"Великий перелом" - читать интересную книгу автора (Тeртлдав Гарри)

Глава 15

— Бронебойный! — рявкнул Ягер.

Башня «пантеры» разворачивалась — хотя и не так быстро, как хотелось бы Ягеру — нацеливая орудие танка на бронетранспортер ящеров. Корпус «пантеры» скрывал холм перед ней, а башню хорошо маскировал кустарник: ящеры не могли видеть, что здесь прячется танк.

— Бронебойный! — как эхо повторил Гюнтер Грилльпарцер, прижимаясь лицом к прицелу длинной семидесятимиллиметровой пушки «пантеры».

Карл Мехлер вложил снаряд с отбрасываемым башмаком.

— Врежь ему, Гюнтер, — сказал заряжающий.

Ягеру, высунувшемуся по плечи из люка башни, грохот показался таким сильным, будто наступил конец света. Генрих мигнул, когда из ствола вырвался яркий язык пламени метровой длины. Внутри башни латунная гильза со звоном ударилась в пол машины.

— Попал! — возбужденно закричал Грилльпарцер. — Горит!

«Это хорошо, когда они горят», — подумал Ягер.

Снаряды с отбрасываемым башмаком могут пробивать броню боковых стенок корпуса танка ящеров. Если бы они не справлялись с более легкой броней транспортеров пехоты, их не стоило бы применять.

— Назад, — сказал он Иоганнесу Друккеру через интерком.

Водитель включил заднюю передачу заранее. Теперь он повел машину назад по склону холма на следующую подготовленную огневую позицию.

Другие танки его полка также били вдаль по объектам ящеров. Пехотинцы прятались между деревьев и в развалинах зданий, ожидая удобного момента, чтобы ударить ручными ракетами по технике врага. Пехотинцы ящеров делали то же самое с германскими танками в начале своего нашествия. Было приятно ответить врагу таким же оружием.

Над головой в сторону ящеров проносились с шумом товарного поезда артиллерийские снаряды. За считанные дни вермахт отодвинул линию фронта на несколько километров к востоку. Ящеры, похоже, не ожидали удара к северу от Лодзи, и потери Ягера, хотя и по-прежнему ужасные, все же оказались меньше, чем могли бы быть.

— Надеюсь, мы их отвлекли, — проговорил он про себя.

Он не намного лучше подготовился к этой атаке, чем ящеры — к ее отражению. Успех операции для практических целей значения не имел. Его работа закончилась в тот момент, когда ящеры полностью сосредоточились на его людях.

Тем временем очень тихо Отто Скорцени переправлял атомную бомбу на юг, в Лодзь. Ягер не знал, как. Он не хотел знать. Он не хотел, чтобы они делали это, но его не спрашивали.

Он задумался, дошло ли его сообщение до города. Парень, с которым он встретился, и близко не внушал такого доверия, как Кароль: он был скрытным и пугливым — наполовину кролик, наполовину ласка. Однако он был живым, а потому пришлось предпочесть его погибшему фермеру.

Гюнтер Грилльпарцер издал негодующее восклицание.

— Они не лезут на рожон — на наши пушки, — как раньше, — сказал он. — Долго же они этому учились, а? Британцы быстрее усвоили, еще в Северной Африке. Даже русские быстрее научились, а это уже показатель.

На правом фланге противотанковая ракета ящеров попала в Pz-IV, переползавший с одной скрытой позиции на другую. Танк вспыхнул, пламя вырвалось из всех его люков, из башни выплыло кольцо черного дыма идеально правильной формы. Никто из пяти членов экипажа не спасся.

Затем по германским танкам начала бить артиллерия ящеров.

Ягер решил, что пора дать сигнал к окончанию боевой операции. Ящеры теперь не были столь расточительны в использовании особых снарядов, разбрасывающих мины, как в начале войны, но время от времени применяли их. Ему не хотелось потерять половину своего танкового парка из-за подбитых гусениц.

А люди просто обрадовались передышке. Когда Гюнтер Грилльпарцер развел костерок, он повернулся к Иоганнесу Друккеру и спросил:

— У тебя никогда не было ощущения, что ты живешь уже слишком давно?

— Не пори чепухи, — ответил водитель. — Просто по твоей могиле прошел гусь.

— Может, ты и прав, — сказал Грилльпарцер. — Надеюсь, что так. Но, Иисус! Каждый раз, когда мы ввязываемся в бой с ящерами, я не верю, что выйду из него целкой. В смысле целым.

Отто Скорцени обладал способностью материализовываться из воздуха, словно дух из «Тысячи и одной ночи».

— Ты еще молодой человек, — сказал он. — Целка в день — это для тебя маловато.

— Не ожидал, что ты обернешься так скоро, — сказал Ягер, когда танкисты заржали.

— Черт возьми, не ври — ты вообще меня не ждал, — со смехом сказал Скорцени. — Но мне надо было сообщить тебе новости, а по радио я их передать не мог — вот потому я здесь.

Он принял позу, которая, вероятно, изображала религиозного проповедника. Ягер и представить не мог кого-то, кто был бы так мало похож на Мартина Лютера. Эсэсовец подтолкнул его локтем. Они отошли от костра и огромной надежной «пантеры». Тихим голосом Скорцени произнес:

— Она на месте.

— Я так и понял, — ответил Ягер. — Иначе ты все еще был бы в Лодзи. Но как тебе удалось обстряпать дельце?

— У нас свои методы, — сказал Скорцени. — Сколько-то имбиря ящерам, сколько-то золотых монеток для поляков. — Он рассмеялся. — Некоторые из них даже, возможно, выживут, чтобы успеть попользоваться добычей, но немногие.

Снова став собой, он преобразился в самого страшного человека, какого только знал Ягер.

— Когда она взорвется? — спросил он.

— Когда я получу приказ, — ответил Скорцени. — Теперь, когда она доставлена на место, все мои ребята в этой забавной черной форме отправятся домой. Это будет мой личный спектакль. И знаешь? — Он дождался, пока Ягер покачает головой, и только затем договорил: — Я и в самом деле с удовольствием жду этого.

Нет, поистине страшным Скорцени становился, только дав волю словам.

Куча обломков, за которыми улегся Остолоп Дэниелс, была когда-то дымовой трубой дома преуспевающего фермера, жившего примерно посредине между Марблхедом и Фолл-Криком, штат Иллинойс. Он взглянул на Германа Малдуна, лежащего за другой кучей таких же красных кирпичных обломков.

— Мы нисколько не продвинулись вперед, — сказал он. — Мы не очистим Миссисипи от ящеров и через неделю после Судного дня.

— Да, — угрюмо согласился Малдун. — Они не очень-то согласны отступать, не так ли?

— Да уж, — сказал Остолоп.

Все шло неплохо до тех пор, пока армия США не попыталась пойти в наступление южнее Марблхеда. Они продвинулись на две мили и застряли. Наступление поддерживали два десятка танков «Шерман» и несколько устаревших танков «Ли». Пара «Шерманов» все еще была на ходу, но теперь их держали подальше от тех мест, где их могли подбить ящеры. В определенном смысле Остолоп понимал соображения командования. С другой стороны, не соглашался. Какой смысл иметь танки, если боишься использовать их?

Справа от него за обгоревшим корпусом «Ли» минометный расчет открыл огонь по позициям ящеров в нескольких сотнях ярдов к югу от фермерского дома.

«Бум! Бум! Бум!» Эти маленькие хвостатые снарядики летели недалеко, но разбрасывали вокруг множество взрывчатых и стальных осколков.

Ящеры не стали терять времени и тут же ответили. Остолоп приник к земле и окопался. Рядом свистели не только мины: ящеры били и из пушек, причем, вероятно, с такого расстояния, что американская артиллерия ответить им не могла.

Под прикрытием этого огня пехота ящеров пошла вперед. Когда Остолоп услышал хлопки автоматической винтовки «браунинга», он поднял голову и принялся стрелять из своего «томпсона». Он не знал, попал он в кого-то из ящеров или нет. «Браунинг» на таком расстоянии мог бить наверняка, но стрелок с «томпсоном» мог рассчитывать хотя бы ранить кого-нибудь только при большом везении. И все же ящеры залегли. Уже ради этого стоило открывать преждевременный сильный огонь.

— Не похоже, что они скоро поднимутся, — прокричал Малдун, перекрывая грохот.

— Согласен, — сказал Дэниелс. — Им хочется немного переждать в обороне. И знаешь? На их месте я тоже был бы рад подзадержаться.

