"У дороги" - читать интересную книгу автора (Банг Герман)4Во дворе на припеке сладким сном спал цепной пес. На солнце сушились вычищенные ботинки. Катинка открыла входную дверь, – в светлых прохладных комнатах слышалось только жужжание мух. Она прошла через гостиную в сад. Ни души, ни звука. На крокетной площадке валялись шары и молотки. Розовые кусты поникли от жары. – Никак это вы, милая фру Бай, – раздался приглушенный голос из беседки, и пасторша закивала Катинке. – А Линде готовится к проповеди… Остальные за домом, в саду, – приехал Кьер с домочадцами да навез еще кучу своих гостей… Не очень-то это кстати… Линде как раз готовится к проповеди. – Кьер с домочадцами, – повторила Катинка. – Да… приехали попить кофейку… Они в саду, и новый доктор с ними… А вы, я знаю, побывали на ярмарке… Хус нам рассказывал. – Да, мы очень хорошо съездили, – сказала Катинка. Она с трудом выговаривала слова – так колотилось ее сердце. В дверях дома показался пастор Линде. Его голова была повязана носовым платком. Носовой платок извлекался на свет Божий вечером по пятницам, когда пастор садился за свою проповедь. – А-а, это вы, милая фру Катинка, – сказал пастор. – Как поживаете? Старый пастор вошел в беседку. Ему хотелось послушать про ярмарку. Катинка едва соображала, что говорит. Она рассказывала, а сама чувствовала только одно– мучительную тоску о Хусе. – Вот уж воистину хороший человек, – сказала фру Линде в ответ на какие-то слова Катинки, и Катинка пунцово покраснела. – Превосходный человек, – поддержал пастор. Он снял с головы носовой платок и положил его перед собой на стол. А сам продолжал расспрашивать о ярмарке. – Наши люди вернулись домой только под утро, – сказал он. – Да ведь надо же им когда-нибудь и погулять. Старый пастор расспрашивает о том, о сем, и Катинка отвечает, сама толком нее зная, что говорит. – Дорогой Линде, не забудь о проповеди… – Правда твоя, матушка. Да, милая фру Бай, не успеешь оглянуться, как уже суббота. И старый пастор плетется в дом с носовым платком в руке. – А вы не хотите пойти к гостям, милая фру Бай? – спрашивает фру Линде… – Не могу ли я вам помочь… по хозяйству… – Да нет, спасибо… накормлю гостей чем Бог послал… у меня есть окорок да горошек… Катинка встает. – Пройдите двором, – советует фру Линде. Катинка не видела Хуса три дня, с самой ярмарки. Как она ждала и надеялась и боялась своих надежд. А сейчас она его увидит. Смех и шум в саду были слышны еще издали. Катинка отворила калитку и вошла в сад. – А вот и моя прелесть, – закричала Агнес. На большой лужайке играли в горелки. Катинка видела только одного Хуса – он стоял посреди играющих. Как он был бледен и подавлен… Катинка подумала: «Он тоже не спал эти ночи». И она робко улыбнулась ему, чуть склонив голову набок, как девочка. Она оказалась в паре с Агнес, и они вдвоем подошли к Хусу. – Знаем мы вас, – сказала Агнес Хусу. – Опохмелялись небось. Вот и не показывались три дня… А вас тут ждали… Вчера фру Бай даже кофе нам не подала, все хотела, чтоб мы дождались вас. Катинка потупила взгляд, но не перебивала Агнес. У нее было такое чувство, будто это она сама говорит ему, как его ждала. – Разве так ведут себя, когда у вас на попечении две нежные голубки, – сказала Агнее. Те двое молчали. Катинка чувствовала, что он смотрит на нее, и так и стояла перед ним, склонив голову. Игра в горелки продолжалась. Она видела только его одного. Они обменивались только теми словами, что полагались по правилам игры, да и то вполголоса. Ни ему, ни ей не хотелось говорить громко. Катинка не замечала, что ее рука задерживается в его руке и выскальзывает из нее словно нехотя. Ужин решили накрыть в беседке. Пришли старый пастор с Андерсеном, а с ними Луиса-Старшенькая и фрекен Иенсен. – Ага, – сказала Агнес. – Кажется, нас все-таки попотчуют окороком. До ужина Луиса-Старшенькая успела попрыгать перед новым доктором и продемонстрировать ему свое «украшение». Когда все расселись вокруг стола в беседке, старый пастор выглянул в сад: – Не засиделась ли какая-нибудь парочка на скамье любви? «Скамьей любви» называли старую прогнившую скамью между двумя деревьями у плотины. – Тьма там хоть глаз выколи… – сказала фру Линде. – Помню, когда сыновья еще пешком под стол ходили, вечно оттуда появлялась какая-нибудь парочка… вернее, приходили-то они врозь– и прямо сюда, в беседку… да, как сейчас помню… «Скамья любви» была неиссякаемой темой для фру Линде. – Что ни говори, Линде, а кое-кто нашел там свое счастье, – сказала она. И она стала перечислять всех тех, кто нашел жениха или невесту в пасторской усадьбе. Такой-то, такая-то и такой-то… И начался веселый застольный разговор о романах и помолвках. – А помнишь… то лето, когда обручились оба, и Рикард и Ханс Бек? – Агнес небось все знала, недаром, бывало, гремит засовом, прежде чем открыть дверь. – А тропинка-то в орешнике… – Вечно там кого-нибудь да вспугнешь… – Так и слышишь, как кто-то шмыг в кусты… – Помню, у фрекен Хортен была препротивная желтая юбка… она просто пылала… – Вот-вот, – говорит старый пастор, – острегайтесь носить яркие юбки… – Но в орешнике уж очень хорошо! – вырывается вдруг у какой-то девушки. И