Гергенредер ИгорьПтица Уксюр

Игорь Гергенредер

Птица Уксюр

Буколический сказ

Как так у нас сохранился в целости Мартыновский бор? Тайна впереди. Ежевики в нем - заешься. А боровик - корзины на коромыслах при; только умей увидать его. Сойди к Уралу под круту гору на Лядский песочек: нога купается в нем. Сухарь вкусный разотри - вот какой это песочек! Чистенько, не плюнешь. А водичка? Вымоет, как наново родит.

Девки на песочке - ух, игрались! Начнут в голопузики, кончат - в крути-верти. Громко было, так и разлетались шлепки. Народ говорил: ох, шлепистые девки!

Вольный был народ, богатый: заборы выше головы. Каждый: чего лошадей-то, коров... Быков держал - на мясо! Как в Мартыновке на ярмарку резали их - в обжорном ряду объешься рубцов. А щи с щековиной? За все про все - пятак. Если косушку пьешь, тебе бычьи губы в уксусе предложат. Закусишь - и свои отъешь, ядрен желток, стерляжий студень!

Вина привозили виноградного - и в бурдюках, и в бочках. В сулеях, в штофах и в полуштофах. Где была ярмарка - поройся в земле. Сколько пробок-то! За сто лет не перегнили. Вино выписывал Мартын-бельгиец. Такой вкусный любитель! Держал конный завод: битюгов выращивал, копыто в жаровню. По нему зовется Мартыновка, и бор по нему.

У него сынуля Мартынок, по девкам ходок. Ну, скажи - ни часу не мог без них. Ему помогал пастух Сашка. Спозаранку-то стадо выгонит и под гору сам, на Лядский песочек. Там, под самой горой, сплетет шалашишко. И идет пасет стадо.

Вот если в этот день девки ходили в бор за ежевикой или за грибами, он слышит, как они возвращаются. Зажгет костер и травы на него - дым-то столбом. Мартынок с усадьбы углядит дымовой столб и бегом. У горы встретятся с Сашкой, на бересте вниз, как на санках. Нырк в шалаш.

А тут и девки. Приплясывают, похохатывают. Сперва телам потным дадут наголо-то остыть, после сбеганья с горы. Кипреем, пучками, обмахивают друг дружку. Одна скакнет в воду по лодыжку, на других брызнет - взвизгнут, кинутся. Другая в воду... Вертятся, пополам гнутся, резвятся. А Сашка с Мартынком из шалаша наставили глаза на выплясы.

Девки - купаться. И уж как нежатся в водичке, покрикивают: "Ух! Ух! Ой, приятно!" Выходят веселые, чесать тебя, козу, сдоба-то круглится! Ногами выкрутасничают, пупки так и подмигивают. Возьми стерляжью уху, чтоб жир желтками ядреными, остуди в студень станешь есть, зажмурит тебя, одним дыхом и ум заглотнешь. Вот тебе эти девки купаные, в бодрости во всей.

Перво-наперво у них - играть в голопузики. Раскинутся на песочке, пупки в небушко. Так считалось в старину, что должны на это раки приманиться. Заведи козу дойную в реку - раки ей на вымя и повиснут. Вот, мол, и девка купаная как сохнет, козьим сосцом пахнет. Лежат: ну, полезут раки сейчас. А ничего. А уж Сашка с Мартынком вострят глаза из шалаша.

Тут какая-нибудь девка начнет: "Мы готовы, а чего-то рачок не выходит". Другая: "Не хватает чего-то для рачка". - "То и есть, Нинка, лежи, пузень грей хоть так, хоть бочком, а не кончится рачком!" Такой завязывается разговор. Вздыхают, набирают загар. Горяченье от него. Вот какая-нибудь девка: "И чего ж для него не хватает? Не рядом ли это где?" - "Да откуда же, Лизонька, рядом-то быть? Не в шалашике том?"

Жалуются друг дружке; а песочек все горячей. "Эх, девоньки, сомлела! Нету терпенья боле в голопузики играть. Что рачок? Пусто лукошко". И другая: "Тело - огонь! В шалашике хоть тенечек найду..."

И этак лениво к шалашику. Да как взвизгнут, да ладошками стыд прикрывать! "Ой, девки, - страх! Ой-ой, ужасти! Глядят за нами!.." Скакнут, в гурьбу собьются. "Срам какой, нахальство! Это кто ж бесстыдники, чесать их, козелков?" И размечут шалаш. "Сашка-пастух, чтоб тебе посошок сломать! А вы, Мартынок, такой из себя молодой человек, и не стыдно перед папашей вам?"

А Мартынок: "Не срамите, золотки! Что хотите делайте, только папаше не сообщайте!" - "И сделаем! Ой, сделаем!" Сорвут с обоих все - и валять, и шлепать. Остальное всяко... Шлепистые девки, ретивые. И так поворотят, и этак: не балуй! Чтоб тебя в другой раз стыд заел! Наказывают, не жалеют - игра крути-верти.

Глянь с горы на Лядский песочек: одно голое мельканье. Толчется гурьба; смехота да визг, да толчки. Не поймешь, чей зад виден: девки какой иль Сашки, иль Мартынка? Парни телами гладенькие, аккуратные. Ну и достанется им. А как иначе? И намнут, и поцарапают. Не подглядывай, не раздражай. Такотки. Дурак не разберет, чего ему больше дали. А умным понятно: все даденное - одно. "Спасибо, золотки!" И папаше не скажут.

Так и велось, и вот Сашка ладит который за лето шалаш. Там рядом с Лядским песочком медоносы цветут, и уж больно шпорник расцвел: синенький, приятный. Прямо заросль. Еще его зовут живокость. Переломы лечит. А девки им следы от засосов сводят. Смочит настоем и нету. Дай-кось, Сашка думает, вплету этих цветков в шалаш, в прошлый раз их не было. Заглядятся девки на красоту, а у кого глаза синие - тем более поймут уважение. Ну, скажут, Саша - кавалер! Знает не только посошком вертеть, оголовком.

Заходит в заросль, а оттуда птица интересная - порх! Так в глаза-то блеснула красивыми цветами. Недалеко садится на песочек. Вроде как большой куренок, но рудо-желтое оперенье у нее, штанишки перьевые. Шейка малиновая, в хвосте и по крыльям лазоревые перья. Головка этакая увесистая, больше, чем у курицы, и лохматенькая; темные кольца вокруг глаз. Что за птица?

Сашка как встал - ну глядит. Походила по песку и низко полетела над рекой, над Уралом. Перелетела на ту сторону и в бор. Там кукушка кукует, сорока вылетела, а этой не видать больше. Нет. Сашка руками заросль разводит - гнездо и птенец.

Вот он шалаш докончил, стадо поглядел - а! забегу к Халыпычу, к колдуну... Забегает с птенцом. До чего, мол, птица была: не опомнюсь до сего момента. Не наведет на клад?

Халыпыч из подлавочья вынул кошму, постелил. Прилег, усмехается на птенца: "Только редкие старики-татары распознают... и я! Это птица Уксюр. Эх, жаль какая, что мне восемьдесят третий годок - было б год назад, овечья мать!" А Сашка: "А что?" Халыпыч говорит: "Кто птицу Уксюр увидит, даже хоть птенца, будет с царицей спать. Но только если тебе восемьдесят один с половиной не стукнул. А то не исполнится".

Объясняет: "Ты саму птицу видал, и тебе от нее уже далось. Значит, касательно птенца ты не в счет. Я вроде как вижу его первый, и мне бы, конечно, далось от него. Один годок подвел, расщепись его сук! Но и другие гляди теперь - лысый шмель им дастся, а не с царицей спать. Мы его уже подержали..." И садит его на ладонь. После подержанья теряет, мол, силу.

У Сашки вопрос: "А как кто после меня птицу увидит?" Халыпыч: "Хе-хе, если за час не узнает, что она - Уксюр, не подействует. А тут, кроме меня, на сколь хочешь верст кругом - не откроет никто".

"Ну, - Сашка просит, - не открывай, прибежит кто. Уважь". "Уплотишь?" - "Знамо дело!" - "Сомнительно мне, - старик говорит, откуда у тебя возьмется хорошего..." - "А мне Мартынок жеребенка от битюга сулил. За помощь в удовольствии".

"Ага, - старик рад, - жеребенка желательно мне!" А Сашка: "Да что! чай, если мне с царицей спать, и деньги перепадут от нее, вещицы какие. Все тебе!"

Халыпыч тут косо взглядывает: колдун и колдун. "Не сули неизвестного! Не про блоху на царской ляжке серебряна чашка". Требует уговориться на жеребенке.

Уговорились, а Сашка: чего деньги, вещицы... Узнать бы, как она вблизи царить будет, царица. Чай, не как девки - крути-верти со смехом, с нахальством. Чай, эдак покажется, белосдобная, на ослепленье, и украшения на ней, а не скрыт пупок и царев елок. "Ах!" - и поворотится, ножками затопочет. Оглянется строго-то: "Подойдите!" И: "Ах!" Опять поворотик, топоток: уж бела-бела, а туфельки золочены! Ручку протянет - "Ах!" И назад ее. А глаза-то, глаза! И огонь в них царский, и слеза царская.

От деликатности - со слезой берет удовольствие. От гордости и от умственной печали слеза. Не смех же глупый? Ты ее тело царское на руках, а она тебя печально поглаживает... Да вдруг: "Ах!" И вдарились в мах! После слезы-то. Ух, грусть-печаль, стерляжий студень...

