"Вампир. История лорда Байрона" - читать интересную книгу автора (Холланд Том)

Глава 8

Страх окутал мои мысли туманом и не давал мне покоя несколько дней. Ловлас как будто растворился с криком петуха, но его насмешливые намеки на «тайну» продолжали преследовать меня. Что бы это могло значить — он говорил, что я обречен губить все, что мне дорого? Я не отходил от Хобхауза и осторожно анализировал свои чувства — моя потребность в крови казалась терпимой, привязанность же моя к другу нисколько не ослабела за последнее время. Я немного успокоился и начал наслаждаться возможностями, которые давала моя диета. Мы отчалили в Константинополь. И в который раз меня охватило волнующее поэтическое настроение. Шторм настиг нас у входа в Дарданеллы. Мы также побывали в легендарной Трое. Но самое замечательное из всего — я пересек вплавь Геллеспонт, четыре мили ледяного пролива, от Азии до европейского берега, — и все для того лишь, чтобы доказать, что мифы не врут о подвиге Леандра. Хотя, разумеется, у меня перед Леандром была фора — доза свежей крови, но я все равно был крайне доволен собой.

Мы подошли к Константинополю, несмотря на то что был сильный шторм. С трудом встали на якорь под отвесным утесом. Над нами возвышался Сераль, дворец султана, который был окутан такой же темнотой, как и черные воды моря под нами. Как бы то ни было, я чуял биение большого города на берегу; а завывания, смутно доносившиеся с минаретов, перекрывая грохот волн, словно манили нас, суля экзотические удовольствия. На следующий день мы переправились на небольшой посудине к утесу Сераля. Я смотрел на него и воображал себе сладкую жизнь, таившуюся за стенами дворца, как вдруг уловил запах крови, свежей крови. Я устремил взор на узенькую террасу, отделявшую стены от моря, — там свора псов рыча обгладывала человеческие останки. Я завороженно следил, как один из них оторвал кусок плоти с черепа татарина с такой легкостью, как будто это была спелая фига.

— Непокорные рабы, — едва слышно пробормотал капитан шлюпки, — их сбросили со стен.

Я медленно кивнул и почувствовал, как жажда тупой болью вновь растекается по моим костям.

Будучи европейцами, мы были поселены в специально отведенные покои. Эта часть дворца была обставлена в современном духе и кишела такими же путешественниками, как и мы, — я был вне себя. Стоило бежать в чужие края от своих соотечественников! Но и теперь в их обществе я чувствовал себя вдвойне обособленно. Дикая музыка безумствовала в моих венах, горланя мотивы тьмы и ночных наслаждений, делая меня совершенно чужим среди своих. За водами Золотого Рога притаился Константинополь — жестокий, древний, полный запретных услад. Я блуждал по узким переулкам. Спертый воздух был прян от вкуса крови. Вокруг ворот Сераля валялись на всеобщем обозрении отрезанные головы; мясники, свежевавшие трупы, пускали кровь прямо по улицам; дервиши, доведенные до мистического экстаза своими медитациями, с воплями резали себя, покуда земля в двориках не становилась красной. Все это я молча наблюдал — но пить не стал. Я терпел, окруженный такими желанными плодами, не сорвав ни одного. Вместо этого в гашишных притонах, в тавернах, где живописные танцоры корчились на песке, я искал другие забавы, надеясь таким образом заглушить свою глубочайшую жажду.

Но, несмотря ни на что, она продолжала опалять меня. Я ненавидел себя. Городские удовольствия лишь усиливали мое отвращение, Константинополь утомил меня своей жестокостью, отвратительной мне уже потому, что она напоминала мне о моей собственной природе. В отчаянии возвратился я в компанию своих земляков. Хобхауза я избегал — я все еще опасался «тайны» Ловласа, но что до прочих англичан — тут я старался казаться до мозга костей своим. Раз от раза мне приходилось весьма тяжело, да и вообще все это притворство было совершенно невыносимо. Мучаясь жаждой крови, я тщился скрыть ее под маской безразличия или злости — спорил по пустякам об этикете, убегал, когда встречал знакомых по дороге.

Как-то раз вышло так, что я столкнулся с человеком, пребывавшим точно в таком настроении, как и я. В посольстве до этого я, помню, не стал с ним разговаривать, и вот теперь совесть заела меня — он ведь был крайне вежлив со мной. Он жил в Константинополе постоянно, и посему, желая ему польстить, я поинтересовался, не покажет ли он мне городские достопримечательности. Разумеется, я уже повидал все, что можно, и терпел общество моего гида как некоторого рода епитимью. Наконец мы оказались у стен Сераля.

Мой приятель посмотрел на меня.

— Знаете ли вы, — спросил он, — что через три дня нам будет предоставлена высокая честь лицезреть самого султана? Ах, как это печально, не правда ли, Байрон[ Ведь нам дадут увидеть лишь малую толику всех прелестей дворца. — Он указал вверх, на гарем. — Тысяча женщин… — Он нервно хихикнул и снова взглянул на меня. — Говорят, султан совсем даже не расположен к подобного рода вещам.

Я коротко кивнул. Тонкий аромат крови витал в воздухе — это собаки пожирали безголовых мертвецов на кучах навоза под стенами Сераля. Мои болезненные чувства возбудились до предела.

— А вы — любитель женщин? — спросил мой собеседник.

Я сглотнул и покачал головой, даже не утруждаясь вникнуть в смысл его вопроса, а затем, развернув коня, двинулся прочь.

Вечерело, минареты протыкали иглами своих башен кроваво-красный свод неба. Голова моя кружилась от неудовлетворенных желаний. Я распрощался с приятелем и поехал в одиночку вдоль гигантских городских стен, что возвышались над Константинополем вот уже четыре сотни лет. Однако теперь они заметно пообветшали. На страже никто не стоял, и вскоре я миновал последние обжитые места; сейчас меня окружали кладбища, заросшие плющом и кипарисами, вокруг — не было видно ни души. Но вот мне послышался шорох, и я увидел двух коз, возившихся в кустах впереди. Сладкий запах их шкур стоял в воздухе. Я остановился и сошел с коня. Мое тело трясла лихорадка. Аромат крови, тяжелый и насыщенный, исходил отовсюду. Я поднял глаза к луне. Лишь сейчас я обратил внимание, что было полнолуние, круглый диск луны тускло светился, озаряя воды Босфора.