все хватаются за животы от хохота. – Линде, а Линде, – восклицает пасторша. – Не забудь, сегодня суббота. Пастор хохочет так, что заходится кашлем. – А ведь правда, там из-под каждого кустика слышатся поцелуи… – Ну и что ж, – отзывается пасторша, которая смотрит на дело с практической стороны. – От этого вышло немало добра… – Почему бы нам, старикам, не выпить по этому случаю, – говорит пастор. – Ваше здоровье, милая фру Катинка. Катинка вздрагивает: – Спасибо… Разговор переходит на молодую пару, последнюю из тех, что нашли свое счастье на «скамье любви». Недавно у них родился сын. – Разве сын, а не дочь? – Да, сын, славный мальчуган. – Родился восьми фунтов, – сообщила фру Линде. – И живут они душа в душу… – А уж разговоров-то было… – Воркуют, точно голубки, будто у них все еще медовый месяц… Отужинали – фру Линде сделала знак пастору. – Ну что ж, – сказал пастор, – последний тост за здоровье хозяйки. – Спасибо за угощенье. Все встали из-за стола – веселый гомон выплеснулся в сад. Катинка прислонилась к стене. Ей казалось, шум и голоса раздаются где-то за тридевять земель, – она видела перед собой только бледное, взволнованное лицо Хуса, любимое ею лицо. Пришли две служанки убрать со стола, Катинка вышла в сад. Там затеяли играть в прятки. Агнес уже начала считалку: «Заяц белый, куда бегал…» Старый пастор попрощался с гостями. – Ничего не попишешь– суббота, – объяснил он. У калитки он столкнулся с Баем. – Спокойной ночи, начальник, иду готовиться к проповеди… Луиса-Старшенькая водила. Она стояла у зарослей жасмина. А от куста к кусту перебегали и прятались какие-то тени. – Она подглядывает, подглядывает, – крикнул кто-то, порхнув мимо жасмина. Потом все стихло. – Я иду искать. Катинка вернулась в беседку. Прикрыла за собой дверь. Она чувствовала бесконечную усталость. Застольная болтовня навалилась на нее огромной, неизбывной болью. Так она и сидела в тишине, когда дверь вдруг открыли и снова закрыли. – Хус… – Катинка, Катинка… – В его голосе были мука и слезы. Он упал перед ней на колени, порывисто схватил ее руки и целовал, целовал их без конца. – Друг мой, друг мой. Катинка высвободила руки и на мгновение положила их на его плечи, а он так и стоял перед ней на коленях. – Да, Хус, да. По ее щекам катились слезы. С невыразимой нежностью провела она рукой по его волосам. Он плакал. – Милый Хус… пройдет время… вам станет легче… А теперь… теперь… – Она перестала гладить его голову и оперлась рукой о край стола. – Вы уедете… мы больше не увидимся… – Не увидимся? – Да… Хус… раз все так получилось… Но я никогда не забуду вас – никогда… Она говорила ласково-ласково, и голос ее был полон бесконечной горестной нежности. – Катинка, – выговорил Хус и поднял к ней лицо – оно было залито слезами. Катинка глядела на его лицо– она любила в нем каждую черточку. Глаза, рот, лоб – больше ей никогда их не увидеть, никогда не быть рядом с ним. Она сделала шаг к двери. Потом обернулась к Хусу, который стоял у стола. – Поцелуйте меня, – сказала она и припала головой к его груди. Он взял голову Катинки в свои ладони и целовал ее, повторяя ее имя. …А в саду бегали и резвились. Луиса-Старшенькая так мчалась по тропинке в орешнике вдогонку за новым доктором, что едва не сбила с ног Бая и Кьера. – Да, – рассказывал Бай. – Съездили мы на ярмарку, славный провели денек… Была там парочка толковых девчоночек– лихие девчонки… в сапожках с кисточками… Вот это я называю – Хус тоже рассказывал, – говорит Кьер. – Хус. – Бай останавливается и понижает голос. – Ох, уж этот Хус… Я знаю, что говорю, – ни черта он не смыслит в девчонках. Соловушки поют, а он жмется, точно мокрая курица… просто жалость глядеть, старина Кьер, ей-богу, жалость глядеть, – мужчина видный собой… У жасминового куста Луиса-Старшенькая рухнула прямо в объятия нового доктора. Начало смеркаться. По саду разбрелись парочки. Кого-то окликнули с тропинки. – А-у! – отозвался голос с луга у плотины. А потом зазвонили вечерние колокола, и сразу все притихло. Все молчаливо потянулись к сложенной из дерна скамье, голоса зазвучали реже и глуше. Катинка сидела рядом с Агнес. Пасторская дочь, как всегда, ластилась к своей «прелести». – Спойте, фрекен Эмма, – попросила Агнес. Все расселись на скамье из дерна, и крошка Эмма запела. Это была песня о господине Педере, которому «был ведом рун язык». Девушки подхватили припев. Агнес тоже подпевала и тихонько раскачивалась взад и вперед, обвив рукой Катинку: И снова все стихло. Они пели песню за песней, – один голос заводил, остальные подтягивали. Катинка по-прежнему сидела рядом с Агнес, молча прижавшись к ней. – Подпевайте же, моя прелесть, – сказала Агнес и склонилась к Катинке. Стало уже совсем темно. Кусты теснились вокруг, точно громадные тени. После жаркого дня воздух наполнился свежестью росы и душными ароматами. Кто-то из мужчин обратился к Хусу, он ответил. Катинка слушала его голос. – «Марианна» очень красивая песня, – сказала фрекен Эмма. – Правда, спойте «Марианну». Агнес и фрекен Эмма запели. – Только не уходите, – сказала Агнес Катинке. – Вы озябли, моя прелесть? – Пора домой, – сказала Катинка. Она встала. – Уже поздно, – сказала