты язычник, а у нас свои дела. Именем Иисуса Христа и церкви его! – выкрикнул он вдруг, из-под плаща меч короткий достал и Григорию в грудь вонзил. – Смерть еретикам!

Всхрапнул черноризник и набок заваливаться начал. Ртом воздух хватает, словно рыба, на берег выброшенная.

– А-а-а-а! – взревел Никифор.

– За что, Даждьбоже?! – взмолился я, под стол нырнул, спиной в столешницу снизу уперся, на ногах поднялся, опрокинул на обидчиков яства и питие уже ненужное, меч выхватил.

Заметил краем глаза, что ромей от прыти моей растерялся на миг, раскрытый передо мной стоит, и по самую рукоять клинок Эйнаров в живот ему воткнул.

– А-а-а-а! – вопит жердяй, и нет страха в крике его, а только ненависть к убийцам учителя.

Вцепился он в плащ одного из разбойников, на себя рванул. Тот равновесие потерял, через лавку под ноги остальным налетчикам полетел. А те уже мечи из ножен рвут. Еще мгновение, и мы рядом с Григорием ляжем. А меня такая злость обуяла, что мир тухнуть начал, словно лучина догорающая.

И тут ко мне пришло то, что уже приходило однажды. Я тогда еще совсем малым был. Сцепились мы у стен Коростеня с Зеленей болярином шутейно. Старый спор докончить захотели. Но кровь молодая, кипучая, а язык порой всякого по глупости наговорить может. Чтоб меня раззадорить, супротивник мой о Любаве нехорошо отозвался. Не хотел оскорбить, но получилось так. И погасло все в моих глазах от обиды и злости. В себя пришел, когда меня Путята от горла Зеленина насилу оторвал. Так и теперь случилось…

Вспышка яркая… лицо ромейское, в страхе перекошенное, из губы рассеченной кровь струей, а на моем кулаке царапина от зуба выбитого…

Вспышка… хруст костей переломанных и вопль звериный…

Вспышка… горячим и липким мне в лицо брызнуло, а глаза у вражины тухнут, и ему уже не важно, что вокруг делается…

Вспышка… и кто-то к стене кулем отлетает…

Вспышка… и на мне тяжестью неподъемной повисли, и Претич в самое ухо кричит:

– Все, Добрын! Все! Кончилось!

– Порву-у-у! – рычу, вырываюсь из хватки, а сам в толк взять не могу, откуда здесь боярин взялся.

– Некого рвать! – он мне орет. – Успокойся!

Вздохнул… выдохнул…

В голове проясняться стало.

– Как ты здесь? – я Претичу.

– Нас хозяин харчевни позвал, – он мне отвечает. – Отпустите его, – велел он гридням.

– Драться не будешь больше? – спросил один из державших меня воинов.

– Не буду, – сказал я устало. – Своих не бью.

– Ага, – сказала ратник. – Не бьешь, – и шишку на лбу потер.

– Извини, – я ему.

– Небось, жив буду, – горько усмехнулся он и добавил: – А вот им меньше повезло.

Глянул я – харчевня вся кровью забрызгана, посредине лужа большая, а в ней ухо отрубленное лежит. И все семеро разбойников никуда не делись. Среди обломков столов и лавок переломанных покой нашли. А хозяин харчевни, иудей крещеный, в уголочке сидит и плачет.

– Григорий?! – выдохнул я.

– Плохи его дела, – сказал Претич. – У него между ребер обломок меча застрял. Не жилец… – и сокрушенно головой покачал.

– А Никифор?

– У него лишь рука располосована. А так ничего. Я велел их к монастырю отнести… горе-то какое, – вздохнул он тяжко. – И как Ольга все это переживет?

– А эти… кто они?

– Он и есть, – сказал хозяин харчевни, вскочил на ноги, к разбойнику главному подскочил и зло пнул мертвое тело, – Колосус-Попрошайка, чтоб ему пусто было.

– Ну, ему и так не слишком полно, – сказал Претич.

– Почему у них кресты на плащах? – спросил я.

– Так ведь эти нелюди, – ответил хозяин, – не простые разбойники. Они же из Псов Господних.