— Так вот, Байрон…

Я обернулся. Это был мой приятель, с которым мы недавно расстались. Увидев мое лицо, он что-то пробормотал и затих.

Я смотрел на него, мой рассудок был затуманен жаждой крови.

— Что вам надоело жить, — тихо прошептал я.

— Я… я думал, что… — Он снова замолчал.

Я улыбнулся. Внезапно я осознал то, что старался не замечать весь этот день: он хотел меня, и желание его теперь переплелось с парализующим ужасом, смысл которого вряд ли был ему доступен. Я приблизился к нему. Я коснулся его щеки. Мой ноготь оцарапал его до крови. Я раскрыл рот. Сначала нервно, но тут же отчаянно зарыдав, он потянулся ко мне за поцелуем. Я обнял его и ощутил, как бьется сердце в его груди. Я слизнул кровь с его оцарапанной щеки и уже было открыл рот во второй раз, но вместо этого с силой оттолкнул его от себя.

— Байрон? — задрожал он.

— Убирайся, — приказал я холодно.

— Но… Байрон…

— Убирайся! — закричал я. — Если тебе еще дорога жизнь, ради всего святого — прочь отсюда!

Он уставился на меня, затем вскочил на ноги. Казалось, он был не в силах оторвать взгляд от меня, но все же быстро попятился, словно пытаясь вырваться из моих чар; затем он вскочил на лошадь и ускакал по тропе. Я глубоко вздохнул и выругался про себя. Мои неудовлетворенные вены пульсировали и содрогались; мозг, казалось, высох от жажды. Я сел на своего коня и пустил его вперед, надеясь отыскать какую-нибудь жертву среди этих надгробий.

Неожиданно на дорогу выбежало стадо коз. Я почуял запах пастуха прежде, чем услышал его крик. Он пробежал передо мной, подгоняя своих коз, и вряд ли даже заметил меня. Я развернул коня и поскакал за пастухом. Его это насторожило, и он оглянулся; я спустился с седла и пошел к нему, с тем чтобы загипнотизировать его своим взглядом. Пастух встал как вкопанный — затем простонал и упал на колени. Это был старик; мне было ужасно жаль его, как будто кто-то другой, а вовсе не я хотел его смерти. Я чуть было не отказался от затеи, но тут луна показалась из-за тучи, и я, объятый ее светом, совсем обезумел от жажды. Я впился в старческое горло, кожа у него была грубая, и мне пришлось дважды сжать челюсти, чтобы кровь потекла наружу. Вкус ее, несмотря на это, был столь же приятен, как и прежде, а насыщение было еще более сильное и непривычное. Оторвавшись от своей безжизненной жертвы, я по-новому взглянул на лунное зарево, серебряный свет словно ожил, тишину наполнили прекрасные звуки.

— Ей-богу, сэр, нет такого закона, по которому должно убивать только на кладбище.

Я посмотрел через плечо. На обломке колонны сидел Ловлас. Неожиданно для самого себя я улыбнулся. После стольких недель одиночества было приятно встретить родственную душу.

Ловлас встал на ноги и приблизился ко мне. Он окинул взором мою добычу.

— А тот, кого вы отпустили, был намного симпатичнее.

— Он был англичанином. Ловлас расплылся в улыбке.

— Ну вас к черту, Байрон, я и представить себе не мог, что вы патриот!

— Вовсе нет. Просто на его исчезновение сразу же обратят внимание.

Ловлас с издевкой покачал головой.

— Как вам будет угодно, милорд, — он сделал паузу, — но, с моей точки зрения, это странное объяснение тому, чтобы выбрать такого идиота себе в экскурсоводы.

Я взглянул на него с подозрением.

— Что вы хотите этим сказать?

— Я следил за вами целый день, ну и что? Вы постояли у стен гарема, затем разошлись. Эдакое сытое любование ставнями публичного дома.

— Мм…

Ловлас подмигнул.

— Сокровище — это то, милорд, что скрыто внутри, — его яркие глаза сверкнули, — в турецком Серале дожидаются запертые шлюшки.

Я уставился на него с недоверием.

— Вы предлагаете мне отправиться в гарем султана?

Ловлас поклонился.

— Совершенно верно, сэр. — Он тронул меня за руку. — При одном условии.

— Так я и знал.

— Ваш друг Хобхауз…

— Нет! — Я оборвал его в ярости. — И я вас опять предупреждаю…

Ловлас презрительно махнул рукой.

— Тише, сэр, найдутся кусочки и полакомее, чем ваш дорогой друг. Однако, Байрон, вам следует уговорить его вернуться в Англию немедленно.

— Как? Зачем?

Ловлас снова коснулся моей руки.

— Чтобы нам с вами больше никто не мешал, — сказал он. — Чтобы вы наконец отдали себя на мое попечение, Байрон. Чтобы я обучил вас искусству.

Он посмотрел на труп пастуха.

— Кажется, вам самое время…

— Порвать с Хобхаузом… — продолжил я за него. Ловлас кивнул. Я медленно покачал головой:

— Невозможно.

— Я покажу вам прелести Сераля.

Я снова покачал головой и взобрался в седло.

— Вы говорили мне о тайне, Ловлас, тайне, что угрожает всем, кто мне дорог. Так мне нет дела до этого. Я не брошу Хобхауза, Я никогда не бросаю тех, кого люблю.

— Тайна?

Мое упоминание, по-видимому, привело Ловласа в недоумение. Потом он улыбнулся, словно припоминая.

— О, не волнуйтесь, милорд. Хобхаузу вы не угрожаете.

— Кому же тогда?

— Оставайтесь со мною здесь, на Востоке, и я передам вам свои знания. — Его губы слегка приоткрылись. — Сколько удовольствий ждет вас, Байрон! Я-то знаю, что вы понимаете толк в этом.

Презрение к нему внезапно нахлынуло на меня.