Через пару секунд после этого неподалеку взорвался крупный снаряд, забросав их землей, ошеломив и наполовину оглушив.

Остолоп оглянулся на окоп ярдах в двадцати от них, чтобы убедиться, уцелел ли его радист. Парень двигался и не кричал, и Дэниелс сделал вывод, что ничего непоправимого с ним не произошло. Он подумал: не стоит ли потребовать у командования ударить по позициям ящеров химическими снарядами с ипритом, чтобы заставить их отступить?

Он уже собирался крикнуть приказ радисту, как вдруг обстрел прекратился. Он с опаской выглянул из-за кирпичной кучи. Что еще за фокус они затеяли? Может, они думают, что американцы так глубоко прячутся в окопах, что не заметят атакующих, пока те не подойдут вплотную? Если они после более двух лет тяжелых боев не поняли, что при этом происходит, то теперь поймут.

Но ящеры больше не наступали. Сам собой затих огонь из стрелкового оружия с обеих сторон.

— Дошло до них, наверное, — сказал про себя Остолоп.

— Эй, лейтенант, гляньте-ка на это! — Герман Малдун показал в сторону боевых порядков ящеров. Там размахивали чем-то белым, привязанным к палке. — Просят переговоров или что-то в этом роде.

— Может, хотят забрать раненых? — предположил Дэниелс. — Раз или два у меня с ними уже было такое. Не думал, что еще раз придется: если они заключают перемирие, они соблюдают его до конца оговоренного срока. — Он повысил голос: — Не стреляйте, ребята! Я иду на переговоры с этими чешуйчатыми сукиными сынами. — Когда стрельба со стороны американцев стихла, он повернулся к Малдуну. — У тебя есть что-нибудь белое, Герман?

— Есть сопливчик, веришь или нет.

Малдун, распираемый гордостью, вытащил из кармана носовой платок: немногие пехотинцы могли бы похвастаться этим.

Он был не особенно белым, но Остолоп решил, что сойдет. Он поискал, к чему бы его привязать. Ничего не найдя, пару секунд помялся, затем встал, размахивая платком над головой. Ящеры не стреляли.

Он пошел по ничейной земле между позициями. Навстречу ему шел ящер.

Остолоп успел отойти не так уж далеко, когда радист заорал:

— Лейтенант! Лейтенант Дэниелс, сэр!

— Чтобы там ни было, Логан, оно подождет, — крикнул Остолоп через плечо. — Я сейчас занят.

— Но, сэр…

Остолоп игнорировал призыв и продолжал идти. Если он повернется и пойдет назад, ящеры могут подумать, что он переменил решение и перемирия не будет, и начнут стрелять в него.

Чужак с белым флагом приблизился к нему футов на десять и остановился. Остолоп сделал то же самое. Он вежливо поклонился: как солдат, ничего, кроме уважения, он к ящерам не испытывал.

— Лейтенант Дэниелс, армия США, — сказал он. — Вы говорите по-английски?

— Йесссс…

Ящер произнес слово длинным шипением, но Остолоп без труда понял его. «Тоже хорошо», — подумал он: он не знал ни слова на языке ящеров. Чужак продолжил.

— Я — Чуук, лидер малой боевой группы, флот вторжения Расы.

— Рад познакомиться, Чуук. Мы примерно в одном ранге.

— Да, я тоже так считаю, — сказал ящер. — Я пришел сказать вам, что установлено прекращение огня между флотом вторжения Расы и вашей армией США.

— Мы согласны, — не стал спорить Остолоп. — На какое время вы предлагаете перемирие? Скажем, до наступления темноты? Этого будет достаточно обеим сторонам, чтобы собрать пострадавших и немного поваляться — передохнуть, — добавил он, подумав, что ящер не может разобрать сленг.

— Вы не понимаете меня, лейтенант Дэниелс, — сказал Чуук. — Это прекращение огня между флотом вторжения Расы и вашей армией США. Между всей армией США и всей частью флота завоевания здесь, на малой континентальной массе. Объявлено Атваром, главнокомандующим флотом вторжения. Есть согласие не-императора ваших США, какое бы имя он ни носил. Прекращение огня с настоящего времени на этом месте: не двигаться вперед, не двигаться назад. Времени для отмены прекращения огня не установлено. Вы слышите, лейтенант Дэниелс? Вы понимаете?

— Да, — отрешенно ответил Остолоп. — Боже правый.

Он не помнил, когда в последний раз испытывал похожие чувства. Может быть, в ноябре 1918-го, но тогда прекращения огня ждали. А сейчас это был гром среди ясного неба. Он обернулся и изо всех сил заорал:

— Логан!

— Сэр? — донесся слабый голос радиста с расстояния в сто пятьдесят ярдов.

— У нас перемирие с ящерами?

— Да, сэр. Я пытался сказать вам, сэр, как только получил сообщение, но вы…

Остолоп снова повернулся к Чууку. Ящер уже передал ему сообщение. Следовало дать ему формальный ответ, чтобы чужак знал, что его поняли правильно.

— Я слышу вас, лидер малой боевой группы Чуук. И я понимаю вас. У нас здесь, как повсюду в США, наступило прекращение огня, без ограничения времени.

— Истинно так, — сказал Чуук. — Здесь то, что мы имеем. Это прекращение огня не только с вами. Оно также с СССР, — Остолопу понадобилась секунда, чтобы понять: ящер имеет в виду Россию, — а еще с дойчевитами.

Остолоп и здесь быстро сообразил, какая страна имеется в виду.

— Боже, — благоговейно сказал он. — Вы смешали всех в одну кучу, а это целых полмира. — Он подметил еще кое-что. — Вы ведь заключили перемирие со странами, которые ответили атомным взрывом на ваши бомбежки.

— Истинно, — снова сказал Чуук. — Разве мы глупцы, чтобы идти на перемирие с империями, которые мы победили?

— Если смотреть с вашей позиции, то, полагаю, вы правы, — отметил Остолоп.

Он подумал: что будет с Англией? Чуук ничего не сказал об англичанах, а Остолоп восхищался ими с тех пор, как видел в деле во Франции во время войны, которая должна была покончить с войнами навсегда. Что ж, ящеры однажды попробовали захватить Англию и получили по морде. Возможно, они чему-то научились.

Чуук сказал:

— Вы — хорошие бойцы, Большие Уроды. Это я говорю вам обоснованно. Это — истинно. Мы пришли на Тосев-3 — на эту планету, этот мир, мы думали, мы победим, и победим быстро. Мы не победили быстро. Вы воюете хорошо.

— Вы и сами неплохие вояки. — Остолоп повернул голову. — Один из ваших ребят попал мне прямо сюда. — Он показал на челюсть слева.

— Мне повезло. Меня не подстрелили. Многие самцы, которые есть мои друзья, они подстрелены, — сказал Чуук.

Остолоп кивнул. Каждый фронтовик понимающе относится к таким рассказам.

— Мы ведь бойцы, вы и я. — Чуук издал свистящий выдох облегчения. — Я думаю теперь один раз, теперь еще раз, что бойцы Расы, бойцы на кончике языка боя, эти бойцы больше похожи на Больших Уродов, чем другие самцы далеко от боя. Вы слышите, лейтенант Дэниелс? Вы понимаете?

После каждого вопроса он забавно покашливал.

— Лидер малой боевой группы Чуук. я слышу вас хорошо, — Остолоп. — И я понимаю вас хорошо. Что вы говорите, когда что-то просто правильно? Вы говорите «истинно», не так ли? Истинно, Чуук.

— Истинно, — согласился Чуук.

Он заговорил в какой-то предмет, размерами не больше книжки. Сразу после этого ящеры начали вставать и высовывать носы из-за укрытий. «Это у него с собой радиостанция, — понял Остолоп, — и у каждого из его солдат. Чертовски хорошая штука. Хорошо бы и нам иметь такие».

Он обернулся и помахал своим людям. Один за другим они тоже стали подниматься с земли. Последним показался из укрытия Герман Малдун. Остолоп нисколько не осуждал его. В него столько раз стреляли, что он, вероятно, с трудом поверил, что это не хитрость. Да и Остолоп тоже не поверил бы, не стой он здесь — такой уязвимый, если ящеры совершат какую-нибудь подлость.

Настороженно, не выпуская оружия, люди и ящеры приближались друг к другу. Некоторые пытались говорить с противниками, хотя самцы Чуука знали английский куда хуже, чем он, и лишь немногие из американцев хоть что-то знали на линго ящеров. Это было неплохо. Не нужно много слов, чтобы убедить собеседника, что сейчас вы никого не хотите убивать, хотя еще пять минут назад собирались. Остолоп наблюдал такие сцены на ничьей земле во Франции в 1918 году. Лишь немногие его товарищи могли говорить с «боша-ми», но и этого было достаточно.

