"Пирамида" - читать интересную книгу автора (Голдинг Уильям)IIПосле окончания своего первого оксфордского семестра я поездом поехал в Барчестер, а там сел в автобус до Стилборна. Я проторчал в Барчестере, сам не знаю зачем – бродил вокруг собора, пасся по книжным лавкам, – пока не спохватился, глянув на часы, что, если не потороплюсь, пропущу последний автобус. Я на него успел и зарылся в книжку. Будто пытаясь таким способом что-то продлить. Это «что-то» был никак не Оксфорд. Химия проглотила музыку и, к моей досаде и удивлению, отнимала все время. Я еле выкраивал небольшой досуг для тайного порока музыки, правда весьма увлекательного. Вдобавок я рвался поскорей увидеть родителей, продемонстрировать модную ширину серых брюк, все про все рассказать. Эви уехала, Имоджен вышла замуж. Я был настоящий студент с соответственным пониманием долга и ценностей, без забот и печалей. И – вот поди ж ты – углубился в книжку. Нет, увольте, это не для меня, как он ни прекрасен. Я был ученый с одним тайным пороком. Зря я замахнулся на второй – он был мне уже не по зубам. Я отложил книжку, приготовившись ко всему, а меж тем автобус, по-коровьи качаясь, одолевал в темноте Старый мост. Я пронес два своих чемодана от остановки к нашему флигелю и обнаружил, что там темно. Нашаривая под ковриком ключ, я услышал несущийся через Площадь от ратуши мамин голос. Она меня крепко и нежно расцеловала. Мы не успели еще расположиться, а я уже понимал, что происходит, ибо увидел папу со скрипкой в черном деревянном футляре. Я как бы разом снова вступил в ту область, где все ясно без слов, и когда папа включил свет, на маме действительно оказалось парадное серое платье, золотая брошка и легкие розовые пятна под каждой скулой. Она смеялась, сверкала, сияла. И без папиной скрипки и темно-серого костюма я мог догадаться, что SOS – Стилборнский оперный союз – переживает свое ежедвух-, не то трехлетнее воскрешение. Для мамы, по-моему, это был всегда звездный час. Она завладевала пианино. И с капельмейстером офицерского колледжа на тромбоне, бамстедским приходским священником на контрабасе, наборщиком на альте и папой в качестве первой (и единственной) скрипки она задавала тон в театральном оркестре. Скудость этого оркестра не объяснялась просто такими понятиями, как талант – не талант. Будь в Стилборне куда больше людей, владеющих инструментами, для них не нашлось бы места. Та же незадача скрывалась за масштабами труппы. И «Сельская девчонка», «Веселая Англия», «Сирень цветет» и «Чу Чин Чо» исполнялись в весьма стесненных условиях. Но будь у нас, предположим, бездна талантов, гигантская сцена, оркестровая яма и зрительный зал – все равно оставалось бы всепобеждающее ограничение – социальное. Замкнутая среда колледжа была для нас недостижима. И старшина О'Донован помогал нам исключительно потому, что там он был сбоку припека. В свою очередь многие – добрая половина населения Стилборна – отсеивались механически, обитая в таких местах, как Бакалейный тупик и Мельничная, и будучи оборванцами. Хоть Эви пела и могла любого свести с ума, она не имела ни малейшего шанса даже постоять в хоре. Искусство объединяет. Но не до такой же степени. Так что все делалось горсткой людей, обведенных незримой чертой. Никто и не заикался об этой черте, но помнили все. Наш SOS родился из подспудно бродившего в обществе духа. У нас не было ритуалов, кроме ежегодной процессии мэра. Ни речей, ни парадов. Сами себе трагедия, мы и не подозревали, что нуждаемся в катарсисе. Шоковую терапию нам заменяли «Международные новости». Но время от времени беспокойный дух воспламенялся от сжатия, и мы беспокойно ворочались во сне. SOS, мирно почивший после очередного сезона, пробуждался и зализывал раны. Их было предостаточно. После профессиональных встреч лишь немногие члены труппы не прерывали отношений. С роковой неизбежностью желание играть, увлекать, впечатлять порождало пышно цветущую зависть, ненависть, склоки и обиды, которые приходится таить в обыденной жизни. Постановка изящной оперы уничтожала половину нашего потенциала одним махом, потому что всегда находились двое-трое, столь оскорбленных неполучением роли героя или героини, что категорически просили их более не беспокоить. Или – еще того хуже – мрачно мирились с второсортным жребием и вступали на путь театрального саботажа. К концу длившихся у нас три вечера выступлений добрая половина труппы чувствовала себя столь смертельно обиженной, что клялась в жизни более не подвергать себя подобным унижениям. Вот почему SOS не мог функционировать ежегодно. Какой-то период требовался, чтоб затянулись шрамы. Распри затихали, враги снова раскланивались при встрече. И тогда уж – однако отнюдь не в соответствии с графиком – снова начиналось брожение. Собирался комитет, возрождался союз, анализировался понесенный в прошлый раз урон, а затем объявлялось, что в поддержку такой-то и такой-то благотворительной акции, скажем доктора Барнардо [11], SOS представит в ратуше такой-то и такой-то мюзикл. И, завидев на маминых скулах эти красные пятна, я сразу понял, что не об Оксфорде сейчас будет речь. Возбужденная мама сама хотела поговорить. – Ну и что же у нас на сей раз, мама? – Можно, наверное, чайку попить, – сказала мама. – Поставишь чайник, папочка, да? Господи, я совершенно... Это такая прелесть, знаешь, Оливер. У нас никогда еще такой прелести не бывало! Она напела несколько так-тов, расхохоталась. – Я спрашиваю, как это на сей раз называется? – quot;Червонный корольquot;. Местами упоительная музыка. Ты оценишь. – Я не пойду. Не волнуйся. – Ну, мы это еще обсудим, – сказала мама. – Знаешь, детка, у нас ведь сейчас профессиональный режиссер. Ты, наверное, слышал про него в Оксфорде. Мистер де Трейси. Мистер Ивлин де Трейси. Я уверена, ты про него слышал. – Ни сном ни духом. – Он очарователен. Сразу преодолел все сложности. Подумай – профессиональный... – Сложности? – Ну, с приемной мэра. Мистер де Трейси взял и сказал: «Ребятки, нам просто придется изменить маршрут. Вот и все». Папочка, ты ситечко забыл! – Так что там с этой приемной? – Ты не поверишь. Он заявил: «Нет». И с тех пор она стоит запертая. – Но не можете же вы... – Мистер де Трейси повесил циклораму на полметра дальше и устроил так, чтоб труппа ходила там. – Но почему же?.. – Вот-вот, ты спрашиваешь. Естественно. Папочка, я надеюсь, ты поставил чайник? Понимаешь, Оливер. Это из-за дочки. Ее просто оставили с носом. – Не может быть! – Представь! – Нет! – А я тебе говорю, Оливер. Так что ты понимаешь. Я понял. Без дочери мэра миссис Андерхилл труппа была непредставима. Много лет назад она сезон продержалась на профессиональной сцене, и у нее был поставлен голос. С тех пор она сделалась нашей бессменной инженю, что многое упрощало. Я видывал ее в персидских шальварах, японском кимоно, елизаветинских фижмах. Голос ее был создан для «Друри-лейн» [12], а нашу бедную ратушу сотрясал как обувную коробку. Выйдя как-то из лесу, спускаясь к Стилборну и услышав ее верхнее до, я даже погрешил на пациента из соседней больницы. Если комитет отверг услуги миссис Андерхилл – логично, что престарелый родитель запретил SOSy пользоваться приемной и, естественно, тянул с этим извещением, пока оно не сделалось роковым. – И как же вы?.. – С черного хода, конечно. Мне говорили – жуткая теснота. На арьерсцену слева, – сказала мама, гордо смакуя терминологию. – Только так. Каждый, кто зайдет справа, задевает циклораму. Даже видно иногда, как она колышется. – Какое «иногда», – сказал папа. – Младший Джонсон сегодня чуть ее локтем не проткнул. – Но как же... То есть? Мама поняла. – Ну, ей уже под шестьдесят, детка, а все на свете имеет конец, правда? Пришлось уступить место кой-кому помоложе. – И какую же она теперь играет роль? Ведьмы? – Уж не думаешь ли ты, что Элси Андерхилл станет играть кого-то, кроме героини? Мой дорогой Оливер! Она просто хлопнула дверью! Да, скажу тебе, это было нечто! Некоторые считают, что Клеймор был не совсем тактичен... – Клеймор? Так он еще в героях? Норман Клеймор, владелец и издатель «Стилборнского вестника». И теперь муж Имоджен. Сердце у меня екнуло, когда я понял, кто сменил миссис Андерхилл в качестве инженю. – Они – прелестная пара, детка, пусть даже голос у мистера Клеймора чуточку слабоват... – Абсолютнейший комар. – Ну и можно, наверное, согласиться, что внешне он не вполне Айвор. Но миссис Клеймор – то есть Имоджен Грантли, – вот уж кто действительно настоящая принцесса. Это я мог себе представить. И устремился мыслью обратно в Оксфорд. – У нее голос, – сказал папа, – как у... – Да-да, папочка! Выпей еще чашечку. Имоджен еще и пела. Природа явно перестаралась. И я решил завтра отправиться в долгую-долгую прогулку, чтоб не услышать ее и снова не влипнуть. – Воображаю, какая давка на этом вашем черном ходе! – О, мы в оркестре, конечно, не очень знаем, что там происходит. Но ты нам расскажешь, детка. Я рассеянно кивнул, думая про Имоджен. Потом: – Что ты сказала, мама? Я? Расскажу? – Это в самом начале, детка. Одна сценка... – Постой! Минуточку! – Ты бы хоть дослушал, что я хочу сказать! – Послушай, мама... – Одна сценка. По-моему, в Венгрии или в Руритании [13], – словом, где-то такое. Ресторан. Она не знает, что он переодетый король, он не знает, что она переодетая принцесса Пафлагонская. Очень остроумная идея. И как он додумался! – Нет, мама, нет! Я тебя предупреждаю, мама... – И цыган, конечно, им играет, и тут они влюбляются... – Нет! Я заметил, что папа не смотрит ни на меня, ни на маму и так смотрит в чашку, будто читает в ней свою судьбу. – Только представь, – сказала мама. – Он играет, а у них такой трогательный разговор, и король ему дает набитый золотом кошелек, и он уходит, и тут оркестр тихо-тихо подхватывает тему цыгана, и он – то есть это уже король – начинает петь, сидя с нею рядом... – И моя вдохновенная мама запела на пределе страсти: – quot;В сердце моем, о дитя, расцветает заря!quot; – Не хочу! – Послушай, Оливер, – сказала мама, слегка отрезвев. – Не изводи меня! У нас младший Смит изображает цыгана, а папочка за него играет. Но что толку. Он просто смычком в такт музыке не умеет водить. И я вчера предложила мистеру де Трейси. Завтра на заключительном представлении, сказала я, мой сын Оливер с удовольствием нам поможет... Я в отчаянии ухватился за соломинку. – Пойми же, мама! Я давно не играю на этой проклятой скрипке! Да и как ты себе представляешь – могу я, по-твоему, до завтра разучить музыку? – Но этого и не требуется, детка. – Так что же тогда делает этот ваш цыган? Пюпитр за собой таскает и «Цыганские романсы»? – Это та музыка, которую ты играл перед тем, как уехать в Оксфорд, – сказала мама. – Помнишь, как она тебе нравилась, детка, ведь ты играл с утра до вечера, ежедневно, три недели! И по-моему, ты дивно играл. Я разинул рот, потом закрыл. С упреком глянул на папу, но он продолжал изучать свою чашку. С упреком глянул на маму. Но она, снова безмятежная, ликующе улыбалась. Назавтра, в субботу утром, я покорно поплелся с мамой в ратушу. Мы вошли в большую дверь с западной стороны, и там нас ждали трое. Мистер Клеймор с Имоджен сидели на сцене за столиком. Я был милосердно избавлен от официальной церемонии знакомства, потому что, когда я следовал за деловито устремившейся через зал мамой, футляр моей скрипки расстегнулся и содержимое вывалилось на пол. Я водворял его на место, потом стоял со смычком в одной руке и скрипкой в другой, пока меня наконец заметили. Я смотрел на Имоджен, и она улыбнулась мне своей чудной, морщащей губы улыбкой, но ничего не сказала, потому что говорил мистер Клеймор, и голос его, как всегда, мне напомнил скрежет ногтя по стеклу. – Вот и он, Ивлин. Нам ведь требуется всего-навсего пробежать этот кусочек диалога, не так ли? Сперва в голове у меня пронеслось, что это уже текст пьесы, потому что появившаяся из-за кулис слева от меня фигура была костюмирована. – Мистер де Трейси, – сказала мама. – Это мой сын Оливер. Оливер, детка, это мистер Ивлин де Трейси. Мистер де Трейси отвесил низкий поклон, но не сказал ни слова. Только улыбался мне со сцены сверху вниз и ждал. Очень длинный и тощий. В узких клетчатых панталонах и длиннющем, чуть не до колен, пиджаке. Плюс отложной воротник и черный фуляр над расшитым жилетом. Странно, и что было делать такой фигуре в Венгрии или Руритании? Очень мило с его стороны, что он не только поставил пьесу, но еще согласился играть. Мистер Клеймор, однако, начинал нервничать, что было непонятно в субботу утром. Номер в типографию отправляли вечером в четверг. Мама повернулась ко мне: – Ты настроился, детка? Я нырнул под зеленый суконный занавес, отделявший оркестр от зала, и взял на пианино ля. Пока я настраивал скрипку, мистер Клеймор беседовал с мистером де Трейси. – Кто этим займется, Ивлин, я или вы? Тут я заметил любопытную вещь относительно мистера де Трейси. Он сотрясался. Он ничуть не изменил выражения на своем длинном лице с туманной улыбкой, неизменной улыбкой, чуть размыкающей губы, но длинное тело сотряслось – три-четыре раза – и стихло. Сотрясение включало и ноги, имевшие тенденцию выворачиваться в коленках. – Вы, Норман, я полагаю. В вас пропадает такой профессионал! Мистер Клеймор надул щеки. – Что вы, Ивлин, старина, просто я хочу вас избавить от лишних трудов. – А старый спец вроде меня всегда рад поучиться, Норман. У вас бесподобный нюх. Мистер Клеймор удовлетворенно рассиялся. – Не скрою, я даже сам иногда удивляюсь... Однако. Дайте-ка мне сообразить. Он соображал, склонив подбородок на белую руку. Мистер де Трейси продолжал меня озирать со своей туманной улыбкой. Глаза, огромные, два старых пожелтелых бильярдных шара, и на каждом очко – зрачок. Волосы на макушке все вылезли, кроме скромного черного хохолка, натренированного склоняться к затылку. Улыбка была загадочна и дружелюбна. Мистер Клеймор выпрямился на стуле. – Тэк-с! Давай сюда, мальчик! Я взобрался на возвышение и очутился в метре от Имоджен. – Сцена такова, – сказал комариный голос. – Вы видите богатых посетителей и подбираетесь со своей музыкой – играя, играя – все ближе, сюда. Играйте себе на здоровье, пока не заговорю я. Тут вы резко сокращаетесь – стихаете, стихаете, – пока я не брошу вам этот кошель с золотом. Вы кланяетесь низко, оч-ч-чень низко, и ретируетесь задом. Ясно? На Имоджен был оранжевый пуловер и светло-зеленая юбка. Я разглядел золотистый ободок под искрящимся обручальным кольцом. – О Боже! Он не слушает! Смотрите, Олли... – Очень трудно так вводиться, – сказал мистер де Трейси тихо из-за моей спины. – Он, полагаю, робеет. Я бы непременно робел. – Вы слышали все, что я сказал? – Да, мистер Клеймор. – Норман, мне кажется... не знаю, как вам? Он должен знать, откуда выходить. Это бы облегчило задачу, не так ли? – Он выйдет оттуда же, откуда выходил этот кретин Смит, естественно. Голос у мистера де Трейси был прелестно чист и нежен, и он отпускал его мелкими дозами, по каплям, сознавая, очевидно, всю его драгоценность. – Может быть, мо-о-ожет быть, он не знает, что Смит выходил на сцену в центре, вот тут. Мистер Клеймор приложил кулак ко лбу и закрыл глаза. – Значит, он не сидел вчера вечером в зале! Мама заговорила из темноты: – Он очень поздно приехал из Оксфорда. Сдавал коллоквиум, знаете! Им остались очень довольны, правда, Оливер? Мистер Клеймор переместил кулак на стол и открыл глаза. – Меня уверяли, что он будет сидеть в зале, чтоб почу-у-увствовать вещь! Мистер де Трейси посодрогался и стих. – Мы уж постараемся, Норман, старина. – Тэк-с. Значит, юный Оливер. Вы начинаете играть, когда я говорю: «Мне уже кажется, что это место самое очаровательное на всем белом свете». Ясно? – Да, мистер Клеймор. – А когда я говорю: «Музыка говорит вам про то, о чем я не в силах, о чем я не смею сказать!» – тут вы сокращаетесь. – Да, мистер Клеймор. Я отступил за холщовый задник. Между ним и висевшим в качестве циклорамы сукном было примерно полметра. Имоджен сказала своим чудным голосом: – Какое странное, очарованное место. Оно пугает меня! – Мне уже кажется, что это место самое очаровательное... нет, погодите. Мне уже кажется, что это место самое очарова-а-ательное на всем белом свете! Я вышел на сцену и начал играть, но тут же и перестал, потому что мистер Клеймор вскочил и махал руками. – Стоп! Стоп! Стоп! Мистер де Трейси обнял меня за плечи и похлопывал ладонью по правому локтю. – Норман, старина. Лучше, пожалуй, им