Гончар ОлесьГоры поют

Олесь Гончар

ГОРЫ ПОЮТ

I

Кончилась война. Отгремели победные салюты.

Дивизия стала лагерем в горах, в просторной долине, окруженной скалами и лесами. Радостно затрубили в небо полковые горнисты. Гулко прокатилось в межгорьях ржание расседланных коней. Жизнь обретала мирный тембр.

Все полки дивизии расположились рядом, вытянувшись у подножия гор на целые километры вдоль котловины. По самому дну балки выстроились в длиннющую шеренгу возы и пушки Колеса их прятались в буйной траве.

Старшины отправились в окрестные горные села. Возвращались оттуда нагруженные разным инструментом, взятым под расписку у местных жителей.

Ходил на такие раздобытки и Витя Светличный со своим старшиной. С гор хлопец вернулся возбужденный до предела и, как нечто необычайное, показывал товарищам пилу, широкую, стальную... Впрочем, пила была как пила, ничего особенного, а он все не мог успокоиться:

- Вы только посмотрите! Какая гибкая! Аж звучит!

Аж поет!..

И главное, что удалось, мол, ее достать... без расписки!

Это что-то новое,- заинтересовались товарищи.

Выманил? Или так "занял", что и хозяин не углядел?

Да вы что! - возмутился парень.- Хозяина вовсе дома не было!.. Тут целая история...

И рассказал. Девушка их встретила, лесорубова дочь.

Волосы золотистые рассыпались по плечам, глаза - как небо!.. И такая догадливая, не пришлось долго объяснять, сразу сообразила, что им нужно... Сама вынесла, из рук в руки передала Вите эту певучую сталь. Товарищ старшина как раз отлучился, и парень сам принялся писать расписку, пояснив девушке, какой это серьезный для нес документ... А она вдруг улыбнулась на его старания - так ласково, так небесно: "Не надо. Не хцем".- "Почему?"

"Я вам ворот". - "Почему верите?" - "Не знаю. Верю и псе..."

Рассказывая, хлопец себя не помнил от восторга.

- Вот такая!.. Эвой ее звать.

- Ева?

- Не Ева, а Эва,- ревниво поправил паренек несообразительного своего друга Загоруйко.- Эва, Эва, понял?- Глядите теперь, чтобы не порвал кто эту пилку! Осторожно надо ею, полегоньку... Я ведь должен ее отнести, как только закончим работу...

- Если и забудешь, тоже не беда,- пошутил Загоруйко.

- Ну-ну! Обещал. Дал слову гонору! ' Чтобы ни единый зубчик не вьппербился!

Не отступался Светличный от этой пилы, был начеку постоянно. Работая с напарником, глаза с нее не сводил да все предостерегал товарища:

- Полегче, полегче! Не дергай!.. Тут умом надо, а не силой! Видишь, она сама идет!..

И, покрываясь потом, тянул, к самой стали припадая своей крутолобой головой.

В эти дни повсюду, вгрызаясь в пахучее дерево, пели горячие пилы, но самым лучшим для Светличного был все же голос, который издавала эта его, Эвина, добытая в горах без расписки, под одно только слово...

Бурное строительство разворачивалось по всей долине.

Вырастали, как из воды, кузницы, мастерские, коновязи.

Командиры разбивали под шнур площадки для будущих палаток. Но гвардейские архитекторы в порыве вдохновения вместо шалашей возводили самые настоящие дома, в которых можно было бы даже зимовать. Хотелось сделать все обстоятельно, капитально, пусть на день, но по-настоящему. Нет, это была не работа, это было какое-то пиршество строительства, виртуозное творчество изголодавшихся по работе рук. Не лагерь, а стройный белый городок рождался в межгорье на глазах удивленных местных жителей.

Покрытые тесом, побеленные известкой, нарядные городки подразделений вырастали на зеленой полонине не по дням, а по часам. Каждый стремился проявить полностью свой приглушенный войною талант.