— Да, оба мы убиваем, — сказал я, — но убийство не доставляет мне радости. Я уже говорил вам — я не желаю становиться подобным вам. Тем более приобщаться к знаниям, которыми вы располагаете. Я не стану вашим учеником, Ловлас. — Я наклонил голову. — И на этом разрешите откланяться.

Я пустил коня по тропе. Унылые могилы встречались на моем пути. Я выехал на дорогу у стен города. Луна озаряла мне путь ярким светом.

— Байрон! — Я обернулся. — Байрон!

Ловлас стоял там, где я его оставил, — призрачный красавец на фоне заросших надгробий. Его золотистые волосы искрились, глаза горели.

— Байрон, — закричал он с неожиданной свирепостью, — поймите же, это закон! Здесь, в этих мирных садах, собаки раздирают свои жертвы, пташки божьи едят червей, вся природа — суть извечное уничтожение! Вы — хищник, вы более не человек, вы не тот, что были раньше. Вам ли не знать, что сильный ест слабого. — Он внезапно улыбнулся. — Байрон, — услышал я его шепот, — мы будем вместе пить кровь.

Я содрогнулся, кровь моя, казалось, превратилась в ртуть, столь же восхитительную, как луна. Когда я снова взглянул на Ловласа, его уже там не было.

Три дня прошло, а я его не видел. Речи Ловласа лишили меня покоя, растревожили меня. Я начал понемногу наслаждаться величием своего нынешнего состояния. Может статься, слова Ловласа были правдой? Я действительно стал падшим существом, и это состояние было на самом деле грозным и романтичным. Хобхауз, который озверел, как лосось на нересте, начал раздражать меня — мы бесконечно ссорились, и я уже и сам начал подумывать о том, а не расстаться ли нам. Так что, стоило Хобхаузу в сердцах проговориться о желании вернуться домой, я не стал его отговаривать — тем паче сам я не думал следовать его примеру. В то же время мысли о природе обещанных Ловласом удовольствий продолжали держать меня в страхе — более всего меня ужасало то, что я, вероятно, найду в них усладу, испытав их однажды, а между тем дикие, необузданные страсти пробуждались во мне. Поэтому я предпочел бездействовать и выжидать, пока Ловлас сам ко мне не пожалует. Но все это время глубоко в душе я лелеял надежду, что его искушения будут достаточно сильны, чтобы соблазнить меня.

Наступил день аудиенции с султаном. Нас было Двадцать человек, все англичане, которым выпала эта мучительная честь.

Мой давешний экскурсовод также был в числе гостей, как и прибывший в самый последний момент Ловлас. Увидев меня с моим гидом, он улыбнулся, но остался нем. Все же, когда мы ожидали в приемной султана, он расположился за моей спиной, а после, когда вся эта занудная процедура подошла к концу, он вертелся вблизи меня и Хобхауза.

Мой гид подошел к нам с горящим от возбуждения взором.

— Вы произвели поразительное впечатление на султана, — сказал он мне. Я вежливо поклонился.

— Да, да, Байрон, — восклицал он. — Ваше роскошное платье и поразительная наружность просто приковали его внимание. Воистину… — Тут он осекся, захихикал и покраснел.

— Что? — спросил Хобхауз.

Тот продолжал хихикать, отвернувшись от меня. Он стал заикаться, сглотнул и попытался взять себя в руки.

— Султан сказал, что вы вообще не человек. Я нахмурился и похолодел; я бросил взгляд на Ловласа, который явил мне свой саркастический оскал.

— Не человек… — медленно произнес я. — Что это значит?

Румянец на его щеках сделался еще более багровым.

— Да уж, Байрон, — он прыснул со смеха, — султану показалось, что вы — переодетая женщина.

Я глубоко вздохнул с облегчением. Экскурсовод сиял от счастья. Шире всех, как я заметил, улыбался Ловлас.

Позже, когда Хобхауз уже спал, он пришел ко мне. Вместе мы поднялись на крышу и обратили свои лица к свету луны. Ловлас вытащил кинжал. Он погладил тонкое безжалостное лезвие.

— Великий турок был жалким сводником, как вы полагаете? — спросил он.

— Почему?

Ловлас обнажил зубы. Он провел большим пальцем то острию кинжала.

— Потому что перепутал вас со шлюхой, разумеется. Я содрогнулся.

— Пусть так, лишь бы он не узнал истину.

— А я бы на вашем месте проучил отъявленного наглеца, сэр!

Я холодно взглянул Ловласу в глаза.

— Нет ничего страшного, если люди находят меня красивым.

Ловлас оскалился.

— Что вы говорите? — прошептал он. Он отвернулся и посмотрел на Сераль на том берегу, затем заткнул кинжал за пояс.

— Что вы говорите?

Он начал насвистывать арию из оперы. Нагнулся и извлек из сумки несколько бутылок. Одну из них он откупорил. Я ощутил драгоценный запах крови.

— Целебный эликсир, — сказал Ловлас, протягивая мне бутыль. — Я смешал его с самой изысканной мадерой. Пейте же до дна, Байрон, этой ночью мы должны быть на высоте. — Он поднял вторую бутылку. — Тост. — Он улыбнулся мне. — За спорт для избранных, которым мы будем сегодня заниматься.

Мы опьянели от этого коктейля крови с вином. Нет, не опьянели — чувства мои были обострены как никогда, и неистовый восторг воспылал пожаром в моей груди. Я припал к стене и смотрел на купол небес и древний город под ним; звезды над Сералем как будто отражали мое собственное дикое безумие, и я понял, что на сей раз Ловлас одержал победу над моей душой. Продолжая насвистывать, он обнял меня и зашептал мне на ухо:

— Вы обладаете великой силой, хотите ли испытать, на что вы способны? Я едва улыбнулся.

— Это истощит вас, но у вас хватит сил — хотя вы и молоды для испытания.

Я смотрел на воды Золотого Рога.

— Мы поплывем по воздуху, — прошептал я. Ловлас кивнул. Я нахмурился, осознав, насколько ослабела моя память.