Конечно, в те времена янки (Дэниелс вспомнил, как он злился, когда французы принимали его за янки) и боши обменивались куревом и пайками. Он обменялся пайком только раз. Просто чудо, что немцы так чертовски хорошо воевали, питаясь такими отбросами.

Он не мог представить, что увидит здесь что-то подобное. Ящеры не курили, а их еда была еще хуже, чем у бошей. Но оглядевшись, он обнаружил, что некоторые из его парней чем-то меняются с ящерами. Что ж такого могло у них быть интересного для ящеров?

Чуук тоже наблюдал за окружающим, хотя голова его была почти неподвижной, а поворачивались только глаза. Остолоп подумал, не собирается ли он остановить неофициальную торговлю. Вместо этого ящер спросил:

— Вы, лейтенант Дэниелс, не имеете с собой каких-либо плодов или пирожных с тем, что вы, Большие Уроды, называете «имбирь»?

В голове Остолопа словно вспыхнул свет. Он слышал, что ящеры чертовски падки на это зелье.

— Боюсь, что нет, лидер малой боевой группы. — Вот ведь не повезло. Подумать только, какие интересные штуки могли дать ящеры в обмен! — Но, похоже, у кого-то из моих парней есть.

Теперь он понял, почему кое-кто из ребят носил с собой продукты с имбирем. Выходит, они скрытно торговали с ящерами. В любое другое время это привело бы его в ярость. Но если смотришь на торговлю после заключения перемирия, разве рассердишься?

— Йес-с. Истинно, — сказал Чуук.

Нетерпеливо подпрыгивая на каждом шагу, он поспешил прочь своей смешной походкой, чтобы посмотреть, что у американцев есть на продажу. Остолоп улыбнулся ему вслед.

По голубому небу лениво ползли пухлые облака. Солнце стояло высоко и давало приятное тепло, а то и жару. Это был прекрасный день для прогулок рука об руку с девушкой, в которую вы — влюблены? Дэвид Гольдфарб не употреблял этого слова в разговоре с Наоми Каплан, но все чаще повторял его мысленно в эти последние несколько дней.

С другой стороны, мысли Наоми, казалось, фокусировались на политике и войне, а не любви.

— Ведь ты же в королевских ВВС, — с негодованием сказала она. — Как ты можешь не знать, достигнуто у нас перемирие с ящерами или нет?

Он рассмеялся.

— Как я могу не знать? Нет ничего проще: мне об этом не говорят. Чтобы делать свою работу, мне не нужно знать про перемирие — вот достаточная причина не сообщать мне этого. Все, что я знаю: я не слышал шума ни одного самолета ящеров — и не слышал ни об одном самолете ящеров над Англией — после начала их перемирия с янки, русскими и нацистами.

— Это и есть перемирие, — настаивала Наоми. — Это и должно быть перемирием. Гольдфарб пожал плечами:

— Может быть, да, а может быть, и нет. Согласен, я не знаю и ни об одном нашем самолете, который бы направлялся бомбить континент, но в последнее время мы и так нечасто это делали — чудовищно возросли потери. Может быть, у нас что-то вроде неформальной договоренности: ты не трогаешь меня — я не трогаю тебя, но мы не все переносим на бумагу из опасения раскрыть, что мы делаем — или, наоборот, не делаем.

Наоми нахмурилась.

— Это неправильно. Это недостойно. Это непорядочно.

В этот момент ее высказывание выглядело поистине немецким. Гольдфарб прикусил язык, чтобы не сказать об этом вслух.

— Соглашения ящеров с другими нациями заключены официально и накладывают на участников определенные обязательства. Почему этого не сделано в отношении нас?

— Я же сказал, что наверняка не знаю, — сказал Гольдфарб. — Хочешь услышать мои предположения? — Когда она кивнула, он продолжил: — Американцы, русские и нацисты — все они использовали супербомбы такого же типа, какими располагают ящеры. Мы подобных не создали. Может быть, в их глазах мы не заслуживаем перемирия, потому что у нас бомб нет. Но когда они попытались завоевать нас, они узнали, что нас нелегко победить. И поэтому они оставили нас в покое, не объявляя об этом.

— Полагаю, возможно, — отметила Наоми после серьезных размышлений. — Но все равно это непорядочно.

— Может быть, — сказал он. — Неважно, что это такое, но я рад, что сирены воздушной тревоги не орут ежедневно или дважды в день, а то и каждый час.

Он ожидал, что Наоми скажет: такая нерегулярность налетов тоже означает беспорядок. Но вместо этого она показала на малиновку с ярко-красной грудкой, преследовавшую стрекозу.

— Вот это единственный вид летательного аппарата, который я хотела бы видеть в небе.

— Хм-м, — произнес Гольдфарб. — Мне больше по душе приятный полет самолета «Метеор», но я был бы несправедлив, если бы не признал твоей правоты.

Некоторое время они шли молча, довольные обществом друг друга. На обочине дороги с цветка на цветок с жужжанием перелетала пчела. Гольдфарб обратил внимание на этот звук и на незасеянное поле: вблизи от Дувра их было несколько.

Наоми — очевидно, между прочим и не имея в виду ничего конкретно — заметила:

— Моим отцу и матери ты нравишься, Дэвид.

— Я рад, — ответил он, и вполне правдиво. Если бы Исааку и Леа Капланам он не понравился, то не гулял бы сейчас с их дочерью. — Мне они тоже нравятся.

Это тоже была правда: они нравились ему так, как молодому человеку могут нравиться родители девушки, за которой он ухаживает.

— Они считают тебя серьезным, — продолжила Наоми.

— В самом деле? — спросил Гольдфарб, чуть насторожившись.

Если под серьезностью они разумели: он не будет стараться соблазнить их дочь, — значит, они не знали его так хорошо, как им казалось. Он это уже пробовал. Впрочем, может быть, они знали Наоми, потому что у него ничего не вышло. И тем не менее он не ушел разозленный из-за того, что она отказалась спать с ним. Поэтому он и считается серьезным? Может, и так. Он решил, что должен что-нибудь сказать.

— Я думаю, это хорошо, что их не беспокоит, откуда я — или, я бы сказал, откуда мои отец и мать.

— Они считают тебя английским евреем, — ответила Наоми. — И я тоже.

— Наверное, так. Я ведь родился здесь.

Сам он никогда не думал о себе как об английском еврее, и не потому, что его родители сбежали из Варшавы из-за погромов еще до Первой мировой войны. Евреи Германии свысока смотрели на своих восточноевропейских соплеменников. Когда Наоми предстанет перед его родителями, станет совершенно ясно, что они совсем не то, чем в ее представлении являются английские евреи. Если… Он задумчиво заговорил:

— Моим отцу и матери ты тоже понравишься. Если я получу отпуск и ты на день отпросишься в пабе, не согласишься ли ты съездить в Лондон и познакомиться с ними?

— Мне бы этого очень хотелось, — ответил она, затем наклонила голову набок и посмотрела на него. — А как ты представишь меня им?

— А как бы ты хотела? — спросил он.

Наоми покачала головой: это не ответ. «Честно», — подумал он. Он прошел еще пару шагов, прежде чем рискнуть задать несколько иной вопрос:

— А что, если я представлю тебя как свою невесту?

Наоми остановилась. Глаза ее широко раскрылись.

— Ты именно это имеешь в виду? — медленно проговорила она.

Гольдфарб кивнул, хотя внутри чувствовал себя так, как иногда в «ланкастере», делающем неожиданный противозенитный маневр.

— Мне этого очень хотелось бы. — И она шагнула в его объятья.

Ее поцелуй снова вернул Дэвида к норме, зато закружилась голова. Когда одна его рука мягко легла на ее грудь, она не оттолкнула ее. Вместо этого она вздохнула и прижала его руку плотнее. Приободрившись, он сдвинул другую руку с ее талии на правую ягодицу — и она тут же, повернувшись ловко, как танцовщица, вырвалась из его рук.

— Рано, — сказала она. — Пока не надо. Мы скажем моим родителям. Я познакомлюсь с твоими матерью и отцом — этого же хотят и мои мать и отец. Мы найдем раввина, чтобы он поженил нас. И вот тогда. — Ее глаза заблестели. — И я тебе говорю — не только ты испытываешь нетерпение.

