"На грани отчаяния" - читать интересную книгу автора (Сечкин Генрих)ЭТАПЯ лежал на нарах. Размеренный перестук колес напоминал что-то очень далекое и страшное. Когда же я слышал этот вселяющий в меня ужас нарастающий гул приближающегося поезда? Напрягая память, я вдруг вспомнил сон, который приснился мне, двенадцатилетнему мальчишке, в начале мая 1945 года. К этому времени раненый отец вернулся с фронта, куда ушел добровольцем в 1941-м, а мать лежала в больнице с тяжелейшей формой рака на почве истощения. Через несколько дней будет праздник победы. Мне приснилось, как будто мы с матерью, взявшись за руки, идем по шпалам вдоль железнодорожного полотна. Причем, рельсы проложены между двумя песчаными насыпными высокими откосами. Мы счастливы и веселы. Вдруг раздается резкий паровозный свисток. Я оборачиваюсь и вижу паровоз, который стремительно приближается к нам. Становится страшно. Откосы таковы, что забраться на них почти невозможно, а больше деваться некуда. Я дергаю мать за руку, и мы стремглав бросаемся вперед. Но паровоз стремительно догоняет. Остается только одно - карабкаться по откосам. Напрягая все силы и бешено работая ногами и одной рукой, я пытаюсь влезть на откос. Второй рукой тащу за собой мать. Но почва уходит из-под ног, песок осыпается вниз, вместе с песком на рельсы скатываемся и мы с матерью. А паровоз уже рядом. Гудит, свистит, в диком темпе вращаются красные зловещие колеса. Еще несколько секунд - и все будет кончено. Последним, неимоверным усилием я делаю рывок вверх, и… Мать вырывается из моей руки и падает прямо под огромные колеса паровоза. Раздается хруст костей, треск разрываемого на части тела. Колеса наматывают на себя то, что осталось от моей мамы, и поезд удаляется. Меня начинает колотить отчаянная дрожь, и я просыпаюсь в холодном поту. Надо мной стоит отец и трясет меня за плечо: - Вставай, сынок, поедем в больницу. Мама умерла… В морге нас с отцом радостно встретил толстый человек в белом, забрызганном кровью халате. Рукава халата были завернуты выше локтей. В руке толстяк держал громадный бутерброд с красной рыбой, от которого время от времени откусывал внушительные куски и с явным удовольствием, смачно чавкая, их прожевывал. Другой рукой он старательно выуживал изо рта косточки и щелчком отправлял их в разные концы помещения. - Вы за трупом? - вежливо осведомился служитель морга. - Я за покойной женой, - бледнея и непроизвольно сжимая кулаки, ответил отец. В центре морга стоял залитый кровью деревянный стол с различными режущими и рубящими инструментами. Рядом с ним разместился объемистый бачок, в котором из кровяной слизи торчали фрагменты человеческих внутренностей вперемешку с кусками бинтов и ваты. Вдоль стен протянулись стеллажи, на которых штабелями были сложены обнаженные трупы. Скользя по сгусткам запекшейся крови, служитель, как на коньках, подкатил к стеллажам. - Ну, выбирайте, которая ваша? - гостеприимным жестом повел толстяк рукой вдоль стеллажей, одновременно отправляя другой последний кусок бутерброда в свой отвратительный, с толстенными мокрыми губами, рот. Только впоследствии я понял, почему отец не догадался оградить меня от столь ужасного зрелища. В тот момент он был полностью парализован возникшей ситуацией. И не потому, что увидел множество трупов. Ведь пройдя всю войну, он неоднократно был свидетелем взрывов, разметающих в разные стороны куски человеческих тел, ежедневно переживал гибель своих товарищей, множество раз принимал участие в траурных процедурах. Но с таким оголтелым цинизмом, мне кажется, он столкнулся впервые в жизни. Это и повергло его в сильнейший шок. Среди лежащих на стеллажах трупов отец разыскал мать. - Вот она, - еле сдерживая слезы, прошептал он. В этот момент я вспомнил, как во время болезни матери отец почти сутками не выходил из больницы. Как постоянно доставал старые альбомы и показывал мне выцветшие фотокарточки: «Вот мы с мамой отдыхаем в Сочи, вот идем с базара с покупками, вот она играет в любительском спектакле, а вот это она совсем маленькая, со своими родителями собирает в лесу ягоды». Подошедший служитель взял маму за руку и выдернул ее из общей кучи. Лежавшие сверху трупы с глухим стуком попадали на пол. Уложив свое хозяйство обратно на полку, он перенес маму на окровавленный стол и положил на спину… Зрелище было не для слабонервных. Начиная от шеи, мама была разрезана вдоль на две половины. Внутренности изъяты, и вместо них тело набито кусками одежды, ватой, марлей. Все это проглядывало сквозь широкие стежки суровых ниток, которыми через край небрежно был зашит этот ужасный шов. Впоследствии мне приходилось часто вспоминать увиденное в тот страшный день. Служащий морга представлялся мне эдаким Дракулой, получающим необычайное удовольствие от общения со своей клиентурой. Но позже я начал понимать, что это является его обычной повседневной работой. Что, может быть, и поесть-то ему некогда, кроме как на своем рабочем месте. Что трудно быть ежедневно на протяжении многих лет предупредительным и мрачным, как того требуют обстоятельства. Профессия человека накладывает определенный отпечаток на его поведение, привычки, общение. Безошибочно можно узнать военнослужащего по походке и выправке, врача - по непроизвольному, внимательному осмотру собеседника, с подсознательной целью выяснить недуги последнего, портного - по взгляду, оценивающему детали одежды, вора - по напряженному, настороженному состоянию души, каким бы благодушным он ни прикидывался. И, несмотря на то что в школах и институтах учат всех одинаково, каждый человек по неизведанным законам