— Во сне, когда-то давно, я был с пашой. Он открывал мне чудеса времени и пространства. Ловлас усмехнулся.

— Чума на эти чудеса. — Он посмотрел в направлении Сераля. — Мне нужны шлюхи.

Я хохотал до коликов в желудке. Я буквально обессилел от смеха. Ловлас поддерживал меня, гладя завитки моих волос. Он указал рукой на Сераль.

— Поглядите туда, — прошептал он, — чтобы отражение его отпечаталось у вас в глазах. Оно должно срастись с вами. Теперь увеличьте картинку и приблизьте ее.

Смех мой оборвался. Я посмотрел в холодную глубину глаз Ловласа, затем последовал его указаниям. Небосвод исказился перед моим взором. Минареты и купола поплыли, как круги на воде. Мой лоб вдруг уперся в стену дворца.

— Что происходит? — прошептал я. — Этого не может быть!

Ловлас прижал палец к моим устам. Он нагнулся за последней бутылью и откупорил ее.

— Да, прекрасно, — кивнул он, — вдыхайте запах. Ощутите его силу. В нем заключено все ваше бытие. Вы — творение крови. Вы можете парить подобно ей сквозь пространство.

Внезапно он встряхнул сосуд, и я узрел струю крови, брызнувшую из горлышка и окрасившую своими брызгами город и звезды.

— Да, парить вместе с ней! — закричал Ловлас.

Я встал на ноги. Я почувствовал, как мой бестелесный дух оставил тело, словно кровь, текущая из открытой раны. Воздух был плотен. Я парил в нем. Константинополь, расплывшийся пятном, темным, как ночь, алым, как кровь, звал меня. Все вращалось передо мной: море, небо, город, и затем неожиданно все исчезло, кроме Сераля, искаженного и призрачного, будто отраженного в мириаде зеркал. Я оказался в самом центре водоворота и вдруг почувствовал прохладу на своем лице — я стоял на стене гарема.

Я обернулся. Мои движения казались непривычными. Я шел, воображая себя бризом, скользящим по темным водам озера.

— Байрон. — Голос камнем упал в пучину.

Два слога рассыпались рябью по воде. Ловлас улыбнулся мне, и его лицо задрожало и преобразилось, когда я посмотрел на него. Мне показалось, что черное озеро поглотило его. Неясная бледность лица потускнела. Его тело начало сжиматься, и он стал походить на карлика-негра. Я рассмеялся, и звук моего собственного смеха странно преломился в моем мозгу.

— Байрон.

Я опять взглянул вниз. Ловлас вновь показался мне лилипутом. Он улыбался ужасающе, и губы его шевелились.

— Я евнух, — услышал я, — а ты станешь рабыней султана.

Он вновь покосился на меня, и я захохотал пьяным смехом, но ряби больше не было, и темнота оставалась такой же недвижной, как хрустальный пруд. И вдруг по спиралям моего сознания, из глубин моей памяти взметнулся и отразился, как в кристалле, образ Гайдэ. Дыхание мое перехватило, и я потянулся к ней. Но видение исчезло, рассеялось в моих руках, а затем как бы впиталось в мою кожу, и Гайдэ я больше не видел, да и все вокруг меня таяло и уносилось. Я прижал пальцы к глазам. Нереальность происходящего казалась еще более чарующей. Когда я вновь открыл глаза, я увидел, что ногти мои покрыты золотом, а сами пальцы стали тоньше, изящней.

— Ты прекрасна, — промолвил карлик. Он засмеялся и взмахнул рукой. — Сюда, милая язычница.

Я последовал за ним. Подобно призракам бури пронеслись мы через ворота гарема. Длинные коридоры, украшенные аметистом, желтыми и зелеными изразцами, разбегались в разные стороны. Вокруг царила тишина, если не считать шарканья ног черных карликов, стоящих на страже у золотых дверей. При нашем приближении они хмурились и вертели головами, но явно не могли видеть нас, а за последней, самой роскошной из всех, дверью, Ловлас достал кинжал и распорол часовому горло.

Я тут же встрепенулся, почуяв запах крови. Ловлас остановил меня.

— Зачем желать воды, если внутри нас ждет шампанское?

Он коснулся меня, и прикосновение его было сладко и странно. Я посмотрел вниз. Я понял наконец что то, что я до сих пор принимал за сон, было явью — я превратился в прекрасную девушку. Я дотронулся до своих грудей, поднял тонкую руку и провел по длинным локонам. Но не удивление, а плотское наслаждение росло во мне с каждой минутой. Я шагнул вперед и впервые обратил внимание на мягкий шелест шелка вокруг моих ног и хрустальный звон колокольчиков у меня на лодыжках. Я поглядел вокруг. Я стоял в просторных покоях. Вдоль стен располагались кушетки. Было темно и тихо. Я заскользил по направлению к центру зала.

На каждом ложе спали женщины. Я вдыхал головокружительный аромат их крови. Ловлас находился рядом. По его лицу блуждала жадная распутная ухмылка.

— Ей-богу! — шептал он. — Это же самый шикарный бордель из всех, что я когда-либо видел. — Он обнажил зубы. — Они должны быть моими. — Он кинул взгляд на меня. — Они будут моими.

Он двигался словно туман по водной глади. Он замер у изголовья, и тень его легла на безмятежное чело девушки, которая застонала и возвела руку, как будто пытаясь отразить зло. Ловлас захихикал от удовольствия, но я уже не смотрел, я развернулся и двинулся дальше по покоям. Впереди была еще одна дверь с золотым орнаментом. Она оказалась слегка приоткрыта. Отдаленные всхлипывания доносились до меня. Я откинул вуаль и отчетливо услышал звук, напоминающий удар хлыста, затем плач возобновился. Позвякивая колокольчиками, я проник за дверь.

Я осмотрелся. На мраморном полу были раскинуты подушки. Вдоль комнаты протянулся бассейн с голубой водой. Единственным источником света была золотая лампа Озаренная ее мерцающим светом, стояла обнаженная девушка. Я рассмотрел ее. Она была необычайно красива, держала себя высокомерно, а лик ее был чувствен и жесток. Она глубоко вздохнула, взмахнула плетью и с силой ударила ею. Плеть больно хлестнула девушку-рабыню по ноге.