Так он с мечтаньем своим разахался - Халыпыч на кошме покряхтывает, головой кивает: да-да, мол, этак оно с царицами-то! А Сашка с царской слезой до того расходил себя - в слезы. Вдруг не сбудется? Как он без меня будет, пупочек царский, не мной баюканный? Во-о наказанье!.. Не-е, не приедет царица к нам.

А Халыпыч: "Приедет. Битюгов-жеребцов Мартыновых поглядеть. Звери! В какое-никакое время, а захочет обозреть. А уж где Мартыну ее принять - сам знаешь".

Мартын при своей усадьбе держал еще дом; ну, прямо малый дворец. Его потом разобрали, сплавили по реке в Орск. А там возвели как музей революции. Мартын в том дому устраивал ссыльных. Ему за них платило правительство; важные лица бывали среди них.

К Мартыну наезжал особый смотритель: волосища седые, борода в руку по локоть длиной, заострена. Обговорят про ссыльных тайное все, вино дорогое пьют. Мартын смотрителя обязательно угощает так: уткой, пряженной с налимьей печенкой в повидле. Кто понимает чернокнижие, тому это на вкус и на пользу.

Ну, сколько налимов изведут на печенку! Мартын за них платил рыбакам - не торговался. А смотрителя они боялись. Глаз жестокий. Что не так ему понравилось - отомстит.

Вот Сашка идет от Халыпыча, а он и едет, смотритель. Халыпыч из избы орет: "Гляди, не уплотишь - и я не соблюду! Открою - прибежит кто насчет птицы. Не дастся царица-то!"

Сашка машет: будет тебе все! Тише, мол. Везут кого-то... Смотритель впереди; на лошади едет. Конвой тут, телеги. Проехали... Сашка - ну, время уж к стаду бежать. Из бора девки идут. А у него, с Халыпычем-то, с разговорами, костра нет, дрова не наношены. А девки близко: смешочки, хаханьки; песенка заливиста. Самая игра приспевает.

"Эх, - Сашка думает, - поморю клячонку-то, авось не падет". Ему была общественная лошаденка выделена. Только шагом и езди на ней, и то - по времени. Уж больно лядащая. Сказано ему: отвечаешь за лошадь! Знали Сашку-то; дай ему коня - по девкам на дальние покосы кататься будет, галопиться...

Ну, погнал клячу. Кнутом ее - к Мартыновой усадьбе вскачь. Глядит, а от задов усадьбы Мартынок бежит. Вишь, и без дыму поманило на Лядский песочек. То-то есть указчик при нем, при Мартынке, хи-хи-хи! Чего-то только не вниз бежит, навстречу, а на изволок, в крыжовник. Эта дорога была б короче, если бы не овраг за крыжовником. Через тот овраг и шустрому Мартынку долгонько лезть.

Сашка за ним. Громко звать боится - чего зазря привлекать интерес с усадьбы? Да тот, поди, сам копыта слышит. Не-е, не оглянется. Летит - пятками по заду себя так и наяривает, к земле припадает, нырк в крыжовник. Сашка с клячи да следом. Ну, если б тот перед оврагом не встал - не настиг бы. Овраг помог.

А-а! Мать моя, хренова теща! То и не Мартынок. Парнишка так собой видный, похожий - но не он. "Ты не брат ли Мартынка?" У того брат учился в Бельгии где-то, в Европе. Он поглядел-поглядел, кивает. "Наслушался про Лядский песочек? Не ту он тебе дорогу показал!" Сашке смешно: "Были б у тебя крылья - овраг перелететь - самая и была б дорога. А так чего? Пожалуй, лезь".

Тот - ничего. "Погостить приехал? Будет тебе удовольствие. Сделаем! А Мартынок, чай, подглядывает - не баб каких привезли в ссылку сейчас?" И смеется, Сашка-то. Ладно, говорит, теперь уж не успеем его позвать, у него свое занятие. Пошли - поведу. За брата не будет в обиде на меня.

И вот они в шалаш, а девки - на Лядский песочек, с охотой да с приплясом. Без задержки у них, как ведется. Себя наголо: кипреем обмахивают друг дружку. То ль остужают, то ль горячат. Занялись рачком, поманили, пожаловались: не идет, мол. Да... Не хватает чего-то для него...

Как велось, так и теперь все. Довели голопузиков до конца, взыгрались. Разметали шалаш. Сорвали с парней - что на них-то... И-ии! Хрен послушный, скрип нескушный! С Сашкой - девка! Она самая, ядрена гладкость. Такая наливная девушка! Капустки белокочанные, яблочки желанные, малосольный случай...

Что да как? Откуда? А она дрожит!.. А Сашка: "Не вините, девоньки, самому сюрприз, бедуй моя голова от оголовка. И ты, милая, не взыщи. До чего ж хорошее у тебя все - ишь! ишь!.. Насмерть ухорошеешь глядеть. А охота - взыщи вот".

Тут кто-то из девок прибежал: "Ух! Она! Ее ищут..." Ссыльных-де сегодня привезли: она и сбеги... Как эта девушка зарыдает! Забило всю. Сашка на колени: "Умные, красивые, не выдадим! Не то утоплюсь!"

И она - топиться. Насилу приклонили к песочку, держат. А кто-то: "Ой, девоньки, погоня на гору въезжает! Смотритель..." Топ-топ кони войсковые. Храп сверху летит. Смотритель злей волкодава. Ветерок куделями седыми балует, борода белая, длинная, заострена. Ну, скажи - жестокий до чего!

Девки шепчут: "Давай игру крути-верти. И ты, барышня, как все будь. В том лишь спасенье твое". Ай! ай! - затопотали, затолкались. Всякие ужимки напоказ. Ее на четвереньках придерживают, чтоб сверху не узнал. И другие так же на четвереньках возле нее. "Нас-то, кажись, всех в личность знает боле-мене, а ты больше к реке поворотись. Чего ему личность казать? Пускай вон чего любуется!"

А одна: "Ой, страх! Трубу наставляет". Смотритель наводил подзорную трубу. "Ну, - Сашка шепчет, - одно осталося, хорошая. Не то спустится и тогда уж легко выяснит. Одно нам осталось сделать, как ни крути". Он, мол, в трубу всех переглядит - одна ты под сомнением. Вот мне надо с тобой, как со своей; и лица не покажем.

"Бойчей, - шепчет, - выворачивайся, да поддавайся опять, опять! да шлепай, да эдак - брык! Еще, хорошая: не отличайся от девушек! Распусти руки - дерзи! спасай себя - посошка не страшись, в нем-то самая жисть..."

Глядит! Не вздумается-де старому пню, что ты до того ловка, ха-ха! Лишь сбежала - и оголилась, и веселая-то, не хуже других охочих; милуешься как своя... Поддержи, касаточка!

Девки подправляют ее, помогают телом мелькать, кочанами круглотой сдобной выставляться, чтоб лица не определила труба, не углядела чего не надо. "Слушай Сашку, барышня! Делу учит".

"Ну, - он просит, - не взвейся теперь! Какая ни есть грусть - не взрыдай, а нахально попяться. Грусть в тебя тугая, а ты попять ее, попять. Кочаны круче - размашисто вздрючу..."

Бульдюгу вкрячил - и в крик ишачий! Она: "Ах!" - и чуть не набок с четверенек-то. Поддержали ее. Оба притихли, дышат прерывисто: он дает время, чтоб и ее проняло. Ровно б шутник-наездник на кобылку-стригунка громоздится - лег пузом на круп. Нежненький круп-то, нетронутый, уж как волнуется под пузом! Трепещет. Она порывается скакать - ножонки подкашиваются.

По дыханью ее, как стало жадней, понял момент. Пристроил неезжену себе в удобство, направил шатанье в нужный лад - и как на галоп переводит. Старичок толчком да разгоном, он молчком, а они - стоном.

И не подвели друг друга. Сделали сильно. Забылись от всего нервного, ничего не видят, не чуют. После уж девки сказали: сверху, с горы, смотритель ругнулся. Другие, с ним-то, - в смех, крякают, бычий мык, задом брык! А он: "Лядский песочек и есть!" Плюнул, уехали... Не узнал тонкости происшедшего. Вот так спасенье пришло.

Поздней Сашка переплыл с девушкой через Урал. Как стемнело, девки им лодочку. Где на лодке, где по тропке: в Ершовку доставил ее. Там, она сказала, поджидала богатая родня. Отец ли, кто еще - тайно за ней ехали и в Ершовке встали под чужим паспортом. Чего уж им девушка с Сашкой сказали про спасенье - отблагодарили Сашку хорошо. Саквояжик денег дали. Из мягкой кожи, называют балетка. Впритык натолкано денег.

Сашка с этой балеткой вернулся - и уж боле не пастух. Сам нанимает пастухов. Поставил пятистенок, а рядом сруб - вино курить. Скотины навел. Служанки обихаживают его. При кухне - Нинка; по остальному - Лизонька.

Он поутру выйдет без порток на крыльцо: для пользы, для обдувания тела, как доктора объясняют. Крыльцо высокое; он с него по тазам перевернутым и направит дождя. Побарабанит. А солнышко встает, чижи голосят! Лизонька чашку ему - вино накуренное с молодым медом: зеленый прямо медок, текучий. Не мед - слеза тяжелая, как у предутренней девушки. Сашка выцедит до донышка - хорошо ему. Сырым яичком, из гнезда, закушает.