природы превращается в индивидуальную личность со своим особенным восприятием действительности и в значительной степени не понимает окружающих, воспринимающих жизнь не так, как он. Если задать вопрос: «какая это стена?» - то разные люди ответят по-разному. Один скажет, что она вертикальная, другой - бетонная, третий - белая, четвертый - холодная, пятый - твердая, и так до бесконечности. Точка зрения! Как много значит в жизни это определение! Один, глядя в анфас на панель, утверждает, что она широкая. Другой, глядя в профиль, - что узкая. Если с противоположных сторон двое смотрят на одну цифру, то один уверен, что это 6, а другой - что 9. И могут спорить они между собой до хрипоты, до драки, но постичь истину можно только тогда, когда каждый взглянет на эту цифру со стороны оппонента. Очень жаль, что в жизни это происходит довольно редко. Салют ПОБЕДЫ! Москва ликует! Столбы прожекторов веером танцуют по вечернему небу. Взлетают бесчисленные разноцветные гирлянды ракет. Вздрагивает мостовая от орудийных раскатов. Светло как днем. Восторженная музыка звучит повсюду… А в маленькой комнатке нашей коммунальной квартиры на столе стоит гроб с моей мамой. С этого момента мы остались вдвоем. Отец был инженером с дореволюционной закалкой. Имея два высших образования (Томский технологический институт и Льежский университет), он преподавал в Военно-воздушной инженерной академии имени Жуковского, свободно владел шестью иностранными языками и во что бы то ни стало мечтал сделать своего сына вундеркиндом. В детском саду меня учили английскому, отец - французскому, мама - немецкому. В пять лет я начал учиться игре на скрипке, к семи - прочитал полные собрания Жюля Верна и Дюма. Одновременно занимался в студии художественного воспитания детей при Театре юного зрителя. Из первого класса школы перешел сразу в третий. Война перечеркнула все. В восемь лет я доподлинно узнал, что такое голод. Пока отец воевал на фронте, моя мама, работая в Наркомате мясной и молочной промышленности (!), а вечерами копая окопы и устанавливая противотанковые ежи под Москвой, не в состоянии была обеспечить пищей нашу маленькую семью. Все, что мы получали по карточкам на месяц, хватало лишь на декаду. Из получаемого в наркомате обеда она съедала только суп, а котлетку с гарниром, компот и кусочек хлеба в баночках несла домой для меня. Зимой, кроме электричества, отключили еще и отопление. Соседи притащили нам печку-«буржуйку». Металлическую трубу вывели в форточку. Эта печка периодически поглощала нашу мебель, книги отца и все остальное, что могло гореть. Правда, кроме дыма, толку от нее было мало, и вода, оставленная в стакане, за ночь превращалась в лед. По утрам перед школой я ходил в булочную за хлебом. Запрятав хлебные карточки в носок, чтобы не отобрали, я нес драгоценный кусочек хлеба домой и изо всех сил пытался не смотреть на крохотный довесок, мучительно сглатывая постоянно появлявшуюся слюну. Дома мама разрезала хлеб пополам, и я моментально уничтожал свою половину. А вечером, убеждая, что она сыта, так как наелась на работе, заставляла меня съесть остальное. Однажды к нам из оккупированного Гомеля приехала бабушка, мать моей мамы. Каким образом ей удалось вырваться от немцев - никто не знает. Она привезла с собой огромную плетеную корзину с висячим замком. Бабушка Роза родилась в 1867 году. Семья ее отца, польского шляхтича, проживала в своем поместье под городом Краковом. С раннего детства Роза своим взбалмошным характером причиняла немало неприятностей родителям. Когда Розе исполнилось пять лет, ее мама тяжело заболела туберкулезом. Домашний доктор приложил максимум усилий, чтобы отучить Розину маму от губившей ее пагубной привычки. С юношеских лет она курила. Но усилия врача не увенчались успехом. Бросить курить не удалось. Туберкулез принял необратимую форму. Началась чахотка. Наступил момент, когда доктор объявил Розиной маме, что если та выкурит еще хоть одну папиросу, то организм не выдержит. Она умрет. Мама закурила… В семейном альбоме есть фотокарточка, на которой Розина мама лежит в постели мертвая с дымящейся папиросой в руке. Маленькой Розе объяснили, что душа ее мамы улетела на небо и теперь будет жить там. С этих пор девочка не переставая пристально следила за всем летающим миром, чтобы набраться опыта и научиться летать. Ей очень хотелось к своей маме. Она не уставала без конца гоняться за бабочками и, подражая им, взмахивала своими ручонками, пытаясь хоть немного оторваться от земли, нисколько не заботясь о том, что нарушает устоявшуюся семейную традицию - собираться к обеду всем вместе. Две гувернантки, сбиваясь с ног, гонялись за маленькой пани, уговаривая ее внять голосу разума и исполнить волю отца. Но все было бесполезно. Однажды Роза забралась на высоченный дуб и заявила, что будет жить теперь рядом с гнездом птички, которая обязательно научит ее летать. Столпившимся возле дерева дворовым она заявила, что прыгнет вниз, если они предпримут попытку снять ее. Целый день челядь во главе с отцом уговаривала ее спуститься с дерева. Только нестерпимый голод заставил маленькую панночку согласиться на перемирие. Закончилось детство и наступила юность. Хлопот у Розиного отца заметно поприбавилось. Теперь, начитавшись любовных романов, шестнадцатилетняя Розита слишком интенсивно мечтала о суженом. Бесконечный откровенный флирт со всеми без исключения гостями, посещавшими их усадьбу, доводил до бешенства ее отца. Осложнившиеся отношения в семье еще более накалили обстановку. В конце концов, Розита сбежала с гостившим в имении заезжим русским