"ОПЕРАЦИЯ «АНДРАШИ»" - читать интересную книгу автора (Дэвидсон Бэзил)

Глава 13

Они с Корнуэллом забрались в землянку, где лежал Марко. Там был и Бора. Они понимали, что происходит: их ищут, систематически прочесывая все окрестности.

— Да не нас, собственно, — заметил Бора, — а просто смотрят, нет ли тут кого-нибудь. Они эту долину с прошлого октября запомнили. Слободан тогда с десяток их тут уложил из засады.

Выстрелы неуклонно приближались. Залп следовал за залпом по мере того, как осторожные солдаты поднимались с одного лесистого уступа на следующий. Этот треск, в который иногда вплеталось отрывистое рявканье «шмайсера», надвигался на них, как глухая дробь похоронного марша, а рядом с ними, хрипло захлебываясь мраком, еще боролся за жизнь Марко. Ночью он в бреду кричал, но они не понимали, что он кричит, и ничем не могли ему помочь. Потом он снова потерял сознание. И с тех пор лежал тихо — только губы его подергивались, втягивая душный сырой воздух. Они слушали приближающийся треск выстрелов и предсмертное хрипение Марко — он, Бора и Корнуэлл уже под землей ждали смерти Марко, ждали своей очереди.

Проходили часы. Или только минуты? Они молчали. Еще немного, и их не будет вовсе. Глупо, но факт. Иногда Бора чуть-чуть ерзал, а один раз попробовал напоить Марко, и жестяная кружка звякнула обо что-то металлическое, словно могильщик копал в темноте. Они сидели, скорчившись, в холодной липкой тьме и обливались потом. И очень долго больше ничего не происходило.

Он бессвязно думал о своей жизни, о своей нелепой, глупой жизни. Он вспоминал, как Уилфред Гибсон читал лекции в одном из классов старой школы близ Скотсвуд-роуд, а ветер с Тайна бился в окна и дребезжал стеклами. Он вспоминал, как слушал Уилфреда, сжимая в ладонях руку Эстер. В те бурные, яростные дни, когда они верили обещаниям, будто знание способно отомкнуть врата жизни издать им свободу. Казалось, они могли бы вот сейчас выйти из этого промозглого холодного класса и книгами разбить и уничтожить тупую нелепость всего того, что не давало им жить. Тогда они твердо знали, что так и будет. Тогда, но не после. Не после — вот что было главным.

Много лет он убегал от всего этого. Но теперь бежать было некуда. Да он уже и не хотел бежать. Тот день на Трафальгарской площади, день решающий и роковой… теперь он мог думать даже о нем. Обо всем этом — о людском водовороте в струях дождя, о знаменах — поверженных, поднятых, вновь поверженных. И больше это уже не могло причинить ему боли. Отпущение грехов, как сказали бы гейтсхедские паписты, — ну да неважно. На него наталкивались людские тела — худые, но крепкие, с напряженными мышцами, такими же, как у него. Наталкивались, наваливались, теснили. Мелькали кулаки, сшибались плечи — со злобой, которая накапливалась весь долгий тусклый день в ожидании такой возможности. Под хлещущим дождем драка бушевала час за часом. Но под конец они отступили, как разбитая пехота, унося раненых, оставляя пленных. А он смотрел на них с лестничной площадки, целый и невредимый. Посторонний. И ушел — сам по себе. И жил дальше — сам по себе.

Бора сбоку от него застыл, точно каменный истукан. Выстрелы гремели совсем рядом.

Он словно отделился от своего никчемного тела. Он мог думать даже о том, что предшествовало этому дню. О великом марше из Тайнсайда в Лондон, о великом голодном марше, когда они прошли чуть ли не через всю Англию — с голодного севера по зеленым равнинам Линкольншира под небом в перламутре морского тумана и дальше, на юг, где солнечные лучи золотили башни и шпили уютных городков, еще доживающих дни довольства и изобилия. Они шли и пели свои песни, отмеряя милю за милей.

Приходит день расплаты, Терпеть довольно гнет! Мы с голодом покончим, Вперед, друзья, вперед! Идем с оружием в руках, Победный поднимая стяг…

Он и все они — Эстер и Уилфред, Мартышка Спаркс, приколовший все свои медали в память о Монсе, знаменитой битве под Монсом, и Том Скаддер, и еще сорок человек, и преподобный Соуле в ветхом сюртуке, дирижирующий песней, и уверенность, что он делает что-то нужное, что-то полезное для всех. «Они просто развлекаются. Хотят обратить на себя внимание», — сказала какая-то тощая старуха в одном из южных городков. Он готов был выбежать из рядов и ударить ее.