займусь я. Исключительно для того, чтобы вы поберегли ваш голос и ваши силы для спектакля. Мм? Мистер Клеймор рухнул на стул и саркастически расхохотался. – Как скажете, Ивлин! Он барабанил пальцами по столу, пока Имоджен не прикрыла его руку своей ладонью, взглянув на него с пониманием. Мистер де Трейси ронял свои чистые, нежные слова мне в ухо: – Вы так дивно играете, милый мальчик, что все у вас прекрасно получится. Не правда ли? Мм? Но если – если! – вы выходите этим великолепным размашистым шагом, вы оказываетесь здесь, у самой оркестровой ямы, пока не успели еще сыграть ни единой ноты для короля и принцессы, которые сидят – там. С другой стороны, если вы делаете даже единственный свой великолепный размашистый шаг (рука его нежно меня похлопывала) – вы уже не выглядите подобострастным, раболепным, заискивающим скрипачом-цыганом, не правда ли? Мм? – Да, сэр. – Зовите меня Ивлин, милый мальчик. Все зовут. А я буду звать вас Оливер. Мм? Итак, пробуем разок-другой войти. Вы делаете много малю-юсеньких шажков, понимаете, почти стоя на месте. И сцена сразу кажется зрителям больше – как ни странно! Великолепно! Так! Тем временем я был так пригнут долу, что хорошо видел коленки мистера де Трейси и поражался проворству и свободе, с какими двигались вбок его суставы. – Оливер, мой милый, и не спорьте! Вы наверняка уже играли на сцене! Мм? – Нет. Честное слово. – Даже в школе? – Меня пробовали, но я провалился. – Сударыня, поздравляю вас с таким сыном. В зале незримо хохотала мама. – О мистер де Трейси! Уж я-то... – Природный талант плюс великоле-епное исполнение на скрипке. Нда-с. Мы готовы? Мистер Клеймор снова саркастически расхохотался. – Мы давно готовы! – Так, Оливер, мой мальчик. – Мне уже кажется, что это место самое очаровательное на всем белом свете! Я. переступал крошечными шажками и играл в ожидании сигнала для пианиссимо, но его не последовало. Зато мистер Клеймор вскочил и размахивал руками. Я перестал играть. – Но это невозможно! Абсолютно невозможно! О мой Бог! – Я ждал, когда вы скажете... – Я все сказал! Я про-кри-чал! На сей раз рука мистера де Трейси обвила плечо мистера Клеймора. – Норман, старина, мне придется вас приструнить. И призываю вас смириться, мм? – Мой Бог! Мой Бог! – Это все темперамент. Успокойтесь, старина. Ну? – Мой Бог! Наступила долгая пауза. Мистер де Трейси похлопывал ладонью. Мистер Клеймор отнял кулак ото лба и открыл глаза. Имоджен улыбнулась ему своей чудной, морщащей губы улыбкой. Мистер Клеймор уронил голову на плечо мистеру де Трейси, схватил его за левый бицепс и крепко стиснул. – Простите, Ивлин, старина. – Ну-ну, Норман, старина. Я вот думаю. Может быть, нам прерваться? – Нет-нет. – Вы уверены, что вы... – Да-да. Мистер Клеймор откинул голову, встряхнул волосами и проследовал к своему месту. И опять Имоджен положила на его руку свою ладонь. Мистер де Трейси, улыбаясь, повернулся ко мне. – Так или иначе, юноша, нам надо – убавиться. Нам требуется – ну, как это? Он взялся рукой за подбородок, вперив оба очка на желтых бильярдных шарах во тьму зала. – Нам требуется... – он отнял руку от подбородка и, отведя наотлет, очертил ею полукруг, что-то незримое держа между большим и указательным пальцем, – убавить звук! Комариный голос пропел за столиком: – У его отца есть ну-как-его-там в скрипке. Мистер де Трейси распростер руки. – Да! О чем я думаю! Сурдинка! Именно! – Вот еще! – крикнула мама из темноты. – С какой стати Оливеру пользоваться сурдинкой! В жизни не слышала такой чуши! – Мама, послушай... – Спокойно, Норман, спокойно. Предоставьте это мне. Поберегите силы для спектакля. А вы, сударыня, – мистер де Трейси, склонив лицо, туманно улыбался темноте, – объясните, почему бы вашему сыну не воспользоваться сурдинкой? На сцену взлетел вредный мамин голос: – Да потому что это все увидят! – Резонно, Норман, старина. – Никто ничего не увидит, Ивлин, все будут смотреть на короля и принцессу. Он абсолютно эпизодичен. – Все – безусловно! – будут смотреть на Оливера, мистер Клеймор! И слушать его! Знаете, если у вас такой голос, что вас не расслышать из-за одной-единственной скрипки в самом дальнем углу сцены... – Единственной скрипки! – пропел мистер Клеймор. – Мальчишка гремит, как целый духовой оркестр! – Он любезно согласился для вас сыграть, и я не желаю... – Спокойно, Норман, старина. Сядьте. И вы тоже, Имоджен, моя радость. Сударыня... – В этой постановке вообще не чувствуется никакого уважения к музыкантам! Мистер Клеймор стукнул себя по лбу, потом тяжко навалился грудью на стол. – Я так устал. О Боже! Так устал. Мы все молчали. Потупясь в смущении, я увидел быстро и широко распахивавшиеся и смыкавшиеся колени мистера де Трейси и испугался, как бы он не рухнул. Я проблеял не очень уверенно: – Я вот думал... есть такой... фокус, что ли... Мистер де Трейси, не прерывая улыбки, слегка приоткрыл рот и глубоко запустил в меня свои меченые шары. – Да-да, мальчуган? Оливер? – Именно что фокус. Только мне пенс нужен. Лучше старый. Ага, вот этот пойдет. Между грифом и порожком. Понимаете, если я... придется чуть приспустить колки. Значит, если я – вот так. Сую пенс сюда, под струну ля, потом под ре и потом под соль. Так. Потом, конечно, я снова настроюсь. К ми это почти не относится, но ми не очень и нужна для... этой штуки. Вот. Погодите секундочку, я настроюсь. – Никто ничего не увидит, мистер Клеймор! Надеюсь, вы довольны! И ни один человек вообще не услышит Оливера. Мистер де Трейси молитвенно смотрел на меня: – Гений. Истинный гений. – Так устал. О Боже. – Ивлин, мне кажется, с Нормана хватит... – Имоджен, дражайшая, милый друг, скрипка цыгана – это важно. Норман, старина, я вынужден снова вас приструнить. Ну! Еще разок. И потом – мило выпьем. Готовы, Оливер, мой мальчик? – Мне уже кажется, что это место самое очаровательное на всем белом свете. Выворачивая голову до упора и практически зарыв ухо между струн, я кое-как ухитрялся производить некоторый писк. Другое ухо таким образом успешно улавливало мистера Клеймора. Два комара. Меня уже начинал затягивать феномен этой призрачной игры, но я не успел еще войти во вкус, как мистер Клеймор вытащил из кармана мешочек и высоко подбросил в моем направлении. – Вам надо ловить это, мальчуган, – сказал мистер де Трейси, и его обычный голос, мягкий и тихий, громом прогудел среди комарья. – Если упустите, ползать придется. – Да, сэр. Ну как? – Дивно. Прелестно. – Я его совершенно не слышала, – кричала мама из глубины зала. – Ни единой ноты! Мистер Клеймор сверкнул взором во тьму. – Это интимная сцена, – пропел он. – Вы еще будете говорить, что и меня не слышали! Мама весело расхохоталась. – Ну, честно говоря... – Ивлин, старина! Идея! Мы же его можем испо-о-ользовать! Чтоб оживить ту большую сцену – перед самым Великим Дуэтом! Помните? – Да-да, старина. Но едва ли он может быть цыганом, верно? То есть во дворце! Я молча стоял со смычком и скрипкой, покуда решалась моя участь. – Ведь так и просится! В конце концов, по крайней мере двенадцать пар придворных, лордов и леди, участвовали в первоначальной постановке... – Это идея, старина, это, бесспорно, идея. – Он может, например, быть стражником. Встанет по стойке «смирно», обнажит меч. Отсалютует и уйдет. – Где вы его хотите поставить? – Здесь? Нет – там! Или в центре, в глубине сцены, против окна? – Я думаю – справа, на авансцене. Станьте тут, пожалуйста, мальчуган. – Ивлин, старина, когда я видел в этой роли Айвора, он отпускал придворных жестом – вот так. Но при единственном стражнике я, пожалуй, лучше скажу что-нибудь, верно? Как вы считаете? – Мы это еще обсудим, Норман. В рабочем порядке. В каком он будет костюме? – Пусть он будет гвардейцем, – сказала мама. – Он будет дивно выглядеть в шлеме или что там они носят. – Безусловно, сударыня. Но – увы! Все пять мундиров заняты в хоре. И выстроятся с дамами, ожидая финала. Мистер де Трейси снова распростер руки, склонил к плечу голову, по очереди нам улыбнулся. И содрогнулся слегка. – Ничего не попишешь. Я облегченно вздохнул. Но тут же услышал, как мама спешит через зал к зеленому занавесу. – Мистер де Трейси, мы что-нибудь безусловно придумаем! – Мама, мама... – Ах, сударыня, мы