драгуном и поселилась с ним в Петербурге. Но жизнь их не сложилась. Перед самой свадьбой драгун был убит на дуэли отцом Розиты. Пятнадцать лет в состоянии депрессии провела Розита в одиночестве, ведя затворнический образ жизни. Выписанный отцом из Гомеля известный врач Даевский все это время не отходил от своей пациентки, с превеликим трудом поддерживая угасающее здоровье. Наконец многолетние плоды его трудов дали результат. Розита поправилась и тут же влюбилась. Выйдя замуж за Бориса Даевского, она вместе с ним уехала к его престарелым родителям в Гомель. Там у них и родилась моя мама. Во время революции у них отобрали дом. Жить пришлось всей семьей вместе с родителями в крохотной комнатке коммунальной квартиры. Когда в 1941 году началась война, Борис работал в госпитале главным врачом. Немцы обнаружили в госпитале спрятанных советских раненых бойцов. Бориса повесили… С приездом бабушки жить стало еще труднее. Мама получала по карточке для служащих пятьсот пятьдесят граммов хлеба. По моей детской давали четыреста пятьдесят, по бабушкиной иждивенческой - триста пятьдесят. Отец в это время был на фронте. Маминой зарплаты перестало хватать на выкуп продуктов по трем карточкам. Наши соседи выходили из положения, продавая имеющиеся в карточках талоны на водку. Мама, воспитанная в духе дворянской семьи, считала такой способ добычи денег неэтичным и сжигала водочные талоны в печке. Я с самого раннего детства великолепно ориентировался в нашей комнате. С закрытыми глазами мог мгновенно найти любую вещь, которую часами разыскивал отец. Но что находится в бабушкиной корзине, я не знал. Жгучее любопытство распирало меня. Целый год пуская слюни, я крутился вокруг таинственной корзины. Целый год, показавшийся мне вечностью, я втайне мечтал заглянуть в этот сказочный ларец, нисколько не сомневаясь, что содержимое его повергнет меня в шок. В конце концов, не выдержав соблазна, выбрав время, когда взрослые отсутствовали, я, вооружившись набором отверток и других инструментов, устроился на полу и принялся колдовать над бабушкиным замком. Несмотря на свои девять лет, я был довольно смышленым мальчишкой, и простенький замок быстро открылся. Когда я откинул лежащее сверху белье, то остолбенел от неожиданности. Под старым тряпьем лежали ровными рядами аккуратно упакованные, перевязанные веревочками пачки денег. Банкноты были самые крупные - по сто, пятьдесят и тридцать рублей. Ошарашенный невиданным богатством, я вспомнил, как утром мама, разрезав принесенный мной хлеб на три равные части, пересчитывала в своем кошельке последнюю мелочь. Ненависть к бабушке, внезапно вспыхнувшая во мне, моментально выветрила все морально-этические соображения. В то время я не мог понять психологию старого человека. Впоследствии я узнал, что бабушка, рискуя жизнью, под носом у немцев набивала свою корзину деньгами, изымаемыми у населения в обмен на немецкие марки и подлежащие уничтожению. Эти деньги она хранила на «черный день», хотя мне явно казалось, что этот день уже давно наступил. Не долго думая, я распаковал одну пачку сторублевых купюр, отщипнул оттуда солидную часть, аккуратно завязал остальное и, засунув обратно в корзину, постарался разместить все так, как было уложено до моего вторжения. Почувствовав себя Рокфеллером, я тут же смотался из дому, чтобы осуществить спонтанно возникший план. В ближайшем магазине я купил кожаный кошелек и долго тер его камнями, дабы придать затасканный вид. Потом, вложив в него несколько купюр, чинно отправился домой. Мама с бабушкой были уже дома. - Мам, - постарался я придать себе независимый вид. - Я кошелек нашел на улице. Прямо около подъезда валялся! - Да что ты, сыночек? Давай посмотрим! Может, документы какие есть? Надо же найти человека, который его потерял! «Как же, документы…» - усмехнулся я про себя. - Нет документов, - огорченно произнесла мама. - Одни деньги. Надо срочно отнести его в стол находок. - Надюша, ты с ума сошла! - грудью стала бабка на защиту кошелька. - Кто ж его найдет, хозяина-то? Возьмут себе - и все! А деньги и нам пригодятся! - Ну что вы, мама? Разве можно? В длительной перепалке верх одержала бабушка. Решено было часть денег оставить на отоваривание карточек, а на другую часть купить на рынке картошку. Этому решению я очень обрадовался, так как уже невмоготу стало есть горькие оладьи из картофельных очисток, которыми нас щедро одаривали соседи. Мать проворачивала эти отбросы через мясорубку, лепила оладьи, жарила на воде и добавляла к основному рациону это экзотическое блюдо. За картошкой торжественно отправили меня. Нет, не смог я пройти мимо базарных торговок, предлагающих прохожим всякие вкусности, от которых голова моя пошла кругом. Слишком велико было искушение для организма, постоянно испытывающего сосущий голод. Денег у меня было много - полный карман, и я от души ими распорядился. После этого купил картошку и притащил домой. Вечером в нашей коммуналке состоялся великолепный праздник живота. Набив брюхо до отказа, я вспомнил о своем дружке. С Морозом (в миру Женька Морозов), несмотря на то что он был старше меня на два года, мы учились вместе в четвертом классе. Меня, в виде исключения, приняли в школу семилетним, а в восемь я перескочил через класс. Мороз же шел в ногу с остальными учениками, несмотря на то что из класса в класс переходил с большим трудом. Я считал, что если мое материальное положение значительно улучшилось, то игнорировать интересы друга просто не имею права. Женька родился в рабочей семье. Отец его трудился в типографии, а мать на швейной фабрике. С раннего детства Женька