Оказалось, что все умеют делать эти мудрые солдатские руки. Уже посмуглевшие косари в погонах идут по будущему плацу с ритмичным поблоскиванием кос, с выражением хмельного счастья в глазах. Уже офицер стал электриком, сержант обернулся плотником, а снайпер художникомдекоратором. Тянут провода к палаткам, бьют криницы по всему лагерю, а там, размахнувшись по-шахтерски, ломают камень и утрамбовывают им линейки.

Наконец строительство закончено. Над лагерем поднят государственный флаг Советского Союза.

Старшины идеально наточили инструмент перед тем, как возвратить его хозяину. Светличный был счастлив оттого, что пилу удалось сохранить в надлежащем виде, в полной целости - ни единый зубчик но выщербился, хоть на совесть поработала...

- Разрешите теперь отнести,- обратился, довольный, к старшине.

Старшина, пожилой уже человек, порядочный ворчун, но в общем справедливый, неожиданно ошарашил парня:

- Сам отнесу.

Это был просто удар. Светличный совсем не был готов к тому, что дело может так обернуться. И как же это, чтобы не он? Ведь он брал, он обещал! Сколько ждал этого дня!

Единственная, может, даже последняя возможность еще раз увидеть ее, улыбающуюся, приветливую, услышать от нее какое-то слово... Множество раз представлял он себе, как махнет по знакомой тропинке в межгорье, предстанет перед Эвой, преисполненной благодарности за доверие и гордости, что сдержал слово, охваченный жаром какогото неведомого доныне чувства, какой-то терпкой, как само счастье, страсти...

Стал умолять старшину. Молил так, как никогда еще не молил.

Сколько хотите нарядов возьму на себя вне очереди, три дня картошку безвылазно буду чистить на кухне,- только отпустите!..

Спасибо, поддержали товарищи

- Да и правда, отпустите вы его... Вы ведь девушку можете и не узнать, еще кому другому отдадите... Ждет одного, а тут перед нею вдруг - дядька усатый...

У старшины дома сыновья уже такие, что скоро и этого Светличного, пожалуй, догонят,- не это ли и умилостивило усача.

- Ладно, беги, только чтоб одна нога там, а другая - тут!

О, как он мотнулся, поблескивая гибкою пилой!

Еще засветло вернулся и, как видно,- победителем:

улыбка до ушей, в руках целый сноп цветов с горного альпийского луга... Смеялся, потрясая цветистым своим богатством:

- Это все для нашей палатки!

II

Началась учеба, подчиненная строгому расписанию. По сигналу - на плац, по сигналу - с плаца. С песнями - туда, с песнями - обратно. Сведенные в лагерь полки и разбросанные за лагерем села привыкали жить по сигналам горнистов.

- Сегодня в конце вечерней поверки мы будем исполнять наш Государственный гимн вместе с другими подразделениями,- торжественно говорил в один из дней старшина, похаживая перед строем роты в своих наспиртованных сапогах.- До сих пор мы пели поротно, а теперь грянем всеми полками сообща. На правом фланге станет оркестр, он будет нам за дирижера. Стало быть, наша с вами задача - завоевать по пению первенство, отличиться своими голосами.

Старшина передохнул, вытер вспотевший лоб и продолжал:

- Не забудьте, что по левую руку от нас будет стоять пулеметная, там народ тоже горластый и спевшийся неплохо. Мы лучше их идем по тактике, а если тут осрамимся, то...- старшина горько махнул рукой, не доведя своей тирады до конца. Это означало, что такого он и вообразить себе не хочет.

- О голосе, как и об оружии, надо заботиться,- поучал он дальше, грозно надувая полные, только что выбритые до блеска щеки.- А у нас, к сожалению, есть еще такие единицы, которым это нипочем. Я говорю о вас, ефрейтор Перейма, и о вас, ефрейтор Снежков. Вы думаете, что я не заметил, куда вы шагнули после обеда? Опять к ручью бегали! Холодной, родниковой захотелось. Ишь, орлы! Весь лагерь из бачков пьет, а они, видите ли, не могут. В бачках им вода не такая, в бачках теплая, в бочки дезинфекцию медики набросали, хлоркой отдает... На то не смотрят, что дезинфекция в банки пущена для нашего же с вами здоровья, против всяких хвороб... Знать этого не хотят, идут в горы, пьют из родников, а потом простуживаются, хрипят... Ты, наверное, уже совсем хрипишь, Снежков?