бы и сами рады... Мистер Клеймор стукнул себя по лбу. – Идея. Мысль. – Да, Норман, старина? – У меня ведь... Я вам показывал заметку о моем Эссексе? – Показывали, старина. – Это на Барчестерском карнавале, – сказала Имоджен, несколько оживляясь. – Тысяча лет истории. Норман был изумителен. – Ну так вот! Я ему это одолжу, и мы сделаем из него бифитера [14]. – Согласен, камзол и лосины – для бифитера в самый раз. Но у него же еще и шляпа, старина. – У меня есть именно то, что надо, мистер де Трейси. Моя старая черная широкополая шляпа! – Послушай, мама, по-моему, мне... – Минуточку, Оливер. Я сегодня же сделаю ей бумажную оторочку и помпончик пришью. – Прелестно. Великолепно! Мистер Клеймор барабанил пальцами по столу. – Может быть, мы это провентилируем в гардеробной? – Но есть еще и цвет, старина. Бифитер же должен быть красный с черным, правда? Мистер Клеймор расхохотался. – Мы, между прочим, в Венгрии. И венгерский стражник вовсе не обязан быть тех же цветов, что английский бифитер, не так ли? – Обо всем-то вы подумаете, Норман. Хотя – погодите. Он же должен держать алебарду. Эссекс, мне кажется, не носил алебарду? – Ну конечно же нет, Ивлин, – пропел мистер Клеймор. – Вы просто издеваетесь надо мной! У меня был меч, конь, целый отряд слуг! Мистер де Трейси туманно ему улыбнулся. – Семеро моих слуг с покорной готовностью... [15]. – Даже больше. Но – действительно загвоздка. Алебарды у нас нет. Я начал ненавязчиво ретироваться. – Значит, ясно. Я только... – Погодите, Олли. Генри Уильямс. Вот кто нас выручит. Да. Я поговорю с ним по дороге домой. Он нам мигом соорудит алебарду. – По-моему, – сказала мама из-за зеленого сукна, – по-моему, у бифитера на туфлях тоже помпончики... – У вас будет картинка, сударыня, я уверен. – Ах да! – заходясь веселым смехом, вскрикнула мама. – Есть, есть – у Оливера в Детской энциклопедии! – Мама!!! О Господи... – Тэк-с, – пропел мистер Клеймор. – Вы можете после обеда взять у меня костюм, Оливер, и заберете алебарду у Генри, как только она будет готова. А теперь разработаем сцену. Я слез вниз и оставил там свою скрипку, смычок и свой пенс. Хотел пронзить маму свирепым, пасмурным взором, но в зале было слишком темно. Когда я вернулся, мистер Клеймор и Имоджен сидели посреди сцены друг против друга, так задрав головы, будто переглядывались через забор. Мистер де Трейси изучал швабру. Потом подал мне. – Вот вам алебарда, мальчуган. Справа, на авансцене. И так будете стоять всю последнюю сцену за исключением финала. – Ивлин, старина, я же должен что-то сказать! Пожалуйста, дайте мне слова! – А вы не хотели бы ограничиться жестом, как Айвор? – Ага, знаю, Ивлин! Как там? «Но погодите, ваше королевское высочество, мы не одни...» – Повернулся и выбросил мне в лицо руку. – Как величаво, дивно, старина. Редкое понимание театра. Айвер [16] сам не придумал бы лучших слов! – И тут он, конечно, должен отдать честь. – Интересно, как вы будете отдавать честь алебардой? – Пусть лучше опустит ее концом к полу. Попробуйте, юный Оливер! Осторожно! Господи! Вы мне чуть глаз не вышибли! – Я думаю, – не дрогнув коленками, сказал мистер де Трейси, – я думаю, лучше ее не опускать, потому что тогда она пересечет всю сцену. Может быть... позвольте мне, Оливер, мой мальчик. Стойте – вот так. И когда король к вам подходит – так величаво, дивно – и говорит, вы стойте та-ак и делайте та-ак. Да? А далее вы повернетесь и удалитесь – вот тут – и мы еще раз увидим ваш великолепный размашистый шаг, да? Ну, начнем! – Оставь нас, любезный! – Ах нет, нет, нет! – крикнула мама, посмеиваясь. – Не может он сказать «любезный»! Король! Бифитеру! – Какое вы звание предпочли бы, сударыня? – Может быть, генерал? – Мама еще смеялась. – Чем плохо? А? – Я не собираюсь называть генералом какого-то мальчишку! – Он в самом деле для генерала, пожалуй, несколько юн, старина. Оливер, мальчуган. Какое вы предпочли бы звание? Мм? – Не знаю. Я бы... – Я назову его – сержант. Вас это устроит, сударыня? Сообщите нам свое мнение! – Ах, при чем тут я, мистер Клеймор! Мое дело – исключительно музыка. Но если вы меня спрашиваете, мне кажется, уж скорее полковник. – Полковник! Ха! Это он – полковник? – Осторожно, Норман, старина. – Полковник! – Как насчет майора, старина, мм? Подойдет вам майор, мальчуган? – Пусть майор, очень хорошо – майор, да, Оливер? Мистер Клеймор прошел три шага к краю сцены. Уперев в бока кулаки. Бледный, потный, трясущийся. – Сударыня, – пропел он. – Вы только что изволили заметить, что ваше дело исключительно музыка. Вот и ограничьтесь ее пределами! Мама зашлась звонким, серебристым смехом. – Я-то музыку хоть умею читать, – сказала мама, – и не нуждаюсь в том, чтоб мне ее разобъясняли ноту за нотой! Молчание было зловещим. Мистер Клеймор повернулся на пятках и медленно проследовал в глубь сцены налево, пока, оказавшись в углу, чуть не проткнул носом рисованный задник. Я в тоске разглядывал мою швабру. Имоджен все сидела, все улыбалась какой-то своей тайне вечной улыбкой сивиллы. И длилось молчание. Вдруг мама бросилась к пианино, отпахнула крышку, громыхнула по клавишам. Даже в таком тусклом свете я видел, что она вся трясется, как мистер Клеймор. – Пошли, Оливер! – Куда? – Домой, конечно. Куда же еще? В зоопарк? Мистер де Трейси вышел на середину сцены. Он обнимал нас всех, от маминой прыгающей брошки до кудряшек на затылке мистера Клеймора, – улыбкой и жестом бесконечной нежности и сочувствия. Но он ни слова не успел сказать, а мистер Клеймор уже пел рисованному заднику: – Больше никогда! Нет! В жизни! Клянусь, никогда-никогда! Мама бухнула крышку на клавиши. – И я вам клянусь, мистер Клеймор, – никогда! Ни за что! Идем, Оливер! Мистер де Трейси качал головой, улыбаясь нежно. – Артисты – артисты до мозга костей! Мм? Ну, ну же, ребятки! Имоджен, дражайшая! Мм? Как часто я видел такое! Перенапряжение, малая искра и – мм? Мама стояла, обеими руками вцепившись в пюпитр, искоса глядя на сцену. Мистер Клеймор пел: – Никогда! О, никогда-никогда! – Послушай, мама, может, хватит? – Имоджен, дражайшая... – Я хочу есть, Норман. Ну пожа-а-алуйста, милый! – Артисты до мозга костей... Опять была долгая пауза. Мама вдруг расхохоталась, иначе, тоном ниже, и снова смолкла, глядя на пианино. – Ну, мама, пусть называет меня хоть теткой Чарлея [17], если ему от этого легче! Мистер де Трейси расхохотался раскатисто, обеими руками и веселым лицом призывая нас всех присоединиться. – Придется мне еще раз вас всех приструнить. Мм? Я настаиваю! Кто у нас режиссер? Мм? Сударыня? Оливер? Имоджен, дражайшая, очаровательная? Норман, старый воитель? Вы не можете вынести все – все! – на этих широких плечах! Пауза была уже короче. Мистер Клеймор слегка отвернулся от задника и проговорил, задыхаясь: – Капитан. Я назову его «капитан». «Оставьте нас, капитан». Так я скажу. Мистер де Трейси обернул меченые шары к залу и послал туда улыбку. – Мм? – Мне это совершенно безразлично, мистер де Трейси. Я ограничиваюсь пределами музыки. Поступайте как знаете. Больше я ни слова не скажу. Мистер Клеймор повернулся на пятках, сжал кулаки, открыл рот. И закрыл. Стоял и смотрел. Мистер де Трейси продолжал улыбаться, ласково, нежно. – Чудно! Великолепно! Договорились! А теперь – немножечко выпьем! Норман? Оливер? Дамы? – Благодарю вас, мистер де Трейси. Но я до таких ме-ест не охотница... Пристраивая швабру к двери приемной мэра и предвкушая стаканчик пивка или сидра, я услышал мамино звонкое, непререкаемое: – ... как и мой сын! После обеда я взял свой костюм цыгана и свой бифитерский камзол с лосинами у мистера Клеймора. Принес домой и примерил. И то и другое было маловато. Хотя мистер Клеймор ростом был примерно с меня, камзол зверски жал в груди, зато, правда, был так широк в талии, что маме пришлось его присборить, чтоб как-то приладить на меня. Костюм же цыгана был сооружен для кого-то вдвое меня короче, а тоньше прямо-таки вчетверо. По этой причине нечто вроде малиновой атласной жилетки лишь кое-как прикрывало мне спину, и единственное, что оказалось впору, был красный вязаный колпак, который мог растягиваться по мере потребности. Он был обшит золочеными бусинами, и треньканье их при