был жизнерадостным, веселым ребенком. Соседские ребятишки тянулись к нему из-за его общительности. Он без конца придумывал различные интересные игры. Правда, игры эти в большинстве своем имели силовой характер, и многие Женькины приятели частенько приходили домой с расквашенными носами. Родителям не очень нравились забавы их чад, а посему они не замедлили ввести запреты на дружбу с агрессивным соседом. Но, запретный плод сладок, и ребятишки привязывались к Морозу все больше и больше. Особенно привлекала его решительность. При всей своей доброжелательности он никогда не прощал обид. Причем расплату не откладывал на потом, а реагировал мгновенно. Однажды один соседский мальчуган, девятилетний Юрка Верганцев, обозвал в разговоре довольно упитанного Мороза «жиртрестом-мясокомбинатом». Оскорбленный до глубины души, Мороз, несмотря на то что был младше Юрки на целый год, взял из стоящего рядом штабеля кирпич и со всей силы грохнул им по голове обидчика. Залившийся кровью Юрка рухнул на землю, а кирпич развалился пополам. Вызванные врачи «скорой помощи» констатировали сотрясение мозга и серьезную травму черепа. После этого случая многие родители стали встречать своих детей после уроков, чтобы обеспечить их безопасность при встрече с Морозом. Но в школе, вопреки запретам, всем все равно доводилось с ним общаться. Надо отдать Женьке должное. Он никогда не затевал ссору первым. Правда, когда мы ходили драться двор на двор, он всегда находился в авангардных рядах. Кареглазый и курносый, он привлекал к себе внимание своей неистощимой любознательностью. Я был знаком с Морозом давно, так как жили мы по соседству. Но по-настоящему подружился с третьего класса, когда случайно оказался с ним за одной партой. В начале учебного года я пришел в класс и увидел Мороза, сидящего в одиночестве «на галерке». Родители упросили классного руководителя Агриппину Петровну не сажать их детей рядом с прославленным хулиганом. Я же, перейдя из первого класса в третий, не был близко знаком со своими будущими одноклассниками. Увидев свободное место рядом со своим единственным знакомым, я тут же устроился рядом. Учительница не стала перечить. С этого дня мы стали неразлучны. Ранее не особенно побаивающиеся меня школьники стали относиться ко мне с повышенным уважением. Ни у кого не возникало мысли обидеть меня, хотя я и сам не был подарком. С ровесниками разделывался в момент. Но зато частенько пасовал перед более старшими по возрасту. Теперь все изменилось. Я ходил гоголем, высоко подняв нос, а Мороз ревностно следил, чтобы никаких агрессивных поползновений в мой адрес не происходило. Моя мама еще не знала, с кем завел дружбу ее сынок… На другой же день в школе я поделился с Морозом о столь удачной операции. Он тут же предложил мне отметить данное мероприятие всеобщим классным загулом. Купив в школьном буфете бублики с маком, предел мечтаний каждого ученика, мы принялись угощать ими весь класс. За этим благородным занятием и застала нас классный руководитель Агрипина Петровна. - Что это значит? - поинтересовалась она, увидев жующую публику. Я слово в слово повторил свою версию о найденном кошельке. Похоже, это удовлетворило ее, и урок начался. После занятий Мороз с загадочным видом подошел ко мне: - Сека, а не двигануть ли нам в цирк? Скажем дома, что со школой ходили! В цирке, до войны, я был с отцом несколько раз. И после каждого представления меня приходилось вытаскивать оттуда за руку. Я буквально трясся от восторга, когда на моих глазах животные выделывали различные трюки. Предложение Мороза повергло меня в шок. Возможность вновь насладиться увлекательным зрелищем полностью затмило проблему предстоящего объяснения с мамой. Какое невиданное счастье! Мы сидели в самом первом ряду и, пооткрывав рты, с упоением взирали на волшебство, происходившее на арене. В антракте Мороз повел меня в буфет. Выпили по бутылке ситро, заодно заглотнув по пять пирожков с мясом. Мороз купил коробку «Казбека». - Будешь? - спросил он. - Конечно! - ответил я. Кашляя и задыхаясь, я мужественно выкурил всю папиросу. - Ничего! - успокоил меня Мороз. - Это так только сначала. Потом привыкнешь! Вечером я убеждал маму, что забыл ее предупредить о предстоящем походе всем классом в цирк, а утром вместе с Морозом мы, забежав на наш чердак и спрятав там свои портфельчики, отправились в Парк культуры имени Горького кататься на «чертовом колесе». Программа дня была расписана по часам. С утра - катание, потом - на дневной сеанс в цирк, вечером - наш любимый спектакль в Театре юного зрителя «Три мушкетера». Помимо развлечений я прекрасно осознавал, что являюсь кормильцем семьи. А посему необходимо было каждый раз придумывать не вызывающие подозрений поводы для проведения благотворительных мероприятий. То меня попросили помочь разгрузить грузовик с картошкой и за работу насыпали целых десять килограммов. То я помог провести инвентаризацию в книжном магазине, перетаскивая с места на место книги, и получил за это определенную сумму. То в школе мне выдали премию за тушение зажигательных бомб во время воздушной тревоги. С изобретательностью у меня было все в порядке, и поэтому я никогда не повторялся. Покупая втридорога какую-нибудь вещь, которую можно было потом по дешевке продать и получить хоть какие-то деньги, я объяснял, что мне подарили, дали за работу, нашел на улице… - Что ты все время находишь? - удивлялась мама. - Я ни разу ничего не нашла! - Под ноги смотреть надо, а не в облаках витать! - поучал я. В корзину к бабушке я нырял уже неоднократно. Как только заканчивалась предыдущая порция, выбирал