она. Они стояли за оградой сада. Она уже простилась с ним. Когда он склонился над нею, она увидела его лицо, горестное, бледное. Почувствовала, как он судорожно, до боли стиснул ей пальцы, услышала голос Бая: – До скорого, Хус. Всего наилучшего! Кто-то что-то сказал, она не расслышала, принужденно рассмеялась и поспешно стала прощаться за руку со всеми остальными. Агнес обняла ее за талию и бегом повлекла к садовой калитке. Калитка стукнула раз, другой и захлопнулась… В саду продолжали петь. – Пойдем вот этой дорогой, – сказала она. Тропинка тянулась через поля, вдоль пасторского сада. По ней приходилось идти гуськом. Катинка медленно шла позади Бая. – Спокойной ночи, – услышали они. Старый пастор вышел на пригорок в саду. На голове у Линде был носовой платок. – Спокойной ночи, господин пастор. – Спокойной ночи. Они пошли дальше по полю. Когда пастор сказал «спокойной ночи», из глаз Катинки вдруг брызнули слезы. Она продолжала беззвучно плакать. Раза два она обернулась и поглядела на пастора, стоявшего на пригорке. – Ты идешь? – спросил Бай. Они вернулись домой. Бай осмотрел путь, потом долго болтал, расхаживая по комнате, и наконец затих. Она тоже ходила из комнаты в комнату и делала все, что положено: накрыла чехлами мебель, полила цветы, заперла двери. Но все было как в тумане, как во сне. Наутро она встала и занялась привычными делами. Пришел и ушел десятичасовой поезд, и она сидела под окном, выходившим на поля, которые были такими же, как и вчера. Она разговаривала, выслушивала привычные вопросы и привычно отвечала. Хлопотала на кухне. Мария завела какой-то длинный разговор, но хозяйка вдруг перебила ее и сказала: – Я пойду в церковь. И не успела Мария открыть рот, как она исчезла за дверью. По такой жаре через поле и бежит чуть ли не бегом. Несколько дней спустя Катинка уехала «домой». Один из ее братьев вел торговое дело в их родном городе; у него она и остановилась; других братьев разбросало по белу свету. Невестка Катинки была славная маленькая женщина, она каждый год рожала по ребенку и вечно ходила с животом, стесняясь своей беременности и тяготясь ею. Она стала на редкость апатичной и даже немного придурковатой. Ее хватало только на то, чтобы рожать детей и кормить их грудью. Дома всегда оставалась какая-нибудь комната, где не успели повесить занавески. Выстиранные и накрахмаленные, они свисали со спинок стульев. Малышей с утра до вечера приходилось обстирывать, куда ни глянь, всюду были протянуты веревки, на которых сушились пеленки и носки. Еда никогда не поспевала вовремя, а когда наконец садились за стол, обязательно не хватало тарелок. – Крошка Ми будет есть из одной тарелки с мамой, – говорила маленькая невестка. В доме непрерывно хлопали двери и каждые полчаса раздавался крик, точно резали поросенка. Это кто-то из малышей шлепался на пол. Дети были все в синяках и шишках. – Опять начинается, – говорил брат. – Ну что я могу поделать, Кристоффер? – отвечала жена. Она вечно твердила: «Ну что я могу поделать, Кристоффер?»– и смотрела растерянным взглядом. С приездом Катинки в доме мало-помалу водворился порядок. Катинке нужно было чем-нибудь заняться и чувствовать себя полезной. И она бесшумно ходила по дому, успевая переделать все дела. Невестка садилась где-нибудь в уголке, – она всегда сидела в уголке возле секретера или у дивана, – и с облегчением улыбалась ей благодарной и жалкой улыбкой. Катинка охотней всего проводила время дома. Здесь ее окружали знакомые с детства вещи, знакомая старая мебель: дубовый шкаф с резными фигурками на дверцах– лучшее произведение отца, в детстве он стоял в парадной комнате, в простенке между окнами. «Это Моисей и пророки», – объяснял отец. «Дяденьки» казались Катинке настоящим чудом красоты. И купленный на аукционе столик, с мраморной доской– на нем были симметрично расставлены «парадные» вещи: серебряная сахарница, кувшин и серебряный кубок– подношения отцу от его подмастерьев. Катинка наводила порядок в комнатах, и, к чему ни притрагивалась, все пробуждало в ней воспоминания: то старая чашка с надписью, то пожелтевшая картина, то три-четыре уцелевших тарелки… Старые тарелки, и на них рисунок – синие китайцы, сад с тремя деревьями и маленький мостик через речушку… Каких только историй про этих китайцев не рассказывали они друг другу детьми по воскресным дням, когда подавали парадный сервиз. Катинка спросила – можно ли ей взять себе старые тарелки. – Можно ли? И ты еще спрашиваешь?.. – сказала маленькая невестка. – Боже мой, да они все битые (в доме не было ни одной целой вещи)– у нас все бьется и ломается… ну, чтохя могу поделать? Катинка, как уже говорилось, охотнее всего сидела дома, а не то шла на кладбище. Здесь у могилы родителей ей было особенно хорошо. Часто ей казалось, что она вдова и сидит у мужниной могилы. Он умер так внезапно, они так недолго прожили вместе, и вот она осталась одна-одинешенька. Она читала надпись на надгробном камне, имена отца и матери. Любили ли они друг друга? Отец вечно брюзжал, ему все подавали… А мать, – как она неузнаваемо изменилась после его смерти – точно сразу вдруг расцвела. Как мало Катинка знала своих