Девушка всхлипнула, но осталась покорно стоять. Ее повелительница любовалась делом своих рук, но вдруг метнула взгляд в темный угол, где находился я. Ее ленивое избалованное лицо оживилось; она прищурила глаза, но затем выражение пресыщенности вернулось на ее чело и она, вздохнув, бросила плеть на пол. Повернувшись к девушке, она закричала на нее, и та, все еще всхлипывая, начала подбирать осколки стекла с пола. Собрав все, она низко поклонилась и выбежала из комнаты.

Царица султанского гарема, а это была именно она, откинулась на подушки, крепко сжала одну из них и стала вертеть ее в руках, затем с силой швырнула на пол. Я заметил на ее запястьях глубокие порезы, наполненные кровью; царица пристально посмотрела на них, дотронулась до раны, затем поднялась. Она позвала служанку, ответа не последовало. Она позвала еще раз, топнув ногой, подняла с пола плеть и подошла к двери. В этот момент я вышел из тени. Царица обернулась и посмотрела на меня. Она нахмурилась, увидев, что я не опустил глаза.

Негодование постепенно сменилось удивлением мне показалось, что смятение промелькнуло на ее лице. Властность боролась с чувственностью, затем она щелкнула пальцами и вновь стала высокомерной. Она выкрикнула что-то на языке, которого я не знал, затем указала на место, где ее служанка только что разбила стакан.

— Я истекаю кровью, — сказала она по-турецки, держась за запястья. — Позови доктора, девушка.

Я медленно улыбнулся. Царица вспыхнула, недоверие на ее лице затмила ярость. Она стала стегать меня по спине плетью. Боль обожгла меня, как огонь, но я остался стоять там, где был. Царица посмотрела пристально в мои глаза, отбросила плеть и, спотыкаясь, пошла прочь. Она бесшумно всхлипывала, и я видел, как вздрагивали ее плечи. Она закрыла лицо руками, и в золотом свете лампы кровь на ее запястьях мерцала, как драгоценные камни.

Я приблизился к ней и обнял. Вздрогнув, царица подняла на меня глаза, я поднес палец к ее губам. Ее глаза и щеки теперь были мокрыми от слез, я смахнул их и нежно погладил раны на ее запястьях. Царица сморщилась от боли но, когда ее глаза встретились с моими, боль была забыта. Она начала гладить мои волосы, затем коснулась моей груди и прошептала мне что-то на ухо на непонятном языке, ее пальцы начали распускать мои шелка. Я опустился на колени, целуя ее руки и запястья, ощущая на губах вкус свежей крови, которая сочилась из ее порезов; когда мы оба оказались совершенно обнаженными, я поцеловал ее в губы, окрашивая их, словно помадой, ее же кровью, затем увлек ее в тишину бассейна, в приятную прохладную воду. Я чувствовал, как нежные пальчики царицы ласкают мои груди и живот, я раздвинул ноги. Она коснулась меня, и я потянулся к ней; она застонала и откинула голову назад. Отраженный от воды свет лег на ее горло, которое вспыхнуло словно золотом. Царица задрожала, теплая вода покрылась мелкой рябью, и я почувствовал, как моя кровь будто вибрирует вместе с движением воды на моей коже. Я облизал ее груди, затем нежно укусил; когда мои зубы прокусили ее кожу, тело царицы напряглось и она начала задыхаться, но не вскрикнула, и ее дыхание стало более глубоким от страсти. Внезапно она содрогнулась, ее начало трясти, она легла спиной на кафель, и снова на ее горле заиграл золотой свет. Я оказался вне своего тела, почти без сознания — в эту минуту у меня не было ничего, кроме желания. Инстинктивно я полоснул зубами по горлу своей возлюбленной, и, когда ее кровь потекла в воду бассейна, я ощутил, как мои бедра раскрываются навстречу воде и сливаются с ее потоком.

Царица так и не вскрикнула. Она лежала в моих объятиях, омываемая водой, смешанной с ее собственной кровью, ее дыхание становилось слабее, а я жадно пил из ее ран. Она умерла без вздоха, и воды бассейна помутнели с ее уходящей жизнью. Я нежно поцеловал ее и выбрался из бассейна. Я выпрямился — мое гладкое тело было словно умащено маслом. Оно окрепло и посвежело от ее крови. Я посмотрел на царицу, плавающую в своем пурпурном гробу, и увидел, как ее мертвые губы улыбаются мне вслед.

Лорд Байрон замолчал и улыбнулся сам себе.

— Вам неприятно? — спросил он Ребекку, ловя на себе ее взгляд.

— Да, конечно. — Она сжала кулаки. — Конечно, неприятно. Но вам это доставило удовольствие. Убив ее, вы не почувствовали отвращения.

Улыбка лорда Байрона стерлась с лица.

— Я вампир, — мягко сказал он.

— Да, но… — Ребекка проглотила подступивший к ее горлу ком. — Но прежде всего, прежде всего вы бросили вызов Ловласу.

— И моей собственной природе. .

— Ив итоге он победил вас?

— Ловлас? Ребекка кивнула.

— И вы не чувствуете раскаяния?

Лорд Байрон закрыл свои горящие глаза и замолчал. Казалось, молчание длилось вечно. Медленно он провел пальцами по ее волосам.

— Я нашел Ловласа, обагренного кровью, сидящего, как инкуб, на груди своей жертвы. Я рассказал ему, что убил царицу султана. Его ликование было чрезмерным. Я не смеялся вместе с ним, но… Я не чувствовал раскаяния. До тех пор… — Его голос затих. Ребекка ждала.

— Да? — спросила она наконец. Лорд Байрон сжал губы.