Да и прислужниц баловал: надавят молоденьких огуречиков горку и соком обтирают себя в удовольствие. Молочком парным умывались.

А все ж таки не разлюбил он Лядский песочек! Так же возобновляли шалашик с Мартынком. Но уж теперь попеременки караулили девок из бора. То Мартынок дымом сигналит, то Сашка.

Вот в самое крути-верти, в самое мельканье-толканье на песочке как ахнет с горы! Коленки подсеклись у всех - так жагнуло. А Сашка не-е; не слышит. Девка обомлела, а он играется. Ну, чисто - кобылий объездчик! Все от страха не хотят ничего, а он въезжает куда хотел, выминает избенку, теплюшу потчует. "Ишь, - девке говорит, - как хлопнула ты меня!" А девка: да какой, мол, хлопнула? Окстись!

Радостный задых минул, он видит - дымок поверху летит, от горы. Тихо. Не стронется гурьба. И девки, и Мартынок таращатся на Сашкино хозяйство. Он: "Чего пялитесь, смешные? Или не ваше? Или Мартынок кладь потерял?" А они: "Тебя жалко, Саша, - влупило тебе по чуткому. Как терпишь боль?"

Он не поймет. Они осмелели, посмотрели: ничего вроде. Говорят: кто-то с горы пальнул. Огромадным зарядом шарахнул. Смотритель, видимо. И заметили, как Сашку то ли дробью, то ли чем - хлобысть по мошонке!

А он: "Шлепок был обыкновенный. Вранье!" - "Как так вранье?" Нет, не верит. А к ночи и скрутись. Жар палит, гнет-ломает.

За полмесяца кое-как оклемался, прилегла к нему Лизонька - и опять сломало его! Вот-вот окочурится. Смертельный пот холодный подушки меняй через момент...

Уж как тяжело подымался! Ободрился было, а тут Нинка из подклети тащит кадку с яблоками мочеными. Расстаралась - выволакивает задом наперед, кадка ее книзу перегибает. Он и пожалел ее, поддержал сверху: надорвешься-де этак-то. Она попятилась, туда-сюда, хаханьки-отмашка. На телочку бугай - до донышка дожимай! Вкатил пушку в избушку - она вовстречь, жадна на картечь... А он после в лежку. Через жалость.

Загибается человек, подглазья черны. Когда-никогда стал опять ходить - добрел до Халыпыча. Тот воззрился, не узнает. "Личность вашу где-то видел, но сомневаюсь. Не вас отогревали на солнце, на каленой меди? С перепою болели? От браги на курьем помете был у вас удар".

Сашка сипит через силу. Были разговоры, теперь сипенье: "У меня другой удар". Напомнил, пересказал все бывшее с ним. Халыпыч аж обошел кругом его. "А! - говорит. - Ну-ну! Скукожился как. Все одно будешь с царицей спать. Птица Уксюр свое дело знает!" А жеребенок, мол, хорош: вон стригунок бегает... Как обещал, Сашка послал ему жеребенка-битюга.

Вот болезный говорит: "С царицей не сбывается, но другое происходит. Поддержи, старый человек, уважай свои седые волосы. Не зазря тебе плотим..." Дает денег: авансом отсчитал двадцать рублей.

Халыпыч заговоренных сучков нажег на противне: дух душистый! Как угли остыли, велел их есть. И настоями попаивает, попаивает. Положил Сашку на лавку. После велит помочиться в скляночку. Такая немецкая склянка у него продолговатенькая. Принес свечу желтую, вокруг нее потоньше свечка, белая, обкручена. Обе свечки зажег, калит склянку на них, выпаривает из нее.

Ну так, мол, Саша, чего узнано. Смотритель саданул в тебя, чернокнижник, овечья мать! Через девок-болтушек достигло до него, как ссыльную ты спас. Это какой урон ему по службе: сбегла бесследно. За свое ль она дело сослана или за родню - дело важное для правительства. От него смотрителю доверие, он, пес, тыщи гнет за надзор, а ссыльная делает перед ним побег с такой нахальной насмешкой.

Отомстил-де он тебе, Саша, жестоко. Правду люди сказали, куда он тебе попал. В самые твои причиндалы, сразу в оба влупил. Чем знаешь? Каменючками из чернолупленого хариуса... "Как, как?" - "Из чернолупленого!"

Халыпыч объясняет: как чернокнижники от старого износу теряют мужскую возможность, они идут на мелководье спящих хариусов лупить. В особые ночи, в места такие: как в черных книгах указано. С наговором, конечно, ходят, с асмодеевыми знаками и бессовестными шептаньями.

Срежут молоденькую ольху, ствол оголят и по тихому мелководью хрясь! хрясь! Где хариусы-то спят. Называется - лупленье по-черному. Какая рыба всплывает - тот ее хвать! Привяжет мочалом к копчику. Носит на себе; и так ест и спит. Хариус подгнивает на копчике, светится синенько. Свое действие оказывает.

На седьмой день рыбьего ношения чернокнижник получает свойство. Да... Баба боле не отстанет от него. Так и егозит!..

Сашка спрашивает: "Поди, и ты попытал?" Халыпыч говорит: "Нет, обман это. Бабе только лишь кажется любовь. Она мечтой сама себя тешит, несчастный человек, а он просто полупливает ее по месту, поверху. А никакой правды нет. Избенка нетоплена". Я не могу, Халыпыч объясняет, обманывать человека, коли в нем одно горит - был бы месяц становит! Раздалась бы всласть избенка - гостя ей, а не котомку. Правды ждет крячей, а не обман висячий.

Но тут есть другое еще. Какие хариусы луплены по-черному, но не взяты, они очухаются. И в молоках у них заводятся каменючки. От них всякая хитрая зловредность, от каменючек этих. Опасны очень разнообразно. Как чернокнижник добудет хариуса такого, много к чему применит каменючки. К разной погибели, расщепись его сук!

"Вот он как, - Халыпыч Сашке говорит, - хлобыстнул, а тебе и невдомек, что такое в тебя прошло. Даже любовь не сбилась в момент попадания. И ранки сгладились за делом, на кобылке-то. О, и каменючки! Сидят в обоих грузилах. Как ты отдаешь себя, так и они тебе свой вред отдают, в каждый твой случай. И мрешь. Во, отомстил! Обида тебя поджидает последняя: через великую муку помереть на радостном человеке. Она ж не будет знать. Ей ублаженье, а у тебя последняя отдача".

Сашка слушает, и так ему печально. Молодой еще такой, любовь и радость была, а тут какой разврат! От похабства удумали чего седые старики: лупленье хариусов! А рыба бедная и знать не знает, куда применяют ее. Думает - в уху пошла. В расстегайчик под водку-мамочку. Знала б она эту мамочку, стерляжий студень! Делаешь человеку радость, а на вас глядят с думой про гадость.

"Нельзя ль, дедок родимый, - Халыпыча просит, - вывесть каменючки? Уж уплачу. Бери хоть пятистенок! На пороге дави мои причиндалы утюгом, но только выдави эти каменючки из них". - "От давленья они подымутся в брюшину, а после опять сойдут. Одно излеченье - выложить!"

Ножик на бруске правит, особые ножницы длинные вынул, с загибом, а Сашка: а как же с царицей спать? Халыпыч: "Ну, то уж не твоя забота. Раз уж сама царица тебе будет дана, это дело образуется". "Как же они образуются, выложенные?" - "Ну, то уж пусть у царицы голова болит".

Сашка говорит: "Не могу я ее подвести". Халыпыч ему: не рискуй, мол; сейчас вон сделаем, а там, главное, надейся. "Заради надежды и буду пушку на колесах держать!" - отстоял Сашка дела.

И до того зажил смирно! Нинку с Лизонькой попросил уйти, не обижаться. Отступного дал, скотину уступил чуть не всю. Завел бобыля-подстарка на всякую помощь. И существуют вдвоем, проживают деньги остатние. Ворота на трех запорах; бобыль никакую бабу и вблизь не подпускает.

Собак привез заграничных голенастых, брюхо подведенное; в пасти курица умещается. Ненавидящие - кто не в штанах - собаки! Нарочно на то они выведены. Вывели их таких в старину для войны с Шотландией. Шотландцы-солдаты в юбках: ну вот.

Сосед - по пьянке без штанов - постучался к Сашке в ворота... Что сталось! Лай, рык; одна цепь - диньк! другая... Пока через забор перемахивали собаки, он - пьяный, пьяный - а рубаху с себя раз! да ноги в рукава. Лишь это спасло.

А у Сашки случая с бабой нет - он и держится на сохраненном полздоровье. Утром редьки с квасом покушал и на чердак голубей гонять. В обед с бобылем похлебают ленивых щей, оладий с творогом поедят. Бобыль на хозяйство, а Сашка ляжет на кровать, простыней накроется, поставит себе на табуретку маленькую рюмочку. Покуривает себе, прихлебывает. Знаешь, мол, царица, судьбу свою? Чувствуешь чего такое, хе-хе?

А за воротами подковы - цок-цок. И встала запряжка. Собаки молчок. В ворота стучатся. Отпирает бобыль: ни одна не взлает собака. Кто-то в сени ступил. Бобыль, слышно, говорит: "Страдает хозяин через похабных людей". Заводит молодого человека. Костюм на том шелковый, не наш. Иностранец-мужчина; лицо очень смуглое, красивое. "Здрасьте", - и дальше как положено, вежливо; но, конечно, не чисто говорит.