— Хорошо, — сказал он. — Может быть, нам следует сказать твоим отцу и матери прямо сейчас.

Он повернулся и зашагал в сторону Дувра. Чем скорее он устранит все препятствия, тем скорее она перестанет вырываться из его объятий. Казалось, ноги его не чувствовали под собой земли на всем пути обратно в город.

Голос Мордехая Анелевича прозвучал ровно, как польские долины, и твердо, как камень:

— Я не верю вам. Вы лжете.

— Прекрасно. Пусть будет так, как вы сказали.

Польский фермер доил корову, когда Анелевич нашел его. Он отвернулся от еврейского лидера, переключившись на работу.

«Ссс! Ссс! Ссс!» Струи молока били в помятое жестяное ведро. Корова попыталась отойти.

— Стой ты, глупая сука, — прорычал поляк.

— Но послушайте, Мечислав, — запротестовал Мордехай. — Это ведь просто невозможно, скажу вам. Как могли нацисты переправить бомбу из взрывчатого металла в Лодзь так, чтобы об этом не знали ни мы, ни ящеры, ни польская армия?

— Я ничего не знаю, — ответил Мечислав. — Был слух, что они это сделали. Я должен сказать вам, что кто-то находился в доме Лейба в Хрубешове. Означает это для вас что-нибудь?

— Может быть, да, может быть, нет, — сказал Анелевич с глубочайшим безразличием, какое только мог изобразить.

Он не хотел, чтобы поляк знал, как это его потрясло. Генрих Ягер останавливался у еврея по имени Лейб, когда перевозил из Советского Союза в Германию взрывчатый металл. Следовательно, сообщение подлинное: кто еще мог бы знать об этом? Подробность была не такого рода, чтобы о ней упомянули в отчете. Мордехай настороженно спросил:

— Что еще вы слышали?

— Она где-то в гетто, — сказал Мечислав. — Не имею ни малейшего представления, где именно, поэтому не теряйте времени на расспросы. Если бы не перемирие, всем вам, жидам, сейчас бы уже поджаривали пятки в аду.

— Я вас тоже люблю, Мечислав, — сказал Анелевич. Поляк хмыкнул, не понимая. Мордехай топнул ногой по грязи.

— Что это за человек? — спросил Мечислав.

Мордехай не ответил ему — возможно, вообще не слышал. Как Скорцени переправил бомбу из взрывчатого металла в Лодзь, минуя всех? Как он доставил ее в еврейский район? Как он выбрался оттуда потом? Хорошие вопросы, беда только в том, что у Мордехая не было ответа ни на один.

И еще один вопрос перекрывал все остальные. «Где бомба?»

Это беспокоило его на протяжении всего пути обратно в Лодзь — как застрявший между зубами кусочек хряща беспокоит язык. Этот хрящ все еще досаждал ему, когда он вошел в помещение пожарной команды на Лутомирской улице. Соломон Грувер копался в моторе пожарной машины.

— Отчего такое вытянутое лицо? — спросил он, отрываясь от работы.

Он был далеко не единственным, кто мог услышать разговор. Менее всего Анелевич хотел бы посеять в гетто панику.

— Пойдем со мной наверх, — сказал он как можно более обыденным тоном.

Длинное лицо Грувера помрачнело. Он вообще выглядел угрюмым — кустистые брови, резкие черты лица и густая седеющая борода. Когда он мрачнел, то выглядел так, будто только что умер его лучший друг. Он положил ключ и последовал за Мордехаем в комнату наверху, где обычно встречались руководители еврейского Сопротивления.

На лестнице он тихо сказал:

— Берта здесь. Она узнала что-то интересное — что именно, я не знаю — и сейчас как раз рассказывает. Может она знать о том, что принесли вы?

— Лучше, чтобы так, — сказал Анелевич. — Если мы не сможем справиться с этим сами, нам придется оповестить банду Румковского, а может быть, даже ящеров, хотя это уж самое последнее дело.

— Ой! — Брови Грувера зашевелились. — Что бы это ни было, оно должно быть плохим.

— Нет, не плохим, — сказал Мордехай.

Грувер бросил на него вопросительный взгляд.

— Хуже, — уточнил Анелевич, когда они добрались до верха лестницы.

Грувер заворчал. Каждый раз, когда Анелевич отрывал ногу от потертого линолеума, он задумывался, успеет ли снова поставить ее на пол. Это уже было не в его власти. Если Отто Скорцени нажмет кнопку или щелкнет выключателем на радиопередатчике, то Мордехай Анелевич исчезнет, и, возможно, так быстро, что не успеет понять, что он уже мертв.

Он рассмеялся. Соломон Грувер уставился на него.

— Вы принесли такую весть и еще нашли что-то забавное?

— Возможно, — ответил Анелевич.

Именно в эту минуту Скорцени должен быть очень огорчен. Он рисковал жизнью, переправляя бомбу в Лодзь (Анелевич знал, какое мужество для этого требовалось), но по времени он просчитался. Он не сможет взорвать ее сейчас, не разрушив только что достигнутое перемирие между ящерами и рейхом.

Два серьезного вида еврея вышли из комнаты.

— Мы позаботимся об этом, — пообещал один из них Берте Флейшман.

— Благодарю, Михаил, — сказала она и почти натолкнулась на Анелевича и Грувера. — Привет! Я не ожидала увидеть вас здесь.

— Мордехай наткнулся на что-то интересное, — сказал Соломон Грувер. — Что — один бог знает, потому что он не говорит. — Он посмотрел на Мордехая. — Во всяком случае, пока не говорит.

— Теперь скажу, — сказал Анелевич.

Он вошел в комнату. Когда Грувер и Берта Флейшман вошли за ним, он закрыл дверь и мелодраматическим жестом повернул ключ. У Берты брови поползли на лоб — как только что у Грувера.

Мордехай говорил минут десять, передавая как можно точнее то, что сказал ему Мечислав. Когда он закончил, он понял, что этого слишком мало.

— Я не верю ни единому слову. Это просто проклятые нацисты стараются нас распугать и заставить разбежаться, как цыплят на птичьем дворе. — Грувер покачал головой, повторяя: — Я не верю ни слову.

— Я бы тоже не поверил, если бы сообщение направил нам кто-то другой, а не Ягер, — сказал Анелевич. — Если бы не он, вы знаете, что сделала бы с нами бомба с нервно-паралитическим газом. — Он повернулся к Берте. — А что думаете вы?

— Насколько я себе представляю, не имеет значения, верно это или нет, — ответила она. — Мы должны действовать так, как будто она существует, не так ли? Мы не можем позволить себе игнорировать это.

— Фу! — сказал с отвращением Грувер. — Мы потратим время и силы и чего мы достигнем? Ничего.

— Возможно, вы правы, и искать нечего, — сказал Мордехай. — Но предположим — только предположим, — вы ошибаетесь, и бомба находится здесь. Что тогда? Может быть, мы найдем ее. Это было бы хорошо: заполучив свою собственную бомбу, мы могли бы управлять ящерами и нацистами. Может быть, ее найдут ящеры, используют это как оправдание и взорвут где-то еще какой-то город — посмотрите, что случилось с Копенгагеном. Или, может быть, ее не найдем ни мы, ни ящеры. Представьте себе, что сорвались переговоры о перемирии! Все, что требуется Скорцени, так это включить передатчик и…

Соломон Грувер поморщился.

— Ладно. Вы убедили меня, черт бы вас побрал. Теперь мы должны попытаться найти эту проклятую штуку — если, как я сказал, ее можно найти.

— Она где-то здесь, в нашей части города, — сказал Анелевич, словно его и не прерывали. — Как мог эсэсовец переправить ее сюда? Где он мог ее спрятать, если он это сделал?

— Насколько она велика? — спросила Берта. — От этого может зависеть, куда он мог ее поместить.

— Она не может быть маленькой и не может быть легкой, — ответил Анелевич. — Если бы так, то немцы могли бы доставлять эти бомбы на самолетах или на ракетах. Поскольку они этого не делают, значит, бомбу нельзя спрятать за чайником в вашей кухне.

— Разумная мысль, — отметил Грувер. — Это существенный аргумент. Количество мест, где может оказаться бомба — если она вообще есть, — ограничено.

Он упрямо отказывался признать, что такое возможно.

— Поблизости от фабрик, — сказала Берта Флейшман. — Это место, с которого надо начать.

— Да, одно место, — сказал Грувер. — Большое такое место. Здесь, вокруг гетто, десятки фабрик. Сапоги, патронные гильзы, рюкзаки — мы делали множество вещей для нацистов и по-прежнему делаем большинство из них для ящеров. И где именно вы хотели бы начать?