— Мы пили, пока не взошло солнце, — две лисицы в курятнике. Только с первым призывом муэдзина к молитве мы покинули комнату одалисок. Мы прошли не по коридору, ведущему наррку, а в комнату, предназначенную для рабынь. Стены были увешаны зеркалами. И впервые за все это время я увидел себя. Я остановился и похолодел от ужаса. Я смотрел в зеркало и видел Гайдэ, Гайдэ, которую не видел с той роковой ночи в пещере. Но это была не совсем Гайдэ. Губы Гайдэ никогда не были обагрены кровью. Ее глаза никогда не сверкали таким холодным блеском. Гайдэ никогда не была проклятым, вызывающим отвращение вампиром. Я заморгал и увидел свою собственную физиономию, взирающую на меня. Я закричал. Ловлас попытался удержать меня, но я отмахнулся от него. Удовольствия этой ночи, казалось, сразу превратились в кошмары. Они расползлись, как черви, в моих незащищенных мыслях.

Последующие три дня я лежал в постели, истощенный, меня била лихорадка. Хобхауз ухаживал за мной. Я не знаю, что понял он из моего бреда, но на четвертый день он сказал мне, что мы должны покинуть Константинополь, и, когда я упомянул имя Ловласа, он помрачнел и предупредил меня, чтобы я никогда не спрашивал о нем.

— Ходят странные слухи, — сказал он. — Немыслимые слухи. Ты поедешь со мной, я уже взял билеты на корабль. Это для твоей же собственной безопасности. Ты знаешь это, Байрон, и я не буду слушать никаких объяснений.

И он действительно не стал их слушать. Мы сели на корабль и отплыли в тот же день в Англию. Я не оставил Ловласу ни сообщения, ни адреса.

Но я знал, что не вернусь домой с Хобхаузом Когда мы приблизились к Афинам, я сказал ему, что останусь на Востоке. Я думал, что мой друг будет взбешен, но он ничего не сказал, только странно улыбнулся и передал мне свой дневник.

Я нахмурился.

— Хобби, прошу тебя, — сказал я, — оставь свои каракули для нашей будущей встречи дома Я знаю, что она состоится, и, если ты позовешь меня, я приду.

На лице Хобхауза снова появилась кривая улыбка.

— Здесь описано не все, — пояснил он. — Прочти выделенные записи об Албании.

Он вышел.

Я немедленно прочел выделенные места, Хобхауз так изменил свои записи, что казалось, что мы никуда не уезжали, рассказ о времени, проведенном мной у Вахель-паши, был полностью вычеркнут. Я нашел Хобхауза и крепко обнял ею, слезы снова покатились из моих глаз.

— Я так люблю тебя, Хобхауз, — признался я ему. — У тебя так много хороших качеств и так много плохих, что невозможно жить с тобой и без тебя.

На следующий день мы расстались. Хобхауз разделил небольшой букет цветов и отдал половину мне.

— Будет ли это последней вещью, которую мы делим? — спросил он. — Что тебя ожидает, Байрон?

Я не ответил. Хобхауз отвернулся и поднялся на борт корабля, а я остался в полном одиночестве.

Я направился в Афины, остановился там у вдовы Макри и ее трех очаровательных нимф. Но я не был встречен достаточно доброжелательно, и, хотя Тереза с чувством обняла меня, в ее глазах я заметил страх.

Я почувствовал приступы лихорадки и, чтобы избежать второго скандала, покинул Афины и отправился путешествовать по Греции. Я нуждался в новых ощущениях, альтернативой им была тревога и непереносимая боль. Господи, я испытал облегчение после отъезда Хобхауза. В Триполице я остановился на короткое время у Вели, сына Али-паши; он встретил меня как старого друга, которого давно не видел, и я понял, что он хочет переспать со мной. Я, конечно, позволил ему это сделать, а почему бы и нет? Я испытал мимолетное удовольствие от того, что меня использовали как шлюху. В обмен на мои услуги вели поделился новостями из Албании. Выяснилось, что замок Вахель-паши был разрушен и его сравняли с землей.

— Веришь ли? — спросил Вели, качая головой. — Горцы думают, что это мертвецы восстали из своих могил.

Он рассмеялся при мысли о подобном суеверии. Это развлекло меня, затем я его спросил о самом Вахель-паше. Вели снова покачал головой.

— Его нашли около озера Трионида, — сказал он.

— Мертвым? Вели кивнул.

— О да, мертвее не бывает, милорд. Сабля была глубоко всажена в его сердце. Мы похоронили его на холме около замка.

Значит, он умер. Умер на самом деле. Все это время I мне еще казалось, что он может быть жив. Но теперь я был уверен, и эта уверенность помогла мне каким-то образом освободиться от этой мысли. Все изменилось, я был свободен от своего творца и принял правду о том, I кто я есть на самом деле. У Коринфского водопада, где я настиг очередную жертву — крестьянского мальчика, меня нашел Ловлас. Мы тепло обнялись, и ни один из нас не упомянул о моем стремительном отъезде из Константинополя.

— Продолжим предаваться пороку? — спросил Ловлас.

Я улыбнулся.

— Будем порочны, как сам грех, — ответил я.

Мы вернулись в Афины. Мы были скрыты от посторонних глаз, предаваясь нашим обоюдным удовольствиям, страх и чувство вины стали забытыми словами, и еще не существовало таких развратников, как мы. Как утверждал Ловлас, с нами не могли сравниться даже отъявленные повесы времен Реставрации. Новые грани наслаждений открылись мне, и я все больше пьянел от веселых компаний, секса и хорошего вина. И, конечно, крови. Мой стыд, казалось, навсегда сгорел в пламени разврата. Моя жестокость теперь казалась привлекательной, и я любил ее, я обнаружил, что точно так же я люблю эти голубые небеса и пейзажи Греции, как некий экзотический рай, который я сделал своим собственным. Мой старый мир казался неимоверно далеким от меня. Ободренный Ловласом, я начал думать, что прошлое исчезло навсегда.

Но иногда, искупавшись в море и сидя одиноко на скале, рассеянно глядя на водную гладь, я слышал его зов. Ловлас, который презирал такие настроения, считая их ханжеством, откровенно проклинал меня за мое уныние и вовлекал меня во все новые разгулы; и все же часто в такие моменты именно его ободрение больше всего раздражало меня. Иногда, когда я чувствовал тоску по дому, он напоминал мне о тайне, мрачной правде и угрожал тем, что в Англии это может выдать меня.