За ним негр заносит вещи. В таком точно костюме дорогом. Только на хозяине шелк желтый, а у негра - белый-белый. Сашка - простыней обернутый - и сел на койке. А этот молодой: помните, барышню спасли? "Помню, ядрен желток, и даже очень!" Ну, мол, я от нее. Не надо ль чего хорошего сделать? Все в наших силах.

Сашка: да как вам сказать... А бобыль: "У него яйца попорчены смертельно, и любая баба может забрать жизнь, как суп съесть!" Сашка на него: не груби! Человек-де новый. Ему ль понять, до какой жестокости у нас доходит разврат? Вон хариусов лупят по-черному ради обмана женщины...

Приезжий: "Ну-ну, слушаю..." На лавку сел, шляпой обмахивается, ногу на ногу. Ботинки заграничные, но бывают такие и в Ташкенте. Перед и подошва белые, задок коричневый. А носки на нем лазоревые, в малиновую полоску. Ну, скажи - так и напомнилась птица Уксюр!

У Сашки от воспоминания поддалась душа. Все, как оно проистекло, рассказал до мелочи. Приезжий от жалости горит лицом. Смуглое, а сквозь смуглость полыхает красиво так. Аж слезы! И шляпой машет на себя, машет. Разобрал вещи, открывает саквояж. Коробочка с порошками. "Какое это, - говорит, - у вас строение около, в земле?" - "Сруб для винокуренья". - "Ага, оно подходяще. Идемте!"

Сашка: неуж-де знает средство? "Все увидите, чего надо! Не будем опережать".

В сруб вошли - приезжий вмиг разжег огонь. Щепотку какую-то посыпал на дрова, и заполыхали от одной спички. Дверь дубовую заложил бруском. В срубе и воды чистой наготовлено, и брага доходит - из яблок. Анисовые яблоки. Дух - в голове хороводы. Рядом и ржаная, и ягодная бражка для перегона.

Приезжий каждую бражку помешал, да палец в нее и на язык попробовал. Почмокал эдак. И головой поводит: "О! О!" Дело хорошее, мол.

Выбирает пустую бочку. "Где у вас бурав есть?" И отверстие в средней клепке провертел. Поставь бочку, в нее влезь: верхний край придется тебе по грудь, под соски. А отверстие в аккурат пониже пупка. Ну, этот приезжий кленовым гвоздем его крепко так забил.

Раздевайтесь, говорит, и наливайте пока чистой воды. Сашка слушается - чего ему... "Теперь, - гость усмехается, - браги анисовой". И отсчитал девять ковшиков. Да ржаной бражки - пяток. Да четыре ковша ягодной, ежевичной. После этого сымает с себя ремешок: шведская кожа, тремя битюгами не порвешь. И хитрым узлом завязывает Сашке за спиной руки. Проворно запястья завязал. А тому - хоть перетри веревками! вылечи только.

Он улыбается, гость. Указал влазить в бочку. Под мышки поддерживает, помог. Тот - ладно; исполнено. Стала бочка полнехонька, по самый краешек. Стоит Сашка в воде да в трех бражках. Пузырьки поверху. Гость: "Где у нас тут перегнанная водочка?" - "Вон в поставце - лафитники. В зеленом - двойной выгонки, в синеньком тройной".

Гость налил ему стопку двойной выгонки да тройной - рюмочку. "Это выпейте, этим запейте..." Приятно приняла душа. Ну - держись теперь! Всыпал порошок в бочку. Там была муть, болтушка - враз стала густа. Черная - деготь! Всыпал другой порошок - гущина зашипела. И переходит в прозрачную влагу. Чистая! Скажи - слеза!

А от третьего порошка эта влага начала нагреваться. Сама вроде собой, с гудом каким-то. Все горячей и горячей. Сашка в бочке топочет, а гость: "Если гвоздь кленовый не выбьете, гуд и нагрев не прекратятся. Сваритесь!" - "Да с чего я выбью? Не с чего!"

Тут приезжий этот большую стопку тройной выгонки принял - костюм с себя. Подтяжки отстегнул, сбросил все - девка! Здоровая, спелая, а гладкая! Эх, и красотища, ядрен желток, стерляжий студень, пеночка с варенья! Зажми ладонью глаза - она сквозь руку засияет блескучей красотой, так и полонит прелестью сладкой, круглотой белогладкой.

Как подпрыгнет! То одной ногой - туда-сюда, то другой. Извернется, потом потянется - томно так, сладенько. Шажком вертким и так, и этак. Ну, кажет себя! Да как стала спинкой качать, хрен послушный, скрип нескушный! Прямо перед Сашкой.

Ну, он и спасать себя от сваренья. Чуть не дожаривает его влага в бочке. Три раза промахнулся по гвоздю. Не глядит в бочку-то - от другого не оторвет глаз. Вот всей силой характера глаза оторвал, терпит, сколь может. Хорошо - влага прозрачная. Как наддал выскочил кленовый. Из бочки полилось: и гуд пропал, и остыло тут же. Приятная теплота только в остатней влаге.

Приезжая двумя руками его приподняла. Помогла из бочки вылезть уж и ловка девушка! Ухватиста. Ремешок распустила с рук.

Сашка не помнит себя, конечно. Едва не сварен живьем человек, как же... Трясенье колыхает его. Знай - приспосабливает, мостится. А она - нет. Шмель жалит, а жало и выплюни. Под ногами - из бочки вылитое: к луже - лужа. Так и сорвалась струя. И, слышно, по полу что-то: не стукнуло даже, а так... О, каменючки! Обе вышли. Походят на мышиный помет, но твердющие!

Вот таким лишь способом и выгнало их. Через угрозу сваренья в самый-то жизненный миг.

Сашка бросил их в крысиную нору, руки помыл после них. Уф! Излеченье. Залезли с приезжей в бочку: влаги до середины в ней, а тут поднялась. Гвоздь кленовый на место воткнут. На десять шагов отлетел, как Сашка его выбил... Погрелись, от переживанья отошли. Ладошками друг дружку погладили, помыли. И тогда уж пошли у них занятия. Каменючек нет, с маху спрыгивать не надо. И ему не боязно смертельного окончания. Хорошее дело!

Вольно страдальцу вставать - не стращать себя горькой расплатой перед медком молоденьким. "Пропотей, а то умучился! - она ручками-то нежит его. - Милый наново рожден, старичок освобожден!"

Во влаге тепленькой Сашку по надпашью гладит и ровно натолкнулась ладошкой на рукоять большую. Что за рычаг такой ввысь выперся, с маковкой укрупненной? Не им ли дверочку отворить в погребец мой заветный? "Им! Им, красивая!" - "Да к ларчику ли такой бульдюжина? Подержу-ка снаружи я..." И ручкой приналегает - оперлась всем телом: держит он ее.

"А не выложен часом ларчик атласом?" - "Им и выложен, милый, как не им!" - "Атласом маковка драена - глядь, и счастье нечаяно!" "Неужель?" - "Так у нас, хорошая, так, приветливая..."

Усаживает ее пупком к пупку, она его икрами в плотный обним, он руками ее за сладкую прелесть. Качает сдобу, и в голос оба. Надраивают маковку до блеска-сияния, в бочке-то сидючи. Кинет в счастье криком-вздроглостью - затихнут до бодрости.

В эти промежутки и выясняется про ссыльную. Ускользнула она с родней за границу. Ну, по курортам там. С отдыхающим знакомится, с португальцем. Вышла за него, а он - принц; и скоро и король. Но события идут, и в Португалии его свергают. Он - в колонию, в Бразилию, и там объявляется императором. И она - императрица, ядрен желток, стерляжий студень, пеночка с варенья!

А девушка при ней, приближенная, звалась как-то непросто по-ихнему. Наши ее потом - Альфия да Альфия!

Императрица ей нет-нет да помянет про Сашку: спас, мол, а повидать нельзя. Полюбила его с того одного раза, бычий мык, задом брык! Говорит Альфие: делюсь с тобой сердечным... Всем поделюсь! Полностью!.. Езжай к нему на счастье.

Как чуяла, что его надо вызволять. Снарядила со всяким порошком, со всяким средством. На любой случай предусмотрено. Мало ли чего, мол, может быть, но чтобы счастье и процветание были обеспечены человеку. И как-де он меня парнишкой посчитал, ты ему так же явись. В память любви... И плакала при этих словах, просто была в истерике.

А Сашка - чесать его, козла! - только и помнил о ней, что благодаря каменючкам. Через нее, мол, принял в оба грузила. А так нет. Царицу ему...

Альфия, как они опять бочку долили и в ней сидят, поплескивают досказала все. А он ей - про свое. Как птицу Уксюр увидал, что услыхал от Халыпыча, ну и дальнейшее... Она говорит: знаем мы про такую птицу. У нас ее почитают. А ваш старый человек, Халыпыч-то, ох умен! В Бразилии был бы ему самый почет. А Сашка: "Что, исполнится в конце-то концов? К царице повезешь?" Альфия: "Да разве ж не исполнилось? С кем тогда сомкнулись, на вашем песочке, императрица! Даже больше царицы или королевы. Но вообще основное лишь бы корона на голове".

"Но тогда не было короны!" - "Короны не было, но тело-то одно!.."

Да... Такотки! Сашка после два ковша выпил ягодной. Для перегона бражка - он так выпил. Мечта - на запятках...