момент одиночества и отважно пополнял худеющие карманы. Впоследствии мне наконец стало понятно, что карманы представляют собой довольно незначительную емкость, а посему я приобрел себе охотничий патронташ, который стал играть роль огромного кошелька и с которым я расставался только ночью, вешая его на гвоздь, вбитый в стену. Появление в квартире сей принадлежности объяснил тем, что играю в театральном спектакле роль охотника и данная вещь является казенным реквизитом. Никому в голову не приходило поинтересоваться содержимым этого патронташа. С театром я действительно не расставался. Наша детская студия готовила спектакль о войне. Я играл роль одного из бравых красноармейцев. На репетициях нам выдавали деревянные муляжи винтовок, с которыми мы яростно бросались в бой. Один из нас, Коля Потапов, бутафорскую винтовку не брал. На репетиции он приносил свою - настоящую. Правда, духовую. Она стреляла маленькими вогнутыми свинцовыми пульками и была предметом черной зависти всех окружающих. - Коля, продай мне свою винтовку! Много денег заплачу! - канючил я. - Сколько? - вопрошающе уставился на меня Коля. - Сколько хочешь! - Надо у мамы спросить. Вечером мы были у Колиной мамы. - А деньги у тебя есть? - поинтересовалась она. - Сколько угодно! - заважничал я, вываливая на стол содержимое моего патронташа. - Ты понимаешь, - сказала Колина мама. - Ружье это - подарок отца. Поэтому, извини, продать мы его не можем. - Не можете, и не надо! - разозлился я, запихивая деньги обратно в патронташ. Настроение было испорчено вконец. А на другой вечер в нашей коммуналке трижды прозвенел звонок. Сердце у меня екнуло. Так могли звонить только к нам. Соседи на три звонка не откликались. - Открой! - попросила мама. В дверях стояла наша классная руководительница Агриппина Петровна. - Сечкин! Откуда у тебя такие деньги? - прямо с порога вопросила она. - Какие деньги? - возмущенно заорал я. - А те, которые ты в патронташе носишь! Мать рванулась к стене и, сорвав с гвоздя патронташ, высыпала на стол пачки купюр. Бабка прыгнула к своей корзине и, распахнув ее, упала в обморок. В корзине оказалось меньше трети ее бывшего содержимого. Снова три звонка в дверь. На пороге стоит мой дядя (брат отца, иногда заезжающий к нам в гости). Немая сцена, как в «Ревизоре» Гоголя. Потом - разборка. Выяснилось, что в школе меня не видели уже целый месяц. Припомнили все мои находки и случайные заработки. Какая чудовищная ложь! И от кого? От талантливого пай-мальчика, который в девять лет пытается говорить на трех иностранных языках! Прочитавшего Жюля Верна и Дюма! Играющего на скрипке и посещающего студию художественного воспитания детей! Губки бантиком! Позор!!! - Содрать с паршивца шкуру! - расстегивал ремень на брюках дядя. - Чтоб больше не повадно было! - Ребенка нельзя бить! С ребенком надо добром! Ведь ты не будешь больше, Геночка? - грудью встала на мою защиту мама. Бабка пришла в себя и, всхлипывая, пересчитывала оставшуюся наличность. - Я вам все верну! Я все верну, мама! Вот только Моничка придет с фронта! Мы заработаем! Ну почему вы не сказали мне, что у вас такие деньги? Мы бы спрятали получше! Ведь какой соблазн для голодного малыша! - утирала льющиеся ручьями слезы моя мама. - Ты же не будешь больше? - с надеждой посматривала она на меня. - Ведь правда не будешь? Ну скажи, наконец! - Не буду-у! - захныкал я, кивая головой. - Ну что ты его жалеешь? - не мог успокоиться дядя. - Давай я проучу как следует. - Не дам! Не дам мучить ребенка! Агрипина Петровна ушла домой, взяв с моей матери слово, что завтра я появлюсь в школе. Дяде тоже наскучила эта трагикомедия, и он чинно удалился. Бабка, охая, лежала на диване. Мама, нагрев на «буржуйке» чугунный утюг и прогладив ледяную постель, уложила меня, заботливо подоткнув со всех сторон одеяло. В эту ночь после всего пережитого я дал себе торжественное слово во что бы то ни стало стать хорошим мальчиком, но неистребимое зло на бабку не покидало мою душу. Мне было совершенно непонятно, как может человек голодать, как может допустить, чтобы голодала его родная дочь с ребенком, в то время, когда у него имеется колоссальная сумма денег? Ведь жить-то ей осталось всего лишь чуть-чуть! Ведь в гроб с собой не положит она свое богатство! Да на том свете оно и не нужно! Каким же монстром надо быть, чтобы допустить подобное! Детский максимализм не давал мне покоя. Только через много, много лет я прочитал в газете про удивительную смерть одной одинокой старушки. Остаток своей жизни она собирала пустые бутылки. Жила впроголодь. Дома нищета. Когда работники ритуальной службы совместно с милицией пришли забирать ее тело в морг, то обнаружили, что матрас старушки неестественно тверд. Каково же было их удивление, когда оказалось, что эта старушка спит на матрасе, битком набитом деньгами. Сколько разговоров было тогда на эту тему. Все разводили руками и ахали - вот ведь до чего доводит жадность! Гнусная старуха! Нет чтоб на старости лет с такими бабками оторвалась! Походила по кабакам! Пожила по-человечески! Но самое интересное, что люди разных возрастных категорий говорили с различной интонацией. Молодежь возмущенно, люди среднего возраста - сдержанно, и совсем уж примирительным тоном судачили об этом случае старики. Почему? Почему такая разница в восприятии одного и того же явления? В детстве большинство девочек уверены, что скоро появится сказочный принц, подхватит их на руки и в любви и ласке понесет по жизни. Юноши предпочитают найти клад, сделать мировое открытие или совершить самый героический подвиг, а потом уже найти самую красивую