каждом повороте моей головы было погромче, пожалуй, думал я не без горечи, чем пение мистера Клеймора и моя придушенная скрипка. Но мама сказала, что все это мне безумно идет. Покончив с примеркой, я пошел в гараж за алебардой. Генри был там, но в офисе, облаченный в костюм. – Привет, Генри. Сделал алебарду? Генри повернулся от конторки. – Ведь как, мастер Оливер. Суббота, время после обеда. Не все всю дорогу отдыхают, верно? Нет? – А-а... – Ладно. Сейчас глянем. Минутку. Он выбрал из связки ключ, слез с высокого табурета и прошел бетонированной площадкой. В главном строении открыл деревянную дверь и ввел меня внутрь. Моя алебарда лежала на скамье, подпертая двумя деревянными чурками. – Мама родная. Надо же, вот ведь уродский инструмент! И зачем такое? – Я отдаю ею честь мистеру Клеймору. Генри ничего не сказал, и мы, стоя рядом, разглядывали алебарду. Клинок из листового железа, выкрашенного под серебро. Потом кисточки, кисточки, потом выкрашенная красной краской деревянная рукоять. Я протянул руку. – Осторожно, ххоссподи! Не подсохло! Когда представление? В полвосьмого вроде? – Что же мне делать? У тебя будет открыто, нет? – Только для заправки. Мы ее где-нибудь оставим, а вы потом заберете. Несите ту чурку, а эту – я. С величайшими предосторожностями мы вытащили алебарду на волю и проследовали с нею к открытому гаражу, не содержавшему ничего, кроме малолитражки мисс Долиш. И пристроили ее на бетоне у стенки. – Вот, – сказал Генри. – До последней минуты ее оставляйте, мастер Оливер. – Она мне раньше десяти и не понадобится. Ну, до полдесятого. Это для последней сцены, понимаешь? – Подсохнет. Обещать, конечно, ничего не обещаю. Но так думаю – подсохнет. Брюки у вас не в краске? – Нет. По-моему, нет. – Ххоссподи. Эти, что ли, оксфордские брюки называются? – Модные. – Ботинки зато чистить не надо. Экономия труда, как-никак. Ладно, мастер Оливер. Значит, попозже-попозже ее заберете. – Спасибо. Я побежал домой и застал маму за созданием моей шляпы. Она все еще пребывала в состоянии сдерживаемого восторга. Скандал с мистером Клеймором его только, как ни странно, усугубил. – Поди-ка сюда, детка. Примерь. Шляпа блином сидела у меня на макушке. – Отцовская голова, – сказала счастливая мама. – Ленту вынуть придется. – Где я переоденусь, мама? – Здесь, конечно! Где же еще? – Я думал... – Скажи спасибо, что мы совсем рядом живем. Младшему Смиту приходилось, бедняжке, тащиться из такой дали! И в совершенно мокром костюме! Уэртуисли отдали дамам свою приемную. Конечно, до прошлой недели они могли рассчитывать на приемную мэра. Только бы снова дождь не полил! Какая жалость, что у нас нет настоящего театра! – И по-твоему, я в этом виде выйду на у-улицу! – Прекрати, Оливер! – Цыганом? Бифитером? – Примерь-ка еще. Не напяливай так, я же ленту вынула, оцарапаешься. Господи, нет! Придется сзади разрезать. Ты успеешь постричься? – Нет! – Ты не очень-то идешь навстречу, детка. Да, кстати, я принесла тебе из мясной изумительное жабо. Мистер Дэнфорд такая прелесть. – На у-улицу!! – Не понимаю, почему вы оба так не хотите пойти навстречу. Твой отец, например... ну да ладно... Подумай, как мистер Харви, например, проделывает весь этот путь от Бамстедской церкви на своей крошечной машинке, со своим контрабасом сзади и своей, между прочим, завтрашней проповедью впереди! Стыдись, Оливер! Тебе должно быть стыдно, ведь когда мистер Харви был еще молодым человеком, он волок свой контрабас за велосипедом! У меня дух, бывало, перехватывало, когда он катил с горы из лесу и то и дело чуть не попадал под свой контрабас. И когда он влетал на Старый мост – о, это, я тебе скажу, было такое облегчение! Ка-аждый раз, когда в Стилборне исполнялась музыка, он крутил педали через весь лес – хотя на годик-другой ему, конечно, пришлось прерваться, когда на него свалился этот воз сена. Старик Воробей был пьян, и я все думаю, какое счастье, что его сын сразу стал перекидывать этот воз вилами и, обнаружив контрабас, моментально, конечно, понял, кто там лежит. – Послушай, мама... – К сожалению, нам, наверно, придется еще чуть-чуть разрезать. Ах, детка, надеюсь, там столько мозгов! Нет. Есть люди, с которыми просто что-то вечно случается. Ты, например. Помнишь, детка, как ты упал в пианино? Конечно, теперь-то он постарел и, между нами, стал глуховат. Такая жалость. В четверг спутал номера на пюпитре и сыграл не тот. Хорошо еще, оба были на три четверти... – Они все на три четверти. Всегда. – ... так что все сошло, потому что одно ум-па-па не слишком отличается от другого ум-па-па, правда? Только он, к сожалению, продолжал свои ум-па-па, когда все остальные уже кончили, – и довольно долго. В результате, как ты мо-ожешь себе представить, детка, зал решил, что так надо, и не стал хлопать. Мистер Клеймор просто позеленел от злости. – Да. Могу себе представить. – А ты не обращай внимания на мистера Клеймора, Оливер! Наш режиссер мистер де Трейси. Делай все, как он тебе скажет. – А кого он играет? – Никого он не играет! – Почему же он тогда так одет? – Он профессионал. Из Лондона. И чему только вас учат в Оксфорде? – Кончила? – Имей терпение, детка. – На-до-е-ло! – И не уподобляйся мистеру Клеймору, детка. Ты слышал, что он сказал в заключение? – И мама, сверкнув очками, задрала нос и состроила мину Клеймора. – «Ивлин, старина, я до самого вечера буду лежать как труп!» Но, – и она сверкнула очками на меня поверх шляпы, – мистера де Трейси на мякине не проведешь, о, не сомневайся! Он этого человека раскусил! Он понял, что единственный верный подход к этому человеку – да и ко всей этой братии – лесть. Ты заметил, как он ее подпускает? – Да, заметил. – Конечно, мы все для него жалкие любители. Но он всегда любезен и мил и, главное, понимает в музыке. При мне говорил репортеру, что оркестр, по его мнению, заслуживает особого упоминания. Ничего подобного, сказал, никогда не слышал. Только когда распоряжается этот Клеймор, дождешься от них чего-то, кроме дежурного «Оркестр честно внес свою скромную лепту под управлением...» Надеюсь, хоть фамилию нашу в виде исключения не переврут! – По-моему, готово, да? – Придется тут сзади вставить резиночку, а то слишком распахивается разрез. Ты же не хочешь, чтоб с тебя шляпа свалилась, детка! Между нами говоря, я твердо решила, что мистеру Клеймору больше не к чему будет придраться. Пусть ссорится сколько ему угодно, я буду как скала! Для всякой ссоры, в конце концов, нужны двое. Вдобавок хочется, чтоб у мистера де Трейси осталось о нас хорошее впечатление. – У него коленки смешные, да? – Коленки? О! Поняла, что ты хочешь сказать! Когда я была девочкой, мы называли это «кавалерийские колени». Ты, конечно, был еще маленький, когда лорд Кромер открывал институт. Ты, конечно, не помнишь. Интересно, был мистер де Трейси когда-нибудь в кавалерии? – Маловероятно, по-моему. – Почему, я уверена, он дивно бы выглядел! Мама весело вскочила, сама примерила мою шляпу, потом передала ее мне. – Сзади что-то не очень, мама. Как-то съезжает. – Господи. Может быть, ты ее будешь придерживать? Одной рукой? – Я же должен отдавать честь этой дерь... – Оливер! – ... ревянной жуткой алебардой! – Я шнурочек пришью. Будет под подбородком держаться, как у тебя, помнишь, была матросская шапочка. Ты был в ней такое очарованье! На ленте «Британский лев». Мы тогда отдыхали две недели в Уэймуте, и ты подошел к каким-то матросам и говоришь: «А я тоже моряк!» – Господи. – Поставь чайник, ладно, детка? У нас будет нечто вроде раннего ужина. А если ты придешь после спектакля голодный, ты сможешь что-нибудь перехватить. Там, конечно, будет потом кофе с пирожными, но кто же их ест? Все всегда сли-ишком возбуждены. Хорошо, детка! А сейчас лучше поупражняйся на скрипке. – Зачем это? – Ты хочешь дать мистеру Клеймору повод придраться? – Ну ладно, ладно. – И вынь этот пенс! – Да мистер Клеймор... – Я не про спектакль, глупыш, – сказала мама и опять расхохоталась. – Я про сейчас. И не надо было оставлять его в скрипке, Оливер. Это для нее вредно. – Я и не оставлял. – Положи его в футляр! – Он у меня будет в кармане. – Если у тебя будет карман! То есть в твоем костюме цыгана, я имею в виду. – Лучше я сбегаю в гараж, на алебарду