А ну, подай голос.

- Нот, не хриплю,- прозвучал звонкий ответ.

- А ты, Перейма?

- И я не хриплю! - прозвучало еще звонче.

Это словно бы немного успокоило старшину. Но всевидящее око его уже проникало в глубину шеренг, кого-то неутомимо искало, кого-то нашло в самом дальнем ряду.

- Светличный!

- Я!

Маленький, круглолицый, симпатично курносый боец от собственного "я" покраснел до ушей.

- И ты тоже... С твоей стороны, Светличный, я вовсе такого нс ожидал. Снайпер, комсомолец, голос хоть на сцену - и вот тебе на... Тоже махнул в горы!

- Я - не пить.

- Он бегал за цветами для всей нашей палатки,- вступились за Светличного товарищи.

- Опять за цветами?

- Так вы ж требуете, чтобы свежие были всегда.

- Коли так, тогда другое дело,- сразу подобрел старшина.- Потому что я на твой голос, товарищ Светличный, возлагаю немалые надежды. Хотя, согласно ранжиру, тебе всегда приходится стоять позади, среди самых мелких ростом, на этот раз я ранжир ломаю. Ставлю тебя посреди роты, в самом центре, слыхал? Потому как есть у нас еще такие певцы, вроде Загоруйко, ему никакие ноты не закон, дисциплина голоса расшатана напрочь... Ни к кому не прислушивается, никого не признает, если уж затянул, то и пошел себе и пошел напрямки... Всех глушит! Вот почему я решил так: поставлю Загоруйко рядом с тобой, Светличный. Ты отвечаешь мне за него. Следи, чтобы не срывался и не отставал, чтобы не блуждал по-волчьи где-то окольными путями. Понял, Загоруйко? Прислушивайся к Светличному. Он будет, как говорится, корректировать твой песенный огонь!..

III

Вите Светличному очень хотелось, чтобы его рота пела лучше всех... И поэтому, очутившись вечером по воле старшины в самом центре подразделения, он не на шутку пригрозил Загоруйко, стоявшему рядом:

- Смотри у меня... Только зарикошетишь - ноги оттопчу.

Загоруйко - ростом выше Светличного на целую голову - добродушно улыбался своему маленькому наставнику и обещал честно "тянуть за всеми".

Где-то поблизости в темноте уже уверенно откашливалась пулеметная, загодя набираясь духа. Светличный воспринял это откашливание как поощрение и вызов для себя, -как лукавую товарищескую угрозу, и ему сейчас особенно захотелось превзойти, перепеть пулеметную во что бы то ни стало.

Подразделения стояли, выстроившись в линию взводных колонн. Поверка уже закончилась, старшины один за другим бегали с рапортами к дежурным. Было слышно, как и в других полках всюду звучат рапорты, то громкие, чеканные, то еле слышные - где-то на отдаленных флангах.

Перед лицом колонн высились темные горы, достигая вершинами звезд. Раскаленные за день скалы еще дышали на бойцов нежным теплом, а снизу от росных трав уже струилась терпкая эфирно-свежая прохлада.

И вот наконец рапорты стихли, подразделения приумолкли и насторожились, и оркестр грянул Государственный гимн. Долина подхватила его одновременно тысячами голосов, забурлила, запела от края до края. Величественная мелодия, быстро нарастая и усиливаясь, разливалась в могучее море гармонии. Слышали это пение и в горах, в разбросанных повсюду гнездах лесорубов, и не одна там юная душа загоралась желанием подхватить мелодию, присоединиться и своим голосом к мощно поющим полкам.

