"Синее море, белый пароход" - читать интересную книгу автора (Машкин Геннадий Николаевич)

8

Мы поселились на верхнем этаже, где на стенах дымились вулканы. На светлой стене, рядом с верандой, мы с бабушкой повесили фотографию деда. Однако радости в нашей семье не прибавилось. Все, кроме бабушки и Юрика, ходили надутые.

Юрик целые дни играл с золотой рыбкой. Он разглядывал ее на солнце, кормил крошками, менял воду в банке. Во всем доме свободно звучал лишь его смех.

А внизу будто не жили.

Я старался ходить по лестнице около перил, тогда она не скрипела. И вышмыгивал на улицу из прихожей, как заяц из клетки. Иногда все же я смотрел на стеклянную дверь.

Посреди темноватой комнаты перед жаровней сидел Ге и курил трубку. Перед окнами нижнего этажа над обрывом стеной разросся крыжовник. Он закрывал море и съедал солнце.

Ивао и Сумико я не встретил ни разу, точно они уплыли на свой пустой остров. А увидеть их так хотелось, что ныло сердце.

В первые дни переезда на гору я не очень-то хотел с ними встречаться. В конце концов, прав отец – чего с ними чикаться. И ребята наказывали не церемониться… Конец миру… Пустой остров… Язык победителей… А если бы они нас победили? Поплыли бы к нам на материк наводить мир и порядок. Я читал, как после войны 1905 года они устроили на Южном Сахалине гетто для русских… Нам бы, партизанам, срубали б головы самурайскими мечами… Ну хорошо, мы с ребятами не тронем Ивао и Сумико. Я скажу ребятам, что Ивао и Сумико находятся под моей защитой. Надо это еще в письме оговорить. Но зато другие потомки генерала Сиродзу держитесь!..

Письмо, правда, я не смог пока написать. Торопились вскопать и засеять огород. Даже Семен нам помогал, хотя ему трудно было поддерживать лопату левой рукой. Он удивлялся, зачем мы вскапываем огромную площадь, советовал маме бросить огород и поступить на рыбозавод. Но маму нельзя было оторвать от грядок.

Мы перекопали всю поляну перед домом, оставив лишь узенькую дорожку к проезжей дороге. Потом сажали картошку, в одну лунку с нею – рябенькую фасоль; засеяли грядку морковкой, затем редиска, лук, кукуруза, подсолнухи, табак. Ими засадили чуть ли не пол-огорода. Рассаду бабушка вырастила еще на квартире у Загашникова.

От нас не отставали и Рыбин с Диной. Они поселились в соседнем по дороге маленьком домике, хозяин которого уже уплыл на Хоккайдо. Рыбин раскорчевал под табак ланок в рощице на склоне. Он приходил к нам советоваться насчет самой ранней рассады.

Чем чаще появлялся у нас Рыбин, тем реже Семен. Зато к нам потянулись японцы из городка. Они несли разные вещи, чтобы обменять их на табак. Японцам нравился наш табак. Они курили его и похваливали.

Отец принимал лишь красивые и интересные штуки. Он выменял часы с музыкальным боем. Каждый час они вытелинькивали нежную японскую мелодию. У нас появились деревянные чашки для чая и поднос, так разрисованные хризантемами, что на посуду можно было только любоваться. Отец носил дома шелковое кимоно. Такое же отец выменял и матери, но она кимоно не носила. Мама злилась теперь на отца и за то, что он переводит добро – табак – на безделушки. Она и жила в левой комнате с бабушкой, а отец – в правой, где раньше стоял домашний алтарь японцев. Над постелью отца висел выменянный на табак шелковый ковер, где были вытканы горы с кривыми деревьями, озеро в камыше и лилиях, по нему разъезжали в лодках японцы с японками и любовались луной. В комнате отца стояли бронзовые статуэтки Будды, чаши из фарфора, пепельницы из бамбука, валялись длинные трубки для табака и опиума. И еще выменял он свирель – лаково-черную, с красной кисточкой. Из нее выдувались звуки, напоминающие пение ветра в скалах, трели соловья, шорох волны. Отец сказал, что будет учиться играть на свирели.