взгляну. – Только недолго, да? Я вернулся к своей алебарде, нагнулся, пощупал. Она была еще липкая, и я не стал ее трогать. Генри – на то он и Генри – был еще в офисе. Но когда я к нему обратился, он ничего мне не смог посоветовать. Это меня слегка удивило, я привык считать, что Генри может все. Я медленно побрел домой, и там мама заварила мне чай и довела до совершенства шляпу. Папа был тут же и скучно пережевывал пирог с мясом. Мама не проглотила ни кусочка, все время разговаривала и будто порхала над землей. Я остро ощущал нашу с папой кровную связь. – Пап, ну как? Работа идет? Папа повернул голову и задумчиво на меня посмотрел. Потом отвернулся и продолжал есть. – Ответил бы мальчику, папочка! – Бах, – сказал папа. – Гендель. Тонкий помол – вот это я люблю! – Кое-что в «Червонном короле» очень мелодично, – сказала мама. – Ты сам говорил! Папа посмотрел на нее затравленным взглядом. – Да. Говорил. Когда слышал его в первый раз. Мама заведовала моим переоблачением в костюм цыгана и руководила гримировкой. Особенно разили наповал усы. И потом папа с мамой пошли занимать свои места в оркестре. Улицы возле ратуши являли странное зрелище. Дамы в неохватных и непостижимых кринолинах, стражи в шлемах и перьях, двое-трое пейзан, перепорхнув с одной стороны Площади на другую, юркали под навес на лестницу перед ратушей. Я приободрился, решив, что в таком обществе спокойно останусь неопознанным, и, сжимая свой футляр, пустился через Площадь. Но, дойдя до ступеней, убедился, что они так забиты шлемами и кринолинами, что мне не успеть вовремя пробиться. Я решил попытать счастья у главного входа, потому что едва ли туда уже подоспела какая-то публика. Прокрался через рынок, вынырнул на Главной улице и – сердце мое бухнуло прямо в пряжки на туфлях, а оттуда подпрыгнуло к горлу. У главного входа ратуши стояла очередь. В абстракции я понимал, что люди придут на спектакль. Но вот они были передо мной – живые, из плоти и крови. Я всех их знал в лицо и, призвав на помощь все свое самообладание и осмотрительность, мог с ними разминуться на улице, не покраснев как рак и не растянувшись плашмя. Обычно я надеялся и порой убеждался, что я, на худой конец, незаметен, а в лучшем случае и невидим. И вот не метафизически, а с беспощадностью факта мне открылось, что сейчас придется себя подавать этим реальным, выстроившимся хвостом людям; оскорблять их слух беспомощностью своих двойных флажолетов. У меня даже руки затряслись от этого кошмара, и я отпрянул под укрытие ратуши, под временную сень ее колонн. Очередь молча втекала в двери. Вдруг тромбон старшины О'Донована грянул над моей головой. Увертюра, поехали. Я кинулся к лестнице, но там все еще было битком, и меня ужалила новая забота. Я не видел, куда бы приткнуть футляр. Я побежал домой, подумал, как спокойно и мило в нашей гостиной, и бросил его там. Кинулся обратно, со смычком в одной руке и скрипкой в другой, услышал, что увертюра кончилась, и стал продираться вверх по лестнице. Она была забита нервным, свирепым народом, не имевшим ни малейшего снисхождения ни ко мне, ни к моему инструменту. Я протиснулся до первой площадки, был вынесен людским прибоем на вторую и брошен к самой сцене. Тут я сообразил, что забыл свой пенс, и попытался снова протиснуться вниз. Это повело к ряду страстных обвинений, произносимых таким шипящим шепотом, что я не расслышал ни одного. Я мог бы, конечно, грубой силой проложить себе путь, но отчасти его заграждали сравнительно нежные девы, и я вдобавок нес скрипку. Я взял себя в руки и призвал на помощь свой ум. Когда гримированное лицо кидалось на меня и шипело, я говорил ему, что мне нужен пенс. Не найдется ли у вас пенса? Но у всей толпы, по-видимому, не было ни единого пенса, а иные были настолько бездушны, что смеялись надо мной. Потом у меня отстали усы, и я был так стиснут, что не мог водворить их на место. Последняя моя надежда – на полную неузнаваемость – рухнула. Я сдался, я покорился судьбе и стоял за рисованным задником в ожидании знака мистера Клеймора. Меня беззвучно и страшно давили уже не актеры на лестнице, а незримая публика в зале. Я начал дрожать, руки примерзли к скрипке. Все указания вылетели из головы. – Мне уже кажется, что это место са-амое очарова-ательное на всем белом свете! Великолепным размашистым шагом я ступил за рисованный задник и очутился на слепящей сцене. Я стоял, щурясь от блеска, примерзнув к скрипке, и вот раздался первый одинокий хлопок, второй – и хлынули теплым потоком аплодисменты. В них слышалась ласка. Ясно было, что меня узнали, признали аптекарского сынка; ясно было, что да, я парень что надо. Я вдруг понял, что все мои шапочные знакомцы одобряли мое поведение, во всяком случае извиняли его. От страха, даже ужаса меня непоследовательно кинуло сразу к самонадеянности. Прямой, музыкант до кончиков ногтей, скрипач не только с дипломом, но еще и смычком владеющий, я взял свой первый аккорд. Пальцы были жаркими, нежными, рука со смычком – вольной, гибкой. Меня не мучили никакие сомнения, я играл так же громко, как пела миссис Андерхилл. Я кончил – я заранее знал, как точны, как ликующе тонки будут три моих последних эффектных двойных флажолета, – и каскадом обрушились аплодисменты. Самоуверенность и самообладание не покинули меня. Я пригляделся к свету и видел маму за пианино, она кивала, смеялась, аплодировала. С великолепным хладнокровием я поклонился. И когда выпрямился, кошель с деньгами, просвистев мимо моего лица, шмякнулся о циклораму. Пятясь со сцены, я снова кланялся. В зале топали. – Бис! Бис! Скромность мне подсказала, что, пожалуй, довольно. В конце концов, это была сцена мистера Клеймора, и я не хотел ему ее омрачать. Пот застывал у меня на лбу, и, вжимаясь в лестничную давильню, я нежно, учтиво улыбался всем и каждому с высоты своего нового роста. Времени у меня было полно, в сущности, целый вечер оставался до перевоплощения в бифитера, и я предвидел, что это, конечно, будет некоторый спад. Зато – как легко. Не играть на скрипке, вообще – ничего. Только оживлять сцену. Я спустился вниз, и вечер обдал меня внезапной свежестью. Я стоял, наслаждаясь простотою действительности и воспоминаниями о своем триумфе. В нескольких метрах от меня опирался о колонну мистер де Трейси. На лице его была та же нежная улыбка. – Поспешаем прочь, мальчуган? – Мне переодеться надо. Значит, вас не было за сценой, сэр? – Я понял, что, стоя здесь, можно полней сосредоточиться на музыке. Были у вас какие-нибудь затруднения? – Вообще-то я эти деньги не успел поймать. И усы отстали. Мистер де Трейси улыбнулся и сверху овеял меня сладостью. – Прелестно! Прелестно! Он пошарил в полах плаща, вынул бутылку, осмотрел на свет, убедился, что она пуста, и сунул обратно. – Не пойти ли нам тихохонько вместе выпить, Оливер? – Я же в костюме! – Я тоже. Можно мне отбросить притворное и глупое «мальчуган»? – Вы слышали, как я играл? – О да. И что-то мне подсказало, что вашего пенса не было с вами. – Ради Бога, простите! Мистер де Трейси подрожал коленками. – Едва ли вы угодили своему ненавистному сопернику. – Моему? – Нашему великолепному герою-любовнику. Я переглотнул и поднял на него глаза. В ответ он улыбнулся, обдав меня призрачным веяньем джина. – Но как? – Мужественные ноги чуть-чуть носками внутрь. Взгляд... щенячьей преданности. Прелесть, прелесть! – Но я не... – Я соблюду ваш секрет. – Она не... Он обвил мое плечо своей длинной рукой. Странная приятность, ощущение защиты. – Она ничего не знает, да? По-моему, пора исцелиться. – Пока я жив... Он потрепал меня по плечу. – Шоковая терапия. – Да нет же, я ничего. Честно. – Десять гиней – и билет туда-обратно третьим классом. Кажется, грех жаловаться. А жалуешься, и еще как! И до того хочется удрать, что под конец почти все эти десять гиней... Тем не менее. Пошли в мавзолей. – Где это? Я увидел, что он смотрит на «Корону», и разразился пылкими протестами: – Ой! Мне, во-первых, переодеться надо! Ведь я, как-никак, тут живу! – Единственное утешение, какое я могу предложить вам в столь горестной участи, Оливер, – хороший стаканчик джина. У вас еще уйма времени до того, как вы будете оживлять сцену для мистера Клеймора. – Я думал, вы