— А в Греции? — спрашивал я.

— Никогда, сэр, — ответил как-то Ловлас. — Если вы спрячете свое сокровенное в надежный футляр из свиной кожи.

Я настаивал на объяснении, но он лишь рассмеялся.

— Нет, Байрон, ваша душа еще слишком уязвима. Но придет то время, когда вы весь пропитаетесь кровью. И тогда поезжайте в Англию, но сейчас, ей-богу, уже почти ночь, давайте займемся нашим рискованным делом и пойдем рыскать по городу в поисках жертв.

Я запротестовал, но Ловлас взмахнул руками.

— Байрон, умоляю, давайте закончим наши дела, прошу!

Тотчас он набросил на себя плащ и начал насвистывать мотив оперной арии, и я понял, что он упивается властью надо мной.

Разговор недолго тревожил меня, ничто не беспокоило меня, было слишком много разного рода удовольствий, которые нужно было постичь. Как любовник перенимает любовный опыт от куртизанки, так и я учился искусству пить кровь. Я учился входить в сны своих жертв, управлять собственным сном, гипнотизировать и порождать миражи и предметы желаний. Я изучил, как создавать вампиров, в какие различные типы можно трансформировать свои жертвы — в зомби, чьи мертвые глаза я видел в замке паши; в вурдалаков, таких как Горгиу и его семья; и, что возможно крайне редко, в хозяев, повелителей Смерти, к этому типу созданий принадлежал я сам.

— Будьте осторожны, выбирая того, кого хотите удостоить этой чести, — предостерег меня как-то Ловлас. — Знаете ли вы или нет, но в смерти, как и в жизни, есть своя аристократия. — Он улыбнулся. — Вы, Байрон, могли бы быть королем.

Я пожал плечами в ответ на лесть Ловласа.

— Пусть все короли катятся в ад, — сказал я. — Я не такой тори, как ты. Если б я мог, то научил бы камни восставать против тирании. Я буду убивать, но не порабощать.

Ловлас с презрением сплюнул.

— А в чем разница?

Я холодно посмотрел на него.

— Я думал, что это достаточно очевидно. Я должен пить кровь или умереть, ты сам говорил мне, Ловлас; мы хищники, мы не можем пренебрегать потребностями своего естества. Но разве это естественно — делать из наших жертв рабов? Надеюсь, что это не так. Я не буду таким, как мой создатель, окруживший себя безмозглыми рабами, не имеющими возможности искупления ни в любви, ни в надежде.

— Как? Ты думаешь, ты уже не стал таким, как он?

Ловлас оскалился, но я игнорировал его насмешливый вопрос, его фамильярные намеки на какую-то страшную тайну. Потому что теперь я ощущал себя сильным и знал, что его власть не распространяется на меня. Я даже стал сомневаться, что Ловлас знает какую-то тайну. Я думал, что теперь понимаю, чем стал, — и не чувствовал отвращения к самому себе, только радость и силу. Кроме того, я чувствовал себя свободным, настолько свободным, что не мог даже представить себе этого, и я доверился ощущению свободы, которое было таким же безграничным и неукротимым, как море.

Или это мне только казалось.

Лорд Байрон затих и долго молча смотрел на тени, отбрасываемые пламенем свечи. Затем он налил себе бокал вина и залпом выпил его. Когда он снова заговорил, голос его звучал глухо:

— Однажды вечером я шел по узкой улице, заполненной людьми. Незадолго до этого я вдоволь напился и не испытывал жажды — только приятную полноту в своих венах. Но вдруг среди уличного зловония я уловил чистейший запах из всех, что я когда-либо знал. Я не могу описать его, — он взглянул на Ребекку, — если я даже и смог бы передать этот аромат на словах, я сказал бы, что в нем было что-то такое, что недоступно смертному. Драгоценный, чувственный — совершенный.

— Это был запах крови? — спросила Ребекка.

— Да. — Лорд Байрон кивнул. — Но… только ли крови? Нет, больше чем крови. Он вызывал во мне такое страстное желание, что, казалось, пронзал меня насквозь. Я стоял на середине улицы и глубоко вдыхал его. Я увидел ребенка на руках у женщины, этот запах исходил от него. Я шагнул вперед, но женщина пошла прочь, и, когда я добрался до того места, где она стояла, ее и след простыл. Я снова вдохнул, запах исчез. Тогда я, спотыкаясь, в отчаянии бросился вниз по улице и увидел женщину впереди себя, ту самую женщину, и во второй раз она словно растворилась в воздухе. Я пытался разыскать ее, но запах крови вскоре исчез, и я остался наедине со своей болью. Я вел поиски этого ребенка всю ночь. Но лицо матери было скрыто под капюшоном, а ребенок походил на других детей такого же возраста, наконец я отчаялся и прекратил поиски.

С тяжелым чувством я покинул Афины. На высокой скале над морем возвышался храм, в котором я любил бродить, чтобы привести в порядок свои мысли, но этой ночью его тишина была как насмешка, и я ничего не чувствовал, кроме голода, терзавшего меня. Запах крови стоял в ноздрях. Я знал с уверенностью, казавшейся откровением, что никогда не буду по-настоящему счастлив, пока не попробую этой крови. Я поднялся и отвязал лошадь, чтобы отправиться на поиски ребенка. В этот момент я увидел Ловласа. Он стоял между двумя колоннами, и рассвет за его спиной был кровавого цвета. Он подошел ко мне, заглянул в мои глаза и вдруг рассмеялся. Он похлопал меня по плечу.

— Примите мои поздравления, — сказал он.

— С чем? — медленно спросил я.

— Как, сэр, с вашим ребенком, конечно.

— С ребенком, Ловлас?

— Да, Байрон, с ребенком. — Он вновь похлопал меня по плечу. — Одна из ваших шлюх родила вам ублюдка.

Я облизнул пересохшие губы.

— Откуда вы знаете? — медленно спросил я.

— Потому что, Байрон, я видел, как вы бегали всю ночь по городу, как сука при течке. Это безошибочный знак, сэр, среди представителей нашего рода, что родился ребенок.

Я содрогнулся от ужаса.