Да, Рыбин однажды подарил отцу черную шкатулку, которую нашел в своем доме. Когда Рыбин ушел, Юрик раскрыл шкатулку. Там оказался какой-то пепел. Юрик набрал горсть пепла и начал струйкой спускать его обратно. Хорошо, бабушка увидела. Она схватилась за голову и раскрыла рот. Быстро-быстро крестясь, она подошла к Юрику и отняла у него шкатулку.

– Господи помилуй, Василий! – выговорила бабушка. – Это ж, сдается мне, покойника ихнего пепел!

– Красивая шкатулка, – ответил весело отец.

– Надо выбросить вместе с пеплом, – предложил я.

– Вам бы с отцом на собак брехать, – ответила бабушка, прижала к животу шкатулку и спустилась к японцам.

Бабушка пробыла там полчаса. Она вышла от японца вместе с Ивао. Шкатулку бабушка держала под платком. Ивао взял лопату, и они пошли к храму. Вернулись они через час уже без шкатулки.

С этой поры бабушка стала запросто ходить в гости к японцам на нижний этаж. И каждый раз несла вниз гостинец – добрую жменю табаку. О чем она могла говорить с полоумным старичком? Может быть, о врачевании? Вообще-то бабушка тоже вылечила немало людей на своем веку от простуды, от рожи и чирья. Она лечила травами и заговорами. Интересно, полоумие она сможет вылечить или нет? Наверное, нет. Туберкулез она точно не лечит…

Я беспрерывно думал о Сумико. Она мне снилась по ночам. Будто она тонет, а я медлю прыгать в воду. Я считаю, что у меня отнимается в воде рука, как у отца. Будто у меня такое же ранение, блуждающий осколок…

Вдруг я вспомнил, что обещал отдарить их своей картиной. И я решил нарисовать для Сумико море и далекий Птичий остров. Пошел с утра к подбитой Кимуриной барже со своим альбомом. Еще надеялся я, что встречу там Ивао и Сумико. Буду рисовать, а они придут.

В барже все оказалось на месте. Шлюпка чуть-чуть покачивалась на легкой волне. Я взял «бога счастья» с фанерки и поднес его к свету. Он ухмыльнулся мне, как старому знакомому. Я прошел к краю площадки. И тут вдруг заметил шевелящуюся студенистую водоросль в воде под ногами. Но водоросль подплывала. И я заметил розовые присоски, похожие на пуговички… Это был осьминог. Он переливался всеми красками, как мыльный пузырь, и гипнотизировал меня огромными жуткими глазами. Одно его щупальце дотянулось до края площадки в воде и стало ощупывать доску. Мои плечи сами собой передернулись. Я повернулся и побежал к носу. Даже не стукнулся в темноте о трап.

В этот день мне расхотелось рисовать с баржи. Да и отсюда почти не виден был Птичий остров. Я решил подняться на сопку и осмотреть море и островок оттуда.

После обеда я пошел штурмовать сопку над городком. Без продыху карабкался по кустам, пока не упал в заросли кислицы на плоской вершине. Ветерок с моря высушил мои мокрые волосы. Я отдышался и сел лицом к морю.

Под моими ногами жирно блестела крыша храма. Чуть ниже отсвечивали на солнце крыши нашего дома, рыбинского и соседних. Крыши городка напоминали щит, пересеченный крестом – главной улицей с переулками. Волнолом изогнулся в сторону моря, словно лук.

Надо мной проносились стрижи и синицы. На руку свалилась божья коровка. Я ее сшиб щелчком. Потом раскрыл альбом, погладил бархатную корочку.

Я начал подмалевывать синим карандашом. Но море было многоцветное, в лилово-зеленых пятнах да еще в мелких серебряных чешуйках. Это только для Юрика легко было нарисовать «синее моле и белый палоход». Я задумался и не заметил, как покрыл весь лист синим. Тогда я пересек его зелеными косыми пучками. Получилось море на глубине. Вот колышутся ленты водорослей. А вот плывет, маскируясь под море, клювастый осьминог. Рыбешки от него врассыпную. Но одна, золотая, осталась в петле его щупальца.