Ну, поженились с Альфией. Она, чтоб собак особых со двора не сбывать, в юбке не ходит. Жалко собак-то. Через жалость ходит, как бухарцы называют, - в шальварах. Материал дорогой до тонкости: так и сквозит голое-то. Ой, наши бабы и хают ее! В глаза - совесть не дает: человек все-таки приезжий. Зато как мимо прокачает в шальварах кочаны упругие - шипят.

Одна Нинка: "Ой, бабоньки, да не мы ль на Лядском песочке пяток годков назад..." - "Не было там при нас, как теперь хамят!" - "Ой ли..." - "И у Александра был стыд, а сейчас и не стыдится за нее! Вылечила - и чего? До бесстыдства довела! Так лечат, что ль?"

Лечат не лечат, а из мужиков болеет по Альфие фронтовой человек. Пытанный жизнью, но сила при нем. И сейчас еще наша местность дает таких бугаев. Ой, здоровый! Усы черные - Касьян. Прошел десять лет службы да войну. И несмотря на то: знал бы, мол, что за страдание будет от лазоревой материи, на вторую б упросился.

Альфия как-то в лазоревых все. Но и в малиновых, и в желтых. Касьян со своего двора выйдет, за ней идет - этак поодаль. До службы не женился, вот один подымает хозяйство. "И что это, - Альфие говорит, - за нога в дымочке синеньком, что хозяйство мое - кол и дворик - не боле как дым? Отгадай загадку!" - "Дворик знаю, кол понимаю, а чтоб хозяйство зазря не дымилось, колом не пугай деликатно зазывай". - "Зову, умница, зову!" - "Нет, добрый человек, для чужой жены верной это не зазыв терпеливый, а грубый испуг. От твоего испуга скорее мужа зазову во дворик!"

Но не всякий раз зазовешь. Как мечта про царицу с Сашки сошла, вступил в степенную силу. Все в езде. Мельницы ставит, гурты скота закупает; промышленный стал человек. Дались деньги - так и растите!

А Касьян это наблюдает. Думает: не может красивая сдоба задаром сдобиться. Не зазря матерьял помогает. Как ни дорог, а для боле дорогого носится... Есть у ней кого послать за шоколадом да за чаем - но ходит сама. У! И ходит же та нога сквозящая по фронтовому сердцу! А как скумекано умно: кол, дворик, а хозяйство не манит, ровно дымом глаза ест. Кто бы понял чего? А она объяснила: жалею, мол, и оттого - испуг, как бы не дать лишней жалости. Как от дыма, отвожу глаза. Пока испуг меня пугает, твоя мечта - дым всего лишь. Да... Зряшный, как и подъем хозяйства. Одинокий подъем-то. Неразделенный.

Как бы оборотить испуг насупротив? Чтоб потянул испуг-то... Со стариками поговорил, с Халыпычем. Отнес ему портсигар трофейный серебряный с позолотой.

И вот, как Сашка уехал недели на две, Касьян к Альфие. Бычина, шея - во-о, а стоит бледней гуся ощипанного. Так приказал себе.

Вспомните, говорит, страданья вашего мужа. Так же и я... "Чего, чего?" Он ей: как вы, мол, советовали зазвать молодую во двор подымать хозяйство, - я и попытался. Позвал замуж хорошую девушку: уж с такой охотой она ко мне! И родители с виду не против. Скоро б и свадьбу играть. Да уследил нас ее отец, чернокнижник... Шарахнул из двух стволов. Хозяйство мое на подъем, да рыбьи каменья в нем... Уж и крутило-ломало меня! Какую боль-муку поел, и еще предстоит. Знать, скоренько после свадьбы помру. Приберет чернокнижник избу и трофейную лошадь. Молоденькую вдову за дружка отдаст, такого же чернокнижника: семьдесят семь годов ему. Вместе лупят хариусов по-черному.

Альфия как глянула на него, глянула! Зря-де и слово говорила с таким! Вон встряли в чего, а я, мол, виновата. Ишь, как ловок советы понимать! Ну, молоденькая ласкала хорошо, она и доведет до конца.

Тут он и грохнись. Ушлый - фронтовик. Чай, не один раз получал раны. Грянулся как без памяти. Она его и так, и сяк шевелит - на помощь не зовет никого. Зубы разжала ему ложкой, порошок в рот, капельки. Как стала растирать, он глаза открыл: в бору-де есть винокуренный сруб заброшенный. Я его подновил, наготовил там. Проехать туда так-то и так... Вы верхом хорошо ездите.

"Не сделаю, мил человек". - "Да где же тогда ваша совесть? Все у вас есть для спасенья, и не дать? И не стыдно вам будет перед нашим народом?" Давай стыдить эдак. Лежит укоряет. Ну, скажи - добирается до стыда.

Она: "Делать бесполезно. Он опять стрельнет в вас". - "Э, нетушки! Я к его дочке близко не подойду. Никакой свадьбы, если вылечусь".

Альфия так это, потрогала его. Набирайтесь, говорит, сил; леченье тяжелое.

Ну, он барашка поперек седла и к срубу тому, в бору-то. Ночь переночевал, барашка разделывает, а тут и она, Альфия - две булочки, сахарный роток! По росе, пока жары нет, и приехала, пеночка с варенья. Чуть кивнула ему; с лошади и в сруб.

Он снаружи костер развел, жарит шашлыки, а она в срубе делает, чего надо. Вот он зовет: "Покушали бы; то - дорога, сейчас - труды". Вышла; одетая наглухо, от комаров. Поели шашлыков, поели - она помалкивает. Только один раз ему: "Курдючное сало есть?" - "А это что, растопленное?" - "Остынет - на хлебец намажьте мне, посолите". Бутербродик такой сделал ей.

Заходят в сруб; под таганом огонь, вино курится, в кружку каплет. Заперлись. Она без стесненья на все его на голое. Ну, как докторша. Тот же ремешок из шведской кожи на руки ему. А в срубе - хлебной браги дух! Яблоки не поспели еще, зато из зерна проросшего, да из солода брага играет. Ежевичная бражка стоит. И из овечьего молока, с сахаром. Богатые бражки. Касьян заране перегнал с ведерко двойной выгонки, кружку - тройной. Запотела: из ключевой воды вынута. Бочка приготовлена, кленовый гвоздь торчит.

Ага - Альфия отсчитала ковши бражек разных в бочку, помогла ему залезть. Стаканчики поднесла, порошки всыпает чередом. Болтушка в бочке счернела до гущи - черней нельзя. Зашипело черное-то - и нету! ровно как роса сделалась. И разом тебе гуд и нагреванье.

Касьян, здоровущий буйвол: "Ой, - орет, - как блохи едят!" А в бочке пузырится, парок в нос шибает. Все круче жар-то, вот-вот кипяток будет. "Лечи, добрая!" А она бутербродик двумя пальчиками держит и откусывает. Одета наглухо, пуговицы все дорогие, с блеском. Глядит, как он из бочки норовит выпрыгнуть, кушает хлеб с сальцем курдючным.

Во-о баба, чеши ее, козу, калачи - подарок! Приодеты они, круглые, сдоба яристая, а бутербродик - в удовольствие, при вопле-то мужика. Сам же Касьян ей намазывал да солил.

Хотел бочку раскачать, свалить - куда! Приросла. Вдаряется в жалкий крик - вот тебе и фронт. Может, и раны открываться стали уже... А она вжик: пробеги пальцами по пуговицам дорогим - и все спало с нее.

Чего он себе ни представлял, а тут до того кинулось в глаза круглое да игручее, сверкнула белосахарность - его и ожарь, чуть не сваренного, ядрен желток! Стоит, рот разинул: гляди, глаза выронишь. И живое сваренье нечувствительно.

Альфия к нему пупком; да одним бочком, да другим. И вьется станом: ну, ровно яблочки с яблони трясет. Качнет - а сдоба вздыбится, калачи подовые восстали: во-о! Хлопни - не оторвешь ладонь! А яблочки не сронятся: сильней качни, круче мах, размашистей!.. Касьяна - в кряк. Руки за спиной связаны, но сила и в другом знает себя. Долбанул по кленовому гвоздю - гвоздь из бочки да Альфие по заду. Отскочил - и по щеке его.

Эдак вроде перебросились гвоздем...

Из бочки хлынуло, Альфия поддержала его, чтоб вылез. И сила тоже в ней - поддержать быка голого! Ремешок у него на руках распускает, а он думает: чай, не пугает больше испуг-то! Гладить начал ее, уж и умиленный от нее такой, а она к одежке клонится к своей, на полу. А он довольный! Вот, мол, приноровлю морковину под круту пудовину...

Пристраивается для излеченья, а она из одежды шкурку темненькую дерг! С золотым отливом. У старых линей отливает этак чешуя. Шкурка дорогая: бывает бразильский зверек интересный - помесь дикой кошки и скунсовой вонючки. От него и шубка.

Она снизу, Альфия, и махни за спину рукой: шкуркой темненькой с золотом обмахнулась, Альфия - две булочки, сахарный роток.

Касьян до чего уж не помнил себя, бычий мык, задом брык, а тут маленькие иголочки проборонили глаза. Был мык, да стал крик. Черную старуху облапил! Согнутая, тощая, кожа гармошкой. Еще и лицо повертывает к нему: "Ха-ха-ха!" Он и отлипни. Какое леченье там! Вместо Альфии вон чего. Такая и не голая пуганет. А тут-то... Клоки седые, пасть - дыра, а остальное безобразие... Девяноста лет старуха страшная. Встала, хохочет.