Приглушенные раскаты приближались, учащались. Но страха смерти не было.

Он бы должен был бояться. Но он не боялся. Важно было другое — то жесткое и ясное, что росло внутри него, хотя он и не находил для этого слов. «Ты должен простить себя. Сейчас. Пока еще не поздно». Так сказал бы Митя. А простить надо многое. Сейчас. Пока они не спустились в ручей и не нашли вход в землянку. Пока они не забросали ее гранатами, Глупая, бесполезная жизнь. Глупая, бесполезная смерть.

Наверху что-то происходило. Тишина словно взревела, рассыпалась криками, потом сузилась, замкнулась в себе, стала настоящей тишиной.

Но время еще было. Он подумал: обращение на смертном одре, отпущение грехов на смертном одре. Ну, ладно, в последний раз: да, ему надо было поехать с Уиллом в Испанию. Ну ладно, он не поехал. Но теперь даже кости Уилла Рейлтона больше не будут обвинять его из могилы, даже Эстер не сможет сказать ни слова — ни сейчас, ни после. По крайней мере с этим ясно.

Наверху что-то происходило. Щелкнул винтовочный выстрел. Послышался топот. Перестав дышать, он смотрел вверх, в темноту. Там, у него над головой, их было двое. Один окликнул другого.

Говорят, люди перед смертью потеют от страха. А он от страха весь высох. Да это и не страх вовсе.

Одного зовут Адольф. Второй кричит «Адольф! Адольф!» и еще много чего-то. Топота больше не слышно. Значит, они сели тут — Адольф и его приятель. Спокойно так, со вкусом, чтобы ноги отошли. Том медленно выдохнул, прислушиваясь к шелесту воздуха на губах. Ну, пока… о господи!

Из мрака на него обрушился кулак, чудовищный вопль ударил в барабанные перепонки. Он успел подумать: вот оно, вот оно. А потом — ничего. Только отголоски крика, и рядом с ним Бора вдруг наклоняется, нагибается, и булькающие настойчивые крики Марко замирают.

Он напряг слух и в ревущей тишине услышал доносящийся сверху смех.

Он обхватил плечи Корнуэлла, который сидел с другой его стороны, и застыл, все крепче прижимая Корнуэлла к своему боку. Ему хотелось сказать: простите себя. Ради бога, простите. Сейчас, пока еще не поздно.

А булькающий звук не стихал — рядом с ним, рядом с ним, за телом Боры, а Бора покряхтывал, Бора нажимал, Бора был как гранитный валун.

Его словно парализовало. А наверху они все еще были здесь. Они все еще разговаривали. Но они встали на ноги и притопывали, притопывали над пустотой в земле.

Время шло.

Тут было так тесно для Боры, для его сдавленной силы.

Он ждал.

И вот со всех сторон снаружи снова загремели выстрелы, люди окликали друг друга, люди бежали. Но уже не над их головами. И он понял, что все позади. Облава двинулась дальше. Облава прошла прямо над ними и двинулась дальше.

Он выпустил плечо Корнуэлла. И посмотрел на Бору. В сером свете, просачивавшемся сквозь завесу ежевики, он увидел, как руки Боры отдернулись, сжались, а потом растопырились на коленях. И тут он понял.

Он хотел что-то сказать. Надо было что-то сказать. И немного погодя он прошептал:

— Бора, он сказал бы — правильно. И услышал ясный голос Боры:

— Нет. Со мной кончено.

Он перегнулся через Бору, оперся на его колени, на его руки, положил ладонь на заострившееся, свинцовое лицо Марко и почувствовал под пальцами теплую кожу, согретую кровью, которая еще не успела остыть. Он обвил рукой голову Марко, точно это была его собственная драгоценная голова, баюкая ее мертвую силу, ощущая ее мертвую влажность. Протянув пальцы, он позволил себе коснуться темных век Марко и закрыл выпученные глаза.

Это так и останется навеки непонятым. А может быть, так и надо. Может быть, люди не могут думать иначе. Но он, во всяком случае, понял. Цели и средства неразделимы. То, что ты делаешь и чего ты не делаешь, зависит… зависит… но мысль терялась, ускользала от него.

Перед ними теперь словно раскинулся океан пустого времени.

Он очень долго сидел рядом с Борой, испытывая тошнотный стыд и тошнотную радость.

Снаружи на стебле ежевики запела птичка. Он вслушивался в прерывистую трель.