— Почему? — спросил я, ища в глазах Ловласа хоть какой-нибудь признак надежды. Но надежды там не было.

— Я думаю, сэр, что вы теперь не сможете отрицать эту роковую правду. — Он рассмеялся. — Я называю ее роковой, хотя она для меня и яйца выеденного не стоит. — Он осклабился. — Но вы, сэр, отвергая свое естество, еще не утратили принципы. Послушайте, Байрон, вы слишком самонадеянны при сложившихся обстоятельствах, черт возьми.

Медленно я подошел к нему и схватил за горло.

— Рассказывай, — прошипел я.

Ловлас задыхался, но я не ослабил хватку.

— Скажи мне, — прошептал я вновь, — скажи мне, что то, на что ты намекал, неправда.

— Я не могу тебе этого сказать, — сдавленно произнес Ловлас. — Я бы скрывал это от тебя и дальше, видя, как мало твоя душа погрязла в пороке, но от этого не будет пользы, ты должен знать правду. Так знай же, Байрон, такова судьба твоего естества. — Он замолк и ухмыльнулся. — Тот, в ком течет твоя кровь, самый желанный плод для тебя.

— Нет.

— Да! — с воодушевлением крикнул Ловлас. Я встряхнул головой.

— Это неправда.

— Ты почуял его, этот великолепный аромат, разве не так? Даже сейчас ты чувствуешь его. Он сведет тебя : ума, я видел это раньше.

— А ты, ты испытываешь то же самое? Ловлас пожал плечами, покручивая ус.

— Я никогда особенно не любил детей.

— Но… твоя собственная плоть и кровь…

— Ммм… — Ловлас причмокнул. — Поверьте мне, Байрон, эти маленькие ублюдки созданы для самого взысканного, ни с чем не сравнимого удовольствия.

Я схватил его за горло.

— Оставь меня, — произнес я.

Ловлас открыл рот, чтобы отпустить новую шутку, но встретившись со мной взглядом, медленно опустил глаза, и я понял, что, несмотря на боль, моя сила не уменьшилась. Но разве то, что я знал об этом, могло помочь мне? Мои силы могли лишь помочь мне примириться с судьбой.

— Оставь меня, — вновь прошептал я.

Я оттолкнул Ловласа так, что он пошатнулся и упал, после чего, слыша удаляющийся стук копыт его лошади, я уселся в одиночестве на краю утеса. Целый день я боролся со своей жаждой крови моего ребенка.

— Он сказал вам правду? — мягко спросила Ребекка.

Лорд Байрон пристально посмотрел на нее. Его глаза сверкали.

— О да, — произнес он.

— И что было потом?..

— Потом?

Ребекка пристально смотрела на него. Она обхватила шею руками и проглотила ком, подступивший к горлу.

— Ничего, — сказала она.

Лорд Байрон слабо улыбнулся ей в ответ, затем отвел глаза и уставился вдаль.

— Все изменилось после того, что Ловлас рассказал мне, — заговорил он. — Весь вечер, глядя на волны, мне казалось, что я вижу отрубленную окровавленную руку, она подзывала меня. Я бредил и знал тогда, что был гораздо больше похож на пашу, чем мог себе представить, а я так этого боялся. Я вернулся в Афины и нашел Ловласа. Я не чувствовал более запаха крови своего ребенка, но я боялся и желал этого все время.

— Я должен уехать, — сказал я Ловласу тем же вечером. — Я должен покинуть Афины немедленно. Это не терпит отлагательства.

Ловлас пожал плечами.

— И ты уедешь из Греции? Я кивнул.

— В таком случае куда же ты поедешь? Я задумался.

— В Англию, — ответил я наконец. — Я должен достать деньги и уладить свои дела. Затем, когда это будет сделано, я снова уеду, подальше от тех, в ком течет моя • кровь.

— Твоя сестра в Англии?

— Да, — Я кивнул. — Мать. И сестра, сводная сестра.

— Разница небольшая. Избегай их обеих.

— Да, конечно. — Я закрыл лицо ладонями. — Конечно.

Ловлас взял меня за руки.

— Когда ты будешь готов, — прошептал он, — снова присоединяйся ко мне, и мы возобновим наши похождения. Ты редкое создание, Байрон. Когда твоя душа почернеет от порока, ты станешь таким вампиром, каких я еще не видывал.

Я поднял глаза и посмотрел на него.

— А где будешь ты? — спросил я. Ловлас начал напевать мотив своей любимой оперной арии.

— В единственном месте, созданном для развлечений, — в Италии.

— Я присоединюсь к тебе, — сказал я. Ловлас поцеловал меня.

— Превосходно! — воскликнул он. — Но, Байрон, возвращайся скорей, не задерживайся в Англии. Останься ты там надолго, и сразу почувствуешь, как тяжело, невозможно уехать оттуда.

Я кивнул.

— Понимаю, — сказал я.

— У меня есть знакомая девушка в Лондоне. Она из нашей породы. — Он подмигнул. — Очаровательнейшая чертовка. Я напишу ей. Она будет тебя сопровождать, я надеюсь.

Он снова поцеловал меня.

— Она будет наставлять тебя, пока меня не будет рядом. — Он улыбнулся. — Не задерживайся, Байрон. Я потратил слишком много времени на поиски такого приятного товарища, как ты. Черт возьми, сэр, какую оргию мы закатим, когда снова будем вместе. А теперь, — он поклонился, — с Богом. Встретимся в Италии.

С этими словами он оставил меня, а спустя неделю я и сам покинул Афины. Путешествие, как вы сами можете представить, было не из приятных. Ни один день не прошел без того, чтобы я не думал о том, чтобы сойти с корабля, поселиться в каком-нибудь городе и никогда не возвращаться в Англию вновь. Но я нуждался в деньгах и испытывал тоску по моим друзьям, по моему дому и по последней возможности увидеть родину. Я испытывал также тоску по матери, по Августе, своей сестре, но мысли о них я старался изгнать из головы. Наконец после путешествия, длившегося месяц, и двух лет, проведенных за границей, после того как полностью преобразилась моя жизнь, я вновь вступил на берег Англии.