родителей. Как мало люди знают друг друга, даже те, что всю жизнь живут бок о бок… Катинка прислонялась головой к плакучей иве. Ее охватывала незнакомая ей прежде горькая печаль. По улицам или к центру города она ходила редко. Слишком много было здесь перемен, все стало другим. Незнакомые лица, незнакомые имена, люди, которых она никогда прежде не видела. Побывала Катинка и в старом отцовском доме. Там, где была мастерская, понастроили каких-то комнатушек. Пробили новые окна и двери, а в старой голубятне соорудили чердачные каморки. Больше Катинка в старый отцовский дом не ходила. На улице она повстречала Тору Берг. – Неужели, – какой знакомый голос, – неужели это Катинка… – Я. – Детка – как ты сюда попала?.. И ни капельки не изменилась… – А ты откуда? – спросила Катинка и всплакнула. – Господи помилуй, да я здесь живу еще с весны… нас сюда перевели… Да, дружок, много воды утекло… У тебя, видно, нет детей? – Нет. – Так я и думала. Поблагодари Бога, детка, у меня их четверо… да еще пятеро нахлебников… На одном капитанском жалованье далеко не уедешь. Но ты сама… вы оба… где вы живете, детка… все на прежнем месте… Да, Боже мой, это мы, военные, кочуем с места на место… Тора продолжала говорить. А Катинка шла рядом и смотрела на нее. Казалось, это было прежнее лицо, но черты его стали резче, а подбородок заострился и пожелтел. – Разглядываешь меня, детка… – сказала Тора. – Да, жизнь состоит не из одних вечеринок… Тора пообещала зайти за Катинкой и повести ее к себе. – Правда, сейчас в гимназии повторяют пройденное, и мы по уши увязли во французских глаголах… Они простились. Катинка постояла, глядя ей вслед. На Торе был куцый бархатный жакет и желтое платье. Одежда сидела на ней вкривь и вкось, казалось, будто Тора из нее выросла. Подруги снова встретились только через неделю, в церкви. – Не успеваю носа высунуть на улицу. Каждый день собиралась к тебе зайти… – сказала Тора. – Знаешь что, приходи к нам в среду… в среду в три часа… среда самый спокойный день, – сказала она. Катинка пришла в назначенную среду. Тора хлопотала на кухне, Катинке пришлось подождать в гостиной. Гостиная была слишком просторной для стоявшей в ней мебели– Ториного приданого; мебель выцвела и потерлась, казалось, старые вещи, расставленные вдоль стен, тщетно силятся дотянуться друг до друга. У окна примостилась модная этажерка с кактусом и бамбуковый столик, покрытый вышитой скатертью. Это была парадная мебель. На столике лежало несколько томиков стихов в потрепанных переплетах и две панорамы Рейна– воспоминание о свадебном путешествии капитана и Торы. На высоких, оклеенных желтыми обоями стенах в узеньких позолоченных рамах висели картинки с изображением цветов. Это были розы и анютины глазки, а на их лепестках блестели крупные капли росы, похожие на стеклянные бусины. Катинка узнала цветы– такие картинки Тора рисовала в юности. – Как видишь, пришлось тряхнуть стариной, чтобы украсить дом, – сказала Тора, она вошла как раз в ту минуту, когда Катинка разглядывала розы, усыпанные стеклянными бусинами. Капитан в домашней куртке с мягким воротничком распахнул дверь. – Поесть когда-нибудь дадут? – спросил он. – У нас гости, Даль, – сказала Тора. Дверь захлопнулась. – Даль чертит карты, – пояснила она. Вернулся капитан, уже в сюртуке. – Очень мило, очень мило, – сказал он и начал расхаживать из угла в угол. Когда капитан не чертил карты и не проводил учения, голова его была занята мыслями о платежах и сложными арифметическими выкладками. Вот что пришло на смену былому офицерскому житью и свадебному путешествию с двумя панорамами Рейна. Тора болтала, не закрывая рта. А Катинка думала: какие беспокойные у нее стали глаза, – она щебечет, а глаза так и бегают от двери к Далю и обратно. – Четверть уже пробило, – сказал капитан. – Но мальчики еще не пришли, – отозвалась Тора. – Поэтому нам и не дают есть, – сказал капитан. – Имейте в виду, фру Бай, в этом доме командуют мальчишки. Тора промолчала. Капитан сел поодаль на стул возле письменного стола. Спинка стула отвалилась. – Чтобы я больше не видел этого стула, – сказал капитан. – Хорошо, Даль… – Спинка отломилась полгода назад, фру Бай, – сказал капитан и слегка поклонился Катинке. – Такие уж в этом доме порядки. Грохот на чердачной лестнице оповестил о появлении мальчишек. – Вот и они, – сказала Тора. Перешли в столовую. Капитан подал руку Катинке, Тора незаметно приставила к стулу сломанную спинку и прислонила его к стене. – Где вы были? – спросил капитан. – Купались, – ответили мальчишки. На самом деле они битый час курили где-то на задворках, а потом окунули головы в кадку с водой. – Вот это мои, – сказала Тора. Под «моими» она разумела девятилетнего мальчонку и трех маленьких прилизанных девочек. За едой капитан принимал соду и после каждого глотка обтирал выхоленную, нафабренную наполеоновскую бородку, еще более подчеркивающую усталое выражение его лица. Капитан заговорил о том, какое жалованье получают | железнодорожные служащие. Пятеро оболтусов были сыновья богатых землевладельцев, проходившие курс в реальном училище. Хозяйкиных «четверых» они именовали голодранцами и постоянно «жали масло» из