Как в крик его вдарило, так с криком и спасался на четвереньках. Обезумел - встать некогда. Из сруба - и кубарем. Вслед: "Хо-хо-хо! Пуганый, золотенький, дашь дождичка и не отвыкнешь! Гладкое сладко, негладкое - пьяно!" Тьфу ты! Почечуй во все проемы!.. А старуха из сруба: "От сладкого - хмельного ищут! Твой дождик - мой хмель, грибочки!"

Заткнул уши; лежит, дрожит. Комары жрут его. Вот тебе и угадала: кол, дворок да хозяйство! Нагадала-сколдовала, с кем хозяйство подымать. Пускай лучше ни кола, ни дворка, а на довеске синичка качается. Чтоб тебя для твоего муженька этак обернуло, расщепись его сук!

Лежит - ага: выходит из сруба Альфия. В полной одежде - никто и не скажет, что вот, мол, только-то чего... а! Пуговицы дорогие застегнуты все. Садится на лошадь. Касьян к ней было - но как отнялось все.

Она себе уехала, он пополз кругом сруба. Страшно старой асмодейки. Ну, подняли его ноги - никого в срубе, как заглянул. Увезла, видать, колдовство с собой. А как трясла яблоньку: стан-то лозина! сдоба кругла - калачи подовые; роток сахарный... Не съелось яблочко. Ну, плачь и плачь! Прямо в слезах человек.

Шашлыки остыли, недоедено сколько. Сел, доедает. Брага еще постоит, не пропадет. Мясо, считай, съел уже. Выпил ковшик тройной выгонки. И чего, думает, было орать-бежать? Конечно, ей смех Альфие. Когда она шла себе в шальварах, сквозь видных, упружила кочаны, а я к ней: какой испуг бывал! Вон - так и видать его! А и тут - по кленовому гвоздю молотнул! И с эдаким - убежал от шуточной старухи. Не испуг, а соломки пук. Разве ж потянет на него ушлую любовь? Всю обратную дорогу смеялась, поди...

Ругает себя матерком. Надо, мол, было зажмуриться, отворотиться. Посидеть так - она б и вернулась в свое обличие, калачи - подарок, размашистый мах!

И вот к ней с этой мыслью... В сенях упал: "Силов моих нету! Каменючки губят!" Альфия: "Ну, хоть как-нибудь доберитесь в дом-то". Ободряет его. "Сосет погибель - не могу!" - и ползком к порогу. А она в дверях растворенных: шальвары тонюсенькие, все сквозь видать. Он вылупил снизу гляделки: там ядрено, там ершисто! и неуж недоступно испугу? неужель не взъерошу ершистый мысок? А стать! А бодрость! Сам в себя каменючками стрельну, только б через эти радости леченье принять...

"Эх вы, - говорит, - через вашу шутку не вышло из меня ничего... При смерти человеку по губам - этак-то, а не дали пить". - "И чего же это по губам такое?" - "Не шутите, Альфия Рафаиловна, нехорошей грубостью. У кого смертный кашель холодный - что тому, как не горячий мед?"

Переступила в дверях, качнула круглыми, сияющими сквозь легкий дымок, и без смеха ему: "Чего не брали мед?" - "Стыдно вам при таком теле и красоте-прелести похабничать с полюбовным делом! Да чтоб я навострился на безобразие?.. Тьфу - шкура гармошкой, кости трещат, клок седой". А она: "От кашля, мил человек, мед тебе нужен или строишь приглядки: с белыми ль булками подается, с изюмом ли сочным да нежной ли ручкой?"

Лежит под порогом, стонет. Она не отлучается. Похаживает над ним; возле потянется, повернется резвехонько. Эх, он думает, ершистое место, ядрен испуг! Что ни будь, а попугаем друг дружку до правды... "Мне бы, - просит, - откашляться. Уважьте, Альфия Рафаиловна, неконченую болезнь".

Ага - на другой день подъезжает она к тому срубу. Утро - соколик в лазури! Сласть, какое погожее! От сруба - дух винный. Касьян навез котлы-жаровни; трофейное у него. Узорчатая медь бухарская, немецкое чугунное литье. Жарит-печет пирожки с телятиной в курдючном жиру, расстегаи с вязигой осетровой. Жареный запах так с винным и перешибаются: отъешь себе губы, едучий дух!

Альфия - все так же; костюм застегнут, подпоясан, ворот глухой, пуговицы - сверк-сверк. На Касьяна как на пустое место. С лошади сошла, в срубе приготовила. Сидят снаружи, едят. На воле, на воздушке. Касьян пирожки так и мелет зубищами. Она помалкивает. Только раз ему: "Я бы с голубем пирожка поела". - "Ай, не угадал, беда моя чахотка! Простите ради мученья-болезни, Альфия Рафаиловна..."

Она: "А чай пакованый есть?" - "Да вот же!" - "Завари полукупеческой крепости, остуди в стакане". Полукупеческий - это до цвета портвейна с вишневкой: два к одной. Заварил. Волнуется человек. Здоров-здоров, а руки дрожат. Как да что выйдет?

Проделали опять, что положено. В бочке - гуденье, нагрев. Руки у него завязаны за спиной; терпит. А она поглядывает, чаек отхлебывает. Полукупеческий для румянца не вреден. Его пьют после вкусной котлетки не для занятия, а перед развлечением... Вот уж вопль пошел из Касьяна от вара-то. Она оставь стакан недопитый. Пальцы к пуговицам прилагает, и до чего же гордая! до чего ладно оголила себя - калачики подовые, малосольный случай!..

Стала стан-лозину прогибать, яблоньку покачивать - да ровно как сзади на сдобу-круглоту бабочка села. Вроде у нее такое сомнение, у Альфии, и она спинку-то в прогиб и через плечико взглядывает на себя, на круглоту белую, на калачики. Бабочка или чего там? Или кажется? Шейку плавно выворачивает, спинку волнует - лебедь! Круглоту-сдобу крутую оттопырила, тугие кочаны блескучие, на носки приподнялась, ножки ядреные, гладкие расставила.

Касьян - враз во всей твердости характера. И по кленовому гвоздю - тук! Навылет! Из бочки вышел, старичок нацелился в избушку встрять, раззадорену намять, маковина в рот просится: скушай, обжористый, - и сладка, и забориста! Но Касьян на излеченье ладится, а сам следит.

Только у нее в руке шкурка окажись - темненькая, с отливом золотым - зажмурился, башку назад. Аж на три шага отошел! А сзади: "Ха-ха-ха!" - как из худого ведра голос гунявый. Старуха та черная! "Люблю пугливых - нахальных не люблю. Привечу, золотенький, - не отвыкнешь!"

Он не оборачивается. "Хо-хо!" И звук трескучий: из старого брюха ветры... Разорви тебя, похабница! "Дай дождичка!" Он не повернется. Тут ему на плечи-то - раз! Села. Он тряхнул - куда!.. Скинь-ка, совладай. Вцепилась и руками и ногами. Была б действительно старуха, а то - асмодейка.

Ах, почечуй во все проемы! Он - бежать. Она на нем; царапает-скребет его. Хохот, визги; волосы ему рвет. Бежит Касьян потерян, мыло ошметьями с него: и скажи - и страх, и противно. По бору катает ее, малосольный случай. Бывают похабницы, а? Не менее девяноста лет ей.

Убегался с ней и с обеих ног оземь - хрясь! Какой ни бугай, а вготовку укатан. Замутился свет ему, закружило. Чуть дышит, язык на траву вывалил. Глаза как залеплены тестом. Ага - разлепил глаза... И лежит-то он возле сруба. Кругами водило его, знать. А над ним стоит Альфия, калачи-подарочки, объеденье-смак. Гладенькая, при всем своем хорошем.

Что ж, он думает, ее катал - не старуху ту? А может, скакнула на меня старуха, а там уж оказалось, что Альфия... Запутанность пошла в мыслях. Встать - нет... только язык и смог забрать в рот. А так - ни рукой, ни ногой.

Альфия повернулась - ой, капустки белокочанные! - по травке голенькая пошла: кочаны на лозине гнучей - туда-сюда. Оделась, уехала на лошади. И рукой не махнула.

Лишь тогда вступила сила в него. Ну, думает, то-то она пила полукупеческий! знала наперед: покатаю даром, без гостеванья в избушке - отворотит мой испуг старуха... Считала меня за пустельгу: по ее и есть. Ну уж, мол, не попущу далее, спотыкнись ядрен испуг на ершистом месте!

Ввечеру к ней. Сашка все где-то промышляет богатство. Касьян по улице обыкновенным шагом, а как в ворота к ней - свались ничком. Собаки подошли, понюхали. Не зарычали даже - такой взял на себя горестный вид.

Не выходит никто. Погулять отпущены и негр, и бобыль, и кладовщик пьющий: уж при ней нанятый. По образованию был раньше учитель - от запаху портвейна у него чеснок чищеный в кармашках на груди.

Касьян в стон. Поворотился навзничь; руки-ноги враскидку. Не-е! Не показывается. Он овечьих катышков нашарил, покидывает в окошко. В фортку попал. Сени отворились - он кашлять да с надсадой! Скажи разрывается нутро.