на свете подругу и, купаясь в ее ласках, в свою очередь осыпать дорогими подарками и вообще шикарно жить. О смерти мало кто из них думает. Если и думает, то как Ромео и Джульетта - обнялись и мгновенно умерли. Среднее поколение, набив себе синяков и шишек, более реально оценивает свои шансы в жизни. Остаются позади восторженные мечты. Появляется ощущение ответственности перед детьми. Жизнь уже не представляется радужной сказкой. Мысли о собственной смерти появляются в основном при потере родных и близких. Но своя кажется еще далекой и нереальной. И наконец, старики. Или те, которые себя таковыми считают. Осознание реальности собственной смерти происходит у них более болезненно, так как последний миг неуклонно приближается. Часть пожилых людей, посвятивших себя религии, думают о смерти относительно легко, так как уверены, что это лишь переход в другое состояние, которое будет продолжаться вечно. Другая часть, воспитанная Советской властью в атеистическом духе, ожидает настоящего конца. Им гораздо труднее. Но и те и другие воспринимают смерть как нечто неизбежное, а потому остается лишь думать о качественной стороне. Можно умереть мгновенно, а можно годами гнить заживо, влезая на стену от дикой непрекращающейся боли. И вот тут-то мнение едино. Но мнение - это одно, а действительность - совсем другое. Прокаженные, гниющие в лепрозориях, раковые больные в онкологических больницах, парализованные ннсультники, оправляющиеся под себя, впавшие в детство психические больные - вот что по настоящему страшно! Не ругайте старушку, почившую на матрасе с деньгами. Думается, эти деньги она собирала и берегла не для того, чтобы съесть бутерброд с черной икрой или принять ванну из шампанского. Наверняка она думала, что если внезапно ослепнет, то может быть, этого матраса хватит, чтобы вставить новый хрусталик в глаз. Хотя бы в один! Чтобы можно было спуститься за хлебом. Чтобы, если разобьет паралич, то можно было бы нанять сиделку, которая покормит из ложечки, перевернет на другой бок от пролежней и по мере надобности подставит судно. А если нестерпимая боль начнет корежить сухонькое тельце, то, может быть, найдется человек, который за этот золотой матрас согласится прекратить нечеловеческие мучения. И от этой надежды на волшебный матрас старушка получала гораздо большее удовлетворение, нежели сегодняшний бизнесмен, приобретающий себе «Вольво». Не ругайте старушку!… Но это мысли настоящего. Тогда же я ненавидел свою скаредную и вредную бабку всеми фибрами своей души. Утром я зашел за Морозом и объявил ему, что сегодня мы идем в школу. Услышав мой рассказ, Мороз весь потемнел от огорчения. Ведь так здорово все начиналось и так ужасно кончилось. Теперь мы вновь вынуждены влачить жалкое существование. И чем значительнее был контраст между жизнью, закончившейся вчера и начинающейся сегодня, тем горше и печальнее это было осознавать. С этого дня мы стали заниматься тем, чем занимались все остальные мальчишки нашего класса. Ходили в школу, готовили уроки, во время воздушной тревоги стремглав бежали на чердак, чтобы, если повезет, хватать громадными щипцами сыпавшую во все стороны искрами зажигательную бомбу и засовывать ее в ящик с песком или с размаху швырять вниз на асфальт. Самое интересное - это во время бомбежки собирать осколки от зенитных снарядов, а также головки от снарядов неразорвавшихся. После этого устраивались обмены. Одна головка стоила три осколка. Иногда ходили драться «стенка на стенку» в соседний двор. Но все это было не то. Пожив заманчивой, самостоятельной жизнью, невозможно было довольствоваться обычными детскими шалостями. И я нисколько не удивился, когда Мороз заявил мне: - Сека, а я знаю, где достать деньги! - Где? - встрепенулся я. - В нашем классе, в школьном шкафу я видел много-много новых тетрадок. А каждая на рынке стоит десять рублей. Вот и деньги! - Мороз, ты гений! Вечером, после ухода второй смены, школа опустела. Освещая себе путь спичками, мы с Морозом пробирались в свой класс. Небольшим ломиком сорвав со шкафа висячий замок, стали пачками стаскивать на первый этаж тетради. Работали до тех пор, пока шкаф не опустел. Входная дверь была заперта. Решено было вытаскивать тетради через окно. Возле школы мы разыскали двухколесную тележку, нагрузили ее нашей добычей, накрыли там же найденным брезентом и покатили переулками по направлению к своему дому. Подъехав, в несколько заходов перетаскали все тетради на чердак. Утром, предварительно вывалив на чердаке из своих портфелей учебники и загрузив освободившееся место тетрадями, мы вместо школы подались на Палашевский рынок. Узнав, что в наличии имеется большая партия товара, радостные перекупщики пошли вместе с нами и, перегрузив все на брошенную вечером тележку, полностью рассчитались и уехали восвояси. Снова началась разгульная жизнь. Школа была забыта. Финансовая независимость и моральная раскованность позволяли нам ощутить преимущество перед сверстниками. Мы научились разговаривать с ними свысока. При малейшем оскорблении бросались в драку. И вообще прослыли хулиганами. Постепенно детские шалости переросли в более сомнительные забавы. Однажды Мороз принес запал от гранаты: - Давай взорвем! - Давай. Мы пошли в Палашевский тупик. Там на въезде с улицы Горького стоял недостроенный многоэтажный дом. Поднявшись по деревянным трапам на четвертый этаж и внимательно оглядевшись по сторонам, мы довольно быстро сообразили, каким образом лучше и безопаснее осуществить задуманное. Канализационные отверстия в полу и потолке располагались одно над другим по всем этажам дома. Мороз