девятилетнего мальчишки. В остальном они были вполне добродушные малые. Аппетит у них был волчий, они всегда жаловались, что голодны, и досыта наедались только «дома, в усадьбе». Девятилетний малыш переводил большие, старчески умудренные глаза с мальчишек на Тору. – В честь дорогих гостей пошли в ход остатки былой роскоши, – сказал капитан. Он протянул Катинке салат из огурцов на щербатом блюде. – Посуда так легко бьется, господин капитан, – сказала Катинка. Один из мальчишек вполголоса бубнил, что хочет еще картошки, он видел, что на блюде больше ничего не осталось. – Вот огурцы, – сказала Тора. – Хонешъ прибавки, Даль… – Но ты сама ничего не ешь, дорогая, – сказала Катинка. – Не хлопочи о нас… – Милая фру Бай, – сказал капитан. – Ей это доставляет удовольствие. В этом доме не знают, что такое покой. Тора порезала на кусочки мясо для младшей из прилизанных девочек. – Ты заметила, у капитана сегодня прекрасное настроение, – сказала она и засмеялась. – Правда, капитан? – Настроение как настроение. – Что ты получил по географии, Густав? – Четверку с минусом, – прогудел бас над тарелкой. – Ты полагаешь, Густав, твой отец очень обрадуется? – Отцу наплевать, – прогудел бас. Встали из-за стола. Вслед мальчишкам по всему дому захлопали двери. – Так мы и живем, фру Бай, – сказал капитан. – Среди Ториных головорезов… Она боится, как бы у нас в доме не настали тишь и благодать. Капитан ушел чертить свои карты. Тора стала готовить какую-то сложную кофейную смесь. – Дай же я помогу тебе, – сказала Катинка. – Спасибо, детка. На щеках Торы выступили красные пятна, она сжала себе виски. – Понимаешь, днем такая уйма всяких дел, – сказала она. – Не принимай этого слишком близко к сердцу, Тора, – сказала Катинка, но сама она тоже сидела как на иголках. – Что поделаешь, детка, с утра до вечера верчусь как белка в колесе, – сказала Тора. Она присела у столика для рукоделия, но ей так и не удалось передохнуть. То и дело хлопала дверь. Мальчишки сговорились, что не дадут хозяйке «покалякать за чашкой кофе». Они поминутно скатывались с лестницы и спрашивали какое-нибудь правило грамматики. Тора прижимала ладонь ко лбу и переходила с английского на немецкий. Девятилетний мальчик сел играть гаммы в столовой. – Николай, приспичило тебе играть гаммы, когда у меня голова раскалывается… Перестань. Николай тихонько сполз с табурета у фортепиано. Тора всегда обрушивалась на собственных детей, когда ее изводили «объедалы». Тора устроилась в уголке на диване, поджав под себя ноги, как, бывало, в юности. Заговорили о местных жителях. – Сплошь новые люди, старожилы все разъехались. – Да, старожилы разъехались, – сказала Катинка. Она смотрела на Тору – та откинулась на спинку дивана и закрыла глаза. Как глубоко они у нее запали… – По-моему, скоро никого из старых не останется – один твой брат, – сказала Тора. – Да, правда… Тора рассмеялась. – Господи, несчастная твоя невестка, – говорят, она опять на сносях? – Да, бедняжка. Обе помолчали. Вдруг Тора открыла глаза и сказала: – Ах, чего там! Для того мы все и живем, чтобы плодиться. Тора закрыла глаза, и подруги снова замолчали. – Да, – сказала Тора, – странная штука жизнь. Остаться к чаю Катинка отказалась. Она объяснила, что обещала пораньше вернуться домой. Ей хотелось выйти на свежий воздух и побыть одной. На улице ей пришло в голову заглянуть к «фрекен». У старушки было так тихо и никогда ничего не менялось. Катинка свернула на улицу, где жила фрекен. Она увидела три липы под окнами, и горло у нее сжалось. Она с самого прихода к Торе еле-еле удерживалась от слез. Катинка поднялась по ступеням узкой лестницы, рядом с которой разросся куст волчьего лыка, и постучала. Из открытой двери пахнуло запахом роз и летних яблок. Фрекен колдовала у кровати над лепестками роз, разложенными на газетной бумаге. – Девушки из Хольмструпа тоже недавно наведывались ко мне целой гурьбой… Хотели полакомиться яблочками, да они уже сходят… Катинке пришлось выйти во двор и посмотреть и яблоню и «мои розы»… – Последние три розы пошли на венок для мадам Бюстрем… На этом кусте они и цвели, все три… Как раз три… Они вернулись в дом. Фрекен стрекотала, расхаживая из комнаты в комнату, ее слова иной раз терялись где-то за дверями. Катинка сидела у окна и только изредка вставляла «да» или «нет». В открытую дверь кухни был виден зеленый сад, в комнату доносился птичий щебет. Как тихо было здесь, словно за стенами не существовало никакого другого мира. Катинка смотрела на старые картины, пожелтевшие, в покосившихся рамках, – она знала их все до одной. На столике дорогой кофейный сервиз, серебряный кофейник и шесть чашечек, на тумбочке перед потемневшим зеркалом изящные безделушки, прикрытые носовыми платками, и у каждой двери коврик, а на подушках мурлычут кошки. Все это ей хорошо знакомо. Фрекен по-прежнему стрекотала, то выходя на кухню, то возвращаясь. Катинка уже не слушала ее. В комнате, затененной липами, стало смеркаться – в старом доме воцарился полумрак. Вот уже второй раз до Катинки донеслось из кухни имя Хуса, произнесенное фрекен. Катинка вздрогнула. Ей почудилось, будто она сама, задумавшись, произнесла его вслух. – В