Какое-то время Светличный, помня наказ старшины, еще прислушивался к Загоруйко, еще сравнивал ревниво голоса своих с голосами сосеДей-пулеметчиков. Но так было не долго. Продолжая петь, разгораясь сладостным внутренним жаром, он постепенно утрачивал контроль над собой и другими, песня все более властно захватывала его, и он сам уже как бы становился ее текучей частицей. Чувствовал, как он весь каждой клеткой растет, куда-то поднимается, насквозь пронизанный током необычайной энергии, полоненный, завороженный мощной красотой пения. Уже он и не пел, а оно как-то пелось само, пелось о близких, о том далеком и самом дорогом в жизни, ч"то зовется Родиной. Песня была способна вместить в себе все. И ритмы властного похода, и суровое величие борьбы, и счастье победы, и громкие трубы солнечного грядущего - все звучало в ней, все, чем он жил, проявилось, воплотилось в мажорной музыке. Он пел себя, свой апофеоз, свою молодую жизнь, расцветшую в окопах и маршах. Это же она, его жизнь, уже перевоплотилась в музыку, достигла силы песни! Он был убежден, что Эва тоже сейчас его слышит, может, даже подпевает, сливается с ним своим чувством, и ужо оба они составляют как бы единое целое, соединяются в высокой гармонии душ. И это еще больше прибавляло ему захватывающей песенной силы.

Не помнил ни о Загоруйко, ни о сопернице - пулеметной, их как бы уже не существовало, они исчезли, как шум отдельных деревьев исчезает в шуме большого леса. Между скалами бушевало единое горячее половодье музыки, проникая в глубочайшие ущелья, прорываясь к горным вершинам, утверждая себя повсюду.

А когда старшины стали разводить подразделения по палатам, Светличному вдруг показалось, что окрестные горы все еще продолжают петь.

Эхо, отзвуки, а может, и вправду?

- Молодцы, прекрасно пели! - отметил старшина, обходя перед отбоем палатки.

- А как я сегодня? - спросил его Загоруйко, толкая Светличного в бок. Они лежали рядом на общих парах.

- Ты, Загоруйно... О тебе пусть Светличный скажет.

- Что тут говорить,- усмехнулся Светличный.- Помоему, тянул, как никогда. Собственно, я... не слыхал. Ни его не слышал, ни себя.

- Кого же вы слышали в таком случае?

- Кого? Да всех! Даже горы будто подтягивали нам...

Вопреки ожиданиям; старшину признание это не удивило.

- Скажу вам, хлопцы,- вдруг доверительно заговорил он,- со мной тоже сегодня что-то творилось... Как вошел в песню, как взяло за душу... Обо всем забыл. Уже словно бы и нс старшина и не начальник, а просто гвардии рядовой... Человек - и все. Остаешься, знаете, в чистом виде... Ну, спите, ребятки...

IV

Луна взошла над горами, и посветлела ночь, и все вокруг переиначилось фантастически. Вершины гор были те и не те, что днем, они как бы застывали в раздумье, словно ждали чего-то, и их темные теснины были полны тайн.

Не приходил в эту ночь сон к Вите Светличному. Хотя не его был черед дежурить, однако хлопец, точно дневальный, тишком стоял и стоял на пороге своего шалаша.

В ушах еще звенели могучие ритмы, нервная дрожь пронимала все его возбужденное тело. Видел сквозь открытую дверь, как темное громадьо гор постепенно окутывается низовыми белыми туманами, а скалы на вершинах берутся от луны тусклым отблеском.

Вслушался. Показалось, что горы вокруг все еще продолжают чуть слышно петь, звучать отшумевшим многоголосьем полков. Сам себе улыбаясь, пронизанный трепетом сладостной незнакомой нежности, юноша будто впервые в жизни созерцал эту колдовскую сказку ночи.

Такая ясность царила над миром, в лунном мареве гор чудилось что-то манящее, загадочное, но не враждебное.