его Норманом зовете. Мистер де Трейси кротко кивнул. – Да-да, в самом деле? – Но разве вам не надо сидеть за сценой, сэр? – А я и сижу. – Он сверху дохнул на меня. – Ты же знаешь, что я там сижу, правда, Оливер? Ты будешь моим свидетелем, правда? Я радостно рассмеялся. – Уж будьте уверены!? – И называй меня Ивлин. – Как Норман? – Нет, не как Норман, дитя мое. Как мои друзья. – Ага! У самой «Короны» он легонько меня отстранил и постоял, глядя на ратушу, несколько набок склонив голову. – Судя по совершеннейшему отсутствию звука, поет мистер Клеймор. Я хихикал, я его обожал. – Да! Да! Господи! – Я с ними работал, видишь ли, – за мои грехи! – так что я все про них знаю. Особенно про нее. – Почему это? – Бернард Шоу называет такое «Женщина во мне самом». Во мне много женского, Оливер. Так что уж я-то знаю. – Она красивая. Мистер де Трейси улыбался. И каждое его слово было как осиный укус. – Она – пустая, бесчувственная, суетная женщина. У нее недурное личико и хватает ума вечно улыбаться. Да что там! Ты в сто раз... Никогда не открывай ей своей телячьей любви. Это только потешит ее суетность. И как спесивы оба! Нет, тут не то что десяти гиней, тут тысячи... Я открыл рот, но не находил слов. Мистер де Трейси отпустил мое плечо, с живостью распрямился. – Ну вот. Мы у цели. Ввинтился во вращающуюся дверь, оглядел пер вый зал. – Если ты принесешь мне то кресло, Оливер, и сядешь вот сюда, мы очень уютно разместимся между камином – и пальмой. И пошел во второй зал. Менять этот незыблемый интерьер было отважное предприятие. Однако, чувствуя, что все теперь вдруг изменилось, я радостно приволок кресло. Мистер де Трейси принес два бокала с прозрачной жидкостью. – Превосходно исполнено. Твоя бы мама, и та... Нет. Это низко с моей стороны. Прости меня, Оливер, но, видишь ли, я, – пошарил глазами, будто рассчитывал прочесть где-то в воздухе нужное слово, – я... истерзан. – Протянул мне бокал и сложился в кресле. – И даже нельзя ведь сказать, что во имя искусства. Все во имя десяти гиней, и ты – первое, буквально первое человеческое существо, которое я встречаю в связи с этими возмутительными упражнениями в буколических глупостях. Н-да. За исключением, разумеется, твоей достойнейшей мамы. – Она вас без конца превозносит. – Вот как? Весьма польщен. Ну а твой отец? – Он вообще мало разговаривает. – Это ведь тот обширный господин в сером, который играет на скрипке с каким-то тлеющим жаром? – Верно. – Он пользуется методом Станиславского. Я никогда не видел, чтоб так явственно выказывалось яростное презрение. Ни единого слова. Взгляд устремлен в ноты. Каждая нота на месте. Тлеет, тлеет, тлеет. О Боже – зачем? – Так маме хочется. Я хлебнул из бокала и задохнулся. – Пей медленнее, Оливер. Ты почувствуешь такое освобождение! Господи. Уж я-то попил на своем веку. – Освобождение? От чего? – Вообще. От чего хочется удрать. Освободиться. Я помолчал, прикидывая тесные пределы собственного существования. И вдруг меня прорвало, хлынуло горлом: – Верно. Точно. Все – зло! Ложь! Все. Нет ни правды, ни совести. Боже! Не может ведь жизнь... ну, где-то глянешь на небо, и... а для Стилборна же это – крыша! крыша! Как... И как надо прятать тело, о чем-то не говорить, о чем-то даже не заикаться, с кем-то не кланяться... и эта штука, которую они выдают за музыку, – все ложь! Неужели они не видят? Ложь, ложь! Похабщина какая-то. – Весьма прославленная. Огромные сборы. Я сделал быстрый глоток. – Знаете, Ивлин? Когда я был маленький, я думал, что дело во мне, и, конечно, так оно и было отчасти... – Прелестно! Прелестно! – Все так запутано. А знаете? Всего несколько месяцев назад я... брал девушку, там, на горе. Можно сказать, публично. А почему бы и нет? Почему? Кто в этом... этом... кто делал что-то более... более... – Вас кто-нибудь видел, Оливер? – Мой отец. Коленки мистера де Трейси раз-другой распахнулись, сомкнулись. – Знаете, Ивлин. Как в химии. Можно видеть в ней – то, можно – это. – Что «как в химии»? – Ну. Жизнь. – Жизнь – чудовищный фарс, Оливер, с неумелым режиссером. Эта девушка. Она была хорошенькая? – Очень даже. Мистер де Трейси смотрел на меня над краем бокала, улыбался нежно при полной недвижности меченых бильярдных шаров, и тощее вытянутое лицо слегка лоснилось. – Завидую. – Да вы бы на нее и не посмотрели. Ивлин, там у вас такие актрисы, а она – ну, деревенская девушка из Бакалейного тупика. Но как подумаю – зачем мы... зачем... Я осекся, припоминая, что я еще хотел сказать – про Эви, про Стилборн, про папин бинокль и про небо, – что-то, что легко было сказать Ивлину, потому что ему все легко было сказать. Я глядел на него и преданно улыбался. Вокруг него всклубился легкий туман, а сам он, четкий и милый, оставался в середке. Наконец-то я понял, почему у него такие точечные зрачки. Желтизна глазных яблок хлопьями и кристалликами выпала на радужке, и стало трудно их во всем этом различить. – Ивлин. Я хочу правды. И нигде ее нет. Мистер де Трейси испустил долгий, прерывистый вздох, и еще шире стала его улыбка.' – Правды, Оливер? Ну... – Жизнь должна быть... – Проникновенной. Он сунул руку в нагрудный карман, вынул небольшой кожаный бумажник. Не отрывая от меня глаз, вытащил пачку фотографий и верхнюю протянул мне. Туман сомкнулся, я уже видел только ее. Или я так сосредоточился, хмурясь над фотографией, что прочее все застлало туманом. Мистер де Трейси совал мне в другую руку остальные, но я уже приковался к этой. На фотографии, бесспорно, был мистер де Трейси. Помоложе. Но длинный нос и подбородок в профиль не оставляли сомнений. Как и тощая фигура. Распущенные темные волосы парика не доставали до плеч, открывая взору часть жилистой шеи. Правая голая рука лебедино выгибалась вперед и вверх, левая – назад и вниз, и вместе они составляли диагональ. Балетный костюм туго его обтягивал, а из-под белой пены кружев струились, смыкаясь, тощие ноги и завершались неимоверного размера балетными тапочками. Женский маскарад только еще подчеркивал его маскулинистость. – Господи, что это? – Просто к вопросу, Оливер. О проникновенности. Отдай, пожалуйста. Но я перелистал всю пачку. Везде тот же костюм, тот же мистер де Трейси. На некоторых его поддерживал пухлый молодой человек. И они неизменно глубоко заглядывали друг другу в глаза. Я так хохотал, что мне стало больно. – Ну отдай же, Оливер. – Да что это? – Фарс, только и всего. Отдай, пожалуйста. – Я, по-моему, в жизни не видел... – Оливер. Отдай. И беги. – Давайте еще по одной... – Не забудь, тебе выходить бифитером. – А ну его! – Тем не менее. Я поднял глаза на мистера Трейся и удивился, как он отодвинулся далеко-далеко, оставаясь на том же месте. – По-моему... – Мы не станем ведь огорчать твою маму. И тут я вспомнил. – Да! Вы же что-то хотели мне сказать! – Не припоминаю. – Насчет правды. И честности, кажется. – Решительно не помню. – Я вам рассказывал – про этот город и вообще. – По-моему, тебе пора переодеваться. – Разве? – Ну – беги. – А, вспомнил! – Я снова рассмеялся от этой мысли. – Вы же хотели меня исцелить! Лицо мистера де Трейси вплыло в фокус. – В самом деле, Оливер. Прощальный дар. Ну так вот. После того как ты отдашь честь и уйдешь со сцены, послушай Великий Дуэт. – Да? Ну – и? – И все. Просто послушай. – Ладно. А потом прибегу рассказать... – Меня не будет. – А, так вы за сценой будете? – Я – удеру. Вдруг он придвинулся совсем близко, поднял руку и указательным пальцем постучал по часам. Я увидел время и в ужасе метнулся прочь. Нацепил костюм бифитера, пустился через Площадь к гаражу. Алебарда была совсем сухая, только безумно тяжелая. Я взвалил ее на плечо и сунулся черным ходом, но в таком положении она в дверь не пролезала. Я взял ее на изготовку и так двинулся наверх. Но на лестнице выстроились артисты, и через несколько секунд то, что замышлялось как выход на сцену, превратилось в рукопашную гримированных борцов, осыпавших бранью меня и красную рукоять моего оружия. Мелькали полуголые груди, карминные губы, яркие платья и ноги, ноги. Я, однако, оставался верен своей алебарде, движимый жаждой скорее отделаться и бежать к Ивлину. Первую площадку я одолел, но на второй мне открылась беспощадная истина. Алебарда моя тут пройти