вашем приходе тоже есть какой-то господин Хус. – Да, управляющий Хус, – сказала Катинка. – Вы его знаете? Фрекен остановилась в дверях. Да как же ей его не знать! Он троюродный брат Карла из Керсхольма, а тот приходится двоюродным братом самой фрекен. Семья из Керсхольма дважды породнилась с Лундгордами. И фрекен стала рассказывать о Хусе и его матери, урожденной Лундгорд, из Лундгордов с острова Фальстер, об их усадьбе и об их родне, о двоюродном брате Карле из Керсхольма и вообще обо всей семье, а сама все расхаживала взад и вперед. Она зажгла в кухне свет и снова стала возиться с розами в спальне, а Катинка сидела в своем углу и слышала только одно – его имя, которое повторялось снова и снова. Она слышала его впервые за много недель. – Ну, а что он за человек? – спросила фрекен. Она вошла в комнату, подняла с кресла спящего кота и села неподалеку от Катинки, положив кота себе на колени. Катинка стала рассказывать какими-то ничего не значащими словами, запинаясь, словно думая о чем-то другом. И вдруг ее словно прорвало: она может говорить о нем, называть его имя, просто называть его имя. И она рассказала о том, что было на рождество, и о синей шали, и как он приехал в санях в новогоднюю ночь, и о зимних вечерах, когда они провожали его по дороге, освещенной звездами… – Да, – сказала со своего кресла фрекен, – хорошие они все люди, Хусы. А Катинка продолжала говорить приглушенным голосом из полутемного угла. И как пришла весна, и он помогал ей в саду, и высаживал розы, и какие у него золотые руки… – Да, – говорила фрекен, – прекрасная семья. Рассказала про лето, и про ярмарку, и про все, про все… Фрекен начала клевать носом в своем кресле – фрекен всегда клонило ко сну, когда ей приходилось слушать, – и вскоре она задремала, прижав к себе кота. Катинка запнулась и умолкла. На улице зажглись газовые фонари – они осветили комнату: картины на стенах, старые часы и фрекен, которая спала, свесив голову на грудь, с котом на коленях. Фрекен проснулась и подняла голову. – Да, – сказала она, – прекрасный человек. Катинка не слышала ее слов. Она встала – только бы уйти, поскорей уйти. Но когда она шла по вечерней прохладе окраинными улицами, она чувствовала, как с каждым шагом все растет и растет ее тоска по нему. Через несколько дней с утренней почтой пришло письмо от Бая. «Вот так фортель выкинул Хус, – писал он. – На прошлой неделе сказал, что едет по делам в Копенгаген. А потом написал оттуда Кьеру, – веришь ли, – что просит его уволить. Ему, мол, представился случай поехать в Голландию и Бельгию, – веришь ли, ему дают стипендию, и он, мол, пришлет вместо себя заместителя, и этот заместитель вчера прибыл. Кьер рвет и мечет, да и я расстроился, все мы привыкли к этому рохле». Распечатанное письмо лежало на столе перед Катинкой. Она снова и снова перечитывала его: она и не подозревала, что все-таки на что-то надеялась, воображала, будто ей все пригрезилось и случится Но он уехал. Уехал навсегда. Племянники гомонили вокруг над тарелками с молочной кашей. – Тетя, тетя Тик! Самый младший свалился со стула и поднял рев. – Господи Иисусе, Эмиль упал! – сказала маленькая невестка. Катинка подняла Эмиля, утерла ему нос и, сама того не сознавая, опять взялась за письмо. Уехал. И ее вдруг потянуло Дело было под вечер накануне отъезда. Дети ушли гулять с нянькой. Катинка сидела вдвоем с невесткой в гостиной. Невестка что-то перешивала детям. Вдруг, ни с того ни с сего, маленькая женщина уронила голову на коробку с шитьем и разрыдалась. – Мария, – сказала Катинка, – что ты, Мария… Она встала и подошла к невестке. – Что с тобой, Мария? – спросила она. Маленькая женщина продолжала рыдать, уткнувшись в рукоделие. Катинка прижала к себе ее голову, стала ласково уговаривать: – Мария, успокойся, не надо. Маленькая женщина подняла голову. – Ты уезжаешь, – сказала она. – Ты была так добра ко мне… – Она опять разрыдалась и уронила голову на коробку с шитьем. – Так добра ко мне… А я всегда беременная… Всегда… Катинка была тронута, она опустилась на колени рядом с маленькой женщиной и взяла ее за руки. – Мария, – сказала она, – но ведь когда-нибудь это кончится. – Кончится. – Маленькая женщина продолжала плакать, прижавшись к золовке. – Когда я стану старухой или вообще умру… Катинка отвела руки невестки от ее лица и хотела было что-то сказать. Но увидела мокрое от слез детское личико и несчастную обезображенную фигурку и молча вернулась на свое место, а та продолжала плакать. Вечером Катинка пошла на кладбище. Проститься с могилой родителей. На кладбище она встретила Тору. Тора принесла венок на могилу матери – был день рождения покойной. Подруги постояли у могилы. – А-а, всех нас когда-нибудь вынесут ногами вперед, – сказала Тора. Они простились у могилы родителей Катинки. – Может, еще свидимся на этом свете, – сказала Тора. Катинка вошла в ограду могилы и села на скамью под ивой. Она глядела на мертвый камень и надпись на нем и чувствовала, что у нее больше не осталось ничего – даже воспоминаний детства. Во что они все превратились? Потускнели – стали мучительными и горькими. Она вспомнила Тору с ее беспокойными глазами, услышала голос