Хозяйка говорит: "Заходите, чего уж... вечера нынче сырые. Проймет от земли". А он: "Того и ищу! Не даете выйти кашлю, пускай сырость меня возьмет". - "Да что уж, и улей и хмельное сулили вам брали бы..." - "Нет! Если не ваш вид красивый передо мной - лучше чахотке себя отдам!" - "Не надо такого разговору. Пожалуйте самовар на столе. Сделаем собеседование". - "Как хотите - не подымусь! Чтоб вы подумали - я на чужую жену хорошую покушаюсь? Чай, не такой я. У меня одна правда!"

Она на крыльцо; шальвары закатаны доверху: видать, примеряла новые чулки. Долго, мол, рассуждать на сырой погоде? Убежит самовар! А Касьян на дворе лежит лежмя: "Я не любитель нахально правду менять. Помру здесь и все". - "Не знаю, как помочь. Сами ж не хотите. Самовар, крендели..."

Он голову от земли подымает: "Эх, Рафаиловна! И все-то вы знаете... Ладно уж, не дамся сырости до завтрашнего. А там полечите впоследки! Какой хотите улей: только бы кашлю выход, испугу отмашку".

И ночью давай по деревьям лазить, горлиц ловить. А уж утречко распогожее! Дятлы в бору так и настукивают! Ягода краснеет, грибы растут-наливаются, тугонькие. Над срубом дымок вьется... Ну - едет! То бывало шагом все - сейчас рысью бежит лошадь.

Касьян у костра; в жаровне пирожки жарит с голубятинкой. Купаются в жиру, ядрен желток! Альфия с седла ему ручкой махнула. Подходит костюм тот же дорожный, но еще шарфик повязан темно-зеленый. Как у ели хвоя. Поглядела на него, запах вдохнула от пирожков и в сруб. "Во, - он думает, - а то и не заметит идет. Угодил человеку! Мало что хорошая жаровня трофейная, а до начинки не додумывался раньше..."

Вернулась из сруба, он ей пирожки дает, дует. Скажи - так и тают на зубах! Как и не положено в рот ничего. С голубями-то, кроме пирожков, только суп лучше еще выходит.

Она говорит: "Чай завари патентовый". Патентовый - это до цвета вишневки со свекольным перегоном, пополам-напополам. Его пьют с хлебной водкой. Запивают кипятком крутым, с колотым сахаром.

Касьян ей: "Не тяжело будет начало-то с патентового?" И так-де стакашки ждут - тройной выгонки да двойной... "Чай будет тебе для отдыха - после первой трудности. После излеченья". - "А? Неужель, Рафаиловна? Ужли состоится на сей раз? Не знаю, как и благодарить тогда..." Она улыбается. Красного перцу, говорит, еще б в пирожки.

А он обнадежен!.. В срубе все, как надо: от бражек дух, огонь горит; из змеевика каплет. Курится отменно водочка-мамочка! Бочка кленовым гвоздем заклепана на нужном уровне.

Ага - проделали они обычное с ремешком, с порошком. Но лишь в бочке запузырилось, он и не взмыкни еще от нагрева - Альфия на волю тело-то! Пожалела его теперь... Не успела шарфик с шейки лебяжьей скинуть, новехоньки чулки стянуть: темненькие, с отливом золотым, как та шкурка. Лишь ногу-красотулю повернула эдак - снять, а из бочки и бахнуло!

Касьян гвоздь кленовый вон, и как стал с вольными руками - ну подламывать, ну ерошить, ершистый мыс, роток-губан, кочаны вприпрыжку! Она опять уперлась ладошками в пол гладенек, калачиподарочки круче вздымает, круче - попрыгивают завлекательно, тугонькие! Он ладит бульдюжину под прелесть напружену, выперся барин - горяч, не сварен - гляди не в стакан, а в ротик-губан: попробуй, губень, каков я пельмень!

Альфия ручкой к шкурке - со смехом. А он: "Во - старуха сейчас будет!" Его и перекоси. Испуг и съежься. И где оно хорошее?..

Она - хохоток, чистый колокольчик, спинка прогнулась - вкусным волненьем трепещет, пронялась! калачики ждут, скоро ль их намнут... Пождет-пождет - нету. Ну, вышли, мол, рыбьи каменючки? Оборотила голову, а он топчется. Стыдно: срам прикрывает руками. Бывал испуг да какой - а ныне с испугу не стоится.

Альфия смотрит, а он: "Вишь, как женщину-то подменять? Непривычный я к этим шуткам. Довела! Вот напугать и нечем - что скажу?"

"Не говори, - она ему, - все вижу. Довела, до чего хотела. Чтоб не было большого мнения об себе. Но еще узнала досконально: понимаешь ты вид женщины. Иному подсунь подмену в нетерпежный миг он и проедет. А ты на своей правде стоишь. И голая та - а устоял! Не все голое - правда, не всяк интерес гол. За мое держишься крепко! Не в одном меду твой интерес, но и про улей забота. И то толкуют: не бывает сладко без красоты порядка!"

Так-то успокаивает его. Касьян ободрен. "Ты учти, Рафаиловна, что в беде-чахотке устоял чернолупленой, при угрозе гибели. Не дался на измену!" Ради всего твоего видного умру, мол. Или от тебя леченье принять, или кто-никто сули мед-хмель, грибы, ягодки, толстые булки, а я не любитель!..

Слово за слово, она: "Главное, не горься. Вот я сейчас... Ну, остры мои ноготки?" А он глаза закатил, жмурится. Прямо кота чешут! Гляди, шепчет, жизнь подтверждает! Маковка рдяна потолще стакана! Кто это около? Нацелился соколом... Кучерявенька, мала - перед палицей смела!

Ага - ну, за его верность, за ее лечебность!.. Ладятся доехать, растолкай-содвинься. Он ее лицо от огня-то посторонил: не личико, чай, греть. Другим, боле чувствительным, на теплюшу обходительным, к огню вывернул - румянец будет, нет? А сам сзади нее шкурку хвать и в огонь. Пламя - ф-ф-фых! Она: "Ой, попалишь мне деликатные завитки!.." Он: "Ничего, пригаснет сейчас". Сзади подхватывает ее, отодвигает.

"Ну да, жженым волосом пахнет!" - извернулась взглянуть, ершисто-шерстисто, а после и в огонь глянь. А шкурка догорает. Последние шерстинки - треск-треск. Она так и села, Альфия. Даром - пол мокрый, опилки. "Ой, погибли мы! Что-о будет!" А он: "Мне лишь бы старухи больше не было". Альфия ему: "Удумал? То она в шкурку исчезала, а отныне - воля ей! Ты отпустил ее навечно гулять. Теперь она с вашими нежитями свяжется: вот будут происки!"

"Да кто она?" - "Кто, кто... С родины моей, с бразильских краев. Императрица старопрежняя. Тыщу лет назад была над Бразилией и соседними странами..."

Такотки! Они тогда еще не являлись странами, входили в одно ее владение. И царила, и колдовала, пока одно хитрое племя через особый муравьиный укус не замкнуло ее в шкурке. У кого шкурка, тому и служила, старуха-то. От всякого сильного колдовства могла сберечь.

Как Альфию хозяйка снаряжала к Сашке ехать, шкурку и дала. Мало ли чего пригодится.

И пригодилась - скажи! Мужика засмущать до виноватого вида... Шутки и дошутили. Обогатились мы - своего мало. Касьян: пускай-де пока с нашими лешими сговаривается, а мы наконец свое сладим. Подымает Альфию на руки, а над срубом птицы на все голоса. До чего громко! И словно стадо тетеревов крыльями захлопало, помет птичий так в отдушину и посеялся.

Касьян ее до лавки доносит, а она шею его руками обвила - не гляди! И притягивает его, дрожит вся - ровно от кого страшного спешит запереться засовом, сует дубов кутак на приветлив смак! Касьяну б приналечь, а он обернулся. И чего не хватало?

На бочке птица сидит, навроде куренка почти взрослого. Сама рудо-желтая, а шейка малиновая; перьевые штанишки. В хвосте и по крыльям - перышки лазоревые. Головка увесистая, больше, чем у курицы. Лохматенькая; темные кольца вокруг глаз. В отдушину залетела.

Он и покинь Альфию на лавке. Руки растопырил и к птице. Та - порх в отдушину! Чай, не дожидалась. Стоит он, глазами хлопает. Неуж думал поймать? Головой качает, хмыкает да вдруг Альфию как впервой увидел. "Чего разлеглась голая, в одних чулках? Ты шарфик с шеи сорви да на другое накинь, ершистый стыд!"

Лается на нее, совестит, а она уж знает - чего... Сколько вина накурено - выпил ковшом. Одеться в срубе не дал, наружу покидал все. "Через миг, - орет, - не будешь одета, выйду - отстегаю по заднице! Наела какую и кажет! Во люди пошли..."

Альфия поехала поругана, а навстречу: "Ха-ха-ха!" Лошадь - шарах! Черная старуха бежит безобразная, рожи корчит, из брюха - ветры. "На резвы карячики нагуляла мячики, от маковки без ума - поезжай на них сама! Не в твою берложку - маковке дорожка!" Мимо - подмигнула и в сруб, с костяным треском-то.

Быстро у нее сговор произошел с нашими местными силами. Птица Уксюр как навстречу-то пошла: тут же и покажись Касьяну, чтоб ему с царицей спать. Ишь, подыграла, растолкай-содвинься! Первую добычу из наших зацапала старуха. Еще шкурка была цела, а она как знала, императрица голая: "Привечу - не отвыкнешь! Дай дождичка..."