Эва говорила: когда будет совсем светлая ночь, встретишь меня у ручья... Там, где каждый день берет она воду своим жбаном и куда при малейшей возможности и он, и хлопцы из его подразделения шмыгают пить родниковую, но боясь простудить свои голоса... Может, и сейчас Эва стоит, одна в ночи, над сверкающим лунным ручьем и ждет, ждет...

Может, это она с вечера отвечала тебе своим пением, высоким девичьим витком мелодии, что так призывно звучала в ее устах?

Кажется, и сейчас тишина гор порождает едва слышный, ласково плывущий напев. Она?!

Тот напев срывает Светличного с места. Как безумный, в экстазе своего чувства летит хлопец навстречу ее песне - туда, в горы, в горы, где сверкают росой кустарники но сторонам тропинки, мелькают, расступаются беги! Объятый сном лагерь остается позади, хлопца никто не задерживает, все спят, никто его не видит, только луна в небе стоит на часах, но луна всегда на стороне влюбленных, она тоже - вместе с юношей наперегонки бежит, летит!..

Вот и знакомый ручей поблескивает между камнями, налитын лунным сиянием, и над ним фигура девичья в белом, словно к венцу,- протягивает навстречу тебе руки, раскинутые для объятий, для беспамятства первой любви!..

Артиллерийский конь внезапно заржал в долине около полковой коновязи, и все враз вернулось к реальности... Глянул хлопец на себя: стоит он на том месте, где и стоял. Лишь распаленная мечта в объятиях млеет у ручья, а он вот здесь, растревоженный, у двери палатки. И уже перед ним, как из земли... старшина со своими серыми усами.

- Ты что не спишь? Как будто бы и не лунатик?

Покурить вышел из палатки старшина, закуривает цигарку, и что-то подобное улыбке шевельнуло его толстые, словно отцовские усы. Светличный обрадовался, готов был на шею броситься старшине. Вот кто ему сейчас нужен, вот кто его поймет!..

- Товарищ старшина! - кинувшись к нему, хлопец жарко, полутаинственно зашептал. О полнолунии, о договоренности - есть уговор именно в такую ясную ночь встретиться с нею у ручья...

- Отпустите! Хоть на часочек. Хоть на минутку!..

Одна нога там, другая - тут!..

Шальное его бормотаньо не показалось старшине ни чудачеством, ни сновидением, он слушал серьезно. Потом сказал:

- Дела не будет, парень. Приказ есть,- слышал?

С иностранками ни-ни...

- Ну прошу вас... Хоть на секунду, хоть на миг! Пока луна не скрылась за горой!..

- А если тревога? А если вдруг сниматься? Где Светличный? Где запевала? Кто отпустил? Кого - старшину Линника на цугундер... Нет, иди, спи.

- А она?

- Что - она? Думать о ней не возбраняю.

- Да хоть одно бы слово ей сказать...

- Песней скажешь. Такая уж твоя доля солдатская...

- Но это, может, в последний раз?

Молчит старшина. Потом снова неумолимо:

- Иди, спи. Ночь пройдет, день настанет, все переиграет в крови...

Хлопец вышел из палатки, глянул на лунное марево.

А что, если и в самом деле сниматься? Что же остается?

Останутся горы, полные отзвуков, полные твоей любви...

Вскоре снялись полки. Выступили, когда луна налилась по-ночному и затопила весь свет. Никто из бойцов не знал - близким или далеким будет этот марш.

Вышли из горной долины в поля. Город какой-то ночью проходили,- он спал, миновали молчаливые, освещенные лишь луною дома, груды развалин; готика соборов ночных сурово поблескивала над громыханьем колес, цоканьем копыт, над бесконечным размеренным движением войск.

Но даже и после того, как дивизия снялась с этих мест, оставив навсегда свой нарядный альпийский лагерь с его деревянными палатками, клумбами, утрамбованными дорожками и слежавшимся сеном на нарах,- даже и после этого ничто здесь не исчезло, ничто не забылось.

Вечерами, в обычный час поверки, горы начинали петь.