капитана: «В честь дорогих гостей пошли в ход остатки былой роскоши…» Увидела невестку всю в слезах. И здесь – эта могила, мертвый камень и два имени – вот и все, что уцелело на память о юности и родном доме. Катинка долго сидела у могилы. Она вглядывалась в ту жизнь, которая ждала ее впереди, и ей казалось, что ее окружает, на нее наваливается со всех сторон сплошная, непроглядная, безысходная тоска. Она вышла из вагона на платформу, подставила Баю щеку для поцелуя, отдала вещи Марии, а в мыслях у нее было одно – поскорее в комнаты, в дом. Ей казалось, будто там, в доме, ее ждет Хус. Она опередила всех, открыла дверь в гостиную – чистую и прибранную, потом в спальню, потом в кухню, где все сияло чистотой и – пустотой. – Господи, как похудела хозяйка, – начала Мария, которая внесла за ней багаж. И пошло, и пошло. Бледная, усталая Катинка опустилась на стул – и на нее посыпались местные новости. Где что случилось и кто что сказал. На постоялом дворе– летние постояльцы, понавезли кроватей и всякого добра, и у пастора полон дом гостей… – А Хус вдруг взял да уехал… здорово живешь. Чуяло мое сердце… он сюда заходил в аккурат последний вечер… меня как стукнуло: ходит и словно бы прощается, – вот тут в гостиной посидел… и в саду… и на лестнице, где голуби. – Когда он уехал? – спросила Катинка. – Вот уже две недели… – Две недели… Катинка тихонько встала и вышла в сад. Она побрела по тропинке к розовым кустам, к беседке у бузины. Он приходил сюда, чтобы проститься с ней – побывал в каждом уголке, у каждого кустика. Глаза у нее были сухие. Словно совершалось какое-то тихое таинство. С дороги послышалось веселое «ау!». Это был голос Агнес в хоре других голосов. Катинка чуть не опрометью бросилась из сада – она не могла видеть их сейчас в этом месте. Агнес едва не сбила Катинку с ног, точно огромный пес, обрадовавшийся приезду хозяина. Пасторских гостей пригласили пить шоколад в саду, под бузиной, а потом гости решили дождаться восьмичасового поезда. Поезд с грохотом укатил прочь. Разошлись и гости – их веселые голоса еще долго слышались на дороге; стрелочник Петер унес с платформы бидоны с молоком. Катинка осталась на платформе одна. – Чуть не забыл, – сказал из конторы Бай. – Хус просил тебе кланяться… – Спасибо. – Гм, рано стало темнеть… И чертовски холодный ветер… Шла бы ты в дом… – Сейчас приду. Бай закрыл окно. Голоса пасторских гостей замерли вдали. Стало тихо и пусто. Катинка сидела, глядя на безмолвные, сумрачные поля. Здесь ей теперь предстояло жить. Весь последний месяц Малютка-Ида писала об этом в каждом своем письме. И все-таки фру Абель не смела надеяться. Малютка-Ида была слишком жизнерадостна. Теперь фру Абель плюхнулась с письмом в руке у плиты прямо на мокрую тряпку и запричитала. Луиса-Старшенькая ушла собирать шампиньоны вокруг дома доктора. Когда она вернулась, вдова все еще раскачивалась на табурете в кухне. – Ну, что там еще? – спросила Луиса. Уж очень странный вид был у матери. – Ида, малютка моя, – завела было вдова. – Вздор, – отрезала Луиса-Старшенькая. Фру Абель протянула ей письмо жестом матери из классической трагедии. Луиса-Старшенькая прочла письмо, не моргнув глазом. – Тем лучше… – сказала она, – Луиса села в гостиной за фортепиано и заиграла что-то бравурное. Но вдруг уронила голову на клавиши и тоже заголосила. – Надо поздравить, – внезапно объявила она, перестав рыдать. – Что? – Поздравить надо, говорю, – заявила Луиса и осушила слезы. Она стала применяться к обстоятельствам. – Ты права, дитя мое, – покорно сказала вдова. – Я сама отнесу телеграмму. Зайду в пасторскую усадьбу… А ты к старухе Иенсен и к мельничихе… – Луиса-Старшенькая разрабатывала план кампании. Она поняла, что ей, во всяком случае, довелось стать хотя бы свояченицей. Она ребячилась, бегом возвращаясь со станции, кричала: «Да здравствует почтовое ведомство!» – и размахивала зонтиком. Счастливая вдова тем временем побывала у фрекен Иенсен и у мельничихи и плакала, что ей предстоит лишиться своей голубки. – Иоаким Барнер – из благородных Барнеров, – говорила вдова. – Служит в почтовом ведомстве. В пасторской усадьбе вдова сошлась со своей Старшенькой. – Ах, мне хотелось самой сообщить новость нашему Духовному наставнику. – И вдова снова прибегла к носовому платку. – Ведь это такая важная минута в жизни, – сказала она. Старый пастор довольно похлопывал себя по животу. На столе появилась клубничная наливка с печеньями. Фру Линде уселась на диване рядом с фру Абель – ей хотелось разузнать, «как все сладилось». А «сладилось» все в беседке… на пляже… Старый пастор чокнулся с Луисой-Старшенькой. – Ну, лиха беда начало… Теперь дело пойдет, – сказал старый пастор. – Ах, господин пастор, одна мысль о том, что я должна лишиться их обеих… лишиться единственной, которая у меня осталась… – И вдову охватил прилив пугливой нежности к « единственной». По случаю торжественного события «единственная» была ласкова, как молодой жеребенок. – Вот увидишь, она еще может стать хорошим человеком, Линде, – сказала пасторша; гости уже ушли, и она собирала со стола тарелки. – Сердце у них все-таки доброе, Линде. – Бог знает, что на это скажет