За считанные года сбыл человек себя на черное, на старушечье-то хмельное. Из бора уж не уходил. Встретят его в глухомани где: не человек - карша с отмели! Как тиной оброс, мочой пованивает. Ему: иди, мол, в деревню, Касьянушка! Обогреем-покормим, земляки никак. А у него глаза - несвежее яйцо, борода в блохах, трясется весь. Колени подламываются.

Обопрется на сук скособоченно, плачет-рыдает: "С молодым старуха моя, стерва! Погуливает от меня..." - "Ну и ты найди молодую!" Пожует губами, пожует: "Я только на красивое любитель. Молодых не видать красивых таких". - "Это старуха твоя красивая?" Кивает.

Самое что ни есть безобразное увидь наоборот - что будет красивей этого? Ничего! Разве ж еще похуже найти безобразность да наоборот узреть...

К нему: "Как же оно могло с тобой сделаться?" - "А вот увидишь птицу Уксюр..." - "О-оо!" - и кинется от него человек. По сторонам не глянет, голову не подымет. Как бы не попалась на глаза...

В последнее время больно уж ее стали видеть молодые. Увидит - и пропал из деревни! Когда-никогда заметят его на полянке. Старуха чернущая голь - кинет ему чего-то в траву. Кости трескучие, кожа гармошкой, седые клоки: "Ха-ха-ха! Обронила перстенек - отыщи его, милок!.." Ползает, ищет - а она ему в зад пяткой мозолистой, как ослиным копытом! "У-уу-ху-ху-ху!.."

Сойки с переполоху налетят друг на дружку. Глухари шалеют, за облака взвиваются. Там им воздуха недостача: в обморок и наземь. Тушка лопнет - и какой жирок наружу! На два пальца. А кто это видел - бежит, падает. Бывало, и медведь рядом бежит, с перепугу. До того страховидна голая старуха.

Ну, если баба испугана, она переждет и вернется за глухарями. А мужик - нет. Из-за птицы Уксюр мужики не стали на порубку ходить. Не выгонишь, рублем не заманишь. Знают: кто через птицу Уксюр возжается со старухой, в буреломе проживают. Логова у них. В буераках укрываются, нарыли себе пещер да ям. Ради старухиного именья!

Благодаря этому опасению никакая стройка не идет. Начали фабрику - остановка. То же и с веткой железнодорожной... Приступили к курорту по лечебной грязи - встали. Лесу вон сколь наготовлено лежит, не вывозится.

Каждый раз пришлют новых людей - перекати-поле вербованое - давай рыть, пилить, сваи бить. А наши им: про птицу Уксюр, про императрицу бразильскую... Канистры принесут, банки. Двойной выгонки почти что и не приносят, а уж тем более - тройной. И такая-то идет вон как! По рубль двадцать стакан! Глядишь - работа утихла; сидят - попивают, картошечка печется...

Вот областное начальство, первый-то сам, и нагрянь. Тутошние начальники заегозили как один. А он громит всех, панику нагнетает. "Под суд отдам!" Распоряженья: фабрику достроить, ветку дотянуть!.. И в какое ни есть глухое место сам доезжает, требует, чтоб в каждом был успех.

Ага - нате! Высмотреть хочешь все? Смотри! Показалась ему птица Уксюр. Как он после объяснения давал - ему одному выказала себя, как присел он за лиственницей с мшистой стороны. Привычка у него на мох справлять большую нужду.

Не знай он, какая птица, ничего б и не исполнилось. Но ему подхалимы нашептали подробно, успели заране-то. И заявления давно в область приходили на птицу Уксюр. Так что знал хорошо. И погряз. Не он первый, не он последний.

Пытался своих, компанию всю, прогнать в область: один пешком-де пройду. Уже потянуло его на царицу! Но разве ж его, первого секретаря, в лесу кинут? Какие отошли подале, а какие подглядывают из-за кустов. Ну, плюнул - уехал с ними. А чуть свет: на какой-то посторонней машине назад тишком. Люди и услышь громкое представление: "У-уу-ху-ху-ху!" И не особенно далеко в бору это было. Их свиданье-то, стычка. Она хохочет, он рыгочет. Треск, возня: навроде коровы хряка мнут.

А по Уралу проплывал водный трамвайчик из дома отдыха. Там - его зять, первого-то, с бабенкой; рядком сидят, после увлекательной ночи любуются на природу, ядрен желток, стерляжий студень! Она в темных очках, челка у нее, ножка на ножке; такой себе груздочек, объеденьесмак! А зять в бинокль на Лядский песочек: а на песочке его тесть со старухой, веселый мах, лиха припрыжка. Игра идет, растолкай-содвинься. Он с пристани в область - звонок. А оттуда уже разъехались в розыски...

На песочке не застукали. Не успели. Их обоих застали к вечеру в бывшем срубе винокуренном. При нем старуху не посмели тронуть, а после - пожалуй, ищи ее, почечуй во все проемы!

Его, конечно, разбирали: до самого верху дошло. Заслуги всякие, ценили его. Все ему можно, но занятие со старухой не предусмотрено. Перевели далеко, а он и оттуда сбеги к нам...

Истерся - не узнать. Наши-то его видели, подкармливали, а из области приедут - не дается, ускользает. Рыщет с такими же. Они раз, старухины любители, в ерике ловили сорожняк бредешком. Из-за сорожек заспорили с ним. Все ж голодные, чеши их, козелков. На него: "Мало ты нас раньше объедал, пузан?! Чего теперь трешься здесь? Партейную совесть предал, старую женщину донимаешь..." Слово за слово, и убили его. Такотки! За двух-то сорожек.

Наверху думалки работают, все явление на учете. Но пока не изучили - опасение к нам. Вот Мартыновский бор и стоит. Каких успехов хотели натворить, а не сбылося. Как ни посягали - и глухаря повывели, и стерлядка нынче где? А боровик растет. Не то, как оно раньше, но все же находим. И ежевика есть. Лядский песочек - узенька полоска, а вон пригодна купаться. Плохо ли, нет - но все же не как у других. Сохранено, бычий мык, задом брык, малосольный случай! Птица Уксюр и бразильская старуха сберегают нас.

Пояснения

{асмодеевы (от "Асмодей" - имя злого духа)} - дьявольски-соблазнительные, сатанинские, бесовские {битюг} - рослый костистый ломовой конь, тяжеловоз крупной породы {бульдюга} - дубинка с шишкой на конце или с наглухо приделанной гирькой; (перен.) - фаллос {вздрючить} - сильно побить, отколотить палкой; (перен.) сексуально овладеть {вкрячить} - всадить {вязига} - вырезка вдоль всего хребта красной рыбы, идет вареная в пироги {гунявый} - гнусавый, гундосый {елок} - заросшая рытвина, впадинка, канавка; (перен.) - влагалище {ерик} - часть покинутого русла реки, где после весеннего разлива остается вода; глухой, непроточный рукав реки; небольшой глубокий проток, соединяющий два озера или реку с озером {ершистое} (здесь) - разгоряченное, неподдающееся, полное задора {жагнуть} - ожечь ударом, хлестнуть, сильно хватить, огреть {изволок} - отлогая гора, некрутой длинный подъем {карша} - суковатый пень, ветвистый обломок или целое дерево с корнями, подмытое и снесенное водой {косушка} - полбутылки, четверть штофа, шкалик {кошма} - войлок из овечьей или коровьей шерсти или из верблюжьего подшерстка {лафитник} - небольшой графин для вина с длинным узким горлом {лядащая} - плохенькая, хилая, тощая {маковина} (здесь) - конфета из мака с сахаром или с медом; (перен.) - половой член {месяц} (перен.) - фаллос {надпашье} - поверхность тела выше паха, над пахом {нежити} - нечистые духи, водяные, домовые, кикиморы, лешие, русалки и т.п. {обжорный ряд} - место на рынке, где народу продается горячая пища {оголовок} - верхняя утолщенная часть столба; концевая часть сваи, трубы; (перен.) - головка полового члена {палица} - дубинка с утолщенным концом или с боевым набалдашником; (перен.) - фаллос {подклеть} - нижнее жилье избы, деревянного рубленого дома, людская, черная или рабочая нижняя изба; либо кладовая {подлавочье} - место под круговой лавкой в избе {подовые} - испеченные на поду, на нижней горизонтальной поверхности печи пироги, хлебы: немаленькие {подстарок} - человек старше пятидесяти {посошок} (перен.) - пенис {поставец} - столик с ящиком, с полочками, со шкафчиком или дорожный ящик для провизии, напитков {почечуй} - геморрой {правды ждет крячей} (здесь) - ждет стоячего пениса {пряженный} - жаренный в масле {пустельга} - мелкая хищная птица; (перен.) - пустой, легкомысленный, ничтожный человек; несерьезный любовник, который частит и быстро кончает {рачком} - поза в сексе {рубец} (здесь) - кушанье, приготовленное из первого, самого большого отдела желудка жвачных животных {сорожка} - плотва, некрупная рыба семейства карповых {старичок} (перен.) - половой член {стригунок} - годовалый жеребенок, у которого обычно подстригают гриву {сулея} - плоская винная бутыль, полуштоф, фляга {теплюша} (здесь) - пенис {хряк} - кабан, самец свиньи {штоф} - четырехгранная с коротким горлом бутыль для вина или водки, вмещала одну десятую ведра

------------------

Буколический сказ "Птица Уксюр" следует четвертым, после сказа "Как Митенька попался", в книге "Русский эротический сказ"