– Как это? – не понял Претич.

– Да говорят, что от самого Вараввы[89] они своим годам отсчет ведут. Дескать, когда Спасителя на кресте распяли, то Помилованный слово дал – апостолов и веру Христову от всяческой скверны защищать. Псом Господним себя нарек. Из дружков войско собрал. Сначала в Иудее христиан оберегал, а потом ученики его в Византию перебрались. Не один век Псы Господни в свои ряды лихоимцев и головорезов привлекали. Законами Божьими им душу пытались очистить. Колосус вон настоящим попрошайкой беспризорным рос, а как к Псам Господним прибился, так высот в положении своем достиг, – вздохнул хозяин и добавил зло: – А как был разбойником, так и остался. Все окрестные лавки данью обложил. Говорил, что на дело Богово, а сам с дружками куролесил и всех в округе в страхе держал. И возразить ему никто не смел – он же из Псов Господних, а им лишь Христос да патриарх указчики.

«Теперь понятно, кто за всем этим стоит, – пришла мне вдруг мысль горестная. – Фокий не мытьем, так катаньем своего добиться решил. Зря он так». – И еще подумалось: «Вот ведь как чудно получается… Пес Господа своего, Колосус-Попрошайка, и пащенок Семаргла-Переплута, калика Баян, оба считают себя породой собачьей, а есть ли меж ними разница?..»

– Боярин! Стражники сюда спешат! – раздался голос из-за двери.

– Добрыня, – спросил меня Претич, – ты до монастыря сам-то дойдешь?

– Дойду, – ответил я.

– Ступай скорее, а я тут с властями пока разберусь.

В монастыре тем временем переполох случился. Девки крик подняли, как только израненного Григория гридни занесли. А вслед за ними Никифор пришел. Кровь с жердяя, словно с борова, хлестала. Его кто-то из воинов поддержать хотел, но он решительно отказался.

– Сам доберусь, – сказал упрямо.

Но стоило ему за ворота шагнуть – рухнул без сил. Подхватили его, в келью отнесли, а тут и я появился.

– Добрынюшка! – сестренка ко мне бросилась.

– Погоди, Малуша. Отдышаться дай.

– Кто же вас так, Добрынюшка?

– Нелюди, – припомнил я, как хозяин харчевни тех Псов Господних обозвал.

– Ранен ты? У тебя вся одежа от крови закожанела.

– Нет, сестренка, не ранен. Даждьбоже миловал. Устал только сильно. А Григорий с Никифором где?

– Ими лекари фряжские занялись. С Григорием совсем худо. Я такой страсти никогда не видела. Прямо из груди у него клинок торчит, а христианин в сознании. Может, и вправду ему Бог помогает?

– А Никифор?

– А чего ему, длиннобудылому, сделается? На руке царапина, крови много потерял, но говорят, что жить будет.

– Нужно навестить их.

– Да куда тебе? – запричитала сестренка. – Сам едва на ногах держишься. Тебе бы отдохнуть не помешало.

– Потом отдыхать будем, – невесело ухмыльнулся я. – В Светлом Ирие времени для отдыха хоть отбавляй.

– Будет тебе, – взглянула она на меня испуганно. – Рано тебе еще помирать. Сам же сказал, что у тебя даже ран нет.

– Это точно. Помирать рановато.

Только мы от ворот отошли, а за нами вслед уже Претич поспешает. За ним остальные воины. Вижу – что-то больно они спешат. В монастырь залетели.

– Ворота! – Претич кричит. – Ворота скорее затворяйте!

– Что стряслось? – от крыльца монастырского окрик раздался.

Ольга на крылечко каменное вышла и на нас смотрит. И показалось мне на миг, что вдруг постарела она. Лет на десять старше своих лет выглядит. Под очами круги черные, через лоб морщинка пролегла, а щеки серыми стали, но глаза у нее, словно уголья горящие, лицо строгое и в кулачке платочек крепко зажат. Видно, что горе ее придавило, а она изо всех бабьих сил ему поддаваться не хочет.