Агнес… Агнес ушла в лес с компанией молодежи. – Слава тебе Господи, – сказала она, когда, вернувшись домой, услышала новость. – Господи помилуй, да они задушат бедного карапуза, – сказала Агнес, стоя у калитки на платформе и глядя, как семейство Абель встречает новоиспеченного зятя. Маленький зять беспомощно перелетал из одних родственных объятий в другие, точно горошина, попавшая в мельничные жернова. – Сразу видно, звезд с неба не хватает, – сказала Агнес. Она обвила Катинку за талию, и они вошли в сад. – Ну, что ж, – сказала она, – у этих теперь «все холосо». Они сели на скамью под бузиной. Вдруг Агнес сказала: – А я уезжаю… на той неделе. Я уже предупредила своих… Сил моих больше нет. – Агнес рвала в мелкие клочки осыпавшиеся на садовый стол листья. – Пора положить этому конец. Катинка смотрела прямо перед собой. – Вы думаете, можно уехать от своего горя, Агнес? – тихо спросила она. – Да ведь надо и работать… Попробую сдать на учительницу. Другого не остается… Сидеть за окошечком на почте – в мои годы смешно… а для чего-нибудь серьезного – слишком поздно. Катинка кивнула. – Да, – сказала она. – Вы правы. – Эх, да что там, – сказала Агнес. – Такая уж судьба у нас, женщин. Первые двадцать пять лет жизни танцуем и ждем, пока нас возьмут замуж, а последние двадцать пять сидим и ждем, пока нас похоронят… Агнес поставила локти на стол и подперла ладонями голову. – Куда как хорошо, – сказала она в пространство. И вдруг закрыла лицо руками и разрыдалась. – До чего же я буду тосковать, – сказала она. Она долго плакала, закрыв лицо ладонями. Потом уронила руки на стол. И взглянула на Катинку: «моя прелесть» чуть подалась вперед и опустила руки на колени, по ее щекам медленно катились слезы. – Какая же вы добрая… – сказала Агнес, потянувшись к ней. – Моя прелесть… Через неделю Агнес Линде уехала. Семейство Абель было точь-в-точь стайка голубков. Друг с другом разговаривали не иначе, как сюсюкая и повизгивая: – Меня он зовет Мушка-душка, – говорила вдова. – Всем-то он нам придумал прозвища. В присутствии посторонних жених с невестой сидели, развалясь на стуле, потом кто-нибудь из них говорил «Путя-Кутя», и оба исчезали из комнаты. – Это у них особый язык, – объясняла вдова. Особый язык несколько озадачивал посторонних. Когда гости собирались уходить, приходилось минут десять кричать: «Пуся!» «Дуся!» – Наверное, они в саду, – говорила вдова. Пуся и Дуся вечно торчали в саду, они прятались повсюду, где кусты давали мало-мальски густую тень. Из кустов Пуся и Дуся выходили красные и ошалелые. Луиса-Старшенькая и карапуз-жених вели между собой нескончаемую пикировку. Карапуз осыпал свояченицу родственными поцелуями и щекотал ее за дверью. В гостях все трое клевали носом и прятались по углам. За столом вдова сладким голосом говорила «своей троице»: «Пуся-Туся». Она сама толком не знала, что это значит. Дома по вечерам света не зажигали. – Мы сумерничаем всей семьей, – говорила вдова. Карапуз сидел на диване между Пусей и «Лисе-Лусей». Фрекен Иенсен и вдова изредка произносили в потемках словечко-другое. Диван поскрипывал в ответ. Так продолжалось часами. Возвратившись домой, фрекен Иенсен целовала мопса в холодный нос. А Пуся и Дуся шли полями к вечернему поезду. Они прогуливались по платформе и заглядывали друг другу в глаза. Стоило им замедлить шаг, и карапуз целовал Пусюсю в ушко. Катинка сидела на скамье на платформе, закутавшись в синюю шаль Хуса. После ухода поезда она еще долго слышала, как жених и невеста воркуют, возвращаясь домой через поле. Катинка вставала и шла в комнаты. Дни становились короче, чай приходилось пить уже при свете. – Зажги лампу, Мария, – говорила она. Мария вносила лампу и ставила ее на фортепиано. Свет падал на осунувшееся личико Катинки, на ее бледные, прозрачные руки, лежавшие на клавишах. – Скажи Баю, чтобы шел пить чай, – говорила Катинка. Вставая, она опиралась на фортепиано. Она всегда чувствовала такую усталость, будто ее ноги были налиты свинцом. Они пили чай, за грогом Бай читал газеты. Катинка открывала книгу, взятую из библиотеки. Это всегда были какие-нибудь «новомодные» книги. Агнес и Андерсен вечно спорили из-за них. Раскрытая книга лежала возле лампы. Катинка еще ни разу не прочла больше двадцати страниц: правды в этих книгах не было, и вымысла, который отвлекал бы от горьких дум, – тоже. Она вынимала альбом со стихами. Она переписала туда «Марианну» и поставила дату. Перед тем как убрать альбом в ящик, она подолгу стояла перед открытой шкатулкой. В ней лежал маленький японский поднос, обернутый в пожелтевшую фату. Иногда она выходила в кухню. Здесь у нее тоже было излюбленное место – в уголке на колоде для разделки мяса. Мария шила за столом при свете восковой свечи и болтала без умолку. Преданная душа, она хранила верность старой любви. Она всегда говорила о Хусе и о том, как пусто без него стало. Катинка молча сидела в своем углу. Иногда она вздрагивала, точно от холода, и крепче прижимала руки к груди. Мария продолжала болтать, и свет одинокой свечи падал на ее крупное румяное лицо. – Не пора ли на боковую, – говорил Бай, открывая дверь. – Сейчас, Бай… Спокойной ночи, Мария. |
|
|