— Я скорее начат бы не с них, — сказал Анелевич. — Как вы сказали, Соломон, они слишком велики. У нас может не оказаться достаточно времени. Вероятно, все зависит от того, как скоро ящеры и нацисты рассорятся. Какое же наиболее вероятное место, куда эсэсовский негодяй мог спрятать большую бомбу?

— А как можно определить, какое место он счел подходящим? — спросил Соломон Грувер.

— Он не мог долго находиться в Лодзи. Он хотел спрятать эту штуку на короткое время, убежать и затем взорвать. Ему не требовалось прятать ее очень долго или очень хорошо. Но тут наступило перемирие, которое усложнило его жизнь — и, может быть, спасло наши.

— Если только это не трепотня, чтобы заставить нас побегать, — сказал Грувер.

— Если бы! — заметил Анелевич.

— Я знаю, что мы должны проверить, — сказала Берта Флейшман. — Кладбище и поля гетто южнее него.

Грувер и Анелевич обернулись к ней. В воздухе грязной комнаты словно повис вопрос.

— Если бы я делал эту работу, то выбрал бы именно это место, — воскликнул Мордехай. — Лучше не придумать — ночью спокойно, в земле уже много готовых ям…

— В особенности на полях гетто, — сказала Берта, вдохновленная случайно сделанным предположением. — Там так много братских могил, еще со времен, когда свирепствовали болезни и голод. Кто обратит внимание на одну новую могилу?

— Да, если она где-нибудь и прячется, то именно отсюда надо начать поиски.

— Я согласен, — сказал Мордехай. — Берта, это чудесно. Если даже ты не права, ты заслуживаешь комплимента.

Он нахмурился, раздумывая, действительно ли она воспримет его слова как комплимент. Он почувствовал облегчение, когда понял, что не ошибся.

Она улыбнулась ему в ответ. Когда она улыбалась, она переставала быть незаметной и безымянной. Она не была красивой — в обычном смысле этого слова, — но улыбка придавала ей странное очарование. Она быстро стала серьезной.

— Нам понадобятся бойцы, а не просто землекопы, — сказала она. — Если мы найдем эту ужасную вещь, кое-кто захочет забрать ее у нас. Я имею в виду ящеров.

— Ты снова права, — сказал Анелевич. — Когда мы слили нервно-паралитический газ из нацистской бомбы, то причинили им много опасных неприятностей. Если у нас будет эта бомба, мы перестанем быть просто неприятностью, мы обретем настоящую силу.

— Но не тогда, когда она находится в яме под землей, — сказал Грувер. — Пока она там, мы можем только взорваться вместе с нашими врагами. Это лучше, чем Масада, но все равно скверно. Совсем скверно. Если мы сможем вытащить бомбу и переправить ее, куда захотим, — хорошо. По крайней мере, для нас.

— Да, — выдохнул Мордехай.

Картины решительных действий пронеслись в его голове — ущерб ящерам и обвинение в том нацистов, тайная переброска бомбы в Германию и настоящая месть за то, что сделал рейх с польскими евреями. Но тут в мечты вмешалась действительность — как это всегда и бывает.

— Есть только одна бомба — если она вообще есть. Мы должны найти ее, мы должны извлечь ее из земли, если она там, — вы правы и в том и в другом, Соломон, — прежде чем сможем думать, что делать с ней дальше.

— Если мы отправимся из гетто вместе с половиной бойцов, остальные люди поймут, что мы преследуем какую-то цель, если даже не поймут, какую именно, — сказал Грувер. — Мы не хотим этого, не так ли? Сначала найдем, затем посмотрим, сможем ли мы ее вытащить без лишнего шума. Если не сможем… — Он пожал плечами.

— Мы пройдем через кладбище и поля гетто, — заявил Анелевич: если он здесь командир, он приказывает. — Если мы что-нибудь найдем, то решим, что делать дальше. Если же ничего не найдем, — он тоже пожал плечами, — мы тоже решим, что делать дальше.

— А если кто-нибудь спросит нас, что мы делаем там, как мы ему ответим? — спросил Грувер.

Он был большим мастером находить проблемы. С решением проблем у него было хуже.

Хороший вопрос. Анелевич почесал голову. Им потребуется объяснение, причем достаточно безвредное и убедительное. Берта Флейшман предложила:

— Мы можем сказать людям, что подыскиваем места, где никто не похоронен, чтобы можно было вырыть в этих местах могилы на тот случай, если нам придется воевать внутри города.

Анелевич поразмышлял над этим, затем кивнул — как и Соломон Грувер.

— Это лучше, чем то, что приходило в голову мне. Послужит неплохим прикрытием на ближайшие дни, хотя — бьюсь об заклад — там не так уж много свободного места.

— Слишком много могил, — тихо сказала Берта.

Мужчины склонили головы.

Кладбище и поля гетто рядом с ним находились в северо-восточном углу еврейского района Лодзи. Здание пожарной команды на Лутомирской улице располагалось на юго-западе — в двух, может быть в двух с половиной, километрах от него.

Начался мелкий дождь. Анелевич благодарно взглянул на небеса: дождь обеспечил им большую скрытность.

Белобородый раввин читал похоронную молитву над телом, завернутым в простыню: дерево для гробов уже давно сделалось роскошью. Позади него, среди небольшой толпы скорбящих, стоял сгорбленный человек, прижимая обе руки к лицу, чтобы скрыть рыдания. Может быть, это его жена уходила в грязную землю? Мордехай никогда не узнает.

Он и его товарищи шли между надгробий — некоторые стояли прямо, другие покосились, словно пьяные, — в поисках свежей земли. Трава кое-где на кладбище была по колено: за ним плохо ухаживали с тех пор, как немцы захватили Лодзь, почти пять лет назад.

— Она поместится в обычную могилу? — спросил Грувер, задержавшись возле одной, которой не могло быть более недели.

— Не знаю, — ответил Анелевич. Он сделал паузу. — Нет. Наверное, нет. Я видел обычные бомбы размером с человека. Самолет такие бомбы поднимает. Та, что есть у немцев, должна быть больше.

— Тогда мы напрасно теряем здесь время, — сказал пожарный. — Нам надо идти на поля гетто, к братским могилам.

— Нет, — сказала Берта Флейшман. — Там, где бомба, — это не должно выглядеть, как могила. Они могли сделать вид, как будто там был ремонт труб или что-то еще.

Грувер потер подбородок, затем согласился:

— Вы правы.

Пожилой человек в длинном черном пальто сидел возле могилы, старая шляпа, надвинутая на глаза, защищала его лицо от дождя. Он закрыл молитвенник, который читал, и сунул его в карман. Когда Мордехай и его товарищи проходили мимо, он кивнул им, но не заговорил.

Прогулка по кладбищу не выявила никаких новых раскопов размером больше обычных могил. Грувер, на лице которого было написано: «а что я вам говорил?», Мордехай и Берта направились на юг — в сторону полей гетто.

Здесь могильных памятников было меньше, и многие из них, как сказал Соломон Грувер, означали, что в одной могиле погребено множество тел: мужчины, женщины, дети, умершие от тифа, от туберкулеза, от голода, может быть — от разбитых сердец. На многих могилах росла трава. Теперь дела обстояли заметно лучше. После ухода нацистов времена изменились, и могилы были Теперь одиночными, а не братскими.

Берта задержалась перед одним крупным захоронением: единственным надгробием служила обычная доска, отмечающая место вечного упокоения несчастных там, внизу, да и она повалилась. Нагнувшись, чтобы выправить ее, Берта нахмурилась.

— Что это такое? — спросила она.

Мордехай не мог видеть, что привлекло ее внимание, пока не подошел ближе. А подойдя, тихо присвистнул. Вдоль доски тянулся провод с изоляцией цвета старого дерева, его держали два загнутых гвоздя. Гвозди были ржавыми, так что держали плохо. Провод заканчивался на верхнем крае доски, но шел снизу, из-под земли.

— Радиоантенна, — пробормотал он и дернул. Она не поддавалась. Он рванул изо всех сил. Проволока оборвалась, и он качнулся назад. Он раскинул руки, чтобы удержаться от падения. — Что-то внутри, явно постороннее, — сказал он.

— Не может быть, — проговорил Соломон Грувер. — Земля-то совсем не тронутая… — Он умолк, не договорив, и опустился на колени, не беспокоясь о том, что сделает мокрая трава с его брюками. — Посмотрите! — удивленно воскликнул он.