– Беда, матушка! – Претич ей в ответ. – За нами стражники царьградские гонятся! Хотят Добрына схватить. Требуют, чтобы он за тех семерых, что в харчевне положил, ответ держал.

А в ворота уже стучат настойчиво. Слышно, как доспехи на ромеях позвякивают. Как ругаются они сильно, требуют, чтобы отворили им немедля.

– А это они видели?! – и княгиня в сторону ворот кукиш показала. – Сколько их там?

– С десяток, – ответил боярин.

– С каких это пор русичи ромеев бояться стали? Претич! Вас четверо, их десять. Справитесь?

– Только позволь, матушка.

– Дозволяю!

– Эх! Размахнись рука, раззудись плечо! – радостно закричал боярин. – За мной, ребятушки!

Я было тоже в драку рванул, но Ольга остановила:

– Нечего тебе там делать, Добрын. Ты уже и так все, что нужно, исполнил. Жаль только, что Григория не уберег.

– Прости, княгиня, – склонил я перед ней голову. – Виноват я, и прощения мне нет.

– Как же ты так, боярин? – И столько горечи в ее словах было, что я от стыда был готов сквозь землю провалиться.

– Будет тебе, матушка, – вступилась за меня Малуша. – Или не видишь, что он и так едва на ногах держится?

– Вижу, – сказала Ольга. – Мне сказали, что ты злодеям отомстил.

– Да, княгиня, – ответил я.

– И на том спасибо. А пока иди-ка, отдохни.

– Не до отдыха сейчас. Нужно…

– Там и без тебя справятся, – перебила она меня. – К себе пока ступай.

Едва я успел на крыльцо подняться, как из-за ворот Претич со своими появился. Довольные. Кулаки у них в кровь разбиты, а на устах улыбки радостные.

– Все, матушка! Отвадили мы их. Теперь сюда уже не просятся.

– До смерти забили? – спросила княгиня.

– Да так… – пожал плечами Претич. – Ребра пересчитали, чтоб в другой раз неповадно было лезть, куда им не велено. Разбежались они и копья побросали.

– Давай-ка рать поднимай, пока они до своих не добрались! Видно, настала пора показать ромеям, что к ним русы пришли. А ты ступай, – сказала Ольга мне. – Ступай, Добрын.

– Вот ведь каша заварилась… – притопнул Претич.

– Не мы эту кашу заваривали, – вздохнула Ольга. – Ты еще здесь, Добрыня?

– Так ведь…

– Ступай!

Ничего не поделать. Упрямая она. Подчиниться пришлось.

– Погоди, – вдруг остановила она меня. – Они действительно знали, кого искать?

– Да, княгиня, – отвечал я. – Как только Колосус уверился, что перед ним Григорий, он сразу схватился за меч.

– Ясно, – сказала Ольга.

Я за дверь шагнул, а навстречу мне ратник спешит.

– Как там? – спрашиваю.

– Эх, – скривился он, словно это ему рану тяжелую нанесли, рукой махнул и на улицу выскочил.

– Я за него молиться буду, – услышал я голос княгини.

Голова кругом пошла. Ком к горлу подкатился, и почуял я, как деревянный пол под ногами плясать начал.

– Ты к себе не ходи, Добрынюшка, – сестренка меня под руку поддержала. – Там сейчас лекари вокруг Григория суетятся. У нас с Заглядой отдохнешь. Мы тебе мешать не будем.

– Да уж, – разозлился я. – Фрязи его много налечат.

– Зря ты так, – сказала Малуша. – Княгиня говорит, что они искусны в недугах и врачевании.

– Посмотрим. А Никифор?

– Он у себя, бедненький, перевязали его, отвару успокоительного дали, – вздохнула Малуша и настойчиво потянула меня на бабью половину.

Хотел я с христианином попрощаться, но силы меня совсем оставили. Едва до Малушиной постели добрался, рухнул на нее и в сон, словно в омут, провалился.

Крови во сне много было. Еще вороны граяли, широко раскрыв свои серые клювы. Жутко было от этого грая. Я все старался прогнать Кощеевых вестников, но они лишь гортанно смеялись надо мной и таращили черные бусины глаз. А потом совсем страшное приснилось.