положил на отверстие доску и поставил на него запал, приспособив сверху гвоздь, а я, забравшись на пятый этаж, через такое же отверстие начал бросать сверху кирпичи. Но это оказалось очень нудным занятием. Кирпич падал на запал, который отлетал в сторону. Мороз выходил из укрытия и вновь ставил его на доску. Процедура повторялась, но безрезультатно. Наконец, терпение лопнуло и было решено запал разобрать. Мороз начал гвоздем выковыривать из него тол. - Смотри, как будет гореть! - поджег он содержимое запала. - А вот это - взрыватель. Сейчас мы его взорвем! И Мороз, сидя на корточках, принялся долбить по нему кирпичом. Я уселся напротив. Взрыватель постепенно сплющивался. Вдруг из-под рук Мороза вырвался сноп огня. От грохота у меня чуть не лопнули барабанные перепонки. Меня отбросило в сторону, и, в ужасе закрыв глаза, я куда-то пополз на четвереньках. Руки провалились в пустоту. Открыв глаза, я увидел себя висящим над недостроенной шахтой лифта на высоте четвертого этажа. Отпрянув, огляделся по сторонам. В полуметре от эпицентра взрыва кирпичная стена была обожжена и покрыта черными узорами копоти. Рядом навзничь лежал Мороз. Открытые глаза его были неподвижны. - Мороз, ты чего? - мгновенно подскочив, обеими руками затряс его я. - Ничего, - спокойно ответил Мороз и сел. - Пугаешь, гад? - А что ты такой слабонервный? Ведь здорово жахнуло? - Здорово! - согласился я. - Сека, я видел тут рулоны толя, давай подожжем! Знаешь, как гореть будет? - заелозил Мороз. - Дурак ты, Мороз! Кругом война, а ты пожарных вздумал отвлекать. Весь дом загорится. Пошли отсюда! В то время мы не могли осознать, какой необычайно счастливой стороной повернулась к нам судьба. Ни оторванных рук, ни изуродованных лиц, ни психологического шока! Везет! Через несколько дней деньги от продажи тетрадок закончились. Но привычка безоглядно их тратить осталась. Вновь возник вопрос. Что делать? Где взять деньги? После нашего налета на классный шкаф в школе установили постоянное ночное дежурство. Вторичная операция была исключена. Мороз изо всех сил напрягал свои мозги, но все его фантастические планы отвергались мной как несостоятельные. Ограбление сберкассы нам явно не подходило. Ну кто испугается пацанов из четвертого класса, какими бы грозными они не казались? Да и с оружием у нас было не все ладно. Самодельные пистолеты с деревянной ручкой, патроном вместо ствола, бойком из гвоздя на резинке, стреляющие охотничьим жевелом, вряд ли могли испугать кого-нибудь, кроме птиц. Можно было бы взять в плен какого-нибудь "фрица" и потребовать выкуп у его родственников-баронов. Но для этого необходимо как минимум находиться на фронте. - Сека, ты знаешь сколько на рынке стоит учебник "Родная речь"? - Откуда? - Триста пятьдесят рублей! - Ну и что? Ты хочешь продать свой? - Да нет, я видел в библиотеке. Их там много, целая полка! К вечеру мы чинно сидели в читальном зале детской библиотеки и, листая книжки, ожидали конца рабочего дня. На соседних стульях лежали наши портфели, в каждом из которых был спрятан мешок. Наконец библиотекарша засобиралась домой. Из посетителей в зале остались только мы с Морозом. - Ребята, закругляйтесь! Библиотека закрывается! - объявила она и направилась в туалетную комнату. Лишь только за ней закрылась дверь, Мороз мгновенно перемахнул через прилавок. Деловито сопя, он передавал мне пачки книг, которые я тут же рассовывал по мешкам и портфелям. Вся операция заняла не более одной минуты. Выскочив на улицу, мы направились к рынку… Однажды вечером, во время очередной воздушной тревоги, когда мама еще не пришла с работы, а бабушка, убедившись в невозможности вытащить меня из дому, стремглав унеслась в бомбоубежище, я приготовился лезть на крышу. Там обычно во время налетов собиралась вся беспризорная пацанва. Очень интересно было наблюдать за воздушным боем воочию. Повсюду, где еще было электричество, в окнах домов гас свет, и Москва погружалась в полную темноту. Светомаскировка - один из обязательных атрибутов самосохранения. Потом вспыхивали прожектора и их пронзительные лучи начинали шарить по небу. Издалека возникал гул приближающихся немецких самолетов. Начинали грохотать зенитные орудия. Самолеты зависали над Москвой. Горохом сыпались зажигалки, с воем неслись к земле тяжелые фугасные бомбы. От раскатистых, громоподобных взрывов едва не лопались барабанные перепонки. Земля, задрожав, взмывала к облакам и осыпалась вниз вместе с обломками лопнувших, как грецкие орехи, зданий. Крики и плач неслись со всех сторон. Лучи прожекторов скрещивались, и в центре оказывался вражеский самолет. Десятки очередей трассирующих пуль летели в этом направлении. Из самолета вырывалось пламя, и в струе черного дыма он летел к земле, а прожектора провожали его до последнего момента. После того как огонь от упавшего самолета взмывал в небо, прожектора, оставив его в покое, вновь столбами поднимались вверх и принимались искать следующую жертву. В тот момент, когда я напяливал на себя пальто, земля глухо дрогнула. В комнате вылетели все стекла вместе с рамами. Шкаф, стоящий у окна, поехал по комнате к двери. А я закувыркался по полу и в мгновение ока был прижат к стене. Придя немного в себя, подобрался к окну. С моего шестого этажа были хорошо видны окрестности соседних переулков. В лучах фар пожарных машин я увидел громадное облако пыли, медленно рассеивающееся над свежими развалинами моей родной школы. Ну как тут было не побежать к месту происшествия? Жуткая картина предстала перед моими глазами. Бомба прошила четырехэтажное здание насквозь и рванула на первом этаже. Школа