Мордехай Анелевич опустился рядом и снова присвистнул.

— Дерн был вырезан кусками, а затем уложен обратно, — сказал он, проводя рукой по стыку. Если бы дождь был сильнее и земля размягчилась, обнаружить это было бы невозможно. По-настоящему восхитившись, Анелевич пробормотал: — Они сделали мозаику и, когда все закончили, уложили кусочки обратно в том же порядке.

— А где же земля? — потребовал ответа Грувер, как будто Анелевич сам украл ее. — Если они закопали эту штуку, у них должна была остаться лишняя земля — и ее надо было бросить по сторонам ямы, когда они ее копали.

— А что, если они сначала расстелили брезент и выбрасывали землю на него? — предположил Мордехай. — Вы не представляете себе, какими аккуратными и предусмотрительными могут быть нацисты, когда делают что-то подобное. Посмотрите, как они замаскировали антенну. Они не оставляют ни малейшей возможности обнаружить что-нибудь важное.

— Если бы эта доска не повалилась… — потрясенно сказала Берта Флейшман.

— Бьюсь об заклад, она так и стояла, когда эсэсовские ублюдки были здесь, — сказал ей Анелевич. — Если бы не ваш зоркий глаз, обнаруживший антенну…

Он изобразил аплодисменты и улыбнулся ей. Она улыбнулась в ответ. Она и в самом деле становится необычной, когда улыбается, подумал он.

— Где же земля? — повторил Соломон Грувер, упорствуя в своих подозрениях и не замечая застывших в немой сцене товарищей, — Что они с ней сделали? Они не могли ее высыпать всю обратно.

— Хотите, чтобы я угадал? — спросил Мордехай. Пожарный кивнул. — Если бы я проводил эту операцию, я погрузил бы землю в ту же телегу, в которой привез бомбу, и отвез бы ее прочь. Накрыл бы брезентом — и никто бы ничего не заподозрил.

— Думаю, вы правы. Думаю, именно так они и сделали. — Берта Флейшман посмотрела на оторванную проволоку. — Теперь бомба не сможет взорваться?

— Не думаю, — ответил он. — По крайней мере, теперь они не смогут взорвать ее по радио, что уже хорошо. Если бы им не требовалась антенна, они не стали бы ее здесь ставить.

— Слава богу, — сказала она.

— Так, — сказал Грувер с таким выражением, словно он по-прежнему не верит им. — Значит, теперь у нас есть своя бомба?

— Если мы разберемся, как взорвать ее, — ответил Анелевич. — Если мы сможем вытащить ее отсюда так, чтобы не заметили ящеры. Если мы сможем перевезти ее так, чтобы — боже упаси — не взорвать ее вместе с собой. Если мы сможем все это сделать, тогда мы получим собственную бомбу.

Со лба Ауэрбаха лил пот.

— Давай же, дорогой. Ты и раньше это делал, помнишь? Давай! Такой сильный мужчина, как ты, может сделать все, что захочет.

Ауэрбах внутренне собрался, вздохнул, буркнул про себя — и с усилием, для которого ему потребовалась вся энергия без остатка, тяжело поднялся на костыли. Пенни захлопала в ладоши и поцеловала его в щеку.

— Боже, как тяжело, — сказал он, с трудом дыша.

Может быть, он проявил легкомыслие, может быть, он слишком долго лежал, но ему показалось, что земля заколыхалась у него под ногами, как пудинг.

Обходясь одной ногой и двумя костылями, он чувствовал себя неустойчивым трехногим фотографическим штативом.

Пенни отошла от него на пару шагов, к выходу из палатки.

— Иди ко мне, — сказала она.

— Не думай, что я уже могу, — ответил Ауэрбах.

Он пробовал костыли всего лишь в третий или четвертый раз. Начать передвигаться на них было так же тяжело, как завести старый мотор «Нэша» в снежное утро.

— О, бьюсь об заклад, ты сможешь.

Пенни провела языком по губам. От полного внутреннего опустошения она перешла в состояние полного бесстыдства, минуя промежуточные стадии.

Ауэрбах иногда задумывался, не две ли это стороны одной и той же медали. Но именно сейчас времени размышлять у него не было. Она позвала:

— Если подойдешь ко мне, вечером я…

То, что сказала она, притянуло бы к ней мужчину, пострадавшего даже сильнее, чем Ауэрбах. Он наклонился, подпрыгнул на здоровой ноге, выбросил вперед костыли, подтянул тело, поймал равновесие, выпрямился, затем повторил это еще раз и оказался рядом с ней.

Снаружи раздался сухой голос:

— Это лучшее побуждение к физиотерапии, о котором я когда-либо слышал.

Ауэрбах едва не упал. Пенни ойкнула и стала цвета свеклы, растущей в Колорадо повсюду.

По тому, как начало жечь его собственное лицо, Ауэрбах решил, что и он такого же цвета.

— Ух, сэр, это не… — начал он, но тут его язык запнулся.

В палатку вошел доктор. Это был молодой парень, не из местных и не из плененных ящерами врачей.

— Послушайте, меня не волнует, что вы собираетесь делать, не мое это дело. Вот если от этого вы, солдат, начнете ходить, то это меня уже касается. — Он рассудительно сделал паузу. — По моему профессиональному мнению, после такого предложения и Лазарь бы поднялся и пошел.

Пенни покраснела еще больше. У Ауэрбаха же опыта общения с армейскими докторами было побольше. Они всегда старались привести вас в замешательство и делали это довольно успешно. Он спросил:

— А кто вы, сэр?

У доктора на погонах были золотые дубовые листья.

— Меня зовут Хэйуорд Смитсон…

Доктор вопросительно замолчал.

Ауэрбах назвал себя и свой чин. Затем и Пенни Саммерс, заикаясь, назвала свое имя, истинное. Ауэрбах не удивился, что здесь она называла себя вымышленным именем. Майор Смитсон продолжил:

— Теперь, когда действует перемирие, я прибыл из Денвера с инспекцией, чтобы проверить, как ящеры заботятся о раненых пленных. Я вижу, вы получили казенные костыли. Это хорошо.

— Да, сэр, — ответил Ауэрбах. Его голос был слабым и сиплым, словно после пятидесяти пачек «Кэмела», выкуренных за полтора часа. — Я получил их позавчера.

— Их дали неделю назад, — сказала Пенни, — но Ране — извините, капитан Ауэрбах — совсем не мог двигаться до позавчерашнего дня.

Ауэрбах ожидал, что Смитсон снова вернется к обсуждению предложенного Пенни средства заставить раненого ходить, но, к его облегчению, Смитсон оказался милосердным. Может быть, еще раз пошутить показалось ему излишним.

— Вас ранили в грудь и в ногу, да? И они вас вытащили?

— Да, сэр, — ответил Ауэрбах. — Они сделали для меня все, что могли, ящеры и люди, которые помогали им. Правда, временами я чувствовал себя подопытным кроликом, но теперь я на своих двоих — впрочем, пока на одной, — вместо того чтобы занимать место на городском кладбище.

— Больше бодрости, капитан, — сказал Смитсон. Он вынул из кармана блокнот с листами, сшитыми спиралью, авторучку и что-то записал. — Должен сказать, на меня произвели благоприятное впечатление те возможности, которыми располагают ящеры. Они делали для пленных все, что только могли.

— Они хорошо обращались со мной, — сказал Ауэрбах. — Это все, что я могу вам сказать. Вчера я вышел из этой палатки в самый первый раз.

— А как вы, мисс… э-э… Саммерс? — спросил майор Смитсон. — Полагаю, капитан Ауэрбах не единственный пациент, которого вы выходили?

Ауэрбах искренне надеялся, что является единственным пациентом, которого Пенни лечила таким своеобразным способом. Он боялся, не заметила ли она некоторой двусмысленности в вопросе, и ему стало приятно, когда он понял, что нет.

— О нет, сэр. Я работала во всем лагере. Они и в самом деле делали все, что в их силах. Я считаю так.

— У меня тоже создалось такое впечатление, — сказал, кивнув, Смитсон. — Они делали все, что могли, но я думаю, они были ошеломлены. — Он устало вздохнул. — Думаю, сейчас весь мир ошеломлен.

— И много здесь раненых, сэр? — спросил Ауэрбах. — Как я сказал, я немногое видел из того, что за пределами палатки, и никто не рассказывал мне, что здесь, в Карвале, так много раненых пленников. — Он бросил взгляд на Пенни, казавшийся осуждающим. Для других медсестер, для измученных врачей-людей и для ящеров он был всего лишь одним из раненых военнопленных — для нее же, как он полагал, он значил нечто большее.