Вновь я в харчевне треклятой очутился. И Григорий с Никифором рядом. А Колосус из-под плаща меч свой окаянный выхватывал. Сколько ни старался я беду от христианина отвести, все у меня никак не получалось. Видел я, как острый клинок ткань на черной ризе прорывает и в грудь Григория погружается, но поделать ничего не мог. Валился христианин набок, и от боли лицо его кривилось. Жалко мне было черноризника. И злился я от бессилия…

А потом все снова начиналось. И Григорий был невредим, и Колосус из-под плаща мечом грозил, и холодное железо летело вперед неотвратимо, и вновь я ничего против этого сделать не успевал…

Сколько раз все это продолжалось, я уже не упомню, только навсегда мне в душу этот кошмар врезался.

Я от крика проснулся. От воя бабьего. Понял, что случилось непоправимое.

– Как там, у христиан, положено? Царствия тебе Божьего, Григорий Пустынник. Может быть, там, возле Бога своего, тебе лучше будет. Там с Андреем встретишься. Привет ему от меня передавай, скажи, что помнят его на земле.

Вскочил с постели и на подмогу своим поспешил. Как ни крути, а это же из-за меня весь сыр-бор затеялся. Точнее, и из-за меня тоже.

А в монастыре суета нешуточная. К осаде готовятся. Как только сердце христианина остановилось, Ольгу словно морозом прихватило. Повелела она Претичу ополчить ратников. Купцам в город выходить запретила, наказала им свои ладьи сторожить. Гребцы копьями вооружились, щиты с ладейных бортов сняли. Ворота монастыря гридни укрепили, монахов, во главе с игуменом, заперли в монастырской церкви, на стенах обосновались лучники, близлежащие улицы перекрыли и на подступах к причалам встали заставы русичей. Я когда на свет вышел, сразу понял, что монастырь Святого Мамонта превратился в настоящую крепость.

– Слышь, Добрын! – окликнул меня Претич. – Ночью ромеи опять приходили. Сказали, что пока тебя не отдадим, они нас из Суда не выпустят. Монастырь и причалы наши, а вокруг войско ромейское. Так что в осаде мы оказались.

– А Ольга что? – спросил я.

– А Ольга сказала, что они не тебя, а хрен с маслом получат.

– Так и сказала?

– Ну, может, и не так, – ощерился Претич, – но, по сути, что-то вроде того.

– А ромеи?

– Обложили они нас, но пока не суются. Видно, силы копят. Стоян у купцов местных вызнал, что в городе, кроме того шутейного полка, что перед нами игрища с переодеванием устраивал, да охранников василисовых, ратников больше нет. Их перед казнью Анастасия, чтобы смуту не затеяли, подале от града отогнали, а теперь, небось, жалеют. Войска у Константина оказалось не больше нашего. Может, и рад был бы василис все миром решить, только, говорят, Фокий на него наседает. Дескать, язычник христиан честных жизни лишил, и без ответа такое оставлять нельзя.

– Да уж, – усмехнулся я. – Чего-чего, а чести у Колосуса и в помине не было. Ты же сам слышал, что про него хозяин харчевни рассказывал. Разбойник он был и скотина.

– Не только мы с тобой это знаем, – сказал Претич. – Иначе бы нам не только от войск, но и от горожан отбиваться пришлось бы. А те что-то не сильно возмущаются по поводу безвременной кончины Псов Господних. Иудей вон нам вина и снеди привез, чтоб веселей нам в осаде сиделось, сказал, что все торговцы окрестные нам поклон шлют.

Тут отрок на двор выбежал.

– Бояре, – обратился он к нам. – Княгиня вас к себе требует.

– Пошли-ка, Добрыня, – Претич сказал. – Посмотрим, что там Ольга надумала.

Зашли мы в покои, что монахи для проживания архонтисы выделили, а тут все в слезах и горе безутешном. Девки сенные рыдают, Никифор волком воет, Малуша с Заглядой в обнимку сидят, и слезы у них ручьем текут. Только Ольга себя блюдет. Сдерживается. Для княгини гибель Григория стала страшным ударом. И хотя она изо всех сил старалась сохранить спокойствие, я видел, как ей тяжело. Потом и она не выдержала – прочь из покоев выскочила.