не разлетелась, а обрушилась и полностью завалила подвал, который одновременно являлся бомбоубежищем. Сквозь груды кирпича из подвала просачивалась и замерзала вода. Очевидно, пробило водопровод. Из-под обломков еле слышно раздавались мольбы о помощи. Спасти заваленных в бомбоубежище и затапливаемых водой несчастных было невозможно. Трое суток по очереди, не прерывая работу ни на минуту, спасатели вместе с местными энтузиастами разбирали завалы, пытаясь добраться до уже давно затихнувших людей. На четвертый день в кузова подъезжавших грузовиков аккуратно укладывали раздувшиеся, мокрые, с посиневшими лицами трупы. Среди них половина детей. Подвал был затоплен до потолка. Я представил себе, как постоянно прибывающая вода поднимает вверх отчаянно барахтающихся в ней людей… Как, поднявшись под потолок и упираясь в него лбами, они судорожно вдыхают последние крохи воздуха, все еще надеясь на чудо спасения… О чем они думают в последние секунды своей жизни, погибая такой страшной, мучительной смертью? Учиться теперь было негде. Наше с Морозом положение легализовалось. Больше не нужно было по утрам на чердаке вываливать свои тетрадки и учебники в укромный уголок, а вечером забирать их обратно. Больше не нужно было имитировать приготовление домашних заданий, которые валившаяся с ног от усталости мама не в состоянии была проверить. Больше не нужно было проставлять в своих тетрадках удовлетворительные отметки, тщательно подделывая подписи преподавателей… Эти воспоминания нахлынули на меня под мерный стук колес телячьего вагона, уносившего нас на восток… - Сека, давай пожрем! - развязывая свой мешок, протискивался ко мне Кащей. - Язва! Цепляй сюда Колючего и Витю. Завтракать пора! - А что? Уже утро? - спросил я. - Какая разница, утро или вечер? - проворчал Кащей. - Кишка кишке романсы поет. Значит пора заправляться. Я осмотрелся вокруг. Все пассажиры нашего вагона валялись вповалку на нарах и на полу. Зря с вечера нервничали. Лежачих мест хватило всем. В крохотные зарешеченные оконца пробивался утренний свет. Расположившись в уголке, мы принялись за трапезу. - Витя, у тебя чего, кликухи нет? - поинтересовался Кащей, загружая свой жевательный агрегат огромным куском копченой колбасы. - Так это и есть кликуха. А зовут меня Володькой. - А фамилия твоя, как? - не отставал Кащей. - Викторов. А что? Ты собрался протокол допроса заполнять? - Да не! Просто интересно. Никогда такой кликухи не слышал. - Ну вот и услышал. Полегчало? - Витя явно был не в духе. Постепенно проснулись все обитатели нашего вагона. Загромыхала дверь. - Подготовились на оправку! По четыре человека! Первая четверка - вперед! Поезд стоял на запасном пути какой-то небольшой станции. Сквозь шеренгу солдат нас по очереди водили в станционный туалет. Толпы зевак собрались, чтобы поглазеть на арестантов. Конвой постоянно отгонял баб, изо всех сил пытавшихся сунуть кому-либо из зеков батон хлеба или жареную котлету. Один мужичок, будучи сильно навеселе, с початой бутылкой водки лез на конвой. - Ну чего ты, начальник? Пускай братки рванут по глотку! Ну хочешь, сам хлебни тоже! - Касатик, пропусти! Дай накормлю сердешных! - прорывалась бабулька с кастрюлей вареной картошки, посыпанной укропом. Потрясающе, но факт. Люди, которые приносят к поездам на продажу приготовленную ими пищу, чтобы заработать немного денег, с радостью отдали бы ее нам при первой возможности. И их совершенно не волнует, какие преступления мы совершили. Участие, доброжелательность и жалость светились в их глазах. Разве после этого поднимется у кого-нибудь рука обокрасть вот эту старушку с картошкой? Как иногда просто в житейской практике то, что в теории слывет невозможным. Никакими пытками Буганов со своими «опричниками» не смог положительно повлиять на психологию своих подопечных. А маленькая старушка с кастрюлькой в руках, оставив неизгладимое впечатление в памяти, сыграла в моей будущей жизни решающую роль. Я прекрасно понимал, что не все люди одинаковы. Есть старушки - есть бугановы. Но было ясно и другое - невозможно причинить вред десяти бугановым, не задев хотя бы одну такую старушку. - А ну, разойдись! - нервничал солдат. Облегченные, с полотенцами и мыльницами в руках, карабкались мы в свой вагон. Несколько человек не вернулись. Очевидно, по дороге из туалета их отправили на пересылку или в зону этого населенного пункта. В вагоне стало посвободнее. - А что, братки, может, перекинемся в три листика? - предложил Язва. Карты были самой неотъемлемой частью тюремного житейского быта. После каждого изъятия во время обысков их тут же изготавливали вновь. - Годится! - весело откликнулся Колючий, всегда с готовностью поддерживающий развлекательные мероприятия. - Сдавай! Мы с удовольствием резались в буру, пока не почувствовали мощный толчок по вагону спереди. - Паровоз прицепили, - заметил Витя. - Господа, никто не обратил внимания, что за станция? - Не-е, - протянул Язва. - кончай играть. Сейчас тронемся. Больно хорошо спится на ходу. Через несколько минут состав дернулся и, медленно набирая скорость, покатил на восток. Значительная часть наших попутчиков с удовольствием растянулась на нарах. Я завалился тоже. Никто не знал конечного пункта нашего маршрута. Никто не знал, сколько времени мы проведем в пути. Никто не думал о свободе в будущем - слишком велики были сроки. Но все без исключения вспоминали о свободе в прошлом. Кто-то вспоминал об оставленной на долгие годы и наверняка потерянной семье, кто-то - о любимой девушке, кто-то - о детях. И в мыслях этих преобладала горечь разлуки, утраты, тоски. |
||
|