Но Смитсон ответил невнятно:

— Это не только раненые солдаты, капитан. Это… — Он покачал головой и не стал объяснять. — Вы стоите на ногах уже некоторое время. Почему бы не выйти и не посмотреть самому? Рядом с вами будет доктор, и кто знает, что мисс Саммерс сделает для вас или с вами после этого?

Пенни снова вспыхнула. Ауэрбаху хотелось врезать доктору в зубы за такие разговоры о женщине в ее присутствии, но он был бессилен. И ему было любопытно, что произошло в мире за пределами палатки, и он уже постоял на ногах какое-то время, не свалившись.

— Хорошо, сэр, ведите, — сказал он, — но не слишком быстро, я ведь не собираюсь выиграть состязание в скорости ходьбы.

Хэйуорд Смитсон и Пенни подняли входной клапан двери, чтобы Ране мог выйти наружу и осмотреться. Он двигался медленно. Когда он вышел на солнце, то остановился, мигая, пораженный яркостью света. И слезы, которые потекли из его глаз, были вызваны не солнцем, а радостью: он вышел из заточения, пусть даже совсем ненадолго.

— Идемте, — сказал Смитсон, пристраиваясь слева от Ауэрбаха.

Пенни Саммерс немедленно пристроилась по другую сторону от раненого. Медленная процессия двинулась по проложенной ящерами дороге между рядами палаток, скрывавших раненых людей.

Может быть, здесь и не было такого уж большого количества раненых, но все же для них потребовался целый палаточный городок. Ауэрбах время от времени слышал человеческие стоны, доносившиеся из ярко-оранжевых скользких куполов. Доктор и медсестра поспешили увести Ауэрбаха подальше. Это показалось ему неприятным. Смитсон поцокал языком.

По тому, как он говорил, здесь могла находиться половина Денвера, но — не похоже. Ауэрбах терялся в догадках, пока не добрался до перекрестка своего ряда палаток с другим, перпендикулярным. Если посмотреть от перекрестка в одну сторону, то можно было увидеть то, что осталось от небольшого городка Карваля — другими словами, почти ничего. А если посмотреть в другую сторону, наблюдалась совсем другая картина.

Он не мог и предположить, сколько беженцев поселилось в примыкающем к ровным рядам палаток городке, построенном из всякого хлама.

— Это просто новый Гувервилль, — сказал он, недоверчиво рассматривая его.

— Это хуже, чем Гувервилль, — мрачно ответил Смитсон. — В большинстве Гувервиллей для строительства хижин использовались ящики, доски и листовой металл. Здесь, в центре этого ничто, таких материалов осталось немного. Но люди все равно идут сюда, за многие мили.

— Я видела, как все это происходит, — сказала Пенни, кивнув. — Здесь есть пища и вода для пленных, поэтому люди идут сюда в надежде тоже получить что-нибудь. Людям больше некуда деться, поэтому они продолжают прибывать.

— Боже, — проговорил Ауэрбах своим скрежещущим голосом. — Просто чудо, что они не пробуют проникнуть в палатки и украсть то, чего не хотят дать им ящеры.

— А помнишь стрельбу прошлой ночью? — спросила Пенни. — Двое людей попытались проделать это. Ящеры пристрелили их, как собак. Не думаю, что еще кто-нибудь попытается незаметно пробраться туда, куда не допускают их ящеры.

— Незаметно для ящеров пробраться сюда в любом случае нелегко, — сказал доктор Смитсон.

Ауэрбах посмотрел на себя, на свое побитое тело, которое он должен таскать до конца жизни.

— Так и есть, я сам убедился в этом. И тайно сбежать от них тоже нелегко.

— А в Денвере есть доктора-ящеры, которые присматривают за своими пленными сородичами?

— Да, и это входит в условия перемирия, — ответил Смитсон. — И я, пожалуй, хотел бы остаться в городе, чтобы посмотреть на их работу. Если мы не будем воевать, они смогут двинуть нашу медицину на столетие вперед за ближайшие десять-пятнадцать лет. Нам надо так многому научиться! — Он вздохнул. — Но эта работа тоже важна. Мы можем даже наладить крупномасштабный обмен раненых людей на раненых ящеров.

— Это было бы неплохо, — сказал Ауэрбах.

Затем он посмотрел на Пенни, лицо ее отражало крайнее напряжение. Она ведь не была раненым военнопленным. Она снова повернулась к Смитсону.

— А не воевавших людей ящеры отпустят?

— Не знаю, — ответил доктор. — Но я понимаю, почему вы спрашиваете. Если дойдет до обмена — гарантий никаких, — я узнаю, что я смогу сделать для вас. Ну, как?

— Благодарю вас, сэр, — сказал Ауэрбах, и Пенни кивнула.

Взгляд Ауэрбаха скользнул по брезентовым палаткам, старым телегам и шалашам из кустарника, где обитали американцы, явившиеся в Карваль, чтобы просить милостыню у ящеров. Невозможная мысль — как удар в зубы: что война сделала со страной! Он оглядел себя.

— Знаете что? Я, в конце концов, не так уж плох.

Гудение самолета человеческого производства над Каиром заставило Мойше Русецкого поспешить к окну его номера-камеры, чтобы посмотреть на машину. И действительно, в небе летел самолет, окрашенный в лимонный цвет в знак перемирия.

— Интересно, кто в нем? — обратился он к Ривке.

— Ты сказал, Молотов уже здесь, — ответила она, — так что остается фон Риббентроп, — ту! на обоих лицах отразилось отвращение, — и американский министр иностранных дел, не помню, как его.

— Маршалл, — сказал Мойше. — И по какой-то причине он называется государственным секретарем.

Он поглощал, как губка, всякие пустяки: именно благодаря этому он так легко учился в медицинской школе. Если бы его интересы лежали в какой-либо другой области, он мог бы стать замечательным yeshiva-bucher[23]. Он снова повернулся к окну. Желтый самолет снижался, заходя на посадку на аэродром к востоку от города.

— Это не «Дакота». Думаю, что Маршалл прилетит на «Дакоте». Так что это, вероятно, немецкий самолет.

Ривка вздохнула.

— Если увидишь Риббентропа, скажи ему, что каждый еврей в мире желает ему холеры.

— Если он этого еще не знает, то он глуп, — сказал Мойше.

— Все равно скажи ему это, — продолжила его жена. — Раз у тебя будет возможность сказать, не упусти ее. — Гул моторов затих. Ривка несколько натянуто рассмеялась. — Надо привыкать к этому звуку, как само собой разумеющемуся. Слышать его здесь, слышать его сейчас — это очень странно.

Мойше кивнул.

— Когда мирные переговоры только начинались, ящеры настаивали, чтобы все прилетали сюда на их самолетах. Я полагаю, что им не хотелось, чтобы нацисты — или кто-нибудь еще — послали сюда самолеты с грузом бомб вместо дипломатов. Атвар был очень смущен, когда немцы, русские и американцы — все сказали «нет». Ящеры и в самом деле не понимали, что все переговоры ведутся на равных. Ничего подобного раньше у них не было, они ведь привыкли диктовать.

— Будет исполнено, — сказала она на шипящем языке чужаков. Каждый, кто долго находился рядом с ними, знал эту фразу. Она продолжила на идиш. — Вот так они думают. Это, наверное, их единственный образ мышления.

— Я знаю, — ответил Мойше. Он говорил так, словно бился головой в стену. — Слишком хорошо знаю.

Через громкоговорители муэдзины призвали правоверных к молитве. Каир ненадолго притих. Еще один ярко-желтый самолет пролетел низко над городом к аэропорту.

— Вот это «Дакота», — сказала Ривка, подойдя к стоящему у окна Мойше. — Значит, Маршалл теперь тоже здесь.

— Значит, это он, — ответил Мойше. Он почувствовал себя так, словно расставлял фигуры на шахматной доске, как когда-то в Варшаве, и только что поставил в надлежащее место последние две фигуры. — Посмотрим, что будет дальше.

— Что ты скажешь Атвару, если он вызовет тебя и спросит, что ты думаешь об этих людях? — спросила Ривка.

Мойше изобразил несколько щелчков и хлопков.

— Благородный адмирал?