Я Малушку с Заглядой вслед за княгиней послал, Никифора, как мог, успокоил, а потом Претичу сказал:

– Ромеи меня требуют. Может, я сдамся им, чтобы вам легче стало?

– Тогда и я с тобой, – сказал Никифор.

– Еще чего! – услышал.

Обернулся – Ольга вернулась. Снова, значит, в руки себя взяла.

– Вы мне чтобы об этом и не заикались! – сказала она строго. – Глупость несусветную патриарх совершил, и то, что так хорошо начиналось, может плохо закончиться. А василису с нами собачиться резона нет. Если Константин не дурак, он на поводу у Фокия не пойдет, пошумит немного и успокоится. А как успокоится, поймет, что вины твоей, Добрын, в смерти этих разбойников нет. Ясно же, что они по наущению патриарха смертоубийство затеяли, а ты только защищался.

– Все так, – согласился я. – А если Константин понять не сумет, кто прав, а кто по-настоящему виновен?

– Поймет, – уверенно сказала княгиня. – Он правитель разумный. Нам только время выждать надо, чтобы страсти поулеглись.

И Ольга оказалась права. Конечно, не ожидал Константин, что в самом сердце Византийской империи, на окраине столицы его государства вдруг появится неподвластная его воле земля, но надо ему должное отдать – не стал он сгоряча монастырь боем брать, не стал наветы патриарха слушать. Хотя и сильно на него Фокий наседал, однако хватило у императора разума, чтобы во всем разобраться. Еще целую ночь провели мы в томительном ожидании, а рано поутру дозорный доложил, что ромеи к нам с поклоном просятся. Это василис Царьградский Василия к нам послал с приглашением на переговоры. Велела Ольга ворота отворить и проэдра в монастырь впустить. И куда с толстяка вся спесь подевалась? Без лишней помпезности он опасливо в монастырь вошел, повел себя так, словно и не случилось ничего, с почтением великим Ольге приглашение передал и убрался поспешно.

– Что ж, – сказала Ольга. – Пойду.

– Я с тобой, – заявил я.

– Только тебя там не хватало, – урезонила она меня. – Зачем зря собак дразнить? Тут оставайся.

– Без охраны никак нельзя, – настаивал Претич. – Хоть гридней с собой возьми. Кто знает, что у этих на уме… – он с презрением взглянул в сторону города. – Может, Григорий им нужен был только для того, чтобы до тебя им легче добраться было.

– Не надо мне никакой охраны, – сказала княгиня. – Я у игумена прощения выпросила за неудобства, что мы братии причинили. Попросила, чтобы он Григория по христианским обычаям похоронил. Пока его отпевать будут, готовьте ладьи к отплытию. А я с собой Малушу с Заглядой возьму, да еще девок сенных. Они давно в город просились, вот и посмотрят.

– Но… – попробовал ей возразить Претич.

– И никаких «но», – отрезала Ольга. – Неужто они на баб покушаться станут?

И она пошла.

А мы остались.

Белыми барашками пены кучерявится взбитая мощными ударами вода под упругими перьями весел.

– Помаленьку давай! – прикрикивает на гребцов Ромодан. – Сейчас поднажмем, потом веселее будет!

Медленно ползут ладьи, борясь с течением. Упираются гребцы, стараются. Их теперь и подгонять не надо, сами рады пупки надрывать.

А кормчий за борт выкинул кувшинчик маленький на веревке длинной, зачерпнул водицы, глотнул с опаской и рассмеялся весело.

– Матушка! – Ольге кричит. – Отведай-ка студененькой, – и кувшинчик княгине протягивает.

Та отхлебнула и тоже обрадовалась:

– Никак в Днепр вошли?

– Точно так, – отвечает кормчий. – Братцы! Считай, что успели!

– Нам бы до ледостава к Хортице подойти, – сказал Стоян. – А там уж сани ждать должны.

– А ну-ка! – велит кормчий гребцам. – Поднавались!