Меня оторвал от рисунка барабанный бой. Кто-то лупил в пустую бочку около храма. Там, на зеленой площади, собирался народ. У японцев, наверное, был сегодня какой-то праздник.

Я поскакал вниз, и солнце подпрыгивало над моей головой, как футбольный мяч.

Японцы ради праздника вырядились в нарядные кимоно и черные костюмы. Они прогуливались перед храмом, а здоровенный японец бил двумя палками в пустую железную бочку, поставленную на попа на деревянном помосте. Комки его мускулов перекатывались под желтой кожей, и пот блестел на спине. Маленький японец в синем кимоно сидел рядом на помосте и наигрывал на свирели. Музыка была монотонная, но от нее все равно ноги разбегались. И прогуливающиеся вокруг японцы не выдержали. Самые молодые стали в круг и начали изгибаться, точно былинки на ветру, и прихлопывать в ладоши. Все медленно кружились вокруг музыкантов. Подходили новые танцоры, и японский хоровод раздавался… Мелькнула полосатая спина – это оказался среди танцующих Семен в тельняшке. Он топтался словно медведь. Рядом с ним я увидел девушку-японку с мелово-белой шеей под ровным обрезом волос. Японка показывала Семену, как надо правильно танцевать. И все равно он напоминал медведя. Девушка смеялась, откидывая голову, и опять показывала. Я понял, что Семену не до меня, и не подошел к ним.

Я вынул из-за пазухи альбом, чтобы набросать музыкантов и танцоров, пока не стемнело. Но тут крепкая рука схватила меня за плечо сзади. Звякнули медали отца.

– Пойдем-ка, – сказал он загадочно.

– Куда?

– Ты хотел доказать японцам за деда?..

– Хотел, – растерянно ответил я.

– Вот и докажи им…

Сапоги отца испускали всегдашний свой блеск. По утрам он долго наводил на них глянец. Сначала смахнет пыль тряпочкой, потом нанесет крем и расчистит щеткой. Затем настает очередь бархотки и куска парафина. После этого сапоги пылают черным пламенем.

Отец подвел меня к дальнему углу храмовой площади. Народ теснился тут вокруг песчаной арены. Много было ребятишек. Девчонки похихикивали в своем кружке под деревом. Там же стоял стол, за которым сидел японец с белой повязкой на рукаве. Другой японец с такой же повязкой ходил по кругу и вызывал на арену ребятишек бороться. Однако япончата жались и прятались друг за друга.

Судья наконец выволок на арену двух маленьких японцев. Толпа стала подбадривать малышей. Они неуверенно топтались друг возле друга по свежему песку.

– Давай! – закричал я. – Давай!..

Один малыш обхватил другого за голову и ткнул в песок. Сам испугался и убежал. Судьям пришлось побегать за победителем, чтобы вручить ему какой-то приз на лопаточке в конвертике. И опять судьи начали вызывать желающих.

Отец взял меня за плечи и вытолкнул на арену. Рубаха не выдержала тяжести альбома, вылезла из-под ремешка, и альбом шлепнулся на песок. Японцы закачались от смеха, как кусты под ветром.

Я вначале растерялся, но потом подхватил альбом и гордо выпрямился. Я стал выискивать в толпе своих сверстников. Что ж, поборемся! Будет о чем написать ребятам…

И тут я чуть снова не выронил альбом. За мной исподлобья сквозь выпуклые стекла очков следил Ивао. Рядом стоял Кимура и что-то нашептывал ему на ухо. И я сразу представил себе генерала Сиродзу. До сих пор я не мог нарисовать Сиродзу, сколько ни силился. Только форма генеральская выходила, а лица не было. Но теперь я видел это лицо. На зубах поблескивают полукоронки… У меня зашевелились пальцы: так захотелось нарисовать генерала Сиродзу – Кимуру. Но в это время оба судьи обратились к зрителям с горячей речью. Они просили выйти бороться со мной того, кто ощущает силы, чтобы утвердить здесь дух Ямато.