Ривка бросила на него предостерегающий взгляд, означавший: «не старайся быть забавным». Он вздохнул:

— Не знаю. Я даже не понимаю, зачем он вызывает меня и задает свои вопросы. Я не был…

Ривка поспешным жестом остановила его. Мойше замолк. Он собирался сказать, что никогда не был возле людей такого уровня. Ривка была права. Ящеры наверняка прослушивали каждое его слово. Если они не понимали, насколько мелкой пташкой он является, не стоит разубеждать их. Подумав, он решил, что, изображая себя более важным, чем на самом деле, он добьется лучшего обращения с собой и большей безопасности.

И действительно, через пару часов в номер отеля вошел Золрааг и объявил:

— Вас вызывают в штаб благородного адмирала Атвара. Вы идете немедленно.

— Будет исполнено, благородный господин, — ответил Мойше.

Ящеры определенно не собирались обращаться с ним как с равным. Они говорили ему, куда идти и что делать, и он подчинялся.

Охранники не казались жаждущими пристрелить его, как это было, когда ящеры перевезли его в Каир. Но они по-прежнему обращались с ним грубо и возили в бронированной военной машине, самом негодном для человека средстве передвижения из всех, когда-либо изобретенных.

На пути к штабу Атвара Золрааг заметил:

— Ваша проницательность в отношении политических стратегий, которые могут быть использованы, представляет интерес для благородного адмирала. Поскольку вы сами возглавляли не-империю, то подготовлены к важным переговорам с другими такими же тосевитскими самцами.

— Это определенно лучше, чем быть расстрелянным, — мрачно сказал Мойше.

Он был рад, что научился держаться соответствующим образом. Да, короткое время после прихода ящеров он возглавлял евреев в Польше, пока не понял, что не может больше подчиняться захватчикам. Представить, что он возвысился до уровня Гитлера, Халла и Сталина, — для этого надо было иметь очень живое и богатое воображение. Насколько он знал, все, что было меньше планеты, ящеры считали слишком мелким, чтобы беспокоиться о незначительных отличиях. Для него эти отличия вовсе не были незначительными, но он — слава богу! — не был ящером.

Атвар накинулся на него сразу же, едва он вошел в уставленную машинами комнату, которую занимал главнокомандующий.

— Если мы заключим соглашение с этими самцами, как вы считаете, они будут соблюдать его? — потребовал он ответа, заставив Золраага перевести его слова на польский и немецкий.

Он говорил с человеком, который сам видел, как Польшу разодрали на части Германия и СССР, заключившие свое секретное соглашение, и как они начали войну между собой менее чем через два года после этого, несмотря на то что соглашение формально еще действовало. Осторожно подбирая слова, Мойше ответил:

— Они будут соблюдать его — но только до тех пор, пока соглашение будет соответствовать их интересам.

Адмирал разразился нераспознаваемыми звуками. Золрааг снова перевел:

— Значит, вы говорите, что эти тосевитские самцы вообще ненадежны?

По правилам, которых придерживались ящеры, ответ должен был быть — «нет». Мойше не считал, что такой прямой ответ помог бы остановить войну. Он сказал:

— Вы можете предложить многое, что будет в их интересах. Если, например, вы и они договоритесь об условиях вывода ваших самцов из их стран, они, вероятно, будут соблюдать любые соглашения, которые предотвратят возвращение Расы.

Судя по усилиям Золраага в Варшаве, ящеры имели о дипломатии весьма смутное представление. Факты, очевидные для любого человека, даже для не имеющего опыта правителя — например, для самого Мойше, — временами поражали чужаков, как настоящее открытие. А временами, несмотря на искреннее желание понять, они были не в состоянии сделать это.

Так и теперь — Атвар сказал:

— Но если мы уступим требованиям этих настойчивых тосевитов, мы внушим им мысль о равенстве с нами. — Через мгновение он добавил: — А если они поверят в равенство с нами, то вскоре они начнут думать, что они превосходят нас.

Последнее замечание напомнило Мойше о том, что ящеры вовсе не дураки: они могут быть невежественны в том. как одна нация обращается с другой, но они не глупы. Игнорировать различие было бы смертельно опасно. Мойше осторожно сказал:

— То, что вы уже сделали, должно отчетливо доказать им, что они не превосходят вас. А то, что они сделали против вас, должно показать вам, что и вы не превосходите их, как вы думали вначале, когда пришли в этот мир. Когда ни одна сторона не превосходит другую, разве не лучше договариваться, чем воевать?

После того как Золрааг перевел, Атвар уставился на Русецкого уничтожающим взглядом:

— Когда мы пришли на Тосев-3, то думали, что вы, Большие Уроды, все еще те варвары с копьями, какими вас показывали наши космические зонды. Но очень скоро мы обнаружили, что мы не в такой степени превосходим вас, как мы считали, когда погружались в холодный сон на время полета. Это самое неприятное открытие, когда-либо сделанное Расой. — Он добавил усиливающее покашливание.

— Здесь ничто не остается неизменным, тем более — на долгое время, — сказал Мойше.

Некоторые польские евреи старались остановить время, чтобы жить так, как они жили до эпохи Просвещения и до того, как по Европе прошла промышленная революция. Они даже думали, что у них это получилось — пока нацисты не обрушили на них все худшее в современном мире.

Мойше говорил с гордостью. Это не могло оставить равнодушным главнокомандующего флотом вторжения. Атвар возбужденно ответил:

— В этом-то и беда ваша, тосевиты. Вы слишком изменчивы. Возможно, мы заключим сейчас мир с вами, с такими, какие вы есть. Но будете ли вы такими, какие вы сейчас, когда прибудет флот колонизации? Можно посомневаться. Какими вы будете? Чего будете хотеть? Что вы будете знать?

— У меня нет ответов на эти вопросы, благородный адмирал, — тихо сказал Мойше.

Он подумал о Польше, у которой была большая армия, хорошо подготовленная для войны на том уровне, какой был привычен на одно поколение раньше. Против вермахта поляки бились храбро — и тщетно: за какие-то две недели они пришли к позорному разгрому. Они просмотрели то, как изменились правила войны.

— У меня тоже нет ответов на эти вопросы, — сказал Атвар.

В отличие от польской армии он. по крайней мере, ощущал возможность изменений. Они пугали его больше, чем набожных евреев, которые старались не замечать ни Вольтера, ни Дарвина, ни Маркса, ни Круппа, ни Эдисона и братьев Райт. Адмирал продолжил:

— Я должен быть уверен, что этот мир останется в целости и будет готов к заселению самцами и самками из флота колонизации.

— Этот вопрос вы должны задать себе, благородный адмирал, — сказал Мойше, — хотите ли вы иметь часть мира, готового для заселения, или же весь, но в руинах?

— Истинно, — сказал Атвар. — Но возникает и другой вопрос: если мы теперь оставим вам, тосевитам, часть земной поверхности этого мира на ваших условиях, то для чего вы используете образовавшуюся базу в промежутке времени от данного момента до прибытия флота колонизации? Следует ли нам закончить войну теперь, но заложить яйца для следующей, более крупномасштабной? Вы сами тосевит, ваши соплеменники сделали немного, но вели одну войну за другой. Как вы себе это представляете?

Мойше предположил, что должен быть благодарен адмиралу за то, что тот использует его в качестве звучащего учебника вместо того, чтобы просто расстрелять. И он был благодарен, пока Атвар не задал еще один вопрос, не имевший ответа.

— Временами одна война обусловливает другую. Последняя большая война, которую мы вели, началась тридцать лет назад. Она посеяла семя для этой новой. Но мир с другими свойствами может удержать мир от такой войны.

— Может, — печальным эхом отозвался главнокомандующий. — Но я не могу принять «может». Мне нужна определенность, а ее нет в вашем мире. Даже вы, Большие Уроды, не можете договориться. Возьмите Польшу, где вы жили, а Золрааг был администратором. Немцы считают ее своей, потому что они там были, когда Раса пришла на То-сев-3. СССР претендует на половину ее по соглашению, которое, по их словам, нарушила Германия. А местные тосевиты утверждают, что она не принадлежит ни одной из этих не-империй, но только им самим. Если мы покинем Польшу, кому по справедливости мы должны вернуть ее?

— Польша, благородный адмирал, — это место, которое, я надеюсь, вы не покинете, — сказал Мойше.

— Несмотря на то, что вы сделали все, чтобы затруднить наше пребывание там? — спросил Атвар. — Вы можете иметь яйцо, Мойше Русецкий, или же детеныша. Но одновременно и то и другое иметь вы не можете.

— Я понимаю, — сказал Мойше, — но Польша — это особый случай.

— На Тосев-3 все случаи особые — спросите Больших Уродов, — ответил Атвар. — Еще одна причина ненавидеть этот мир.