И вновь над караваном понеслось привычное:

– Нале-гай!

Странно все это. Еще недавно чудилось, что мы в ромейской земле навечно останемся. Столько всего за эти месяцы, что мы в Царьгороде прожили, случилось, такого кому-то на целую жизнь хватит. И вот все к концу, вместе с ладьями, Океян-Морем избитыми, движется. Сердце щемит от осознания, что скоро я жену увижу, оттого, что отец на свободу выйдет, и лишь одно желание все остальные перевешивает: «Домой хочу. Домой».

Кажется порой, что Царь-город – это сон пустой и не более, однако на душе пусто, словно город этот меня до донышка выпил. А еще тягостно становится, когда понимаешь, что Григорий там навечно остался и не увижу я больше христианина. Вся жизнь наша – встречи и расставания. Только привыкли друг к другу, только язык общий нашли, глядишь, а уже ушел он. Навсегда ушел. Славдя, Гридя, Белорев с Красуном, Анастасий – проэдр Византийский, Андрей с Григорием… а сколько еще их будет? Сколько встреч и расставаний еще впереди предстоит? Об этом лишь Доля с Недолей знают, но они молча нить судьбы моей свивают и только посмеиваются иногда.

Ольга вон тоже почему-то нахохлилась. Может, наставника своего в думах поминает, а может, вспомнилось ей, как в Царь-город мы заявились, как после гибели черноризника едва до рукопашной с войсками императорскими у нас не дошло. Или привиделось ей, как она, окруженная девками сенными, вместе с Малушей через весь город проехала, в любой миг стрелы или копья острого в грудь ожидая. Или о том, как с Константином договор подписывала?

На встрече василис себя повел, словно и не случилось ничего. Вместе с женой и детьми княгиню встретил, как и в прошлый раз, предложил ей трапезу с ним разделить. А когда поснедали, о делах речь завели.

Нашел в себе силы Константин за смерть Григория извиниться. Понимал он, что союз с Русью ему сейчас важнее распри, потому о ереси богомильской даже слова не сказал. А может, надоел ему Фокий хуже горькой редьки с вечными нравоучениями и желанием для Церкви больше власти вытребовать. Василис и так на уступку патриарху пошел, когда тот на войну с Болгарией его подбивать начал. Хоть и кичился Константин перед послами иноземными силой и мощью империи своей, однако сам-то прекрасно знал, что сил этих самых ему не хватает.

В Армении неспокойно было – католикос с хазарами дружбу свел, а каган Иосиф давно на Кавказ зарился. Пришлось туда Никифора Фоку с армией посылать, порядок наводить. С полуночи арабы в подбрюшье империи метились, да норовили побольнее ударить. Никак они не могли с потерей Кипра смириться. И там войска держать нужно было немалые. В Тавриде и Фанагории колонии голову подняли, из-под отеческой руки Константинополя вырваться пытались. И в Херсонесе, и в Сугдее гарнизоны усилить нужно, а тут еще пираты алжирские в Средиземном море моносилиты и триремы[90] византийские топить вздумали. Некстати была Константину болгарская война.

Однако патриарх настаивал. Не нравилось Фокию, что в Византию ересь богомильская прорывается. Не терпел патриарх вольнодумства. Любое отступление от канонов веры и догматов Церкви карал строго, потому и Псов Господних подкармливал. Все боялся, что его властью обделить могут. Не желал простить Константин, что тот Папу Римского тоже почитает. Вот и пришлось императору на войну согласие дать, чтобы лишний раз патриарха не злить.

Ясно же было, кто на самом деле за убийством богомила Григория стоял. Хоть и не признавался патриарх, однако каждый в Константинополе знал – Псы Господни из патриарших рук едят, и это Фокий их на неугодных натравливает.

– Не мог потерпеть, старый пердун, – сказал Константин жене своей, когда узнал о кровавой бойне, в которой духовник архонтисы русов погиб. – Ушли бы они восвояси, да и дело с концом. Так ведь нет. Не хватило ему терпения, а я теперь выкручивайся.

– Придется на уступки идти, – сказала ему Елена, а потом добавила: – Только дочь я варварам все равно не отдам.