не могла. Спуск вообще-то занял у меня даже больше времени, чем подъем. Ибо каждый артист жался поближе к магическому квадрату, на котором разворачивался «Червонный король», и не желал ни на пядь отступать в сторону холодной ночи. Наконец я все-таки вырвался и, стоя возле ратуши, думал, что же еще теперь делать. Прислонив к колонне алебарду, я побежал в «Корону», но Ивлина там не было. Я сунул свою голову и шляпу во второй зал. – Вы не видали мистера де Трейси, миссис Минайвер? – Ушел он. – Вернется? – Жди. Задолжал мне за выпивку. Артист! Знаю я их. – А куда он пошел? – В кабак небось. – Мне надо его найти! – И зачем он тебе сдался, Оливер. Старый... – Да это насчет представления. Там не ладится кое-что. – А-а. Ладно, тогда загляни в «Беговую лошадь», куда конюхи ходят. Да скажи ему, пусть лучше по-хорошему деньги отдаст, которые за выпивку задолжал! – Ладно! – А если уедет последним автобусом, не плативши... – Ладно! Я бросился по Главной улице к Старому мосту. В «Беговой лошади» было почти пусто, но мистер де Трейси уютно устроился в уголке. Спиной упираясь в стойку, положив на нее локоть. Когда я ворвался, он бросил на меня взгляд и стал сотрясаться от колен и выше. – Ивлин! Что мне делать? Поразительно, как он сохранял это бледное, неизменное, улыбающееся лицо, весь ниже пояса содрогаясь и корчась. – Ивлин! Алебарда! При выходе с лестницы. Не пролезает! Из сплошной тряски пролился мягкий, певучий голос: – Он не может протащить алебарду с черного хода! Кто поверит? – Что мне делать? – Значит, надо зайти спереди, не так ли? Это повело к новому пароксизму тряски. Прилизанный хохолок на самой макушке вдруг отклеился и встал, как рог. – Меня же увидят! Но Ивлин только знай себе трясся. Локоть соскользнул, он утвердил его вновь. Я выскочил из «Беговой лошади», зашлепал по Главной улице. Взял алебарду и пошел к главному входу. Мне удалось без особого грохота проволочить ее в дверь, через темный зал, и левой стороной я прокрался к зеленому сукну за пианино. Осторожно, предусмотрительно я поднял край занавеса клинком и вслед ему выбросил рукоять. Сперва я встретил легкое сопротивление, унявшееся после глухого стука, и, сунув голову под занавес, толкнул вперед алебарду. Сразу за занавесом были: включенный фонарик, складной перевернутый стульчик и партитура «Червонного короля» в синеве чернильных помет. Я встал на четвереньки и пополз. С этой стороны сцены оставался очень узкий проход между стеной и циклорамой. И в конце его была запертая дверь – верней, часть запертой двери – в приемную мэра. Посмотрев туда, я сообразил, почему сопротивление, встречаемое моей алебардой, так и не прекратилось и после того первого стука снова заставило ее прыгать и плясать в моей руке. В дальнем конце темного прохода спиной к мэрской двери, вжимаясь в нее головой и плечами, лежал молодой человек и обеими руками удерживал клинок моего оружия в нескольких сантиметрах от своей груди. Когда я попытался отдернуть алебарду, он, весьма неразумно, возобновил борьбу с нею, строя мне рожи. – Но, – пел комариный голос, – погодите, ваше королевское высочество, мы не одни! Итак, я опоздал, и я дернул алебарду у молодого человека, и он – крайне неудачно – в тот же самый миг ее выпустил. Я радовался, что не шлепнулся навзничь на сцену, и был благодарен судьбе, что оплошно высунул клинок всего на каких-то полметра. Я повернулся, шагнул, вытянулся. Я оказался рядом с Имоджен и что-то нигде не видел мистера Клеймора. Поискав глазами, я обнаружил его прямо перед собой, только он как-то странно согнулся надвое и будто разглядывал пряжки на моих туфлях. Имоджен выбросила вперед руку, ожгла меня взором: – Оставьте нас! Я был так смущен ее гневом и напуган жестом, что с горящими ушами поспешил прочь со сцены. Даже не слышал, что творилось в зале. Стоял, прислонив за циклорамой к стене свою алебарду, и клял себя за то, что забыл отдать честь. Началась музыка. Сердце мое не обрывалось, как бывало, познавая одно из совершенств Имоджен. Как будто рядом стоял Ивлин. И будто все еще обнимал меня за плечо. Пот просыхал у меня на лбу. Она равнодушно вступила в ту землю, куда мне открыли доступ, в землю, где я был свой. Этот ландшафт, где музыкальные ноты, где все звуки – зримы и разноцветны, она наобум топтала тупой стопой. И дело даже не в том, что петь она не умела. Так нет же, наплевав на то, что не умеет петь, она преспокойно выставляла себя на посмешище. Она так ужасно фальшивила, что мотив, зубчатый, как горный кряж, грядой меловых холмов опадал в ее исполнении. Я слушал, а рука Ивлина все лежала неосязаемо у меня на плече, и сквозь звуки Великого Дуэта – комариный писк сплетался теперь со шмелиным жужжаньем – я слышал голос: – Пустая, бесчувственная, суетная женщина. Эти двое, невежественные, суетные, были созданы друг для друга и больше никому на свете не нужны. Я подсмотрел за ними в замочную скважину, мне на душу пролился мерзкий бальзам. Я их дослушал. Я освободился. И снова бросился против течения вниз по лестнице к человеку, которому я был теперь столь многим обязан. Но в «Беговой лошади» его не оказалось, как и в остальных четырех пивных по эту сторону Главной улицы. Я вернулся к ратуше, решив, что, вполне возможно, он за сценой дожидается финального занавеса. Но я ошибся, он был на Площади. Я увидел его еще издали, он был почти прямо под фонарем. Он обеими руками держался за прутья железной ограды, повиснув на ней. Паучьи ноги были соответственно сложены, и так, словно вибрация, пульсация жизни только в них и осталась, они одни еще двигались. Лицо, профилем над оградой, не изменилось и, все такое же бледное, нежно улыбалось. Ноги пытались сами собой сделать несколько шажков, потом, как бы спохватившись, что кого-то оставили сзади, возвращались восвояси. Я нагляделся на этот специфический феномен в Оксфорде и сразу понял, в чем дело. Выходить на поклоны он, по-видимому, не мог. Оставалось одно. – Пойдемте, Ивлин! Он меня не узнал, он меня не увидел. Я обхватил его за плечи и поднял. Вся энергия сосредоточилась у него в кистях, и мне пришлось их отдирать от ограды. Почти волоком я потащил его по Главной улице. Барчестерский автобус, последний, дожидался пустым. Мы не очень понравились кондуктору в наших костюмах. – Кабы не вытошнило его. – Не вытошнит, – сказал я и рассмеялся. – Не из таковских мистер де Трейси, правда, Ивлин? Ивлин не ответил. Я внес его в автобус, он теперь меня слушался и был как перышко. Нежно, бережно я усадил его на длинное сиденье прямо за дверью. – Ну вот! Как будто он держался на воде или, скажем, всю свою жизнь только так и укладывался, Ивлин легко и готовно подложил обе ладони под правую щеку, подтянул к подбородку колени и одновременно повалился на девяносто градусов вправо. Так он и лежал, свернувшись калачиком, и лицо, улыбка, меченые шары не изменились ничуть, будто смотреть на мир под таким углом – самое натуральное дело. Но тут мотор, взревев, бросил в дрожь тело мистера де Трейси, будто он на прощанье по-своему отдал должное забавному ракурсу Стилборна. Кондуктор засомневался. – Ой, не знаю я... – Да все обойдется. Пока он до Барчестера доедет... И только когда звякнул звоночек, меня вдруг стукнуло, что я ведь взял с потолка, что ему надо в Барчестер, никто мне такого не говорил. Я побежал за автобусом, я кричал: – Ивлин! Эй! Вы едете в Барчестер!... Но автобус уходил от меня, качался по Старому мосту, тяжко взбирался к лесу. Я повернул, прикидывая, не забежать ли домой, взять деньги для миссис Минайвер. Но, увидев, что в «Беговой лошади» гасят свет, я решил, что миссис Минайвер придется обойтись до завтра. А если сумма окажется для меня разорительной, я всегда смогу ее вернуть, когда увижусь с Ивлином или он мне напишет. И я пошел к черному ходу ратуши, но там было пусто. Я поднялся по лестнице. Сцена тоже была пуста, хотя приглушенный гул голосов тек из-за занавеса. Я приладился к глазку и увидел, что артисты, рабочие сцены, музыканты со своими знакомыми стоят и пьют кофе. Стоят группками, между собой не сообщающимися. И я с облегчением понял, что еще года три по крайней мере SOS не сможет функционировать. Я отдернул занавес и пошел получать поздравления. |
||
|