Я положил альбом на стол судей и скрестил руки на груди. Вспомнил, как мы целыми днями боролись в своем овраге. Я клал на лопатки даже здоровяка Скулопендру. А если ты, Ивао, полезешь, то пощады не жди. Придавлю, как клопа, и не выпущу, пока не запищишь. Не выпущу, даже если будет просить Сумико. Она тоже должна быть тут. Они с братцем не расстаются.

Я вгляделся в девчачий куток и увидел Сумико. Она прикрыла нижнюю часть лица большим бумажным зонтиком. Но я ее по одним глазам узнал бы. Они блестели, как кусочки антрацита.

А Ивао уже шел на арену. Он снял очки и щурился. Его тонкие зубы выпячивались, точно он хотел укусить меня. В самый последний момент я загляделся на его родимее пятно, похожее на воробья, и подумал: если они уедут и мы вырастем на разных берегах, но когда-нибудь нам доведется встретиться, например, в рукопашном бою, я сразу узнаю Ивао.

В это время судья дал сигнал. Я зазевался и ощутил на шее горячий выдох японца. Ивао обхватил меня под поясницу и кинул вбок. Мне удалось устоять. Но не успели ноги стать пошире, как Ивао вновь налетел. И тут я опять зазевался. Захотелось взглянуть, как действует наш поединок на Сумико. Она раскручивала за трость свой зонтик с черно-желто-зелеными глазами змеи.

Ивао толкнул меня в грудь, потому что Кимура выкрикнул по-своему из толпы: «Толкни!»

Я упал всем телом назад. Чтобы не лечь на лопатки, я выбросил правую руку. Она хрустнула выше кисти, но спасла меня от поражения. Судьи кинулись ко мне. Но я уже вскочил на ноги и сгреб Ивао. Он очутился в железных тисках. Он еще пыжился, больно давил мне в грудь подбородком и чуть не выскользнул, потому что правая моя рука вдруг онемела. Тогда я покрепче перехватил Ивао под поясницу и припечатал к песку одним броском. Онемение в правой руке прошло, но сменилось дикой болью. Я так и лежал на песке, лишь голову приподнял. Глаза змеи, нарисованные на зонтике Сумико, расплылись. Рядом начали спорить. Сапоги отца наступали на дзори судей и лакированные полуботинки Кимуры. Подошли из толпы еще двое. По клёшам с ботинками и сапогам я узнал Семена и Рыбина.

Отец доказывал, что победа моя чистая. Однако судьи медлили выносить решение. Кимура же просил судей повторить поединок.

Мы с Ивао поднялись. Он напружинился, готовясь вновь кинуться на меня. Родимое пятно налилось кровью.

– Капитан, – сказал один судья отцу, – оба падай… Надо опять борись.

– Опять, опять, – повторил Кимура, стараясь улыбаться.

– Поучи их еще разок, – сказал отец и гордо оглядел толпу из-под приспущенных век. – Пусть знают, с кем дело имеют.

– Хватит, Василий, – вмешался Семен. – Пусть ребятишки помирятся.

– Не подводи наших, Гера! – завопил Рыбин.

– Ну так что, сынок? – спросил отец и подмигнул.

Чтобы не заорать, я кусанул губу и помотал головой в разные стороны.

– Говорю – борись, – просипел отец, наклоняясь ко мне. – Опозорить отца хочешь?

– Опять, опять, – твердил Кимура и улыбался.

– Ты его под ножку, под ножку… – советовал Рыбин.

– Перестаньте! – Семен потряс неравными кулаками, которые были похожи на два разных куска кварца. – Раздухарились?!

– Твое-то како дело? – взвизгнул Рыбин. – Свово сына заимей и распоряжайся им, как хошь.

– Мой сын, – поддакнул отец, – что захочу, то и будет делать…

Я повернулся, прорвал толпу, где она была пореже, и побежал за храм. Здесь рос на склоне густой кустарник и возвышался на каменном постаменте бронзовый Будда, изрешеченный пулями. Я свалился в росистую траву и заскулил, как щенок, которому отдавили лапу. Будда печально глядел на меня пробитым глазом.