Константин и выкручивался. Понимал он, что Русь Византии сейчас нужна больше, чем Византия Руси. Заключил он договор, открыл для скифов дорогу через Понт. Взамен обещание получил, что отправит Ольга-Елена ратников своих в Константинополь. А вот касательно женитьбы Святослава на Варваре…

– Уперся василис, и ни в какую, – рассказала мне потом Малуша. – Говорит, что есть такой стародавний закон, согласно которому нельзя, мол, кровь государеву на сторону отдавать. А он, василис в смысле, приучен старые законы пуще новых почитать. Так что и рад бы, – передразнила сестренка Константина, – союз наш полюбовный еще и браком закрепить, но не выйдет.

– А ты, небось, обрадовалась? – усмехнулся я.

– Чему это?

– Тому, что Святослав свободным останется.

– Еще чего, – фыркнула Малушка. – Это пускай Варвара радуется.

– А ей-то чего?

– А того, что космы ее черные при ней останутся.

Сразу после того, как договор был скреплен печатями, Ольга велела нам на ладьи грузиться.

– И так мы тут засиделись, – сказала она. – Нам бы до ледостава в Киев вернуться.

– Должны успеть, – заверил ее Ромодан. – Хоть и против течения выгребать достанется, однако на Днепре в это время ветра попутные нам дуют, так что паруса спускать не придется. А вот мешкать действительно нельзя, сейчас каждый день на счету.

– А нам бы еще нужно в одно место заскочить, – Ольга на кормчего взглянула. – Очень нужно.

– Надолго? – спросил тот.

– Дня на три, не более.

– Впритык получается, но мы стараться будем, – вставил свое слово Рогоз.

– Вы уж постарайтесь, – сказала она гребцу. – А я не обижу.

– Да что ты, матушка, – старик был доволен, что на него внимание обратили. – Нам и так на тебя обижаться не за что.

– И все же расплачусь, чтобы у жен и детишек ваших зла на меня не было, – и пошла с пристани.

– Куда это ты заскакивать собралась? – спросил я ее по дороге.

– Потом объясню, – ответила княгиня. – Здесь и так много посторонних. Вон, видишь, грузали ромейские уши навострили.

«Никогда не поймешь, – подумал я тогда, – чего у этой бабы на уме».

Вскоре я узнал, куда так спешила Ольга.

На болгарском берегу, в Месемерие-городе, нас уже ждали. Царь Борис Болгарский со всеми чадами, домочадцами и двором на встречу с княгиней приехал. Митрополит Месемерийский в покоях своих встречу устроил. Пока нам запасы воды и снеди пополняли, Ольга с Борисом в переговоры вступили.

Столковались они быстро, а митрополит договор их своим благословением закрепил. Борис в войне с Византией завяз, уж больно силы неравными были, и хоть ромеям от болгар немало доставалось, союз с Русью сейчас как нельзя кстати был.

Двор болгарский нас на пристань провожать вышел.

– Пускай соглядатаи византийские господину своему доложат, что у нас теперь сильные сродственники появились, – сказал Борис радостно и нам вслед рукой помахал.

– Ловко у тебя все вышло, – шепнул Стоян княгине.

– Не пожелал василис Константин с Киевом родниться, – сказала Ольга, когда мы от берега отчалили, – так теперь пускай на себя пеняет, – и в ответ тоже платочком махнула.

И ушли от дружественных берегов наши ладьи, унося с собой Преславу, дочь царя Болгарского. Суждено ей теперь стать женой кагана Киевского, назло врагам государства Болгарии.

– Хорошо хоть она из наших – из Свароговых правнуков, – сказала мне Малуша, утирая слезы.

– Будет тебе, – утешал я ее. – Жизнь длинная, все еще повернуться может так, что и представить сейчас нельзя, а пока принимать ее нужно такой, какая она есть. Ты уж мне поверь. Я-то знаю.

И точно. Дня через три смотрю, а они с Преславой вместе сидят. Беседуют о чем-то как ни в чем не бывало. Порадовался я за сестренку, значит, не обидел ее Велес Премудрый разумом, и меня она поняла правильно.